Довлатов иностранка анализ. «Иностранке» А

Гречанке

Ты рождена воспламенять
Воображение поэтов,
Его тревожить и пленять
Любезной живостью приветов,
Восточной странностью речей,
Блистаньем зеркальных очей
И этой ножкою нескромной...
Ты рождена для неги томной,
Для упоения страстей.
Скажи - когда певец Леилы
В мечтах небесных рисовал
Свой неизменный идеал,
Уж не тебя ль изображал
Поэт мучительный и милый?
Быть может, в дальной стороне,
Под небом Греции священной,
Тебя страдалец вдохновенный
Узнал, иль видел, как во сне,
И скрылся образ незабвенный
В его сердечной глубине?
Быть может, лирою счастливой
Тебя волшебник искушал;
Невольный трепет возникал
В твоей груди самолюбивой,
И ты, склонясь к его плечу...
Нет, нет, мой друг, мечты ревнивой
Питать я пламя не хочу;
Мне долго счастье чуждо было,
Мне ново наслажденье им,
И, тайной грустию томим,
Боюсь: неверно все, что мило.

Иностранке

На языке тебе невнятном
Стихи прощальные пишу,
Но в заблуждении приятном
Вниманья твоего прошу:
Мой друг, доколе не увяну,
В разлуке чувство погубя,
Боготворить не перестану
Тебя, мой друг, одну тебя.
На чуждые черты взирая,
Верь только сердцу моему,
Как прежде верила ему,
Его страстей не понимая.

С Калипсо Полихрони Пушкин встретился в Кишиневе в июне 1821 года. В это лето он набросал несколько ее портретов. В 1822 году появились и обращенные к ней стихи: послание "Гречанке", а также стихотворение "Иностранке" (в черновике оно тоже было озаглавлено "Гречанке"), которое скорее всего можно отнести к Калипсо Полихрони. Общение Пушкина с юной гречанкой продолжалось до 1824 года. В марте 1824 года поэт ненадолго приезжал в Кишинев и познакомил с Калипсо и ее матерью Ф. Ф. Вигеля, который так вспоминал об этой встрече:
"Он заставил меня сделать довольно странное знакомство. В Кишиневе проживала не весьма в безывестности гречанка-вдова, называемая Полихрония, бежавшая, говорят, из Константинополя. При ней находилась молодая, но не молоденькая дочь, при крещении получившая мифологическое имя Калипсо и, что довольно странно, которая несколько времени находилась в известной связи с молодым князем Телемахом Ханджери. Она была не высока ростом, худощава, и черты у нее были правильные; но природа с бедняжкой захотела сыграть дурную шутку, посреди приятного лица ее прилепив ей огромный ястребиный нос. Несмотря на то, она многим нравилась, только не мне, ибо длинные носы всегда мне казались противны. У нее был голос нежный, увлекательный, не только когда она говорила, но даже когда с гитарой пела ужасные, мрачные турецкие песни; одну из них, с ее слов, Пушкин переложил на русский язык, под именем "Черной шали" (здесь Вигель ошибся. - Н. З.). Исключая турецкого и природного греческого, хорошо знала она еще языки арабский, молдавский, итальянский и французский. Ни в обращении ее, ни в поведении не видно было ни малейшей строгости; если бы она жила в век Перикла, история, верно, сохранила бы нам ее вместе с именами Фрины и Лаисы.

Любопытство мое было крайне возбуждено, когда Пушкин представил меня сей деве и ее родительнице. В нем же самом не заметил я и остатков любовного жара, коим прежде горел он к ней. Воображение пуще разгорячено было в нем мыслию, что лет пятнадцати будто бы впервые познала она страсть в объятьях лорда Байрона, путешествовавшего тогда по Греции" .
Наблюдательный Вигель подметил несколько важных деталей: то, что для Пушкина Калипсо была особенно притягательна из-за волновавшей его легенды о ее любовной связи с Байроном; и то, что к 1824 году чувства его к ней угасли (в его жизнь уже вошла Одесса со всеми ее соблазнами). В 1823 году Пушкин приглашал в Кишинев П. Вяземского, обещая познакомить его с гречанкой, которая "цаловалась" с Байроном. Видимо, в этот период, когда Пушкин переживал бурное увлечение байронизмом, такая деталь оказывалась решающей.
И. Липранди в своих воспоминаниях добавил новые штрихи к портрету Калипсо Полихрони:
"Она была чрезвычайно маленького роста, с едва заметной грудью; длинное сухое лицо всегда, по обычаю некоторых мест Турции, нарумяненное; огромный нос как бы сверху донизу разделял ее лицо; густые и длинные волосы, с огромными огненными глазами, которым она еще больше придавала сладострастия употреблением "сурьме". ... Пела она на восточный тон, в нос; это очень забавляло Пушкина, в особенности турецкие сладострастные заунывные песни, с аккомпанементом глаз, а иногда жестов" .

Дамы Полихрони внесли элемент экзотики в кишиневскую жизнь. Мать Калипсо убедила жителей в своих магических способностях. "Она была упованием, утешением всех отчаянных любовников и любовниц. Ее чары и по заочности умягчали сердца жестоких и гордых красавиц и холодных как мрамор мужчин, и их притягивали друг к другу", - вспоминал Вигель . Сама Калипсо отличалась умом и дерзостью. Так, она написала слезное послание великому князю Константину Павловичу и сумела его разжалобить. Он прислал ей не только денежное пособие, но и рекомендательное письмо к графу Воронцову. Не зная обстоятельств дела, но желая выслужиться перед Цесаревичем, Воронцов решил нанести ей визит с соблюдением всего необходимого церемониала. Он, разумеется, был принят, но потом с ужасом узнал, что за дом он посетил. Зато Калипсо этот визит возвысил во мнении горожан и соотечественников. Если Пушкину эта ее выходка была известна, то она наверняка пришлась ему по сердцу. Вигель вспоминал, как Калипсо ловко воспользовалась антипатией, которую питали к нему молдаване, и выдала себя за его жертву, брошенную и поруганную, получив таким образом доступ в их дома: "Из мщения, желая досадить мне, и бояре стали приглашать ее к своим женам. Куда как мне это было больно и как лестно даром прослыть Тезеем носастой Ариадны!" . Наверняка все это прибавляло еще больше очарования дерзкой плутовке в глазах поэта, не меньшее ее любившего подобные шутки и розыгрыши.
В пушкинском послании "Гречанке" уже в первых строках Калипсо предстает прежде всего возлюбленной "певца Леилы". Воображение поэта занято той, былой, любовью, воспоминание о которой, быть может, и питает его собственное чувство. Эта романтическая история, превратившая гречанку в байроновскую музу, нарочито неопределенна, соткана из фантазий и предположений. Это некое "быть может", интригующее воображение поэта. Пушкинское "скажи", обращенное к красавице, ответа не подразумевает. А завершающие слова о ревности не более чем привычный реверанс. Неизвестно, рассказывала ли сама Калипсо Пушкину что-либо о своем романе с Байроном. Быть может, эта легенда просто ее сопровождала? Во всяком случае чувство Пушкина ею, несомненно, поддерживалось. Кроме того, впервые очутившись на юге, впервые увидев Кавказ и море, он с неподдельным живым интересом впитывал в себя восточную экзотику, восточный тип красоты, так полно воплощенный в юной гречанке, и пленявшую его "восточную странность речей". Может быть, он и любил в ней не столько реальную женщину, сколько воплощение восточной неги, искушавшей и "певца Леилы"?
По отзывам современников, Пушкин в кишиневскую пору не был, что называется, влюблен в Калипсо Полихрони; зато о его романе с ней знали, по-видимому, все, поскольку отсутствие "строгости" поведения юной куртизанки никого не обязывало к сохранению тайны. Вероятно, имя поэта привычно с ней связывалось, о чем, в частности свидетельствует любопытная деталь из воспоминаний В. Ф. Раевского. В феврале 1822 года к нему явился Пушкин, чтобы предупредить его о грозящем ему аресте. Поэт, вероятно, чувствовал, что видятся они в последний раз:
"Пушкин смотрел на меня во все глаза.
Ах, Раевский! Позволь мне обнять тебя!
Ты не гречанка, - сказал я" .

Свидетелем романа Пушкина с Калипсо Полихрони оказался молдавский писатель Костаке Негруци (1808-1868), который находился в Кишиневе в 1822-1823 г. г. и запомнил, что Пушкин часто прогуливался с гречанкой по городскому бульвару. Перу Негруци принадлежит новелла "Калипсо", где он поведал явно вымышленную историю о том, как Калипсо Полихрони, переодевшись в мужской костюм, тайно постриглась в монахи, где об ее истинном поле и имени узнали только после ее смерти (6). На самом деле Калипсо умерла от чахотки в Одессе в 1827 году.
Неизвестно, когда дошла до Пушкина весть о ее смерти. Поэт поддерживал переписку с жившим в Кишиневе Н. С. Алексеевым, который 30 октября 1826 года сообщил ему, что "Калипсо в чахотке". О том, что Пушкин о смерти своей былой возлюбленной знал, свидетельствует один любопытный факт. На него впервые обратила внимание Р. В. Иезуитова в своей статье "Утаенная любовь" . В 1830 году, во время болдинской осени, Пушкин одно за другим написал два стихотворения - "Заклинание" и "Для берегов отчизны дальней", которые, по сложившейся традиции, относят к Амалии Ризнич. В отношении второго сомнений, видимо, быть не должно, слишком много там узнаваемых реалий. Что же касается первого, то в нем неожиданно имя Леила, которым поэт называет умершую возлюбленную:

ЗАКЛИНАНИЕ
О, если правда, что в ночи,
Когда покоятся живые,
И с неба лунные лучи
Скользят на камни гробовые,
О, если правда, что тогда
Пустеют тихие могилы -
Я тень зову, я жду Леилы:
Ко мне, мой друг, сюда, сюда!

