Дом ахматовой на ордынке. Читать онлайн "легендарная ордынка"
Александр Куманин был женат на тетке Ф. М. Достоевского Александре Федоровне. Кроме того, они стали крестным будущего великого писателя. Достоевский часто бывал в гостях у своих родственников на Ордынке. Из грязного и холодного флигеля Мариинской больницы для бедных, где жили Достоевские, он попадал в другой, незнакомый ему мир, который впечатлял юного Федора богатством и красотой. Каждый приезд к Куманиным был для него настоящим праздником. Отец Достоевского Михаил Андреевич был домашним доктором Куманиных, а позже и других купеческих семей, которым был порекомендован, как высококлассный врач. Детские впечатления Достоевского воплотились в произведениях писателя. Исследователь творчества писателя Г. А. Федоров полагает, что в изображении дома Парфена Рогожина отразились и характерные особенности московского дома Куманиных. Каждый может мысленно заглянуть в особняк, читая на страницах романа “Идиот” описание интерьеров жилища Рогожина на Гороховой улице. Это описание будет особенно ценно, если учесть, что усадьба Куманиных до наших дней не сохранилась. “Он знал, что Рогожин с матерью и братом занимает весь второй этаж этого скучного дома. Отворивший князю человек провел его без доклада и вел долго; проходили они и одну парадную залу, которой стены были “под мрамор”, со штучным дубовым полом и с мебелью двадцатых годов, грубою и тяжеловесною, проходили и какие-то маленькие клетушки, делая крючки и зигзаги, поднимаясь на две, на три ступени и на столько же спускаясь вниз, и наконец постучались в одну дверь... ” Все это вполне подходит под описание особняка Куманиных. Разный уровень второго этажа в трех частях дома объясняет наличие перепадов, из-за которых требовались дополнительные ступени. Протяженная парадная анфилада с характерной планировкой и наличие ступеней позволяет нам вслед за Федоровым говорить о том, что Достоевский поселил Парфена Рогожина в куманинском доме. Даже сейчас в доме № 17 по Большой Ордынке остались перепады в рядах окон, говорящие о ступенчатых спусках и подъемах внутри. Далее в романе происходит интересный диалог между Рогожиным и князем Мышкиным: “– Твой дом имеет физиономию всего вашего семейства и всей вашей рогожинской жизни, а спроси, почему я этак заключил, – ничем объяснить не могу. Бред, конечно. Даже боюсь, что это меня так беспокоит. Прежде и не вздумал бы, что ты в таком доме живешь, а как увидал его, так сейчас и подумалось: “Да ведь такой точно у него и должен быть дом!” – Вишь! – неопределенно усмехнулся Рогожин, не совсем понимая неясную мысль князя. – Этот дом еще дедушка строил, – заметил он. – В нем всё скопцы жили, Хлудяковы, да и теперь у нас нанимают. – Мрак-то какой. Мрачно ты сидишь, – сказал князь, оглядывая кабинет. Это была большая комната, высокая, темноватая, заставленная всякою мебелью – большею частию большими деловыми столами, бюро, шкафами, в которых хранились деловые книги и какие-то бумаги. Красный широкий сафьянный диван, очевидно, служил Рогожину постелью. Князь заметил на столе, за который усадил его Рогожин, две-три книги; одна из них, “История” Соловьева, была развернута и заложена отметкой. По стенам висело в тусклых золоченых рамах несколько масляных картин, темных, закоптелых и на которых очень трудно было что-нибудь разобрать – А мне на мысль пришло, что если бы не было с тобой этой напасти, не приключилась бы эта любовь, так ты, пожалуй, точь-в-точь как твой отец бы стал, да и в весьма скором времени. Засел бы молча один в этом доме с женой, послушною и бессловесною, с редким и строгим словом, ни одному человеку не веря, да и не нуждаясь в этом совсем и только деньги молча и сумрачно наживая. Да много-много что старые бы книги когда похвалил, да двуперстным сложением заинтересовался, да и то разве к старости… ”
