Главная › Психология › Блез сандрар. Блез Сандрар - "маргинал" в созвездии «Плеяды

Блез сандрар. Блез Сандрар - "маргинал" в созвездии «Плеяды

Blaise Cendrars (1 сентября 1887, Ла-Шо-де-Фон, катон Нёвшатель - 21 января 1961, Париж)
74 года

ПРОЗА О ТРАНССИБИРСКОМ ЭКСПРЕССЕ И МАЛЕНЬКОЙ ЖАННЕ ФРАНЦУЗСКОЙ
Посвящается музыкантам

Шестнадцать лет мне недавно исполнилось,
и позабыть я о детстве стремился.
Я был в шестнадцати тысячах лье от места,
в котором родился.
Я был в Москве, в этом городе тысячи трех
колоколен и семи железнодорожных вокзалов,
но мне не хватало ни этих вокзалов, ни тысячи
трех колоколен,
потому что юность моя безумной и пылкой была,
и сердце в груди у меня
пылало, как храм в Эфесе или как Красная
Площадь в Москве,
когда солнце садится;
и глаза мои светом своим озаряли сплетения
древних путей,
и таким был я скверным поэтом,
что не смел идти до конца.

На огромный татарский пирог с золотистою
коркой
Кремль походил,
громоздились миндалины белых соборов,
на колокольнях сверкало медовое золото,
старый монах читал новгородскую быль.
Меня мучила жажда.
С трудом разбирал я клинообразные буквы,
а затем, неожиданно, голуби Духа Святого над
площадью взмыли,
и руки мои тоже ввысь устремились, как
альбатросы,
и все это было воспоминаньем о дне последнем,
о последнем странствии
и о море.

Однако я был очень скверным поэтом
и не смел идти до конца.
Голод мучил меня,
и все дни, и всех женщин в кафе, и все чаши
хотел я испить и разбить,
все витрины, все улицы,
судьбы людские, дома,
все колеса пролеток, что вихрем неслись по
плохим мостовым,
я в горнило хотел погрузить
и все кости смолоть,
вырвать все языки,
все расплавить тела, обнаженные под
шелестящей одеждой,
тела, от которых мутился мой разум…
Я предчувствовал, что приближается красный
Христос революции русской…
А солнце было тяжелою раной,
раскрывшейся, словно костер.

В ту пору я только что с детством простился.
Шестнадцать лет мне недавно исполнилось, и
позабыть я о детстве стремился.
Я был в Москве, где хотел, чтобы пламя меня
насыщало,
и мне не хватало ни церквей, ни вокзалов,
озаренных моими глазами.
Грохотала пушка в Сибири, была там война,
голод, холод, холера, чума,
плыли тысячи трупов животных по илистым
водам Амура.
На всех вокзалах я видел, как уходили
последние поезда,
и никто уже больше уехать не мог, потому
что не продавали билетов,
и солдаты, которые в путь отправлялись,
хотели бы дома остаться…
Старый монах мне пел новгородскую быль.

Я, скверный поэт, никуда уезжать не желавший,
я мог уехать, куда мне угодно;
у купцов еще было достаточно денег,
и они могли попытаться сколотить состоянье.
Их поезд отправлялся каждую пятницу утром.
Говорили, что много убитых.
У одного из купцов сто ящиков было
с будильниками и со стенными часами.
Другой вез шляпы в коробках, цилиндры,
английские штопоры разных размеров,
из Мальмё вез третий гробы, в которых
консервы хранились,
и ехали женщины, было их много
женщин, чье лоно сдавалось внаем и могло бы
стать гробом,
у каждой был желтый билет.
Говорили, что много убитых.
Эти женщины ездили по железной дороге
со скидкой,
хоть имелся счет в банке у каждой из них.

Однажды, в пятницу утром, наступил, наконец,
мой черед.
Был декабрь на дворе,
и я тоже уехал с торговцем ювелирных изделий:
он направлялся в Харбин.
Два купе у нас было в экспрессе и тридцать
четыре ларца с драгоценностями из
Пфорцгейма,
третьесортный немецкий товар «Made in
Germany”.
Но одет во все новое был я торговцем и,
поднимаясь в вагон, потерял неожиданно
пуговицу.
- Помню, я все это помню, потом я не раз
Еще думал об этом. -
Я спал на ларцах и был счастлив, сжимая в руке
никелированный браунинг, который вручил
мне торговец.

Я был беззаботен и счастлив, и верилось мне,
что мы играем в разбойников в этой стране,
что мы украли сокровище в Индии, и на другой
конец света
в Транссибирском экспрессе летим, чтобы
спрятать сокровище это.
Я должен его охранять от уральских бандитов,
напавших когда-то на акробатов Жюль Верна,
от хунхузов его охранять,
от боксерских повстанцев Китая,
от низкорослых свирепых монголов великого
Ламы,
Али-баба мне мерещился, сорок разбойников,
телохранители горного Старца, а также
современные взломщики
и специалисты
по международным экспрессам.

И все же, и все же,
несмотря на весь этот пыл,
как несчастный ребенок, печален я был.
Ритмы поезда,
шум голосов, стук дверей и колес,
на замерзающих рельсах несущийся вдаль
паровоз,
моего грядущего свернутый парус,
никелированный браунинг, ругань играющих
в карты в соседнем купе,
образ Жанны,
мужчина в защитных очках, слонявшийся
нервно в проходе вагона и взгляд на меня
мимоходом бросавший,
шуршание платьев,
свист пара,
стук вечный колес, обезумевших на колеях
поднебесья,
замерзшие окна,
не видно природы,
а позади
равнины сибирские,
низкое небо,
огромные тени
безмолвья, которые то поднимаются, то
опускаются вниз.
Я лежу, укутавшись в плед
шотландский,
и вся Европа за ветроломом экспресса
не богаче жизни моей,
что похожа на плед,
весь потертый ларцами, набитыми золотом,
вместе с которыми еду я вдаль,
мечтаю,
курю,
и одна только бедная мысль
меня согревает в дороге.

Из глубин души поднимаются слезы к глазам,
когда о моей любовнице я вспоминаю:
она - всего лишь ребенок, непорочный
и бледный,
и такою нашел я ее в борделе.

Она всего лишь ребенок, белокурый,
приветливый, грустный;
не улыбнется она никогда и не заплачет.
Но в глубине ее глаз, если пить вам из них
доведется,
серебристая лилия нежно трепещет, поэзии
хрупкий цветок.
Она молчалива, нежна, и ни в чем упрекнуть ее
невозможно,
и когда вы подходите к ней, ее тело охвачено
дрожью;
но когда я к ней захожу, с вечеринки, неважно
откуда,
то она закрывает глаза и делает шаг мне
навстречу.

Потому что она - моя дорогая, и для меня
все другие -
только платье и пламя, отлитое в формы тугие,
а моя любимая так одинока,
и нет на ней платья, нет форм у нее - она
слишком бедна.