Если мы вспомним послание "Гречанке", то там тоже упоминается Леила, "неизменный идеал", и традиционно восточный и романтический, которым вдохновлялся Байрон в своих южных поэмах и который он обрел в красавице-гречанке:
Уж не тебя ль изображал
Поэт мучительный и милый?
Следовательно, "Заклинание" вполне может быть связано с воспоминанием об умершей Калипсо, и тогда оба стихотворения соединяются одной темой - любовь и смерть. И Калипсо Полихрони, и Амалия Ризнич, уже умершие, слились для поэта в одно томительное и щемящее воспоминание и удостоились проникновенных прощальных строк.
И, вероятно, память об этих уже ушедших из жизни возлюбленных, дочерях стран полуденных, соединилась в прекрасных строках поэта, скорее всего обращенном к ним обеим. Речь идет о набросках к прекрасному стихотворению Пушкина "Воспоминание" (1828 г.). Отрывок этот остался в рукописи, и может быть, именно поэтому сохранил некую исповедальность:

И нет отрады мне - и тихо предо мной
Встают два призрака младые,
Две тени милые - два данные судьбой
Мне ангела во дни былые -
Но оба с крыльями, и с пламенным мячом -
И оба говорят мне мертвым языком
О тайнах счастия и гроба. (Т. 3. С.651)
И далее есть еще загадочные строки:
Но оба с крыльями, и с пламенным мечом -
И стерегут - и мстят мне оба -
И мертвую любовь питает их огнем
Неумирающая злоба.

"Мстят"? Неумирающая злоба? Пусть эти слова останутся тайной поэта. Эти строки написаны в 1828 году, вероятно, в момент, когда он был всеми отвергнут и чувствовал себя как никогда одиноким. Со стихотворения "Воспоминание" начинается история покаяния поэта, которое он, накануне своей зрелости, охваченный стремлением выйти на проторенные дороги жизни, переживал очень мучительно и искренне.
И гречанка с мифологическим именем Калипсо стала одним из таких одновременно сладостных и щемящих воспоминаний.

Литература:

Вигель Ф. Ф. Записки. М. 1892. Ч. VI. С. 152-152.
А. С. Пушкин в воспоминаниях современников. Т. 1-2. М. 1985. Т. 1 С. 308-309.
Вигель Ф. Ф. Указ. соч. С. 153.
Там же. С. 154.
А. С. Пушкин в воспоминаниях современников. Т. 1. С. 384.
Исторический вестник. 1884. №2.
Легенды и мифы о Пушкине. С.-Петербург. 1995. С. 233.
_______________________________
© Забабурова Нина Владимировна

«Иностранке» Александр Пушкин

На языке, тебе невнятном,
Стихи прощальные пишу,
Но в заблуждении приятном
Вниманья твоего прошу:
Мой друг, доколе не увяну,
В разлуке чувство погубя,
Боготворить не перестану
Тебя, мой друг, одну тебя.
На чуждые черты взирая,
Верь только сердцу моему,
Как прежде верила ему,
Его страстей не понимая.

Анализ стихотворения Пушкина «Иностранке»

Стихотворение «Иностранке» А. С. Пушкин написал в 1822 году. Автор сам опубликовал его в своём сборнике «Стихотворения А. Пушкина» в 1826 году без указания даты. Интересно, что в черновике это произведение значилось под другим названием и имело более фривольное содержание. Черновая версия называлась «Гречанке», а третье четверостишие звучало так:
Я помнить буду, друг любимый,
В уединённой тьме ночей
Твой поцелуй неутомимый
И жар томительных очей.

«Чистовой» вариант, вошедший во все сборники стихов, содержит три четверостишия; первые два из них имеют перекрёстную рифму (abab cdcd), а последнее – кольцевую (effe). Строки написаны четырёхстопным ямбом. В качестве лирического героя выступает сам автор.

Александр Сергеевич часто посвящал стихотворения дамам, которые пленяли его сердце. Но «Иностранке», судя по всему, не обращено к какой-то определённой женщине. Хотя в одной из рукописей и содержится приписка «В альбом иностранке», всё же думается, что сюжет произведения является только изысканным плодом пылкого воображения поэта.

О чём же повествует это стихотворение? Оно является любовной запиской, в которой лирический герой прощается с предметом своей страсти – несомненно, прекрасной чужеземкой. В более благопристойной версии он в последний раз объясняется в своих чувствах:
Боготворить не перестану
Тебя, мой друг, одну тебя.

Как трепетно поэт обращается к возлюбленной! Он называет её «мой друг», указывая на духовную связь, более глубокую, нежели примитивное физическое влечение. Показательно и выражение «боготворить не перестану». Оно подчёркивает возвышенный характер чувств лирического героя к женщине.

О том же свидетельствует фраза «Вниманья твоего прошу». Читатель может заметить, что говорится именно о внимании, а не о последнем объятии или поцелуе. Страсть отступает на второй план. Движение души – вот что важно для автора. Поэтому поэт заостряет внимание на том, что иностранка не знает языка лирического героя, но всё равно отвечает ему взаимностью.

В черновике к уверениям в преданности добавляются упоминания ласк, которыми избранница одаривала героя. Здесь скромная фраза «мой друг» сменяется на «друг любимый». Добавляются интимные подробности, выраженные в страстных эпитетах: «жар томительный очей», «поцелуй неутомимый». Оба этих прилагательных содержат корень «том», также содержащийся в слове «томный», т. е. исполненный сладкой неги, усталый от любовных ласк. Эта часть стихотворения открывает нам другую сторону героя – не возвышенно-благородную, а горячую и чувственную.

Если взглянуть на это произведение чуть иначе, то оно легко может стать метафорой человеческой личности. На всеобщее обозрение мы выносим свои самые лучшие качества – романтичность, нравственность, показываем, что мы ценим в первую очередь душу. Но внутри нас бушуют страсти, которые мы скрываем от других, как поэт скрыл последнее четверостишие за обложкой черновика.

Рассказчик (Алиханов Борис, Боб, Борис, Борька, Я) – Рассказчик
и писатель одновременно, герой и антигерой, центральный персонаж
прозы Довлатова, стягивающий к себе все сюжетные линии и одновременно
являющийся их первоначалом. Рассказчик часто, словно маску, натягивает
на себя биографию, внешность и даже фамилию своего создателя –
Довлатова. Прячась же под псевдонимами (в повести «Зона» и в шестом
«компромиссе» повести «Компромисс» это – Борис Алиханов, в повести
«Заповедник» – Борис), Рассказчик приватизирует не только авторскую
судьбу, но и его произведения, и даже семью, причем в любой из
повестей Рассказчик четко отождествляется со своим первоначалом
– Автором Довлатовым и, в принципе, не имеет типичного для литературных
героев отделенного от своего демиурга облика.

Рассказчик – не есть литературный образ, но также он – и не автопортрет.
Рассказчик воссоздается как участник диалога, где собеседник –
либо сама жизнь, либо Сергей Довлатов. «Книги Довлатова написаны
в профиль, его герой Долматов – такой же двойник, как у Чаплина
– Чарли. Сергей Довлатов – уникальный случай в русской литературе,
когда создается всеми книгами – единственный образ», – пишет В.
Соснора.

Можно сказать, перед нами советский вариант Пруста: цикл повестей
«В поисках утраченного героя» («только время я бы заменил пространством.
Пространством меняющихся обстоятельств», – замечает Рассказчик
в «Зоне»). У француза главный герой – время, у русского – сам
герой. Если десять человек рассказывают одну и ту же историю,
то на одиннадцатом она сама превращается в рассказчика. В повести
«Зона» Рассказчик описывает это так: «У меня началось раздвоение
личности. Жизнь превратилась в сюжет». Жизнь, рассказанная пять
раз подряд, не удлиняется, увы, даже вдвое. Рассказчик повествует
о своей один раз, но кажется, их значительно больше – и рассказчиков,
и жизней.

«Довлатов сразу и до конца понял, что единственные чернила писателя
– его собственная кровь», – отмечает В. Попов. Таким образом,
воссозданный из совокупности повестей Рассказчик имеет тот же
состав крови, что и Довлатов.

Биография Рассказчика подобна калейдоскопу. Из одних и тех же
стеклышек-событий складываются различные узоры. Все зависит от
угла зрения. А. Генис сводит все сюжеты Довлатова к «приключениям
слов». Исследователь творчества Довлатова А. Арьев определяет
его метод как «театрализованный реализм». Автор, он же рассказчик,
он же актер, он же персонаж и герой своих постановок, этакий литературный
кентавр – проигрывает одну и ту же жизнь, меняя всякий раз интонации
и декорации. При этом декорации, то есть, реальные факты, меняются
значительно чаще.

«Фактические ошибки – часть моей поэтики», – отмечает Довлатов,
он же Рассказчик. Поэтому биография Рассказчика расплывается,
двоится, как пейзаж за промокшим окном. В театре выносят декорации,
остаются герои; в жизни выносят героев, остаются декорации; Довлатов
пролез в щель между театром и жизнью, минуя, по собственному выражению,
волчий капкан перед лазом.