Легендарная Ордынка, или Московский дом Анны Ахматовой Актер Алексей Баталов и его брат, протоиерей Михаил Ардов, обратились к мэру Москвы с предложением создать в квартире их родителей на улице Большая Ордынка музей Анны Ахматовой. В доме писателя Виктора Ардова и актрисы Нины Ольшевской Ахматова жила, приезжая в Москву в 1940-60-е годы. «В квартире родителей поэт в послевоенные годы бывала довольно часто, - говорит М.Ардов. - Поэтому мы предлагаем создать в квартире музей под названием „Легендарная Ордынка или Московский дом Анны Ахматовой“. Тем более что она сама ее Легендарной и называла». «У меня есть грех перед Ахматовой, но она мне его при жизни простила. - вспоминает Михаил Ардов. - Грех этот заключается в том, что из-за меня «Реквием» стал распространяться в списках. В шестьдесят втором году Анна Андреевна, наконец, решилась записать эти стихи, которые, по ее собственному выражению, до той поры «лежали на дне ее памяти». ...Когда «Реквием» был записан, Ахматова никому не давала его переписывать, а только разрешала читать свой собственный экземпляр где-нибудь в соседней комнате. Однажды, когда к ней пришел какой-то гость, я попросил стихи почитать и успел переписать их, пока визитер у нее сидел. «Реквием» списал у меня мой учитель и почитатель Ахматовой - профессор Александр Васильевич Западов. Через несколько дней к Анне Андреевне пришел редактор из издательства «Советский писатель» Виктор Фогельсон. Когда Ахматова показала ему эти стихи, он сказал, что знает их, - видел у Западова. Анна Андреевна сейчас же сообразила, каким образом «Реквием» мог попасть к Александру Васильевичу. После ухода Фогельсона у нас последовало объяснение, но сравнительно легкое и непродолжительное, так как Ахматова сама уже склонялась к тому, чтобы показать стихи в какой-нибудь журнал. «Реквием» сейчас же был послан в «Новый мир». Там его печатать не решились, но зато сотрудники переписали его для себя. Как и следовало ожидать, вскоре после этого «Реквием» вышел в Западной Германии, Анне Андреевне доставили экземпляр мюнхенского издания. И всякий раз, когда она брала эту книгу в моем присутствии, произносила бытующую на Ордынке цитату из Зощенки: «Минькина работа». На машинописном экземпляре «Реквиема», подаренном мне, Анна Андреевна сделала такую надпись: «Михаилу Ардову - стихи, которые около четверти века лежали на дне моей памяти - чтобы для него вновь возник день, когда они стали общим достоянием. Анна Ахматова». «Ахматова всю жизнь протестовала против попыток „замуровать“ ее в десятых годах и даже несколько ревниво относилась к „слабым стихам“ двадцатилетней девушки, ставшим ее визитной карточкой. Уже в двадцатые годы, а особенно очевидно после „Реквиема“, лирическая исповедь обрывается, и на первый план выходят мотивы памяти, культуры, истории», - отмечает И.Н.Сухих. Мы представляем вашему вниманию разделы «Реквием: я была тогда с моим народом» и «Историческая поэма: я - голос ваш» из книги «Литература. Учебник для 11 класса».
Annotation
Сборник воспоминаний о жизни московского дома Н. А. Ольшевской и В. Е. Ардова, где подолгу в послевоенные годы жила Анна Ахматова и где бывали известные деятели литературы и искусства. Читатель увидит трагический период истории в неожиданном, анекдотическом ракурсе. Героями книги являются Б. Пастернак, Ф. Раневская, И. Ильинский и другие замечательные личности.
В книгу вошли повести «Легендарная Ордынка» протоиерея Михаила Ардова, «Table-talks на Ордынке» Бориса Ардова и «Рядом с Ахматовой» Алексея Баталова.