Она только цветок, целомудренный хрупкий
цветок,
серебристая, бедная лилия,
холодно ей, одиноко, уже увядает она,
и слезы к глазам подступают при мысли
о сердце ее.

И была эта ночь похожа на тысячи прочих
ночей, когда поезд мчится в ночи,
и кометы падают с неба,
и мужчина, и женщина, оба совсем молодые,
утеху находят в любви.

Небо - словно разорванный купол нищего
цирка в рыбацкой деревне
во Фландрии;
солнце - коптящая лампа,
вверху, на трапеции, женщина изображает
луну.
Гнусавая флейта, корнет-а-пистон, плохой
барабан,
и вот - моя колыбель.
Моя колыбель
всегда с фортепьяно рядом стояла, когда моя
мать, как мадам Бовари, играла сонаты
Бетховена;
детство мое я провел в висячих садах Вавилона,
прогуливая школу, глядел на вокзалах, как
в путь поезда отправлялись,
а ныне бежать за собою заставил я все
поезда,
Базель - Тимбукту,
играл я также на скачках в Отейе, в Лоншане,
Париж - Нью-Йорк,
теперь сквозь всю мою жизнь я заставил
бежать поезда,
Мадрид - Стокгольм,
и я проиграл все пари,
мне осталось одна Патагония, лишь Патагония
может с огромной печалью моей сочетаться,
лишь Патагония и путешествие к южным
морям.
Я в пути,
и всегда был в пути.
Я в пути с моей маленькой Жанной
Французской.
Поезд сделал опасный прыжок и упал
на колеса.
На колеса упал он,
всегда на колеса падает поезд.

Да! Семь дней мы в пути,
и теперь далеко от Монмартра, который
вскормил тебя, Жанна.
Исчез и Париж, и огромное пламя его,
только пепел остался,
дождь падает,
вздулись болота,
Сибирь за окном закружилась,
вздымаются снежные дали,
бубенчик безумия, словно желанье последнее,
дрожью охвачен,
пульсирует поезд среди горизонтов свинцовых,
и грусть твоя мне ухмыляется.

«Блэз, скажи, мы с тобой далеко от Монмартра?»

Беспокойство,
забудь беспокойство свое,
все вокзалы кривые забудь,
провода, на которых они повисают,
столбы, что их душат, кривляясь.
Мир вытянулся и растянулся и вновь
сократился, наподобие аккордеона во власти
садистской руки.
Обезумев,
локомотивы к расщелинам неба несутся,
в провалах небесных - колеса, рты, голоса,
псы несчастья нам лают вослед,
бесы больше не знают оков,
лязг железный,
фальшивый аккорд,
стук и грохот колес,
сотрясенья,
удары,
мы - буря в черепе глухонемого…

«Блэз, скажи, мы с тобой далеко от Монмартра?»

Конечно! Не действуй на нервы мне:
знаешь сама - далеко.
Раскаленное бешенство зверем ревет в паровозе;
чума и холера, словно костры, на пути у нас
встали.
Мы исчезаем в туннеле войны,
голодуха, продажная девка, вцепилась
в бегущие тучи
и навалила кучи смердящих трупов;
поступай, как она,
принимайся опять за свое ремесло…

«Блэз, скажи, мы с тобой далеко от Монмартра?»

Да! Мы далеко-далеко.
Все козлы отпущения сдохли в этой пустыне.
Слышишь звон бубенцов зараженного стада?
Томск, Челябинск, Ташкент, Верхнеудинск,
Пенза, Каинск, Самара, Курган.
Смерть в Маньчжурии - станция наша,
логово наше последнее.
Как путешествие это ужасно!

Вчера
Иван Ильич стал седым,
а Коля ногти грызет две недели подряд…
Делай то же, что Голод и Смерть, - занимайся
своим ремеслом.
Это стоит сто су, сто рублей это стоит
в Транссибирском экспрессе,
лихорадит вагонные полки,
на фортепьяно дьявол играет,
его узловатые пальцы приводят в неистовство
женщин.
Природа…
Продажность.
Своим ремеслом занимайся
до прибытия в Харбин…

«Блэз, скажи, мы с тобой далеко от Монмартра?»

Нет… В покое оставь меня, не приставай…
Твои бедра костлявы,
ввалился живот, в нем таится зараза,
вот все, что Париж в твое лоно вложил.
Но осталось немного души… Потому что ты
очень несчастна.
Мне жалко тебя, подойди ко мне, к сердцу
прижмись моему.
А колеса - как мельницы сказочных стран;
ветряные мельницы кажутся нам костылями,
которыми нищие машут,
мы - калеки пространства,
мы катимся на четырех наших ранах,
нам крылья подрезали,
крылья семи наших смертных грехов;
поезда - бильбоке сатаны…
Задний двор.
Это мир современный.
Не поможет нам скорость.
Далекие слишком от нас далеки,
и в конце путешествия страшно мужчиною быть
рядом с женщиной…

«Блэз, скажи, мы с тобой далеко от Монмартра?»

Мне жаль тебя, мне тебя жаль, подойди ко мне,
я расскажу тебе сказку.
Ляг в постель мою,
к сердцу прижмись
и я сказку тебе расскажу…

О приди же, приди!

Царство вечной весны
на Фиджи,
и лень там царит, и любовь опьяняет
влюбленных в высокой траве.
И сифилис жаркий под пальмами бродит,
приди же на острова, что затеряны в южных
морях,
называют их Феникс, Маркизы,
Борнео и Ява,
и Целебес, имеющий форму кота.
В Японию нам не удастся поехать.
Приди ко мне в Мексику!
Там на высоких плато расцветает тюльпанное
дерево,
вьются лианы - волосы солнца.
Невольно там вспомнишь палитру и кисти
художника,
краски, как гонг, оглушительны,
был там Руссо,
и там жизнь он свою ослепил;
это край удивительных птиц:
птица-лира, райская птица,
пересмешница птица, тукан,
и колибри свивает гнездо в сердце лилии
черной.
Приди!
Будем мы предаваться любви средь развалин
ацтекского храма,
ты идолом станешь моим,
разукрашенным идолом с детским лицом,
чуть уродливым идолом и удивительно
странным.
Приди же!

А если захочешь, на аэроплане поднимемся мы
и полетим над страною тысячи тысяч озер;
ночи там бесконечно длинны,
доисторический предок будет пугаться мотора,
на землю спущусь я,
построю ангар из костей
ископаемых мамонтов,
и примитивный огонь будет нищую нашу любовь
согревать.
Самовар…
И мы с полюсом рядом будем друг друга любить
буржуазно.
Приди же!

Жанна, Жаннетта, Нинетта, ни-ни и нет-нет,
Мими, моя милая. Курочка, перышко, перу мое.
Бай-бай, моя сдобная,
спи, моя грязная,
душечка,
цыпочка,
сердце мое, мой грешок,
мой горшок,
мой цыпленок,
ку-ку…
Она спит.