Если в природе действительно существует «социалистический реализм»,
то Довлатов – представитель «социалистического романтизма», направления,
затянувшего в свой поток И. Бродского, В. Аксенова, А. Вампилова,
Сашу Соколова и многих других. Разница в том, что герои большинства
социалистических романтиков рефлексируют на стыке общей трагедии
и личной гордыни, что переводит общую беду в ранг частной. Довлатовский
Рассказчик мучается на стыке личной трагедии и общего абсурда,
что возвышает его голос до общенационального регистра. «Вдруг
у меня болезненно сжалось горло. Впервые я был частью моей особенной,
небывалой страны. Я целиком состоял из жестокости, голода, памяти,
злобы... От слез я на минуту потерял зрение» (повесть «Зона»).
Рассказчик ощущает столь высокое волнение в весьма специфической
обстановке. Он – надзиратель в лагере особого режима. На празднование
шестидесятилетия советской власти зеки поют хором «Интернационал».
Рассказчик не любит ни советскую власть, ни свою должность, ни
зеков. Зеков – не любит менее всего. И все же плачет. Жизнь превращается
в театр, театр оказывается жизнью.

В повести «Наши» мы видим предков и родственников Рассказчика.
Прадед его – Моисей, сын Моисея – Исаак. Прадед – крестьянин-еврей,
сын Исаак переселяется в город Владивосток, породив по пути, в
Харбине, сына Доната – отца Рассказчика. Деда Исаака Николай І
берет за огромный рост в гвардию. Младший брат Доната уезжает
в Бельгию, а оттуда – в США. В тридцатые деда арестовали. И расстреляли.
В преданиях осталась необыкновенная сила старика, способного в
одиночку переставить грузовик. Дед Степан (по матери) – с Кавказа.
Он никому не подчинялся, даже стихийным бедствиям. Во время тифлиского
землетрясения он остается в своем доме. Дом развалился, пока дед
вздремнул в кресле: «Посреди руин сидел в глубоком кресле мой
дед... На коленях его лежала газета. У ног стояла бутылка вина».
Умер он загадочно, как и жил. Однажды он встал и направился к
оврагу, откуда сурово шагнул в реку. Легендарные деды Рассказчика
напоминают представителей рода Буэндиа из «Ста лет одиночества».

Отец был актером. В Ленинграде закончил театральный институт.
Стал режиссером. Затем его выгнали из театра: «еврей, отец расстрелян,
младший брат за границей». Он казался «обитателем горьковской
ночлежки. Он напоминал разом – Пушкина и американского безработного».
Родители развелись, когда Рассказчику было восемь лет. От второго
брака у отца появилась дочь. Он стал преподавать в музучилище.
Дочь от второго брака «полюбила сиониста» – отца снова выгнали
с работы. Через год после отъезда Рассказчика он приехал в Америку.
Что касается последнего, то начало его трудовой биографии описано
в повести «Ремесло» от первого лица. Правда, Довлатов родился
третьего, Рассказчик – четвертого сентября. По воспоминаниям Рассказчика
однажды его захотел ущипнуть за щечку сам А. Платонов. Гений,
прогуливаясь, столкнулся на бульваре с мамой, везущей в коляске
будущего гения. Почти Пушкин и Державин. Вскоре из грудного пушкиненка
Рассказчик превратился в «толстого застенчивого мальчика» из бедной
семьи. В 1952 в г. «Ленинские искры» были опубликованы четыре
стихотворения Рассказчика. « Одно... про Сталина, три – про животных».

Дальнейшая биография вновь из повести «Наши». Рассказчик – победитель
всесоюзного конкурса юных поэтов. Школу юный поэт заканчивает
плохо. Затем поступает в Университет. В повести «Филиал» указаны
год и факультет – «в августе шестидесятого года я поступил на
филфак». Дальнейшие следы Рассказчика распыляются. Меняются причины
ухода из Университета, имена любимых женщин, детали знакомств
и расставаний, дата отъезда за границу. Поэтому его дальнейшая
судьба компилируется из разных произведений, некоторые разночтения
указываются в скобках. Учится Рассказчик плохо. Влюбляется в красивую
девушку – Тасю (в «Ремесле» и «Чемодане» она названа Асей). Любовь
оказывается слишком сложной. Рассказчик перестает учиться. У него
остается время исключительно на ревность и анализ взаимоотношений
с любимой. Его выгоняют из Университета (в «Чемодане» он переходит
на другой факультет, в «Филиале» – бросает Университет из-за Таси).
Он снимает шестиметровую комнату. Работает смотрителем фасадов
(в «Филиале)», в «Чемодане» Рассказчик – ученик камнереза, зарабатывает
фарцой. Тася-Ася красива, легкомысленна, ветрена. Иногда она –
первая жена, иногда – просто любовница. В день знакомства с Рассказчиком
на ней импортная кофточка («Филиал») и отечественные туфельки,
в «Чемодане» же, наоборот, импортные туфельки.

Рассказчик путает не только ее одежду. Так, в «Филиале», встретив
Тасю уже в Америке, через двадцать восемь лет после знакомства
(в «Чемодане» – через пятнадцать–двадцать), Рассказчик вспоминает
одно из счастливых пробуждений во дни их молодой любви. Глядя
на Тасю, он говорит ей: « И утро тебе к лицу». В «Заповеднике»
проснувшийся Рассказчик (теперь Борис) говорит своей жене, Тане:
« И утро тебе к лицу». Жена и первая любовь разнятся фактически,
но совпадают вербально. Впрочем, Рассказчик часто вкладывает одни
и те же слова в уста разных персонажей. Так, в «Наших» мальчик,
везущий Рассказчика в село, изрекает ту же мистическую фразу,
что и алкоголик Михал Иваныч в «Заповеднике»: «Эх... Поплыли муды
да по глыбкой воды». Поэт Рувим Ковригин («Филиал») произносит
тот же монолог, что и реально существующий поэт Наум Коржавин.
Несуществующий писатель Панаев («Филиал») рассказывает ту же историю,
что и В. Некрасов (известный русский советский писатель) в «Ремесле».

Расставшись с первой любовью и распрощавшись с Университетом,
Рассказчик уходит в армию – в лагерные охранники. Выбор он делает
добровольно. Об этом вся повесть « Зона». Причем, в отличие от
Достоевского, Солженицына, Шаламова Рассказчик – по другую сторону
ограждения. Из повестей «Зона» и «Филиал» мы узнаем, что Рассказчик
– в прошлом боксер-тяжеловес. В армии на учебном пункте он возобновляет
тренировки. В декабре получает отпуск – отправляется в Ленинград.
Тася-Ася отказывается с ним встречаться. После службы, в шестьдесят
четвертом, возвращается в Ленинград («Ремесло»): « в тощем рюкзаке
лежала «Зона». Тринадцатого декабря 1967 происходит первое обсуждение
в Союзе Писателей, Рассказчика публикуют в «Юности», он неплохо
зарабатывает. Поступает в городскую многотиражку. Сотрудничает
в журналах «Аврора», «Звезда» (Ремесло). Далее, по разным версиям
то ли в шестьдесят восьмом, то ли позже срывается в Таллинн. В
«Ремесле» причина – «долги, семейные неурядицы», в «Компромиссе»
– пьянка. В «Ремесле» Рассказчик отправляется в Таллинн с одной
сменой белья и двадцатью шестью рублями в кармане, в «Компромиссе»–
без ничего и с шестнадцатью рублями. О бытии в Таллинне повествует
повесть «Компромисс». Рассказчик становится «внештатным автором
в журнале» «Молодежь Эстонии», затем – штатным в отделе информации
газеты «Советская Эстония». Все это время пишет и пьет. Иногда,
впрочем, пьет и пишет. Его протест против бессознательного абсурда
советской жизни превращается в осознанный абсурд жизни личной.
Типологически Рассказчик близок Веничке Ерофееву из поэмы «Москва-Петушки»
и Зилову из «Утиной охоты» А. Вампилова. Попивая, повествователь
подготавливает книгу из 16 рассказов. Книга получает добро в ЦК
Эстонии. В это же время Рассказчик дает приятелю почитать «Зону»,
у того КГБ производит обыск, находит «Зону», после чего книга,
за которую автор успел получить 100%-ый аванс, запрещается. В
газете Рассказчика осуждают, как алкоголика и антисоветчика –
он уходит из газеты и возвращается в Ленинград, начинает работать
в детском журнале «Костер» вместо ушедшей в декрет сотрудницы,
постепенно превращаясь из «жертвы режима» в функционера: «В Костре
исправно душил живое слово. Затем... шел в … «Советский писатель».
Там исправно душили меня. Я был одновременно хищником и жертвой».
От судьбы литературного Андрея Бульбы Рассказчика спасает вернувшаяся
из декрета сотрудница. Двадцать третьего апреля 1976 г. он уходит
из журнала («Ремесло»). В этом же году его печатают за границей.
В этом же уезжает жена. По версии повести «Наши» за месяц до отъезда
супруги Рассказчик уезжает в Пушкинский заповедник. По версии
повести «Заповедник» жена приезжает к Рассказчику в Пушкинские
Горы – и только тогда он узнает о разлуке. По версии повести «Чемодан»
подготовка к отъезду проходит на его глазах. Затем, с небольшими
вариациями, Рассказчик запивает. «Дальнейшие события излагаю пунктиром.
Обвинение в тунеядстве и притонодержательстве... Подписка о невыезде...
Какие–то неясные побои в милиции... Серия передач «Немецкой волны»...
Арест и суд...Девять суток в Каляевской тюрьме... Неожиданное
освобождение... ОВИР». Прежде, чем перейти к заключительному периоду
существования Рассказчика, следует отметить все варианты его женитьбы.
В повести «Заповедник» жену зовут Татьяна. Рассказчик встречает
ее в мастерской приятеля. После женитьбы, обмена двух квартир
и съезда в одну двухкомнатную у Рассказчика появляется дочь Маша.
Разводятся супруги за полтора года до поездки Рассказчика в Пушкинские
Горы. В заповедник Татьяна приезжает, чтобы уговорить бывшего
мужа уехать вместе с семьей. Тот отказывается, хотя женаты они
«без малого десять лет». «Это уже не любовь, а судьба», – думает
Рассказчик о невозможной и нерасторжимой связи с женой. В повести
«Наши» знакомство с женой происходит в шестьдесят третьем году.
Проснувшись после пьянки Рассказчик обнаруживает рядом с собой
незнакомую девушку. Ее зовут Лена. Так и происходит их свадьба.