Михаил Ардов
Михаил Ардов
Легендарная Ордынка
Видит Бог, я не хотел писать эту книгу. Друзья много лет уговаривали меня сделать это, а я отнекивался, отказывался, убеждая их, что в моем теперешнем положении, «в сущем сане», это и неловко, и, главное, неизбежно несет в себе некий соблазн.
И все же я решил взяться за перо. Побудительной к тому причиной стали не столько уговоры приятелей, сколько многочисленные публикации, в которых мемуаристы искажают факты, где содержится ложь, а то и просто клевета на дорогих моему сердцу людей. Существует даже попытка изобразить саму Ахматову эдакой полубезумной старухой, которая на склоне лет окружала себя «мальчишками»…
Итак - «Легендарная Ордынка». Выражение это вошло в наш семейный обиход с легкой руки Анны Андреевны, впервые его употребил какой-то ее гость, иностранец, который описывал свой визит в дом моих родителей.
Мне был год, когда меня привезли на ту квартиру, и я прожил там до тридцати лет, так что словосочетание «легендарная Ордынка» для меня помимо всего прочего означает - детство, отрочество и юность.
Я помню, я так отчетливо помню огромную толпу, множество людей, которые заполнили всю платформу, балконы и лестницы… Помню напряженную тишину, ненатуральное молчание, которое сковало всех, головы у людей подняты, и все чего-то ждут, прислушиваются…
Это одна из первых в Москве воздушных тревог, мы прячемся в метро, на станции «Комсомольская».
Вот мое самое раннее сознательное воспоминание. Только что разра-зилась война, и меня везут с дачи, с Клязьмы - в Москву, на Ордынку. Я даже не припоминаю, кто именно меня вез. Кажется, была няня Мария Тимофеевна и еще кто-то. Быть может, даже мама… Зато совершенно явственно помню толпу на вокзале, панику, звук сирены. Все толкаются, все спешат в метро, в подземелье…
Сама дача на Клязьме вспоминается мне совсем смутно. Зеленый ухоженный сад, веранда, соломенные кресла, фигура хозяйки… Родители говорили, что была она дама характерная, притом эстонка, Розалия Яновна. А муж у нее был русский, очень приветливый и добрый, совершенно подавленный своей властной супругой. А она о нем отзывалась так:
Мой муш кароший. Ефо фсе люпят. Только я ефо не люплю.
А вот еще одно смутное довоенное воспоминание. Зеленый забор, кусты и два привязанных пса, две будки. Это Голицыно, задворки писательского дома…
Отец вспоминал, что собаки эти произвели на меня сильнейшее впечатление. Он спросил меня, трехлетнего:
Ты их боишься?
А они не будут нас кусать? - сказал я.
Кого - «нас»?
Ну нас, Алдовых…
Самое удивительное, что я плохо помню свою няню - Марию Тимофеевну. Лицо ее вспоминается мне только таким, каким запечатлено на семейных фотографиях. Зато помню руку ее - большую, мягкую, теплую… Помню, как гладила она меня по голове.
В нашу семью Мария Тимофеевна перешла от академика Зелинского, там ей довелось нянчить сына Андрея. Была она женщина умная, с чувством собственного достоинства и с языком весьма острым. На Ордынке долго бытовали ее поговорки. Например, такая:
Коня видно по походке, а добра молодца по соплям.
Мой младший брат Борис родился семимесячным. После родильного дома ему создали особенные условия, поддерживали в комнате постоянную температуру. Мария Тимофеевна время от времени заходила туда посмотреть на новорожденного.
Людеет, - произносила она со знанием дела.
У нас иногда вспоминался такой рассказ моей няни. Деревня, где родилась и жила в детстве Мария Тимофеевна, стояла на реке, а на другом берегу было село Милованово. В 1904 году докатилась до них весть о том, что началась русско-японская война. И тут одна глупая баба забегала по деревне с криком:
Батюшки!.. Святы!.. Война!.. Война!.. Милованово-то хоть за нас?!..