Она спит,
и из всех часов необъятного мира ни единый
час ею не был принят на веру.
На вокзалах мелькавшие лица,
часовые стрелки на стенах,
парижское время, берлинское время,
санкт-петербургское время и время вокзалов.
А в Уфе лицо окровавленное артиллериста,
а в Гродно циферблат до глупого яркий,
и бесконечно движется поезд вперед,
по утрам в нем стрелки часов переводят,
движется поезд вперед, а солнце назад;
неизменно слышу я звон колокольный:
гулкий колокол Нотр-Дама
и пронзительный колокол Лувра, раздававшийся
Варфоломеевской ночью,
слышу в Брюгге ржавый трезвон,
дребезжанье звонков эклектических
в библиотеке Нью-Йорка,
колокольни Венеции,
и московские колокола, и часы на красных
воротах, которые время мне отмеряли, когда
я в конторе сидел…
Воспоминанья!
Грохочущий поезд на поворотных кругах,
поезд мчится,
хрипит граммофон, исполняя цыганские марши,
и мир, как стрелки часов в еврейском
квартале Праги, отчаянно движется вспять.

Пусть осыпается роза ветров!
Неистово бури грохочут.
По спутанным рельсам летят поезда ураганом.
Бильбоке сатанинские.
Есть поезда,
что не встретятся в мире вовеки.
Другие теряются где-то в дороге.
Играют в шахматы начальники станций.
Триктрак.
Биллиард.
Карамболи.
Параболы.
Новая геометрия железнодорожных линий.
Архимед.
Сиракузы,
и зарезавшие Архимеда солдаты,
и галеры,
и корабли,
и чудо-машины, которые он изобрел,
и все бойни…
История древности,
история современности,
ураганы,
кораблекрушения,
гибель «Титаника», о которой прочел я в газете,
и все образы-ассоциации, что не нашли в стихах
моих места,
потому что я еще очень скверный поэт,
потому что меня вселенная переполняет,
потому что я не удосужился застраховаться от
катастрофы на железной дороге,
потому что не смею идти до конца,
и боюсь.

Я боюсь.
Я не смею идти до конца.
А ведь мог бы создать, как мой друг Шагал,
целый ряд сумасшедших картин.
Но не вел я записок дорожных.
«Простите невежество мне.
Простите, что больше не знаю старинной игры
стихотворной», -
как сказано Аполлинером.
Обо всем, что касается этой войны,
у Куропаткина можно прочесть в его
«Мемуарах»;
или в японских газетах, которые тоже полны
иллюстраций жестоких.
Документы мне ни к чему:
пусть меня за собою ведет
прихотливая память моя.

От Иркутска наш путь стал намного
медлительней,
стал он намного длиннее.
Мы в поезде были, который первым Байкал
обогнул.
Паровоз украсили флагами и фонарями,
и от станции тронулись мы под печальные
звуки царского гимна.
Если бы был я художником, то на конец
путешествия не пожалел бы ни красного цвета,
ни желтого цвета,
потому что казалось мне, будто бы все мы немного
безумными стали
и что бред необъятный наложил отпечаток
кровавый на лица;
к Монголии мы приближались,
храпела она, как пожар;
поезд ход свой замедлил,
и в непрерывном лязге колес
различал я безумия ноты
и литургии вечной рыданья.

Я видел,
я видел черные поезда, молчаливые поезда,
они возвращались из дальневосточного края,
на призраков были похожи они;
и глаза мои, как фонари на задних вагонах,
за поездами этими все еще следом бегут.
В Тальге сто тысяч раненых агонизировали
из-за отсутствия всякой заботы.
В Красноярске по лазаретам ходил я.
В Хилке столкнулся с обозом солдат, сошедших с ума.
В лазаретах я видел зиявшие раны и видел,
как кровь хлестала из ран,
и ампутированные конечности вдруг танцевать
начинали или взлетали на воздух хрипящий.
В каждом сердце, на каждом лице был пожар,
барабанили пальцы бессмысленно в окна,
и под давлением страха взгляд лопался,
словно нарыв.
На всех вокзалах жгли беспрерывно вагоны.
Я видел,
я видел состав из шестидесяти паровозов,
на всех парах убегавших от горизонтов,
охваченных похотью, и убегавших от стай
воронья, что летели отчаянно следом,
исчезая
в направлении Порт-Артура.

В Чите у нас было несколько дней передышки,
пять дней остановки: затор преградил нам
дорогу,
и все это время нас принимал мёсье Янкелевич,
который хотел отдать за меня свою дочь.
Пришла моя очередь за фортепьяно усесться,
хотя зубы мои и болели.
И снова я вижу спокойное это жилище, и лавку
отца, и глаза его дочки единственной,
что приходила в постель мою по вечерам.
Мусоргский,
И Гуго Вольф с его Lieder,
пески бесконечные Гоби,
и караваны белых верблюдов в Хайларе, -
я думаю, пьяным я был
на протяжении пятисот километров.
Когда путешествуешь, надо глаза закрывать.
Надо спать.
Как хотелось мне спать!
Я с глазами закрытыми страны любые легко
узнаю по их запаху.
И узнаю поезда по стуку колес.
Поезда Европы четыре четверти в такте имеют,
а в Азии - пять или шесть четвертей.
Другие идут под сурдинку - они колыбельные
песни.
И есть такие, чей стук монотонный напоминает
мне прозу тяжелую книг Метерлинка.
Я разобрал все неясные тексты колес
и собрал воедино частицы шальной красоты,
которой владею,
которая мной овладела.

О Париж!
Ты огромный и жаркий очаг с головнями
горящими улиц и старыми зданьями, что
наклонились над ними и греются,
как старики,
вот афиши, зеленые, красные и многоцветные,
желтые, как мое прошлое.

Цвет этот желтый - цвет гордый романов
во Франции и за границей.
Люблю я толкаться в больших городах,
в их автобусах ездить люблю.
Те, что к Монмартру идут, меня возят на
приступ Холма.
Как быки золотые, моторы ревут.
На Сакре-Кёр пасутся коровы заката.
О Париж!
Центральный вокзал, платформа усилий,
перекресток страданий!
Только у москательщиков есть еще свет над
дверьми.
В мире нет красивее церкви, чем эта.
У меня есть друзья, которые как балюстрада,
меня окружают:
когда собираюсь я в путь, им страшно, что я
не вернусь.
Всех женщин, с которыми раньше встречался,
на горизонте я вижу:
Беллу, Агнессу, Катрин и ту, что в Италии
сына мне родила,
и ту, что в Америке матерью стала любви.
Есть крики сирен, от которых душа моя рвется
на части.
Там, в Маньчжурии, все еще лоно одно
содрогается, словно в во время мучительных
родов.
Я хотел бы,
хотел бы, чтоб не было странствий моих.
Сегодня вечером мне причиняет страданье
любовь.
И невольно я вспоминаю о маленькой Жанне
Французской.
Печальным вечером эту поэму я написал в ее
честь,
поэму о Жанне,
о проститутке.
Мне грустно,
сегодня мне грустно,
пойду я к «Шустрому кролику», буду
погибшую юность мою вспоминать,
буду пить
и один домой возвращусь.