Лена остается жить у Рассказчика. Рожает дочь. Работает в парикмахерской.
Затем – корректором. Затем уезжает с дочкой в США. В повести «Чемодан»
жена приходит в дом Рассказчика как агитатор во время выборов.
Имя ей – Елена Борисовна. Вместо агитации граждане женятся. Рождается
дочь Катя. Затем жена с дочкой уезжают в США. Последнее из разночтений
касается географии. В повести «Наши» Рассказчик летит в США с
мамой – и через Австрию, они останавливаются в гостинице «Адмирал»,
в «Чемодане» он летит туда же, но один – и через Италию, а живет
уже в гостинице «Диана». Среднеарифметически эмиграция происходит
в 1978г. Итак, из названий повестей вырисовывается метафорическая
география жизни Рассказчика. «Зона» – Ленинград, Россия; «Заповедник»
– Россия; «Ремесло» – Таллинн, Эстония; «Филиал» – Нью–Йорк, США.
США – филиал России. И, одновременно, финал. Об этом – последние
повести Довлатова. В «Иностранке» Рассказчик встречает в Нью-Йорке
землячку – Марусю Татарович. Ее судьба, столь же хаотичная, как
и у него, приводит Рассказчика к пониманию одной фундаментальной
вещи. Она выражена в финале повествования, в письме к Марусе:
«Веришь ли, я иногда почти кричу: «О, Господи! Какая честь! Какая
незаслуженная милость: я знаю русский алфавит!» Это уже не ностальгия.
Это напоминает душу, смотрящую на свое тело. В последней повести
«(Филиал») Рассказчик – радиожурналист, ведущий на радиостанции
«Третья волна». Ему сорок пять лет. На радио он сотрудничает «лет
десять». В России – перестройка, Набоков и Ходасевич. Рассказчик
отправляется на эмигрантский симпозиум в Лос-Анджелес. Там он
понимает: « будущее наше, как у раков,– позади». Там же он встречает
свою первую любовь – Тасю. Мы узнаем ее фамилию – Мелешко (по
странному совпадению такая же была у сослуживца Рассказчика в
лагере – сержанта Мелешко). Вспоминать прошлое и первую любовь
больно. От боли может спасти настоящее. Рассказчик звонит в Нью-Йорк.
Трижды. Один раз – жене. Один – дочке. Один – сыну. Вывод не то,
чтобы оптимистический, но утвердительный. Когда нет отечества,
остается семья. Остается русский язык. Остается то, что сказано.
Кроме фактов, как видим, весьма зыбких, Рассказчик предлагает
читателю определенный взгляд на жизнь. Он определяет это так.
«У меня нет мировоззрения. У меня есть миросозерцание».

Можно выделить основные пункты этого «миросозерцания», представляющие
достаточно сложную и логичную этическую и эстетическую систему
(второй и третий уровень человеческого существования по любимому
Рассказчиком Кьеркегору). Итак:

1. Стиль («Он был носителем стиля», П. Вайль). « Надо либо жить,
либо писать. Либо слово, либо дело. Но твое дело – слово». «Слово
перевернуто вверх ногами. Из него высыпалось содержимое» («Зона»)
– перед нами манифест, близкий к акмеистическому своду («Наследие
символизма и акмеизм» Н. Гумилева и «Утро акмеизма» О. Мандельштама
– кстати, одного из двух любимых поэтов Довлатова). Задача Рассказчика
– вернуть в слово содержимое. И этим содержимым становится собственная
жизнь: «Даже когда я физически страдал, мне было хорошо. Голод,
боль, тоска – все становилось материалом... Фактически я уже писал».
Если бы душа могла удержать карандаш, мы бы обязательно прочитали
историю: «Смерть Довлатова» by Довлатов. Она бы выглядела так.

Люди в белых халатах.

Когда меня привезли в реанимацию, клиническая смерть уже наступила.
До этого, впрочем, была клиническая жизнь. Их объединяло отсутствие
перспективы. Врач на хорошем американском (мне никогда не стать
врачом) говорит: «Мистер, я не могу вас реанимировать. У вас нет
страховки». – Тем более, мистер,– говорю на русском, – следует
меня спасти. Это единственный-таки шанс ее завести. Боюсь, после
смерти мне уже ничего не выпишут. В царстве мертвых нет социальных
работников. Разве что там – территория России.

– Но деньги я получаю здесь,– возражает человек в белом халате.

– Пришлось умирать в машине «Скорой» – слава Богу, шофер не мешал
– страховки не клянчил.

– Как я потом узнал, он приехал в Нью–Йорк из Одессы.

2. Мораль. «Кто назовет аморальным – болото, вьюгу или жар пустыни?..»
« Насильственная мораль – это вызов силам природы. Бездеятельность
– единственное нравственной состояние...», – так думает Рассказчик
в первых своих повествованиях. Но жизнь приводит его к другому.
В «Иностранке» он говорит: « есть кое-что повыше справедливости...
милосердие.. «. Согласимся – милосердие, это уже действие. Или
бездействие, если требуется сотворить зло («умышленно... я зла
не делал»). «Я давно уже не разделяю людей на положительных и
отрицательных. А литературных героев – тем более... В этой повести
нет ангелов и нет злодеев... Один из героев – я сам»– вот позиция
скорее терпимости, чем безразличия.

3. Любовь. Рассказчика проводит четкую границу между временным
чувством и постоянным. Временное – это приключение, постоянное
– любовь. Хотя «критерии отсутствуют полностью. Несчастная любовь
– это я еще понимаю. А если все нормально?» Тем не менее, именно
нормальная любовь – к жене, детям, родине становится у Рассказчика
критерием истинности любви. Несколько раз он говорит о своих отношениях
с женой: «Это не любовь, это уже судьба». В отличие от Набокова,
Рассказчик любит и своих героев: «я – автор, вы – мои герои. И
живых я не любил бы вас так сильно».

4. Свобода соединяется с любовью, и даже неволя преодолевается
любовью: «мой язык, мой народ, моя безумная страна... Представь
себе, я люблю даже милиционеров». «Что может быть прекраснее внезапного
освобождения речи» – чувство свободы возникает, когда Рассказчик
на крыльце отделения милиции называет стукача Гурьянова стукачом
(п. «Заповедник»). Таким образом, свобода есть свободная речь,
которая, в свою очередь, есть любовь к свободной речи. Поэтому
Рассказчик свободен. По словам Муси (Маруси) Татарович:» Нормальный
человек, он и в Москве свободен».

5. Литература – то, в чем можно спрятаться от абсурда жизни; с
другой стороны, жизнь – то, что позволяет избавить от абсурда
литературу. Литература не есть «сублимация. Когда пытаешься возложить
на литературу ответственность за свои грехи» – «литературе нельзя
доверять свою жизнь. Поскольку добро и зло в литературе не разделимы
так же, как и в природе». «Моя литература стала дополнением к
жизни. Дополнением, без которого жизнь оказывалась совершенно
непотребной». Жизнь Рассказчика оказывается востребована такими
же, как он сам «ни ангелами, ни злодеями», то есть теми, кого
обычно называют народ.

И.С. Заярная

Сергей Донатович Довлатов (З.ХI.1941 - 24.VIII.1990) - один из представителей «третьей» волны литературной эмиграции, сложившейся в 70-90-е годы XX в. Его проза, как и творчество других писателей, покинувших пределы бывшего СССР по политическим соображениям, либо попросту выдворенных властями из страны, - А. Галича, В. Максимова, В. Некрасова, А. Синявского, И. Бродского, В. Буковского, В. Аксенова, В. Войновича, Ф. Горенштейна и др. - составила яркую страницу литературы русского зарубежья.

Сергей Довлатов родился в 1941 г. в Уфе, здесь прошло его раннее детство. С 1945 г. семья переехала в Ленинград. Отец писателя - режиссер, работал в Академическом драматическом театре, затем сочинял фельетоны для эстрады, преподавал в музыкальном училище. Мать, по профессии актриса, но после рождения сына и развода с отцом оставила театр, стала работать корректором. После окончания школы Довлатов поступил на филологический факультет Ленинградского университета, который он не закончил, проучившись два года. Затем следуют годы службы в армии, в войсках охраны в лагерях строгого режима в республике Коми. После демобилизации в 1965 г. работает корреспондентом и журналистом в периодических изданиях Ленинграда и Таллинна («Аврора», «Звезда», «Нева», «Советская Эстония», «Костер»).

В 60-е годы С. Довлатов начал писать, а с середины 60-х пытался опубликовать свою прозу. В 1967, 1969 гг. были напечатаны две повести - «ужасная пролетарская», по выражению самого писателя, «Завтра будет обычный день» и «Интервью». Однако он считал их слабыми и не давал согласия на повторные издания.

