Главная › Кормление › Довлатов иностранка анализ произведения. Довлатов иностранка анализ

Довлатов иностранка анализ произведения. Довлатов иностранка анализ

«Иностранке» Александр Пушкин

На языке, тебе невнятном,
Стихи прощальные пишу,
Но в заблуждении приятном
Вниманья твоего прошу:
Мой друг, доколе не увяну,
В разлуке чувство погубя,
Боготворить не перестану
Тебя, мой друг, одну тебя.
На чуждые черты взирая,
Верь только сердцу моему,
Как прежде верила ему,
Его страстей не понимая.

Анализ стихотворения Пушкина «Иностранке»

Стихотворение «Иностранке» А. С. Пушкин написал в 1822 году. Автор сам опубликовал его в своём сборнике «Стихотворения А. Пушкина» в 1826 году без указания даты. Интересно, что в черновике это произведение значилось под другим названием и имело более фривольное содержание. Черновая версия называлась «Гречанке», а третье четверостишие звучало так:
Я помнить буду, друг любимый,
В уединённой тьме ночей
Твой поцелуй неутомимый
И жар томительных очей.

«Чистовой» вариант, вошедший во все сборники стихов, содержит три четверостишия; первые два из них имеют перекрёстную рифму (abab cdcd), а последнее – кольцевую (effe). Строки написаны четырёхстопным ямбом. В качестве лирического героя выступает сам автор.

Александр Сергеевич часто посвящал стихотворения дамам, которые пленяли его сердце. Но «Иностранке», судя по всему, не обращено к какой-то определённой женщине. Хотя в одной из рукописей и содержится приписка «В альбом иностранке», всё же думается, что сюжет произведения является только изысканным плодом пылкого воображения поэта.

О чём же повествует это стихотворение? Оно является любовной запиской, в которой лирический герой прощается с предметом своей страсти – несомненно, прекрасной чужеземкой. В более благопристойной версии он в последний раз объясняется в своих чувствах:
Боготворить не перестану
Тебя, мой друг, одну тебя.

Как трепетно поэт обращается к возлюбленной! Он называет её «мой друг», указывая на духовную связь, более глубокую, нежели примитивное физическое влечение. Показательно и выражение «боготворить не перестану». Оно подчёркивает возвышенный характер чувств лирического героя к женщине.

О том же свидетельствует фраза «Вниманья твоего прошу». Читатель может заметить, что говорится именно о внимании, а не о последнем объятии или поцелуе. Страсть отступает на второй план. Движение души – вот что важно для автора. Поэтому поэт заостряет внимание на том, что иностранка не знает языка лирического героя, но всё равно отвечает ему взаимностью.

В черновике к уверениям в преданности добавляются упоминания ласк, которыми избранница одаривала героя. Здесь скромная фраза «мой друг» сменяется на «друг любимый». Добавляются интимные подробности, выраженные в страстных эпитетах: «жар томительный очей», «поцелуй неутомимый». Оба этих прилагательных содержат корень «том», также содержащийся в слове «томный», т. е. исполненный сладкой неги, усталый от любовных ласк. Эта часть стихотворения открывает нам другую сторону героя – не возвышенно-благородную, а горячую и чувственную.

Если взглянуть на это произведение чуть иначе, то оно легко может стать метафорой человеческой личности. На всеобщее обозрение мы выносим свои самые лучшие качества – романтичность, нравственность, показываем, что мы ценим в первую очередь душу. Но внутри нас бушуют страсти, которые мы скрываем от других, как поэт скрыл последнее четверостишие за обложкой черновика.

«Иностранка» стала первым серьезным произведением, написанным Сергеем Довлатовым в эмиграции. Повесть включена в школьную и университетскую программы обучения, неоднократно ставилась на театральной сцене в качестве пьесы, переведена на все основные европейские языки и до сих пор пользуется любовью читателей.

Эта книга посвящена автором «одиноким русским женщинам в Америке» и рассказывает об одной из них. Жизнь главной героини наполнена большими и маленькими бедами, забавными и трагическими событиями, из которых автор и собирает облик «Иностранки». Причем каждый из этих элементов подается Довлатовым с одной стороны очень просто, а с другой - с такой иронией, что смех вызывают даже те моменты, над которыми сами герои повести безутешно рыдают.