В памяти моей всплывает тысячи раз слышанное слово - эвакуация …
Самые первые скитания, суета, неустроенность, тесные комнаты, где ютится по нескольку писательских семей, товарищи по несчастью.
Маргарита Алигер с крошечной дочкой Таней…
Старший брат Алексей, ему тринадцать, ведет меня за руку вниз, под горку, к какой-то пристани…
Где это? Чистополь?.. Берсут?..
Какое-то время все мы пробыли в Казани. Жили там в гостинице. Однажды Алигер выходила по какой-то надобности на улицу. Сидевший в вестибюле величественный швейцар-татарин сказал ей вслед:
Дверь закрывай.
Алигер возмутилась:
А вы тогда здесь для чего?!
Иди, иди, гамна такая, - напутствовал ее татарин со своего кресла.
Ослепительный белый кафель, яркий свет… Огромная ванна, и в ней в теплой воде сидим я и младший брат Боря. Открылась дверь и входит мама, она несет большое пушистое полотенце…
Город со сверлящим, страшным названием - Свердловск. Там мы пробыли недолго, но жили у знакомых в роскошной профессорской квартире, где и была просторная ванная комната, так запомнившаяся мне после долгих недель неустроенного беженского быта.
Это и первое мое сознательное воспоминание о маме. Тонкие руки, худоба, изящество…
В матери нашей были не только женственность и тонкость, но и аристократизм. Родная бабка ее со стороны отца была из Понятовских, а дед (Ольшевский) - небогатый шляхтич. Женились они по любви и после свадьбы скрылись от аристократической родни в России, во Владимире. Мама вспоминала, как в детстве их с братом водили поздравлять дедушку и бабушку на католическое Рождество. А по профессии ее дед был лесничим, кажется, самым главным во Владимирской губернии.
В юности да и в зрелые годы мама была необычайно хороша собою. Она довольно рано стала готовить себя к артистической карьере, семнадцати лет от роду отправилась в Москву и была принята в школу при Художественном театре. Там она познакомилась с Вероникой Витольдовной Полонской и Софьей Станиславовной Пилявской, и они стали подругами на всю жизнь. В шестидесятые годы я еще встречал старых москвичей, которые вспоминали, какими красотками были эти юные ученицы мхатовской Студии.
Бесконечные дощатые заборы, серые деревянные дома, немощеная улица, и вся она заросла травою… (Эту пыльную траву я запомнил особенно, местные мальчишки научили меня находить в ней незрелые семена, мы их называли калачики и съедали.)
Бу-гуль-ма… Это слово в моем сознании стало почти синонимом эва-куа-ции… В этом татарском городке, тогда еще совсем маленьком, нашему семейству довелось прожить не один год.
Голод, постоянный голод - вот что помнится лучше всего.
Какое-то короткое время меня водили в тамошний детский сад. Помню неопрятный просторный двор, а дети не столько играют, сколько смотрят на пристройку, в которой располагается кухня, - оттуда доносится запах гречневой каши-размазни…
Красное кирпичное здание в два этажа…
На фоне сплошь деревянной и одноэтажной Бугульмы этот дом выглядит небоскребом. Там располагался какой-то клуб, а наша мать ухитрилась организовать театр, в котором и начал свою карьеру мой старший брат Алексей Баталов.
Музыкальной частью заведовал Павел Геннадиевич Козлов, старый знакомый матери, еще по Владимиру. Он тоже был в Бугульме вместе с женою Еленой Ивановной и маленьким сыном Виктором. С юности Козлов собирался стать пианистом, но исполнителя из него не получилось, и он всю жизнь преподавал теорию музыки в заведении Гнесиных.
