А и герцен в студенческие годы. А.И

ГОЛУБОЙ РАЗРЯД

Николаю Асееву

Ложась в постель - ладью покоя,

Ловлю плавучие стихи

И рву не видя и легко я

С корней, упавших до стихий.

И мнится мне: оруженосец -

Вчера надменный сюзерен,

Я сумасшедший миноносец

У остроострова сирен.

И разрушать борта какие

Обречена моя душа,

Летящий под ударом кия

Планетно озаренный шар.

И вот, свистя, несусь в овале,

Качая ось-веретено,

Но там, где сердце заковали,

Уж исцарапано звено.

И скрип цепей, протяжный скрежет,

Под допотопный вздох стихий

Я переплавлю, сонный нежил,

В легко скользящие стихи.

И, засыпая, всё баючей

Кружусь, захваченный в лассо,

В лучи истонченных созвучий -

Звенит колокольчик серебряный -

Над тонкой травинкой оса,

И в мозг, сновиденьем одебренный,

Космато ползут чудеса.

Нейроны, объятые спячкой,

Разжали свои кулачки,

И герцог целуется с прачкой,

И кровли целуют смычки.

И страж исхудалый и серый

(От пота раздумий измок)

С дверей подсознательной сферы

Снимает висячий замок.

Вот нагибаюсь. В пригoршни

Черпаю тонкую суть,

Что нагнетатели-поршни

В мир ураганно несут.

Вот - торжествующей спазмой

Сжался родящий живот:

Млечно-светящая плазма -

Вот она, вот она, вот.

Первая нить шелкопряда,

Первая буква письма,

И - голубого разряда

Пыль! Нe удержишь гонца.

Жаль, понимаете, жаль же

Сон рассказать до конца.

Запах вдыхая аниса,

Хочется выпить ликер,

Но нарядить Адониса

В фрачный костюм - куафер.

Слово и камень ленивы,

Слово сомнительный дар:

Чтобы горело - огниво,

Чтобы звенело - удар.

Причаль в лесу, за шхерами видений,

Моя ладья, мой радостный корвет.

Я запишу улыбку сновидений,

Я встал, дрожу и зажигаю свет.

Гляжу жену и крошечную дочку,

И многих - раб, и многого - вассал.

Я удивлен, я робко ставлю точку

В конце того, что точно записал.

МАРШ

Е.В. Худяковской

Словно моряк, унесенный льдиной,

Грезит о грани гранитных скал,

Близкий к безумью, к тебе, единой,

Я приближенья путей искал.

Мир опрокинут, но в цепких лапах

Злобно вкусил я от всех грехов,

Чтобы острее твой странный запах

Прятать в стальные ларцы стихов.

Душу я предал клинкам распятья,

Сердце кроваво зажал в тиски,

Лишь бы услышать лишь шорох платья,

Лишь бы поверить в предел тоски.

Лишь бы услышать лишь шелест вздоха,

Лишь бы увидеть лишь раз один...

Слушай - слышишь, мне снова плохо

В море, на льдине, меж шатких льдин.

Смелый на глыбе поставит парус,

Море узнает героя гнет:

Льдину на льдину, на ярус ярус -

Небо за тучу к себе пригнет.

Но неудачник, влюбленный в Полюс,

Всё же вонзает свой флаг в сугроб, -

Путник, ведай: восторг и волю

Снежный железно захлопнул гроб.

В версты - к тебе - золотые нити,

В воздух - тебе - золотой сигнал!

…Ветер, склоняясь, свистит: «Усните», -

В шарканье туфель идет финал.

Тюрьма

УРОД

Что же делать, если я урод,

Если я горбатый Квазимодо?

Человеки - тысячи пород,

Словно ветер - человечья мода.

Что же делать, если я умен,

А мой череп шелудив и гноен?

Есть несчастья тысячи имен,

Но не каждый ужаса достоин.

Я люблю вечернюю зарю

И луну в сияющей короне,

О себе давно я говорю

Как другой, как путник посторонний.

Я живу, прикованный к уму,

Ржавой цепью брошен гнев Господен:

Постигаю нечто, потому

Что к другому ничему не годен.

Я люблю играющих детей,

Их головок льную златокудрость,

А итоги проскрипевших дней

Мне несут икающую мудрость.

Господи, верни меня в исток

Радости звериной или нежной,

Посади голубенький цветок

На моей пустыне белоснежной.

И в ответ:

«Исскаль до плача рот,

Извертись на преющей рогоже:

В той стране, где всё наоборот,

Будешь ты и глупый, и пригожий».

ОТВЕРЖЕННОСТЬ

Вода сквозь щели протекла,

Твое жилье - нора миноги.

А там, за зеленью стекла,

Стучат бесчисленные ноги.

Сухими корками в крокет

В углу всю ночь играла крыса,

И вместо Кэт, ушедшей Кэт,

Тебя жалела Василиса.

Полузадушенный талант

Хрипит в бреду предсмертных песен:

И этот черный бриллиант

Не так давно украла плесень.

Трепещет сердце от отрав

Подстерегающих рефлексий,

Один лишь миг, и вновь ты прав -

Убить, украсть, подделать вексель!

АВАНТЮРИСТ

Борису Бета

Весь день читал (в домах уже огни)

Записки флорентийца Бенвенуто.

Былая жизнь манила, как магнит,

День промелькнул отчетливой минутой.

Панама. Трость. Тяжелый шар упал.

С морских зыбей, с тысячеверстных тропок

Туман, как змей, закованный в опал,

Ползет внизу, в оврагах синих сопок.

«Вся ночь моя!» - Его не ждет жена:

Покой судьбы - ярмо над тонкой выей.

Как та скала: она окружена

И все-таки чернеет над стихией.

Со складок туч фальшивый бриллиант

Подмел лучом морскую площадь чисто.

Как сочетать - пусть крошечный - талант

С насмешливым умом авантюриста?

Бредет сквозь ночь. В кармане «велодог»,

В углу щеки ленивая усмешка...

«Эй, буржуа! Твой сторож, твой бульдог

Заснул давно: на улице не мешкай».

Притон. Любовь. Страдание и грязь

Прильнут к душе. Так оттиск ляжет в глине.

А завтра днем, над книгою горбясь,

Дочитывать бессмертного Челлини...

ПИРАТЫ

Леониду Ещину

Зорче слушай команду,

Зарядив фальконет:

Белокрылую «Ванду»

Настигает корвет.

Он подходит к добыче,

Торопя абордаж,

И на палубу кличет

Капитан экипаж.

Нет к былому возврата,

К падшим милости нет,

Но запомнит пирата

Королевский корвет!

Грозен в погребе порох,

Дымно тлеет фитиль, -

Бросит огненный ворох

Золотистую пыль.

И туда, где струится

Дым зари в небеса, -

Обожженные птицы,

Полетят паруса!

Забывайтесь, проклятья

Шире зарься, рассвет!

Мы погибнем как братья,

Королевский корвет.

ИСТЕРИЧКА

Лирический репортаж

Вы растоптали завязь

Бледного fleur d"orange"a...

Можно ли жить, не нравясь,

Не улыбаясь всем?

Взгляды мужчин - наркотик

(Ласки оранг-утанга!),

Ваш искривленный ротик -

Это, пожалуй, боль.

Скоро вам будет нужно

Ядом царапать нервы,

Чтоб перелить в сто первый

Опыт - восторг былой.

Скоро вам будет надо

Думать, кривясь, о смерти,

С яростной дозой яда

В сердце вонзится: «Бог!»

Сердце узнает корчи,

Чтобы изгнать пришельца,

Он же глядит всё зорче

В темную глушь души.

Коли у вас есть сила,

Если у вас есть гордость:

Всё, что в душе носила,

Это мое, мое!

Если же будет ладан

Слез о «проклятом прошлом» -

Образ ваш весь разгадан

Парою точных строк.

Это узнаем скоро,

Может быть, даже завтра…

Записью репортера

Станут мои стихи.

НЕВРАСТЕНИК

Когда нет будущего - жить не хочется,

Когда нет будущего - ночами страх,

Как утешительно душе пророчится

Неотклоняемый и близкий крах.

И нет уверенности в игре со случаем,

И близок проигрыш уже, и ночь в груди.

И нервы, чавкая тоской, мы мучаем,

И ждем призывного: «Вставай, иди!»

Ах, пуля браунинга была б гуманнее,

Но цепью звякается крик «жена!».

Как муха тусклая, жужжу в стакане я,

А жизнь, по-видимому, сожжена.

Вышел из себя. Встал в сторону. Гляжу:

На постели тридцатидвухлетний

Вяло дышит человек и ищет

Рифму к слову «будущее»...

Не нашел и думает о шляпе

Для жены, которая уж спит

(Спит не шляпа, а жена, конечно),

А за ним раскосая, как шлюха,

Смерть стоит, зевая (не пора ли

Ухватить за глотку человека?).

Как угрюмо. Лучше вновь в подполье,

В череп, в сердце, в крошечную клетку,

В тесное «седалище души».

Может быть, мгновенно озаренный,

Я найду и рифму, и смогу

Завтра шляпу подарить жене.

СЕСТРИЧКА

Покойнице

Ты просто девочка ломака,

Тебя испортила Сморгонь.

Штабная моль, дрожа от смака,

Прошепелявила: «Огонь!»

И смотрит щуристо и падко,

Как воробей на мирабель,

А мне почудилась лампадка,

И тишина, и колыбель.

Ведь я поэт, и глаз мой - лупа,

Я чуял мглу твоей тюрьмы,

Но как бы взвизгнула халупа,

Услышав: бойтесь сулемы!

И вот угрюмо от драбанта

Я узнаю твою судьбу.

Как ты страшна была без банта

В сосною пахнувшем гробу!

Но отпою без слезотечи

Тебя, уснувшее дитя,

Зане завеяли предтечи

Иных людей, идущих мстя.

И образ твой любовно вытку

Из самой синей синевы,

А те, кто вел тебя на пытку...

Штакор, 25

ПЕРЕД КАЗНЬЮ

Е. И. Гендлину

Моя душа - на цыпочках. И нечто

Поет об изумительном, большом

И удаленном в бесконечность... Речь та -

Как контур, сделанный карандашом.

Прикосновенье вечного - интимно,

И может быть, задумчивость моя

В туманности светящейся и дымной -

Летящее, оторванное Я.

Вот облако, похожее на ветер,

Вот облако, похожее на взрыв...

Сегодня глаз прозорливо отметил

На всем следы таинственной игры.

Но это - миг, и он - свивает свиток.

Сконфуженный, я пудрю складки лба.

К чему они одной из тех улиток,

Которые под тяжестью горба?

СПУТНИЦА

На степных просторах смерть кочует,

Как и мы, бездомные скитальцы,

На траве желтеющей ночует.

Над костром отогревает пальцы.

На степовьях уберечь красу как?

Старый саван вытерт о заплечья.

Полиняла щеристая сука -

Сумрачная ярость человечья.

Смерть! когда же от дымящих зарев

Ты поднимешь к небу глаз безвекий:

Выполнен приказ твой государев -

Нет живого, тлеют человеки.

А пока, кочующая с нами,

Ледени морозом воздух ковкий,

Волочи истрепанное знамя,

Заряжай солдатские винтовки.

БУРЖУАЗКА

Вы девочка, вы барышня и мисс,

Сегодня всё опять расскажет папе,

Ведь вы опять пошли на компромисс,

Опять поэт в широкополой шляпе!

Рара на рынке понижает рубль

И вас, мой перл, оберегает строго,

Он думает, что я угрюм и груб,

Что я апаш, что я не верю в Бога.

Оп прав, отец. Он говорит, что я,

Смеясь, прошел сквозь многие мытарства…

Вы нежите, вы дразните меня

Изнеженным и развращенным барством.

И я сломаю вашу чистоту,

И ваши плечи, худенькие плечи

Моей любви поднимут тяготу

И понесут ее сквозь жизнь далече.

И знаете, я - крошечная моль,

Которой кто-то дал искусство видеть,

Я причиню вам яростную боль

И научу молчать и ненавидеть.

МОНГОЛ

Желтым ногтем согнутого пальца

Давит вшей.

«Вошь не волк. От них моя не свалится…»

И скребет бычачий выгиб шеи.

На сосках - клочьё блестящей шерсти,

Клетка ребер ширится, дыша,

Из косых растянутых отверстий

Черных глаз - глядит душа.

Маленькая, юркая, с упругой

Скользко-хлопотливой хитрецой.

Он ручной, но все-таки зверюга,

Трехтысячелетние уроки

В смехозыби крошечных морщин:

Неприлична (слово знает сроки)

Откровенность гордости мужчин.

Но он что-то понимает всё же

И, сгибаясь, бронзово-нагой,

Говорит интимнее и строже:

«Капитана, русские шанго».

РАНЕНЫЙ

Шел, пробираясь чащей,

Хрустя и ломая - лез,

А ветер, дракон рычащий,

Взлетел опрокинуть лес.

Упал, захлебнувшись потом,

Не в силах тоски сломать.

На миг, шелестя капотом,

Прошла перед павшим мать.

А лес зашумел не глуше,

Был прежним осенний лес.

И заяц, наставив уши,

На кочку картинкой влез.

ИЗГНАНИЕ

Дымно розовеющее море

Ласковой сквозит голубизной...

Думаю о русском - о поморе,

О Москве узорчато-резной.

Что мне эта ласковость морская

И с горы упавшая тропа,

Если всё ж душа моя - тверская,

Как у предка, сельского попа.

Ходить, смотришь сумрачно и люто,

Всё на шее обруч хомута!

- То ли дело нашего Безпута

Синяя студень и омута.

ОБРАЗ

Мне кажется, вы вышли из рассказа,

И беллетрист, талантливый апаш,

Нарисовал два сумрачные глаза,

В лиловый дым окутал образ ваш.

Глаза влекут. Но в паутинной дыми

Вы прячетесь, аукая, скользя,

И кажетесь всех женщин нелюдимей,

И, может быть, к вам подойти нельзя.

Но, вкрадчивый, я - бережен и нежен -

Тружусь вблизи, стирая будний грим...

Скажите, невидимка, не во сне же

Вот здесь, сейчас, мы с вами говорим?

МОРЕЛЮБЫ

Всадник устало к гриве ник,

Птицы летели за море.

Рифма звенит, как гривенник,

Прыгающий на мраморе.

Всадник от счастья не далеч

(Строку как глину тискаю).

Тень не успеет следом лечь -

Он поцелует близкую.

Мы же, слепцы и Лазари

Тысячелетних плаваний,

Ищем путей из глаз зари

И - моряки без гаваней.

ОБОРОТЕНЬ

Гению Маяковского

Oн был когда-нибудь бизоном

И в джунглях, в вервиях лиан

Дышал стремительным озоном,

Луной кровавой осиян.

И фыркал злобными ноздрями,

И вяз копытом в теплый ил.

Сражался грозно с дикарями,

Ревел и в чащу уходил.

Для них, не знавших о железе,

Угрозой был его приход,

И в тростниковой мгле Замбези

Они кончали час охот.

Его рога и космы гривы

Венчал, вплетясь, чертополох.

У обезьян толпы игривой

Oн вызывал переполох.

…Прошли века, и человеком

Он носит бычие рога,

И глаз его, подбросив веко,

Гипнотизирует врага.

И как тогда - дорога черства,

Но он принес из хладных недр

Свое звериное упорство,

Своих рогов железокедр.

И наклоняя шею бычью -

Неуязвляемый базальт! -

Он поднимает вилой клычьей

Препон проржавленную сталь!

САМЦЫ

Их душит зной и запах тьмы,

Им снится ласковое тело,

Оно цветет на ткани белой

За каменной стеной тюрьмы.

Рычат, кусая тюфяки,

Самцы, заросшие щетиной,

Их лиц исщербленная глина

Измята пальцами тоски.

Но по утрам движенья их

Тверды, стремительны и четки,

И манят старые решетки

Огнем квадратов голубых.

Весна безумие зажгла

В ленивом теле, в жире желтом,

И по ночам над ржавым болтом

Скрипит напильник и пила.

И со второго этажа

Прыжок рассчитанный не страшен.

Пускай теперь с площадок башен,

Крича, стреляют сторожа!

ГНИЛОЙ СТАРИЧОК

Идут, расплывчато дымяся,

Года, как облака,

Уже жую беззубо мясо

И нужно молока.