Довлатов, получивший за рубежом вожделенную свободу слова, в «Иностранке» использует ее весьма оригинальным способом - он вроде бы и ругает советский режим, но делает это так остроумно и иронично, что прямой упрек оказывается практически незаметным. Автор начинает писать более открыто о некоторых вещах, но все же не переходит некой границы в своей книге. Получается, граница эта устанавливается даже не цензурой, а некими этическими соображениями, коих Довлатов придерживается как во всех своих произведениях.

Для многих именно «Иностранка» стала лучшей книгой Довлатова - в ней автор демонстрирует не только зрелый стиль, безупречное владение языком, способность выстраивать гармоничную и органичную конструкцию произведения, но и некую житейскую мудрость, которая наполняет собой повесть. «Иностранка» написана очень просто, но именно в этом и заключается привлекательность книги, позволившая ей стать одним из самых читаемых в России произведений своего времени.

Высмеивая ту действительность, за которой он имеет возможность наблюдать, Довлатов делает это с поразительной добротой так, что после прочтения книги остаются только светлые чувства. Создавая центральных персонажей, автор детально прорабатывает их характеры, благодаря чему каждый из них кажется реальным, живым и в чем-то очень симпатичным человеком. При этом не забывает Довлатов и о персонажах второстепенных - населяя ими мир «Иностранки», он не просто расставляет безликие манекены на втором плане, а вводит сюжет живые характеры, которые раскрашивают повесть своим ярким языком, занимательными привычками и поступками.

Здесь нет героев в прямом смысле слова, нет даже сюжета, который можно было бы назвать завершенным, созданным по определенной канве, - «Иностранка» становится источником удовольствия от самого процесса чтения, от возможности наблюдать за жизнью героев, наслаждаясь при этом потрясающим стилем автора.

Гречанке

Ты рождена воспламенять
Воображение поэтов,
Его тревожить и пленять
Любезной живостью приветов,
Восточной странностью речей,
Блистаньем зеркальных очей
И этой ножкою нескромной...
Ты рождена для неги томной,
Для упоения страстей.
Скажи - когда певец Леилы
В мечтах небесных рисовал
Свой неизменный идеал,
Уж не тебя ль изображал
Поэт мучительный и милый?
Быть может, в дальной стороне,
Под небом Греции священной,
Тебя страдалец вдохновенный
Узнал, иль видел, как во сне,
И скрылся образ незабвенный
В его сердечной глубине?
Быть может, лирою счастливой
Тебя волшебник искушал;
Невольный трепет возникал
В твоей груди самолюбивой,
И ты, склонясь к его плечу...
Нет, нет, мой друг, мечты ревнивой
Питать я пламя не хочу;
Мне долго счастье чуждо было,
Мне ново наслажденье им,
И, тайной грустию томим,
Боюсь: неверно все, что мило.

Иностранке

На языке тебе невнятном
Стихи прощальные пишу,
Но в заблуждении приятном
Вниманья твоего прошу:
Мой друг, доколе не увяну,
В разлуке чувство погубя,
Боготворить не перестану
Тебя, мой друг, одну тебя.
На чуждые черты взирая,
Верь только сердцу моему,
Как прежде верила ему,
Его страстей не понимая.