Город единственной Башни, Виселицы,
Колесованья.

Париж, 1913
(Перевод М.П. Кудинова)

(Книга из списка Бродского)

Ох уж этот список Бродского! Мне долго пришлось покопаться в нем, чтоб найти хоть что-то примерно из того репертуара, который я читаю. И вот блеск «Золота» привлек мое внимание:)

На самом деле, этой книге далеко до золота. Я бы сказала, что пока что это самородок, которому не хватает обработки для товарного вида. Таково мое мнение, и сейчас я расскажу, почему именно такое.

С самого начала было очень трудно читать. И не в том плане, что сложный текст и все такое. Наоборот, читалось быстро: коротенькие предложения, коротенькие главы. Сложно было понять, в чем же задумка автора. Ну, был такой Иоганн Август Сутер. Ну, захотел он поддельные документы. Ну, поплыл он в Америку. Ну, построил там свою Новую Швейцарию. Ну и что? Кто он и чем дышит? Есть ли у него семья? Почему он решил покорить Америку? Каким образом он это сделал? Эти и многие другие вопросы постоянно возникали в моей голове. А все из-за того, что текст переполнен описаниями окружающего мира в мельчайших подробностях и детальных описаниях. Создавалось впечатление, что я читала не о Сутере, а о кораблях, бродягах, пивнушках, индейцах, природе, фермах, Калифорнии и т. д. (Это, к стати, еще одна особенность текста – вот такое длиннющее перечисление деталей). Не хватало мыслей самого героя; было невозможно понять, какой же он человек: хороший или плохой? И события так резко сменяли друг друга, что мне казалось, будто я упустила часть текста. Вот Сутер встречает капитана корабля, но в следующем предложении уже рассказывается, что к нему в гости приходил сам губернатор! Из-за этого всего мне «Золото» кажется не доскональным произведением.

И вот появился он, проблеск надежды на интерес. Стиль повествования резко меняется, и я уже читаю записки самого Сутера. Наконец-то я стала понимать этого человека! Наконец-то я стала волноваться за его судьбу! Теперь я увидела, что же этот Сутер собой представляет, и оказалось, что он – хороший человек. А ведь сначала он как персонаж мне совсем не понравился.

Было интересно узнавать дальнейшую судьбу Иоганна Августа Сутера. Особенно меня поразил тот факт, что хоть и «золотая лихорадка» началась на его землях, у него под носом, так сказать, но он сам не поддался этой «болезни», а наоборот, говорил, что «золото разорило меня». До чего же парадоксальные слова! Мне кажется, что если бы Сутер серьезнее отнесся к той судьбоносной находке, все сложилось бы иначе, и он стал бы самым богатым человеком в мире. И наша человеческая история приобрела бы иной вид, нежели сейчас. Очень жаль, что этого героя-генерала постигла такая трагическая судьба.

Я даже не ожидала, что мне понравится эта книга. Поэтому, за историю, основанную на реальных событиях «золотой лихорадки» в Калифорнии, я ставлю 7 из 10.

Два тома автобиографических произведений Блеза Сандрара, швейцарского поэта, путешественника и писателя-анархиста, стали одним из самых ярких явлений «Библиотеки Плеяда», великого литературного проекта французского издательства «Gallimard». Как эти тексты читаются и воспринимаются в наши дни? Ответ на этот вопрос должно нам дать небольшое кругосветное путешествие.

Блез Сандрар был отнюдь не первым швейцарским литератором, чьи произведения удостоились включения в престижную книжную серию издательства «Gallimard», одного из самых влиятельных издательских домов Франции. Ранее в число этих литературных небожителей уже вошли Бенжамен Констан, Жан-Жак Руссо и немного более близкий к нашей эпохе Шарль-Фердинанд Рамю.

«Полный сборник автобиографических произведений», Тома 1 и 2, «Библиотека Плеяды», издательство «Gallimard».

Переиздание поэм, романов и рассказов Б. Сандрара запланировано в серии «Библиотека Плеяды» на 2015-16 гг.

Другие недавние издания:

Два тома переписки вышли в издательстве «Zoé» в Женеве: «Блез Сандрар, Робер Гиетт, 1920-1959» и «Блез Сандрар, Генри Миллер, 1934-1959».

Издания на русском языке:

«Дурной судья» // Французская новелла двадцатого века, 1900-1939. - М.: Художественная литература, 1973. - С. 432-436.

«По всему миру и вглубь мира» / Пер. М. П. Кудинова. - М.: Наука, 1974. - 228 с. (Серия «Литературные памятники»)

«Маленькие негритянские сказки для белых детей» / Блез Сандрар; худож. Жаклин Дюэм; перевод с фр. О. А. Каменевой. - М.: Рудомино, 1993. - 88 с. + 8 с. : ил.

«Стихотворения» / Пер. В. Парнаха // Семь веков французской поэзии в русских переводах. - СПб.: Евразия, 1999. - С. 561-562.

«Принц-потрошитель, или Женомор». - М.: Текст, 2005.

«Золото». - М.: Текст, 2008.

«Ром. Тайная жизнь Жана». - М.: Текст, 2010.

Для Блеза Сандрара в этом созвездии выдающихся имен очень трудно отыскать какое-либо конкретное место. В какой раздел, в какую нишу поместить его? Литературным прорывом, принесшим ему мировую известность, стала его «транссибирская» поэма, блестяще проиллюстрированная художницей Соней Делоне.

Писатели-путешественники

Шарль-Альбер Сангрия, Николя Бувье, Анн-Мари Шварценбах, Элла Майар, Хуго Лётчер и другие… Среди швейцарских литераторов можно насчитать немало путешественников, отправлявшихся в скитания по следам Блеза Сандрара. Последователи эмигрантской традиции, они поколение за поколением устремляются в большой мир, чтобы рассказать о собственных человеческих переживаниях. [...]

Но в то же время он еще и романист, экстравагантный сочинитель, относящийся к своим текстам с необычной серьезностью. Именно она заставляла его, например, надолго откладывать завершение своих романов. «Отрезанную руку», второй том «Воспоминаний», он начал писать еще в 1917 году только для того, чтобы завершить это произведение в году 1946-ом.

О времени и о себе

Сто лет назад была опубликована «Проза о транссибирском экспрессе и маленькой Жанне Французской», поэма о кругосветном путешествии, которое автор совершил исключительно в своем воображении. Войдя в престижную французскую «Библиотеку Плеяды», Блез Сандрар навсегда нашел свое место во всемирной литературе. [...]