Так! Всё еще слюнявым коксом

Топлю желудка печь,

Но скоро смерть костлявым боксом

Ударит между плеч.

Но все-таки слепящим оком

Гляжу насупротив:

За занавесочкой, в широком

Окне - любви мотив.

И если всё ж хохочет дурень,

Внизу ловя глаза,

Но я и старенький - недурен,

Хоть сух, как стрекоза.

Мое дрожащее колено

Уже уперлось в ночь,

И всем, в ком есть личинка тлена,

Сумею я помочь.

CMEPТЬ ГОФМАНА

Конспект поэмы

Подошел к перилам: «Полисмена!

Отвезите в сумасшедший дом».

Прыснул смехом о мешке со льдом.

Отскочил. Швырнул свинцом из дула.

И упал за несколько шагов,

И дымком зарозовевшим сдуло

Человека, названного «Гофман».

О поэт! Безумье - та же хворость,

И ее осиль, переломив,

Проскочив (с откоса свищет скорость!)

Из былого в небывалый миф.

Я, в котором нежность - пережиток,

Тихо глажу страх по волосам:

«Не тоскуй, не сетуй, не дрожи так:

Это только путь па небеса».

Если ж и меня оранг-утангом

Схватит и потащит, волоча,

Я вскочу, отплясывая танго,

Иссвищу его, иссволоча.

А потом упавшего в берлогу

Позову, и серый Сумасход

Мне чутьем обнюхает дорогу

На тропах рискованных охот...

Я с двумя врагами бился разом,

И теперь завеял, невесом,

Я убил когда-то прежде разум

И теперь веду безумье - псом.

ПОЭТ

С. М. Третьякову

Ваш острый профиль, кажется, красив,

И вы, отточенный и вытянутый в шпагу,

Страшны для тех, кто, образ износив,

Свой хладный брод простер ареопагу.

Где ваш резец, скользя, вдавил ребро:

Металлопластика по раскаленной стали.

Вот ваш девиз - и к черту серебро:

Мы все звеним и все звенеть устали.

Отточенный! Вы - с молотом в руке,

Уверенно, рассчитанно и метко,

Эпитет ваш, скользящий по строке, -

Свистящая гиперболой кометка.

Вы «Паузой» закончили урок

Фиксации насыщенных горений,

И каждый взлет под броней крепких строк -

Конспект мечты для ста стихотворений.

Да будет так! Душа о вас зажглась,

И вот черчу карандашом поспешно

И профиль ваш, и ваш (ведь правый?) глаз,

Прищуренный устало и насмешно.

ДЬЯВОЛ

По веревочной лестнице,

Спрятав в тень экипаж,

К вам, лукавой прелестнице,

Поднимается паж.

И с балкона (на жердочке

Так свежо локоткам)

Улыбнулись вы мордочке,

Запрокинутой к вам.

Вы восторг и услада,

Демон спрятанный хмур:

Вы нежданно-негаданно

Перерезали шнур.

И кусаете пальчики,

Жадно слушая шум:

Это плачет о мальчике

Растерявшийся грум.

Завтра в капелле замковой,

Где гнусит капуцин,

Прикоснетесь к устам его -

Голубой гиацинт!

И душистыми юбками

Вы овеете гроб,

Приласкаете губками

Скрытый в локонах лоб.

СКАЗКА

Я шел по трущобе, где ходи

Воняли бобами, и глядь -

Из всхлипнувшей двери выходит,

Шатаясь, притонная женщина.

И слышу (не грезит ли ухо,

Отравлено стрелами дня?),

Как женщина тускло и глухо

Гнусила строку из меня.

И понял восторженно-просто,

Что всё, что сковалось в стихе,

Кривилось горящей берестой

И в этом гнезде спирохет.

В БЕСПРЕДЕЛЬНОСТЬ

Ночь. Догоняющим взмахом

Ветер (ему по пути)

Шаром вздувает рубаху

И помогает идти.

Думаю: что, эти тучи

Чувствуют ужас погонь?

Вылучив искру колюче,

Желтый ныряет огонь.

Ветер упругой ладонью

Гладит меня по спине.

Путь мой, конечно, к бездонью,

Что мне в бессильном огне!

Взъятый и плавно несомый,

Сдавшись усмешкам игры,

Я - метеор невесомый,

Парус под ветром - в миры!

НИ О ЧЕМ

Над дверью сосульки леденчик,

Дорога светла и пуста,

И солнце, одевшее венчик,

Похоже на образ Христа.

Ты слышишь? Ворчливо и веско

Мороз заворчал за плечом.

Но, радуясь радостью детской,

И песня моя ни о чем.

Ведь строчки вдогонку за рифмой,

А рифме светло и свежо,

И этот мгновенный порыв мой -

Мальчишка, швырнувший снежок.

МЯТЕЖНИЦА

Гению революции

Старик, бородатый Хронос -

Годов и веков звонарь.

Бросает светящийся конус

Его потайной фонарь.

Глядит: на летящей в космос

Земле зашаталась ось,

И туч золотые космы

Отброшены взмахом вкось.

Не больше, к примеру, крысы,

Пред солнцем - и то уж тля,

А полюс, затылок лысый,

К лучу норовит земля.

И, вырвав толпу из круга

(Забыли, шатнуло вас?),

Земля повернула круто

Как пуля, когда в излет,

И лопнули льды Аляски,

В Гренландии вспыхнул лед.

Порвалась цепей заковка,

И вот - на снегу лоза.

«Однако, довольно ловко!» -

Старик про себя сказал.

И бело-светящийся конус

Лучей перебросив в высь,

Стучится сигналами Хронос

В лиловый дворец Главы.

У нас бы сейчас - винтовку,

Но небо - другой предмет:

Сверкнул догонять бунтовку

Отряд голубых комет.

ГНУС

В какой-то вечер выделился гнус

Из кольчатого дыма папиросы

И пал па пол. Подумал я: нагнусь

И стану предлагать ему вопросы.

Но он удрал, как рыжий таракан

В щель плинтуса. Взяв перочинный ножик,

Я выскреб тлю и посадил в стакан,

И вот он - весь. От головы до ножек!

Он дымчатый и с хвостиком козла,

Закрученным, как фитилек у свечки.

Комическое «воплощенье зла»:

Остаток после вековой утечки.

Он прыгал наподобие блохи -

Сей выродок и измельчавший дьявол.

Какие же вопросы и стихи?

Он в лужице - на дне стакана - плавал!

И трепетал моих спокойных глаз,

Воруя в шерсть зрачковые булавки.

Ах, чья душа от них занемогла?

Чьи кипы душ он шоркал па прилавке?

И это - бес! Тысячелетний фриз,

Облупленный почти до штукатурки.

Мой мозг шутя оттиснул афоризм,

Ведь неудобно же без сигнатурки!

И на стекле, на сером скакуне,

Отцеженном из дыма сигаретки, -

Тысячелетие, как преступленья нет,

Преступники суть гении редки.

УБИЙСТВО

Штыки, блеснув, роняют дряблый звук,

А впереди затылок кротко, тупо

Качается и замирает... «Пли!»

И вот лежит, дрожа, хрипя в пыли, -

Монокль луны глядит на корчи трупа,

И тороплив курков поспешный стук.

ФЕЛЬЕТОНИСТ

Отдавая мозг мой напрокат,

Как не слишком дорогую скрипку,

Я всегда, предчувствуя закат,

Делаю надменную улыбку.

Сорок лет! Газетное перо

До тоски истаскано на строчке

И, влачась по смееву, порой

Кровяные оставляет точки.

Я умру от голода, во рву,

Иль, хмельной, на койке проститутки.

Я пустое сердце разорву

На аршине злободневной шутки!

Ворох лет! И приговором «стар»

Я, плясун, негоден для контракта.

Я пропью последний гонорар

И уйду до вечера от факта, -

И тоской приветствую моей

Отхлещите стадово больней,

Исщипите выводок вороний!

Вы зажгли огни иных эпох

И сказали устаpевшим: баста!

Я был добр, а значит - слаб и плох,

А поэту надо быть зубастым.

День тяжел. Слабеющую вшу

Давит он на умиральной точке.

По утрам и так едва дышу;

Говорят, запой ударил в почки.

Написал и чувствую - не то,

Пробурчит редактор: «Не годится!»

Знаю сам, какой уж фельетон:

Так, одна унылая водица...

РОМАН НА АРБАТЕ

Проскучала надоедный день

В маленькой квартирке у Арбата.

Не читалось. Оковала лень.

И тоской душа была измята.

Щурилась, как кошка, на огонь,

Куталась в платок: «Откуда дует?»

И казалось, что твою ладонь

Тот, вчерашний, вкрадчиво целует.

А под вечер заворчала мать:

«Что весь день тоской себя калечишь?»

Если б мог хоть кто-нибудь сломать

Эти сладко ноющие плечи!

И читала, взор окаменя,

О любви тоскующем аббате...

Ты влюбилась, нежная, в меня

В маленькой квартирке на Арбате

ПОДРУГИ

У подруги твоей, у подруги и сверстницы,

У веселой Оль-Оль есть таинственный друг.

Возвратясь от него и простившись на лестнице,

Она шепчет тебе про восторг и испуг.

И в постельке одной, сблизив плечико с плечиком

(Им, о нежной томясь, столько гимнов несем),

Зазвенит на ушко утомленным кузнечиком

И расскажет тебе обо всем, обо всем...

И от чуждых услад сердце странно встревожится.

Станет влажной слегка и горячей ладонь.

У подруги твоей вдохновенная рожица,

Ты стыдишься ее и погасишь огонь.

А наутро встаешь бесконечно усталая,

И грустишь ни о чем, и роняешь слова,

Ты как будто больна, ты какая-то талая,

И темней вокруг глаз у тебя синева.

А на улице - март. Тротуар - словно лист стальной.

Воробей воробья вызывает на бой.

Повстречался студент, посмотрел очень пристально,

Повернулся, вздохнул и пошел за тобой.

ДАВНЕЕ

Мелькнул фонарь, и на стальном столбе

Он - словно факел. Резче стук вагона.

Гляжу на город с мыслью о тебе,

И зарево над ним как светлая корона.

Пусть наша встреча в отдаленном дне,

Но в сердце всё же радостные глуби:

Ты думаешь и помнишь обо мне,

Ведь ты меня светло и нежно любишь.

В вагоне тесно. Сумрачен и мал,

Какой-то франт мое присвоил место,

И на вопрос: «А кто вас провожал?»

Как радостно ответит мне: «Невеста».

МАЛЕНЬКОЕ ЧУДО

Мы легли на солнечной поляне -

Нa зеленом светло-серый ком.

Знаете, какие-то римляне

Клали юных рядом с стариком.

Этот образ груб. Но лицемерье

Никогда я в песню не влеку.

Было ведь неловкое поверье -

Юность дарит старику.

Кто же бодрость черпал отовсюду,

Что ему ребячливая «femme», -

Но поверю крошечному чуду,

Полюбившей сумрачного - Вам!

МУЧЕНИК

Памяти друга

Дергая нервически плечом,

Он бежал пустеющим бульваром,

И за ним с архангельским мечом -

Женщина, окутанная паром.

Догнала. Пытаемый вассал

Протянул мучительные взоры,

Но топили глазные oзepa.

Сжался, наклонился и иссяк,

Но не в этом яростная драма:

Перед ним, испытанная вся,

Хохотала городская дама!

Сквозь батист, за вырезной каймой,

Розовел бескостный мякиш тела.

Прыгнул миг, как зверь глухонемой,

И душа мгновенно опустела.

Закричал. Мучительный глоток

Опрокинул навзнич в агонии,

А ее за круглый локоток

Повели по улице другие...

ВРАГИ

На висок начесанный вихор,

На затылок сдвинутая кепка.

Под плевок и выдохнув «хо-хо!»

Фразу он собьет нещадно крепко.

У него глаза как буравцы,

Спрятавшись под череп низколобый,

В их бесцвет, в белесовость овцы,

Вкрапла искрь тупой хоречьей злобы.

Поднимаю медленно наган,

Стиснув глаз, обогащаю опыт:

Как умрет восставший хулиган,

Вздыбивший причесанность Европы?

БРОНЗОВЫЕ ПАРАДОКСЫ

Год - гора. А день, стеклянный шарик,

Промелькнул, разбрызгивая дрожь,

Но душа потерянное шарит,

Как уродец, выронивший грош.

И ее, склоненную, настигли

Ураганы бичеваньем злым.

Но сердца, похожие на тигли,

Сплавили грядущее с былым.

Старцам отдых: втряхиваясь в гробы,

Спать с прищуром незакрытых век.

Из набухшей земляной утробы

Выползает новый человек.

Над землей, из мреющих волокон,

Парная светящаяся млечь...

Помогай, проламыватель окон,

Контуры грядущего извлечь!

Словно пращур, сетью паутин кто

Плел дороги в тигровом лесу,

Озарен родившимся инстинктом,

А в руке - похрустывает сук.

И года - летящие недели

Дикарю, глядящему в века,

Грудь его медведицы одели

В темные тяжелые меха.

Посмотри на бронзовые кисти

Рычагов, оправленных в покой.

Их упор, поющие, возвысьте

Бронзовой метафорой какой.

Он меня уничтожает разом,

Эта медь, родящая слова.

У него движения и разум

На охоте медлящего льва.

Мы слепцы, погнавшие на ощупь

Новый день и взявшие трубу

Кто-нибудь несовершенный прощуп

Претворит, озорченный, в судьбу.

Он идет, расталкивая время,

По стволам осиротелых лет,

И ему, надменному, не бремя

Попирать предшествующий след.

Он дикарь, поработивший хворость,

Многим надломившую хребет.

И его тысячеверстна скорость

На путях насмешливых побед.

Мой пароль - картавящий Петроний

(Не Кромвель, не Лютер, не Эразм),

Ох принес на творческой короне

Бриллиантом режущий сарказм,

И тебя, приблизившийся Некий,

Свой пред кем увязываю труп,

Я сражу не мудростью Сенеки,

Песню Валерия Леонтьева «Каждый хочет любить, и солдат, и моряк…» знает, думаю, каждый. А того, что изначально это было стихотворение под названием «Интервенты», - нет (и я не знала). В общем, знакомьтесь: поэт Арсений Иванович Митропольский (литературный псевдоним - Арсений Несмелов).
А вот текст стихотворения «Интервенты» без изменений:

Серб, боснийский солдат, и английский матрос
Поджидали у моста быстроглазую швейку.
Каждый думал: моя! Каждый нежность ей нёс
И за девичий взор, и за нежную шейку...

И врагами присели они на скамейку,
Серб, боснийский солдат, и английский матрос.

Серб любил свой Дунай. Англичанин давно
Ничего не любил, кроме трубки и виски...
А девчонка не шла. Становилось темно.
Опустили к воде тучи саван свой низкий.

И солдат посмотрел на матроса, как близкий,
Словно другом тот был или знались давно.

Закурили, сказав на своём языке
Каждый что-то о том, что Россия - болото.
Загоралась на лицах у них позолота
От затяжек... А там, далеко, на реке,

Русский парень запел заунывное что-то...
Каждый хмуро ворчал на своём языке.

А потом в кабачке, где гудел контрабас,
Недовольно ворча на визгливые скрипки,
Пили огненный спирт и запененный квас
И друг другу сквозь дым посылали улыбки.

Через залитый стол, неопрятный и зыбкий,
У окна, в кабачке, где гудел контрабас.

Каждый хочет любить, и солдат, и моряк,
Каждый хочет иметь и невесту и друга,
Только дни тяжелы, только дни наши - вьюга,
Только вьюга они, заклубившая мрак.

Так кричали они, понимая друг друга,
Чёрный сербский солдат и английский моряк.

Стихотворение было переделано в песню после «Югославского конфликта», «серб, боснийский солдат» были заменены на «югославский солдат», выброшены выделенные фрагменты про отношение интервентов к России и т.п. И получилась позитивная песенка. Но сейчас нас в первую очередь интересует не столько литературное наследие Несмелова, хотя оно безусловно отражает мировоззрение Несмелова, сколько его бело-фашистская деятельность.