С Калипсо Полихрони Пушкин встретился в Кишиневе в июне 1821 года. В это лето он набросал несколько ее портретов. В 1822 году появились и обращенные к ней стихи: послание "Гречанке", а также стихотворение "Иностранке" (в черновике оно тоже было озаглавлено "Гречанке"), которое скорее всего можно отнести к Калипсо Полихрони. Общение Пушкина с юной гречанкой продолжалось до 1824 года. В марте 1824 года поэт ненадолго приезжал в Кишинев и познакомил с Калипсо и ее матерью Ф. Ф. Вигеля, который так вспоминал об этой встрече:
"Он заставил меня сделать довольно странное знакомство. В Кишиневе проживала не весьма в безывестности гречанка-вдова, называемая Полихрония, бежавшая, говорят, из Константинополя. При ней находилась молодая, но не молоденькая дочь, при крещении получившая мифологическое имя Калипсо и, что довольно странно, которая несколько времени находилась в известной связи с молодым князем Телемахом Ханджери. Она была не высока ростом, худощава, и черты у нее были правильные; но природа с бедняжкой захотела сыграть дурную шутку, посреди приятного лица ее прилепив ей огромный ястребиный нос. Несмотря на то, она многим нравилась, только не мне, ибо длинные носы всегда мне казались противны. У нее был голос нежный, увлекательный, не только когда она говорила, но даже когда с гитарой пела ужасные, мрачные турецкие песни; одну из них, с ее слов, Пушкин переложил на русский язык, под именем "Черной шали" (здесь Вигель ошибся. - Н. З.). Исключая турецкого и природного греческого, хорошо знала она еще языки арабский, молдавский, итальянский и французский. Ни в обращении ее, ни в поведении не видно было ни малейшей строгости; если бы она жила в век Перикла, история, верно, сохранила бы нам ее вместе с именами Фрины и Лаисы.

Любопытство мое было крайне возбуждено, когда Пушкин представил меня сей деве и ее родительнице. В нем же самом не заметил я и остатков любовного жара, коим прежде горел он к ней. Воображение пуще разгорячено было в нем мыслию, что лет пятнадцати будто бы впервые познала она страсть в объятьях лорда Байрона, путешествовавшего тогда по Греции" .
Наблюдательный Вигель подметил несколько важных деталей: то, что для Пушкина Калипсо была особенно притягательна из-за волновавшей его легенды о ее любовной связи с Байроном; и то, что к 1824 году чувства его к ней угасли (в его жизнь уже вошла Одесса со всеми ее соблазнами). В 1823 году Пушкин приглашал в Кишинев П. Вяземского, обещая познакомить его с гречанкой, которая "цаловалась" с Байроном. Видимо, в этот период, когда Пушкин переживал бурное увлечение байронизмом, такая деталь оказывалась решающей.
И. Липранди в своих воспоминаниях добавил новые штрихи к портрету Калипсо Полихрони:
"Она была чрезвычайно маленького роста, с едва заметной грудью; длинное сухое лицо всегда, по обычаю некоторых мест Турции, нарумяненное; огромный нос как бы сверху донизу разделял ее лицо; густые и длинные волосы, с огромными огненными глазами, которым она еще больше придавала сладострастия употреблением "сурьме". ... Пела она на восточный тон, в нос; это очень забавляло Пушкина, в особенности турецкие сладострастные заунывные песни, с аккомпанементом глаз, а иногда жестов" .