Начиная с 1975 г. рассказы Довлатова оказались на Западе, стали публиковаться в журналах «Континент», «Время и мы». Это привело к определенному количеству неприятностей, «на каком-то этапе возникла необходимость выбора между Нью-Йорком и тюрьмой». В 1978 г. следом за женой и дочерью писатель-диссидент эмигрировал в Америку. «Единственной целью моей эмиграции была творческая свобода», - подчеркнул он в интервью журналу «Слово», а также не раз упоминал об этом в своих повестях.

В 1980 г. Довлатов становится одним из организаторов и главным редактором газеты «Новый американец», которая издавалась в течение двух лет, часто выступал на радиостанции «Свобода». В США Довлатов получил возможность заниматься своим главным делом - писать книги и издавать их. Здесь вышли одна за другой: «Невидимая книга» (1977), «Соло на ундервуде: Записные книжки» (Париж - Нью-Йорк, 1980), «Компромисс» (Нью-Йорк, 1981), «Зона: Записки надзирателя» (1982), «Заповедник» (1983), «Марш одиноких» (Холион, 1983), «Наши» (1983), «Демарш энтузиастов» (Париж, 1985), «Ремесло: Повесть в двух частях» (1985), «Иностранка» (Нью-Йорк, 1990), «Не только Бродский. Русская культура в портретах и анекдотах» (совместно с М. Волковой, Нью-Йорк, 1988).

Центральный персонаж этой прозы - сам Довлатов, переименованный то в Алиханова, то в Далматова. Однако произведения его нельзя считать автобиографическими, строго документальными. Писатель нередко прибегает к литературной мистификации и по-разному излагает одни и те же события из своей жизни, намеренно «путает» даты, изменяет имена и фамилии. Исключение составляет, пожалуй, «Зона», которой автор предпослал замечание: «Имена, события, даты - все здесь подлинное. Выдумал я лишь те детали, которые несущественны».

В «Невидимой книге» С. Довлатов упоминает о том, что с рукописью «Зоны» он появился в Ленинграде в 1964 г. Издана же книга была только в 1982 г., в Нью-Йорке. Это повествование о лагере строгого режима и заключенных, о конвойных войсках и в целом о системе тотальной несвободы, основанное на личных впечатлениях. Довлатов обрисовал страшный мир, в котором «действовало нечто противоположное естественному отбору. Происходил конфликт ужасного с еще более чудовищным». Классифицируя известную литературу о преступниках и заключенных на два основные типа: «каторжную», к которой он относит «Записки из Мертвого дома» Достоевского, произведения Чехова, Солженицына, Шаламова, Синявского, и «полицейскую» (от Честертона до Агаты Кристи), Довлатов находит свою нишу в литературной традиции. Он четко формулирует свой собственный ракурс, свою философию видения проблемы: «Я обнаружил третий путь. Поразительное сходство между лагерем и волей. Между заключенными и надзирателями. Между домушниками-рецидивистами и контролерами производственной зоны... По обе стороны запретки расстилался единый и бездушный мир».

Авторское жанровое определение «записки надзирателя» адекватно довольно-таки свободной форме изложения, в котором чередуются эпизоды и истории из жизни зеков, солдат и офицеров охраны и стилизованные «письма» автора издателю Игорю Марковичу, датированные 1982 годом. Письма выделены курсивом в авторском тексте. Они играют роль связующего элемента и в тоже время это своеобразный авторский комментарий, возможность напрямую высказаться о пережитом и изложить свои литературные позиции. Работая с трудным, отчасти, «экзотическим» материалом, Довлатов тем не менее не нагнетает «ужасные» бытовые и натуралистические подробности жизни лагеря. Его задача - «написать о жизни и людях», изобразить течение жизни в различных ее проявлениях. В этом смысле писатель близко подходит к эстетике экзистенциалистов: «Со времён Аристотеля человеческий мозг не изменился, тем более не изменилось человеческое сознание. А значит, нет прогресса. Есть движение, в основе которого лежит неустойчивость».

Главный герой «Зоны» - надзиратель Алиханов, автобиографический герой и автор одновременно. Первый наблюдает, второй обобщает. Алиханов - из среды интеллигенции, он остается чуждым и заключенным, которых охранял, и сослуживцам из конвойной охраны, несмотря на отдельные попытки приспособиться к среде и законам зоны.

Наблюдая за человеком в необычных, жестоких обстоятельствах, Довлатов не идеализирует человеческую природу, в том числе и свой собственный облик. Он отвергает любую устоявшуюся категорическую формулу: «Человек добр! Человек подл... Человек человеку - друг, товарищ и брат... Человек человеку волк и так далее» и утверждает, что «человек человеку... все что угодно. В зависимости от стечения обстоятельств. Человек способен на все - дурное и хорошее. Мне грустно, что это так». Более того, в противоположность А. Солженицыну, говорит: «по Солженицыну лагерь - это ад. Я же думаю, что ад - это мы сами».

Исследователь справедливо отмечает, что в «Зоне» писатель вплотную подходит к проблеме «человек и среда», на протяжении многих столетий волновавшей философию и литературу, но решает ее по-своему, в духе антиморализаторской эстетики.

Все последующие произведения писателя - и о самом Довлатове, и о его близких и знакомых, и в целом о мире, о котором он пишет с грустной и мудрой улыбкой. Едва ли не доминирующей при этом становится тема абсурда человеческого бытия, который прослеживается в различных его сферах - в политике, общественном устройстве, личной и даже интимной жизни людей, в их профессиональной деятельности.

Книги «Ремесло» (ч.1 - 1976; ч.2 - 1984), «Компромисс» (1981), «Заповедник» (1983) связаны между собой темой и историей творческой личности в условиях несвободного мира. В «Ремесле» изображены тщетные попытки писателя опубликовать что-либо из написанного, здесь же - цепь рассказов о встречах с интересными людьми - известными писателями и литераторами, здесь же весьма выразительно представлена система абсурда, пронизывающая всю сеть издательского дела в бывшем СССР: «Бездарная рукопись побуждает к низким требованиям. В силу этих требований ее надо одобрить, издать. Интересная - побуждает к высоким требованиям. С высоты этих требований ее надлежит уничтожить».

Эта же тема варьируется в «Компромиссе». Здесь уже в полную силу отразился талант Довлатова-юмориста. Юмор - мощное средство противостояния тем поистине трагическим ситуациям и сторонам действительности, которые постоянно сопровождают и автора, и его героев. «Компромисс» - это двенадцать анекдотических историй о работе журналиста в газете «Советская Эстония». За каждым официальным репортажем следует правдивый рассказ о том, как было на самом деле. Эта книга, по сути, мрачная история о системе лжи в советском обществе и об изнанке журналистской профессии, об атмосфере продажности и лжи, пронизавшей насквозь газетный мир. Желаемого эффекта воздействия писатель достигает исключительно художественными средствами. Он проявляет себя как мастер диалога, как замечательный стилист. Кроме того, он «эстетизировал жизнь, о чем бы ни писал, выстраивал лучшие слова в лучшем порядке, рассказывая о том, как солдаты идут в ларек за бутылкой или как провинциальный журналист интервьюирует передовую доярку, и все эти случайные, слабые заурядные человеческие отношения, вся эта паутина земли... становилась сущностной, значительной и необыкновенно интересной».

Любимые герои писателя - большей частью неудачники, лишние, талантливые, но непризнанные писатели, алкоголики, диссиденты. Такими персонажами населены страницы повести «Заповедник». Довлатов рассказывает о несложившихся судьбах, о чудаках, для многих из которых (как для ленивца и феноменального эрудита Митрофанова, который умеет только рассказывать - и больше ничего) Пушкинский заповедник становится единственным пристанищем в жизни. К числу неудачников относит Довлатов и самого себя, писателя-неудачника. Опять-таки автобиографический герой в центре повествования. Он в целях заработка принимается за очередную «халтуру» - становится экскурсоводом в заповеднике.

По-своему решает писатель и «пушкинскую» тему. Образ, личность гения, восприятие его поэзии слишком, личностны для Довлатова. Поэтому он смеется над примитивными методами «несения Пушкина в массы». Он не принимает превращения поэта в идола, изображение которого встречается на каждом шагу: «Даже возле таинственной кирпичной будочки с надписью «Огнетушитель!» Сходство исчерпывалось бакенбардами». Протестует и против затертых и заученных фраз экскурсоводов и сотрудников музея, у которых демонстрация любви к Пушкину превратилась в ритуал и профессиональную привычку. Тот же абсурд, царящий повсеместно, та же ложь проникает и в обитель искусства и поэзии. В музее в качестве портрета Ганнибала демонстрируют туристам портрет генерала Закомельского, на дуб в окрестностях местного парка вешают цепь для создания «колорита». Участь этой цепи была предрешена тартускими студентами, утопившими ее в озере.

«Заповедник», кроме всего прочего, - это и целый комплекс российских проблем на фоне Пушкина. В том числе и горькое российское пьянство. На страницах книги обрисована поистине ужасающая фигура, представитель народа - Михаил Иваныч, у которого герой - Алиханов снял угол. Это горький, безнадежный пропойца. Он по-своему добр и бескорыстен, но и до дикости жесток. Страшна его изба, где через щели в полу проходят бездомные собаки. Безумна его речь, похожая на «звукопись ремизовской школы», где членораздельно произносятся только отдельные существительные и глаголы. Угрожающе зловещи его попытки застрелить жену.