Далее для справки: Арсений Иванович Несмелов (Митропольский) родился в 1889 году в Москве, окончил кадетский корпус. Был кадровым офицером сначала царской армии, потом — колчаковской. В начале ноября 1917 года принимал участие в московском восстании юнкеров. Через несколько недель уехал из Москвы на Урал (в г. Курган), позднее - в Омск, где присоединился к войскам А. В. Колчака. Был адъютантом коменданта Омска подполковника Катаева, тогда же получил чин поручика. Отступая вместе с Белой армией, в начале весны 1920 года оказался во Владивостоке, где занялся журналистикой и литературной деятельностью под псевдонимом Несмелов (первое стихотворение, опубликованное за подписью Арсения Несмелова, как раз «Интервенты»).

В 1924 году (после падения ДВР) переправился через Амурский залив и пешком ушёл в Китай. В Харбине вышли сборники: «Кровавый отблеск», «Без России», «Полустанок», «Белая флотилия», в Шанхае в 1936 году - книга военной прозы Несмелова. В Харбине Несмелов сближается с лидером Всероссийской фашистской партии Константином Родзаевским и начинает печататься в журнале «Нация». До 1929 года его публиковали в СССР (газета «Советская Сибирь», журнал «Сибирские огни»). В августе 1945 года он был арестован в Харбине СМЕРШем и отправлен в СССР. В декабре того же года умер от инсульта (или от простуды - по разным источникам) в тюрьме пограничной станции Гродеково.

Информация из статьи А. Буякова о Несмелове «Русский поэт и фашист»: из розыскного листа УНКГБ по Хабаровскому краю на А. Несмелова (август 1945 года):

«Митропольский Арсений Иванович. 1889 года рождения. Русский. В прошлом офицер белой армии. С 1924 года — эмигрант. Известный среди эмиграции поэт, пишет под псевдонимом "Арсений Несмелов". С 1941 года — курсант вечерних курсов политической подготовки, организованных при разведывательной школе в Харбине. По окончании курсов был зачислен официальным сотрудником 4 отдела ЯВМ и работал на курсах пропагандистов. Читал предмет литературно-художественная агитация. На курсах имел псевдоним "Дроздов". В мае 1944 был переведен в 6 отдел миссии, где и работал до занятия Харбина Красной Армией. Являлся членом фашистской партии и автором антисоветских произведений, которые издавал под литературным псевдонимом "Дроздов", "Дозоров". Сотрудничал во всех эмигрантских газетах и журналах, где помещались статьи, рассказы и стихи.

Личные приметы: среднего роста, фигура мешковатая с небольшим брюшком, волосы русые с проседью, волосы зачёсывает с пробором на правую сторону, глаза голубые, лицо морщинистое, пользуется очками. Проживает в Харбине… »

Как пишет А. Буяков (специалист по истории отечественных спецслужб), четыре последних года жизни Несмелов «являлся штатным сотрудником главной японской военной миссии в Маньчжурии (г. Харбин). Миссия была создана в 1931 году после оккупации японскими войсками Маньчжурии и действовала до конца августа 1945 года. Состояла из 6 номерных отделов и особого отдела. Фактически ЯВМ была одной из спецслужб Японии, которая выполняла функцию политического сыска в эмигрантской среде и контролировала все сферы её жизни. Она также выявляла агентуру советской разведки и проводила с помощью различных эмигрантских объединений активную диверсионно-разведывательную и пропагандистскую работу против СССР.

4-й отдел ЯВМ, в котором работал Арсений Несмелов, ведал подготовкой разведчиков, пропагандистов и агитаторов, руководил подготовкой и заброской разведчиков на территорию Советского Союза. Располагал своими базами в Имяньпо и Шитоуацзы, где с разведчиками проводились практические занятия. В ведении отдела находилась школа пропагандистов и агитаторов в городе Харбине, которая существовала до апреля 1945 года. Начальником отдела до июня 1945 года был майор Ямагата. На случай вторжения японских войск на территорию Советского Союза школа готовила кадры, которые должны были быть проводниками политики Японии среди советских людей, объединять их на борьбу против коммунистической власти.

В этой школе читал свои лекции в прояпонском духе Арсений Иванович. Читал мастерски, опираясь на хорошие знания русской и советской литературы. Содержательная сторона лекций Несмелова, его преподавательские способности получили высокую оценку японского командования, и он был переведён в ключевой — 6-й отдел ЯВМ, в который попадали только прошедшие тщательную проверку и пользующиеся полным доверием японцев люди. Этот отдел занимался надзором за идеологическими настроениями русских эмигрантов, а также осуществлял агитационно-пропагандистскую работу среди них, пытаясь отбить у них чувство русского патриотизма, любви к родине, заменяя любовью к Японии. Он же пресекал всякое инакомыслие в среде эмигрантов.

Руководил отделом японский военный чиновник Цуруга. Сотрудниками этого отдела были практически все русские журналисты, писатели и поэты, если учитывать то, что их было не так много. На их фоне своими взглядами и действиями выделялись несколько русских эмигрантов. Особое место среди них занимал С. Труфанов. Труфанов являлся цензором и, по мнению большинства русской диаспоры, душителем живого русского слова. По его настоянию из библиотек российской эмиграции был изъят роман Л. Толстого "Война и мир" как вызывающий чувства русского патриотизма. Другой журналист — Талызин — занимался прославлением всего японского. Этой же позиции придерживались и два брата, оба писатели, Заерко. Один из них руководил кружком художественной самодеятельности русской молодежи при БРЭМе. Такого же пошиба были и ряд других писателей и журналистов.

Несколько отличался от них Несмелов. По свидетельствам самих бывших эмигрантов, хорошо знавших его, это отличие было небольшим и заключалось только в том, что на фоне этих душителей от поэзии и прозы он стремился более терпимо относиться к литературному наследию великих русских классиков. А в целом проводил среди русских в эмиграции ту политику, которая была нужна японцам, рассматривающим русских как людей низшей расы, как бездумное стадо рабов.

В августе 1945 года одна из оперативно-розыскных групп территориальных органов госбезопасности и военной контрразведки "СМЕРШ" разыскала и арестовала Арсения Несмелова. После первого допроса он был отправлен в фильтровочно-пересыльный лагерь в посёлок Гродеково, где в сентябре умер от простуды».

Информация из статьи Е. Витковского «Формула бессмертия»: В ответ на запрос Ли Мэн из Чикаго от 24 февраля 1998 года Прокуратура Москвы ответила следующее:

«Ваш запрос о биографических данных Митропольского Арсения Ивановича (псевдоним Арсений Несмелов) прокуратурой г. Москвы рассмотрен. Сообщаю, что Митропольский Арсений Иванович, русский, родился в Москве в 1889 году, арестован 1 ноября 1945 г. по подозрению в контрреволюционной деятельности. Место ареста неизвестно. 6.12.45 умер в госпитале для военнопленных, в связи с чем уголовное дело 31 декабря 1945 г. Управлением контрразведки «СМЕРШ» Приморского военного округа было прекращено. Не реабилитирован. Дело направлено в Главную прокуратуру РФ для решения вопроса о реабилитации.
Начальник отдела реабилитации жертв политических репрессий
В.М. Зайцева »

Кроме того, в статье А. Буяков пишет, что в государственном архиве Хабаровского края есть личное дело Арсения Митропольского с персональной карточкой БРЭМовца Несмелова, в нём «около шести листов, хотя оставшаяся на последних листах сквозная нумерация позволяет утверждать, что дело состояло максимум из 115-117 листов ». По версии Буякова, «в 50-е годы или в конце 80-х годов при передаче архива БРЭМа из центрального оперативного архива бывшего КГБ СССР в Хабаровский архив или позже, в самом архиве, кто-то посчитал, что многим нет необходимости знать о негативных или иных фактах биографии поэта ». И что было в тех остальных уничтоженных документах - остаётся только догадываться.

Итак, мы видим такую картину: Арсений Несмелов - белый офицер, участник Ледового похода, коллаборационист, русский фашист, БРЭМовец, к тому же - НЕ реабилитированный.

В нашей стране появилась тенденция неофициально реабилитировать преступников и предателей посредством мемориальных досок и памятников: Маннергейм в Санкт-Петербурге, Колчаки в нескольких городах, Краснов в Ростове-на-Дону и т.п. Это происходит в России. А теперь начинает ползти ещё и в Китай.

В Харбине проявил инициативу по установке мемориальной доски Арсению Несмелову «Русский клуб» при поддержке следующих организаций и деятелей: Приморское отделение Русского географического общества (иначе называемое Общество изучения Амурского края), издательство «Рубеж» (выпустившее в 2006 году собрание сочинений Несмелова), Амурский госуниверситет, Приморское отделение Союза журналистов РФ, выдающийся китайский русист профессор Ли Яньлин, известный российский писатель Леонид Юзефович.

Недоумение вызывает намерение установить памятную табличку в китайском Харбине, да ещё и на центральной туристической улице Чжунъяндацзе - харбинском «Арбате», где её будут ежедневно созерцать десятки тысяч человек. Желание наших «бълых» десоветизаторов понятно, непонятно участие в этой инициативе генерального консула России в Шэньяне Сергея Пальтова. Ведь сложно его заподозрить в незнании исторических счетов китайцев к японцам за период оккупации и геноцида. Не менее сложно его заподозрить и в незнании текущего уровня антияпонских настроений в Китае в целом и, в особенности, на Северо-Востоке, который пострадал в первую очередь. Как будет выглядеть администрация Харбина, которая даст согласование на установку мемориальной таблички сотруднику японской разведки? Надо ведь понимать, что запрос на согласование подан «уважаемыми людьми» с надлежащим обоснованием и китайцы вряд ли будут вникать в тонкости. Какие это может иметь политические последствия в двусторонних отношениях РФ и КНР? Ведь осадочек точно останется. В очередной раз целятся в коммунизм, а попадают в Россию.

В общем, эскиз мемориальной доски Несмелову с надписью на трёх языках уже готов и ждёт только разрешения китайских властей на установку.

Вот что пишет о нём журналист и писатель Василий Авченко: «От Несмелова не осталось ни могилы, ни архива. Сейчас для нас важно не то, на какие баррикады его определяла история, а то, что это - прекрасный поэт и автор замечательной «окопной» (или «прапорщицкой») прозы Первой мировой ». Ну прекрааааасный поэт…

"У него глаза, как буравцы,
Спрятавшись под череп низколобый,
В их бесцвет, в белесовость овцы
Вкрапла искрь тупой хорячьей злобы.

Поднимаю медленно наган,
Стиснув глаз, обогащаю опыт:
Как умрет восставший хулиган,
Вздыбивший причесанность Европы?"
("Враги")

Андрей Можаев

(литературно-исторический очерк)

Моим детям.
А также - литератору, поэтессе, собирателю русской памяти Елене Семёновой,
прекрасной отважной женщине, воодушевившей автора на этот
свободный очерк.

КРАТКАЯ БИОГРАФИЧЕСКАЯ СПРАВКА: Арсений Иванович Митропольский (псевд.Несмелов), 1889-1945гг. Родился в Москве, в семье статского советника. Окончил Нижегородский кадетский корпус. Первые публикации стихов - журнал "Нива", 1912г. С августа 1914 года воевал на австрийском фронте, поручик, имел четыре награды. В 1915 году вышла первая книжка стихов и очерков "Военные странички". 1 апреля 1917 года отчислен в резерв по ранению. Участник восстания юнкеров в Москве против большевистской власти. С 1918 года - офицер армии адмирала Колчака. Одно время был адьютантом коменданта г.Омска. Участник Сибирского Ледяного похода. С 1920 по 1924 годы жил во Владивостоке. Там же издан сборник стихов. Скрываясь от ареста и расстрела ушёл в Китай с помощью карты, данной ему В.Арсеньевым. С тех пор жил в Харбине, где издавались все его книги. Стал известнейшим во всей эмиграции поэтом. Вёл переписку с М.Цветаевой. На Родине был известен очень узкому кругу поэтов, среди которых - Пастернак. В сентябре 1945 года арестован и вскоре погиб в тюрьме под Владивостоком.

Его, дворянина и москвича, называли «Бояном русского Харбина». Он - ярчайший поэт не одной эмиграции, но всей нашей литературы. И не его вина в том, что до сего дня немногие знают о нём. В отличие от своего современника Николая Гумилёва, такого же отчаянно храброго офицера и ближайшего по духу поэта, Арсений Несмелов (Митропольский), поручик суворовского Фанагорийского полка, не успел утвердить своё поэтическое имя до Отечественной германской войны и революции. Это состоялось позже. И советская власть сделала всё для того, чтобы поэзия её врага, участника восстания юнкеров в Москве и Сибирского Ледяного похода, офицера войск Колчака, никогда не дошла до умов и сердец подданных. Но вопреки всему эта поэзия становилась известной - пусть даже небольшому до сих пор числу людей.

Судьба распорядилась так, что я впервые услышал эти огненные строки в конце шестидесятых годов, ещё в полудетском возрасте, от своего отца. И часто слышал их после, взрослел с ними, постигал ту неискажённую историческую реальность, стоявшую за ними. Отец мой в минуты отдыха и настроения любил декламировать из близких ему по духу поэтов. Читал он замечательно и так же замечательно пел. И вот в ряд со строками романса «Гори, гори, моя звезда», навеки связанного с именем адмирала Колчака, обязательно ставились им и строфы стихов Несмелова. И те поэтические образы навсегда вошли в моё воображение.

Помню будто вчера: поздний летний вечер, отец за рулём своей любимой «Волги», его густейшая, с проседью уже, шевелюра, борода и стрелы усов. Мимо, за окнами, летят поля, перелески. Промахнули мост через чеховскую Лопасню. Уже скоро - Ока…
Глубокий баритон, переходящий в бас – отец самозабвенно выводит о сияющей заветной «звезде любви». Следом читает из Гумилёва о просолённых ветрами молодых капитанах бригов с кружевными манжетами вкруг запястий. Или вот это - «Суворовское знамя» четырежды награждённого поручика Митропольского (поэтическое имя – Несмелов) о боях той Отечественной германской:
"Отступать! - и замолчали пушки,
Барабанщик-пулемёт умолк.
За черту пылавшей деревушки
Отошел Фанагорийский полк.
В это утро перебило лучших
Офицеров. Командир сражён.
И совсем молоденький поручик
Наш, четвёртый, принял батальон.
А при батальоне было знамя,
И молил поручик в грозный час,
Чтобы Небо сжалилось над нами,
Чтобы Бог святыню нашу спас.
Но уж слева дрогнули и справа, -
Враг наваливался, как медведь,
И защите знамени - со славой
Оставалось только умереть.
И тогда, клянусь - немало взоров
Тот навек запечатлело миг,
Сам генералиссимус Суворов
У святого знамени возник.
Был он худ, был с пудреной косицей,
Со звездою был его мундир.
Крикнул он: "За мной, фанагорийцы!
С Богом, батальонный командир!"
И обжёг приказ его, как лава,
Все сердца: святая тень зовёт!
Мчались слева, набегали справа,
Чтоб, столкнувшись, ринуться вперёд!
Ярости удара штыкового
Враг не снёс; мы ураганно шли,
Только командира молодого
Мёртвым мы в деревню принесли...
И у гроба - это вспомнит каждый
Летописец жизни фронтовой -
Сам Суворов плакал: ночью дважды
Часовые видели его".

После, спустя годы, я пойму, почему такой ряд из любимых стихотворений выстраивал отец: Несмелов принадлежит традиции поэтов-воинов, где в едином строю - Денис Давыдов, Бестужев-Марлинский, Лермонтов, Гумилёв и ещё многие. Правда, опыт последних отягощён горьким знанием уже войны гражданской, самой страшной из войн. Хотя у многих наших классиков было предощущение этого.

В Советском Союзе о Несмелове узнали более-менее полно в кругу литераторов и офицеров Дальнего Востока после окончания Второй мировой, после победы над Японией. Как порой складываются судьбы! Поэт был арестован в Харбине и казнён в сорок пятом году в тюрьме под Владивостоком. И после этого на Родине стали зачитываться его стихами, заучивать с голоса друг от друга. Переписывать и хранить их значило обрекать себя на лагерные сроки.