Сложный объект для критики

«Сандрару требуется время. Это очень «долгоразмышляющий» писатель и весьма сложный «предмет» для критики, зачастую просто пасующей перед зияющими в его литературной карьере разрывами. Специалисты потратили немало времени, прежде чем они увидели, наконец, в нем создателя истинных шедевров», - подчеркивает Клод Лерой (Claude Leroy), руководивший изданием «Полного собрания автобиографических произведений» Сандрара.

«20 лет назад, - продолжает он, - нельзя было себе даже представить, что однажды этот писатель станет участником знаменитой книжной серии «Библиотека Плеяды» издательства «Gallimard». Сегодня этот факт кажется нам совершенно естественным, а его произведения, долго время сопротивлявшиеся какой-либо однозначной оценке, обрели, наконец, в наше время четкую оптику восприятия и внутреннюю целостность».

Большую роль в этом сыграло введение в оборот в начале 1980-х годов обнаруженных в Берне архивов Блеза Сандрара. Они позволили академическим исследователям из различных областей создать научные работы, которые, в свою очередь, способствовали возрождению его международной известности. Европа, Африка, Америка… И там тоже знают Сандрара.

Его успех на том или ином континенте зависит как от реальной связи поэта с данной страной, так и от мастерства переводчика. Черная Африка, например, открыла Сандрара, прежде всего, благодаря его «Негритянской антологии» («Anthologie nègre»), опубликованной в 1921 году.

«Книга может показаться сегодня старомодной, но в ту эпоху ее публикация была столь же важна, как открытие африканского искусства кубистами», - поясняет Клод Лерой.

Блез Сандрар в «Editions Zoé»

10 апреля 2012 года женевское издательство «Editions Zoé» запустило новую книжную серию «Все письма Сандрара». С какой целью было предпринято это издание? Вот что на этот вопрос ответила Каролин Куто (Caroline Coutau), директор издательства.

«Полтора года назад я получила рукописи писем Сандрара и тут же связалась с его дочерью Мириам, чтобы получить право на их публикацию. Именно она и подсказала мне идею опубликовать переписку ее отца в нескольких томах.

Два первых будут посвящены корреспонденции Сандрара с американским романистом Генри Миллером (Henry Miller) и бельгийским поэтом Робером Гиеттом (Robert Guiette). За ними последуют, в ближайшие годы, примерно восемь других книг.

Мы хотим тем самым открыть более частную, интимную сторону Сандрара. К этому надо прибавить желание «вернуть» швейцарского писателя на его родину. Во Франции его часто принимают за француза. Поэтому возвращение к истокам видится нам необходимым.

Маргинал для американцев...

В США переводам текстов Сандрара не повезло – они либо недостаточны, либо неточны, оставляя после себя только ощущение досады и раздражения. С другой стороны, это обстоятельство можно вполне объяснить - свободо- и жизнелюбивому мыслителю и поэту нелегко было найти последователей в стране победившего пуританизма.

«Благодаря одному литературному агенту из Штатов Сандрару удалось опубликовать на английском свой роман «Золото», - рассказывает Кристин Ле Келек Коттье (Christine Le Quellec Cottier), директор «Центра изучения творческого наследия Блеза Сандрара» в Лозанне и Берне.

Однако потом начались сложности: публикация «Воспоминаний», а в особенности романа «Мораважин» начала затягиваться. Американцы увидели в этих книгах чрезмерное насилие, восприняв их в качестве литературного варианта анархии и нигилизма, имеющего корни в событиях русской революции. Но даже после публикации потребовалось еще немало лет, прежде чем швейцарский писатель обрел в Соединенных Штатах настоящее признание».

«Сандрар воистину широко известен в узких кругах», - подчеркивает Клод Лерой, считая, что до настоящего времени Сандрар не занимает в Америке того места, которое он заслуживает. «Там к нему всегда относились как к маргиналу. За исключением, может быть, представителей контркультуры и андеграунда, среди которых у него и сегодня есть свои читатели и поклонники. Рок-певица Патти Смитт (Patti Smith), например, называет себя его последовательницей».

Блез Сандрар далек от политкорректности. Так сказали бы критики, живи он сегодня. «Его ненависть к немцам, которую он многократно подчеркивает в «Мемуарах» («Отрезанная рука», «Я убивал») не способствует его успеху в Германии, где, тем не менее, как раз перевели большинство его произведений», - добавляет Клод Лерой.

Блез Сандрар - биография

Настоящее имя - Фредерик-Луи Заузер.

1887 г.: родился в г. Ля Шо-де-Фон;

1894-1896 гг.: жизнь с семьей в Неаполе;

1897 г.: возвращение в Швейцарию, учеба в Базеле;

1902 г.: продолжает образование в Невшателе;

1904 – 1907 гг.: отправляется в Санкт-Петербург, где работает в швейцарском часовом доме «Leuba»;

1911 г.: поездка в Нью-Йорк, где ему сложно адаптироваться к американскому образу жизни;

1914 г.: в составе французской армии участвует в Первой мировой войне и теряет правую руку;

1916 г.: получает французское гражданство;

1924-1927 гг.: совершает три длительные поездки в Бразилию;

1939-1940 гг.: становится военным корреспондентом в британской армии;

1943-1949 гг.: начинает писать «Мемуары»;

1950 г.: возвращается в Париж, где он уже неоднократно жил раньше;

1960 г.: становится Кавалером Ордена Почётного легиона;

…и гениальный поэт для бельгийцев

Совсем иначе воспринимают его в языковом пространстве франкоговорящей Европы. «В Бельгии в начале 1920-х годов он по-настоящему находит свое место благодаря молодому интеллектуалу из Брюсселя по имени Робер Гиетт (Robert Guiette). Он восхищался Сандраром, многократно приглашал его на чтения и ввел в бельгийские литературные круги в качестве поэта-авангардиста», - рассказывает Кристин Ле Келлек Коттье.

А во Франции? В этой стране Сандрар ощущал себя настолько дома, что во время Первой мировой войны он ради шутки даже записался во французскую армию. За этот «прикол» он заплатил потерей правой руки (ее ампутировали) и отказом швейцарцев считать его «своим» литератором.

Гнев на милость гельветы сменили только в год 100-летнего юбилея Б. Сандрара, в 1987 году. А ведь Швейцария всегда была страной, которую Сандрар любил искренне и беззаветно. Даже побывав в самых экзотических уголках мира, он продолжал восхищаться швейцарскими красотами.

Известному французскому издателю Пьеру Лазарефф (Pierre Lazareff), который однажды попросил Сандрара сделать репортаж о Швейцарии, писатель ответил: «Ты увидишь, я раскрою перед тобой страну намного более странную, чем экзотические острова, Амазония или центр Африки». Но Сандрар заболел, и репортаж так никогда и не был написан. А жаль!

Перевод с французского и адаптация: Людмила Клот и Игорь Петров.