Дамы Полихрони внесли элемент экзотики в кишиневскую жизнь. Мать Калипсо убедила жителей в своих магических способностях. "Она была упованием, утешением всех отчаянных любовников и любовниц. Ее чары и по заочности умягчали сердца жестоких и гордых красавиц и холодных как мрамор мужчин, и их притягивали друг к другу", - вспоминал Вигель . Сама Калипсо отличалась умом и дерзостью. Так, она написала слезное послание великому князю Константину Павловичу и сумела его разжалобить. Он прислал ей не только денежное пособие, но и рекомендательное письмо к графу Воронцову. Не зная обстоятельств дела, но желая выслужиться перед Цесаревичем, Воронцов решил нанести ей визит с соблюдением всего необходимого церемониала. Он, разумеется, был принят, но потом с ужасом узнал, что за дом он посетил. Зато Калипсо этот визит возвысил во мнении горожан и соотечественников. Если Пушкину эта ее выходка была известна, то она наверняка пришлась ему по сердцу. Вигель вспоминал, как Калипсо ловко воспользовалась антипатией, которую питали к нему молдаване, и выдала себя за его жертву, брошенную и поруганную, получив таким образом доступ в их дома: "Из мщения, желая досадить мне, и бояре стали приглашать ее к своим женам. Куда как мне это было больно и как лестно даром прослыть Тезеем носастой Ариадны!" . Наверняка все это прибавляло еще больше очарования дерзкой плутовке в глазах поэта, не меньшее ее любившего подобные шутки и розыгрыши.
В пушкинском послании "Гречанке" уже в первых строках Калипсо предстает прежде всего возлюбленной "певца Леилы". Воображение поэта занято той, былой, любовью, воспоминание о которой, быть может, и питает его собственное чувство. Эта романтическая история, превратившая гречанку в байроновскую музу, нарочито неопределенна, соткана из фантазий и предположений. Это некое "быть может", интригующее воображение поэта. Пушкинское "скажи", обращенное к красавице, ответа не подразумевает. А завершающие слова о ревности не более чем привычный реверанс. Неизвестно, рассказывала ли сама Калипсо Пушкину что-либо о своем романе с Байроном. Быть может, эта легенда просто ее сопровождала? Во всяком случае чувство Пушкина ею, несомненно, поддерживалось. Кроме того, впервые очутившись на юге, впервые увидев Кавказ и море, он с неподдельным живым интересом впитывал в себя восточную экзотику, восточный тип красоты, так полно воплощенный в юной гречанке, и пленявшую его "восточную странность речей". Может быть, он и любил в ней не столько реальную женщину, сколько воплощение восточной неги, искушавшей и "певца Леилы"?
По отзывам современников, Пушкин в кишиневскую пору не был, что называется, влюблен в Калипсо Полихрони; зато о его романе с ней знали, по-видимому, все, поскольку отсутствие "строгости" поведения юной куртизанки никого не обязывало к сохранению тайны. Вероятно, имя поэта привычно с ней связывалось, о чем, в частности свидетельствует любопытная деталь из воспоминаний В. Ф. Раевского. В феврале 1822 года к нему явился Пушкин, чтобы предупредить его о грозящем ему аресте. Поэт, вероятно, чувствовал, что видятся они в последний раз:
"Пушкин смотрел на меня во все глаза.
Ах, Раевский! Позволь мне обнять тебя!
Ты не гречанка, - сказал я" .

Свидетелем романа Пушкина с Калипсо Полихрони оказался молдавский писатель Костаке Негруци (1808-1868), который находился в Кишиневе в 1822-1823 г. г. и запомнил, что Пушкин часто прогуливался с гречанкой по городскому бульвару. Перу Негруци принадлежит новелла "Калипсо", где он поведал явно вымышленную историю о том, как Калипсо Полихрони, переодевшись в мужской костюм, тайно постриглась в монахи, где об ее истинном поле и имени узнали только после ее смерти (6). На самом деле Калипсо умерла от чахотки в Одессе в 1827 году.
Неизвестно, когда дошла до Пушкина весть о ее смерти. Поэт поддерживал переписку с жившим в Кишиневе Н. С. Алексеевым, который 30 октября 1826 года сообщил ему, что "Калипсо в чахотке". О том, что Пушкин о смерти своей былой возлюбленной знал, свидетельствует один любопытный факт. На него впервые обратила внимание Р. В. Иезуитова в своей статье "Утаенная любовь" . В 1830 году, во время болдинской осени, Пушкин одно за другим написал два стихотворения - "Заклинание" и "Для берегов отчизны дальней", которые, по сложившейся традиции, относят к Амалии Ризнич. В отношении второго сомнений, видимо, быть не должно, слишком много там узнаваемых реалий. Что же касается первого, то в нем неожиданно имя Леила, которым поэт называет умершую возлюбленную:

ЗАКЛИНАНИЕ
О, если правда, что в ночи,
Когда покоятся живые,
И с неба лунные лучи
Скользят на камни гробовые,
О, если правда, что тогда
Пустеют тихие могилы -
Я тень зову, я жду Леилы:
Ко мне, мой друг, сюда, сюда!