И ещё парадокс – стихи поэта узнавали благодаря выдающемуся писателю Всеволоду Никаноровичу Иванову, которого сам Несмелов считал отступником Белой идеи. Дело в том, что Иванов, морской офицер и бывший сотрудник пресс-службы адмирала Колчака, вернулся, признал власть. И он же нёс живые знания об эмиграции, о прошлом и ту поэзию. От Иванова она расходилась в кругу доверенных людей, передавалась дальше. Сам же Несмелов нелицеприятно описал своё отношение к бывшему соратнику. Здесь выразились противоречия в судьбах – время было жестокое, не склоняло к компромиссам. Не нам сейчас судить тех людей: кто перед кем был прав или неправ, насколько более прав или насколько менее? Нам лучше бы задуматься о самих себе… Вот эти стихи Иванову:
"Мы - вежливы. Вы попросили спичку
И протянули чёрный портсигар,
И вот огонь - условие приличья -
Из зажигалки надо высекать.
Дымок повис сиреневою ветвью.
Беседуем, сближая мирно лбы,
Но встреча та - скости десятелетье! -
Огня иного требовала бы…
Схватились бы, коль пеши, за наганы,
Срубились бы верхами, на скаку…
Он позвонил. Китайцу: «Мне нарзану»!
Прищурился – «и рюмку коньяку»…
Вагон стучит, ковровый пол качая,
Вопит гудка басовая струна.
Я превосходно вижу: ты скучаешь,
И скука, парень, общая у нас.
Пусть мы враги, - друг другу мы не чужды,
Как чужд обоим этот сонный быт.
И непонятно, право, почему ж ты
Несёшь ярмо совсем иной судьбы?
Мы вспоминаем прошлое беззлобно.
Как музыку. Запело и ожгло…
Мы не равны, - но всё же мы подобны,
Как треугольники при равенстве углов.
Обоих нас качала непогода.
Обоих нас, в ночи, будил рожок…
Мы - дети восемнадцатого года,
Тридцатый год. Мы прошлое, дружок!
Что сетовать! Всему приходят сроки,
Исчезнуть, кануть каждый обряжён,
Ты в чистку попадёшь в Владивостоке,
Меня безптичье съест за рубежом.
Склонил ресницы, как склоняют знамя,
В былых боях изодранный лоскут…
- Мне, право, жаль, что вы ещё не с нами.
- Не лгите: с кем? И… выпьем коньяку".

Мой отец, морской в ту пору офицер-инженер и молодой литератор, служил с сорок седьмого по пятьдесят третий годы в Порт-Артуре,строил взлётную полосу аэродрома морской авиации и там же встретил корейскую войну. Затем уже добился отставки и целиком погрузился в журналистику, писательство уже во Владивостоке. Тогда и познакомился с Всеволодом Никаноровичем, который надолго стал его старшим – по годам и опыту – другом. И от этого друга узнавалось очень многое запретное или оболганное. В том числе – поэзия зарубежья. А часть этого знания позже передавалась мне.

Затем дружба их продолжилась в Хабаровске. Культурная столица Дальнего Востока, в ту пору населённая ссыльной или выпущенной из лагерей интеллигенцией, да осколками родового казачества, надолго сохранила память о двух статных офицерах-писателях с идеальной выправкой, часто гулявших за беседами по бульварам, с сопки на сопку. Засиживались в ресторанах, танцевали под оркестр в Доме офицеров ДВО, что рядом с парком, в окружении старых нескладно-«длинноруких» ильмов у самого утёса над Амуром. Были оба острословы, несдержанны на язык и слыли «грозой дамских сердец». Отцу ничего не стоило, допустим, на людях, а тем более – в женском обществе, прочесть такое хотя бы стихотворение Несмелова:
Спутнице.
"Ты в тёмный сад звала меня из школы
Под тихий вяз, на старую скамью.
Ты приходила девушкой весёлой
В студенческую комнату мою.
И злому непокорному мальчишке,
Копившему надменные стихи,
В ребячье сердце вкалывала вспышки
Тяжёлой, тёмной музыки стихий.
И в эти дни тепло твоих ладоней
И свежий холод непокорных губ
Казался мне лазурней и бездонней
Венецианских голубых лагун…
И в старой Польше, вкапываясь в глину,
Прицелами обшаривая даль,
Под свист, напоминавший окарину,
Я в дымах боя видел не тебя ль…
И находил, когда стальной кузнечик
Смолкал трещать, все ленты рассказав,
У девушки из польского местечка -
Твою улыбку и твои глаза.
Когда ж страна в восстаньях обгорала,
Как обгорает карта на свече,
Ты вывела меня из-за Урала
Рукой, лежащей на моём плече.
На всех путях моей беспутной жизни
Я слышал твой неторопливый шаг.
Твоих имён святой тысячелистник -
Как драгоценность - бережёт душа!
И если пасть беззубую, пустую
Разинет старость с хворью на горбе,
Стихом последним я отсалютую
Тебе, золотоглазая, тебе"!

Вскоре Иванов уехал в Москву. Власти на самом верху пользовались его именем как ширмой, как примером «гуманного отношения к раскаявшимся врагам». Но по сути - посадили в известную «золотую клетку». Официально возвели в классики. Устраивались широкие и шумные встречи с читателями и пр. Но романы и мемуарные работы не публиковали. В шестьдесят первом году «Литературная газета» в материале молодого тогда редактора Инны Петровны Борисовой упомянула о тех работах из письменного стола автора. Последовали мгновенный звонок самого министра культуры Фурцевой, истерика в стиле коммунальной кухонной склоки: «У советских писателей не может быть неизданных романов!».

Чуть позже оказался в Москве и мой отец. Это случилось очень вовремя. В Хабаровске руководители краевого отделения Союза писателей собрали на него дело об антисоветчине. Ею объявлены были очерки, первые повести и рассказы, где он отстаивал право человека быть хозяином своего дела жизни, выступал против хищнической вырубки кедровников, уничтожения молевым сплавом таёжных рек, вымирания, спаивания малых народов и многое другое. Также, обвинялся он и в пропаганде, цитировании запрещённой литературы. Отцу, сыну «врага народа», умученного ещё в тридцать пятом году за вольнолюбие и едкие шутки в адрес Сталина и прочих вожаков, ему, до самой войны лишённому гражданских прав, ни на какое снисхождение рассчитывать не приходилось. К счастью, дело в производство запустить не успели. Отец получил неожиданный вызов от едва не всесильного тогда в кинематографо-идеологической системе режиссёра и директора «Мосфильма» Ивана Пырьева. Вторая, ещё более опасная, попытка дозреет уже ко второй половине семидесятых. Тогда её пресечёт лично Брежнев.

Но вернусь к началу шестидесятых. В столице продолжилась дружба отца с Ивановым. А вскоре состоится их поездка в бывший Екатеринбург-Свердловск. Удивительно, что они повторили - пусть и в другое время, в иных обстоятельствах и даже в обратном порядке – тот самый путь любимого поэта Арсения Несмелова. Именно в родной первопрестольной дал первый бой красным поручик-фанагориец двадцати восьми лет Арсений Митропольский. Отсюда его путь лежал на Урал уже в звании белого офицера. Москва - родина Белого Дела.
"Мы - белые. Так впервые
Нас крестит московский люд.
Отважные и молодые
Винтовки сейчас берут.
И натиском первым давят
Испуганного врага,
И вехи победы ставят,
И жизнь им недорога.
К Никитской, на Сивцев Вражек!
Нельзя пересечь Арбат.
Вот юнкер стоит на страже,
Глаза у него горят.
А там, за решёткой сквера,
У чахлых осенних лип,
Стреляют из револьвера,
И голос кричать охрип.
А выстрел во тьме - звездою
Из огненно-красных жил,
И кравшийся предо мною
Винтовку в плечо вложил.
И вот мы в бою неравном,
Но твёрд наш победный шаг -
Ведь всюду бежит бесславно,
Везде отступает враг.
Боец напрягает нервы,
Восторг на лице юнца,
Но юнкерские резервы
Исчерпаны до конца!
- Вперёд! Помоги, Создатель! -
И снова ружьё в руках.
Но заперся обыватель,
Как крыса, сидит в домах.
Мы заняли Кремль, мы - всюду
Под влажным покровом тьмы,
И всё-таки только чуду
Вверяем победу мы.
Ведь заперты мы во вражьем
Кольце, что замкнуло нас,
И с башни кремлёвской - стражам
Бьёт гулко полночный час".

Та поездка отца с Ивановым на Урал оказалась особо знаменательной. Один ехал по делам на киностудию; другой – на читательскую конференцию.
Екатеринбург-Свердловск – город, несущий тяжесть одного из жесточайших исторических преступлений. Когда-то в составе войск генерала Каппеля его освобождал Арсений Несмелов.
"Пели добровольцы. Пыльные теплушки
Ринулись на запад в стукоте колёс.
С бронзовой платформы выглянули пушки.
Натиск и победа! или - под откос.
Вот и Камышлово. Красных отогнали.
К Екатеринбургу нас помчит заря:
Там наш Император. Мы уже мечтали
Об освобожденьи Русского Царя.
Сократились вёрсты, - меньше перегона
Оставалось мчаться до тебя, Урал.
На его предгорьях, на холмах зелёных
Молодой, успешный бой отгрохотал.
И опять победа. Загоняем туже
Красные отряды в тесное кольцо.
Почему ж нет песен, братья, почему же
У гонца из штаба мёртвое лицо?
Почему рыдает седоусый воин?
В каждом сердце - словно всех пожарищ гарь.
В Екатеринбурге, никни головою,
Мучеником умер кроткий Государь.
Замирают речи, замирает слово,
В ужасе бескрайнем поднялись глаза.
Это было, братья, как удар громовый,
Этого удара позабыть нельзя.
Вышел седоусый офицер. Большие
Поднял руки к небу, обратился к нам:
- Да, Царя не стало, но жива Россия,
Родина Россия остаётся нам.
И к победам новым он призвал солдата,
За хребтом Уральским вздыбилась война.
С каждой годовщиной удалённей дата;
Чем она далече, тем страшней она".

В Свердловске Иванова, как мэтра, пригласили к первому секретарю обкома, а он настоял и на приглашении моего отца. Далее передаю, как слышал, запомнил и рассказываю уже своим детям.
Хозяином области был в ту пору Кириленко, свояченник Брежнева и вскорости - виднейший член Политбюро. В своём кабинете он произнёс приветственную речь, воздал славу воспитующей силе «советской литературы» и под конец предложил экскурсию по городу славных революционных традиций. Поинтересовался, что гости хотели бы увидеть? Иванов назвал Ипатьевский дом. Повисла пауза. Следом Кириленко снял трубку телефона, вызвал заведующего отделом культуры. Вошёл услужливого вида человек, далеко не старый. Фамилия его оказалась Ермаш – скоро он станет долголетним председателем Госкино СССР. Хозяин спросил, в каком состоянии дом и можно ли показать его московским гостям? Ермаш замялся – ключей у них нет. – Так, где же они? – Должны быть у сторожа. – А сторож где? – Там живёт недалеко. – Так свяжитесь и вызовите. Пусть ждёт наготове. – Слушаюсь. – Да, и распорядитесь подать гостям машину. Чтобы отвезли и доставили затем, куда потребуют.
Но Иванов от машины отказался. Ему хотелось пройти пешком, поглядеть город. А дорогу к дому он отлично помнит. Кириленко слегка удивился и обрадовался: так он бывал у них? – Да. В последний раз - в восемнадцатом году… Первый секретарь удивился пуще: - Вы, наверное, были ещё до захвата белыми? – Нет. Я был как раз после, с войсками Каппеля. Меня командировал адмирал Колчак для информирования о работе группы следователя Соколова…
После этих слов установилась уже полная долгая тишина.

Сторож ожидал на месте и дом отпер. Тот стоял ещё совершенно нетронутый, как в восемнадцатом, но пустой – все вещи и мебель давно вынесли. Всеволод Никанорович прошёл по комнатам, рассказал, кто и где размещался, где находилась внутренняя охрана, и как всё выглядело.
А затем они спускались в подвал по тем самым ступеням. Отец часто вспоминал, как тогда начинало то биться, то замирать сердце.
Мрачный низкий подвал был весь пропитан ощущением злодейства. Даже спёртый сырой воздух давил, говоря об этом. Что уж сказать о стенах, густо выщербленных пулями? Иванов показал, кто и где из казнённых сидел, стоял, откуда стреляли. Но более всего поражала, буквально - кричала, дверь заднего хода, ведущая во двор. Именно через неё выносили тела, изрешеченные пулями и, для надёжности, исколотые затем штыками, и забрасывали в кузов заведённого грузовика. Так вот, эту дверь изнутри обили жестью. Жесть была вспучена, выкрашена чернейшим кузбасслаком. И это напоминало приставленную к стене крышку гроба.

У Несмелова есть небольшое, но чрезвычайно ёмкое по смыслу стихотворение. Оно являет типическое отношение интеллигенции к Царской власти и Семье до революции и в ходе её. А завершающая строка-слово-вскрик выражает ценностный переворот исключительной исторической важности, что происходил в умах и сердцах после казни. Переворот, происходящий всё шире и в наши дни и разводящий личные позиции людей в одобрении, приятии, оправдании события и всего стоящего за ним, или же в отмежевании и осуждении. Думается - чем дальше, тем серьёзней будет этот личностный мировоззренческий развод в обществе. Из него уже вырастает сегодняшнее постижение прошлого, а следом - образ мыслей, поступков, ценностные ориентиры. То есть, то, что во многом определит будущее.
"Мне не жаль нерусскую царицу.
Сердце не срывается на бег
И не бьётся раненою птицей,
Слёзы не вскипают из-под век.
Равнодушно, не скорбя, взираю
На страданья слабого царя.
Из подвала свет свой разливает
На Россию новая заря.
Их кожанок скрип неотвратимый:
"Мы сейчас вас будем убивать..."
Можно в сердце...лоб...а можно мимо -
Дав надежду, сладко поиграть...
Мне не жалко сгинувшей державы.
Губы трогает холодный, горький смех...
Лишь гвоздем в груди ненужно-ржавым:
"Не детей...не их...какой ведь грех..."
И возлюби"!

Да, после этого убийства стоял в сёлах женский плач по невинному царевичу, по красавицам-девушкам, великим княжнам. Да, исповедник Патриарх Тихон от лика Церкви назвал злодеяние своим именем, анафематствовал новую власть.

Приведу в пример один факт, о котором слышал от отца и который сегодня, может быть, никому уже не известен. Однажды, после публикации Ивановым некоторых мемуарных отрывков, ему пришла бандероль с Дальнего Востока. Старый большевик, приняв писателя за «своего», прислал тетрадь воспоминаний. Он состоял в охране Ипатьевского дома и участвовал в уничтожении тел убитых. Этот же человек нёс охрану у Ганиной ямы, где в лесу жгли тела на огромных кострах, поливая кислотой для усиления жара и разложения. Затем оставшееся предполагали сбросить в штольни и взорвать. Пока это длилось, вдруг исчез шофёр. Было приказано отыскать. Рассказчик нашёл его в ближайшем к месту селении. Тот сидел на улице в окружении мужиков, пил самогонку и рассказывал о казни. Мужики стояли с мрачно-угрожающим видом. Подоспевший рассказчик вынул наган, приказал разойтись и увёл полупьяного шофёра, опасаясь, что его растерзают. Прибыв, доложил о случившемся. Команда мгновенно стала тушить костры. Остававшиеся части тел забросили в кузов и уехали в ночь. В бездорожье заехали неизвестно куда на открытую местность, забуксовали. Над округой уже нависала недалёкая канонада каппелевцев. Тогда решили закопать останки. Выбрали безликое место, захоронили, замаскировали по мере возможности свежевскопанное. Завершал рассказчик словами о том, что места этого совершенно не запомнил в темноте и сумятице, никаких особых ориентиров там не было, и вряд ли возможно теперь его отыскать.
Трудно сейчас проверить, правду ли писал этот человек. Но есть материалы следствия группы Соколова, за которыми долгое время вела охоту советская разведка, из-за которых многие, включая самого Соколова, поплатились жизнями. Есть бесчисленные и нескончаемые попытки фальсификации всего, связанного с этими событиями. И есть, наконец, высказывание Ленина после потери Екатеринбурга о том, что могилу Царя никогда не найдут...
В самом же конце своего послания старый большевик недоумевал, отчего эти его мемуары не желает печатать ни один журнал. Просил способствовать в том Всеволода Никаноровича. Даже до конца своей жизни тот человек не понял ничего и по-прежнему считал событие революционным геройским и справедливым возмездием!

