Андрей Канавщиков. О поэтической антологии Ракова

Борис Екимов: Сердце мое… Я порой слышу о Борисе Екимове: «Ну, какой он художник? Он – очеркист. Что увидел, то и описал. О чем с кем-то на донском хуторе поговорил, то и пересказал. Какие-то колхозы, фермеры… Какой-то мальчонка, заменивший умершую учительницу… Какой-то

Глупое сердце Как сердцу высказать себя? Другому как понять тебя? Поймет ли он, чем ты живешь? Мысль изреченная есть ложь. Последняя строка этой строфы из стихотворения Тютчева «Silentium!» вспоминается наиболее часто и стала почти поговоркой. Между тем, вырванная из

СЕРДЦЕ МИРА Над Москвой безоблачное небо,Звонкая, литая синева.Как давно уже в Москве я не был,Но везде со мной была Москва.Далеко в крутых горах УралаКаждый день у доменной печиМне она задания давала,Голос ваш я слышал, москвичи.Сталевары, горняки Урала,Нашей славной

Рука, сердце и дьявол "Я люблю его", - сказала Царевна, и после сих слов карла показался народу почти красавцем. Карамзин Н.М. Прекрасная царевна и счастливый карла Истоки любовной коллизии отследить проще всего. Черные эльфы бывали сластолюбивы. Однажды в роли сказочной

136. «Я сердце нежностью великой…» Я сердце нежностью великой Обременил. Закрыл глаза. С ночного горестного лика Скатилась черная слеза. И вновь, и вновь дурман клубится В моей душе, в чужой стране. Неповторимое мне снится, Свиваясь музыкой на дне. И там на дне - в

Андрей Канавщиков

Тамга на сердце

Памяти Энвера Жемлиханова

Семья поэта Энвера Жемлиханова, уроженца богатого татарского рода, имевшего два магазина и два парохода на Волге, попавшего затем в жернова революции и Великой Отечественной, в 1949 году переехала из Магнитогорска в Великие Луки. Тогда, если кто позабыл, нашим общим адресом был Советский Союз, и переезды считались в порядке вещей.

Кто-то ехал сюда, кто-то ехал оттуда, а 13-летний Энвер ехал, чтобы полюбить древнюю Великолукскую землю и состояться здесь в качестве яркого русского поэта. Иные русские меньше любили свои края, чем этот татарин, беспредельно открытый миру и людям:

Вырастал я добрым, не жалел я ласки,
Всякой сущей твари не желал я зла.
Прислонился в детстве к раскалённой дверце -
До сих пор с тамгою левая ладонь.
А тамга поболе - от любви на сердце,
Потому что злее у неё огонь.

И с этой тамгою на сердце Энвер Мухамедович всегда и жил. Страдал от «злого огня» и жил, став в Великих Луках формально первым и единственным поэтом - членом Союза писателей СССР, а фактически той фигурой, которая и сейчас, почти через 15 лет после его смерти, способна вселить трепет в любого местного отвязанного ниспровергателя авторитетов.

Ну, невозможно его свергнуть ни с какого пьедестала, потому как и пьедестала никогда не было, разве что шуточный бетонный куб во дворе общежития Литинститута, который великодушно был пожертвован под будущий памятник Николаю Рубцову.

То сооружение размером где-то два на два метра, оставшееся от какого-то гипсового пионера или девушки с веслом, усмотрели Жемлиханов, Рубцов и другие студенты - Валентин Кочетков, Виктор Чугунов, Игорь Пантюхов, Виктор Козько, Владимир Быковский, Владимир Панюшкин. Стали размышлять, кому бы такой пьедестал был впору, и единогласно решили присудить его Николая Рубцову со словами:

Пользуйся, Коля, нашей добротой.

Так что даже шуточный постамент - и тот миновал поэта. Да и не стремился Энвер Жемлиханов к каким-либо пьедесталам, охотнее склоняясь за токарным станком местного завода, чем перед иными партийными условностями. А вот образчик его «заводской лирики» - ни слова о партсъездах и о перевыполнении плана, просто сверчок ведёт себе свою незатейливую песенку:

Будто где-то бьётся родничок,
Наполняя голубую чашу…
Да ведь это песельник-сверчок
Одомашнил раздевалку нашу!
Средь хламья спецовок не гаси,
Утверждай целебное журчанье.
Воплощенье избяной Руси,
Вот и ты подался в заводчане…

Даже за пределами Великих Лук широко известна история, когда после окончания Литинститута Жемлиханова приглашали работать собкором «Комсомольской правды», а он отказался. И стихи на эту тему сочинил, весьма прозвучавшие в определённых кругах:

Врать, как «Правда», - не хочу!
Отгорблю и робу скину -
Поквитаемся сиречь.
Потому ломаю спину,
Чтобы душу уберечь…

Ну, не было у человека потребности и умения наступать музам на горло. Как иные творцы прятались от неприятных реалий советского быта в дворницких сторожках и в котельных, так Энвер Мухамедович выбрал себе путь станочника. Помимо стихов, увлекался фотографией, прекрасно пел, по слуху мог подобрать на гитаре или пианино любую мелодию.

Вот что рассказывала мне в интервью его супруга Лилия Румянцева, с которой они были вместе с 1962 года:

«Я думаю даже - иногда Энверу было скучно, когда он понимал, что от окружающих он получает гораздо меньше, чем может дать сам. Интересный факт, но до поступления в Литинститут, они с другом за компанию поступали во ВГИК. Толик не прошёл, а Энвер преодолел барьеры и первого тура, и второго. Собрался уезжать друг, беспечно уехал и Энвер, на память оставив документ о выдержанных испытаниях за подписью прославленного Черкасова».

Обаяние этого человека, равно как и обаяние его творчества, - огромны. На него нельзя было долго сердиться даже за дело, до того всё было у него искренне, с особой чистотой и обезоруживающей откровенностью. Он мог подойти к партийному журналисту и сказать тому в глаза: «Когда мы победим, я тебя застрелю». Он мог написать восторженное славословие концу Советской власти в стране, когда иные жевали сопли и ждали, чем всё закончится:

Свобода нынче заново дана.
Явилась - возвышая и калеча.
Ведь быть рабом в любые времена
И проще, и бесхлопотней, и легче.
Но в чувствах полновластвует весна,
И люди прозревают год от года.
А всё-таки, да здравствует Свобода!
И всё-таки, да здравствует она.

