Александр галушкин. Наташа Барбье: «Меня привязали к мачте, чтобы не смыло волной

— Обычно псевдоним берут, когда настоящая фамилия не слишком благозвучная или слишком уж рядовая. Но у вас и своя красивая — Троепольская…

— Мне она тоже нравится. Я и не собиралась ее менять. Когда мне было 29 лет, я работала в «Огоньке» художественным критиком — и тут начали выпускать первый в России глянцевый журнал «Домовой». Меня пригласили туда вести рубрику об интерьерах. Чтобы не обижались на основном месте работы, в «Домовом» я стала подписываться бабушкиной фамилией — Барбье. Уйдя через полгода из «Огонька», я сказала в «Домовом»: «Ребята, теперь меня можно подписывать Наталией Троепольской!» И услышала: «Извини, но теперь ты всегда будешь Наташей Барбье. Читатели уже привыкли».

— А бабушка у вас француженка?

— Наверное, моего далекого прапрадеда занесло в Россию после войны 1812 года, но бабушка Нина Константиновна — русская. Правда, в ее паспорте фамилия с «Р» на конце — «Барбиер». Но на самом деле, конечно, в русском языке эта «Р» не должна писаться и читаться. Моей прекрасной бабушке 25 января исполнилось 102 года. Мы всей семьей восхищаемся ее генетикой и надеемся, что и нам что-нибудь перепало.

Кажется, в 1918 году, во время Гражданской войны, в Саратове была страшная эпидемия азиатской холеры. Здоровый человек мог выйти на улицу, заразиться, упасть и умереть на месте. Наверное, их тела куда-то свозили и сжигали… Так, однажды вышла из дома бабушкина мама — и не вернулась. А потом бабушкин папа вышел на улицу здоровым, а вернулся уже больным. И его трое детей ухаживали за ним до его смерти. Ни один не зара­зился! Когда отец умер, детей определили в детский дом.

— Ужасно…

— Да. Но бабушкины рассказы о детском доме — это просто воспоминания о счастье! Под детдом отдали хороший особняк, им руководили бывшие народоволки — революционерки из дворянства. К ним поступали больные, истощенные дети, и они всех выхаживали, лечили им зубы, учили их чистить, читали им Толстого и доставали для них

молоко даже в самые трудные годы. Для бабушки до сих пор главное лакомство — стакан молока с калачом. Бабуля вышла из детдома здоровой, веселой, начитанной девушкой и встретила моего будущего дедушку. Они решили жить вместе, но поскольку были комсомольцами, то считали, что расписываться — это очень буржуазно. Даже рождение двоих детей не стало поводом для похода в ЗАГС. Лишь в 1941 году, когда началась война, бабушка подумала, что неплохо бы зарегистрировать брак — мало ли зачем документы понадобятся. Знакомые советовали: «Взяла бы ты фамилию мужа — Осипов». А она, наивная, спрашивала: «А чем моя плоха?» Но прожила без посадок с этой фамилией.

В детстве я все лето проводила на даче, и бабушка научила меня плавать, лазить по деревьям и по заборам, отбиваться от коз. После выхода на пенсию у нее обострилась астма, но она сказала: «Ерунда, я буду лечиться йогой». Помню, мы с ней сидели на берегу Волги вдвоем в позе лотоса. Я-то маленькая, гибкая, легко научилась, а бабушке было тяжелее. Но вообще она была спортивная, плавала до 80 лет.

— Вы похожи на нее?

— Характером. Она веселая, решительная, независимая — и я такая же. Мои первые слова были «я сама». Все хотела делать сама! Мама недавно вспоминала: «Ты только в первый класс пошла. Я говорю: «Доченька, давай воротнички тебе постираю». — «Нет!» И стоишь над раковиной мылишь их, трешь, развешиваешь». Мне всегда казалось, что я с любым делом справлюсь лучше, чем другие, а если сделаю что-то не так, то и некого будет обвинять.

— А интерес к интерьерам, умение делать дом красивым и уютным тоже от бабушки?

— Это уже от мамы. Она прибегала домой из школы (мама была завучем в английской спецшколе) и готовила ужин. У нас была традиция ужинать вместе, и какой бы простой ни была еда, мама всегда накрывала на стол, наливала морс в красивый кувшин, зажигала свечку. И даже на яхте у нас было чисто и красиво.

— Сразу представляется фото из глянца: роскошное судно, а на нем — красавицы и миллионеры…

— Мой папа — капитан 2-го ранга в отставке и мастер спорта международного класса. Он был членом первой яхтенной сборной СССР и основал первые на Волге яхт-клубы. А мама, как и положено боевой подруге, ездила с ним на все регаты. И нас со старшим братом они всегда брали с собой.

Спортивное детство дало мне отличную закалку — и не физическую даже, а душевную. Я знаю, что нельзя паниковать, надо работать в команде и что слово капитана — закон. Это пригодилось во взрослой жизни. Чаще всего я спала на носу на запасных парусах, и самое лучшее снотворное для меня до сих пор — мерное биение волны о борт.

Первый раз меня взяли на яхту в два года — на регату на Балтике. Во время сильнейшего шторма мама привязала меня и себя к мачте, чтобы не смыло за борт. А вот брата смыло, за ним пришлось возвращаться! И в таких сложных походных условиях мама, страшная аккуратистка, умудрялась создать уют. Койки, которые на сленге называют «гробиками», у нас всегда были застелены чистейшим бельем, а в тарелках — вкусная еда, хотя при отсутствии холодильника и при наличии качки готовить непросто.

— А сами научились создавать уют в неблагоприятных условиях, когда поступили в МГУ и стали жить в общежитии?

— Когда я поступила на журфак, мой индивидуализм не позволил мне жить в общежитии. Я получала повышенную стипендию, подрабатывала в фирме «Заря» то Снегурочкой, то мойщицей окон и снимала сначала комнаты, потом квартиры. В каких только не жила — и с клопами, и с тараканами… Но свой уголок старалась расчистить.

На первом или втором курсе я снимала на окраине Москвы крошечную комнату с кроваткой и с бюро вместо письменного стола. Мне было очень неуютно там, но я придумала, как исправить положение: накрыла журнальный столик старинным павловопосадским платком, который мне подарила бабушка, и прикрепила вырезанную из журнала «Юный художник» репродукцию «Охотников на снегу» Брейгеля Старшего — мою любимую картину любимого художника. Денег было мало, но я покупала одно большое желтое яблоко голден и клала его рядом с картиной. Засыпая, любовалась натюрмортом: замечательный платок, чудесная картина и красивое яблоко. На пятый-шестой день оно скукоживалось, я его съедала и покупала новое. Мне нужен свой уголок, и я всегда найду способ сделать его удобным и уютным. Наверное, поэтому я и стала заниматься интерьерами.

— Представляю, как вы развернулись, купив свою квартиру!

— Моя первая квартира была однокомнатная, на первом этаже, но отремонтировала я ее по тем временам очень стильно. Белые стены, минимум мебели, а вдоль пустой стены я поставила на пол десять горшочков с цикламенами. Внизу стояли яркие цветы, а над ними висели картины знакомых художников — было красиво. Когда мы с Сашей (муж Наталии, известный историк литературы Александр Галушкин. Умер в прошлом году. — Прим. «ТН») поженились, купили двушку, но тоже на первом этаже. Там основной задачей было использовать каждый сантиметр для книжных стеллажей и полок.

— Мы с мужем вместе учились на журфаке МГУ на кафедре литературной критики, Саша потом всю жизнь занимался историей литературы. C мужем Александром Галушкиным на даче в Черногории. Фото из личного архива Наташи Барбье

В обеих квартирах преобразования не потребовали слишком уж больших усилий и денег. Но, чтобы их сделать, надо было сесть, подумать, включить фантазию… Из двухкомнатной мы лет пятнадцать назад переехали в нынешнюю, расселив коммуналку. Ничего сильно не меняли, чтобы сохранить ауру места. Ведь бывает, что интерь­ер удачный, но не для этого дома — и возникает дисгармония. Глупо делать в старом доме с потолками, украшенными лепниной, минималистический интерьер или в панельной пятиэтажке — псевдоампир.

— Чего еще делать не стоит? Какие ошибки люди совершают чаще всего во время ремонта?

— Люди часто затевают неподъемный ремонт. Их первая ошибка — переоценка своих сил, а вторая — неверное представление о необходимом.

— Это как?

— Предположим, у вас есть бюджет на две пары зимних сапог. Надо представить свой образ жизни, свою работу, способ передвижения по городу, не забыть про климат. Будет

ошибкой купить две пары сапог на высокой шпильке. И две пары валенок или угг тоже. Наверное, стоит обзавестись одной парой сапог на шпильке — для выхода в свет, и одной — на низком устойчивом каблуке, чтобы ходить по снегу и грязи. Так и с ремонтом: надо помнить о своем бюджете и образе жизни и не пытаться сделать все самое красивое или остромодное. Лучше учитывать ­основные тенденции, но адаптировать их, чтобы было удобно и приятно тебе самому. Я не сторонник перфекционизма: он мучает людей, губит их нервы.

— Вы понимаете это, глядя на ситуацию со стороны. А когда дело касается лично вас?

— В моей квартире стены кривые — и я не думаю, что их нужно выравнивать. Ну, немножко «закосила» стена — так у нас испокон веков все стены «закашивают». И паркет очень старый, скрипит. У меня есть деньги на новый, да и старый не слишком дорого отциклевать, но мне его жалко трогать — я думаю: пусть еще поскрипит старичок.

В моем доме не так много дорогих вещей. Часть я купила за совсем небольшие деньги на блошиных рынках в Измайлово или заграницей. Светильник в столовой в прошлой жизни был дворовым фонарем и висел над крыльцом итальянского дома — его привезла из поездки моя подруга. Круглый стол, который под ним стоит, мы с мужем нашли

на помойке. Это крепкий советский раскладной стол. Конечно, на нем есть царапины и зазубрины, но под скатертью их не видно. А диванчик возле стола — на самом деле бельгийская садовая скамья, купленная на распродаже. Чтобы подчеркнуть фактуру дерева, мы с Сашей натерли его подсолнечным маслом — тогда у нас было только оно, специальные средства еще не продавались. Стулья, пожалуй, самая дорогая мебель в доме, но и их я купила со скидкой. Диванчик в гостиной был приобретен в ИКЕА и обит ­темным бархатом — после чего он смотрится по-другому. В прихожей стоит замечательное старинное кресло, которое мне подарили друзья — антиквар и архитектор. Когда его реставрировали, нашли клад.

— Я была уверена, что клады в стульях только у Ильфа и Петрова бывают!

— Как видите, не только. «Клад» — советские 25-рублевые купюры и газету 1968 года, в которую они были завернуты, — реставратор выложил под прозрачным пластиком на задней стороне спинки кресла. В роли журнальных столиков у меня выступают седло для езды на слоне и старый сундук. Седло привезла из Индии подруга. Американский дорожный сундук пылился на чердаке старого дома, где снимала офис редакция журнала «Мезонин». Его нашли рабочие, делавшие ремонт, и хотели выбросить на помойку, но я его забрала и помыла. Видимо, брошенные, забытые старые вещи тянутся к таким людям, как я, которые всегда готовы их взять на постой.

— Пока мы не ушли далеко от редакции «Мезонина», хотела спросить: почему вы, окончив факультет журналистики, стали писать о живописи, а потом об интерьерах?

— Вначале я писала о литературе: я окончила кафедру литературной критики. Мы с мужем вместе учились у выдающегося литературоведа Галины Андреевны Белой, но муж всю

жизнь занимался историей литературы, а я после университета пошла корреспондентом на так называемую беременную ставку в газету «Литературная Россия». Оттуда мне пришлось уйти из-за своих взглядов. Тогда начали публиковать «Жизнь и судьбу» Василия Гроссмана, и я напечатала в газете дневники Гроссмана и еще не издававшиеся на тот момент стихи Галича. А потом интервью с ректором Историко-архивного института Афанасьевым, в котором он говорил в числе прочего о негативной роли коммунистической партии в судьбе страны.

Через некоторое время после выхода этих статей я шла зимой по Тверскому бульвару — а вдоль него тогда стояли щиты, на которых вывешивали свежие выпуски газеты «Правда», — и в очеред­­ном выпуске «Правды» с правой стороны увидела колонку, в которой разгромили и заклеймили мои публикации! Шагая мимо щитов, я понимала, что уволена. Но началась перестройка, так что это было не очень страшно. Я подумала: уволили — ну и черт с ними. Ушла в более свободную «Литературную газету», а оттуда через год в «Огонек», где стала заниматься цветными вкладками в отделе искусств. И уже потом — в «Домовой», писать об интерьерах. А через несколько лет меня и мою подругу Анну Фадееву пригласили делать первый в России журнал об интерьерах.

— Тяжело оказалось делать свой журнал, да еще быть первопроходцем?

— Разумеется. Это же не только творческий процесс, но и организационный. За время, что выходит «Мезонин», было три кризиса, и всякий раз нужно сохранить журнал

и сотрудников, где-то пойти на компромиссы, где-то поджаться, где-то, наоборот, сделать неожиданный рывок — веселый и наглый. Я помню каждого человека, которого мне пришлось уволить! Первый номер журнала вышел в августе 1998 года — как раз в те дни, когда бабахнул кризис. А у нас была веселая красивая обложка с крупным заголовком: «Осень, жизнь удалась!» В киосках и магазинах лежал наш жизнерадостный журнал, а меня через два дня на третий увозили в больницу с сердечным приступом. Я работала, работала, потом приходила домой и рыдала, рыдала, пока не становилось плохо. Но прорвались же.

— У «Идеального ремонта» на Первом канале аудитория гораздо шире, чем у журнала. Что в вашей жизни изменилось, когда вы начали вести телепрограмму?

— Стала красить ногти красным лаком. Поняла, что руки часто оказываются в кадре: я постоянно что-то показываю, и значит, надо сделать на них акцент.

— Я думала, вы расскажете, как вас стали узнавать на улице…

— Да, это бывает смешно. Программа снимается не только в студии, мы делаем сюжеты в разных странах на всяческих блошиных рынках. И вот полдня снимаешь материал в Стамбуле, на базаре, роешься в завалах и ищешь ковры. Жара, усталость, голод. Видишь, что за углом продают арбузы кусками, бежишь к лотку вся в пыли, грим течет,

передатчик болтается — а продавцы тебе русским языком говорят: «Ой, вы Наташа Барбье! А мы из Казахстана, мы так любим вашу передачу». Или тащишь из супермаркета пакеты с едой — причем тот, что с мясом, порвался, и из него капает, — а кто-то просит автограф. Я тогда чуть сумки от удивления не уронила. С одной стороны, приятно и трогательно, когда говорят, что смотрят твою программу, а с другой — меня не возбуждает узнаваемость, без нее проще и свободнее. Не представляю, как живут герои нашей программы — их-то узнают в сто раз чаще.

— За два года ее существования вы сделали ремонт десяткам звезд. Подружились с кем-нибудь из них?

— Я всех героев «Идеального ремонта» полюбила за время работы, и думаю, что они ко мне тоже хорошо относятся. У меня сложились славные отношения с Валентиной Титовой, Ларисой Голубкиной, общаюсь с Аленой Свиридовой. Несколько раз мы ездили в гости к Этушам: за время съемок моя команда с ними подружилась. Анна Николаевна Шатилова встречала нас как родных и угощала пирогами и чаем. Это было не только приятно, но и действительно нужно: мы в день снимаем несколько сюжетов, к вечеру я порой от голода на ногах не стою. И к Шатиловой приехали вечером, голодными и уставшими, но за время съемок ее сюжета отдохнули.

— Я всех героев «Идеального ремонта» полюбила за время работы, и думаю, что они ко мне тоже хорошо относятся. На съемках программы у Алисы Фрейндлих. Слева от актрисы — ее внучка Аня, справа — дочь Варвара. Фото из личного архива Наташи Барбье

Иногда героям программы приходится включать актерские способности. Один раз не успели повесить люстру, которую надо было долго собирать, а отложить съемки невозможно. Выкрутились. Я говорила, показывая на потолок: «Какая у вас теперь чудесная хрустальная люстра!» И Лолита Милявская, глядя на крюк в потолке, ахала: «Боже, какая красота!» А красота лежала в углу — потом оператор снимал ее отдельно.