Конечно, это убийство было ритуально-символическим сразу для всех сил, сторон, как бы кто ни отрицал этого теперь даже среди церковных начальников. Ведь, Государя мало того, что вынудили с нарушением закона оставить трон, но с него Архиерейским собором так и не было снято Таинство Миропомазания на Царство. Он оставался лицом сакральным. Не случайно Ленин проговаривался о том, что в то время единственно гибельным для их власти стал бы призыв к восстановлению Царства. Потому с такой яростью истреблялись люди за молебны иконе Божьей Матери «Державной», истреблялись сами эти иконы и все хранившие их и просто называвшие себя монархистами.

Увы, не смогли белые вожди поднять такой стяг. Было много среди них либералов-республиканцев. Хотя и верные присяге, трону тоже были: генералы Дитерихс, Марков, Дроздовский, Келлер и другие. Было множество строевых офицеров-монархистов. А с другой стороны, не поднимали этот стяг оттого, что в правительствах – у того же Колчака – находились и кадеты, и эсеры. Ведь шла война идеологий и шла она в условиях пропаганды большевизма. Главным вопросом стоял земельный, крестьянский. От него зависело, за кем пойдёт громада. Ленин в своём декрете цинично украл и использовал аграрную программу эсеров, а самих эсеров раздавил. Эта программа обещала социализацию, то есть наделение землей по едокам и паям работников с выплатой ими налога. На самом же деле большевики вводили по приходу к власти продразвёрстку, вымаривающую селян, и рабские коммуны. В центральной России мужики скоро узнали цену лозунгам большевиков. Но было уже поздно – любое недовольство подавлялось казнями. Ну, а за Волгой, Уралом этого на личном опыте ещё не знали и охотно прислушивались к соблазну. Для того и нужны были Колчаку эсеры с их деятельностью и влиянием.

Но даже и не это явилось главной причиной отказа от лозунга монархизма, отказа временного до созыва и решений Всероссийского Учредительного собрания. Дело в том, что Белым силам отечественная буржуазия отказала в финансовой и прочей поддержке. Не имели они опоры и на индустриальные центры, не могли долго противостоять большевикам без помощи в снабжении, вооружении странами-союзницами России по Антанте. А те категорически не принимали Царства и вдобавок имели свои цели. Пока белые войска были слабы и безоружны, помощь шла. Как только назревало полное сокрушение красной власти, помощь пресекалась, и делалось всё возможное по разобщению фронтовых действий Белых армий. Выставлялись условия будущего: прямое вмешательство во внутреннюю политику, концессии, владение ресурсами и даже территориальные претензии. Вожди белых на такие соглашения не шли. И армии, без боеприпаса, откатывались с последнего победного рубежа. Большевистская же пропаганда среди населения обвиняла белых именно в том, от чего они отказывались, и пугала новым крепостным правом и казнями. Хотя именно большевики делали то, в чём обвиняли противника. Так, уже с самого начала шла тайная распродажа через эмиссаров сокровищ Державы по самым бросовым ценам. Решили продать регалии и Большую Императорскую корону. Когда президент Соединённых Штатов Вудро Вильсон узнал об этом, срочно обратился к стране не идти на сделку. Такая скупка исторических святынь попавшей в беду России обернётся несмываемым позором для всей нации до конца времён! И этот его призыв был услышан по всему миру. Пришлось Ленину, Троцкому и всей компании на время приутихнуть.
Но в конце-концов, Антанта всё же столковалась с красными, вывела войска со своих без того ограниченных приморских плацдармов и прекратила помощь белым под залог введения большевиками либерального НЭПа, конвертируемого червонца и свободной торговли, движения капиталов.

Вот такими в общих чертах были реальные условия тех лет. Знание о них искажается официозом до сих пор. Или же – замалчивается. И вот в чём была особая ценность таких людей, как Всеволод Никанорович Иванов, знавший предмет досконально и раскрывавший по мере возможностей эту подоплёку в самые «молчаливые» годы. Ну, а что уж говорить о поэзии Несмелова? Она выразила то, о чём в подсоветской печати сказать было невозможно. И даже более – не к нам ли, сегодняшним, тоже обращены эти строки стихотворения «Цареубийцы»:
"Мы теперь панихиды правим,
С пышной щедростью ладон жжём,
Рядом с образом лики ставим,
На поминки Царя идём.
Бережём мы к убийцам злобу,
Чтобы собственный грех загас,
Но заслали Царя в трущобу
Не при всех ли, увы, при нас?
Сколько было убийц? Двенадцать,
Восемнадцать иль тридцать пять?
Как же это могло так статься -
Государя не отстоять?
Только горсточка этот ворог,
Как пыльцу бы его смело:
Верноподданными - сто сорок
Миллионов себя звало.
Много лжи в нашем плаче позднем,
Лицемернейшей болтовни,
Не за всех ли отраву возлил
Некий яд, отравлявший дни.
И один ли, одно ли имя -
Жертва страшных нетопырей?
Нет, давно мы ночами злыми
Убивали своих Царей.
И над всеми легло проклятье,
Всем нам давит тревога грудь:
Замыкаешь ли, дом Ипатьев,
Некий давний кровавый путь"?!

Таким же точно путём в те годы узнавалась и подоплёка захвата, гибели адмирала Колчака, этого самого для большевиков опасного после Государя стяга-имени. Как трудно, как больно в этом перевёрнутом зазеркальном мире разгребать горы лжи, пропитанные совсем ещё горячей нечужой кровью! Но без этого нет будущего, а есть один длящийся кошмар-обморок.

Белой армии оставался всего бросок за Волгу на Москву – и война окончена. Всё подготовлено, в войсках высочайший боевой дух. Красные части деморализованы, разбегаются. Троцкий носится на своём бронепоезде с карательными интеротрядами вдоль линии фронта, устраивает расстрелы-децимации. Ленин с ЦИКом, готовясь к бегству, грозит оставить за собой «выжженную землю».
И вот в тот главный час, когда разворачивалось общее наступление, союзники прекратили боеснабжение фронта. И это несмотря на то, что в банке Японии находилась под гарантии перевода средств некоторая часть золотого запаса Империи, предназначенная именно для снабжения! Но для Японии, допустим, всегда было важней добиться прав на владение Дальним Востоком. А в этом им отказывали. Адмирал Колчак, один из самых оболганных в новой истории людей, не считал себя вправе даже растрачивать основную часть золотого запаса, которая находилась в эшелоне при Ставке и предназначалась для восстановления экономики страны после победы. И вот этим его понятием чести воспользовались и большевики и «союзники». Принцип действия последних наглядно будет сформулирован позже, в сорок пятом году. На совещании у Черчилля решался вопрос о выдаче Сталину на массовую казнь семидесяти тысяч казаков с жёнами, детьми и стариками в лагере под Лиенцем. Тогда смысл этой выдачи сформулировали так: «Появилась возможность уничтожить одну часть русских варваров руками другой части русских варваров». Что и состоялось.

Вернёмся в девятнадцатый год. Теряя боезапас, белые части откатывались за Урал. Начинался Великий Сибирский Ледяной поход. Шли с боями, в жестокие морозы, впроголодь. Вязкие снега, амуниция изношена, боеприпасов почти нет. Реквизиции, схватки с красными партизанами. Уже скоро эти легковерные мужики взвоют по-звериному от «своей» долгожданной власти… Страшен был этот путь через всю Сибирь, сквозь ледяные торосы Байкала на Читу. Арсений Несмелов оставил о нём ряд своих стихов. А вот это, о верной винтовке №5729671, прямо стоит в традиции тех произведений Пушкина, Лермонтова, что рассказывают через образы оружия о воинском духе героя – древнейшая, восходящая к эпосу традиция:
"Две пули след оставили на ложе,
Но крепок твой берёзовый приклад.
...Лишь выстрел твой звучал как будто строже,
Лишь ты была милее для солдат!

В руках бойца, не думая о смене,
Гремела ты и накаляла ствол
У Осовца, у Львова, у Тюмени,
И вот теперь ты стережёшь Тобол.

Мой старый друг, ты помнишь бой у Горок,
Ялуторовск, Шмаково и Ирбит?
Везде, везде наш враг, наш злобный ворог
Был мощно смят, отброшен и разбит!

А там, в лесу? Царапнув по прикладу,
Шрапнелька в грудь ужалила меня...
Как тяжело пришлось тогда отряду!
Другой солдат владел тобой два дня...

Он был убит. Какой-то новый воин
Нашёл тебя и заряжал в бою,
Но был ли он хранить тебя достоин
И понял ли разительность твою?

Иль, может быть, визгливая граната
Разбила твой стальной горячий ствол...
...И вот нашел тебя в руках солдата,
Так случай нам увидеться привёл!

Прощай опять. Блуждая в грозном круге,
Я встречи жду у новых берегов,
И знаю я, тебе, моей подруге,
Не быть в плену, не быть в руках врагов"!

Во время этого долгого отступления большевистская верхушка провела через свою агентуру тайные переговоры с организаторами политического заговора против адмирала, с английскими военными советниками, французом генералом Жаненом и прочим командованием чешского корпуса бывших военнопленных, что после октября встали под знамёна Белой армии. Ленин предложил: в обмен на выдачу Колчака – свободный выход на родину с оружием и тем золотом России, что находилось при Ставке. И чехи идут на это - воспользовались тем, что русские части вязли в боях и не успели бы стянуться и спасти своего Верховного Правителя. Его арестовали, заперли в вагоне.

Да, он бывал жесток – далеко не жесточе большевиков – в той всероссийской битве, но умел и любить Родину, любить женщину. Он, Колчак, боевой адмирал, учёный, разработчик знаменитой мины и минной тактики, послужившей Отечеству и в следующую войну! Он, прославленный горькой своей любовью к нежданно встреченной когда-то женщине, и высоко пронёсший эту любовь, эту негасимую звезду его романса, до смертного конца! Он – полярный мореход, исследователь, спасатель, овеянный героикой Севера! Те романтические походы приносили высочайшую славу морякам, их Отечеству. Мир грезил Арктикой. Как прекрасны строки о ней Несмелова!
"...К полюсу. Сердце запороша
Радостью, видит, склонясь над картой:
В нежных ладонях уносит шар
Голубоглазая Сольвейг - Арктика.
Словно невеста, она нежна,
Словно невеста, она безжалостна.
Словно подарок несёт она
Этот кораблик, воздушный, парусный.
Шепчет: "Сияньем к тебе сойду,
Стужу поставлю вокруг, как изгородь.
Тридцать три года лежать во льду
Будешь, любимый, желанный, избранный!"
Падает шар. На полгода - ночь.
Умерли спутники. Одиночество.
Двигаться надо, молиться, но
Спать, только спать бесконечно хочется.
"Голову дай на колени мне,
Холодом девственности согрейся.
Тридцать три года во льду, во сне
Ждать из Норвегии будешь крейсера!"…

Итак, национальный герой был самым подлым образом куплен-продан за русские же деньги иноземцами, которым он доверил оружие, и «благодетелями человеческого рода», прекраснодушными якобы «кремлёвскими мечтателями», взахлёб расхваленными очень многими бойкими, самыми популярными в мире перьями.

Но ещё до отправки пленённого Колчака случилось событие, ставшее легендой Белого Движения. И такой же легендарностью оно овеяло имя офицера и поэта Несмелова-Митропольского. Совершенно непонятным образом он сумел прорваться на оцепленный перрон и проститься с адмиралом. Арсений Несмелов оказался тем человеком, который от лица всего русского воинства в последний раз отдал герою честь.
Помню, с какой сдержанной силой отец часто читал по памяти вот это стихотворение, и какое впечатление производило оно на меня, мальчишку, в смазанные времена торжествующей лжи и ничтожества:
В Нижнеудинске
"День расцветал и был хрустальным,
В снегу скрипел протяжно шаг.
Висел над зданием вокзальным
Беспомощно нерусский флаг.

И помню звенья эшелона,
Затихшего, как неживой.
Стоял у синего вагона
Румяный чешский часовой.
И было точно погребальным
Охраны хмурое кольцо,
Но вдруг, на миг, в стекле зеркальном
Мелькнуло строгое лицо.
Уста, уже без капли крови,
Сурово сжатые уста!..
Глаза, надломленные брови,
И между них - Его черта, -
Та складка боли, напряженья,
В которой роковое есть…
Рука сама пришла в движенье,
И, проходя, я отдал честь.
И этот жест в морозе лютом,
В той перламутровой тиши, -
Моим последним был салютом,
Салютом сердца и души!
И он ответил мне наклоном
Своей прекрасной головы…
И паровоз далёким стоном
Кого-то звал из синевы.
И было горько мне. И ковко
Перед вагоном скрипнул снег:
То с наклонённою винтовкой
Ко мне шагнул румяный чех.
И тормоза прогрохотали -
Лязг приближался, пролетел,
Умчали чехи Адмирала
В Иркутск - на пытку и расстрел"!

После этого Несмелов недолгое время пробыл в «диких степях Забайкалья» у барона Унгерна. Последний претил ему всем своим образом. Поэт не терпел диктаторов: будь то равно – барон или, позже, Сталин, Гитлер, либо другие, помельче. Вот какие эпико-сказовые безжалостные строки оставил он на века о «чёрном даурском бароне»:
"К оврагу,
где травы рыжели от крови,
где смерть опрокинула трупы на склон,
папаху надвинув на самые брови,
на чёрном коне подъезжает барон.

Он спустится шагом к изрубленным трупам,
и смотрит им в лица,
склоняясь с седла -
и прядает конь, оседающий крупом,
и в пене испуга его удила.

И яростью,
бредом её истомяся,
кавказский клинок,
- он уже обнажен, -
в гниющее
красноармейское мясо,
повиснув к земле,
погружает барон.

Скакун обезумел,
не слушает шпор он,
выносит на гребень,
весь в лунном огне -
испуганный шумом,
проснувшийся ворон
закаркает хрипло на чёрной сосне.

И каркает ворон,
и слушает всадник,
и льдисто светлеет худое лицо.
Чем возгласы птицы звучат безотрадней,
тем,
сжавшее сердце,
слабеет кольцо.

Глаза засветились.
В тревожном их блеске -
две крошечных искры.
два тонких луча...
Но нынче,
вернувшись из страшной поездки,
барон приказал:
Позовите врача!

И лекарю,
мутной тоскою оборон,
(шаги и бряцание шпор в тишине),
отрывисто бросил:
Хворает мой ворон:
увидев меня,
не закаркал он мне!

Ты будешь лечить его,
если ж последней
отрады лишусь - посчитаюсь с тобой!..
Врач вышел безмолвно,
и тут же в передней,
руками развёл и покончил с собой".

После Унгерна дороги отступления привели поэта на Дальний Восток, где в отчаянной последней защите генерал Дитерихс собирал Земский собор Приамурья. Этот собор стал наказом, заветом Белого Дела потомкам, будущему Отечеству. Собор призвал: когда Россия станет свободной от большевизма, соединиться всем людям земли и восстановить Православную Державу Царства…

Дальневосточная республика пала. Несмелов не ушёл в эмиграцию. Во Владивостоке встал на учёт ГПУ как бывший офицер. А в двадцать четвёртом году, точно так же, как и герой «Тихого Дона» Григорий Мелехов, он узнаёт о том, что готовится его казнь. И уходит тайгой, сопками, обжигающими от зноя полями гаоляна в Маньчжурию, к русскому Харбину.
"Пусть дней не мало вместе пройдено,
Но вот не нужен я и чужд,
Ведь вы же женщина - о Родина! -
И, следовательно, к чему ж
Всё то, что сердцем в злобе брошено,
Что высказано сгоряча:
Мы расстаёмся по-хорошему,
Чтоб никогда не докучать
Друг другу больше. Всё, что нажито,
Оставлю вам, долги простив -
Все эти пастбища и пажити,
А мне - просторы и пути,
Да ваш язык. Не знаю лучшего
Для сквернословий и молитв,
Он, изумительный - от Тютчева
До Маяковского велик.
Но комплименты здесь уместны ли -
Лишь вежливость, лишь холодок
Усмешки, - выдержка чудесная
Вот этих выверенных строк.
Иду. Над порослью - вечернее
Пустое небо цвета льда.
И вот со вздохом облегчения:
Прощайте, знаю: Навсегда".