Энвер Жемлиханов был в высшей степени неудобен, ни в карман за словом не лазая, не ожидая, как о нём кто-то подумает и что скажет. Например, получив гонорар за книгу, для него было естественным пойти в известный магазин на Комсомольской и поить там всех присутствующих от пуза. Зачем, почему? А потому, что радоваться жизни нужно, жить нужно!

При этом помеченный тамгой любви Энвер Мухамедович все свои, скажем так, забавы, чётко соизмерял с тем, чтобы никого не уколоть чрезмерно, не потерять гармонического баланса, не изломать чужеродным вмешательством хрупкий мир:

Во мне привычка мамина жива,
Не затерялась в незабытом прошлом:
Произнесу хорошие слова
Кому-нибудь о чём-то о хорошем…
За стёклами дома и дерева,
Осенний мир листвою запорoшен.
И так нужны хорошие слова -
Хорошие и только о хорошем.

Когда помнить нечего, вспоминающие начинают размазывать манную кашу по тарелке и говорить обо всём понемногу. Вот уже от обилия превосходных эпитетов начинает рябить в глазах, и не знаешь, куда деться от наплыва деталей, увеличенных микроскопом правил хорошего тона.

При этом яркую память о человеке или явлении всегда можно обозначить без напряга и терминологического многословия. Ловлю себя на мысли, что когда доводится говорить о поэте Энвере Жемлиханове - какой он был и кто он был, даже думать не приходится. Выдыхаешь, словно долго и тщательно репетировал ответ: «Это был очень органичный и честный человек».

Энвер Мухамедович, кажется, всегда находился в состоянии лада и гармонии с собой. Категорически не приемля даже намёка вранья или фальши. Вот ещё одна цитата из интервью с Лилией Румянцевой. На мой вопрос «Каким был поэт Жемлиханов?», она ответила:

Я бы сказала, добрым. Неограниченно. Добрым до наивности. На всю жизнь запомнила такой случай. Он шёл по тропинке, в снегу у спортзала по набережной. Навстречу ему бежали два парня. Энвер подумал: бегут, значит, спешат. Надо дорогу уступить. Отошёл в сторону с тропинки в снежную целину, и тут же получил сильнейший удар кастетом в голову. Залитый кровью, он пришёл домой и всё размышлял, что это они сделали по глупости, по молодости. Даже здесь он не опустился до ненависти. А как боялся он обидеть людей, даже ненароком, в своих рецензиях, какие виртуозные фразы он выдумывал, только бы не оттолкнуть от Литературы начинающих.

Бывало и такое. Приходит к нам домой какой-то парень. Говорит, что он фольклорист, собирает русские песни, ходит для того из города в город. Энвер распоряжается: напоить, накормить. Поим, кормим.

Но мне как филологу профессионально интересно, какие же песни парень уже собрал, чем псковские песни отличаются от других. И так я спрашиваю, и этак, чувствую, что из человека фольклорист явно не получается. Говорю уже Энверу: «Ты его в доме оставляешь, а кто он, от-куда?» - «Неужели ты не понимаешь, - отвечает он, - что ему, может быть, больше идти некуда». И в этих словах весь Энвер.

Впервые Жемлиханова я увидел где-то в первые годы так называемой перестройки. В приёмной местной газеты он сидел, закинув ногу на ногу, облокотившись на стол, и виртуозно, с матерком, ругал интеллигенцию, пишущих:

И хочется кого-то поддержать, помочь, а некого поддерживать!

Увидев меня, заглянувшего в дверь на этих словах, секретарь Галина Николаевна засмеялась:

Вот хотя бы Андрея поддержи.

Я уже пожалел, что нелёгкая принесла меня в этот час в редакцию. Думаю, услышу сейчас какую-нибудь вариацию на прежнюю тему, приготовился давать отпор. Но Энвер как-то сразу осёкся, задумался, впился в меня своим цепким внимательным взглядом и замолчал. Меня, в от отличие от моих стихов, он тоже видел впервые.

Спасительно распахнулась дверь редактора, меня пригласили туда. Когда пришло время уходить, Жемлиханова в приёмной уже не было. Я спустился по лестнице на улицу, но всё думал о том микроскопическом эпизоде. Воочию видел этот взгляд, чувствовал это нависшее молчание.

Памяти Энвера Жемлиханова

Семья поэта Энвера Жемлиханова, уроженца богатого татарского рода, имевшего два магазина и два парохода на Волге, попавшего затем в жернова революции и Великой Отечественной, в 1949 году переехала из Магнитогорска в Великие Луки. Тогда, если кто позабыл, нашим общим адресом был Советский Союз, и переезды считались в порядке вещей.

Кто-то ехал сюда, кто-то ехал оттуда, а 13-летний Энвер ехал, чтобы полюбить древнюю Великолукскую землю и состояться здесь в качестве яркого русского поэта. Иные русские меньше любили свои края, чем этот татарин, беспредельно открытый миру и людям:

Вырастал я добрым, не жалел я ласки,
Всякой сущей твари не желал я зла.
Прислонился в детстве к раскалённой дверце -
До сих пор с тамгою левая ладонь.
А тамга поболе - от любви на сердце,
Потому что злее у неё огонь.

И с этой тамгою на сердце Энвер Мухамедович всегда и жил. Страдал от «злого огня» и жил, став в Великих Луках формально первым и единственным поэтом - членом Союза писателей СССР, а фактически той фигурой, которая и сейчас, почти через 15 лет после его смерти, способна вселить трепет в любого местного отвязанного ниспровергателя авторитетов.

Ну, невозможно его свергнуть ни с какого пьедестала, потому как и пьедестала никогда не было, разве что шуточный бетонный куб во дворе общежития Литинститута, который великодушно был пожертвован под будущий памятник Николаю Рубцову.

То сооружение размером где-то два на два метра, оставшееся от какого-то гипсового пионера или девушки с веслом, усмотрели Жемлиханов, Рубцов и другие студенты - Валентин Кочетков, Виктор Чугунов, Игорь Пантюхов, Виктор Козько, Владимир Быковский, Владимир Панюшкин. Стали размышлять, кому бы такой пьедестал был впору, и единогласно решили присудить его Николая Рубцову со словами:

Пользуйся, Коля, нашей добротой.