Мне тоже прихо­дится играть. Мы сделали гостиную для Инны Макаровой и Натальи Бондарчук в загородном доме — начали проект осенью, а заканчивали зимой. В той части дома, где шел ремонт, никто не жил, и к съемкам ее не протопили. Холод был зверский, но мне надо было сниматься в платьице. Я говорю: «Как у вас прекрасно, уютно!» Рассказываю, как мы что сделали, а за мной горит камин, и я с каждой фразой придвигаюсь к нему ближе, потом кладу на камин одну ногу, меняю ногу — а лицо воодушевленное!

Или снимаем финал у Зинаиды Кириенко, я что-то рассказываю на камеру, и вдруг раздается страшный грохот — какой-то очень тяжелый и наверняка ценный предмет падает за

моей спиной. Но я, не оборачиваясь и не меняясь в лице, говорю: «Продолжаем работать». Оказалось, это монитор упал. Такие происшествия держат в тонусе. Как и вся работа на «Идеальном ремонте»: мне бывает нужно вспомнить что-то из самых разных областей — про техники, стили мебели, национальные промыслы, текстиль, решить кучу вопросов из разных областей. Не расслабишься — и это здорово. Я дружу с сыном Натальи Петровны Бехтеревой Святославом Медведевым, директором Института мозга Академии наук, и от него узнала, что мы не стареем, если все время думаем и решаем какие-то задачи. Так что «Идеальный ремонт» — это не просто ремонт гостиных и кухонь звезд, но и в некотором роде постоянный «ремонт» меня самой.

Наташа Барбье

Настоящее имя: Наталия Троепольская

Семья: мать — Наталия Владимировна, преподаватель английского языка; отец — Владимир Борисович, капитан 2-го ранга в отставке

Образование: окончила факультет журналистики МГУ

Карьера: работала в газетах «Литературная Россия» и «Литературная газета», журналах «Огонек» и «Домовой». В 1998 году стала главным редактором первого в России журнала об интерьерах «Мезонин». Создала выставочные проекты «Неделя декора», «Неделя садов». Вела программу «Дом с мезонином» (Домашний). С 2013 года — ведущая программы «Идеальный ремонт» (Первый канал)

Иван Толстой: Памяти Александра Галушкина.

22 июля в Москве скончался литературовед и архивист Александр Юрьевич Галушкин. Так официально его почти никто не называл – то ли из-за молодости (54 года), то ли от отсутствия карьерных устремлений. Как в финале «Защиты Лужина» - «Но никакого Александра Ивановича не было». Не было Александра Юрьевича, был Саша Галушкин, и его демократизм, сдержанная простота составляли, пожалуй, сущность его человеческого и научного облика. Он не желал казаться, делал свое любимое дело без громких слов.

Кстати, о громких словах. Прошлой осенью группу литераторов пригласили участвовать в телевизионной программе – в связи с 90-летием романа «Мы» Евгения Замятина. Чем ближе подходил день записи, тем быстрее срывались участники круглого стола. И в результате мы с Александром Галушкиным остались (кроме телеведущего) вдвоем.

Я предвкушал торжество позора: кто я такой, чтобы один на один с Галушкиным рассуждать о Замятине. Александр Юрьевич – лучший в мире замятинский знаток. Я рассчитывал на маленькую роль – так, тявкнуть что-то из толпы.

Но камеры включились, и оказалось, что Галушкин говорит коротко, точно, конкретно. Чего наука не знает, туда он и не ходит со своими предположениями. И я почувствовал, что сейчас будет грандиозный провал всей программы, потому что мы не на научной конференции и говорить нужно не для посвященных, а для народа.

И у меня родилась солидарность не с Александром Юрьевичем, а с телеведущим. Я открыл рот и стал делать то, что истинный ученый позволить себе не может: я стал предполагать, допускать и фантазировать. Я говорил в жанре исторической повести о Замятине.

Телепрограмма благополучно закончилась. Мы ее не провалили.

На улице, прощаясь, Галушкин сказал мне: «Спасибо, Иван, вы меня спасли. Я совершенно не умею говорить публично».

Это была наша с ним последняя встреча.

Памяти Александра Галушкина. Памяти человека, не бросавшего слов на ветер.

Александр Юрьевич родился в 1960 году, в 1982-м окончил МГУ. В 1980-х годах входил в Профессиональный комитет литераторов и занимался историей и источниковедением русской литературы 1910–1930-х годов. Был научным сотрудником Института мировой литературы имени А.М.Горького РАН, заведующим отделом «Литературное наследство», создателем и главным редактором журнала De Visu, возглавлял коллективный исследовательский проект «Летопись литературной жизни России. 1917–1929 годы», руководил интернет-проектом «Русская литература 1920-х годов de visu». Подготовил десятки книг и публикаций в периодических изданиях.

Рассказывает историк литературы Андрей Рогачевский, Лондон.

Андрей Рогачевский: Я познакомился с ним в декабре 1988 года, когда я был взят на работу в отдел библиографии и источниковедения в Институте мировой литературы, а он уже в то время работал там, он пришел незадолго до меня. Это был период, когда Институт мировой литературы обновлялся, расширялся, пришли новые молодые силы. Было там в тот момент много нового и интересного. Нас было четыре человека, которые сдружились по причинам общих взглядов и интересов. Этими четырьмя людьми были Давид Фельдман, Константин Поливанов, Саша Галушкин был третьим, и я был четвертым. Мы все были сотрудники одного и того же отдела и много времени проводили вместе. Так мы, собственно, и познакомились. Мы называли себя, скорее я предпочитал называть нашу четверку «четверкой мушкетеров». В ней, скажем, я был вроде Д`Артаньяна, а Саша был молчаливый и скромный очень, я его называл Атосом. Эта дружба с тех пор продолжалась и сохранилась до сегодня.

Иван Толстой: Как бы вы оценили вклад Галушкина в филологию, в организацию науки?

Андрей Рогачевский: Интересно, что вы сразу говорите не только о его научном вкладе, но и организаторском. Он на самом деле сделал очень много. В каком-то смысле больше, чем мы все остальные четверо. Во-первых, он был таким человеком, для которого был важен культ факта, причем факт для конца 1980-х - начала 1990-х годов в России - это была вещь, про которую мало что было известно. Поскольку очень много было либо замолчано, либо забыто, либо сфальсифицировано. Одна из задач нашего отдела была эти факты восстанавливать, раскрывать, и так далее. Саша был одним из тех, кто этим занимался.

Было несколько научных направлений в разработке. Были, например, росписи журналов в годы революции и гражданской войны, чтобы выяснить, что там публиковалось, и потом составлять библиографические описания и публиковать их. Второе, очень полезное мощное направление - хроника литературной жизни. То есть, не просто расписывать указатели и содержание, а выяснять, что же происходило каждый день, в первую очередь в Москве и Петрограде, а потом и в провинции, и в белом движении.

Саша был одной из лидирующих фигур во втором направлении. Хотя он был достаточно молод в тот период, именно ему доверили постепенно все больше и больше руководство группой сотрудников, к которой я не принадлежал. Но он занимался этой хроникой - это долгая, тщательная, кропотливая работа. Вышло пока всего два тома из планировавшихся шести, причем вышли они в 2005-2006 году, если не ошибаюсь, - это было большое событие в науке. Теперь неизвестно, что будет с оставшимися томами, но вы видите, сколько времени это все заняло. И когда эти два тома вышли - это было открытие нового континента, что ли, до сих пор неизвестного. Потому что там чего только нет: кто, когда, с кем встречался, большое количество, к сожалению, писательских некрологов тоже. Это было построено на материалах периодики тех лет, которая частично была запрещена в советский период. Кроме того, там были архивные материалы. Все это было собрано вместе и с этими двумя томами теперь можно ознакомиться. Но это только хроника Москвы и Петрограда и только с 1918 по 1922 год, дальше пока продолжения не существует, насколько мне известно. Я думаю, что он зарекомендовал себя этой хроникой.

Саша получил место руководителя давнего престижного проекта тоже при ИМЛИ, который называется «Литературное наследство». Конечно, не мне вам, Иван, об этом рассказывать, вы с Сашей сделали об этом замечательный фильм. Но просто, я думаю, Саша мог быть не просто научным сотрудником, который знал очень многое и знал, где узнать то, что еще неизвестно, но он в отличие от многих других научных сотрудников, которых достаточно много, он не боялся сравнительно больших сумм грантов, не боялся коллективов, не работал в одиночку, умел руководить. Он вообще на самом деле по жизни в каком-то смысле для меня был ментором, он меня очень многому научил. Он не единственный был в этом коллективе из четырех, я был самый младший, моя специализация была немножко посторонней. Я пришел из 19 века в отдел, из первой трети 19 века, с Пушкиным, с теорией литературы, и так далее, я в каком-то смысле попал в этот отдел случайно. Поэтому мне было чему научиться, и я рад, что Саша был одним из моих руководителей. Я понимаю, насколько в коллективе, где он был начальником, наверное, было приятно, легко работать. Потому что он учил личным примером, он не поучал, он просто рассказывал какие-то может быть из жизни или советовал - это посмотреть, это посмотреть, там еще можно узнать. Я не беспокоил его по пустякам, особенно, когда я уехал из России, мы перестали общаться на еженедельной основе, но все время, когда у меня возникали какие-то вопросы, например, для комментаторских каких-то задач, если мне нужна была дата смерти, предположим, я всегда знал, что я могу обратиться к нему и он для меня это выяснит. Так что он всегда помогал очень бескорыстно, лично я ему обязан очень многим, я думаю, что другие люди тоже.

Иван Толстой: Причем в Александре Галушкине ведь была такая черта, которую не всякий раз увидишь в филологе, в архивисте, в архивариусе, в библиографе: он очень ловко овладел всякими компьютерными современными технологиями. Например, перевод всего литературного наследства, то есть всех ста с лишним томов в цифровой вид, в цифровой формат, и такое опекание, кудахтанье даже над этим проектом, над его распространением было очень ему свойственно. То есть, он был абсолютно современным сегодняшним человеком при том, что его интересы были развернуты в далекое прошлое, не так ли?

Андрей Рогачевский: Конечно, без технологий никуда. У меня на Скайпе в адресной книге до сих пор его адрес висит. Я каждый раз, когда открываю, я его вижу, потому что он один из первых по алфавиту. Это тоже, я помню, как начиналось. Институт мировой литературы по какому-то гранту от немцев получил значительное количество компьютеров, и нас послали как молодых их осваивать. Дело в том, что пожилые сотрудники Института мировой литературы, может быть, и на машинках печатных не печатали сами, у них были для этого секретарши. А мы как новое поколение осваивали эти компьютеры вместе. Параллельно у Саши тогда начался проект, который, к сожалению, очень быстро закончился, - это его журнал De Visu. Я хочу подчеркнуть, то это название De Visu, то есть «своими глазами», если можно так с латинского перевести, отражает пафос тех дней, когда мы жили пониманием того, что нельзя, например, какое-то периодическое издание или какую-то книгу описывать библиографически, не посмотрев на нее своими глазами, а такое, что греха таить, бывает иногда. Так вот, этот журнал De Visu, который, по-моему, полтора или два года выходил, прекратился из-за недостатка средств, библиографический научный журнал, где было очень много полезного опубликовано, он макетировался на компьютере, естественно. То есть, естественно я говорю с точки зрения сегодняшнего дня, а для тех дней это было не так широко распространено. Так что с первых, можно сказать, дней, когда компьютер был освоен, не только текстовой редактор там использовался, но и макетирование и все остальное. Так что, да, узнаю в этом Сашу и вижу, откуда это все происходит, где истоки этого интереса к современным технологиям и умение ими пользоваться.

Иван Толстой: Вы помните ваш последний с ним разговор?

Андрей Рогачевский: Разговора как такового не было. Последний контакт между нами был, когда вышел фильм телевизионный о Литнаследстве, и он послал мне об этом имейл. Я потом этот фильм посмотрел и, соответственно, восторженный имейл отправил ему обратно. Вот это все, чем мы ограничились. Вообще контакты, к сожалению, в последнее время сводились к чисто деловым моментам, потому что я сотрудничаю в проекте Литнаследство по изданию каких-то материалов Бунина. Мы с Сашей занимались договорами, обсуждением того, что должно быть сделано, когда, в какие сроки. Личный момент в последнее время не так широко присутствовал. Но лично мы общались в последний раз, когда он приезжал где-то в конце 1990-х или в начале 2000-х годов в Глазго, где я тогда работал, в университет Глазго по моему приглашению в качестве лектора приглашенного. И он очень неплохо со студентами общался. Хотя, насколько я понимаю, у него не такой большой был опыт преподавания, особенно преподавания иностранцам, но он понравился. Он рассказывал что-то интересное, как всегда он это умел делать. И помню, что мы пошли в магазин, он начал выбирать мне вино, так с тех пор я и выбираю вино по трем критериям Галушкина - это, чтобы было написано Apellation controle, чтобы номер был на бутылке и что-то еще. Но только все более и более дорогими оказываются вина, которые соответствуют этим трем критериям, мне не всегда по карману это. Но в тот период можно было, например, за пять фунтов хорошую бутылку купить. Так что таким даже вещам, не имеющим отношения к науке, он меня обучал мимоходом просто. Стоим у полки с вином в гастрономе и обсуждаем, какое взять.

Иван Толстой: Сотрудничество с журналом De visu вспоминает историк и телеведущий Александр Архангельский.

Александр Архангельский: Нас связывала принадлежность к одному поколению, к тому самому поколению, которое из филологических академических аудиторий вынуждено было шагнуть внутрь исторической жизни. И кто-то, как я, сбежал из филологических рядов, а кто-то, как Александр Юрьевич, попытался соединить несоединимое, и у него получилось, он пошел по пути журнальному, издательскому. Но это была не журналистика, бойко пересказывающая чужие слова, а это была научная журналистика. Он в самое, казалось бы, неподходящее для этого время стал издавать журнал, который на панихиде в его честь Николай Всеволодович Котрылев, известный наш филолог, назвал лучшим филологическим журналом в России. Хоть De visu, так назывался этот журнал, просуществовал недолго, он действительно задал образец академической свободы, помноженной на академическую строгость, в то время когда все занимались чем угодно, только не научным познанием. И мы как раз с ним познакомились благодаря этому журналу.

Я тогда пробовал себя на телевидении очень удачно, но делал передачу про новые филологические издания образца 1991-1992 годов. Было, собственно говоря, два таких издания - один журнал De visu, который издавали молодые филологи и Александр Галушкин и Александр Розенштром, и журнал «Новое литературное обозрение», который издавала Ирина Прохорова. И вот я чуть ли не в один день побывал в обеих редакциях, и у Прохоровой, которой только-только привезли первый номер, и у Галушкина, которому привезли только-только нулевой. Помню, это было на квартирке на Проспекте мира, где тут жилье, где тут академический кабинет, где тут редакция, разобрать было невозможно, как и положено в хорошей настоящей редакции, и Галушкин, который был положительно счастлив.

Вообще, мне кажется, что несмотря на некоторую внешность мрачноватую, он был человеком невероятно счастливым, потому что в отличие от большинства своих сверстников он прожил ту жизнь, какую хотел, и так, как считал нужным. А потом мы уже в меньшей степени, но взаимодействовали, когда он тоже героически возглавил Литературное наследство, величайшую советскую серию. Если советское что-то и оставило в русской культуре, именно советское, то это, конечно, серия Литературное наследство. Он взял ее в тяжелом положении, его предшественник Котрелев сделал все, что мог, чтобы серия сохранилась, продолжалась, но нужно было обладать невероятным терпением, упорством и умением договариваться, чтобы эта серия не просто пополнялась, а начала дополняться все новыми и новыми томами, именами. Вышел сводный каталог всех изданий Литературного наследства - это в то самое время, когда остальная филологическая часть постсоветского сообщества в основном рассказывала, как ей не дают работать. Работать действительно не очень давали, можно было ныть, а можно было, как Галушкин, взять и пойти делать дело, и дело каким-то образом начинало получаться.

Печальный финал, конечно, потому что два издателя журнала De visu разошлись, я не знаю, я не вникал, по каким причинам, так в жизни бывает, но одногодки, запустившие лучший журнал филологический в стране, умерли в один год. В 2014 году в феврале умер Александр Розенштром, а вот сейчас не стало Александра Галушкина, и что-то в этом есть такое страшное и символическое в одно и то же время.