С той поры Несмелов жил в Харбине. Прожил там двадцать один год. Этот русский, основанный ещё в начале века, город рос на глазах. Сюда стекались эмигранты. Здесь была, как и во всём Зарубежье, полная взаимовыручка – иначе не выживешь. Поначалу брались за самую тяжёлую чёрную работу. На последние копейки строили Дом Милосердия для одиноких больных и немощных, церковь с монашеской общиной при нём. Обживались быстро. И вскоре трудами этих деятельных, образованных и талантливых людей вырос новый, по сути, город. Сложилось общество с богатой культурой, издательствами и театрами, институтами. Здесь издавались книжки Несмелова, отсюда держали связь со всем миром. Жизнь шла почти обычно: любили, сходились, складывали семьи.
АННЕ
"За вечера в подвижнической схиме,
За тишину, прильнувшую к крыльцу..,
За чистоту. За ласковое имя,
За вытканное пальцами твоими
Прикосновенье к моему лицу.
За скупость слов. За клятвенную тяжесть
Их, поднимаемых с глубин души.
За щедрость глаз, которые как чаши,
Как нежность подносящие ковши.
За слабость рук. За мужество. За мнимость
Неотвратимостей отвергнутых.
И за Неповторяемую неповторимость
Игры без декламаторства и грима
С финалом, вдохновенным, как гроза".

Как отличается эта любовная лирика от тогдашних революционных установок «человекогвоздей» на Родине с их «любовь – не вздохи на скамейке», а нечто вроде «стакана воды» для утоления жажды в перерывах между созидательным трудом! Ну, а сегодняшние большевики творчески развили те их взгляды на любовь уже до секса на офисных столах, дабы вообще не терять времени-денег попусту…

Но вернёмся в Харбин. Уже скоро, и как всегда «внезапно», вырастали дети, разъезжались. Это отдавалось особой болью.
Пять рукопожатий
"Ты пришел ко мне проститься. Обнял.
Заглянул в глаза, сказал: "Пора!"
В наше время в возрасте подобном
Ехали кадеты в юнкера.
Но не в Константиновское, милый,
Едешь ты. Великий океан
Тысячами простирает мили
До лесов Канады, до полян
В тех лесах, до города большого,
Где - окончен университет! -
Потеряем мальчика родного
В иностранце двадцати трёх лет.
Кто осудит? Вологдам и Бийскам
Верность сердца стоит ли хранить?..
Даже думать станешь по-английски,
По-чужому плакать и любить.
Мы - не то! Куда б не выгружала
Буря волчью костромскую рать,
Все же нас и Дурову, пожалуй,
В англичан не выдрессировать.
Пять рукопожатий за неделю,
Разлетится столько юных стай!..
Мы - умрём, а молодняк поделят
Франция, Америка, Китай".

Когда-то это происходило в Харбине и всём Зарубежье по ряду понятных житейских условий. А сегодня в России, никак не могущей разобраться в своём прошлом и самой себе России, не дожили ль мы до более печального из-за всё того же длящегося безвольного падения в ничтожество? И не гложет ли многих и многих уже в собственном пока ещё доме тоска-ностальгия по нему?
В СОЧЕЛЬНИК
"Нынче ветер с востока на запад,
И по мёрзлой маньчжурской земле
Начинает позёмка царапать
И бежит, исчезая во мгле.

С этим ветром, холодным и колким,
Что в окно начинает стучать,-
К зауральским серебряным ёлкам
Хорошо бы сегодня умчать.

Над российским простором промчаться,
Рассекая метельную высь,
Над какой-нибудь Вяткой иль Гжатском,
Над родною Москвой пронестись.

И в рождественский вечер послушать
Трепетание сердца страны,
Заглянуть в непокорную душу,
В роковые её глубины.

Родников её недруг не выскреб –
Не в глуши ли болот и лесов
Загораются первые искры
Затаённых до сроков скитов,

Как в татарщину, в годы глухие,
Как в те тёмные годы, когда
В дыме битв зачиналась Россия,
Собирала свои города.

Нелюдима она, невидима.
Тёмный бор замыкает кольцо.
Закрывает бесстрастная схима
Молодое, худое лицо.

Но и ныне, как прежде, когда-то,
Не осилить Россию беде.
И запавшие очи подняты
К золотой Вифлеемской звезде".

Исходя из этих строк, можно подумать, что Несмелов склонен был к известной поэтической идеализации настоящего и желанного будущего. Это не так. Он понимал, что за это будущее в любом случае нужно будет биться, но уже иным поколениям. Он чётко понимал, в каком состоянии находится на Родине масса людей. И своей поэзией оставлял как бы путеводную ниточку лучшим к тому, что было убито, изгнано, оболгано и забыто. Хотя не уклонялся и от жестоких строк, приложимых к состоянию и в нынешней России:
Мы
"Голодному камень - привычная доля.
Во лжи родились мы. Смеёмся от боли.
Глаза застилает гнилая короста.
Стоять на коленях удобно и просто.
Бессильные слёзы у нас в горле комом.
И только для слабых нам правда знакома.
Течёт вместо крови по жилам сивуха.
Дыша перегаром, мы сильные духом.
Голодному - хлеба, а вольному - воля!
Рождённые ползать - завидная доля"!

Жизнь на чужбине простой не бывает. В Харбине же при японской оккупации она усложнилась ещё. Японцы, с их воспитанной ненавистью к России, то стреляли по окнам, то закидывали гранаты. Затем их командование решило глумиться над русской верой. Против церкви установили своего идола Аматерасу и требовали от христиан перед службой кланяться прежде их божку. Русские отказывались. Тогда начались пытки, убийства. Но община держалась твёрдо. И вскоре случилось с язычниками то, что случалось в истории христианства, особенно – первых веков, множество раз.
Однажды иеромонах по имени Филарет отказался кланяться на площади истукану. Японские военные начали пытку. Жгли металлом, пропускали электроток, резали ножом, изуродовали глаз и лицо. А монах в молитве просил Господа Иисуса Христа дать ему сил вынести всё это. Он молился и совершенно не чувствовал боли. Поражённые палачи оставили его – до их сознания дошло, что простой человеческой волей такие истязания вынести невозможно и против них действует Сила высшая. Следом божок с площади был убран и принуждения закончились.

А вот красные подпольщики, партизаны-китайцы нападать продолжали. Для них эмигранты являлись врагами классовыми. К тому же, над северной границей нависали советские войска. Жизнь становилась всё более шаткой, едва не призрачной. Ну, а когда наступление началось, стало очевидно: бытие русского Харбина, его мира доживает последние дни. Эмигранты вновь - в который раз! - укладывали багаж. Арсений же Несмелов решил остаться. Одинокому поэту отступать было некуда и незачем. Может быть, чувствовал исполненность смысла своей жизни… Ему было тогда пятьдесят шесть лет.

Да, с этими судьбами, с этими поэтами и писателями уходила эпоха. И какая эпоха!.. Странно, что официальное литературоведение не спешит признать за ними их первостепенного места, а выделяет в какой-то «эмигрантский подотдел», будто они сидели на островке и вели отгороженную экзотичную жизнь аборигенов, будто не выразили они всю ту же эпоху. Выразили! И выразили так, что без этих книг невозможно постигать её объективно. И принадлежат эти авторы с их героями всё к тому же общему поколению, давно получившему историческое имя - «потерянное». Герои книг Хемингуэя и Ремарка, Олдингтона и Дос Пассоса, наши Григорий Мелехов, Юрий Живаго и Турбины, лирические герои Несмелова, Савина, Туроверова и Терапиано и ещё многих и многих, все они проделали общий путь с эпохой, но каждый по-своему. У наших героев и авторов этот путь оказался куда трагичней, а веру свою они сберегли.
"Лбом мы прошибали океаны
Волн слепящих и слепой тайги:
В жребий отщепенства окаянный
Заковал нас Рок, а не враги.
Мы плечами поднимали подвиг,
Только сердце было наш домкрат;
Мы не знали, что такое отдых
В раззолоченном венце наград.
Много нас рассеяно по свету,
Отоснившихся уже врагу;
Мы - лишь тема, милая поэту,
Мы - лишь след на тающем снегу.
Победителя, конечно, судят,
Только побеждённый не судим,
И в грядущем мы одеты будем
Ореолом славы золотым.
И кричу, строфу восторгом скомкав,
Зоркий, злой и цепкий, как репей:
- Как торнадо, захлестнёт потомков
Дерзкий ветер наших эпопей"!

Об Арсении Несмелове осталось рассказать последнее предание. Духом своим оно едва ль не из древнеримской ранней героики.
Советские войска заняли Харбин. Поэт знал, что имя его – в списке опаснейших врагов. Он ждал ареста. Надел форму, написал записку. Налил в рюмку водки и поставил на стол, прямо на эту записку. Когда пришли его забирать, он сдал оружие со словами: «Советскому офицеру от русского офицера». Указал взглядом на записку. Поднял рюмку и выпил.
В записке было: «Расстреляйте меня на рассвете». Советский офицер, прочитав, ответил: «Расстрелять на рассвете не обещаю, но о вашем желании доложу обязательно».

Выдающийся русский поэт, офицер Арсений Несмелов-Митропольский погиб в конце сорок пятого года в тюрьме под Владивостоком. Подробности гибели неизвестны. Отчего-то хочется думать - его последнее желание было исполнено.
«Умру ли я, ты над могилою гори, сияй, моя звезда»…

20 августа 1914 года мобилизован; всю Первую мировую войну провёл на Австрийском фронте (не считая недолгого пребывания в госпитале в конце 1914 г.). Демобилизован 1 апреля 1917 года в чине подпоручика, вернулся в Москву. Находился под следствием как секретный сотрудник охранного отделения, но был оправдан...https://ru.wikipedia.org/
Поэзия Несмелова была известна уже в 1920-е годы, её высоко ценили Борис Пастернак , Марина Цветаева , Николай Асеев , Леонид Мартынов , Сергей Марков и др. Биография поэта производит разные впечатления, особенно на человека воспитанного в Советском Союзе. Не берусь рассуждать на эту тему, дело никчемное и прошлое. Но поэзия Арсения Ивановича меня поражает до глубины души, и как русского человека и офицера Советской и Российской Армии. И начну я с того, что написал сам https://fotki.yandex.ru/users/borisovmitia/album/149801

Дмитрий Борисов
АРСЕНИЮ НЕСМЕЛОВУ
Поэту, русскому офицеру
от русского офицера
Любовь к России - всё что есть,
Погоны, Доблесть - это Честь,
Не описать, не передать,
Что с молоком впитал, и мать
С отцом вложили в разум твой.
И ты идёшь в кровавый бой,
И сотоварищи твои -
Солдаты, Родины сыны,
Плечом к плечу, в атаку, в смерть,
Рядами стройными как есть,
Штыком упрямо путь кладут,
На неприятеля идут.
Сомкнувшей цепью ты идёшь,
Клинком направо - смертен бош,
Удар налево - нет уж двух,
Кровавых брызг алеет пух!
Окончен бой. И многих нет,
И переполнен лазарет…
А ты закончил новый стих
Строками мирными о них:
«*…А лес зашумел не глуше,
Был прежним осенний лес.
И заяц, наставив уши,
На кочку картинкой влез.»

*строки из стихотворения Арсения Несмелова
«Раненый».
с.Жигули, 08.10.2013

Многие стихи Несмелова носят повествовательно-балладный характер, некоторые из них просто развлекательны, но он умел также выразить свои серьёзные человеческие устремления в строках о природе, в философской лирике и в стихах о войне...

27 АВГУСТА 1914 ГОДА
Медная, лихая музыка играла,
Свеян трубачами, женский плач умолк.
С воинской платформы Брестского вокзала
Провожают в Польшу Фанагорийский полк!
Офицеры стройны, ушки на макушке,
Гренадеры ладны, точно юнкера…
Классные вагоны, красные теплушки,
Машущие руки, громкое ура.
Дрогнули вагоны, лязгают цепями,
Ринулся на запад первый эшелон.
Желтые погоны, суворовское знамя,
В предвкушеньи славы каждое чело!
Улетели, скрылись. Точечкой мелькает,
Исчезает, гаснет красный огонек…
Ах, душа пустая, ах, тоска какая,
Возвратишься ль снова, дорогой дружок!
Над Москвой печальной ночь легла сурово,
Над Москвой усталой сон и тишина.
Комкают подушки завтрашние вдовы,
Голосом покорным говорят: «Война!»

СУВОРОВСКОЕ ЗНАМЯ
Отступать! — и замолчали пушки,
Барабанщик-пулемет умолк.
За черту пылавшей деревушки
Отошел Фанагорийский полк.
В это утро перебило лучших
Офицеров. Командир сражен.
И совсем молоденький поручик
Наш, четвертый, принял батальон.
А при батальоне было знамя,
И молил поручик в грозный час,
Чтобы Небо сжалилось над нами,
Чтобы Бог святыню нашу спас.
Но уж слева дрогнули и справа, -
Враг наваливался, как медведь,
И защите знамени — со славой
Оставалось только умереть.

И тогда, — клянусь, немало взоров
Тот навек запечатлело миг, -
Сам генералиссимус Суворов
У святого знамени возник.
Был он худ, был с пудреной косицей,
Со звездою был его мундир.
Крикнул он: «За мной, фанагорийцы!
С Богом, батальонный командир!»
И обжег приказ его, как лава,
Все сердца: святая тень зовет!
Мчались слева, набегали справа,
Чтоб, столкнувшись, ринуться вперед!
Ярости удара штыкового
Враг не снес; мы ураганно шли,
Только командира молодого
Мертвым мы в деревню принесли…
И у гроба — это вспомнит каждый
Летописец жизни фронтовой, -
Сам Суворов плакал: ночью дважды
Часовые видели его.

СОЛДАТСКАЯ ПЕСНЯ
Шла на позицию рота солдат,
Аэропланы над нею парят.
Бомбу один из них метко кидал
И в середину отряда попал.
Недалеко же ты, рота, ушла —
Вся до единого тут полегла!
Полголовы потерял капитан,
Мертв барабанщик, но цел барабан.
Встал капитан — окровавленный встал! —
И барабанщику встать приказал.
Поднял командою, точно в бою,
Мертвый он мертвую роту свою!
И через поля кровавую топь
Под барабана зловещую дробь
Тронулась рота в неведомый край,
Где обещают священники рай.

Строго, примерно равненье рядов…
Тот без руки, а другой — безголов,
А для безногих и многих иных
Ружья скрестили товарищи их.
Долго до рая, пожалуй, идти —
Нет на двухверстке такого пути;
Впрочем, без карты известен маршрут, —
Тысячи воинов к раю бредут!
Скачут верхами, на танках гремят,
Аэропланы туда же летят,
И салютует мертвец мертвецу,
Лихо эфес поднимая к лицу.
Вот и чертоги, что строились встарь,
Вот у ворот и согбенный ключарь.
Старцы-подвижники, посторонись, —
Сабли берут офицеры подвысь.
И рапортует запекшимся ртом:
«Умерли честно в труде боевом!»

Arsenij Niesmiełow
PIOSENKA ŻOŁNIERSKA
Na pierwszą linię szła kompania w bój,
Aeroplanów krążył nad nią rój,
Co na kompanię rzucały grad bomb,
Jeden wcelował bombą prosto w nią.
Musiałaś ty, kompanio, pecha mieć:
Wszystkich żołnierzy zabiło na śmierć,
Kapitan stracił głowy górne pół,
Z dobosza został werbel oraz dół.
Kapitan jednak mimo wszystko wstał
I doboszowi rozkaz „Powstań!” dał,
Kompanię zebrał jakby nigdy nic
Sam martwy, martwym kazał dalej iść.
Przez pole bitwy w krwawym błocie brnąc
Pod werbla warkot w przyfrontową noc
Poszła kompania hen, na świata skraj,
Gdzie, jak mawiają w cerkwi, czeka raj.

Idą czwórkami, miarowy ich krok,
Jedni bez głowy, drudzy znów bez rąk,
A nieboraków, co nie mają nóg,
Koledzy niosą tam, gdzie mieszka Bóg..
Raj? I bez mapy wiadomo, gdzie on:
Żołnierze ciągną doń ze wszystkich stron,
Piechotą, konno, do niebiańskich bram,
Aeroplany też zmierzają tam.
Wita się z martwym pułkiem martwy pułk,
Szable z szacunkiem unosząc do czół,
Oto już rajskich koszar widać płot,
Oto już z kluczem czeka święty Piotr.
Hej, święci, z drogi! Pozwólcie nam wejść!
Oficerowie martwi prężą pierś,
Meldunek niesie się wśród gwiazd:
„Śmiercią żołnierską poległ każdy z nas!”

tłum. Michał B.Jagiełło

СЕСТРИЧКА
Покойнице
Ты просто девочка ломака,
Тебя испортила Сморгонь.