Так что даже шуточный постамент - и тот миновал поэта. Да и не стремился Энвер Жемлиханов к каким-либо пьедесталам, охотнее склоняясь за токарным станком местного завода, чем перед иными партийными условностями. А вот образчик его «заводской лирики» - ни слова о партсъездах и о перевыполнении плана, просто сверчок ведёт себе свою незатейливую песенку:

Будто где-то бьётся родничок,
Наполняя голубую чашу…
Да ведь это песельник-сверчок
Одомашнил раздевалку нашу!
Средь хламья спецовок не гаси,
Утверждай целебное журчанье.
Воплощенье избяной Руси,
Вот и ты подался в заводчане…

Даже за пределами Великих Лук широко известна история, когда после окончания Литинститута Жемлиханова приглашали работать собкором «Комсомольской правды», а он отказался. И стихи на эту тему сочинил, весьма прозвучавшие в определённых кругах:

Врать, как «Правда», - не хочу!
Отгорблю и робу скину -
Поквитаемся сиречь.
Потому ломаю спину,
Чтобы душу уберечь…

Ну, не было у человека потребности и умения наступать музам на горло. Как иные творцы прятались от неприятных реалий советского быта в дворницких сторожках и в котельных, так Энвер Мухамедович выбрал себе путь станочника. Помимо стихов, увлекался фотографией, прекрасно пел, по слуху мог подобрать на гитаре или пианино любую мелодию.

Вот что рассказывала мне в интервью его супруга Лилия Румянцева, с которой они были вместе с 1962 года:

«Я думаю даже - иногда Энверу было скучно, когда он понимал, что от окружающих он получает гораздо меньше, чем может дать сам. Интересный факт, но до поступления в Литинститут, они с другом за компанию поступали во ВГИК. Толик не прошёл, а Энвер преодолел барьеры и первого тура, и второго. Собрался уезжать друг, беспечно уехал и Энвер, на память оставив документ о выдержанных испытаниях за подписью прославленного Черкасова».

Обаяние этого человека, равно как и обаяние его творчества, - огромны. На него нельзя было долго сердиться даже за дело, до того всё было у него искренне, с особой чистотой и обезоруживающей откровенностью. Он мог подойти к партийному журналисту и сказать тому в глаза: «Когда мы победим, я тебя застрелю». Он мог написать восторженное славословие концу Советской власти в стране, когда иные жевали сопли и ждали, чем всё закончится:

Свобода нынче заново дана.
Явилась - возвышая и калеча.
Ведь быть рабом в любые времена
И проще, и бесхлопотней, и легче.
Но в чувствах полновластвует весна,
И люди прозревают год от года.
А всё-таки, да здравствует Свобода!
И всё-таки, да здравствует она.

Энвер Жемлиханов был в высшей степени неудобен, ни в карман за словом не лазая, не ожидая, как о нём кто-то подумает и что скажет. Например, получив гонорар за книгу, для него было естественным пойти в известный магазин на Комсомольской и поить там всех присутствующих от пуза. Зачем, почему? А потому, что радоваться жизни нужно, жить нужно!

При этом помеченный тамгой любви Энвер Мухамедович все свои, скажем так, забавы, чётко соизмерял с тем, чтобы никого не уколоть чрезмерно, не потерять гармонического баланса, не изломать чужеродным вмешательством хрупкий мир:

Во мне привычка мамина жива,
Не затерялась в незабытом прошлом:
Произнесу хорошие слова
Кому-нибудь о чём-то о хорошем…
За стёклами дома и дерева,
Осенний мир листвою запорoшен.
И так нужны хорошие слова -
Хорошие и только о хорошем.

Когда помнить нечего, вспоминающие начинают размазывать манную кашу по тарелке и говорить обо всём понемногу. Вот уже от обилия превосходных эпитетов начинает рябить в глазах, и не знаешь, куда деться от наплыва деталей, увеличенных микроскопом правил хорошего тона.

При этом яркую память о человеке или явлении всегда можно обозначить без напряга и терминологического многословия. Ловлю себя на мысли, что когда доводится говорить о поэте Энвере Жемлиханове - какой он был и кто он был, даже думать не приходится. Выдыхаешь, словно долго и тщательно репетировал ответ: «Это был очень органичный и честный человек».

Энвер Мухамедович, кажется, всегда находился в состоянии лада и гармонии с собой. Категорически не приемля даже намёка вранья или фальши. Вот ещё одна цитата из интервью с Лилией Румянцевой. На мой вопрос «Каким был поэт Жемлиханов?», она ответила:

Я бы сказала, добрым. Неограниченно. Добрым до наивности. На всю жизнь запомнила такой случай. Он шёл по тропинке, в снегу у спортзала по набережной. Навстречу ему бежали два парня. Энвер подумал: бегут, значит, спешат. Надо дорогу уступить. Отошёл в сторону с тропинки в снежную целину, и тут же получил сильнейший удар кастетом в голову. Залитый кровью, он пришёл домой и всё размышлял, что это они сделали по глупости, по молодости. Даже здесь он не опустился до ненависти. А как боялся он обидеть людей, даже ненароком, в своих рецензиях, какие виртуозные фразы он выдумывал, только бы не оттолкнуть от Литературы начинающих.

Бывало и такое. Приходит к нам домой какой-то парень. Говорит, что он фольклорист, собирает русские песни, ходит для того из города в город. Энвер распоряжается: напоить, накормить. Поим, кормим.

Но мне как филологу профессионально интересно, какие же песни парень уже собрал, чем псковские песни отличаются от других. И так я спрашиваю, и этак, чувствую, что из человека фольклорист явно не получается. Говорю уже Энверу: «Ты его в доме оставляешь, а кто он, от-куда?» - «Неужели ты не понимаешь, - отвечает он, - что ему, может быть, больше идти некуда». И в этих словах весь Энвер.

Впервые Жемлиханова я увидел где-то в первые годы так называемой перестройки. В приёмной местной газеты он сидел, закинув ногу на ногу, облокотившись на стол, и виртуозно, с матерком, ругал интеллигенцию, пишущих:

И хочется кого-то поддержать, помочь, а некого поддерживать!

Увидев меня, заглянувшего в дверь на этих словах, секретарь Галина Николаевна засмеялась:

Вот хотя бы Андрея поддержи.