Несмотря на весь этот преждевременный ужас ухода, повторяю, самое существенное заключается в том, что Галушкин прожил жизнь счастливого человека, который знал, зачем он делает, что он делает, ради чего он делает и получавший от этого неизъяснимое удовольствие.

Иван Толстой: Какова роль Александра Галушкина, сыгранная в филологической науке? Николай Богомолов.

Николай Богомолов: Мне кажется, что это чрезвычайно важная роль, потому что он сделал несколько таких важных вещей. Он и люди, которые рядом с ним работали, без которых невозможно представить себе изучение русской литературы с конца 19 примерно до 1930-го года. Это журнал De visu, который он выпускал с тоже уже, к сожалению, покойным Александром Розенштромом. Это летопись о литературной жизни России и начатое им продолжение Литературного наследства, которое, к сожалению, зашло не так далеко, как планировалось, но тот том указателей, который успел появиться, - это уже заметный шаг. Я знаю, что много осталось таким недоделанным. Как раз когда пришла эта горестная весть, я сидел над какой-то очередной своей работой и постоянно заглядывал в книги, сделанные Галушкиным.

Иван Толстой: Можно ли его причислить к какой-то школе?

Николай Богомолов: Я думаю, что, безусловно, сказывалось влияние формальной школы, может быть даже не Шкловского, последним секретарем которого Галушкин был, а такое широкое влияние формальной школы, которое она оказывала, проникая во все поры литературоведческой жизни. Думаю, что даже не очень понимаю, откуда это взялось, вроде бы, этому на факультете журналистики, который он кончал, не очень учили, да и формалисты к этому не очень были пристрастны - это какое-то стремление к точному источниковедению и текстологическому изучению литературы, которая представляет собой достаточно серьезную задачу, и далеко не всякий специалист к этому оказывается готов.

Иван Толстой: А ваше собственное знакомство с Александром Юрьевичем?

Николай Богомолов: Так получилось, что мы с ним были знакомы очень долго, хотя, наверное, мы были не самыми близкими друзьями, у него были люди, с которыми можно было проводить больше времени. Он ведь кончал тот факультет, где я работаю, видимо, с того времени как-то я ему запомнился, ну и потом всякие личные связи уходят в достаточно далекое прошлое. Но по-настоящему это началось, когда он стал издавать De visu. Мне приятно вспоминать, что я был один из тех, кого он позвал среди первых для того, чтобы напечататься в самом первом, даже не первом, а нулевом номере этого журнала, хотя и что-то он у меня спрашивал по поводу «Гамбургского счета», книги Шкловского, которую он готовил.

Потом мы постоянно общались, какие-то вещи он мне присылал, чем-то делился. Я уже вспоминал на прощании с ним, с какой радостью он вспоминал: нашел пятую рецензию или седьмую рецензию на «Тяжелую лиру», до сих пор известно четыре или шесть рецензий, а тут выплыла пятая. Это было в ходе работы над «Летописью литературных событий». Было очевидно, что для него это большая радость, я думаю, что и для меня была бы большая радость, если бы мне удалось найти. Вот это всегда подкупало, я это чрезвычайно ценил.

Иван Толстой: За сдержанной манерой Александра Юрьевича не всегда можно было разгадать его отношение к происходящему. Литературовед Моника Спивак приоткрывает малоизвестного Галушкина.

Моника Спивак: Саша родился в Симферополе, то есть на Украине, и его детство счастливое связанно именно с образами и впечатлениями Симферополя. Собственно, Украина и Симферополь и побережье крымское были его родиной, малой родиной, как хотите скажите. Это было для него очень актуально. Подчеркивая свои крымские корни и свою привязанность к этому региону, он многократно подчеркивал, что в Симферополе есть улица Александра Галушкина, причем, улица называется улицей чекиста Галушкина. Потому что его родственник, в честь которого, возможно, он и назван, - это чекист Александр Иванович Галушкин, который погиб в 1942 году в Крыму. Это к вопросу о землях Крыма, политых кровью русских солдат.

Очень важно, мне кажется, что несмотря на то, что Саша подходил под категорию людей, которые просто биографически обязаны были считать Крым нашей землей, он ни разу не только не произнес «Крым наш», но и в самых глубинных глубинах своей души никогда об этом не подумал, потому что он так не считал. Это мелкая деталь недавняя показывает, как у него работали мозги и как у него работала душа.

О его взглядах говорят, может быть, не меньше, чем его публикации, его литературоведческие работы, потому что мы знаем, что литературоведение, как ни крути, но все же тоже идеологическая дисциплина.

Я хотела бы сказать, это, мне кажется, тоже важно, что Саша постоянный посетитель, постоянный участник всех митинговых мероприятий, которые проходили в последние годы в Москве, начиная с самого первого митинга и кончая самым последним. То есть, Сашу можно было увидеть и у суда над участниками Болотной, и на всяких смешных прогулках с белыми ленточками, и на митингах в поддержку Украины. Естественно, на Болотной площади 6 мая он тоже был.

Надо сказать, что огромное количество Сашиных фотографий, которые у меня есть, они делятся строго на две части: фотографии с митингов и фотографии осмысления, отмечания, обмывания того, что произошло на митингах в каком-нибудь ближайшем кафе. В последнее время Саша запретил мне фотографировать его на митингах, сказав, что «у тебя получается как-то однообразно». Но тем не менее, это однообразие, мне кажется, тоже очень важно, потому что оно показывает, что это не какое-то приключение, не какой-то эксцесс, а что это была будничная его жизнь. То есть, знать, когда будет очередной митинг, осознать - участник он этого митинга или нет и, естественно, присоединиться к этому митингу, вне зависимости от того, многочисленный или малочисленный он, это для него было важно. Давние слоганы, сначала которые произносили с энтузиазмом, потом тоненьким писклявым голосом: «Мы здесь власть», «Не забудем, не простим», - были его домашними поговорками, которыми он сопровождал многое, разное, которые были всегда на устах, что называется.

Мы были друзьями и раньше, но, как всегда бывает в Москве, люди могут быть друзьями, при этом могут встречаться нечасто, скажем так. А когда мы стали соседями, то просто жили в унисон, я бы так сказала, жили в тесном духовном контакте, скажем так, и бытовом.

Иван Толстой: Какой он был как сосед?

Моника Спивак: Он был идеальным соседом. Когда Саша приехал к нам в дом жить, это было некоторым шоком и для него, и для нас. Мы были близкими друзьями и раньше, но все-таки не до такой степени бытовой близости. Он не приехал в этот дом специально к нам - это был случайный обмен, в результате этой случайности оказалось, что он не просто живет в одном с нами доме, наш дом стоит углом, просто его окна влезают в нашу спальню, а наши - в его. То есть, мы могли перекликаться и махать друг другу из окон - степень соседства запредельная. И он, и мы несколько даже испугались от такой вынужденной близости. Тем не менее, где-то через неделю оказалось, что это совершенно идеальная близость.

Я не могу сказать, что мы опекали друг друга в бытовом плане, потому что Саша вполне справлялся сам, скорее, мы у него испрашивали совета по массе бытовых вещей, в которых он был гораздо большим специалистом, нежели мы. Но тем не менее, все вечера, все ужины, вся вкусная еда и вкусное питье, главное, постоянные разговоры и диалоги, которые не надоедали. То есть он был умным, широким, тонким, деликатным, все хорошие слова можно сказать про него просто в гиперстепени.

Надо сказать, что Саша человек был достаточно сложный и достаточно закрытый. Мы, конечно, очень боялись, что мы его будем раздражать и боялись, что будет какая-то назойливость, навязчивость с нашей стороны, потому что мы более общительные, более открытые, чем Саша, поэтому мы немножко с него пылинки сдували, скажем так.

Для нас, как это ни смешно, мы жили вот так по-соседски несколько лет, но для нас всегда было, при том, что мы были друзьями, на «ты», спорили, были вполне фамильярные отношения, скажем так, но все равно у нас оставалось чувство чего-то лестного для нас, что у нас такой сосед, и мы немного гордились даже тем, что он с нами. Если мы отмечали праздники, а мы достаточно часто собираем гостей - это может быть и Новый год, и дни рождения, и просто приезды общих знакомых или наших знакомых, - если приходил Саша, а он приходил в 90 процентах из 100, то праздник считался удавшимся, я бы так сказала.

Причем, как это ни смешно, мы все говорим: Александр Юрьевич, великий филолог, и так далее. Но у него было какое-то теплое и понимающее отношение к старикам. У него рано умерла мать, рано умер отец, и он стал совершенно родным человеком для моей матери, для матери моего мужа. И необязательно он должен был приходить к нам на какие-то званые обеды с VIP-персонами. То есть, приход в гости Мишиной мамы или болезнь моей мамы - это было достаточное основание для того, чтобы мы вместе собрались и посидели, поговорили в том числе на темы, касающиеся здоровья, и так далее. В частности, я ему очень благодарна, он мне очень помог в очень сложной ситуации, когда полгода приходила в себя моя мама после тяжеленной операции у меня в квартире. Она не могла ходить, надо было ее расхаживать на костылях, выводя на улицу. Мой муж был в длительной командировке, в длительном отъезде, был только Саша. Каждый день он приходил, выводил мою маму, выносил фактически на улицу, потом заносил обратно. Я уже не говорю про такие мелочи, как уколы котам заболевшим, которые тоже делал Саша, потому что хотел участвовать в этой жизни.

Иван Толстой: Вернемся к Галушкину-филологу. Слово литературоведу Михаилу Одесскому.

Михаил Одесский: В точном смысле этого слова это был человек, пользующийся высоким авторитетом. Я искренне могу признаться, что не слышал ни одного плохого слова о нем как о филологе. Человеческие отношения по-разному складываются, но его филологическая репутация была действительно безукоризненной. Что интересно: Александр Юрьевич закончил факультет журналистики, многие из тех, с кем он учился, вполне себя успешно реализовали на этом поприще. Но у Александра Юрьевича произошел, на мой взгляд, очень интересный обратный процесс: окончив факультет журналистики, он стал «антижурналистом» в нашем упрощенном понимании журналистики. То есть, Александр Юрьевич очень взвешенно относился к каждому слову, в своих текстах избегал всякой эмоциональности и старался быть как можно более беспристрастен, хотя его человеческое отношение к тем авторам, о которых он пишет, всегда было понятно.

В чем это выражалось, кроме слога? Любимый жанр Александра Юрьевича - это публикации и комментарии. Так получилось, что этот авторитетнейший ученый так и не выпустил свою книгу. Зато есть масса книг, без которых невозможно заниматься тем, чем он занимался, не держа в руках вот эти самые издания, к которым он имел касательство. Я имею в виду замечательную, наверное, до сих пор лучшую книгу статей раннего Шкловского «Гамбургский счет», интересно, что даже предисловие к этой книге написал не Александр Юрьевич, а замечательный тоже ученый, покойный, к сожалению, Александр Павлович Чудаков. Но тем не менее, Александр Юрьевич остался в комментариях, а комментарии эти бесценны, там до сих пор совершенно громадное количество каких-то эмбрионов всякого рода научных работ.

Он выпустил том литературной критики и публицистики Замятина. И опять это комментарии, составление, и опять вступительную статью пишет не он.

Совершенно фундаментальнейшая вещь, вышли два тома литературных летописей послереволюционных лет. Те два тома, которые вышли, это 1917-1922. Чего там только нет. Я, честно говоря, эту книгу подряд читать не мог, для меня это не развлекательное чтение, а научное, но как только нужно было проследить какой-то сюжет научный, это тома совершенно незаменимые. И опять авторское начало Александра Юрьевича в них минимизировано, хотя он и редактор, как стало обычным говорить, мотор этого проекта.

Если говорить о его героях, то здесь тоже очень интересно. Александр Юрьевич прежде всего занимался Замятиным и Шкловским, стал мировой знаменитостью. Я вполне ответственно использую эту определение, мировой знаменитостью в том, что касается изучения этих авторов. Он так же публиковал произведения других русских писателей первого ряда - Сологуб, Бабель.

Интересно, что параллельно Александр Юрьевич любил тех авторов, те журналы, которые, насколько заостряя мысль, можно сказать, что без никто бы и никогда бы не вспомнил. То есть, наряду с интересом и с завоеванной репутацией специалистов писателей первого ряда он занимался всякого рода экзотикой. Например, со своим коллегой Владимиром Нехотиным они издали Хабиас, такую поэтессу.

Замечательная его книга - это роспись таких интеллигентских журналов, которые издавались с 1919 по 1922 год, «Вестник литературы» и другие. Замечательный аннотированный указатель. Но в принципе, ей-богу, кажется, что если бы не Александр Юрьевич, про эти бы журналы никто кроме мемуаристов и авторов общих трудов не вспомнил бы. И это все при том, что Александр Юрьевич не соответствовал традиционному образу запыленного архивиста, он был очень образованный, энциклопедически образованный человек с очень активно выраженной эстетической позицией, и живопись, и музыка его интересовала и многое другое. Тем не менее, его облик как ученого - это прежде всего строгость и установка на факты.

Иван Толстой: У вас ведь были и научные контакты с ним?

Михаил Одесский: Мы с ним ровесники, я его знаю с конца 1980-х. Интересно, я думаю, про это еще скажут, и я сейчас напомню, поскольку Александр Юрьевич любил вот такие книги, как я уже говорил, с несколько подавленным авторским началом, от его научной деятельности неотделима его организаторская деятельность, я надеюсь об этом еще скажут. Это прежде всего два проекта - журнал De visu первой половины 1990-х и сейчас Литературное наследство, которым он руководил пять лет. Так вот, мы с ним пересекались, в частности, когда он De visu издавал. Я помню, опять говорю совершенно искренне, не в некрологическом жанре, для меня была большая часть, когда он взял статью, я помню это ощущение.

А с другой стороны, как многие авторы, ответственно относясь к своему слову, Александр Юрьевич был для редакторов очень трудным автором. То есть, сам, будучи редактором, когда он переходил на социальную роль не редактора, а автора, он становился человеком тяжелым. Вытащить из него статью, вырвать из его рук, чтобы он закончил наконец ее правку, было делом очень тяжелым. Но мне, когда я работал в «Новом литературном обозрении», это удавалось. Я гордился тем, что я мог сделать так, что статьи Александра Юрьевича выходили в задуманных мною номерах.

Мы с ним очень много общались по профессии, к сожалению. На поминках об этом много говорили, это уникальное его качество - он был очень научно щедрым. То есть, когда он работал в библиотеках или архивах, он держал в голове своих друзей и их темы, охотно сам в качестве собственной инициативы делился информацией, то есть, то указывал, где находятся какие материалы, а то и давал смотреть ксероксы, и так далее. Действительно, человек научно очень щедрый.

Лично мне в последнее время он был очень важен, потому что с ним было интересно обсудить и научную тему его или мою, и современную литературу. Мы с ним оба, к сожалению, редко читали современную книгу, но когда это происходило - это ожидало у обоих повышенный интерес, мы с удовольствием это обсуждали.

о есть, действительно был человек щедрый, знающий и интересный. Действительно любопытно, на что он всегда зажигался. Идет обсуждение какого-то широкого круга проблем с нулевых годов ХХ века до 1930-х, почти на любое имя он немедленно откликался, начинал перебирать, тот это человек с именем-отчеством, не тот. Я говорю о людях, естественно, даже не третьего, а десятого ряда. При том, что он был очень аккуратен в записях в компьютере, тоже был вполне себе ходячее справочное пособие.

Иван Толстой: Я позвонил в Петербург в Российскую Национальную Библиотеку (Публичную), где работает филолог Марина Любимова, коллега Александра Галушкина по подготовке к печати книг Евгения Замятина.