Прошепелявила: «Огонь!»

И смотрит щуристо и падко,
Как воробей на мирабель,
А мне почудилась лампадка,
И тишина, и колыбель.

Ведь я поэт, и глаз мой — лупа,
Я чуял мглу твоей тюрьмы,
Но как бы взвизгнула халупа,
Услышав: бойтесь сулемы!

И вот угрюмо от драбанта
Я узнаю твою судьбу.
Как ты страшна была без банта
В сосною пахнувшем гробу!

Но отпою без слезотечи
Тебя, уснувшее дитя,
Зане завеяли предтечи
Иных людей, идущих мстя.

И образ твой любовно вытку
Из самой синей синевы,
А те, кто вел тебя на пытку…
— Эй, вы!

ПАМЯТЬ
Тревожат сердце городов
Полузабытые названья:
Пржемышль, Казимерж, Развадов,
Бои на Висле и на Сане...
Не там ли, с сумкой полевой
С еще не выгоревшим блеском,
Бродил я, юный и живой,
По пахотам и перелескам?
И отзвук в сердце не умолк
Тех дней, когда с отвагой дерзкой
Одиннадцатый гренадерский
Шел в бой Фанагорийский полк!
И я кричал и цепи вел
В пространствах грозных, беспредельных,
А далеко белел костел,
Весь в круглых облачках шрапнельных…
А после — дымный был бивак,
Костры пожарищами тлели,
И сон, отдохновенья мрак,
Души касался еле-еле.

И сколько раз, томясь без сна,
Я думал, скрытый тяжкой мглою,
Что ты, последняя война,
Грозой промчишься над землею.
Отгромыхает краткий гром,
Чтоб никогда не рявкать больше,
И небо в блеске голубом
Над горестной повиснет Польшей.
Не уцелеем только мы, —
Раздавит первых взрыв великий!..
И утвердительно из тьмы
Мигали пушечные блики.
Предчувствия и разум наш,
Догадки ваши вздорней сплетни:
Живет же этот карандаш
В руке пятидесятилетней!
Я не под маленьким холмом,
Где на кресте исчезло имя,
И более ужасный гром
Уже рокочет над другими!
Скрежещет гусеничный ход
Тяжелой танковой колонны
И глушит, как и в давний год,
И возглас мужества и стоны...

Arsenij Niesmiełow
PAMIĘĆ
Znów cieniem się na duszy kładą
Nazwy na poły zapomniane:
Przemyśl, Kazimierz i Rozwadów,
Walki nad Wisłą i nad Sanem.
Czy to nie tam pełen zapału,
Z nowiutką raportówką, młody,
Pośród bezdroży wojowałem,
Szukając chwały i przygody?
I do dziś dnia kołacze w sercu
Wspomnienie, jak się bił w Galicji
Nasz 11 grenadierski
Waleczny pułk Fanagoryjski!
Tam do ataku w tyralierach
Parliśmy szlakiem pobojowisk,
A gdzieś w oddali kościół bielał
W okrągłych dymkach szrapnelowych.
Po walce noc spowita dymem,
Ogniska i pogorzeliska,
I utęskniony sen-spoczynek,
Co ledwie przyjdzie, zaraz pryska.

Ileż to razy na biwakach,
Marzyłem, ni to śpiąc, ni drzemiąc,
Że ty, ostatnia wojno świata,
Szybko przetoczysz się nad ziemią.
Zagrzmisz i znikniesz już na wieki,
Ludzie zmądrzeją i dorosną,
I nieba nieskalany błękit
Nad poranioną zalśni Polską...
I tylko my nie doczekamy,
Zginiemy w galicyjskim błocie -
Na potwierdzenie tuż nad nami
Przeleciał z wyciem ciężki pocisk.
Marzenie były tylko bzdurą,
Brednią przeczucie, przepowiednia!
Przeżyłem... Oto trzyma pióro
Dłoń moja pięćdziesięcioletnia...
Nie leżę w grobie, nie poległem
I nie przepadło moje imię.
Burza straszniejsza od poprzedniej
Szaleje dzisiaj nad innymi!
Jazgot gąsienic zgrzyta w uszach,
I dudni pod czołgami ziemia...
Jak dawniej wojna znów zagłusza
Odgłosy męstwa i cierpienia.

Tłum. Michał B. Jagiełło

РОДИНЕ
Россия! Из грозного бреда
Двухлетней борьбы роковой
Тебя золотая победа
Возводит на трон золотой…

Под знаком великой удачи
Проходят последние дни,
И снова былые задачи
Свои засветили огни.

Степей снеговые пространства,
Лесов голубая черта…
Намечен девиз Всеславянства
На звонком металле щита…

Россия! Десятки наречий
Восславят твое бытие.
Герои подъяли на плечи
Великое горе твое.

Но сила врагов — на закате,
Но мчатся, Святая Земля,
Твои лучезарные рати
К высоким твердыням Кремля!

СОВА
Ты дулом дуло револьвера
Встречал на пашне голубой,
Где распластавшейся химерой
Полз ощетинившийся бой.

И без обмана, без утайки
Играя в смерть, ходил во мглу
Развинчивать на рельсы гайки
У бронепоезда в тылу.

Ночная птица, в дыме зарев
Бросал ты нам крыло в глаза,
Но улеглась, до дна ударив,
Отбушевавшая гроза.

Ничьей постели изголовья
Не выпотрошит ураган.
Легло крахмальное бескровье
На заржавевший ятаган.

Так по бетонной кровле верка,
Вердена или Оссовца,
Что не успели исковеркать
Враги гранатой до конца, —

Веселых женщин горожане
Ведут в подземный каземат,
Чтобы, как губку, визг и ржанье
О грозный камень отжимать.

Какое дело стайке талой
До нас, бесклювых сторожих,
Чья память остов обветшалый
Благоговейно сторожит.

Как аксиому, без усилья,
Прими покорно и светло
Свои простреленные крылья
И безглагольное дупло.
И ночи жди.

РАНЕНЫЙ
Шел, пробираясь чащей,
Хрустя и ломая — лез,
А ветер, дракон рычащий,
Взлетел опрокинуть лес.

Упал, захлебнувшись потом,
Не в силах тоски сломать.
На миг, шелестя капотом,
Прошла перед павшим мать.

А лес зашумел не глуше,
Был прежним осенний лес.
И заяц, наставив уши,
На кочку картинкой влез.

АВСТРИЕЦ
У него почернело лицо.
Он в телеге лежит недвижимо,
Наша часть, проходившая мимо,
Вкруг бедняги столпилась в кольцо.

Мой товарищ, безусый юнец,
Предлагает ему папиросы…
И по-польски на наши вопросы
Шепчет раненый: «Близок конец…»

И на робкие наши слова,
Улыбаясь бессильно и бледно,
Шепчет медленно он: «Вшистко едно…»
И ползет возле губ синева.

Каждый знает, что рана в живот -
Это смерть… «Я умру через сутки»…
Лейтенант утешеньям и шутке
Не поверит уже, не поймёт…

Слышен выстрелов дальний раскат…
Наши лица угрюмы и строги…
Мы проходим по грязной дороге,
Не надеясь вернуться назад.

В репертуар Валерия Леонтьева входят две песни композитора Владимира Евзерова на стихи Арсения Несмелова: «Каждый хочет любить» («Песня года 1999») и «Волчья страсть» («Песня года 2002»). Надеюсь, что и на замечательные военные стихи поэта найдется композитор.

"...Ты просто девочка ломака,
Тебя испортила Сморгонь.
Штабная моль, дрожа от смака,
Прошепелявила: «Огонь!»"

Одним из представителей когорты поэтов-белогвардейцев считается Арсений Несмелов. Родился он в 8 июня 1889 года в Москве в родовитой дворянской семье. Образование получил, как принято было в те годы, военное. Начал писать, еще обучаясь в Нижегородском Аракчеевском и во Втором Московском кадетских корпусах. В 1915 году выпустил первый сборник стихотворений «Военные странички». Обусловлено это название было тем, что к моменту выхода сборника Арсений уже успел «понюхать порох» в боях Первой мировой. К 1917 году, переломному как для него, так и для многих других поэтов данного периода, он уже имел звание поручика и четыре ордена. Большевистские настроения Несмелов воспринял, как и должно офицеру и дворянину:

…Отважной горсти юнкеров
Ты не помог, огромный город,
Из запертых своих домов,
Из-за окон в тяжелых шторах.
Ты лишь исхода ждал борьбы
И каменел в поту от страха.
И вырвала из рук судьбы
Победу красная папаха.
Всего мгновение, момент
Упущен был - упал со стоном.
И тащится интеллигент
К совдепу с просьбой и поклоном…

Позже Арсений Несмелов был активным деятелем Белой гвардии, воевал под предводительством Колчака и Кашеля. После закрепления власти большевиков, он поселяется в городе Харбине - центре дальневосточной эмиграции. Именно там расцветает его поэтический талант. Он выпускает несколько сборников, стихи Несмелова печатают в западных газетах и журналах, и только родная Россия знает о нем крайне мало. Золотая пора поэта окончилась, когда в 1945 году армия большевиков захватила Харбин. Арсений Несмелов умер в застенках НКВД.

Воля к победе.
Воля к жизни.
Четкое сердце.
Верный глаз.
Только такие нужны Отчизне,
Только таких выкликает час.
Через засеки
И волчьи ямы,
Спешенным строем
Иль на коне.
Прямы, напористы и упрямы -
Только такие нужны стране.

Арсений Иванович Несмелов (Митропольский) родился 8 июня (по ст. стилю) 1889 года в Москве в дворянской семье, прошел обучение во Втором Московском и Нижегородском Аракеевском кадетских корпусах. Первый его сборник стихов и прозы "Военные странички" вышел в 1915 году.

В звании поручика Царской армии А.Несмелов участвовал в боях Первой мировой войны. Осенью 1917 года он принимал участие в московском антибольшевистском восстании юнкеров, жестоко подавленном, которое позже описал в поэме "Восстание". Затем – воевал в рядах Белой гвардии, в войсках адмирала Колчака и Дальневосточной республики. Участвовал в Ледяном походе.

После установления советской власти на Дальнем Востоке А.Несмелов жил во Владивостоке под надзором ОГПУ без права выезда. В 1924 году, заблаговременно узнав о готовившихся новой властью расправах над бывшими белогвардейцами, покинул Родину и через глухую тайгу, через советско-китайскую границу и гаоляновые джунгли сумел добраться до Харбина – главного дальневосточного центра русской эмиграции.

В Харбине поэтический талант Несмелова раскрылся во всей своей силе. По признанию эмигрантских литературных кругов, Несмелов стал одним из лучших русских дальневосточных поэтов. Особую популярность имела его крайне необычная и оттого захватывающая "Баллада о даурском бароне", которая переписывалась и передавалась из рук в руки, как когда-то лермонтовское "На смерть поэта". Стихи Несмелова публиковались не только в изданиях русской эмиграции в Китае, но и в Европе, и даже (в 1927-1929 годах) в советском журнале "Сибирские огни".

Однако вынесенный большевистским режимом приговор все же настиг поэта. После вступления советских войск в Харбин в августе 1945 г. Несмелов был арестован и переправлен в Советский Союз. Жизнь его оборвалась в том же году в тюремной камере НКВД.

Если нынешнее русское сопротивление заключено в основном в печатном слове, в песне, в митинге (правда, даже это толкает власть в страхе принимать все новые законы, ужесточающие ответственность за так называемую ксенофобию, приписываемую этой властью исключительно русским национально мыслящим патриотам), то сопротивление большевистской диктатуре требовало борьбы подлинной, героической, сопряженной с личной гибелью. Воины из Белого стана, сопротивляясь насилию, сознательно шли на смерть. И потому их поэты были выразителями подлинного, героического патриотизма. В их сердцах жила Родина, великая и прекрасная, их патриотизм был глубоко искренним и национально-волевым. Трагедия, пережитая ими, была ничуть не меньшей, чем та, какую переживаем ныне мы. И разве не о нашем времени сказаны эти слова? Ведь это к нам, нынешним, сквозь годы забвения обращается героический, пронзительно-русский поэт Арсений Несмелов:

Арсений НЕСМЕЛОВ

В СОЧЕЛЬНИК

Нынче ветер – с востока на запад,
И по мерзлой маньчжурской земле
Начинает поземка царапать
И бежит, исчезая во мгле.

С этим ветром, холодным и колким,
Что в окно начинает стучать,
К зауральским серебряным елкам
Хорошо бы сегодня умчать.

Над российским простором промчаться,
Рассекая метельную высь,
Над какой-нибудь Вяткой иль Гжатском,
Над родною Москвой пронестись.

И в рождественский вечер послушать
Трепетание сердца страны,
Заглянуть в непокорную душу,
В роковые ее глубины.

Родников ее недруг не выскреб.
Не в глуши ли болот и лесов
Загораются первые искры
Затаенных до сроков скитов?

Как в татарщину, в годы глухие,
Как в те темные годы, когда
В дыме битв зачиналась Россия,
Собирала свои города.

Нелюдима она, невидима.
Темный бор замыкает кольцо.
Закрывает бесстрастная схима
Молодое, худое лицо.

Но и ныне, как прежде когда-то,
Не осилить Россию беде.
И запавшие очи подняты
К золотой Вифлеемской звезде.

Городок уездный, сытый, сонный,
С тихою рекой, с монастырем,
Почему же с горечью бездонной
Я сегодня думаю о нем?

Домики с крылечками, калитки.
Девушки с парнями в картузах.
Золотые облачные свитки,
Голубые тени на снегах.

Иль разбойный посвист ночи вьюжной,
Голос ветра, шалый и лихой,
И чуть слышно загудит поддужный
Бубенец на улице глухой.

Домики подслеповато щурят
Узких окон желтые глаза,
И рыдает снеговая буря.
И пылает белая гроза.

Чье лицо к стеклу сейчас прижато,
Кто глядит в оттаянный глазок?
А сугробы, точно медвежата,
Все подкатываются под возок.

Или летом чары белой ночи,
Сонный садик, старое крыльцо,
Милой покоряющие очи
И уже покорное лицо.

Две зари сошлись на небе бледном,
Тает, тает призрачная тень,
И уж снова колоколом медным
Пробужден новорожденный день.

В зеркале реки завороженной
Монастырь старинный отражен…
Почему же, городок мой сонный,
Я воспоминаньем уязвлен?

Потому что чудища из стали
Поползли по улицам не зря,
Потому что ветхие упали
Стены старого монастыря.

И осталось только пепелище,
И река из древнего русла
Зверем, поднятым из логовища,
В Ладожское озеро ушла.

Тихвинская Божья Матерь горько
Плачет на развалинах одна.
Холодно. Безлюдно. Гаснет зорька.
И вокруг могильна тишина.

Россия! Из грозного бреда
Двухлетней борьбы роковой
Тебя золотая победа
Возводит на трон золотой…

Под знаком великой удачи
Проходят последние дни,
И снова былые задачи
Свои засветили огни.

Степей снеговые пространства,
Лесов голубая черта…
Намечен девиз Всеславянства
На звонком металле щита…

Россия! Десятки наречий
Восславят твое бытие.
Герои подъяли на плечи
Великое горе твое.

Но сила врагов – на закате,
Но мчатся, Святая Земля,
Твои лучезарные рати
К высоким твердыням Кремля!

ПЕРЕХОДЯ ГРАНИЦУ

Пусть дней не мало вместе пройдено,
Но вот не нужен я и чужд,
Ведь вы же женщина – о, Родина! -
И, следовательно, к чему ж
Все то, что сердцем в злобе брошено,
Что высказано сгоряча?
Мы расстаемся по-хорошему,
Чтоб никогда не докучать
Друг другу больше. Все, что нажито,
Оставлю вам, долги простив, -
Все эти пастбища и пажити,
А мне просторы и пути.
Да ваш язык. Не знаю лучшего
Для сквернословий и молитв,
Он, изумительный, – от Тютчева
До Маяковского велик.
Но комплименты здесь уместны ли, -
Лишь вежливость, лишь холодок
Усмешки – выдержка чудесная
Вот этих выверенных строк.
Иду. Над порослью – вечернее
Пустое небо цвета льда.
И вот со вздохом облегчения:
"Прощайте. Знаю. Навсегда".