Иногда по вечерам после спектаклей они с мамой оставались в театре вдвоем, Павел Геннадиевич садился за рояль и играл. И вот что поразительно: они оба вспоминали, что, заслышав звуки музыки, на сцену выходили крысы, толпы крыс. Они усаживались рядами и чинно внимали фортепианной классике.
Он на тебя не бросится, - говорит мне большой мальчик, - ты в уголке лежишь…
Действительно, моя кровать в углу. А всего таких кроватей штук двенадцать. Это больничная палата для детей, и все мы болеем дифтеритом.
Только что на наших глазах умер годовалый ребенок. А сестра объявила нам, что он будет лежать тут до самого утра. И пошли страшные разговоры про покойников, которые нападают по ночам на живых…
Погасла лампочка, в окно проник лунный свет. А жуткие рассказы продолжались.
И даже когда все умолкли, я долго не мог заснуть, все поглядывал на кроватку маленького мертвеца - а вдруг он зашевелится?..
А утром в окно светило яркое весеннее солнце, и в нашей палате уже не было не только покойника, но и его кроватки…
Я еще толком не проснулся, как вдруг услышал стук в окно. Я выглянул и с высоты полуторного этажа увидел три фигуры - мама, брат Алексей, а с ними некто в гимнастерке с погонами и в портупее… Отец!..
Все трое улыбаются мне…
А это - первое сознательное воспоминание об отце. Штатского, довоенного я его почти не помню.
Граффити портрет Анны Андреевны Ахматовой во дворе дома номер 17 на Большой Ордынке. По мотивам портрета Юрия Анненкова 1921 года.
Прелесть этой работы в том, что в доме № 17 на Большой Ордынке в квартре №13 на втором этаже Анна Андреевна неоднократно останавливалась в семье писателя и драматурга Виктора Ефимовича Ардова во время своих визитов в Москву. Здесь Анна Андреевна в совокупности провела времени не меньше, чем у себя в ленинградском «Фонтанном Доме». А «Моему городу» не про Москву...
На «Легендарной Ордынке» в июне 1941 года прошла её единственная встреча с Мариной Цветаевой.
В воспоминаниях Михаила Ардова есть фраза ...Ахматова проговорила однажды с оттенком августейшей гордости: Марина мне подарила Москву… Имелись в виду строчки Цветаевой:
Я дарю тебе свой колокольный град,
Ахматова! - и сердце свое в придачу.
Не буду перечислять всех, кто еще бывал у нее здесь в гостях. Упомяну только трех нобелевских лауреатов - Пастернака, Солженицына и Бродского.
За два дня до смерти, 3 марта 1966 года Ахматова отсюда выехала в Домодедовский санаторий, где и скончалась...
Калитка кованной решетки дома № 17 открыта. . Если идти через правую подворотню - там где памятник - по выходу повернуть налево. Если идти через центральную подворотню - надо, выйдя из нее, - повернуть направо.
Муж в могиле, сын в тюрьме,
Помолитесь обо мне.
Анна Ахматова «Реквием» 1938 год.
P.S. Безусловно, вещи живут какой-то своей жизнью. В дворике с граффити портретом Анны Андреевны появились четверостишия как Ахматовой, так и о Ахматовой. Но элемент тайны и искренности пропал. Похоже на очередной проект, чей непонятно.
Строки Николая Степановича Гумилёва из стихотворения «Она». Апрель 1912 года.
Строки Марины Ивановны Цветаевой из стихотворения «Анне Ахматовой».
Строки Анны Андреевны Ахматовой из стихотворения «Приморский сонет».
Собственно говоря, основанием снова посетить задворки дома 17 на Большой Ордынке был документальный фильм из цикла «Искатели» «Обреченный на заговор», показанный по телеканалу «Культура» 30 ноября 2015 года. Про участие Николая Гумилева в заговоре Петроградской боевой организации. Так вот, несколько кадров фильма сняты во дворе дома 17 на Большой Ордынке.