Марина Любимова: Мое очное знакомство с Сашей Галушкиным состоялось без малого четверть века назад. Я тогда только начала заниматься археографией и приехала в Москву познакомиться с рукописями Евгения Замятина. Позвонила Саше, попросила его о встрече. Мне уже известны были его публикации и постоянный интерес к замятинскому наследию. Наше знакомство переросло в совместные научные проекты, а потом в дружеские отношения, правда, на расстоянии. Встречались мы не часто, но писали друг другу много. Саша был очень скромен, немногословен, и о его личных делах я узнавала случайно от наших общих друзей. Саше я, безусловно, доверяла и в человеческих отношениях, и в нашей работе. Как мне кажется, его отличало редкое в наше время сочетание качеств - высокий профессионализм и порядочность. Мне импонировали и его патриотизм, и ответственная гражданская позиция и даже тот факт, что сокровенной темой его занятий была личность Евгения Замятина, мне кажется, что Сашу достаточно хорошо характеризует.

Но, признаюсь, поначалу в нашей работе меня раздражала Сашина неторопливость. И только с годами я поняла причину этой неспешности: он просто не допускал никакой возможности ошибиться при публикации и комментировании архивного документа и предпочитал отложить его введение в научный оборот до выяснения всех вопросов. Думаю, что именно по этой причине от отказался от участия проекта в подготовке и издании романа «Мы». В 2009 году эта книга вышла - это наша совместная работа с Джулией Куртис из Оксфордского университета. Мы приглашали Сашу участвовать в этой работе, но ему казалось, что еще много невыясненных вопросов и, может быть, стоит этот проект отложить.

В начале 1990 годов меня тоже смущала одна вещь: мне казалось, что на творчество Замятина Саша смотрит глазами Виктора Шкловского, которым в тот период он активно занимался. Это меня раздражало. Постепенно мое опасение прошло.

Вы знаете, какой бы темой Саша позднее ни занимался, он все равно всякий раз с радостью возвращался при первом же удобном случае, как только появлялось свободное время, к своему герою Евгению Замятину. Работал очень азартно, радовался не по-детски каждому вновь открытому документу и факту. В условиях цейтнота любил повторять: «Прорвемся!», писал он мне или звонил. Мы действительно благодаря его невероятной трудоспособности успевали сдать очередную публикацию в срок.

Последний наш проект «Новые материалы Евгения Замятина», подготовка тома в серии Литературное наследство остановился. Его вдохновителем и научным редактором был Саша, все связующие нити были в его руках.

Сейчас очень горько, холодно, одиноко и пусто без надежного друга и единомышленника. Последние письма, которыми мы обменялись, относятся к концу июня. Мы тогда обсуждали все события, происходившие в России и на Украине и выяснили неожиданно друг для друга, что мои предки жили на Украине, мой прадед был украинским священником, а предки Александра Юрьевича уехали с Украины в 17 веке.

Сделали мы, конечно, с Сашей, может быть, не очень много, но работать было удивительно хорошо и комфортно и над статьей о Федоре Сологубе и Замятине, и над сборником «Я боюсь» - это публицистика и литературно-критическое творчество Замятина. Самое главное, три года над проектом для Литературного наследства - это было для меня поистине праздником. Мне очень жаль, что все это так неожиданно и таким нелепым образом прервалось.

В день похорон Александра Юрьевича я была в Петербурге, смотрела его выступление в «Школе злословия». Очень трудно поверить, что Саши с нами нет.

Иван Толстой: Последнее огромное дело, за которое взялся Александр Юрьевич, - это руководство легендарным Литературным наследством. Недавно к проекту примкнул историк литературы Олег Коростелев.

Олег Коростелев: Галушкин пришел в Литнаследство в один из самых тяжелых периодов. Как бы ни было тяжело Зильберштейну и Макашину, а они переживали не один, а много раз тяжелые периоды переформирования, пертурбаций всевозможных, но тогда все это было связано в первую очередь с идеологией, переделом сфер влияния в гуманитарных институциях. В Литнаследство Галушкин пришел в тот период, когда общее отношение к гуманитарной сфере, к науке в целом и вообще ко всей ситуации было каким-то небывалым ранее. Интерес упал почти до нуля, финансовых возможностей практически не было. И на протяжение нескольких лет не выходили ни тома, почти не велось никакой работы от ощущения какой-то безнадежности. Галушкин успел довести до бумажного воплощения несколько давно готовящихся томов. Для меня самым интересным томом, я бы его назвал «Указатель» долгожданный, я его ждал даже не несколько лет, а несколько десятилетий, указатель ко всем предыдущим 103 томам. Это гигантский огромный объем информации, равного которому просто не было в истории советского книгопечатания. Первый том, как я уже говорил, вышел, всего будет пять книг этого тома, пока что в первом томе только роспись, а дальше будет еще именной указатель ко всему корпусу этих ста с лишним «кирпичей». Плюс указатель иллюстраций, а их Зильберштейн такую традицию ввел, что в каждом томе было не менее сотни, а часто гораздо больше первостепеннейших иллюстраций - это почти целый отдельный музей то, что получилось. Так вот, этот указатель вышел при Галушкине, хотя работал над ним весь отдел, каждый из немногочисленных участников нашего отдела. Лет 20 назад это все начиналось в очередной раз - это уже на мой памяти, а до меня сами Зильберштейн и Макашин мечтали о таком указатели. Практически это получается один из самых существенных и важных справочников. Даже люди, имеющие на полке все сто томов, я таких знаю немного, обычно на полке стоят те тома, которые нужны ему по своему периоду, даже если есть люди, у которых полной комплект Литнаследства, найти в таком гигантском объеме что-то без указателя часто бывает проблематично. Так что этот справочник совершенно замечательный. Первая книжка вышла, остальные готовятся, надеюсь, скоро выйдут, и эта работа будет завершена.

Кроме того вышли тома Фета, обновился очень серьезно сайт отдела Литературного наследства, где сейчас появляются и все новости отдела, все интервью, беседы, рецензии на отдельные тома. Не сомневаюсь, что ссылка на ту передачу, которую мы сейчас записываем, сразу же после появления на сайте Свободы появится и на страничке отдела Литературного наследства.

Иван Толстой: Что же случилось, как так случилось, что на самом взлете, на волне возвращающегося общественного внимания к истории литературы в 54 года ушел Александр Юрьевич? Моника Спивак.

Моника Спивак: Ничто не предвещало беды. Когда говорят, что он был в депрессии, не хотел жить и чувствовал, что конец жизни приближается, мне кажется, что не соответствует действительности. Потому что были планы. 22 он умер, а 24 у него были билеты в Великий Новгород, он собирался поехать, посмотреть. В сентябре он собирался в Париж на месяц, у него был грант, и было очень много разных планов.

Он почувствовал боль в животе, вызвал «скорую». Очень радовался, гордился тем, что у него прикрепление к Академической поликлинике, Академической больнице. Вызвал не просто «скорую», а академическую «скорую», которая его увезла в Академическую больницу в Ясенево с подозрением на аппендицит. Уезжая, он посмеялся, врач тоже был очень оптимистично настроен, его не несли, он шел нормально, спокойно. У него, правда, была температура 37, но все-таки только 37. Врач «скорой помощи» говорил, что, скорее всего, это лапороскопическая операция, и через два дня он вернется. Дальше в Академической больнице замечательной, куда он поступил, наверное, в полдвенадцатого 12 июля, его оформили, но операцию почему-то сделали в 9 утра. То есть, этих 9 часов было достаточно для того, чтобы температура была уже 40 и вместо подозрения на аппендицит был уже разлившийся перитонит. Это первая стадия.

Вторая стадия: его перевели из реанимации в общую палату, после операции он стал ходить и даже бегать. Дальше какие-то непонятки, почему-то у него не было бандажа или что-то такого, короче говоря, у него разошлись внутренние швы, наверное, это означает внутреннее кровотечение. Была вторая операция, которую он перенес очень тяжело. На мой взгляд, я не медик, но судя по его состоянию, они лажанулись с наркозом. Потому что он очень тяжело перенес вторую операцию и после второй операции он тяжело дышал, прерывисто говорил и было непонятно, то ли это воспаление легких, то ли сердце. Они поставили сердечную недостаточность, они действительно снимали кардиограмму, они вызывали врача-кардиолога. В понедельник 21 он стал чувствовать себя лучше. Он написал эсэмэски всем сотрудникам своего отдела с указанием, что надо продолжать работать по плану. Он дал указания переводить материалы для парижского гранта сентябрьского, а ночью с понедельника на вторник в 5 утра у него случился сердечный приступ, его увезли в реанимацию, где он скончался.

Вот как было - фактология. Фактография. Причем, до вскрытия врач говорил, что, наверное, инфаркт или тромб, потому что непонятно, что случилось. Насколько я поняла, ни инфаркта, ни тромба вскрытие не обнаружило.

Иван Толстой: Пять лет назад в одной из программ на Свободе я задал Александру Галушкину вопрос о тех трудностях, которые он видит перед собою, принимаясь за руководство Литературным наследством. Он отлично понимал, что легкой жизни не будет. И тем не менее, туда пошел. Это был не просто его научный долг (хотя и долг тоже), это была настоящая глубокая любовь. Без пышных слов.

Александр Галушкин: Литературное наследство долгие годы было, употребляя современную терминологию, своего рода монополистом на публикаторском рынке, многие материалы могли появиться только в Литературном наследстве и нигде иначе. Авторы готовы были ждать десятилетиями, я не преувеличиваю, выхода своих материалов. После перестройки, после оживления частного книгоиздания у Литературного наследства появилось достаточно много конкурентов, которые работают гораздо быстрее, гораздо оперативнее, предлагают авторам хоть небольшие, но все-таки гонорары, и Литературному наследству достаточно сложно сегодня конкурировать с этими издательствами.

И на этом мы заканчиваем программу, посвященную памяти ученого. Участие принимали Моника Спивак, Марина Любимова, Александр Архангельский, Николай Богомолов, Олег Коростелев, Михаил Одесский и Андрей Рогачевский.

Александр Галушкин. Разговоры с Виктором Шкловским

Мысль вести эти записи возникла у меня — по аналогии. Я вспомнил Эккермана и нелепо дотошного Маковицкого с тайным блокнотом и карандашом в кармане, — и много шутил над своей ролью, своим положением, вполне уже сравнимым с положением Эккермана, Маковицкого и т.д. Потом задумался. Так привлекателен жанр розановских «Опавших листьев» и «Уединенного» (соблазнил уже Солоухина, Бондарева). Решил попробовать.

Был такой случай. В.Ш. крайне неохотно вспоминает о нем.
— Сел в такси. Смотрю: таксист читает какую-то ветхую, сразу видно — очень старую книгу. Спрашиваю: Что? Отвечает: Вы не поймете, это ранний Шкловский.

Очень обиделся. Не дал на чай.
— Потому что я — поздний Шкловский.

О Маяковском: Маяковский был верным товарищем. Он был верным товарищем партии, к которой он не принадлежал. Он разочаровался в партии, в друзьях, в любимой. А никто из нас не смог оказаться рядом.

Он пил с этим... Катаевым. И, очевидно, тот что-то подозревал. Когда Маяковский выходил в уборную, он сказал ему: «Смотри, не повесься на подтяжках». Маяковский называл его «неудавшимся гусаром».

Мы шли с Маяковским по улице, и к нам подошел какой-то шкет (нет, не Шпет). Спросил закурить, кажется. Потом спросил наши фамилии. Я ответил: «Шкловский». Он спросил: «Виктор?» Маяковский улыбнулся: «Витя, это начало славы».

— И это говорил мне Маяковский!

О Хлебникове: присудил ему первое место еще в «Гамбургском счете». В.Ш., пожалуй, первый, кто решился назвать Хлебникова великим, гениальным поэтом (из писателей «нового времени» — уже после войны).

— Хлебников был человек другого века. Он — словно один из тех самых хазар, о которых пишет Пушкин. Вообще, — человек не этого мира. Мне кажется, он никогда не жил с женщинами. Я помню его единственное сватовство — к богатой невесте, дочери крупного архитектора, — оно завершилось неудачей. Ему отказали. Он пошел к проститутке и заразился от нее. Потом умер.

— В английских домах, на лестницах, есть такие приспособления — ниши в стене. Они сделаны для того, чтобы было куда встать, когда выносят гроб из комнаты.

Наша литература напоминает мне такие ниши.

О Горьком

— Мы были дружны. Я жил у Горького некоторое время . Мы были дружны до тех пор, пока я не написал о нем. Мы не поссорились, но разошлись. (Не надо писать о своих друзьях, если вы хотите сохранить их дружбу.) Я написал, что Горький пишет общими местами. И показал это на ошибках — простейших фактических ошибках в описаниях, несомненно, зна-комых Горькому вещей.

У Горького была чудовищная память. Он мог наизусть прочитать какой-нибудь рассказ Чехова и указать, где и какие стоят знаки препинания.

— Эти куски потом и всплывали в его прозе?

— Да. Он писал общими местами. И ему казалось, что это уже действительность.

Мало встречались в 30-х годах. Он написал, и совершенно зря, что-то о Сталине — то, что Сталин велик и в искусствах. Этого не надо было пи-сать. Совершенно. Сталину совершенно необязательно было быть великим и в искусстве.

Не знаю, кто читает сейчас Горького. Даже позднего. Раннего еще читают. Хотя он не самый плохой писатель. Средний, но не плохой.

— Мы сделали с Горьким что-то похожее на то, что сделали с Маяковским.

— Да. Мы убиваем этим и Горького, и Маяковского.

Не читают сейчас и Салтыкова-Щедрина. Мне кажется, его уже мало читали при жизни. И говорили ему об этом. Он ответил: я пишу для будущего. И все повторилось. У него есть персонаж, который строит запруды на реках и устраивает то, что мы сейчас назвали бы «водохранилищами». Сталин прочитал как-то это место. Потом сказал: «Найдите мне сына Салтыкова-Щедрина». Его нашли, привели к Сталину. Сталин сказал ему: ты можешь в течение недели покупать все, что тебе захочется в магазинах. Бесплатно. Сделал ему такой подарок!

Византийские нравы.

О Платонове

Это был святой человек. Из семьи, где было 6 человек, и все — большевики. Он свято верил большевикам. И (без каких-либо задних мыслей) написал «Впрок». Сталин, прочитав повесть, сказал: «Это пойдет ему впрок». (Хватило бы одной этой повести. Но он писал и другое.) Замечательная вещь — «Котлован»… Странная дружба с Шолоховым. Он много сделал для освобождения его сына, но было поздно, сын заболел. Платонов был по-христиански чистым человеком… Сына его забрали, кажется. Потому, что он — лет десяти, даже меньше — забрался с приятелями в посольство (Дании), и они выкрали там какие-то продукты. Нечего было есть.

Какая-то молодая женщина спросила как-то Б. Эйхенбаума (впрочем, В.Ш. всегда говорит: Борис Михайлович Эйхенбаум): в каком возрасте можно давать детям читать «Детство. Отрочество. Юность». Он ответил: «Ни в каком».

В свое время был лозунг — «одемьянивание» поэзии (от Демьяна Бедного). Поэзию не одемьянили, зато обеднили.

— Когда люди умирают, кто-то должен оставаться один (за них). Я остался один. За всех. Действительно — за всех. И это, кажется, и держит В.Ш.

Любимый афоризм В.Ш.: Надо уметь быть с собой в плохих отношениях. Кому, как не ему, это так хорошо удавалось!

Рассказал В.Ш. о книге Симоны де Бовуар о старости, о том, что, по сви-детельству медиков, в 90 лет наступает своеобразное перерождение орга-низма, «вторая молодость».

— А с какого она года?

— Кажется, с 1908.

— Пускай попробует дожить до 90.

— Мы разбросали наш балет. Все то, что строилось целый век. Все разъ-ехались. Дягилев похоронен в Венеции. Фокин жил в Америке и собирал — это стран но — коллекцию дверей… Мы открыли двери для старого искусства. Оно ушло…

— А наша живопись. Перед революцией она поднялась на уровень миро-вого искусства. Я был в Париже, ходил по музеям, а на меня смотрели русские художники — мои знакомые. Шагал, Малевич, Филонов, которого не при-знавали при его жизни и не позволяли продавать картины — он умер от го-лода, и его сестры (тоже?), они были художницами тоже. Наш Шагал, кото-рый был учите лем (рисования) в Витебске и ругал Малевича за то, что тот расписывал тротуа ры города — в нашем захолустном Витебске! Мы были друзьями с Юрием Анненковым — замечательным художником, он подарил мне свои воспоминания, два тома («Дневник моих встреч»)… Не умеем це-нить своего. На Западе хоть умеют польстить. В каком-то музее там есть вы-литая из золота голова Павлова…

— Современное левое советское искусство… Я не разбираюсь в живописи.
Но я верю, что оно есть и оно интересно. Выставку разгоняли шлангами с во-дой, с пожарниками. Это преступление. Я был у какого-то скульптора, молодого, в мастерской. Он живет в подвале, это какое-то подпольное искусство. К сожалению, я не был на той выставке — я просто не знал о ней, мы все ничего не знаем. Подпольное искусство.