Сандрар в России

«…Я был в Москве, в этом городе тысячи трех колоколен и семи железнодорожных вокзалов, но мне не хватало ни этих вокзалов, ни тысячи трех колоколен, потому что юность моя безумной и пылкой была, и сердце в груди у меня пылало, как храм в Эфесе или как Красная Площадь в Москве, когда солнце садится; и глаза мои светом своим озаряли сплетения древних путей…» - писал Блез Сандрар в поэме «Проза о транссибирском экспрессе и маленькой Жанне французской» (1918, перевод М. Кудинова).

Когда эта поэма добралась до издательства, иллюстратором ее стала Соня Делоне, уроженка России и жена художника Роберта Делоне. Равноправное сочетание слова и образа предвосхитило будущее появление "графических романов".

Действительно ли Сандрар проехал по Транссибирской магистрали, или же он совершил этот путь в своем воображении? «Да кому какое дело, если я всех вас заставил в это поверить?» - ответил поэт на вопрос французского журналиста.

А поверить Сандрару было особенно легко, потому что с Россией его соединяла особая связь. Прожив там три года в юности, он стал свидетелем революции 1905 года. Бурная атмосфера мятежа была ему близка и интересна.

Есть версия, что именно в России Сандрар издал свою первую книгу, тиражом 14 экземпляров. Поэму под названием «Легенда о Новогороде», переведенную с французского на русский, якобы, нашел и опознал в букинистическом магазине Софии исследователь творчества Б. Сандрара болгарский поэт Кирил Кадийский.

Блез Сандрар был близким другом Марка Шагала. Они познакомились, когда молодой Шагал в 1911-1915 гг. приезжал в Париж учиться живописи. Этот период стал началом настоящей творческой и человеческой дружбы, поэт даже специально придумывает названия для картин художника.

«Вот еще один светоч, легкий и звенящий, ты, Блэз, друг мой Сандрар. Хромовая куртка, разноцветные носки. Лавина солнца, бедности и рифм... Я так часто это вспоминаю, а ты, Сандрар? Ты был первым, кто посетил меня в «Улье». Читал свои стихи, глядя в открытое окно или мне в глаза, улыбался моим картинам, и обоим нам было весело», - с тоской мысленно обращался Марк Шагал к парижским временам, будучи заточен в послереволюционной России (из книги «Моя жизнь»).

«Он берет церковь и пишет церковью Он берет корову и пишет коровой Головами, руками ножами Он пишет бычьим нервом Он пишет всеми нечистыми страстями еврейской деревушки Всей чрезмерной страстностью русской провинции», - так, без знаков препинания, Блез Сандрар объяснял шагаловскую живопись.

Блэз Сандрар "ТРАНССИБИРСКИЙ ЭКСПРЕСС" angelic_poetry 25 мая, 2009 Blaise Cendrars (1 сентября 1887, Ла-Шо-де-Фон, катон Нёвшатель - 21 января 1961, Париж)
74 года

ПРОЗА О ТРАНССИБИРСКОМ ЭКСПРЕССЕ И МАЛЕНЬКОЙ ЖАННЕ ФРАНЦУЗСКОЙ
Посвящается музыкантам

Шестнадцать лет мне недавно исполнилось,
и позабыть я о детстве стремился.
Я был в шестнадцати тысячах лье от места,
в котором родился.
Я был в Москве, в этом городе тысячи трех
колоколен и семи железнодорожных вокзалов,
но мне не хватало ни этих вокзалов, ни тысячи
трех колоколен,
потому что юность моя безумной и пылкой была,
и сердце в груди у меня
пылало, как храм в Эфесе или как Красная
Площадь в Москве,
когда солнце садится;
и глаза мои светом своим озаряли сплетения
древних путей,
и таким был я скверным поэтом,
что не смел идти до конца.
На огромный татарский пирог с золотистою
коркой
Кремль походил,
громоздились миндалины белых соборов,
на колокольнях сверкало медовое золото,
старый монах читал новгородскую быль.
Меня мучила жажда.
С трудом разбирал я клинообразные буквы,
а затем, неожиданно, голуби Духа Святого над
площадью взмыли,
и руки мои тоже ввысь устремились, как
альбатросы,
и все это было воспоминаньем о дне последнем,
о последнем странствии
и о море.

Однажды, в пятницу утром, наступил, наконец,
мой черед.
Был декабрь на дворе,
и я тоже уехал с торговцем ювелирных изделий:
он направлялся в Харбин.
Два купе у нас было в экспрессе и тридцать
четыре ларца с драгоценностями из
Пфорцгейма,
третьесортный немецкий товар «Made in
Germany”.
Но одет во все новое был я торговцем и,
поднимаясь в вагон, потерял неожиданно
пуговицу.
- Помню, я все это помню, потом я не раз
Еще думал об этом. –
Я спал на ларцах и был счастлив, сжимая в руке
никелированный браунинг, который вручил
мне торговец.

Из глубин души поднимаются слезы к глазам,
когда о моей любовнице я вспоминаю:
она – всего лишь ребенок, непорочный
и бледный,
и такою нашел я ее в борделе.

Потому что она – моя дорогая, и для меня
все другие –
только платье и пламя, отлитое в формы тугие,
а моя любимая так одинока,
и нет на ней платья, нет форм у нее – она
слишком бедна.

Небо – словно разорванный купол нищего
цирка в рыбацкой деревне
во Фландрии;
солнце – коптящая лампа,
вверху, на трапеции, женщина изображает
луну.
Гнусавая флейта, корнет-а-пистон, плохой
барабан,
и вот – моя колыбель.
Моя колыбель
всегда с фортепьяно рядом стояла, когда моя
мать, как мадам Бовари, играла сонаты
Бетховена;
детство мое я провел в висячих садах Вавилона,
прогуливая школу, глядел на вокзалах, как
в путь поезда отправлялись,
а ныне бежать за собою заставил я все
поезда,
Базель – Тимбукту,
играл я также на скачках в Отейе, в Лоншане,
Париж – Нью-Йорк,
теперь сквозь всю мою жизнь я заставил
бежать поезда,
Мадрид – Стокгольм,
и я проиграл все пари,
мне осталось одна Патагония, лишь Патагония
может с огромной печалью моей сочетаться,
лишь Патагония и путешествие к южным
морям.
Я в пути,
и всегда был в пути.
Я в пути с моей маленькой Жанной
Французской.
Поезд сделал опасный прыжок и упал
на колеса.
На колеса упал он,
всегда на колеса падает поезд.

«Блэз, скажи, мы с тобой далеко от Монмартра?»

Беспокойство,
забудь беспокойство свое,
все вокзалы кривые забудь,
провода, на которых они повисают,
столбы, что их душат, кривляясь.
Мир вытянулся и растянулся и вновь
сократился, наподобие аккордеона во власти
садистской руки.
Обезумев,
локомотивы к расщелинам неба несутся,
в провалах небесных – колеса, рты, голоса,
псы несчастья нам лают вослед,
бесы больше не знают оков,
лязг железный,
фальшивый аккорд,
стук и грохот колес,
сотрясенья,
удары,
мы – буря в черепе глухонемого…

«Блэз, скажи, мы с тобой далеко от Монмартра?»