СПУТНИЦЕ

Ты в темный сад звала меня из школы
Под тихий вяз. На старую скамью,
Ты приходила девушкой веселой
В студенческую комнату мою.
И злому непокорному мальчишке,
Копившему надменные стихи,
В ребячье сердце вкалывала вспышки
Тяжелой, темной музыки стихий.
И в эти дни тепло твоих ладоней
И свежий холод непокорных губ
Казался мне лазурней и бездонней
Венецианских голубых лагун…
И в старой Польше, вкапываясь в глину,
Прицелами обшаривая даль,
Под свист, напоминавший окарину,
Я в дымах боя видел не тебя ль?..
И находил, когда стальной кузнечик
Смолкал трещать, все ленты рассказав,
У девушки из польского местечка
Твою улыбку и твои глаза.
Когда ж страна в восстаньях обгорала,
Как обгорает карта на свече, -
Ты вывела меня из-за Урала
Рукой, лежащей на моем плече.
На всех путях моей беспутной жизни
Я слышал твой неторопливый шаг.
Твоих имен святой тысячелистник,
Как драгоценность, бережет душа.
И если пасть беззубую, пустую,
Разинет старость с хворью на горбе,
Стихом последним я отсалютую
Тебе, золотоглазая, тебе!

* * *
Ловкий ты и хитрый ты,
Остроглазый черт.
Архалук твой вытертый
О коня истерт.
На плечах от споротых
Полосы погон.
Не осилил спора ты
Лишь на перегон.
И дичал все более,
И несли враги
По степям Монголии
До степей Урги.
Гор песчаных рыжики,
Зноя каменок.
О колено ижевский
Поломал клинок.
Но его не выбили
Из беспутных рук.
По дорогам гибели
Мы гуляли, друг!
Раскаленный добела
Отзвенел песок.
Видно, время пробило
Раздробить висок.
Вольный ветер клонится
Замести тропу.
Отгуляла конница
В золотом степу.

В ЭТОТ ДЕНЬ

В этот день встревоженный сановник
К телефону часто подходил,
В этот день испуганно, неровно
Телефон к сановнику звонил.
В этот день, в его мятежном шуме,
Было много гнева и тоски,
В этот день маршировали к Думе
Первые восставшие полки.
В этот день машины броневые
Поползли по улицам пустым,
В этот день… одни городовые
С чердаков вступились за режим.
В этот день страна себя ломала,
Не взглянув на то, что впереди,
В этот день царица прижимала
Руки к холодеющей груди.
В этот день в посольствах шифровали
Первой сводки беглые кроки,
В этот день отменно ликовали
Явные и тайные враги.
В этот день… Довольно, Бога ради!
Знаем, знаем, – надломилась ось:
В этот день в отпавшем Петрограде
Мощного героя не нашлось.
Этот день возник, кроваво вспенен,
Этим днем начался русский гон -
В этот день садился где-то Ленин
В свой запломбированный вагон.
Вопрошает совесть, как священник,
Обличает Мученика тень…
Неужели, Боже, нет прощенья
Нам за этот сумасшедший день?!

* * *
Пели добровольцы. Пыльные теплушки
Ринулись на запад в стукоте колес.
С бронзовой платформы выглянули пушки.
Натиск и победа! или – под откос.
Вот и Камышлово. Красных отогнали.
К Екатеринбургу нас помчит заря:
Там наш Император. Мы уже мечтали
Об освобожденье Русского Царя.
Сократились версты – меньше перегона
Оставалось мчаться до тебя, Урал.
На его предгорьях, на холмах зеленых
Молодой, успешный бой отгрохотал.
И опять победа. Загоняем туже
Красные отряды в тесное кольцо.
Почему ж нет песен, братья, почему же
У гонца из штаба мертвое лицо?
Почему рыдает седоусый воин?
В каждом сердце – словно всех пожарищ гарь.
В Екатеринбурге, никни головою,
Мучеником умер кроткий Государь.
Замирают речи, замирает слово,
В ужасе бескрайнем поднялись глаза.
Это было, братья, как удар громовый,
Этого удара позабыть нельзя.
Вышел седоусый офицер. Большие
Поднял руки к небу, обратился к нам:
- Да, Царя не стало, но жива Россия,
Родина Россия остается нам.
И к победам новым он призвал солдата,
За хребтом Уральским вздыбилась война.
С каждой годовщиной удаленней дата;
Чем она далече, тем страшней она.

СУВОРОВСКОЕ ЗНАМЯ

Отступать! – и замолчали пушки,
Барабанщик-пулемет умолк.
За черту пылавшей деревушки
Отошел Фанагорийский полк.
В это утро перебило лучших
Офицеров. Командир сражен.
И совсем молоденький поручик
Наш, четвертый, принял батальон.
А при батальоне было знамя,
И молил поручик в грозный час,
Чтобы Небо сжалилось над нами,
Чтобы Бог святыню нашу спас.
Но уж слева дрогнули и справа,
Враг наваливался, как медведь,
И защите знамени – со славой
Оставалось только умереть.
И тогда – клянусь, немало взоров
Тот навек запечатлело миг -
Сам генералиссимус Суворов
У святого знамени возник.
Был он худ, был с пудреной косицей,
Со звездою был его мундир.
Крикнул он: "За мной, фанагорийцы!
С Богом, батальонный командир!"
И обжег приказ его, как лава,
Все сердца: святая тень зовет!
Мчались слева, набегали справа,
Чтоб, столкнувшись, ринуться вперед!
Ярости удара штыкового
Враг не снес; мы ураганно шли.
Только командира молодого
Мертвым мы в деревню принесли…
И у гроба – это вспомнит каждый
Летописец жизни фронтовой -
Сам Суворов плакал: ночью дважды
Часовые видели его.

НАША ПАСХА

Метких капель перекличка,
Звонко, звонко бьющих в цель…
Солнце – красное яичко…
Жизнерадостный апрель!
Птицы с юга. Ветер с юга,
Шелк его прохладных струй.
Лапа друга. Сердце друга
Троекратный поцелуй!
Ты ли беден, я ли нищий,
Не снижать же нам полет!
Юность в час тяжелый свищет,
Жизнерадостно поет!
Не наряден? Не обедал?
Разговеемся, дружок!
Для кого ж тогда победа,
Коль не к нам, на бережок?!
Для ленивца с толстым пузом,
С капиталом, с кадыком?
Господам с подобным грузом
Позади идти шажком!
Юность их опережает
Жизни тон она дает,
Волей сердце заряжает
Все атаки отражает,
И вперед!

КТО ПРОТИВ НАС

Ну, соратник, руку!
С новою весною,
С вербой опушившей
Русские поля!..
Ветер новой жизни
Взвился над страною
Вздрогнула, проснулась
Русская земля.
Ну, соратник, в ногу!..
Сплоченные, строем
По дорогам русским
Отобьем мы шаг…
Мы идем к победе
Мы ряды утроим,
Будет юной силой
Опрокинут враг…
Ну, соратник, к счастью!..
К Родине, России,
Ибо, верно, близок
Осиянный час!..
Милые, родные,
Русские, стальные,
Коль Россия с нами
Кто же против нас?!

Я сегодня молодость оплакал,
Спутнику ночному говоря:
"Если и становится на якорь
Юность, как непрочны якоря
У нее! Не брать с собой посуду
И детей, завернутых в ватин…
Молодость уходит отовсюду,
Ничего с собой не захватив.
Верности насиженному месту,
Жалости к нажитому добру -
Нет у юных. Глупую невесту
Позабуду и слезу утру
По утру. И выгляну в окошко.
Станция. Решительный гудок.
Хобот водокачки. Будка. Кошка.
И сигнал прощания – платок.
Не тебе! Тебя никто не кличет.
Слез тебе вослед еще не льют.
Молодость уходит за добычей,
Покидая родину свою!.."
Спутник слушал, возражать готовый.
Рассветало. Колокол заныл.
И китайский ветер непутевый
По пустому городу бродил.

В НИЖНЕУДИНСКЕ

День расцветал и был хрустальным,
В снегу скрипел протяжно шаг.
Висел над зданием вокзальным
Беспомощно нерусский флаг.
Я помню звенья эшелона,
Затихшего, как неживой.
Стоял у синего вагона
Румяный чешский часовой.
И было точно погребальным
Охраны хмурое кольцо.
Но вдруг, на миг, в стекле зеркальном
Мелькнуло строгое лицо.
Уста, уже без капли крови,
Сурово сжатые уста!..
Глаза, надломленные брови,
И между них – его черта,
Та складка боли, напряженья,
В которой роковое есть…
Рука сама пришла в движенье,
И, проходя, я отдал честь.
И этот жест в морозе лютом,
В той перламутровой тиши,
Моим последним был салютом,
Салютом сердца и души!
И он ответил мне наклоном
Своей прекрасной головы…
И паровоз далеким стоном
Кого-то звал из синевы.
И было горько мне. И ковко
Перед вагоном скрипнул снег:
То с наклоненною винтовкой
Ко мне шагнул румяный чех.
И тормоза прогрохотали,
Лязг приближался, пролетел.
Умчали чехи Адмирала
В Иркутск – на пытку и расстрел!

БОРИСУ КОВЕРДЕ

Год глухой… Пора немая.
Самый воздух нем и сер.
Но отважно поднимает
Коверда свой револьвер!
Грозный миг, как вечность длится,
Он грозово напряжен,
И упал цареубийца
Русской пулею сражен…
Русский юноша Иуду
Грозным мщением разит.
Эхо выстрела повсюду
Прокатилось и гремит!
Не одна шумит Варшава,
Громы отзвуки везде!
И приносит подвиг славу
Вам, Борису Коверде…
Как сигнал национальный
Прогремел ваш револьвер,
Показал он путь печальный
Подал знак и дал пример…
И в потемки те глухие
Он сказал своим огнем,
Что жива еще Россия,
Живы мы и не умрем!..
Что идет к победе юность,
Каждый к подвигу готов,
В каждом сердце многострунность
Гордых Русских голосов!..

Голодному камень – привычная доля.
Во лжи родились мы. Смеемся от боли.
Глаза застилает гнилая короста.
Стоять на коленях удобно и просто.
Бессильные слезы у нас в горле комом.
И только для слабых нам правда знакома.
Течет вместо крови по жилам сивуха.
Дыша перегаром, мы сильные духом.
Голодному – хлеба, а вольному – воля!
Рожденные ползать – завидная доля!

СЛОВО И ДЕЛО

Не от голода – от скуки
Кровь сосут из сердца, суки!
Видеть русских на коленях
Очень любит это племя!
Душат Правду ложью злою!
В мозг ползут нечистой тлёю!
Порожденье тьмы и грязи!
Бесовского блуда князи!
Но придет и наше время!
Встанет Родина с коленей!
С глаз коросту! Нечисть – с тела!
Память. Слово. Долг.
И дело.

МОЕМУ НАРОДУ

Иль ты устал, могучий мой народ?
Иль тяготы борьбы хребет тебе сломили?
Упал на дно веков ли, потерявши брод,
И память о тебе развеется подобно горстке пыли?
Твой слышу ропот, но невнятен он.
Врагов твоих насмешки громче. Ликованье – злее.
Врагов, что сокрушал ты испокон…
Ужель сейчас они тебя сильнее?
Воспрянуть! Распрямиться! Задышать!
Их раскидать, как псов смердящих свору!
Или рабом приниженно дрожать,
Не внемля предков горькому укору?
О, мой народ, уставший от борьбы!
Ржавеет щит. И меч тебе не нужен?
Сон. Отдых. Смерть. В подарок от судьбы
Уставшему – быть Воином и Мужем!

ГРЕБНЫЕ ГОНКИ*

Руки вперед, до отказу -
Раз! – и пружиной назад.
По голубому алмазу
Легкие лодки скользят.

Раз! – Поупористей, туже,
Чтобы скачками несло.
Два! – Упирайте упруже
В глубь, молодое весло.

Смокла носатая кепка.
Пот у прищуренных глаз.
Резко, отрывисто, крепко -
Раз! и отчетливей – раз!

Крепостью, мужеством взрослым
Бега берем рубежи.
Раз! Не забрасывай весла.
Два! Направленье держи.

Раз! Напрягается стойко
Воля души и весла,
Чтобы летящая двойка
Первой к победе пришла.

Раз! До отказу, до цели.
Два! Разорвутся тела…
Три! И победно взлетели
Вверх все четыре весла!*
_________
* Стихотворение посвящено гребным гонкам, проводившимся в рамках так называемой "Малой Олимпиады Российской Республики" (фактически – в отборочных соревнованиях на Олимпийские Игры 1936 г., в которых должна была участвовать спортивная делегация "Белой ДВР"). Поэт присутствовал на этих соревнованиях в качестве специального корреспондента газеты "Тихоокеанская звезда" (Хабаровск).

В ЛОМБАРДЕ

В ломбарде старого ростовщика,
Нажившего почёт и миллионы,
Оповестили стуком молотка
Момент открытия аукциона.

Чего здесь нет! Чего рука нужды
Не собрала на этих полках пыльных,
От генеральской Анненской звезды
До риз икон и крестиков крестильных.

Былая жизнь, увы, осуждена
В осколках быта, потерявших имя…
Поблёскивают тускло ордена,
И в запылённой связки их – Владимир.

Дворянства знак. Рукой ростовщика
Он брошен на лоток аукциона,
Кусок металла в два золотника,
Тень прошлого и тема фельетона.

Потрескалась багряная эмаль -
След времени, его непостоянство.
Твоих отличий никому не жаль,
Бездарное, последнее дворянство.

Но как среди купеческих судов
Надменен тонкий очерк миноносца, -
Среди тупых чиновничьих крестов
Белеет грозный крест Победоносца.

Святой Георгий – белая эмаль,
Простой рисунок… Вспоминаешь кручи
Фортов, бросавших огненную сталь,
Бетон, звеневший в вихре пуль певучих,

И юношу, поднявшего клинок
Над пропастью бетонного колодца,
И белый окровавленный платок
На сабле коменданта – враг сдается!

Георгий, он – в руках ростовщика!
Но не залить зарю лавиной мрака,
Не осквернит негодная рука
Его неоскверняемого знака.

Пусть пошлости неодолимый клёв
Швыряет нас в трясучий жизни кузов, -
Твой знак носил прекрасный Гумилёв,
И первым кавалером был Кутузов!

Ты гордость юных – доблесть и мятеж,
Ты гимн победы под удары пушек.
Среди тупых чиновничьих утех
Ты – браунинг, забытый меж игрушек.

Не алчность, робость чувствую в глазах
Тех, кто к тебе протягивает руки,
И ухожу… И сердце всё в слезах
От злобы, одиночества и муки.

Иногда я думаю о том,
На сто лет вперед перелетая,
Как, раскрыв многоречивый том
"Наша эмиграция в Китае",
О судьбе изгнанников печальной
Юноша задумается дальний.

На мгновенье встретятся глаза
Сущего и бывшего, котомок,
Страннических посохов стезя…
Скажет, соболезнуя, потомок:

"Горек путь, подслеповат маяк,
Душно вашу постигать истому.
Почему ж упорствовали так,
Не вернулись к очагу родному?"

Где-то упомянут. Со страницы
Встану. Выжду. Подниму ресницы:

"Не суди. Из твоего окна
Не открыты канувшие дали,
Годы смыли их до волокна,
Их до сокровеннейшего дна
Трупами казненных закидали.

Лишь дотла наш корень истребя,
Грозные отцы твои и деды
Сами отказались от себя,
И тогда поднялся ты, последыш.

Вырос ты без тюрем и без стен,
Чей кирпич свинцом исковыряли,
В наше ж время не сдавались в плен,
Потому что в плен тогда не брали".

И не бывший в яростном бою,
Не ступавший той стезей неверной,
Он усмешкой встретит речь мою
Недоверчиво-высокомерной.

Не поняв друг в друге ни аза,
Холодно разъединим глаза,
И опять – года, года, года,
До трубы Последнего суда!