Я уже пожалел, что нелёгкая принесла меня в этот час в редакцию. Думаю, услышу сейчас какую-нибудь вариацию на прежнюю тему, приготовился давать отпор. Но Энвер как-то сразу осёкся, задумался, впился в меня своим цепким внимательным взглядом и замолчал. Меня, в от отличие от моих стихов, он тоже видел впервые.

Спасительно распахнулась дверь редактора, меня пригласили туда. Когда пришло время уходить, Жемлиханова в приёмной уже не было. Я спустился по лестнице на улицу, но всё думал о том микроскопическом эпизоде. Воочию видел этот взгляд, чувствовал это нависшее молчание.

С того времени я однозначно знал, что Жемлиханов - поэт не по своей красной книжечке, а по самой корневой сути.

Стало понятно, почему Николай Рубцов выделял Энвера и по литинститутской легенде после одной посиделки признал его равным. В самом деле, не скажи отдельно, что цитирующееся далее стихотворение принадлежит перу Жемлиханова, можно и запутаться. Строки вполне «рубцовские», в одной стилистике и дыхании:

Я к вам пришёл не подбивать итоги -
Послушать песни, что мне пела мать.
Шуми, трава! Да не целуй мне ноги,
Я сам готов тебя расцеловать!

Вообще, Рубцов потому, наверное, и смог сложиться в столь глобальное явление, что сумел сконцентрировать и сформулировать голос того времени, который пробивался и звучал у многих. Рубцову отчасти повезло, отчасти помогли влиятельные друзья. Но, вне всякого сомнения, без широкой творческой волны, звучавшей у десятка самых разных поэтов, предвосхитившей Рубцова и вознёсшей его к вершинам читательских ожиданий, не было бы и его самого.

Часто у Жемлиханова встречаешь откровенные рубцовские интонации. Взять, например, классического «Федю», где есть даже элемент спора со стихами своего сокурсника, когда у рубцовского Фили, спрашивают: «Филя, что молчаливый?», а тот отвечает: «А о чём говорить?». Энвер Жемлиханов шукшинскому чудаковатому молчанию рубцовского Фили противопоставляет более деятельное, более открытое миру «Здравствуйте»:

Верен семейной традиции -
Чтобы не выстыл дом,
Федя живёт в провинции,
В доме своём родном…
Хлебом с конём поделится
Поровну, без обид.
Встретив красивое деревце,
«Здравствуйте!» - говорит…

Сложно сказать, у кого образ персонифицированной деревенской совести получился более привлекательным. Но, во всяком случае, «Федя» Жемлиханова ничуть не менее упруг, самоценен и глубок, чем «Филя» Рубцова. Два хороших русских поэта создали достойные стихи, которые не оценивать нужно, а читать почаще.

В последний раз с Энвером Мухамедовичем мы встретились 17 ноября 1994 года. Помню эту дату так отчётливо, поскольку в тот день наше литобъединение вместе с Жемлихановым выступало в Кунье, городке, находящемся неподалёку от Великих Лук. Нас отлично принимали, слушали стихи, задавали умные вопросы.

Завершалась программа той поездки в гостиной местного Дома культуры. Мы сидели за столиками и пили чай. Было понятно, что настаёт время для прощания. И тут на очередную просьбу «почитать стихи» Жемлиханов без всякого перехода обращается ко мне: - Андрей, почитай ты.

Так моими стихами тот вечер и завершился. Потом были дорога домой, долгие разговоры, обмен впечатлениями, бутылка водки, распитая с поэтом. И смерть от рака, день в день, через год - 17 ноября 1995 года. И стихи на собственную смерть, написанные ещё в 1991-м, заранее, а тут впервые широко прозвучавшие:

На проходной при входе справа,
Боюсь взглянуть, иду скорей.
Стена - беда, стена - отрава
Меж двух дверей, меж двух дверей.
Могильным голосом тревоги
Она осадит в толкотне:
Вывешивают некрологи
На той стене. На той стене
Меня увидев в чёрной рамке,
Скажи в отделах и цехах:
«Он не ушёл, остался с нами
В своих стихах, в своих стихах».
И в путь последний провожая,
Прощая все мои грехи,
Пускай звучат не угасая,
Мои стихи. Мои стихи.

Что интересно - ни тогда, ни тем более, сейчас строки Энвера Мухамедовича не звучали образной натяжкой. Он, действительно, остался жив и его стихами, действительно, можно зачитываться, как когда-то упиваться общением с умным и тонким собеседником, каковым и был Жемлиханов. Его книгу, даже случайно попавшую в руки, не отбросишь с ходу. Как бы ни спешил, а хоть пару стихов прочитаешь.

Честных, беспощадных, пронзительных, как вот это, посвящённое Рубцову:

В студенческой застолице - дымы.
Стихи - по кругу. Страсти - на пределе:
Поэты погибают на дуэли!
Вдруг он сказал:
- Ну, а при чём тут мы?..

Он посадил наш пароход на мель.
Обиженные, долго мы галдели.
Блестяще он нас вызвал на дуэль!
Но мы ещё не знали о дуэли…

Особенно трогательно звучит местоимение «мы», ведь Энвер Жемлиханов свою-то «дуэль» провёл по всем дуэльным правилам. Но его суд к себе всегда предельно строг, это для других он не скупился на добро. Это для других он открывал душу. И в конечном итоге получилось так, что забыть его - значит, забыть частичку себя, частичку своей Родины. Вроде бы внешне - станочник на заводе, жил в провинции.

А состоялась бы русская поэзия рубцовского призыва не будь в провинциальных Великих Луках поэта Жемлиханова? Сомнительно.