В повести усиливается звучание мотивов личной неустроенности, душевной тоски, которые усугубляются еще и семейной драмой Алиханова, отъездом жены и дочери за границу. О герое Довлатова замечательно сказал И. Бродский: «Это человек, не оправдывающий действительность или себя самого; это человек, от нее отмахивающийся: выходящий из помещения, нежели пытающийся навести в нем порядок или усмотреть в его загаженности глубинный смысл, руку провидения.

Куда он из помещения этого выходит - в распивочную, на край света, за тридевять земель - дело десятое. Этот писатель не устраивает из происходящего с ним драмы... Он замечателен в первую очередь именно отказом от трагической традиции... тональность его прозы насмешливо-сдержанная при всей отчаянности существования, им описанного».

В Америке С. Довлатов обретает долгожданный писательский успех. Одна за другой выходят его книги, его публикует самый престижный журнал «Ньюйоркер», который до того публиковал только прозу В. Набокова, его проза переводится и издается в английских переводах. В Америке Довлатов пишет об эмиграции, о «филиале», о том, как бывшие соотечественники осваивают новое пространство. С темой эмиграции четко связаны книги «Иностранка» (1986), «Филиал» (1990), вторая часть «Ремесла» - «Невидимая газета» (1984). Довлатов вписывает жизнь русской эмиграции в Америке далеко не в радужных красках: «Люди меняют одни печали на другие, только и всего»; «Знайте, что Америка не рай. Оказывается, здесь есть все - дурное и хорошее».

Во второй части «Ремесла» - «Невидимая газета» (1984) он подробно рассказывает о том, как русские эмигранты создавали газету «Новый Американец». Писатель остается верным своим принципам составления книги из коротких рассказов и видеть комическое в жизни. В повествование вмонтированы вставки - забавные истории и анекдоты, приключившиеся со знакомыми автора. Это отрывки из его книги «Соло на ундервуде: Записные книжки» (1980).

В эмиграции в творчестве Довлатова появляются и ностальгические ноты. Звучат они в книгах «Филиал», (1990), «Наши» (1983), «Чемодан» (1986). Последняя состоит из отдельных новелл о вещах, которые автор вывез с собой в Америку - «Креповые финские носки», «Приличный двубортный костюм», «Номенклатурные полуботинки» и т.д. Каждая из вещей крепко привязана в его памяти к конкретной ситуации, случаю, когда-то происшедшему с ним в доэмигрантском прошлом. Историй раскрывают различные периоды его биографии и тематически примыкают, как бы варьируют уже написанное в «Зоне», «Компромиссе», «Ремесле». В этом проявляются особенности поэтики Довлатова, не случайно многими критиками отмечалось использование им принципов джазовой композиции.

Повествование Довлатова обращено и к прошлому, к истории рода в книге «Наши». Создавая колоритные, отчасти мифологизированные портреты своих предков - дедов по отцовской и материнской линии, повествуя о родителях и поколении «отцов», рассказывая о своих сверстниках, писатель не замыкается рамками истории одной семьи, а воссоздает ее на широком историческом и социальном фоне жизни «небывалой страны».

«Иностранка» (1986) - книга, где впервые герой - Довлатов отступает на второй план и как бы прячется за внешним увлекательным и даже авантюрным сюжетом - историей эмигрантки Маруси и ее замужества. Объектом его внимания становятся нравы, проблемы и заботы русской колонии в Нью-Йорке. Ярко, пластично обрисованы ее обитатели, их занятия, их быт, с беззлобным юмором показаны их недостатки и слабости. Писатель как бы собирает и классифицирует различные проблемы эмигрантов и проводит мысль, что Америка - вовсе не рай. И, как правило, непросто прижиться здесь переселенцам. Грустная и в то же время с юмором поведанная история Маруси - яркое тому доказательство. Повествуя о самом обыденном и, казалось бы, приземленном, писатель никогда не теряет из виду главной темы, не снижает пафоса своей прозы: «Пропащая, бесценная, единственная жизнь».

Тема эмиграции, ее литературно-художественных кругов, начатая в «Ремесле», находит продолжение и развитие в повести «Филиал», герой которой опять-таки Довлатов (здесь - Далматов), журналист радио «Свобода», становится участником фантастического симпозиума «Новая Россия». Здесь представлены разнообразные идейные течения и ориентации, присутствуют представители прессы, деятели литературы и искусства. Многие известные фамилии писатель зашифровал, ситуации заострил до абсурда. В довлатовской интерпретации «шумный, склочный, пьющий, задиристый филиал подозрительно напоминает домашние богемные сборища, изображенные в «Чемодане» и «Заповеднике». Филиал - не сливки, а осколок той России. Тут тоже есть почвенники и либералы, борьба самолюбий и кружков, гении и сумасшедшие. Причем, на почве главным образом литературной, а не политической».

Композиция «Филиала» двупланова. Современные события переплетаются с прошлым автора, параллельно разворачивающимся лирическим повествованием о первой любви.

Писатель дает повод для подобных суждений, напрямую утверждая в «Записных книжках», что «можно благоговеть перед умом Толстого. Восхищаться изяществом Пушкина. Ценить нравственные поиски Достоевского. Юмор Гоголя. И так далее.

Однако похожим быть хочется только на Чехова».

Чего стоит хотя бы тот факт, что у него нет ни в одном предложении слов, которые бы начинались с одной и той же буквы. И. Бродский отмечал, что «рассказы его держатся более всего на ритме фразы... Они написаны как стихотворения: сюжет в них имеет значение второстепенное, он только повод для речи».

Возвращение книг Довлатова в Россию стало фактом огромного духовного и художественного значения. Его книги стали «анекдотической сагой об ушедшем времени. И лирической прозой о чем-то непреходящем».

Л-ра: Русский язык и литература в учебных заведениях. – 2002. – № 4. – С. 19-22.

Отправить свою хорошую работу в базу знаний просто. Используйте форму, расположенную ниже

Студенты, аспиранты, молодые ученые, использующие базу знаний в своей учебе и работе, будут вам очень благодарны.

Размещено на http://www.allbest.ru/

Федеральное государственное образовательное учреждение высшего профессионального образования

«Челябинская государственная академия культуры и искусств»

Факультет информационных ресурсов и технологий

КОНТРОЛЬНАЯ РАБОТА

По курсу «История отечественной литературы»

Феномен прозы Сергея Довлатова

Челябинск 2012

Введение

Заключение

Введение

«Проза Довлатова действительно образец той массовой культуры, которую так часто презирают в России. Я бы сказал, что это самый достойный образец из всех, которыми может похвастаться сегодня русская литература. Уверен, что Сергея такой титул -- автор массовой литературы -- нисколько бы не покоробил. Он любил быть популярным, был им и будет», - писал о Сергее Довлатове Александр Генис. Подтверждением популярности С. Довлатова в нашей стране и за рубежом является огромное количество критической и научной литературы, обилие мемуаров, специальных статей, рецензий, сайтов, а также заметно выросшее в последние годы количество переизданных сборников, собраний сочинений.

«Заповедник», «Зона», «Иностранка», «Наши», «Чемодан» - эти и другие удивительно смешные и пронзительно печальные довлатовские вещи давно стали классикой. Его произведения переведены на множество языков, экранизированы, изучаются в школе и вузах. Такое вполне соразмерное достоинствам писателя внимание обусловлено несколькими причинами: масштабом его художественного дарования, стилевым своеобразием произведений, оригинальностью.

Сергей Довлатов родился в 1941 г. в Уфе, в семье театрального режиссёра и литературного корректора. С 1944 года жил в Ленинграде. В 1959 году поступил на отделение финского языка филологического факультета Ленинградского государственного университета и учился там два с половиной года. Из университета был исключён за неуспеваемость. Затем три года армейской службы во внутренних войсках. Вернувшись, Довлатов поступил на факультет журналистики ЛГУ, писал рассказы.

С сентября 1972 до марта 1975 года жил и работал в Эстонии. В своих рассказах, вошедших в книгу «Компромисс», Довлатов описывает истории из своей журналистской практики в качестве корреспондента «Советской Эстонии», а также рассказывает о работе редакции и жизни своих коллег-журналистов.

В 1975 году вернулся в Ленинград. Работал в журнале «Костёр». Писал прозу. Журналы отвергали его произведения. Рассказ на производственную тему «Интервью» был опубликован в 1974 году в журнале «Юность». Довлатов публиковался в самиздате, а также в эмигрантских журналах «Континент», «Время и мы». В 1976 г. был исключен из Союза журналистов СССР.

В 1978 году из-за преследования властей Довлатов эмигрировал из СССР, поселился в Нью-Йорке, где стал главным редактором еженедельной газеты «Новый американец». Газета быстро завоевала популярность в эмигрантской среде. Одна за другой выходили книги его прозы. К середине 1980-х годов добился большого читательского успеха, печатался в престижных журналах «Партизан Ревью» и «The New Yorker». За двенадцать лет эмиграции издал двенадцать книг в США и Европе. В СССР писателя знали по самиздату и авторской передаче на радио «Свобода». До признания своего таланта на родине писатель не дожил всего пару месяцев. Сергей Довлатов умер в Нью-Йорке от инфаркта в карете «скорой помощи» по дороге в госпиталь.

Творчество Сергея Донатовича Довлатова - одно из самобытных явлений русской литературы конца XX столетия. Его писательская художественная манера отмечена особым вниманием как со стороны читательской аудитории, так и со стороны отечественной и зарубежной критики. «Он пишет легко и живо, дает достоверное представление о советской жизни 60-х и 70-х годов, освещая ее в метко схваченных эпизодах, основанных на собственном опыте», - так оценивает произведения Довлатова немецкий литературовед Вольфганг Казак.