Если мы вспомним послание "Гречанке", то там тоже упоминается Леила, "неизменный идеал", и традиционно восточный и романтический, которым вдохновлялся Байрон в своих южных поэмах и который он обрел в красавице-гречанке:
Уж не тебя ль изображал
Поэт мучительный и милый?
Следовательно, "Заклинание" вполне может быть связано с воспоминанием об умершей Калипсо, и тогда оба стихотворения соединяются одной темой - любовь и смерть. И Калипсо Полихрони, и Амалия Ризнич, уже умершие, слились для поэта в одно томительное и щемящее воспоминание и удостоились проникновенных прощальных строк.
И, вероятно, память об этих уже ушедших из жизни возлюбленных, дочерях стран полуденных, соединилась в прекрасных строках поэта, скорее всего обращенном к ним обеим. Речь идет о набросках к прекрасному стихотворению Пушкина "Воспоминание" (1828 г.). Отрывок этот остался в рукописи, и может быть, именно поэтому сохранил некую исповедальность:

И нет отрады мне - и тихо предо мной
Встают два призрака младые,
Две тени милые - два данные судьбой
Мне ангела во дни былые -
Но оба с крыльями, и с пламенным мячом -
И оба говорят мне мертвым языком
О тайнах счастия и гроба. (Т. 3. С.651)
И далее есть еще загадочные строки:
Но оба с крыльями, и с пламенным мечом -
И стерегут - и мстят мне оба -
И мертвую любовь питает их огнем
Неумирающая злоба.

"Мстят"? Неумирающая злоба? Пусть эти слова останутся тайной поэта. Эти строки написаны в 1828 году, вероятно, в момент, когда он был всеми отвергнут и чувствовал себя как никогда одиноким. Со стихотворения "Воспоминание" начинается история покаяния поэта, которое он, накануне своей зрелости, охваченный стремлением выйти на проторенные дороги жизни, переживал очень мучительно и искренне.
И гречанка с мифологическим именем Калипсо стала одним из таких одновременно сладостных и щемящих воспоминаний.

Литература:

Вигель Ф. Ф. Записки. М. 1892. Ч. VI. С. 152-152.
А. С. Пушкин в воспоминаниях современников. Т. 1-2. М. 1985. Т. 1 С. 308-309.
Вигель Ф. Ф. Указ. соч. С. 153.
Там же. С. 154.
А. С. Пушкин в воспоминаниях современников. Т. 1. С. 384.
Исторический вестник. 1884. №2.
Легенды и мифы о Пушкине. С.-Петербург. 1995. С. 233.
_______________________________
© Забабурова Нина Владимировна

Статья посвящена изучению женских образов в повести С. Довлатова «Иностранка». Актуальность работы определяется недостаточной изученностью данной темы в творчестве писателя. Ставится задача охарактеризовать образ героини, определить его роль в контексте выбранного произведения. Проводится анализ портретной, речевой, психологической характеристик героини, её взаимоотношения с другими персонажами. В результате исследования автор статьи приходит к выводу, что основной функцией анализируемого образа становится создание самодостаточного типа русской женщины-эмигрантки, решившейся изменить свою жизнь.

FEMALE IMAGES IN S. DOVLATOV’S WORKS (BASED ON NOVEL «A FOREIGN WOMAN»)

Kvitko Anastasia Igorevna,

Southern Federal University

student, Institute of Philology, Journalism and

Intercultural Communications

АННОТАЦИЯ:

ABSTRACT:

The research deals with female images in novel «A Foreign Woman» by S. Dovlatov. The relevance of article is defined by insufficient study of the given subject in works of the writer. The task of article is to characterize female image, to define her importance and role in the context of the chosen work. The analysis of portrait, speech, psychological characteristics of heroine, her relationship with other characters is carried out. The author of article comes to the conclusion that creation of a self-sufficient image of the Russian female emigrant who decided to change the life become the main function of the female image.

Ключевые слова: С. Довлатов, Иностранка, женские образы, Маруся Татарович.

Key words: S. Dovlatov, A Foreign Woman, female images, Marusia Tatarovich.

Прозу С. Довлатова с уверенностью можно назвать уникальной – в ней сочетаются традиционность и самобытность. И, несмотря на то, что литературное наследие Довлатова представлено только четырьмя томами, его произведения пользуются особым вниманием со стороны читателя. Большое количество критической и научной литературы, сайтов, посвящённых личности и творчеству писателя, определяется «масштабом его художественного дарования, стилевым своеобразием произведений, оригинальностью авторской позиции» .