Родился 5 июля 1968 года. Окончил среднюю школу № 9, заводские курсы ПТУ № 8 города Великие Луки, факультет журналистики Ленинградского государственного университета.
Первая книга вышла в 1997 году в Новополоцке и называлась «Новый Пушкин уже родился». Затем выходили сборники стихов, прозы и публицистики «Иней» (1998), «Призвание Рюрика» (1999), «В одном строю» (2000), «Русло» (2005), «Три войны полковника Богданова» (2006), «Цивилизация троечников» (2008), «Красный Рассвет» (2009), «Егорыч» (2010) и другие. Автор четырёх антологий и предисловия к «Антологии русского палиндрома ХХ века» (М.: Гелиос АРВ, 2000).
Участник коллективных сборников и альманахов, выходивших в Новгороде, Твери, Пскове, Москве, Перми, Нижнем Новгороде, Туле. Председатель созданной в 1995 году литературно-художественной творческой группы «Рубеж». Инициатор учреждения ордена Крест Поэта.
Публиковался в газетах «День», «Патриот», «Литературная Россия», «Русский вестник», «Российская газета», «Независимая газета», «Книжное обозрение», «Трибуна», «Лимонка», «Аргументы и факты», «Красная звезда», «Известия», «Литературная газета», «Дуэль», «Россия», «Ветеран» и других, журналах «Европа», «Смена», «Воздухоплаватель», «Русская речь», «Север» (Петрозаводск), «Пульс», «Чаян» (Казань), «Обозреватель – Observer», «Острова» (Воронеж), «Псков», «Слово», «Наука и жизнь», «Работница», «Даугава» (Рига), «Подводный клуб», «Военные знания», «Аврора» (Санкт-Петербург), «Русский дом», «Введенская сторона» (Старая Русса), «Дон» (Ростов-на-Дону), «Автобус» (Санкт-Петербург), «День и ночь» (Красноярск), «Московский вестник», «Наш современник», «Молодая гвардия», «Южная звезда» (Ставрополь), «Луч» (Ижевск).
Лауреат всероссийской литературной премии им. М. Н. Алексеева, премии Администрации Псковской области, «Чернобыльская звезда», «Сталинград». Победитель и дипломант всероссийских конкурсов и фестивалей, в том числе посвященного 100-летию со дня рождения М. А. Шолохова (Краснодар, 2005). Член Союза писателей с 2000 года, с 2008 года – член правления Псковского регионального отделения СП. Награжден медалями и знаками различных ведомств и общественных организаций.