Писатель всегда жестоко иронизировал по поводу интеллектуального снобизма. Язык Сергея Довлатова предельно прост и бесхитростен. Его произведения читаются на одном дыхании. Это еще одна существенная причина его необыкновенной популярности в настоящее время. Но в этом кроется и опасность. Благодаря этой простоте Довлатова могут принять за обыкновенного юмориста, счесть его творчество поверхностным и легковесным, не заметить его продуманную позицию. Отнестись к нему не всерьез. В этом и заключается необычность, феноменальность довлатовской прозы - в глубокой смысловой наполненности, скрытой за внешней простотой.

1. Cпецифика произведений С. Довлатова

В самой основе всех своих произведений Довлатов излагал факты и события из своей биографии. «Зона» - это записки лагерного надзирателя, которым служил в армии Довлатов. «Компромисс» - это уже история эстонского периода его жизни, тут впечатления от работы журналистом в газете. «Заповедник» - это претворенный в горькое, ироничное повествование собственный опыт работы экскурсоводом. «Чемодан» - книга о вывезенном за рубеж нашей страны житейском скарбе, зарисовки о питерской юности. «Ремесло» - это скорее заметки «литературного неудачника». Но книги Довлатова не везде документальны, продуманный и созданный в них жанр сам писатель позже называл «псевдодокументалистикой». Довлатов не преследовал документальность, а «ощущение реальности», постоянной узнаваемости описанных ситуаций в творческом «документе». Довлатов в своих новеллах точно передает свой стиль жизни и мироощущение того поколения 1960-х годов, всю атмосферу богемных собраний на питерских и московских кухоньках, абсурд советской современности, мытарства российских эмигрантов в США.

Довлатов называл себя не писателем, а рассказчиком, то есть тем, кто рассказывает о жизни людей. А вот писатель, по мнению Довлатова, пишет о том, ради чего люди живут. Поэтому, став рассказчиком, он рвет с уже существующей традицией и уклоняется от обязательных для русского литератора решения нравственных и этических задач. Как-то раз он сказал, что русская литература берет на себя интеллектуальную трактовку мира, подобно философии, и берет на себя духовное и нравственное воспитание народа, подобно религии. Довлатову же больше всего нравилось то, что было самой литературой - немного текста, из-за которого мы печалимся или радуемся. Писатель ценил именно само рассказывание и получал от написания огромное удовольствие.

Это писатель - минималист, настоящий мастер сверхкороткой формы: рассказа, анекдота, бытовой зарисовки, афоризма. Его стилю присущ лаконизм, чуткое внимание к художественной детали, постоянная разговорная интонация. А вот характеры героев в его произведениях обычно проявлялись в мастерски построенных диалогах. Довлатов тщательно работал над каждой фразой, над каждым словом. Он часто повторял: «Сложное в литературе намного доступнее простого». В рассказах «Зона», «Заповедник», «Чемодан» автор пытался вернуть слову утраченное им содержание. Простота и ясность довлатовского высказывания - плод громадного мастерства, прекрасной словесной выделки. И, на первый взгляд, простые и понятные высказывания на самом деле являются итогом огромного и кропотливого труда писателя. Поэтому критики называли его «трубадуром отточенной банальности».

Так как Довлатов избрал себе позицию рассказчика, то он мог себе позволить уходить от оценок. Никогда не выносил приговор героям своих произведений и не давал нравственную оценку человеческим отношениям и поступкам. У Довлатова все равны: охранник и заключенный, злодей и праведник. Автор тесно переплел смешное и трагическое, абсурдное и комическое, юмор и иронию.

Нравственность своих рассказов Сергей Довлатов передавал через восстановление нормы, пытаясь вызвать у всех читателей ощущение этой самой нормы. Самым серьезным ощущением, которое было связано с тем временем, было ощущение абсурда, когда «сумасшествие» было нормальным явлением. Об этом Довлатов рассказал американцу Джону Глэду, исследователю русской литературы. Например, в «Заповеднике» можно прочитать такие строки: «Я шел и думал - мир охвачен безумием. Безумие становится нормой. Норма вызывает ощущение чуда». В своих произведениях Довлатов писал об абсурдных ситуациях, но не потому, что он любил абсурд. Герой Довлатова, при всей своей абсурдности не перестает быть нормальным, гармоничным, действительным.

В произведениях Сергея Довлатова нет морализации и нравоучений. Автор лишь задает вопросы, но не ставит своей целью ответить на них. «Рассказы Довлатова не объясняют жизнь, а покорно следуют за ней», - как писал Александр Генис. Однако именно это отталкивает некоторых читателей, воспринимающих подобную литературу как не имеющую смысловой подоплеки.

2. Восприятие читателями творчества С. Довлатова

Алексей Зверев упоминал реакцию зрительного зала на концерте популярного чтеца, который включил в программу отрывок из довлатовской «Зоны», сцену лагерного спектакля «Кремлевские звезды». Эти несколько страниц читались под несмолкающий хохот. Он продолжался и дальше, когда уголовники-актеры вместе с уголовниками-зрителями поют «Интернационал», а у рассказчика, по собственному признанию, сжимается горло, потому что он впервые «ощутил себя частью моей особенной, небывалой страны». Публика таких ощущений явно не испытывала. Никакой сближенности, слитности. Происходящее воспринималось как паноптикум, как ярмарочный балаган, где едва узнаешь предметы в искривленных зеркалах.

Как бы скептично Довлатов ни оценивал свои наблюдения, раз за разом именуя их элементарными, тривиальными и т.п., репутация сочинителя, у которого нечего искать нетрафаретных понятий о жизни, создана прежде всего критикой. А еще больше -- публикой, настроенной замечать у него не размышление, не печаль, даже не дар наблюдательности, но исключительно смех, причем уж точно не омраченный горестными заметами. Просто смех и ничего другого.

Тут происходит довольно частая ошибка, когда за жанром перестают распознавать литературу.

3. Анализ рассказа «Поплиновая рубашка»

довлатов рассказ проза рубашка

Попробуем на примере рассказа «Поплиновая рубашка» из книги «Чемодан» показать, какой смысл может быть скрыт за внешней простотой.

Как и все произведения Довлатова, этот рассказ максимально приближен к разговорной речи. Владимир Ронкин отмечал, что для произведений С. Довлатова, ориентировавшегося в своем творчестве на непринужденность и даже некоторую интимность устной беседы, характерна литературная имитация особенностей устной спонтанной речи. Нельзя не заметить своеобразность, соответствующую экспрессивность синтаксиса: множество неполных предложений, парцелляция. («И вот раздается звонок. На пороге - молодая женщина в осенней куртке. По виду - школьная учительница, то есть немного - старая дева. Правда, без очков, зато с коленкоровой тетрадью в руке».) Большое количество рядов однородных членов предложения. («За эти годы влюблялись, женились и разводились наши друзья. Они писали на эту тему стихи и романы. Переезжали из одной республики в другую. Меняли род занятий, убеждения, привычки. Становились диссидентами и алкоголиками. Покушались на чужую или собственную жизнь».)

В тексте присутствует просторечная и даже грубая лексика.

- Оборотень, - кричал Леонид, - золоторотец, пьяный гой!

- Заткнись, жидовская морда! - отвечал Савелий.

Рассказ производит впечатление простой жизненной истории, поведанной кому-то в дружеском разговоре, напоминает исповедь. Он абсолютно не замысловат. Часто встречающаяся ирония делает его похожим на простую сатиру, памфлет. («Только у дверей сидел орденоносец Решетов, читая книгу. По тому, как он увлекся, было видно, что это его собственный роман».) Однако обратимся к смысловому подтексту произведения.

Мотив рассказа - лень и равнодушие. С этого и начинается повествование: «Это безумие - жить с мужчиной, который не уходит только потому, что ленится...» Сразу становится ясно, что речь пойдет о губительной лени, которая может ломать людям жизнь. Она доходит до абсурдной невнимательности к себе, своему внешнему виду. Герой же называет свою лень попыткой избегать ненужных забот. Корни его лени уходят в детство. Еще маленьким он был готов терпеть что угодно, лишь бы его оставили в покое. С возрастом эта лень сказалась на всем образе жизни героя и его судьбе. Он из стремления к покою лишил себя возможности испытывать чувства, счастливой семейной жизни и, в конце концов, семьи.

Параллельно с самого начала проскальзывают намеки на ужасы тоталитарного режима. «Она все делала невнимательно, потому что боялась ареста». Описание выборов, отношение героев к этому процессу, упоминание портрета Солженицына - небольшие детали полностью воссоздают атмосферу советской реальности.