Довлатовский герой постоянно находится в поле зрения исследователей. Герои, изображённые им, не похожи на тех, которые были в советской литературе – они живые, со своими слабостями и достоинствами, собственными взглядами на жизнь. Писатель не делит их на положительных и отрицательных, более того, он с особенной теплотой пишет о маргиналах. Одна из главных целей, которую ставит перед собой Довлатов – указать на то, что же такое реальность и как можно с ней уживаться. Довлатовские герои могут быть «лгунами, фанфаронами, бездарностями, косноязычными проповедниками…» . И его герой-рассказчик «…прежде всего – не ангел. Но по обезоруживающей причине: лишь падшим, смирившим гордыню внятен ныне «божественный глагол»» .

Немаловажную роль в прозе Довлатова играют женские персонажи – «без них невозможна типология персонажей писателя» . Показательно, что именно женщине посвящены у Довлатова такие произведения, как «Заповедник» («Моей жене, которая была права» ), «Иностранка» («Одиноким русским женщинам в Америке – с любовью, грустью и надеждой» ), «Компромисс» («Н.С. Довлатовой – за все мучения!» ). Уже на основании этого можно сделать вывод о том, какую значительную роль в жизни писателя играли женщины.

В повести «Иностранка» (написана в 1985 году в Нью-Йорке), как обычно у С. Довлатова, женских образов немного: кроме центральной фигуры Маруси в отдельных эпизодах появляются только такие персонажи, как двоюродная сестра Маруси Лора, мать Галина Тимофеевна, а также упоминаются Косая Фрида и документальный образ Веры Набоковой (Слоним). По месту проживания их можно условно разделить на несколько групп – тех, кто «ассимилировал» в эмиграции (Лора, Косая Фрида); кто остался в Советском Союзе (Галина Тимофеевна); персонаж, чья история эмиграции в Америку становится сюжетом повести (Маруся). Образ же Веры Набоковой, жены Владимира Набокова, по верной мысли М.Д. Новиковой , помогает писателю дистанцировать две «волны» эмиграции.

Лора, двоюродная сестра Маруси, изображена счастливой, спокойной и полностью довольной своей жизнью в Америке: со своим мужем «жили так хорошо, что даже придумывали себе маленькие неприятности» . В прошлом простая, тихая девушка после нескольких лет счастливого замужества и удачного трудоустройства даже не хочет задумываться о том, почему людям плохо живется в Америке. Они с мужем «слышали, что некоторым эмигрантам живется плохо. Вероятно, это были нездоровые люди с паршивыми характерами» .

Образ Лоры был введён Довлатовым неслучайно: он необходим для создания контраста между замужней, рассудительной Лорой и незамужней, легкомысленной Марусей.

Ключевой фигурой в повести является Маруся Татарович, в которой объединяются образы многих русских женщин, эмигрировавших в Америку. Маруся является одним из самых ярких и сложных из довлатовских женских образов, что отражается в его оценке исследователями. Н. Орлова пишет: «Сильный, смешной и трагичный образ Муси, избалованной дочери известных и богатых родителей, неординарен и интересен. Прослеживается эволюция героини: непокладистая, строптивая, бросает свой домашний советский уют, уезжает в Америку в поисках чего-то нового . «Она научилась считать деньги, смирилась с правилами, которые диктует Америка, но не может здесь жить» . Иную позицию занимает В. Артамонова, которая полагает, что Маруся нашла в Америке «идеал жизненного устройства в полноте эмоциональных проявлений души и сердечных откликов со стороны окружающих» . Иной взгляд на образ Маруси у Н. Анастасьева: как на аутсайдера, который оказался в чужеродной среде. «Недаром одну из эмигрантских своих повестей Довлатов и назвал – «Иностранка». Иностранка не просто в семантическом значении слова, но прежде всего по неустроенности, по незадавшейся судьбе» . По типологии довлатовских эмигрантов С. Дуловой , которая делит довлатовских персонажей на эмигрантов – (маргиналы, сильно пьющие люди, не желающие работать), «внутренних эмигрантов» (основная черта – неприятие законов современного общества, что выражается в непривлекательной работе), экономических эмигрантов (потребность в удовлетворении материальных благ), художественных эмигрантов (люди, покидающие СССР в поиске творческой свободы) и «авантюристов» (попали в Америку случайно), Марусю можно было бы отнести к последней группе. Однако, на наш взгляд, ее образ сложнее.