ВЕЛИКИЙ ПОСТ

Роженицу Лизу Жукову привезли со схватками в палату № 4 посреди белого дня. Это выглядело не очень обычно, так как рожают женщины, как правило, или глубокой ночью, или на рассвете, но ребёнком, пока он ещё в животе, не покомандуешь. Ребёнок просится себе наружу и не спрашивает у окружающих, что они по этому поводу думают. Лиза глухо постанывала и держалась за живот, круто вздымающий вверх простой ситцевый халатик в простецкий цветочек.
– Больно, больно? – всё спрашивал её в такси муж, невысокий бодрячок с почти белыми ресницами и такими же волосами, год назад пришедший из армии и достаточно уверенно пробующий себя в чине автослесаря.
Лизе Жуковой, конечно, было больно. Её мутило и вообще, тело как-то непонятно крутило, словно на каруселях. Но она терпела и эту напасть своим профессиональным терпением ткачихи. Это терпение даже в местный анекдот угодило, когда автобус с ткачихами их фабрики отправился на экскурсию в Минск. Час едут, два едут, три. Уже водитель стал на девчат поглядывать и намекать почти открытым текстом: «А не пора ли остановку делать, чтобы, как водится, девочки – направо, а мальчики – налево?»
Ткачихи улыбнулись всеми своими сорока улыбками (по числу мест в «Икарусе»), а председатель профкома, тётя Галя ласково объяснила водителю: «Ты, если хочешь, то останавливайся. А мы к таким делам привычные. Мы пока от станка к станку бегаем, тут не до туалета. Отключать станок нельзя, нить упустить тоже нельзя. Так что, на нас не смотри, четыре часа для нас – не время».
С того случая в городе выражение «терпелива, как ткачиха» стало крылатым. Приезжие его не всегда понимали, а местные даже помимо своей воли при этаком повороте в разговоре зачастую расплывались в доброй улыбке. Жукова была как раз из породы таких терпеливых ткачих. Поэтому, если она просто начала постанывать, то это одно стоило долгих жалоб. «Скорей бы», – только и крутилось сейчас в голове у Лизы.
Однако, вопреки ожиданиям, к родам её готовить не спешили. Врач сейчас был где-то на планёрке у начальства или инструктаж по противопожарной безопасности проходил, поэтому Лизе сделали специальный укол, тормозящий родовые схватки. Потом подумали и сделали второй укол. Девушка расслышала, как старшая медсестра буркнула своей молодой напарнице:
– Авось не в нашу смену рожать будет. Мне бы ещё сегодня пораньше вырваться, бельё в прачечной получить нужно.
Лиза Жукова лежала на кровати в полузабытьи. На её правильном бледном лице ещё отчётливее проступили тёмные пятна на лбу и возле губ. Обычно Лиза очень стеснялась этих предродовых меток на коже, но сейчас она попросту забыла, что ей нужно стесняться. Она лежала на спине и старалась дышать медленнее. Белый цвет потолка напоминал белый снег на улице. Вот и скрип шагов раздался. Сочный такой скрип шагов по снегу. Лизу Жукову бросило в холодный пот. Она слегка наклонила голову и увидела, как девушка на соседней кровати резко разрывает целлофановый пакет с красными яблоками. Лиза кивнула девушке и попробовала улыбнуться. Та тоже улыбнулась ей:
– Меня зовут Ольга. Яблока хочешь?
При мысли о еде Лизу замутило. Она зажмурилась, чтобы отогнать от себя насыщенный красный цвет крупных, сочных яблок, лихорадочно сглотнула несколько раз и отрицательно покачала головой. Ольга, которая вчера родила уже второго своего ребёнка, сына Володю, и не без основания считавшая себя в свои 25 лет бывалой опытной матерью, не удивилась ответу. Она подсела к Лизе поближе и, легко погладив её по руке, кончиками своих пальцев, проговорила ласково:
– Не нужно бояться. Не пугай себя, девочка. Организм сам знает, что нужно делать. Все рожают и всегда рожать будут.
Ольга работала воспитателем в детском саду, поэтому со всеми людьми непроизвольно брала тон многомудрого советчика, без которого не обойтись и совет которого будто бы крайне необходим. Всегда окружённая говорливой, галдящей ребятнёй, которую нужно направлять и учить, Ольга была необыкновенно органична в своей роли, хотя внешне выглядела девочкой-подростком, в лучшем случае – десятиклассницей, только что срезавшей косички от первой неразделённой любви. Легко тряхнув русой чёлкой, Ольга наклонилась ниже:
– А у тебя муж кого ждёт? Мальчика или девочку?
– Мальчика, – улыбнулась Лиза и на мгновение смутилась. Ей в самом деле было с Ольгой спокойно и хорошо.
– У меня тоже мальчик. Володя. А сестрёнку его зовут Алла. Третий годик нашей Аллочке. Вот выпишемся отсюда, сама увидишь.
– Правда? – почему-то обрадовалась Лиза. Уверенная ласковость Ольги казалась ей чем-то очень родным и близким среди этого белого покоя палаты. А соседка понимала ощущения своей новой знакомой и продолжала говорить, как по-писаному, с нужными интонациями и важными словами:
– Обязательно. У меня муж – сильный, милиционер. У нас дома турник сделан, шведская стенка. Мы и третьего ребёнка хотим, потому что радость в детях, свет от них исходит…
Внезапно Лиза почувствовала, что слова Ольги перестают на неё действовать. Живот защемило особенно сильно, у неё там словно бы пружина стальная завибрировала. Между ног почему-то стало мокро. Уже совсем не контролируя себя, Лиза закричала во весь голос. Быстро откинув с неё одеяло, чтобы оценить происходящее, Ольга выбежала в коридор.
Она вернулась со старшей медсестрой и ещё одной их соседкой по палате – зеленоглазой Викой, чьи роскошные густые волосы даже беременность не смогла сделать ломкими и тусклыми. С толстой косой на груди дородная Вика прошмыгнула к своей кровати и дёрнула за халатик Ольгу:
– Что, у нас новенькая сразу рожать собралась?
Вика родила свою дочку Зою не сразу, она маялась в больнице почти неделю и поэтому её глупый в иных обстоятельствах вопрос, ничуть не удивил Ольгу. Та терпеливо разжевала контролёру ОТК военного завода, который для прикрытия выпускал гвозди и шурупы:
– Это Лиза. У неё первый ребёнок будет. Наши мужья в одной школе, оказывается, учились.
А старшая медсестра хмуро зыркнула на Лизу и тяжело вздохнула:
– Всё ж таки не выдержала, милочка. Как тебе рожать не терпится-то.
По натуре своей Наталья Сергеевна была человеком добрым и даже склонным к широким поступкам, но по всему выходило, что отлучиться сегодня за получением белья в прачечную ей никак не удастся.
Трагически вздохнув, словно бы через пару секунд начнётся конец света, старшая медсестра обречённо выкрикнула в пустоту коридора просьбу привезти стол на колёсиках и попутно решила выговорить Вике, шумно втянув носом воздух:
– Опять курить бегаешь! Хоть сейчас бы потерпела без этой мужицкой соски.
Вика и вправду покуривала. Ещё со школы. Так ей казалось, она борется с лишним весом. Но борьба эта протекала, впрочем, без большого успеха и на округлости её форм курение нисколько не влияло. Хотя по версии Вики именно курение не давало ей располнеть ещё больше и ограничивало её рост в ширину. На слова старшей медсестры Вика скромно промолчала, не желая заострять эту болезненную для неё тему, и отвернулась к окну.
– Яблоко хочешь? – предложила отзывчивая и всегда всё понимающая Ольга.
Вика благодарно захрустела яблоком. Жизнь в принципе была радостна и чиста, как белый январский снег за окном. А назавтра, когда им троим, теперь уже с Лизой, принесли малышей на кормление, Вика вообще умилилась и вдруг сказала, словно повторила от кого-то подслушанное:
– Девочки, а давайте и после больницы будем связь между собой поддерживать. Будем смотреть, как наши дети растут, как у нас самих жизнь складывается. Я хочу, чтобы вы на моём новоселье погуляли, чтобы моя Зоинька у тёти Оли в группе занималась.
Лиза смотрела на своего маленького Сашу, самого прекрасного человечка на свете и не находила причины для спора. Она сама сейчас готова была обнять целый мир и за добро платить исключительно добром. Она согласилась почти одновременно с Ольгой:
– А чего откладывать? Первые же выходные и проведём вместе.
Все трое счастливо засмеялись. Три прекрасных мадонны держали на руках свои бесценные сокровища, и их святое единение казалось предопределённым уже давно, быть может, ещё до рождения их самих. За окном кружился мягкий снег, сверкающий на солнце.
– Знаете я какие выкройки делаю?! – щебетала Лиза.. – Весь дом у меня модели срисовывает.
– Это вы ещё мой домашний мармелад не пробовали, – гордилась Вика.
О четвёртой обитательнице их палаты, не принимавшей никакого участия в разговоре и лежавшей всё время лицом к стене, первой вспомнила Ольга. Их такое открытое эгоистическое счастье показалось Ольге несправедливым:
– А к себе мы, может, и Нинель пригласим?
Все дружно замолчали. Та, чьё имя назвала Ольга, пошевелилась, и чувствовалось, что она тоже внимательно прислушивается к беседе подружек.
– Она ведь тоже нам теперь не чужая. Мы все здесь теперь, как братья…
– Сёстры, – поправила Вика.
– В самом деле, это мысль! – откликнулась Лиза.
Нинель все девушки очень жалели. Этой эффектной брюнетке с ногами умопомрачительной длины крепко не повезло. Втайне влюблённая в дворового заводилу Димона, пронырливого вожака с волосами до плеч, грозу окрестных дискотек, она не устояла, когда поздним вечером однажды Димон окликнул её и позвал в беседку, где обыкновенно собиралась его компания, пила пиво и бренчала на гитарах битлов. Нинель переложила скрипку из одной разом вспотевшей ладошки в другую и с восторгом пошла на любимый голос. Всё было, как во сне. Тёмная беседка. Часто сопящий Димон. Нинель даже не сразу поняла, что именно сейчас произошло.
– Иди, – сказал ей Димон грубо, дав отхлебнуть портвейна. Рядом в кустах кто-то захихикал.
Нинель шла домой, а душа у неё пела. Любимый, наконец-то, заметил её, выделил из всех. «Его любят все, а он выбрал меня», – захлёбывалась от восторга Нинель. Теперь каждый вечер она норовила хоть раз пройти возле компании Димона, но её герой больше не замечал девушку. Только его компания встречала Нинель каким-то смешливым шепотком.
То, что она беременна, Нинель узнала, когда это было уже очевидно всем, включая учителей и соседей. Потом выяснилось, что у неё сифилис. Потом врачи лечили её и настояли сделать аборт, чтобы не рисковать здоровьем будущего мальчика. Сейчас в больнице девушка просто лежала, отвернувшись к стене, и молчала. Ольга частенько пыталась разговорить Нинель, приободрить, но результат получался нулевым.
Вот и сейчас разговор с нею был затеян как бы не всерьёз, с психотерапевтической целью. Так на улице жалеют замёрзшего котёнка, откуда вовсе не следует, что котёнок этот отныне будет жить у пожалевшего его человека дома. На удивление Нинель перевернулась на кровати и проговорила, чуть запинаясь:
– Я тоже хочу быть с вами. Смотреть, как растут ваши дети. Вы очень добры ко мне. Вы все очень хорошие.
Тут же у доброй Ольги нашлось яблоко и для Нинели. Все долго и от души плакали, скрепляя теперь уже слезами своё женское единство. На какую-то долю мгновения всем четверым показалось, что они действительно будут теперь дружить семьями, что их теперь не разлучит никакое время, никакая судьба. Высокая нота дружбы звенела в их душах открыто и звонко. Простые яблоки казались райскими кушаньем, а кипячёная вода из графина дорогим вином. Они не спали всю ночь, говорили, говорили и не могли наговориться.
В ближайшие выходные после выписки из больницы встретиться им, впрочем, не довелось. Пелёнки, детские плачи, домашняя нервотрёпка были сильнее эмоциональных обещаний. Нинель созванивалась с Лизой насчёт фасона её нового платья, Лиза спешила с Сашкой в поликлинику – на этом всё как-то само собой и заглохло. Не через неделю, не через год, а только через двадцать лет женщины встретились на концерте заезжего эстрадного певца.
И не только встретились, но ещё и узнали друг друга. Это было практически невероятным, чтобы все они собрались в одном месте и в одно и то же время, чтобы все они помнили свои детские клятвы в палате роддома. Но бывает и такое. Почти не изменившаяся внешне Ольга поздоровалась с Викой:
– Как я рада тебя видеть. Может, посидим как-нибудь нашим кружком? Помнишь, как тогда мечтали?
Вика расчувствовалась, потащила Ольгу с мужем в буфет, где за одним из столиков они заметили Нинель. Та сидела с каким-то стриженым мужичком в кожаном пиджаке и смеялась, картинно откидывая голову назад.
– Нинель! – остолбенела Ольга. – И ты сюда решила придти?
– А угадайте, – поднялась им навстречу Нинель, – кого я в фойе только что видела?
– Лизу? – выдохнула Ольга.
– Её. Она сама скоро подойдёт сюда. А пока познакомьтесь – это мой муж.
Мужичок в кожаном пиджаке слегка приподнялся от стула и снова плюхнулся на прежнее место, так как его мобильник уже наигрывал мелодию из «Бригады». Нинель ласково потрепала мужу волосы и подозвала официанта:
– Шампанского нам сделайте, дружочек!
Потом все в охотку пили, смеялись и шумели, заглушая друг друга. В зал после третьего звонка шли без большого желания, но твёрдо договорились собраться всё-таки девичником у Лизы. Почему у неё? Да она сама так предложила, а возражать никто не стал. Всем, в самом деле, захотелось вот так запросто собраться, посидеть и вспомнить те мгновения, которые для всех них что-то да значили.
Уже с самого утра Лиза отправила супруга на дачу и начала накрывать на стол в большой комнате. Она сейчас постоянно искала человеческого общества, рвалась то на концерт певца, которого и не знала-то толком, то готова была хлопотать целый день ради того, чтобы в её доме просто звучали человеческие голоса. Она и на авантюру со встречей согласилась ради того, чтобы вычесть из череды своих дней ещё один, забыться, пролистнуть календарный листок.
Лиза сильно сдала за последние полгода. Из армии пришёл гроб с телом её сына. Официальное заключение гласило: «повесился», но всё тело Саши было в синяках, а на руках отчётливо виделись глубокие надрезы. Сопровождающий тело офицер смотрел куда-то в сторону и оперным басом потребовал у Лизы все письма сына из армии. В беспамятстве Лиза отдала ему эти письма, каталась по полу и даже не плакала, а выла, как голодная собака.
На работе её сократили, потому что вкус к жизни у Лизы был потерян и она не могла ни план выполнять, ни придерживаться строгого режима работы. Для Лизы теперь стало естественным уйти из фабричного цеха во двор и тупо сидеть там на лавочке хоть весь день. К тому же Лиза совсем перестала следить за собой, могла неделями не мыть голову, и её супруг всё чаще стал пропадать на неких сверхурочных работах. Когда супруг возвращался к ней, он внаглую расточал вокруг себя запах французских духов, но Лиза не замечала и этого. Привычное, домашнее потеряло для неё смысл. Она теперь рвалась в любую компанию, всюду, где были люди. Ей было всё равно, что эстрадный концерт, что литературные посиделки. В душе она надеялась хоть где-то хоть ещё разок увидеть своего Сашу и обрести, наконец, утраченное удовольствие от жизни.