* * *
Самая страшная болезнь — это заниматься не тем делом, каким тебе хочется.

Я отдыхал в Пицунде, и меня пригласили в музей долгожителей, большой музей. Но я думаю, мне еще рано. Экспонатов там хватает.

Удивительно, откуда он вылез, сын мелкого лавочника, мещанский Таган-рог — и вдруг такая культура, будто уже сформировавшаяся… Его братья — Александр и Николай, не очень талантливы. Зато племянник — Михаил Че-хов — стал, мне кажется, величайшим из актеров. Он написал хорошую книгу («Путь актера»), а когда Эйзенштейн снял «Ивана Грозного», он прислал ему из Америки письмо, очень серьезное письмо, о том, что бы он изменил в кар-тине, как ее переделал. Очень деловое и трезвое письмо.

— Одна из ранних моих книжек — «Розанов». Я очень люблю ее и до сих пор. Знаю, что нравилась она и Розанову. Это была единственная, пожалуй, книга о Розанове, выдержанная в спокойном тоне… Его я не знал, хотя мы вполне могли встретиться. Он умер в 1919 году, где-то под Москвой (Троице-Сергиевская лавра), в страшной нищете. Писал письма Горькому, кажется, Луначарскому, прося позаботиться о его семье. Потом могилу его раскопали и труп вырыли. Что сделали дальше с ним — не знаю. Интересный писатель был — Розанов…

— Знал Ивана и Ксану Пуни (были очень не похожи друг на друга). Иван Пуни был очень большим художником. Но он не мог прокормить себя этим. А жена его была большим мастером легкой халтуры. На это они и жили. Одно время и я жил с ними. Это было в Берлине, во время моего кратковременного пребывания там… Как-то мы решили приготовить — есть было и там нечего — то, что мы готовили (в 1919—1920 гг.) в Петербурге. И не
смогли — не приготовить, не смогли съесть.

Это было великое искусство. О Пуни я писал (кажется, в «Zoo»), что это сейчас вы ругаете и кричите на него, а потом вы повесите его штаны в музее и будете ходить, и смотреть, и говорить, какой это был великий художник. (Предсказание почти сбылось, повесили, кажется, кофту, сшитую Пуни, но восхищаются — как и предсказал В.Ш.)

* * *
Об Алексее Толстом

Я хорошо его знал. Мы встречались, и его последнее письмо было ко мне. Это по поводу «Петра I». Конечно, в этом романе он слишком много наврал.

Я говорил ему об этом. И к тому же Петр его слишком близок Сталину. От этого ни Петру, ни Сталину не стало лучше (не прибавило ничего хорошего). А до Толстого историю Петра хотел написать еще Пушкин.

Толстой был граф и был барин. И во многом пытался подражать Льву Толстому. Но Львом он не был. Подражал неудачно. (И графского в нем было только что в манерах да в образе жизни, шикарном быте обласканного правительством придворного летописца.) Он шел на все, чтобы угодить Сталину. И даже когда наши войска вошли в Польшу (там были тяжелые сражения с польской армией, частями, сформированными целиком из польских офи-церов), он поехал туда и во всеуслышание засвидетельствовал, что это не офицеры, а подростки, он намеренно убавил их возраст.

* * *
Из рассказов не для печати

Зимой 1922 года по всему Петрограду шли повальные аресты.

Я жил тогда в Доме искусств. Был уже поздний вечер, я шел домой и та-щил за собой огромные, груженные дровами сани. У ворот ДИСКа стоял дворник. Он остановил меня:

Бросив дрова, я пошел от Дома искусств. Зашел к Тыняновым. Юрия Ни-колаевича еще не было. Я поговорил с (сестрой?) и пообещал зайти попозже. Мы договорились, что, если в доме кто-нибудь будет, она опустит занавеску. Я ушел. А через полчаса они пришли, устроились: засада. (Сестра) встала, прошлась и «нечаянно» опустила занавеску. Один из «них» тут же вскочил:

— Сделайте, как было!

Но я — словно чувствовал — так и не пришел. Зато они за три (?) дня на-брали 27 человек. Все они сидели у Тыняновых, пили чай, играли на пианино и пели революционные песни. Их было так много, что одной женщине даже удалось убежать. Кажется, этого никто из «них» и не заметил.

У меня всегда словно какое-то было чувство — я знал, как зверь, куда нужно ходить.

Тогда же мне нужно было получить какие-то деньги (во «Всемирной ли-тературе»?). За мной уже следили, меня ловили. Я вошел в редакцию, полу-чил деньги, и тут мне словно что-то шепнуло — я вышел не через парадное, а черным ходом. И так ушел.

Потом, ночью (в каком-то белом балахоне, чтобы не было заметно на льду), я ушел (от Анненковых) по льду Невского залива в Финляндию. Я был тогда сильный человек и мог спокойно перейти залив (когда-то по нему ушел в Финляндию Ленин). За мной должна была пойти жена, но ее арестовали, и она просидела целый год.

Я пришел в Финляндию. Встретили меня хорошо (они уже привыкли к нам). Президент Финляндии был хороший знакомый моего дяди И.В. Шкловского, который писал и печатался под псевдонимом Дионео. В свое время он был сослан на крайний север, изучил там какой-то самоедский язык, которого ни-кто тогда в России не знал, он был один, и за это был избран в Академию. По-том уехал в Англию и был там корреспондентом газеты [«Русские ведомо-сти»]. Еще в ссылке он познакомился с Кропоткиным (?), Пилсудским (?). Президент написал дяде, дядя сказал: приезжай в Англию. Я на пароходе при-ехал в Англию.

Все время за границей у меня был «нансеновский» паспорт — для эмиг-рантов, такой хороший, что, когда я уезжал, на границе чиновник вздохнул: жалко отдавать такой хороший паспорт, он еще мог хорошо послужить кому-нибудь.

В Германии я жил долго, жил у Горького под Берлином, печатался в его «Беседах». И хотя я не был никаким революционером и большевиком, все мы тогда в Германии готовились к восстанию. Мы поддерживали тесные от-ношения с («Спартаком»? социал-демократической партией?), по разным делам я бывал в советском представительстве. Приехала Лариса Рейснер, ко-торая потом, в России, очень умно умерла за день до своего ареста, — она должна была поднять восстание на флоте, в порту (Гамбург?). Должно было быть, как у Эйзенштейна в «Броненосце “Потемкине”». Я должен был воз-главить отряд броневиков (которых тогда не было), чтобы брать штурмом Бранденбургские ворота.

Но революции в Германии не произошло. И слава богу. Иначе — кто знает, что бы сейчас было…

— Кто-то упрекал меня в том, что я написал: мои друзья разошлись по гро-бам. Но я не мог написать так. Это была бы неправда. Большинство из них разошлись не по своей воле, их провожали.

— Мы переломали несколько поколений писателей. (Мандельштам писал, что переломан хребет века.) Мы сломали даже тех — прежде всего тех, кто искренне верил в большевиков, — Платонова, например. Как уничтожили всех людей, которые делали революцию. Это совсем другое поколение, дру-гие люди, другая литература.

Готовя небольшую статью для итальянского сборника о зауми, В.Ш. опять перечитал себя («О поэзии и “заумном языке”»). Он был порядочно удивлен.

— Надо же! Как интересно, столько материалу, что интересно перечитывать.

— Давно не перечитывали, Виктор Борисович?

— Вообще не перечитывал. Наверное, даже когда только напечатали. Не люблю себя читать. Хотя... Статья не плохая.

— Я даже не писатель. Я — слуга литературы. Раб литературы. Словно единственный оставшийся в живых в детективных романах свидетель, сви-детель драм истории. Я не могу не писать. История пишет мною.

Есть в Библии эпизод. Какой-то царь возжелал жену своего военачаль-ника. И чтобы избавиться от него, посылает его на войну, он ставит его в пер-вые ряды штурмующих город, под самые его стены, — и его убивает оскол-ком жернова.

А когда декабристы стояли на Сенатской площади и ждали неизвестно чего, медлили (как медлил Гамлет, хотя убить ему повелел отец), то рабочие на лесах строящегося Исаакиевского собора, желая помочь им, бросали кам-нями в царскую кавалерию.

История человечества — драматична. И черновики к его истории — Библия.

Поэтому я не люблю всяких произведений на библейские темы. Или — или. Не люблю роман Томаса Манна «Иосиф и его братья». Он как бы пишет его, извиняясь (оглядываясь, словно чего-то боится; самоирония? — не знаю). Он вторичен, даже третичен... А в искусстве — главное — первичность. Это есть в Пушкине, Толстом. Первичность мироощущения. Вы говорите — во-обще-то, мы все вторичны, от материи? Но человек в искусстве стремится к возвращению к своей первопричине.

Его Иосиф — не Иосиф Библии. Это какой-то поздний Иосиф, почти аме-риканец, — так он всех ловко проводит...

— Никогда, как это ни странно, не хотел защитить диссертации, получить степень, профессуру, преподавать. В университете, когда только поступил, — еще об этом не думал. Позднее, после революции, — уже не хотел. Было уже не интересно... Сейчас даже создали такое слово — остепениться, то есть по-лучить степень. Никогда не хотел остепениться. Степень — чего? Какая сте-пень? Кто ее дает и по какой шкале? Шкалы бывают разные, есть градусник Цельсия, есть Реомюра... Никогда не надо защищаться. Надо нападать. За-щищаться — значит уже отказаться от себя, своей силы, словно заранее при-знать свою слабость. Сейчас это даже модно — получать степень. Сейчас все защищаются — и никто не нападает. (Кстати, и дочь В.Ш. — В.В. Ш[кловская]-Корди — кандидат физико-математических наук, и внук его — Никита Ефимович Ш[кловский]-Корди — кандидат медицинских наук. Дети и внуки у В.Ш. — по степени — выше самого отца и деда, так и не получившего нигде даже кандидата филологических наук.)

Я помню Винокура. Это был большой ученый. Он написал диссертацию по какой-то серьезной теме, защитил ее в Москве. Потом уехал из Москвы по каким-то делам. Вернулся — а диссертация все так же лежала на том же месте.

Ее никто даже не взял в руки. И не потому, конечно, что она была неинтересной.

А дочь рассказывала мне, как один молодой ученый, на ее работе, вписал аккуратно в свою диссертацию (?), положив на прозу, несколько глав «Евге-ния Онегина». Это заметили только через 10 лет. И очень обиделись. Его, к сожалению, выгнали. А почему? Пушкин — очень большой поэт.

13.II.1984. Сегодня приехал к B.Ш. Открыл дверь — и услышал голос дик-тора (И. Кириллов) — объявлял о назначении К. Черненко генсеком. Дочь и сам В.Ш. сидели перед телевизором, слушали. Я присоединился. В.Ш. сидел, полудремал (срабатывал иммунитет против неприятностей?). Иногда под-нимал голову и молча разводил руками: мол, что поделаешь. Но, видно, Чер-ненко он совсем не рад.

— Что будет теперь? — сказал он мне после того, как «тронная» речь была зачитана. — Черненко небольшой человек. Наш авторитет в мире, пожалуй, еще упадет ниже. Что будет?

И сам ответил себе:

— Надо работать. Дело не пропадет. (Будем растить свой сад?).

— Да. Что же еще остается?

Книга «Встречи» (вышла в 1944-м): было около 18 редакторов (?). Они вычеркнули все. Что осталось — вышло книгой. Получили все эти редактора на мне, кажется, больше денег, чем я сам.

Вообще, работа редактора заключается в том, чтобы найти главную мысль в произведении — и вычеркнуть ее.

О Маяковском

(«Володю» В.Ш. вспоминает постоянно. Это пополнение — вызвано по-явившейся в доме книгой «В. Маяковский и Л. Брик. Переписка».)

— Последние годы — странные, страшные годы в жизни Маяковского. Выставка «20 лет работы», на которую никто не пришел. Из писателей был, кажется, один я. Встретил Володю в зале. Он как-то странно говорил со мной, — нерешительно, — как человек, который не знает, что ему делать.

— Ходили по Фонтанке, к Летнему саду.

Так вот и буду

В летнем саду

Пить свой утренний кофе...

По Фонтанке ходили прогулочные пароходы (катались с Маяковским). Их привязывали к свае, когда они доходили до конца. Свая совсем перетерлась.

Последняя встреча (?) с Маяковским. У меня было чувство — я стою под большим пароходом, который пришел к концу. Я — совсем маленький. Вот и все, — сказал мне Володя.

Как я не мог догадаться, что такое случится! (Нужно было слышать, как это воскликнул В.Ш.)

Все-таки — это было неожиданно.

И — немного помолчав:

Но если бы он прожил еще — он бы сделал то же самое. Или — его даже расстреляли бы.

Маяковский был связан с революцией. А революция не удалась.

(Наша революция — пародия на французскую: свобода, равенство, братство...)

Сельвинский рассказывал, что после провала выставки «20 лет работы» он сказал Маяковскому: «Вам, Маяковский, теперь самое время застрелиться». Маяковский ответил: «Хорошо, я подумаю над вашим предложением».

А книга плохая («Переписка»):

Дорогая, дорогой, дорогие оба,

Дорогая дорогого довела до гроба.

Брики более чем причастны к концу Маяковского.

Сам Брик, впрочем, умер так неожиданно, что я думаю — почти уверен, — его отравили.

Если говорить безо всякого — Маяковский все-таки большой поэт. (Не-смотря ни на что.) Я это сразу почувствовал, как только познакомился с ним. (Больше такого чувства в жизни я не испытывал.)

Последние его годы... У меня впечатление — он хотел уехать за границу. Но его не пускали (как раз, 1929-й, закон о невозвращенцах). Мы не говорили об этом. Точнее — недоговорили. Я это почувствовал.

Почему он ушел из РЕФа в РАПП:

Сегодня я на всякий случай
Даю свою прощальную гастроль...

Известие о смерти М. Шолохова В.Ш. встретил более чем спокойно. Про-молчал. После уже, отобедав, спросил меня:

— Что вы думаете о «Тихом Доне»?
И, не дожидаясь ответа:

— Я — не знаю. Не мог он его написать.

Это все, что было сказано в этот день о «великом советском писателе», «ге-ниальном сыне русского народа» (из официального некролога).

Год 49-й. Назначено заседание по теме «Сатира в кино». В.Ш. вместе с Н. Оттеном едет на машине. Говорит о том, какое тяжелое сейчас время, о том, что не надо бы вылезать и, вообще, надо сидеть как можно тише.

Заседание. В.Ш. объявлен на закуску — чтобы никто не разошелся.

Все (пока) в буфете. Наконец объявили Шкловского. Речь его была ко-ротка: «Сатиры в кино не было, нет и не может быть. Двенадцать инстанций рассмешить невозможно!»

Или — характеристика Б. Балтера:

«Слово скажет — два раза соврет».

Говорили об Олеше:

— Олешу я очень уважаю. И ставлю его впереди себя… Но он был необык-новенным большим специалистом по делу порчи самого себя. Олеша — недовоплощенный, так и не воплотившийся писатель.

И, чуть позже, разговорившись, В.Ш. с горечью сказал: «Надо прода-ваться…» В ответ на недоуменные взгляды он продолжал: «Надо продаваться... Я столько раз это делал, что и... Написал 65 книг... Я — гвоздь, вбитый в стену шляпкой (наоборот). Больно, конечно, когда тебе по голове стучат. Но — жив...»

Не раз спрашивал В.Ш.: как удавалось ему совместить высокофилологи-ческую деятельность «формалиста», непрерывное писание книжек — и броневики, «сентиментальное путешествие» и т.д. Филолог, опоясанный пуле-метными лентами, с маузером в руках!..

— Легкомыслие?

— Конечно!..

Смотрел как-то свои фотографии, хмыкал:

— Ломака… Какой ломака... Надо с этим покончить...