Герою кажется, что его жена похожа на него, так же, как и он, равнодушна ко всему и стремится к покою. Он видит в ней отражение себя, говорит: «Так неужели мы похожи?» Их отношения он называет «взаимной обособленностью и равнодушием к жизни». Однако в отличие от героя Лена, его жена, способна совершать поступки. Ее отстраненность от жизни вызвана скорее извечной печалью, которую заметил герой на всех ее фотографиях, нежели равнодушием. С самого начала, с момента их встречи она решается на некие действия, делает выбор, тогда как герой только плывет по течению. Лена решила пренебречь своими обязанностями, лишилась должности, оставшись с героем. Незаметно для непутевого мужа она меняла место работы, выучилась. Елена Борисовна вероятно испытывала к мужу несколько более глубокие чувства, чем он. И для героя, для которого вся их семейная жизнь казалась чем-то несерьезным, был потрясением тот факт, что его жена вложила в свой альбом его фотокарточку. Ее внимание к нему, некое проявление нежности было неожиданным, ведь он считал, что их равнодушие взаимно. Потому и багровели его щеки. «Если я впервые это чувствую, то сколько же любви потеряно за долгие годы?» - думает герой. И казалось бы, должен сделать соответствующие выводы, поменять отношение к жене и жизни в целом. Но испугавшись дальнейших еще больших потрясений, он просто живет дальше, открещивается от мыслей об этом. «Если у меня сейчас трясутся руки, что же будет потом?» Вот и губительная лень, которая не сводится к простому нежеланию лишних забот, а приводит к атрофии чувств. Обломовская лень, мешающая движениям души. И это уже литературный подтекст - отсылка к роману Гончарова.

Елена повторяет действия Ольги Ильинской: решает покинуть страну и, вместе с тем, мужа. Однако это не значит, что она абсолютно равнодушна к нему. И ее прощальный жест - импортная поплиновая рубаха, вынесенная в заголовок - говорит сам за себя. Все-таки покупка на оставшиеся, стало быть, последние деньги дорогой подарок мужу, которого она оставляет, свидетельствует о ее добром отношении к супругу.

Герой теряет вместе с семьей все. И подаренная рубашка ему не нужна, так как некуда в ней пойти. Он остается ни с чем, лишается всего благодаря своему равнодушию и лени. Ведь он тоже мог поехать с женой, но не решился вовремя и не мог понять, как решилась она. Довольно четкая параллель с романом Гончарова «Обломов» подчеркивает моральную составляющую произведения. Несмотря на то, что главный герой - литератор, его жена производит впечатление более образованного человека. Она говорила с ним о литературе, тогда как он просто поддакивал, создавал видимость собственной начитанности. Тем же он занимался и в ресторане, пытаясь демонстрировать свою причастность к известным литераторам. Все это лишает читателя веры в его талант. И вся его жизнь, его мечты, стремления, о которых он говорит как будто с гордостью, видятся никчемными. И финал рассказа подтверждает эту никчемность, ведь герой не сумел ничего ни создать, ни сохранить.

Также в ходе повествования встречаются несколько самостоятельных эпизодов, каждый из которых несет собственную мораль, или даже совсем маленьких отступлений. Например, упоминание о прежнем большом количестве знаменитостей в Ленинграде, из которого одних расстреляли, а другие уехали в Москву. Это опять же отсылка к политической теме. Или рассказы о литераторах, присутствующих в ресторане. Это и история карьериста Данчковского, пишущего на заказ и вместе со своим братом отказавшегося от своих корней. И описание орденоносца Решетова, зачитавшегося по-видимому собственным романом. Каждый из таких эпизодов характеризует какой-то свойственный людям того времени порок, а значит и всю эпоху.

Таким образом, мы видим, что перед нами не просто жизненная история или сатирическое изображение советской реальности. В рассказе множество подтекстов, скрытых за мелкими эпизодами и деталями. Литературная аллюзия к «Обломову» Гончарова увеличивает смысловую наполненность рассказа. Вспоминая о судьбе Ильи Обломова, читатель глубже задумывается над долей героя Довлатова, причинами, по которым он лишился всего, и мотивами его апатии и равнодушия. Стоит также заметить, что герой несколько раз назвал себя «особым человеком», объясняя этим пренебрежение к «бессмысленным действиям». Обломов же мотивировал свою бездеятельность стремлением сохранить чистоту своей души. Это еще одна параллель между двумя литературными героями.

Ясно видится политическая направленность произведения. Критикой режима, описанием его многочисленных изъянов и приспособленчества к нему многих людей пропитан весь рассказ. Это как бы фоновый смысловой оттенок. Основная же проблема данного текста - личное отношение человека к происходящему вокруг, в частности к близким людям.

Ранчин А. М. писал о произведениях Сергея Довлатова: «Как известно, сказка - ложь, да в ней намек. Рассказ Довлатова - вроде бы, как бы быль. Но он таит не один «намек», в его ткань искусно вплетено множество самых разных смыслов». Анализируя рассказ «Шоферские перчатки» из книги «Чемодан», этот исследователь отмечал наличие отсылки к «Медному всаднику» Пушкина. То есть мы можем сделать вывод о том, что для произведений Довлатова характерны параллели с классическими текстами. Разумеется, такие параллели обуславливают наличие в довлатовских книгах глубокого подтекста, касающегося многих проблем.

Заключение

Итак, на примере рассказа Сергея Довлатова «Поплиновая рубашка» из книги «Чемодан» мы доказали смысловую наполненность текста, внешне очень простого и незамысловатого. За просторечием лексики, за организацией текста, приближенной к разговорной речи, за несложным сюжетом кроется не один повод к размышлениям, не один смысл. Нужно также помнить о том, что простота языка Довлатова достигнута нелегким путем. Как писал Александр Генис: «Простота Довлатова -- не изначальна, она является результатом вычитания, продуктом преодоления сложности». Следовательно, она сама является средством передачи определенного смысла, идеи. Иначе автор не возводил бы ее в свою конечную цель, не оттачивал бы свои тексты, отсекая все ненужное.

Подтвердив наличие глубокого смысла в легко читаемых произведениях, популярность которых так высока в настоящее время, мы проиллюстрировали феномен прозы Сергея Довлатова. В стремлении к простоте он достиг такого уровня, что за этой простотой некоторые читатели могут не заметить глубины произведения. Это указывает на необыкновенный талант писателя, его большое мастерство.

Список использованной литературы

1. Арьев, А. История рассказчика // Сухих, И. Сергей Довлатов: время, место, судьба. СПб.: РИЦ «Культ-информ-пресс», 1996. 315 с.

2. Генис, А. На уровне пустоты / А. Генис // Звезда. 1994. № 3. С. 125-131.

3. Зверев, А. Шаг от парадокса к трюизму / А. Зверев // Стрелец. 1995. № 1. С. 33-35.

4. Курганов, Е. Сергей Довлатов и линия анекдота в русской прозе // Сергей Довлатов: творчество, личность, судьба / сост. А.Ю. Арьев. СПб.: Звезда, 1999. 320 с.

5. Ранчин, А.М. Как сшиты «Шоферские перчатки»: некоторые наблюдения над поэтикой Сергея Довлатова / А.М. Ранчин // Литература - Первое сентября. 2002. № 10. С. 14-15.

6. Ронкин, В. Аналитичность идиостиля Сергея Довлатова // Сергей Довлатов: творчество, личность, судьба / сост. А.Ю. Арьев. СПб.: Звезда, 1999. 320 с.

Размещено на Allbest.ru

Подобные документы

Маленький человек в литературе шестидесятых годов. Сосуществование двух миров: вечного и повседневного в творчестве Довлатова. Отношение писателя к герою и стилю, его жизни, в отношении к тексту и читателю. Стилевые особенности прозы Сергея Довлатова.

дипломная работа , добавлен 21.12.2010


Историческое положение в России во второй половине XX века - в период жизни Сергея Довлатова. Свобода Сергея Довлатова в определении себя как "рассказчика". Права и свободы героя в прозе писателя, довлатовская манера умолчания и недоговоренности.

курсовая работа , добавлен 20.04.2011


Изучение биографии и личности Сергея Довлатова через призму восприятия его современников. Композиционно-синтаксические средства выражения литературной кинематографичности идиостиля автора. Реализация монтажного принципа повествования в сборнике "Чемодан".

курсовая работа , добавлен 22.06.2012


Нарратология как составляющая прозы Довлатова. Изучение имплицитности нарратора в повести "Иностранка". Мемуарность семантического пространства в "Ремесле". "Комедия строгого режима" как социально-политический фарс и первая попытка экранизации писателя.

дипломная работа , добавлен 02.06.2017


Исследование вещного портрета повествователя-рассказчика. Определение субъектно-функционального статуса предметного мира сборника рассказов Довлатова "Чемодан". Характеристика вещи, как средства создания предметного мира в художественном произведении.

дипломная работа , добавлен 24.05.2017


Своеобразие ритмической организации тургеневского повествования. Структурно-семантический подход к исследованию особенностей поэтического и прозаического типов художественной структуры. Переходные формы между стихом и прозой. Ритм художественной прозы.

статья , добавлен 29.07.2013


Изучение литературного процесса в конце XX в. Характеристика малой прозы Л. Улицкой. Особенности литературы так называемой "Новой волны", появившейся еще в 70-е годы XX в. Своеобразие художественного мира в рассказах Т. Толстой. Специфика "женской прозы".

контрольная работа , добавлен 20.01.2011


Встреча с А. Блоком в 1915 году, появление в печати первых стихов Сергея Есенина. Установление контактов с социал-демократическими кругами. Независимость молодого поэта в литературно-художественной и эстетической позиции. Поездка С. Есенина на Кавказ.

презентация , добавлен 10.12.2010


Проблема становления и эволюция художественного стиля А. Платонова. Систематизация исследований посвященных творчеству А. Платонова. Вопрос жизни и смерти – это одна из центральных проблем всего творчества А. Платонова. Баршт К.А. "Поэтика прозы".

реферат , добавлен 06.02.2009


Мир народнопоэтических образов в лирике Сергея Есенина. Мир русского крестьянства как основная тематическая направленность стихотворений поэта. Крах старых патриархальных устоев русских деревень. Образность и мелодичность творчества Сергея Есенина.