Хотела ли Лиза так уж видеть своих подруг по палате роддома? Конечно, нет. Но ещё больше ей не хотелось видеть рядом мужа, отдыхающего после своих вечерних подвигов, видеть фотографию сына на стене в чёрной рамке, видеть саму себя в зеркале – страшную, растрёпанную. Поэтому, когда в дверь позвонили, Лиза бросилась к двери бегом и расцеловала Ольгу, точно родную сестру.
– Ты знаешь, – сказала Ольга, проходя в комнату, – а я часто думала про всех нас. Мы были тогда очень дружны, мы были тогда одно целое, а это ощущение на редкость редкое.
– Олечка, а ведь мы обещанье-то своё исполнили. Мы сказали встретиться – и вот встретились, – Лиза еле сдерживала слёзы. – Проходи, Олечка. Скоро уж и мясо поспеет и картошечка.
В дверь снова позвонили. Второй пришла Вика. Она продолжала курить, но всё равно здорово располнела, и её движения приобрели солидную неспешность. Одета она была в шикарный брючный костюм кремового цвета.
– А ведь мы – настоящие преступники, – с жаром выговаривала Вика, – собираемся только через двадцать лет, тогда как обещали сразу же собраться. Мы точно преступники!
Последней пришла Нинель в блестящем синем платье. Лиза сразу же захлопотала. Побежала на кухню доставать гуся из духовки, стала звенеть вилками. И когда, наконец, все вместе сели за простым столом, накрытом белой льняной скатертью, в течение минимум получаса у всех было только желание смотреть друг на друга, просто смотреть, сравнивать, кто как изменился и узнавать в чужих глазах свои перемены. Удивительно, но все дружно избегали говорить о своих детях. Только, когда в Вике заговорил не язык, а выпитое «Каберне», она решилась кивнуть на портрет в траурной рамке:
– Что-то с сыном случилось? С Сашей, кажется?
Лиза забилась в истерике, уронила на пол рюмку, но всё-таки нашла в себе силы всё рассказать. Тут зарыдала и Вика, размазывая дорогую косметику:
– А я ведь заспала свою Зою. На втором месяце заспала, я – толстая, глупая корова. Заснула и придавила ночью.
Дольше всех крепилась Ольга, но утешать в итоге пришлось и её. Её мальчик погиб под машиной ещё в первом классе школы, перебегая неосторожно дорогу. Фактически получалось, что у всех них из той злополучной палаты № 4 дети в разное время погибли. Погибли все! Детали следовали за деталями, подробности за подробностями. Матери наперебой вспоминали своих детей, казнили себя и снова плакали.
Слёзы подруг в мгновение сумела просушить Нинель своим ровным голосом:
– Но ведь так всё и должно было быть.
Лиза, Вика и Ольга остолбенело уставились на неё:
– Что должно?
– Да, да, – встала из-за стола Нинель. – Я, быть может, говорю страшные вещи, но я должна, как верующий человек, это сказать. Все наши дети были изначально обречены, они были с самого зачатия неугодны Богу.
– Ты, наверное, что-то путаешь, – попыталась прервать Нинель Ольга. – Если твой ребёнок не родился, то не стоит, наверное, всех нас под одну гребёнку грести.
Лиза и Вика солидарно закивали головами, всё ещё ничего не понимая. А Нинель уже не могла остановиться:
– Посчитайте, когда мы все попали в роддом. Отнимите девять месяцев, месяцы беременности. Выйдет, что зачатие происходило в дни великого поста, а, может быть, и на страстной неделе перед самой Пасхой. Бог этому противится, такие дети Господу неугодны. Они не могли остаться жить. Это искупление грехов.
– Мой Володя в шахматы хорошо играл, в пять лет отца обыгрывал, а он – перворазрядник, – ни к кому не обращаясь, вдруг произнесла Ольга.
Смысл сказанного Нинелью постепенно стал доходить и до Лизы с Викой. Вика протрезвела окончательно:
– Значит, это Бог убил наших детей? Ты это хочешь сказать? И именно это ты хочешь сказать?
Лиза тоже вскочила и нервно прижала к груди фотографию Саши, словно Нинель покушалась на неё и хотела отобрать:
– Что ты говоришь? Зачем? Да мы и слов тогда таких не знали – «великий пост», «страстная неделя», «Пасха». Я в тридцать лет первую молитву в своей жизни выучила.
– Незнание не освобождает от ответственности, – сухо процедила Нинель. – Я болею за всех вас, вы очень прекрасные люди, но вы должны знать истину. Я подчёркиваю – истину – а не ту или иную удобную для каждой из вас правду. В церковь нужно ходить, грехи замаливать нужно.
– А ты их замолила? – перед Нинелью возвышалась массивная Вика. Ноздри её дрожали, а нитка бус разорвалась, задетая красной ручищей в золотых перстнях.
– Да, замолила, – почти гордо ответила Нинель. – Я в церковь хожу каждое воскресенье, а моя первая любовь – это мой муж. Мы обвенчаны с ним, нас Господь соединил.
– Погоди, – не поняла Ольга, – этот бандюган в ДК, твой муж, это тот самый Димон?
– Никакой он не бандюган, как ты выражаешься, – вспыхнула Нинель. – Он – предприниматель, у него своя фирма. Мы девочку из детдома удочерили.
Лиза, уже не способная держать в себе свои отчаяние и боль, убежала в ванную и заперлась там. Почему-то снова ей в красках вспомнился роддом, только уже не сочные яблоки, не чувство единения и светлые ощущения дружбы, молодости, а на ум приходило всё самое гадкое, неприятное. Вдруг перед глазами встала старшая медсестра, которая принесла новой пациентке хинин, препарат с сокращающим эффектом, чтобы быстрее вычистило остатки. Лиза пыталась спорить:
– Что вы мне даёте?
– Что надо, то и даём.
– А, может быть, мне это нельзя. Хинин - это мой аллерген.
Медсестра поморщилась, как от сильной зубной боли:
– Аллерген? Слова-то какие мы знаем. Пей, давай, аллерге-ен!
– Но если это хинин, то мне нельзя его пить.
– Вот ещё! Доктор говорит, что можно, а ты мне сейчас будешь спорить. Умная очень?
Лиза тогда в своём полубессознательном состоянии выпила злополучное лекарство. Её разнесло, тело покраснело и чесалось. Даже сами врачи, провожая девушку, домой, посмеивались, глядя на её одутловатое, отёчное лицо:
– Испортили мы тебя, испортили.
После этой якобы шутки полагалось улыбаться, с кем не бывает. И Лиза всегда к этому именно так и относилась – с кем не бывает. Но теперь ей совсем не хотелось шутить, улыбаться и входить в чьё-то положение. Она просто лежала на краю ванной и переламывалась пополам от конвульсий. Слёзы уже не могли в полной мере передать её чувства.
Тем временем Нинель, завершив свой монолог, ласково подмигнула Вике и Ольге:
– Ну, что, девочки, давайте ещё по маленькой. Уныние – это один из смертных грехов. Не будем унывать и грустить. Все мы ещё красивые, молодые, у нас ещё впереди ого-го сколько!
Ольга подняла вверх тарелку с салатом, покачала её на руке, затем снова поставила на стол и тихо вышла, не оглядываясь. Вика, до того пытавшаяся собирать на полу бусинки, бросает уже собранные пригоршней и торопится за Ольгой, словно боясь чем-то здесь заразиться. В ванной шумит вода. Нинель выпивает рюмочку «Каберне», стучится на прощание в дверь ванной:
– Лизочка, я номер телефона своего тебе оставила на салфетке. Захочешь – позвонишь. Посидим, поговорим. Целую, Лизочка.