* * *
«Иприт»
Маленькая книжечка. Писалась легко. Веселая. Помню как неудачную.

Издавать? — махнул рукой. — Новые буду писать. (Вот так всегда — на все предложения о переиздании — машет рукой и говорит, что проще новые пи-сать!) Всеволода я, кажется, перетянул на свою сторону. В большей части книга написана мной.

Начинался роман как халтурный. А вышел, кажется, не очень плохим. В нем предсказано многое из того, что сейчас происходит в мире. Мировая революция? Газовая война? Нет, не хочу, чтобы эти предсказания сбылись. Хотя знаю, есть предсказание, которое всегда сбывается, как ни крутись... Это смерть, ее все равно не избежишь. И не о чем тут больше говорить...

Спрашиваю постоянно и не могу понять: В.Б., почему вы так не любите структуралистов? — Пожимает плечами: «Не знаю». Немного погодя, с улыб-кой: «Потому что они не занимаются сюжетом...»

Но разве можно после В.Ш. еще им заниматься?!!

«Памятник научной ошибке» — расквитался с формализмом, а сам остался формалистом (В.Ш. о себе).

Рассказ о каком-то заседании — ранние 20-е — пример ведения полемики: в разгар дискуссии кто-то из зала, не выдержав, бросает: «Шкловский, вы им-потент». — Тут же, не раздумывая: «Спросите об этом у вашей жены».

Все это похоже на ведение дискуссии Маяковским.

Но, надо сказать, что чем яростнее крики «против», тем блистательнее, из-воротливее, находчивее В.Ш. Ему необходимо это противодействие, ему не-обходим упор, «упругая масса», которой он мог бы противостоять и которую мог бы месить, как тесто.

Оратор, говорят, он был превосходный. Залом владел мастерски, не до-пуская, чтобы ни одна голова не смотрела не в ту сторону, куда он сам смот-рит (да, сказанул!..).

Сам В.Ш. как-то мне говорил:

— Ну, вот, поработали сегодня (много говорили, не диктовал, я просто записывал).

Я, очевидно, не очень довольный малой продуктивностью, удивленно по-смотрел на В.Ш.

— Да, поработали, поговорили вот с вами, мой единственный слушатель (с какой грустью это сказано).

— В.Б., а если бы слушателей было больше?

—Было бы еще лучше. Я ведь оратор…

* * *
О Довженко

— Приезжала ко мне толстая женщина по фамилии Машкара (дело было летом 1983 года). Расспрашивала об отношении Довженко к советской власти. Я ей ничего не сказал. А Довженко был националистом, махновцем.

Не слишком ли это? Но если это так — как это противоречит тому, о чем писал сам В.Ш.!!!

* * *
О Г. Маркове

Одним из первых хорошо написал о нем. А он... Посади свинью за стол... Она не только ноги на стол, но еще и поросятину потребует.

* * *
Союз писателей

Ужасно разбух. Не могу понять, когда это произошло. Откуда все эти люди? И многие — почти ничего не пишут. Что это за писатели?! Союз разбух и развалился. И даже уже попахивает.

* * *
Небольшой разговор о Короленко

Говорю о всегдашней кусачести В.Ш. Это и всегда было, с самого раннего периода.

— Да? А кого тогда кусал?

— Да всех, Короленко в частности (лакированный язык Короленко, по ко-торому мысль скользит).

— Да, было. Жалко. Плохой был писатель, но очень хороший человек. Во время каких-то погромов еврейских, бывших в том месте, где он жил, он вы-ступил в газете с письмом. В письме было написано: я запрещаю погромы. Подпись: Короленко. И погромы прекратились. Есть у него и интересные рас-сказы — о старообрядчестве...

— Рассказывают о Короленко, что он, прочитав как-то стихотворение молодого, демократически настроенного поэта (поэт среди поля, среди обсту-пивших его волков реакции поет песню свободы и т.д.), — расплакался: какое хорошее стихотворение.

В.Ш. смеется.

— Мемуары у него хорошие («История моего современника»).

Олеша был внутри словно индусом. Он говорил: Я хочу, чтобы мне было хуже.

В голодное тяжелое время ему принесли какую-то еду: сыр, масло.

Он выбросил все это в окно. Домохозяйка все видела, ее это поразило. Все это стоило недорого, деньги, я думаю, он не выбросил бы...

Я: Разве это не театр? (позерство, театр для себя, показное юродство даже, театрализация жизни, разыгрывал им сочиненную роль Кавалерова, это чув-ствуется даже и в прозе — его блистательные метафоры — метафоры краси-вого жеста, рассчитанные на зрителя, слушателя, — жест в их сторону).

В.Ш.: Да, да, все так...

Я: Вы хорошо назвали его как-то: хвастливый поляк... Очень точно.

В.Ш.: Да, хвастливый поляк. Причем поляк из очень древнего и родови-того рода. У него был свой фамильный герб. Он из тех древних польских ро-дов, что и Дзержинский...

Я бывал в Польше, встречался с поляками, немного знаю их. Помню, меня пригласили как-то к одному поляку. Я ехал долго, за городом он жил, жил бедно, ехал я на извозчике (?), долго, несколько верст. Приехал, разговори-лись. Я спросил: не приходится ли он родственником тому человеку, который брал Москву? — Тот ответил гордо: Да, это мой предок.

В Польше на каждом шагу, в каждой деревне — короли.

Театральность, свойственная всей польской культуре. В Варшаве есть изображение женщины с мечом (герб Варшавы? — Ника?). Император уви-дел ее и сказал: это исповедь Польши. Поляки никогда не сопротивляются. Но, когда у них ничего уже не остается, они вооружаются и показывают не-обыкновенную храбрость.

Это похоже и на Олешу.

Когда Олеше сказали, что ему должны дать квартиру, — это было уже после смерти Сталина, — он ответил: пусть они сами придут ко мне, тогда я пойду.

Квартиру так и не получил.

Еще одна история: Он выпивал как-то в «Национале». Выходит из зала, видит какого-то человека, всего в позументах, в золоте. Говорит: «Швейцар, подайте мне такси». Тот отвечает: «Я не швейцар, я адмирал». — «Тогда по-дайте катер».

Это остроумно. И адмирал, кажется, оценил шутку, они развернулись и опять пошли пить.

Тяжело было во времена Сталина.

Олеша был маленького роста, ниже даже на голову меня. Он говорил: я карлик.

На Давида и Голиафа это все-таки не похоже.

Олеша жил в квартире коммунальной вместе с каким-то плохим писате-лем. Как-то он пришел домой — дверь была заперта на замок. Он начал биться, звонить по телефону. Пришел милиционер, спрашивает: «В чем дело». — Олеша отвечает ему: «Дурак закрылся». Он не хотел ломать дверь, потому что ее пришлось бы потом чинить, а у него не было денег. Милицио-нер дал ему эти деньги, еще уговаривал его; он сказал: потому что я читал «Трех толстяков».

Потом он пришел на похороны Олеши. И сказал: нет, вы не думайте, я ведь не за деньгами. Я читал Олешу.

Был какой-то праздник (?). Шел разговор об Олеше, какой-то крупный, очень плохой писатель и Сталин. Сталину доложили: писатель Олеша ведет себя плохо, хулиганит. Его могут использовать для вербовки в шпионы. Ста-лин спросил: так ли это? — Писатель ответил ему: «Вы не знаете Олешу. Если так, то он выйдет на улицу и будет кричать: я — шпион, я шпион!» — Сталин подумал и сказал: «Хорошо. Но орден мы ему все-таки не дадим».

Не помню вот только фамилии этого писателя. Он — один из руководите-лей Союза тогда. В этом вся ирония — он сам был шпион. Чекист. Писал письмо Сталину, потом потребовал его обратно и сжег. Это мне нравится.

Еще об Олеше: Он был одет в броню из своей гордости.

«Дом на Трубной» В.Ш. отказался смотреть (по ТВ). Махнул рукой:

— Там так много народу. Меня попросили только переделать сценарий, он был уже готов. Потом поставили в титры.

Вообще, у меня была такая специальность — переделывать фильмы. Это называлось — «снимать с полки».

— Я очень плохой читатель самого себя. Столько сделано, написано... И не помню, что сделал. Bсе как-то голова не доходит до чтения себя. А пора бы...

Из воспоминаний о Берлине:

— Эльза... Эльзу я, конечно, любил. Остальные ее любили уже из-за меня. Такая книга! Она носила ее как брошку.

— Раз привез Эльзу к Горькому, под Берлин. Тогда мы с ним еще дружили. Он меня любил, и я его любил. Потом я его разлюбил, и он — меня. Умер. А сей-час я, пожалуй, все-таки его люблю. Так издать его всего и не могут... Так вот, привез Эльзу. Горькому она понравилась. Он сказал: Какой лоб! То есть: ум.

Писательница она никакая. Муж ее, Арагон, человек очень порядочный. Он носил словно шлейф за ней. Замуж вышла она, конечно, для того, чтобы уехать за границу. Таити, Франция... Жили они с Арагоном под Парижем в перестроенной мельнице. Потом пришли немцы, мельницу уничтожили. После по договору они опять ее восстановили. Стало еще лучше. Там Арагон и похоронен, в саду... Как все это было давно — Эльза, Берлин... Якобсон был тоже в нее влюблен. Но книгу о любви написал я. Хорошая книга. Может быть, лучшая у меня. Крутился вокруг Сергей Есенин. Я чуть было из-за Эльзы не подрался с ним на дуэли. Нас развел Пастернак. Так подошел и ру-ками раздвинул, авторитет — Пастернак.

— В революции 1917 года я принимал участие. Наша броневая рота была расположена перед самой Думой. Кажется, мы ее захватили. Этого я не помню. Помню хорошо — я захватывал Адмиралтейство. Там сидели старые министры, которые не знали, что им делать. Из Адмиралтейства они послали телеграмму царю: «Окружены Шкловским. Прерываем связь». Телеграмма эта есть в архиве (?). Ее можно прочитать.

— В партии никогда ни в одной я не состоял. Я вступать в партию, когда она осталась единственной, никогда не собирался. Как-то не приходило в голову.

* * *
О стиле и влияниях

— Стиль — это судьба. Так время нам диктует. На кого я похож? — Нет, В.Б., таких нет. — Можно узнать? — Безошибочно. (Я пытаюсь выяснить, кого В.Ш. почитал и кто мог повлиять.) — Дорошевича вы читали? (Улыба-ется): Он тоже каждую фразу начинал с абзаца. Его, конечно, читал. Может
быть, есть и его влияние. Но не думаю, что большое. Он был в Москве, я в Пе-тербурге. Большой мастер по делу разрубания фразы, отсечения у нее хвостов был Свифт. — Вы учились у него? — ... …

Продолжение разговора о влияниях и стиле: — Дорошевич — не думаю, что повлиял. Конечно же — футуристы. Я из этой компании. Розанов? Безусловно.

— Пишу фразами? Да, это «Zoo».

Последнее время В.Ш. часто возвращается к «Сентиментальному путешествию». Вот, например:

— Все-таки я был благоразумен, это потому, что остался жив. Меня, как ни странно, не убили. Во-вторых, я все-таки был со всеми довольно крепко связан. Это легкомыслие.

— Революция могла случиться без большевиков. Наступило уже время, назрело. Большевики — только повод для революции. Очень opганизованны, дисциплинированны.

* * *
Гумилев

Мы были знакомы. Я не большой поклонник его стихов, но это большой поэт. Особенно часто мы встречались с ним в Доме искусств, в первые годы советской власти. Была у него студия, «Звучащая раковина»...

Помню, он подошел ко мне и спросил: «Виктор (или Витя, я не помню), не пора ли переходить к террору?» Значит, какие-то планы у него были... Я ответил: «Какой террор? Тебя сразу узнают — по фамилии».

Гумилев — редкая фамилия, с латинским корнем «гумиле». Это из уни-верситетского гимна. То ли его отец, а скорее дед, был военным священником (?) и взял себе такую фамилию. Фамилия, о многом говорящая. Это — род.

И еще он спрашивал у меня: нет ли у меня связи с англичанами? Действительно ли он участвовал в заговоре? Не знаю. Но погиб глупо. Он получил приглашение, в котором было обращение: «товарищ». Рассердился: «Я вам не товарищ, прошу обращаться ко мне по чину: гвардии штабс-офицер (?), трижды георгиевский кавалер Николай Степанович Гумилев»... Это его и погубило.

Мы были дружны. Да, это студия при «Всемирной литературе», «серапионы»... Очень большой писатель.

Замятин очень помог мне в 1922 году. Дал денег на дорогу — я уходил из России. Много денег, я так и не отдал их.

— В.Б., а кто свел вас тогда с контрабандистами? В.Ш. молчит.

— Я первые девяносто лет молчал…

— Но сейчас уже вторые девяносто. И в который paз удивляюсь: как крепки замки на памяти у В.Ш. Чувствую, как перекрываются шлюзы — и он замолкает. Но сегодня сказал…

— Это Замятин... Он тогда, в 1922-м, тоже сидел и собирался уехать из Рос-сии, Горький его отговорил.

— Наверное, он сам хотел воспользоваться этим путем?

— Наверное. Не воспользовался. А Горький многим испортил жизнь, от-говаривая от отъезда и уверяя, что завтра будет лучше, чем сегодня. Словно распахивал двери тюрьмы...

— Потом по этому пути контрабандистов пошла за вами ваша жена?

— Ее выдали. Так они, наверное, работали — через одного. Мне повезло больше. Люся сидела в тюрьме то ли полгода, то ли полтора, не помню.

Строки к биографии

— Приехал я из Персии, и меня вызвали в ВЧК, расспросить, что и как там, за нас ли они. Я начал говорить: «Вы ничего не понимаете, у них своя жизнь, свои белые и красные». Я заговорил их. Они забыли, зачем меня вызывали. Я рассказывал о том, сколько стоят девственницы и сколько женщины в Пер-сии. Они оживились. Я ушел спокойным.

Публикацию подготовил М.А. Фролов

Ошибка Lua в Модуль:CategoryForProfession на строке 52: attempt to index field "wikibase" (a nil value).

Галушкин Александр Юрьевич
Ошибка создания миниатюры: Файл не найден
Ошибка Lua в Модуль:Wikidata на строке 170: attempt to index field "wikibase" (a nil value).
Имя при рождении:	Ошибка Lua в Модуль:Wikidata на строке 170: attempt to index field "wikibase" (a nil value).
Род деятельности:
Дата рождения:
Гражданство:	СССР 22x20px СССР → Россия 22x20px Россия
Подданство:	Ошибка Lua в Модуль:Wikidata на строке 170: attempt to index field "wikibase" (a nil value).
Страна:	Ошибка Lua в Модуль:Wikidata на строке 170: attempt to index field "wikibase" (a nil value).
Дата смерти:
Отец:	Ошибка Lua в Модуль:Wikidata на строке 170: attempt to index field "wikibase" (a nil value).
Мать:	Ошибка Lua в Модуль:Wikidata на строке 170: attempt to index field "wikibase" (a nil value).
Супруг:	Ошибка Lua в Модуль:Wikidata на строке 170: attempt to index field "wikibase" (a nil value).
Супруга:	Ошибка Lua в Модуль:Wikidata на строке 170: attempt to index field "wikibase" (a nil value).
Дети:	Ошибка Lua в Модуль:Wikidata на строке 170: attempt to index field "wikibase" (a nil value).
Награды и премии:	Ошибка Lua в Модуль:Wikidata на строке 170: attempt to index field "wikibase" (a nil value).
Автограф:	Ошибка Lua в Модуль:Wikidata на строке 170: attempt to index field "wikibase" (a nil value).
Сайт:	Ошибка Lua в Модуль:Wikidata на строке 170: attempt to index field "wikibase" (a nil value).
Разное:	Ошибка Lua в Модуль:Wikidata на строке 170: attempt to index field "wikibase" (a nil value).
Ошибка Lua в Модуль:Wikidata на строке 170: attempt to index field "wikibase" (a nil value).
[[Ошибка Lua в Модуль:Wikidata/Interproject на строке 17: attempt to index field "wikibase" (a nil value). |Произведения]] в Викитеке

Алекса́ндр Ю́рьевич Галушкин ( -) - российский историк литературы и литературовед, заведующий отделом «Литературное наследство » Института мировой литературы имени А. М. Горького Российской академии наук (ИМЛИ) в 2009-2014 годах.