Конечно! Не действуй на нервы мне:
знаешь сама – далеко.
Раскаленное бешенство зверем ревет в паровозе;
чума и холера, словно костры, на пути у нас
встали.
Мы исчезаем в туннеле войны,
голодуха, продажная девка, вцепилась
в бегущие тучи
и навалила кучи смердящих трупов;
поступай, как она,
принимайся опять за свое ремесло…

«Блэз, скажи, мы с тобой далеко от Монмартра?»

Да! Мы далеко-далеко.
Все козлы отпущения сдохли в этой пустыне.
Слышишь звон бубенцов зараженного стада?
Томск, Челябинск, Ташкент, Верхнеудинск,
Пенза, Каинск, Самара, Курган.
Смерть в Маньчжурии – станция наша,
логово наше последнее.
Как путешествие это ужасно!

«Блэз, скажи, мы с тобой далеко от Монмартра?»

Нет… В покое оставь меня, не приставай…
Твои бедра костлявы,
ввалился живот, в нем таится зараза,
вот все, что Париж в твое лоно вложил.
Но осталось немного души… Потому что ты
очень несчастна.
Мне жалко тебя, подойди ко мне, к сердцу
прижмись моему.
А колеса – как мельницы сказочных стран;
ветряные мельницы кажутся нам костылями,
которыми нищие машут,
мы - калеки пространства,
мы катимся на четырех наших ранах,
нам крылья подрезали,
крылья семи наших смертных грехов;
поезда – бильбоке сатаны…
Задний двор.
Это мир современный.
Не поможет нам скорость.
Далекие слишком от нас далеки,
и в конце путешествия страшно мужчиною быть
рядом с женщиной…

«Блэз, скажи, мы с тобой далеко от Монмартра?»

О приди же, приди!

Царство вечной весны
на Фиджи,
и лень там царит, и любовь опьяняет
влюбленных в высокой траве.
И сифилис жаркий под пальмами бродит,
приди же на острова, что затеряны в южных
морях,
называют их Феникс, Маркизы,
Борнео и Ява,
и Целебес, имеющий форму кота.
В Японию нам не удастся поехать.
Приди ко мне в Мексику!
Там на высоких плато расцветает тюльпанное
дерево,
вьются лианы – волосы солнца.
Невольно там вспомнишь палитру и кисти
художника,
краски, как гонг, оглушительны,
был там Руссо,
и там жизнь он свою ослепил;
это край удивительных птиц:
птица-лира, райская птица,
пересмешница птица, тукан,
и колибри свивает гнездо в сердце лилии
черной.
Приди!
Будем мы предаваться любви средь развалин
ацтекского храма,
ты идолом станешь моим,
разукрашенным идолом с детским лицом,
чуть уродливым идолом и удивительно
странным.
Приди же!

Пусть осыпается роза ветров!
Неистово бури грохочут.
По спутанным рельсам летят поезда ураганом.
Бильбоке сатанинские.
Есть поезда,
что не встретятся в мире вовеки.
Другие теряются где-то в дороге.
Играют в шахматы начальники станций.
Триктрак.
Биллиард.
Карамболи.
Параболы.
Новая геометрия железнодорожных линий.
Архимед.
Сиракузы,
и зарезавшие Архимеда солдаты,
и галеры,
и корабли,
и чудо-машины, которые он изобрел,
и все бойни…
История древности,
история современности,
ураганы,
кораблекрушения,
гибель «Титаника», о которой прочел я в газете,
и все образы–ассоциации, что не нашли в стихах
моих места,
потому что я еще очень скверный поэт,
потому что меня вселенная переполняет,
потому что я не удосужился застраховаться от
катастрофы на железной дороге,
потому что не смею идти до конца,
и боюсь.

В Чите у нас было несколько дней передышки,
пять дней остановки: затор преградил нам
дорогу,
и все это время нас принимал мёсье Янкелевич,
который хотел отдать за меня свою дочь.
Пришла моя очередь за фортепьяно усесться,
хотя зубы мои и болели.
И снова я вижу спокойное это жилище, и лавку
отца, и глаза его дочки единственной,
что приходила в постель мою по вечерам.
Мусоргский,
И Гуго Вольф с его Lieder,
пески бесконечные Гоби,
и караваны белых верблюдов в Хайларе, -
я думаю, пьяным я был
на протяжении пятисот километров.
Когда путешествуешь, надо глаза закрывать.
Надо спать.
Как хотелось мне спать!
Я с глазами закрытыми страны любые легко
узнаю по их запаху.
И узнаю поезда по стуку колес.
Поезда Европы четыре четверти в такте имеют,
а в Азии – пять или шесть четвертей.
Другие идут под сурдинку – они колыбельные
песни.
И есть такие, чей стук монотонный напоминает
мне прозу тяжелую книг Метерлинка.
Я разобрал все неясные тексты колес
и собрал воедино частицы шальной красоты,
которой владею,
которая мной овладела.

Цвет этот желтый – цвет гордый романов
во Франции и за границей.
Люблю я толкаться в больших городах,
в их автобусах ездить люблю.
Те, что к Монмартру идут, меня возят на
приступ Холма.
Как быки золотые, моторы ревут.
На Сакре-Кёр пасутся коровы заката.
О Париж!
Центральный вокзал, платформа усилий,
перекресток страданий!
Только у москательщиков есть еще свет над
дверьми.
В мире нет красивее церкви, чем эта.
У меня есть друзья, которые как балюстрада,
меня окружают:
когда собираюсь я в путь, им страшно, что я
не вернусь.
Всех женщин, с которыми раньше встречался,
на горизонте я вижу:
Беллу, Агнессу, Катрин и ту, что в Италии
сына мне родила,
и ту, что в Америке матерью стала любви.
Есть крики сирен, от которых душа моя рвется
на части.
Там, в Маньчжурии, все еще лоно одно
содрогается, словно в во время мучительных
родов.
Я хотел бы,
хотел бы, чтоб не было странствий моих.
Сегодня вечером мне причиняет страданье
любовь.
И невольно я вспоминаю о маленькой Жанне
Французской.
Печальным вечером эту поэму я написал в ее
честь,
поэму о Жанне,
о проститутке.
Мне грустно,
сегодня мне грустно,
пойду я к «Шустрому кролику», буду
погибшую юность мою вспоминать,
буду пить
и один домой возвращусь.

Город единственной Башни, Виселицы,
Колесованья.

Париж, 1913
(Перевод М.П. Кудинова)Метки.