Печатался с 1976 года. Его научные проекты неоднократно поддерживались российскими и зарубежными фондами (РГНФ, Институт «Открытое общество»-Фонд Сороса, Stifterverband der Deutschen Wissenschaft и другие). Участвовал в конференциях и выступал с лекциями в университетах и колледжах Великобритании, Германии, России, США, Швейцарии; проводил архивные исследования в Великобритании, Германии, Нидерландах, США, Франции.

Биография

С 1988 года - научный сотрудник ИМЛИ РАН, с 1989 года - старший научный сотрудник. С февраля 2009 года был здесь заведующий Отделом «Литературное наследство».

В 1992-1994 годах Александр Галушкин - главный редактор независимого журнала истории литературы и библиографии «De Visu». С 1999 года - руководитель проекта «Русская литература 1920-х гг. de visu» в Интернете.

В 1997 году защитил в РГГУ кандидатскую диссертацию «Дискуссия о Б. Пильняке и Е. Замятине в контексте литературной политики конца 1920-х - начала 1930-х гг.».

В 2000 году - стипендиат программы «Fulbright Senior Scholar Program» (США), Visiting Scholar в Колумбийском университете (Нью-Йорк). В 2001 году - стипендиат Visiting Research Fellow в Университете Глазго (Великобритания); Forschungsaufenthalt в Рурском Университете (Германия).

Член American Association for Advanced Slavic Studies (AAASS); член-учредитель Российского библиографического общества (Москва); член Текстологической комиссии ОИФН РАН . Умер 22 июля 2014 года в Москве.

Напишите отзыв о статье "Галушкин, Александр Юрьевич"

Примечания

Ссылки

Ошибка Lua в Модуль:External_links на строке 245: attempt to index field "wikibase" (a nil value).

Отрывок, характеризующий Галушкин, Александр Юрьевич

– Зачем они это делают, Север?.. – тихо, будто боясь, что меня услышат, шёпотом спросила я.
– Это клятва, Изидора. Клятва вечной мести... Они поклялись кровью Магдалины – самой святой для них кровью – отомстить за её смерть. Именно с тех пор и носили Рыцари Храма белые плащи с красными крестами. Только почти никто из посторонних никогда не знал их истинного значения... И все почему-то очень быстро «позабыли», что рыцари Храма до гибели Магдалины одевались в простые тёмно-коричневые балахоны, не «украшенные» никакими крестами. Рыцари Храма, как и катары, ненавидели крест в том смысле, в котором «почитает» его христианская церковь. Они считали его подлым и злым орудием убийства, орудием смерти. И то, что они рисовали у себя на груди кровью Магдалины, имело совершенно другое значение. Просто церковь «перекроила» полностью значение Рыцарей Храма под свои нужды, как и всё остальное, касающееся Радомира и Магдалины....
Точно так же, уже после смерти, она во всеуслышание объявила погибшую Магдалину уличной женщиной...
– так же отрицала детей Христа и его женитьбу на Магдалине...
– так же уничтожила их обоих «во имя веры Христа», с которой они оба всю жизнь яростно боролись...
– так же уничтожила Катар, пользуясь именем Христа... именем человека, Вере и Знанию которого они учили...
– так же уничтожила и Тамплиеров (Рыцарей Храма), объявив их приспешниками дьявола, оболгав и облив грязью их деяния, и опошлив самого Магистра, являвшегося прямым потомком Радомира и Магдалины...
Избавившись от всех, кто хоть как-то мог указать на низость и подлость «святейших» дьяволов Рима, христианская церковь создала легенду, которую надёжно подтвердила «неоспоримыми доказательствами», коих никто никогда почему-то не проверял, и никому не приходило в голову хотя бы подумать о происходящем.
– Почему же нигде об этом не говорилось, Север? Почему вообще нигде ни о чём таком не говорится?!..
Он ничего мне не ответил, видимо считая, что всё и так было предельно ясно. Что здесь не о чём больше говорить. А у меня поднималась в душе горькая человеческая обида за тех, кто так незаслуженно ушёл... За тех, кто ещё уйдёт. И за него, за Севера, который жил и не понимал, что люди должны были всё это знать! Знать для того, чтобы измениться. Для того, чтобы не убивать пришедшего на помощь. Чтобы понять, наконец, как дорога и прекрасна наша ЖИЗНЬ. И я точно знала, что ни за что не перестану бороться!.. Даже за таких, как Север.
– Мне пора уходить, к сожалению... Но я благодарю тебя за твой рассказ. Думаю, ты помог мне выстоять, Север... Могу ли я задать тебе ещё один вопрос, уже не относящийся к религии? – Он кивнул. – Что это за такая красота стоит рядом с тобой? Она похожа, и в то же время совсем другая, чем та, которую я видела в первое посещение Мэтэоры.
– Это Кристалл Жизни, Изидора. Один из семи, находящихся на Земле. Обычно его никто никогда не видит – он сам защищается от приходящих... Но, как ни странно, он показался тебе. Видимо, ты готова к большему, Изидора... Потому я и просил тебя у нас остаться. Ты могла бы достичь очень многого, если бы захотела. Подумай, пока ещё не поздно. Я не смогу по-другому помочь тебе. Подумай, Изидора...

В фейсбуке сообщили , что скоропостижно скончался филолог Александр Юрьевич Галушкин, заведующий отделом «Литературное наследство» Института мировой литературы РАН. Ему было 54 года.

Интервью 2011 года. Александр Галушкин «Такая академическая шарашка…»
http://os.colta.ru/literature/projects/76/details/21308/

Александр Юрьевич Галушкин родился 1 марта 1960 г. Образование высшее (Московский государственный университет, 1982). Кандидат филологических наук (диссертация "Дискуссия о Б.Пильняке и Е.Замятине в контексте литературной политики конца 1920-х - начала 1930-х гг.", Российский государственный гуманитарный университет, Москва, 1997). В 1982-1988 гг. - free lance, член Профессионального комитета литераторов; вне существовавших в то время в CCCР государственных структур занимался историей и источниковедением русской литературы 1910-1930-х гг. (в частности, в 1983-1984 гг. как литературный секретарь участвовал в работе В.Б.Шкловского над исследованием по истории "формальной школы" в русском литературоведении 1920-х гг.; не опубликовано).

В 1988-1989 гг. - научный сотрудник Института мировой литературы Российский Академии наук; отдел Библиографии и источниковедения. С 1989 г. по сей день - старший научный сотрудник Института мировой литературы Российский Академии наук; отделы Новейшей русской литературы и "Литературное наследство". В 1991-1993 гг. - участник российско-германского проекта "Литературные объединения России конца XIX - начала 30-х гг. XX в." (при поддержке: Lotman-Institut fur Russische und Sowjetische Kultur, Bochum, Germany).

В 1992-1994 гг. - главный редактор независимого журнала истории литературы и библиографии "De Visu" (вышло 16 номеров; в 1993 г. при поддержке: Stifterverband der Deutschen Wissenschaft, Essen, Germany). С 1994 г. по сей день - руководитель коллективного исследовательского проекта "Летопись литературной жизни России. 1917-1929 гг." (в 1996-1998 гг. при поддержке: Российский гуманитарный научный фонд). В 1996-1998 гг. - индивидуальный научный проект "Евгений Замятин: Исследование биографии и библиографии" (при поддержке: Research Support Scheme of the Open Society Institute / Higher Education Support Programme (Фонд Сороса)).

В 1997-1998 гг. - консультант проекта "Структура, формы и механизмы советской культурной политики 1917-1940 гг. (Документация и научный анализ)" (совместный проект Lotman-Institut fur Russische und Sowjetische Kultur, Bochum, Germany, и Федеральной архивной службы Российской Федерации при участии Государственого архива РФ, Российского центра хранения и использования документов новейшей истории и Российского государственного архива литературы и искусства).

В 1998 и 2000 гг. - эксперт Института "Открытое общество" (Фонд Сороса). С 1999 г. - руководитель проекта "Русская литература 1920-х гг. de visu" в Интернете (при поддержке: Институт "Открытое общество" (Фонд Сороса)). В 2000 г. - стипендиат программы "Fulbright Senior Scholar Program" (США), Visiting Scholar в Колумбийском университете (Нью-Йорк). В 2001 г. - Visiting Research Fellow Университета Глазго (Великобритания).

Член-учредитель Российского библиографического общества (Москва); участвовал в конференциях и выступал с лекциями в университетах и колледжах Великобритании, Германии, России, США, Швейцарии и др.

Избранная библиография

I. Книги

1. Замятин Е. Избранные произведения: Повести; Рассказы; Сказки; Роман; Пьесы / Составление. М.: Советский писатель, 1989. 767 с.

2. Шкловский В. Гамбургский счет / Составление (совместно с А.П.Чудаковым), подготовка текста и комментарии. М.: Советский писатель, 1990. 544 с.
Рецензии:
2.1. Парамонов Б. // Независимая газета. 1991. 25 апреля;
2.2. Ранчин А. // Литературное обозрение. 1992. N 10.С.77-79;
2.3. Depretto-Genty C. // Revue des Etudes Slaves. Paris, 1993. N 3. P.616-618.

3. Журналы "Вестник литературы" (1919-1922), "Летопись Дома литераторов" (1921-1922), "Литературные записки" (1922): Аннотированный указатель [содержания] / Составление (совместно с Г.А.Грихановой, Н.С.Дворциной, Л.А.Скворцовой), редактирование и предисловие. М.: Наследие, 1996. 304 с.
Рецензии:
3.1. Ласунский О. Новая путеводная нить // Книжное обозрение. 1997. 10 июня;
3.2. Эльзон М.Д. Библиографический феномен // Библиография. 1997. N 6. С.130-132;
3.3. Динерштейн Е. // Новое литературное обозрение. 1998. N 29. С.399-401;
3.4. Петров К.Н. Петроградские литературные журналы первых лет советской власти // Русская литература. 1999. N .3. С.248-249;
3.5. Niqueux M. // Revue des Etudes Slaves. Paris, 1997. N 4. P.688-689;
3.6. Rogachevskii A. // Solanus. London, 1998. Vol.12. P.124-125;
3.7. R.B. // Slavic Review. Stanford, CA, 1998. N 3. P.711;
3.8. Graffy J. // Slavonic and East European Review. London, 1999. N 4. P.440-741.

4. Хабиас (Оболенская) Н. Собрание стихотворений / Подготовка издания. М.: Совпа-дения, 1997. 144 с. Совместно с В.В.Нехотиным.
Рецензии:
4.1. Г.Ш. // Exlibris НГ. 1998. 4 марта (Приложение к "Независимой газете");
4.2. Блажнова Т. // Книжное обозрение. 1998. 31 марта;
4.3. Александров Н. // Итоги. 1998. N 15. С.92;
4.4. Иванов А. // Русская мысль=La Pensee Russe. Paris, 1998. N 4222;
4.5. Золотоносов М. // Московские новости. 1998. N 20. С.31;
4.6. [Б.п.] // ВМ журнал: (Вечерняя Москва). 1998. N 10. С.44;
4.7. Николаенко В.В. Письма о русской филологии // Новое литературное обоз-рение. 1999. N 37.С.353-354;
4.8. Magarotto L. I "Versetti" Licenciosi di Nina Obolenskaja // Europa Orientalis. Roma, 1998. N 2. P.311-317.

5. Chklovski V. Troisieme Fabrique / Texte etabli par A.Galouchkine. Paris: L’Esprit des Peninsules, 1998. 184 p.
Рецензии:
5.1. Mouze C. Dans l"attente des artisans de l"iniquit // La Quinzaine litteraire. Paris, 1999. N 757. P.13;
5.2. J.D. Victor Chklovski, cet inconnu // Gauche Hebdo. Geneve, 1999. 12 fevrier;
5.3. Para J.-B. // Europe. Paris, 1999. N 9. P.290.

6. Замятин Е. Я боюсь: Литературная критика; Публицистика; Воспоминания / Составление и комментарии, подготовка текста (совместно с М.Ю.Любимовой). М.: Наследие, 1999. 346 c. Издано при поддержке Российского гуманитарного научного фонда.
Рецензии:
6.1. Лесин Е. Черт или инженер? // Книжное обозрение. 1999. 6 апреля. С.18;
6.2.[Б. п.] // Exlibris НГ. 1999. 23 сентября (Приложение к "Независимой газете");
6.3. Геллер Л. Шутка во время обедни, или Критика еретика // Русская мысль=La Pensee Russe. Paris, 1999. N 4293. С.14;
6.4. Туниманов В.Н. Публицистика и воспоминания Е.И.Замятина // Русская литература. 1999. N 3. С.248-249;
6.5. Скарлыгина Е. // Новое литературное обозрение. 2000. N 42. С.402-404;
6.6. Агеев А. // Знамя. 2000. N 2. С.231-232;
6.7. Graffy J. // Slavonic and East European Review. London, 2000. N 3. P.572-574.

II. Публикации в периодических изданиях

8. "У стихов особая судьба...": [О Е.Г.Полонской] // Медицинская газета. 1987. 16 января. С.4.

9. "Интересна каждая жизнь... ": [О И.А.Оксенове] // Медицинская газета. 1987. 25 сентября. С.4.

10.[К 100-летию со дня рождения Б.М.Энгельгардта] // Памятные книжные даты. 1987. М.: Книга, 1987. С.69-70.

11.Замятин Е. Встречи с Кустодиевым / Вступительная статья, примечания и публикация // В мире книг. 1987. N 6. С.36-39, 46-49.

12.Замятин Е. Воспоминания о Блоке / Послесловие, подготовка текста и комментарии // Юность. 1988. N 5. С.73-77.

13."Вечный отрицатель и бунтарь": Е.Замятин - литературный критик
/ Вступительная статья, подготовка текста и комментарии // Литературное обозрение. 1988. N 2. С.98-112.

14.То же (на венгерском яз.): Szovjet Irodalom. Budapest, 1988. N 12. S.164-188.

15.Замятин Е. Чехов; Мученики науки / Публикация и подготовка текста // Литературная учеба. 1988. N 5. С.75-84.

16.Замятин Е. Рассказы и заметки / Вступительная заметка и публикация // Русская речь. 1989. N 3. С.47-59.

17.Еще раз о письме Горького в газету "Накануне" // Горький и его эпоха: Исследования и материалы / Ответственный редактор Б.А.Бялик. М.: Наука, 1989. Вып. 2. С.256-261.

18.Комментарии // Шкловский В. Гамбургский счет / Составление А.Ю.Галушкина и А.П.Чудакова. М. : Советский писатель, 1990. С.484-542.

19.Замятин Е. Автобиография; История одного города: [Пьеса]; Из набросков к пьесе; Приветствие Мейерхольду от "Фиги" / Публикация, вступительная заметка, комментарии и послесловие // Странник. 1991. Вып.1. С.11-30.

20.Неизвестный документ [М.А.Булгакова] // Наше наследие=Our Heritage. 1991. N 3. С.79.

21.Лицом к лицу с Молохом: Пастернак о январском процессе 1937 года / Публикация и примечания; Предисловие Л.Флейшмана // Независимая газета. 1991. 17 декабря.

22.Пильняк Б. Статьи. 1922-1929 / Предисловие, подготовка текста и комментарии // Возвращение: [Сб.] / Составление Е.И.Осетрова и О.А.Салынского. М.: Советский писатель, 1991. Вып.1. С.249-266.

23.Четыре письма Виктора Шкловского // Странник. 1991. Вып. 2. С.75-80.

24.Замятин Е.И. Письмо А.К.Воронскому: К истории ареста и несостоявшейся высылки Е.И.Замятина в 1922-1923 гг. / Публикация, сопроводительный текст и примечания // De Visu. 1992. N 0 ("нулевой"). С.12-23.

25.Неудавшийся диалог: (Из истории взаимоотношений формальной школы и власти) // Шестые тыняновские чтения / Ответственный редактор М.О.Чудакова. Рига; М., 1992. С.210-217.

26."Я, сильный человек, бессилен": [Письмо В.Б.Шкловского к М.С.Шагинян от 21 сентября 1971 г.] / Вступление, примечания и подготовка текста // Культура. 1993. 23 января. С.12.

27.Неизвестное письмо: [В.Б.Шкловского к М.Горькому, весна 1922 г.] / Предисловие и публикация // Независимая газета. 1993. 23 января. С.7.

28.Шкловский В.Б. Письма М.Горькому. (1917-1923 гг.) / Примечания и подготовка текста // De Visu. 1993. N 1. С.28-46.

29.Новые материалы к библиографии В.Б.Шкловского // De Visu. 1993. N 1. С.64-77.

30.В защиту свободы печати: "Газета-протест", "Слову - свободу!", "Щит" // De Visu. 1993. N 4. С.80-83.

31."Пастернак да Пастернак, а о РАППе ни полслова": [Интервью] / Беседу вел Н.Александров // Независимая газета. 1993. 10 июня. С.7. Совместно с А.И.Розенштромом.

32."Наступает непрерывное искусство...": В.Б.Шкловский о судьбе русского авангарда начала 1930-х гг. / Публикация, подготовка текста, предисловие и примечания // De Visu. 1993. N 11. С.25-38.

33.К истории личных и творческих взаимоотношений А.П.Платонова и В.Б.Шкловского // Андрей Платонов: Воспоминания современников; Материалы к биографии / Составление Н.В.Корниенко и Е.Д.Шубиной. М.: Советский писатель, 1994. С.172-183.

34.Виктор Шкловский. Статьи. Письма / Вступительная статья, подготовка текста и примечания // Тыняновский сборник: Пятые тыняновские чтения / Ответственный редактор М.О.Чудакова. Рига; М., 1994. С.279-297.

35.К "допечатной" истории романа Е.И.Замятина "Мы". (1921-1924) // Themes and Variations: In Honor of Lazar Fleishman=Темы и вариации: Сборник статей и материалов к 50-летию Лазаря Флейшмана / Ed. by K.Polivanov, I.Shevelenko, A.Ustinov. Stanford, 1994. P.366-375. (Stanford Slavic Studies. Vol.8).

36.Первый в постсоветской России // Библиография. 1995. N 3. C.41-44. Совместно с А.И.Розенштромом.

37.Куприн А. Левее левого / Публикация и вступительная заметка // Русская мысль=La Pensee Russe. Paris, 1995. N 4106. С.10-11.

38.То же (на французском яз.): Lettres Russes. Paris, 1998. N 23. P.2-3.

39.Бабель И. На станции / Публикация и вступительная заметка // Русская мысль=La Pensee Russe. Paris, 1996. N 4113. С.10-11.

40.Замятин Е. Отец и благодетель / Публикация и вступительная заметка // Русская мысль=La Pensee Russe. Paris, 1996. N 4114. С.10-11.

41."В дни созидаемого ада...": Из публицистики Федора Сологуба 1918 г. / Предисловие и публикация // Русская мысль=La Pensee Russe. Paris, 1996. N 4145. С.11-12.

42."Так жили поэты...": Неакадемичеcкие заметки об "академических пайках" // Русская мысль=La Pensee Russe. Paris, 1996. N 4152. С.11-12; N 4153. С.11-12.

43.Комментарии // Ходасевич В. Собр. соч. В 4 т. / Составление И.П.Андреевой, С.И.Богатыревой, С.Г.Бочарова, И.П.Хабарова. М.: Согласие, 1996. Т.2. С.500-502.

44.Die ruckgewonnene Literatur: Die Russische Literatur zwischen 1900 und 1920 in den Zeitschriften der Perestrojka-Epoche // Russland, wohin eilst du? Perestrojka und Kultur / Hrsg. von K.Eimermacher, D.Kretzschmar, K.Waschik. Dortmund: Projekt, 1996. Bd.1. S.403-409.

45.Имажинисты: Лицом к лицу с НКВД // Литературное обозрение. 1996. N 5/6. С.55-64. При участии К.М.Поливанова.

46.Предисловие // Журналы "Вестник литературы" (1919-1922), "Летопись Дома литераторов" (1921-1922), "Литературные записки" (1922): Аннотированный указатель [содержания] / Ответственый редактор А.Ю.Галушкин. М.: Наследие, 1996. С.5-13.

47.Из истории "литературной коллективизации" // Russian Studies=Etudes Russes=Russissche Forschungen. 1996. N 2. С.437-478.

48.Материалы к библиографии Е.И.Замятина // Russian Studies=Etudes Russes=Russissche Forschungen. 1996. N 3. C.368-413.

49.Якобсон Р. Очередные задачи науки об искусстве / Публикация и послесловие // Материалы Международного конгресса "100 лет Р.О.Якобсону"=Contributions to the Inernational Congress "Roman Jakobson Centennial" / Редакторы С.И.Гиндин, Н.П.Гринцер, Е.П.Шумилова. М.: [РГГУ], 1996. С.17-19.

50.То же: Роман Якобсон: Тексты, документы, исследования / Отв. ред. Х.Баран и С.И.Гиндин. М.: РГГУ, 1999. С.3-7.

51.Ф.Сологуб и Е.И.Замятин: Переписка / Вступительная статья, публикация и комментарии // Неизданный Федор Сологуб / Под редакцией М.М.Павловой и А.В.Лаврова. М.: Новое литературное обозрение, 1997. С.385-394. Совместно с М.Ю.Любимовой.

52."Имя горькое соженной Хабиас...": Нина Оболенская - героиня и жертва русского авангарда // Русская мысль=La Pensee Russe. Paris, 1997. N 4174. С.11-12. Совместно с В.В.Нехотиным.

53.Литературная Россия 1920-х гг. // Вестник гуманитарной науки. 1997. N 2. С.90-93.

54.Замятинские дни в Санкт-Петербурге // Русская мысль=La Pensee Russe. Париж, 1997. N 4178. С.16.

55.Материалы к зарубежной библиографии Е.И.Замятина (1925-1995) // Творческое наследие Евгения Замятина: Взгляд из сегодня / Под редакцией Л.В.Поляковой. Тамбов: Тамбовский гос. ун-т, 1997. Т.III. С.159-201.

56.Сергей Есенин и "Современная Россия": Новые материалы // Столетие Сергея Есенина: Международный симпозиум / Ответственный редактор Ю.Л.Прокушев. М.: Наследие, 1997. С.488-492. (Есенинский сборник. Вып. III).

57.У Зеленой Стены: Евгений Замятин в "задержанной эмиграции" // Русская мысль=La Pensee Russe. Paris, 1997. N 4191. С.10; N 4192. С.10; N 4193. С.10; N 4194. С.10.

58.После Бердяева: Вольная академия духовной культуры в 1922-1923 гг. // Исследования по истории русской мысли: Ежегодник за 1997 г. / Ответственный редактор М.А.Колеров. СПб.: Алетейя, 1997. С.237-244.

59.Пародия как судьба: "Акоитист" Николай Хориков // Русская мысль=La Pensee Russe. Paris, 1997. N 4198. С.12; N 4199. С.12.

60."Дело Пильняка и Замятина": Предварительные итоги расследования // Новое о Замятине: Сборник материалов / Под редакцией Л.Геллера. М.: МИК; Universite de Lausanne, Faculte de Lettres, 1997. С.89-146.

61."Возвращение" Е.Замятина: Материалы к библиографии // Новое о Замятине: Сборник материалов / Под редакцией Л.Геллера. М.: МИК; Universite de Lausanne, Faculte de Lettres, 1997. С.203-324.

62.Комментарии // Хабиас (Оболенская) Н. Собрание стихотворений / Издание подготовили А.Ю.Галушкин и В.В.Нехотин. М.: Совпадения, 1997. С.127-143. Совместно с В.В.Нехотиным.

63.[Рецензия на кн.:] Ermolaev Herman. Censorship in Soviet Literature, 1917-1991. Lanham; Boulder; New York; London: Rowman & Littlefirld, 1997. 328 p. (Cultural Studies) // Новое литературное обозрение. 1997. N 28. С.420-423.

64.Из протоколов литературного кружка "Современники" (1923-1924) / Вступительная статья и публикация // Вопросы онтологической поэтики; Потаенная литература: Исследования и материалы. Иваново: Ивановский гос. ун-т, 1998. С.245-264.

65."Мне по пути с добычей...": Поэт-"оригиналист" Альвэк // Русская мысль=La Pensee Russe. Paris, 1998. N 4216. С.13.

66."Люминизм" Вениамина Кисина // Литературное обозрение. 1998. N 2. С.8-12.

67.Notes // Chklovski V. Troisieme Fabrique. Paris: L’Esprit des Peninsules, 1998. P.151-175. Совместно с В.Познер.

68.Комментарии // Замятин Е. Я боюсь / Составление А.Ю.Галушкина. М.: Наследие, 1999. C.281-341.

69.Из истории издания книг Евгения Замятина // Studies in Modern Russian and Polish Culture and Bibliography: Essays in Honour of Wojcieh Zalewski / Ed. by L.Fleishman. Stanford, 1999. P.177-191. (Stanford Slavic Studies. Vol.20).

70.Виктор Шкловский и Роман Якобсон. Переписка (1922-1956) / Предисловие, подготовка текста и комментарии // Роман Якобсон: Тексты, документы, исследования / Отв. ред. Х.Баран и С.И.Гиндин. М.: РГГУ, 1999. С.104-135.

71.Еще раз о причинах разрыва В.Б.Шкловского и Р.О.Якобсона // Роман Якобсон: Тексты, документы, исследования / Отв. ред. Х.Баран и С.И.Гиндин. М.: РГГУ, 1999. С.136-143.

72.Головокружение от неуспехов: Спецзаписка ОГПУ об отношении советских писателей к И.В.Сталину // Новое литературное обозрение. 1999. N 38. С.104-110.

73.Безработный еретик: Евгений Замятин - член Союза советских писателей // Русская мысль=La Pensee Russe. Paris, 1999. N 4285. С.13.

74.Над строкой партийного решения: Неизвестное выступление В.В.Маяковского в ЦК РКП (б) // Новое литературное обозрение. 2000. N 41. С.108-130.

75."Вы, вероятно, знаете поэта О.Э.Мандельштама…": Николай Бухарин об Осипе Мандельштаме // Русская мысль=La Pensee Russe. Paris, 2000. N 4321. С.13.

76."И так, стоя на костях, будем трубить сбор…": К истории несостоявшегося возрождения Опояза в 1928-1930 гг. // Новое литературное обозрение. 2000. N 44. С.136-158. При поддержке: Институт "Открытое общество" (Фонд Сороса).

77.Два неизвестных письма Марины Цветаевой // Русская мысль=La Pensee Russe. Paris, 2000. N 4336. С.13. Совместно с Л.А.Мнухиным.

78.Андрей Платонов - И.В.Сталин - "Литературный критик" // "Страна философов" Андрея Платонова: Проблемы творчества. Вып. 4 / Редактор-составитель Н.В.Корниенко. М.: Наследие, 2000. С.815-826.

79.Сталин читает Пастернака // В кругу Живаго: Пастернаковский сборник / Ed. by L.Fleishman. Stanford, 2000. P.38-65. (Stanford Slavic Studies. Vol. 22).

80.Е.И.Замятин и К.И.Чуковский: Переписка (1918-1928) // Евгений Замятин и культура XX века: Исследования и публикации. СПб.: Российская национальная библиотека, 2001 (в печати).

81.То же: Чуковский К.И. Собрание сочинений: В 15 т. М.: Терра, 2001. Т.15 (в печати).

82.К истории "русского Джойса": (Псевдонимная заметка об "Улиссе" в журнале "Современный Запад") // Sovremennyi Zapad / Hrsg. von K.Harer. Marburg, 2001 (в печати).

83.Note // Šklovskij V. Zoo o lettere non d"amore. Palermo: Sellerio, 2001 (в печати). Совместно с В.В.Нехотиным.

VI. Редакторская деятельность

84.De Visu: Историко-литературный и библиографический журнал. М.: Алфавит, 1992. N 0; 1993. N 1-11; 1994. N 1/2-5/6.

Рецензии и отклики:

• Немзер А. Словесность пяти десятилетий // Независимая газета. 1992. 22 декабря;


• Малинин Н. То, что надо // Столица. 1992. N 51. С.41;


• Архангельский А. // Независимая газета. 1993. 11 января;


• Толстой И. Русская литература - de visu // Русская мысль=La Pensee Russe. Paris, 1993. 2/8 апреля;


• [Б.п.]. De Visu, N N 3, 4, 1993 // Сегодня. 1994. 20 апреля;


• Зотиков А. // Литературная газета. 1993. 21 апреля;


• [Б.п.]. De Visu, N 5 // Сегодня. 1994. 28 мая;


• [Б.п.]. De Visu, N 6 // Сегодня. 1994. 25 июня;


• Иванов А. Срез духовного бытия // Книжное обозрение. 1993. 30 июля;


• [Б.п. Обзор содержания: De Visu. 1993. N 7-9] // Сегодня. 1994. 28 октября;


• Лебедев А. По страницам журналов // Русская мысль=La Pensee Russe. Paris, 1993. 18/24 ноября;


• Орлицкий Ю. Настало время журналов для немногих // Обозрение культуры. Самара, 1993. N 1. С.30;


• [Б.п.] // Огонек. 1993. N 19/20. С.15;


• [Б.п.]. Среди журналов и газет // Вопросы литературы. 1993. N 3. С.376-380;


• Дьякова Е. Своими словами // Литературное обозрение. 1993. N 5. С.73-75;


• Нехотин В. // Свободная мысль. 1993. N 5. С.118-119;


• [Б.п.] In brevi // Общая газета. 1994. 1/7 января;


• Лазарев Л. "Нашему обществу нужна правда..." // Книжное обозрение. 1994. 8 февраля;


• [Б.п.] In brevi // Общая газета. 1994. 5/11 августа;


• Климонтович Н. Не забудьте в коктейль "Лара" добавить кокосового ликера // Коммерсантъ-Daily. 1994. 4 октября;


• Бороденков Д. Арабское начало Серебряного века // Московские новости. 1994. 9/16 октября;


• А.В. Как нам обустроить "De Visu" // Книжное обозрение. 1994. 11 октября;


• Панов А. Еще раз о вреде излишеств // Независимая газета. 1994. 13 октября;


• Калмыкова В. "De Visu" в неравной схватке с клюквой // Вечерний клуб. 1994. 18/19 октября;


• Сергеев П. Аристократы духа не сдаются // Утро Россiи. 1994. 20/26 октября;


• [Б.п. Обзор содержания: De Visu. 1993. N 10-12] // Сегодня. 1994. 28 октября;


• Глухих Д. "De Visu" // Есiл. Акмола, 1994. 9 декабря;


• А.Н. De Visu, N 3/4 // Сегодня. 1994. 31 декабря;


• Наш корр. Ленина упоминают чаще, чем Бердяева // Огонек. 1994. N 42. С.31;


• [Б.п.]. Среди журналов и газет // Вопросы литературы. 1994. N 1. С.348-351;


• [Б.п.]. Среди журналов и газет // Вопросы литературы. 1994. N 2. С.381-383;


• [Б.п.]. Среди журналов и газет // Вопросы литературы. 1994. N 3. С.380-383;


• [Б.п.]. Среди журналов и газет // Вопросы литературы. 1994. N 4. С.381-384;


• [Б.п.]. Среди журналов и газет // Вопросы литературы. 1994. N 5. С.348-351;


• Немзер А. Затем, что к ней принадлежу // Знамя. 1994. N 6. 205-208;


• А.Н. De Visu, N 5/6 // Сегодня. 1995. 23 марта;


• [Б.п.]. Среди журналов и газет // Вопросы литературы. 1995. N 1. С.379-383;


• [Б.п.]. Среди журналов и газет // Вопросы литературы. 1995. N 2. С.380-383;


• Розенштром А. Журнал "De Visu" как зеркало русской апатии // Среда. 1996. N 12. С.40-42;


• Александров Н. Конец эпохи: Пунктир литературной жизни от Союза к Букеру // Итоги. 1996. N 6. С.77;


• Harer K. // Wiener Slawistischer Almanach. Munchen, 1993. Bd.31. S.317-320;


• Niqueux M. // Revue des Etudes Slaves. Paris, 1994. N 1/2. P.417-420;


• Korpala-Kirszak // Slavia Orientalis. Kracow, 1994. N 3. S.420-422;


• Hughes R.P. // Slavic Review. Champaign, IL, 1995. N 1. P.247-249.