Для Блез Сандрара очень трудно отыскать в этом созвездии выдающихся имен какое-либо конкретное место. В какой раздел поместить его? Литературным прорывом, принесшим ему мировую известность, стала его «транссибирская» поэма, блестяще проиллюстрированная художницей Соней Делоне.

Сложный объект для критики

Амедео Модильяни. Блез Сандрар

Маргинал для американцев...

В США переводам текстов Сандрара не повезло - они либо недостаточны, либо неточны, оставляя после себя только ощущение досады и раздражения. С другой стороны, это обстоятельство можно вполне объяснить - свободо- и жизнелюбивому мыслителю и поэту нелегко было найти последователей в стране победившего пуританизма.

…и гениальный поэт для бельгийцев

Ганиа Адамо (Ghania Adamo) и Джули Хант (Julie Hunt)., swissinfo.ch
Перевод с французского и адаптация: Людмила Клот и Игорь Петров.

Сандрар в России

Из истории французской киномысли: Немое кино 1911-1933 гг. Ямпольский Михаил Бенеаминович

Блез Сандрар

Блез Сандрар

BLAISE CENDRARES.

Блез Сандрар обожал кино и хотел многое совершить в кинематографе. К сожалению, почти всем его планам не дано было осуществиться, слишком фантастичны они были, слишком не соответствовали кинематографическим вкусам тех лет.

Блез Сандрар (настоящее имя Фредерик-Луи Созе) родился 1 сентября 1887 года в городке Ла-Шо-де-Фон в Швейцарии. В юности Сандрар много скитался по свету. С 1903 по 1907 был в России, где оказался свидетелем революции 1905 года, в 1909 году ездил в Америку. Он обосновался в Париже в 1911 году, а с 1912 года начал печатать стихи. Первые же его произведения выдвигают Сандрара в ряды наиболее крупных французских поэтов. Он близко сходится с Аполлинером, Жакобом, Шагалом, Модильяни. Поэмы Сандрара «Пасха в Нью-Йорке» и «Проза о транссибирском экспрессе и маленькой Жанне Французской» оказывают большое влияние на развитие французской поэзии, способствуют ее отходу от принципов символизма. Его огромный интерес к Октябрьской революции в России, молодому советскому искусству отражается в произведениях поэта, приобретающих эпический размах.

В 20-е годы Сандрар неустанно путешествует, работает репортером, создает с Фернаном Леже и Дариусом Мийо балет «Сотворение мира», пишет романы «Золото», «Мораважин», «Ден Иэк», «Ром». Умер Сандрар 20 января 1961 года.

Связь поэта с кинематографом установилась достаточно рано. Еще в 10-е годы он в кружке Аполлинера знакомится с Риччотто Канудо, с которым его связывают узы дружбы. В 1919 году Сандрар снялся в фильме Абеля Ганса «Я обвиняю» затем работал ассистентом на съемках «Колеса.. Сандрар рассматривал эту работу как подготовку к собственным постановкам, правда, Ганс весьма скептически отзывался о режиссерских возможностях Сандрара, в частности, писал: «Хотя Сандрар присутствовал на съемках «Колеса. С начала до конца, он не обладал ни малейшими практическими навыками в режиссерском ремесле».

В 1921 году Сандрар уезжает в Рим, где его стремление самостоятельно поставить фильм было, казалось, близко к осуществлению. Однако фильм так и не был снят. Не были реализованы и проекты иных фильмов поэта, в частности фильма о Бразилии.

Большой интерес представляет «кинематографическая» литература Сандрара. В 1917-1919 годах им был написан небольшой роман-сценарий «Конец мира, заснятый для кино ангелом собора Парижской Богоматери», где было развернуто фантастическое видение гибели мира, как бы снятое замедленной съемкой. Текст романа насыщен причудливой, «густой образностью, а сам образ мира как бы уподоблен огромному органическому образованию, испытывающему рост и распад, зафиксированные объективом. Некоторые мотивы этого произведения были, по-видимому, затем использованы в фильме друга Сандрара Ф. Леже «Механический балет»

Перу Сандрара принадлежит также сценарий «Лихорадящая жемчужина» (1920-1921) - пародия, странная смесь детектива, мелодрамы и ориентальной бульварщины. Сценарий одновременно мыслился и как описание самого процесса создания фильма.

Роман Сандрара «Золото» (1925) лег в основу одного из неосуществленных замыслов С. М. Эйзенштейна, фильма «Золото Зутера», который Эйзенштейн должен был снимать в Голливуде. При переработке книги в сценарий Эйзенштейн в значительной мере опирался на «кинематографические находки Сандрара.

В 1936 году Сандрар напечатал репортаж из Голливуда, книгу «Голлнвуд Мекка кинематографа».

Публикуемая ниже статья «Азбука кино» является одним из важнейших теоретических высказываний о кино начала 20-х годов. Здесь, как и в предлагаемом читателю «Интервью о кино», со всей ясностью формируется определенная программа развития кинематографа, намеченная уже в «Конце мира». Прежде всего кино для Сандрара - это средство преодолеть «интимистскую» антропоморфность буржуазного искусства, средство мыслить гигантскими по своим масштабам вселенскими образами в их движении. Новые культурологические возможности, которые поэт усматривает в новом средстве выражения, связываются им с новыми формами языка, беспрецедентными символическими возможностями (весь мир уподобляется символу). Для понимания кинематографической концепции Сандрара существенна его идея о «трех революциях» изобретении письменности, создании книгопечатания и, наконец, наступающей третьей революции, революции машинного века, несущей с собой глубочайшие социальные и культурные обновления. Для Сандрара очевидно, что социалистическая революция в России (не случайно текст датирован 7 ноября 1917 года) и культурная революция, одним из факторов которой он числит изобретение нового языка кино, преобразят лицо мира. Сандрар видит между кинематографом и социальной революцией неразрывную и органическую связь.

Из книги Новая встреча. Неизданные беседы автора Борхес Хорхе

7. Блез Паскаль Освальдо Феррари: Мне думается, Борхес, что главная проблема, которая больше всего занимает вас, - это время, а, например, Паскаля - пространство.Хорхе Луис Борхес: Да, при мысли о бесконечности пространства он ощущал головокружение. Любопытно вот что: если

Из книги Этюды об ученых автора Голованов Ярослав Кириллович

Блез Паскаль: «Я ХОТЕЛ ОТКРЫТЬ ВЕЧНЫЕ ЗАКОНЫ…» Паскаль – это Гоголь в науке. Та же безмерная талантливость, необыкновенная творческая щедрость и тот же духовней надлом, мистические кошмары, яд которых отравлял мозг, то же перечёркивание самого себя, которого не мог

Из книги Афоризмы великих мужчин автора Оганян Ж.

Паскаль Блез Французский математик, физик, философ, писатель Родился в 1623 г. в семье одного из лучших юристов города Клермон-Ферран. Отец, глубоко интересуясь математикой, привил любовь к этой науке своему сыну, который впоследствии стал одним из крупнейших математиков и