Примечательно, что в повести нет подробного описания внешнего облика героини – он даётся вскользь, через восприятие других персонажей. Так, говоря о Марусе, чаще всего употребляются эпитеты «красивая», «легкомысленная», часто их можно увидеть вместе: «Маруся ему тоже понравилась, она была стройная, весёлая и легкомысленная» , «Маруся была красивая и легкомысленная» , «видимо, свободная женщина распространяет какие–то особенные флюиды. Красивая – тем более» . Один раз упоминается её рост – «…высокая, нарядная и какая–то беспомощная» . А. Плотникова не зря относит Марусю к типу «женщины-весны», основными чертами которого являются красота, особая привлекательность для противоположного пола .

Более часто даются описания элементов одежды: «..из голенища Марусиного лакированного сапога» , «появилась, одетая в строгий бежевый костюмчик» , «женщина в нарядном белом платье» . Дважды упоминается цвет волос: «–…испанцы, видно, к маленьким неравнодушны. – И ещё – к блондинкам» , «– Эта рыжая, однако, не теряется» .

В своей статье «Образ русских в Америке в повести С. Довлатова «Иностранка»» О.Н. Шоронова делает вывод, что автор специально избегает подробного описания внешности героев (не только Маруси, но и других персонажей в повести). Это служит для того, чтобы в сознании читателя не появлялся стереотип, типичный образ русских, поскольку для Сергея Довлатова главным является «представление характерных русских черт как нации в целом» . Также при изображении лица даются эмоциональные характеристики героя, чего практически нет в повести.

В центре внимания оказываются переживания главной героини, которая отказалась от типичной судьбы дочери номенклатурных работников «среднего звена».

В СССР у Маруси было всё для того, чтобы прожить безбедную и, казалось бы, счастливую жизнь: у неё были влиятельные родители (Марусин отец был генеральным директором производственно–технического комбината, а мать заведовала крупнейшим в городе пошивочным ателье), которые обеспечивали её всем необходимым. Друзья, которых, по меркам советского времени, можно отнести к «золотой молодежи», ездили на юг и в Прибалтику, хорошо одевались, любили рестораны и театральные премьеры. Жизнь Маруси была полностью предсказуема, «состояла из добросовестной учёбы плюс невинные здоровые развлечения – кино, театры, музеи» , у неё были «рояль, цветной телевизор и даже собака» , хорошие отметки в школе, приятная внешность, лёгкое поступление в институт, и в дальнейшем выгодная работа. Личная жизнь героини при всей насыщенности не приносит ей радости. Чувство любви сменяется разочарованием: Цехновицер вскоре ей надоедает, Дима Фёдоров вызывает ненависть из-за отсутствия недостатков. После развода с ним она продолжала находить утешение в мужчинах, причём каждому из своих объектов любви Маруся отдавала всё своё время – «с Кажданом она ездила в Прибалтику и на Урал. С Шарафутдиновым год прожила в Алупке. С иллюзионистом Мабисо летала по всему Заполярью» , ездила на все гастроли с Разудаловым.

Так, Маруся представляется девушкой беззаботной, желающей получить от жизни одни лишь удовольствия: «К тридцати годам Маруся поняла, что жизнь состоит из удовольствий. Все остальное можно считать неприятностями. Удовольствия – это цветы, рестораны, любовь, заграничные вещи и музыка. Неприятности – это отсутствие денег, попреки, болезни и чувство вины» . Только после измен Бронислава Разудалова, Маруся задумалась о том, как же жить дальше – удовольствия, что раньше приносили ей радость, стали порождать чувство вины, бескорыстные поступки, которые она совершала в отношении её партнёров, заканчивались унижениями.

По С. Довлатову, для русской одинокой женщины эмиграция – это чаще всего преодоление вынужденных обстоятельств, возможность начать новую безбедную жизнь. Несколько иначе воспринимает эмиграцию Маруся: «В эмиграции было что-то нереальное. Что-то, напоминающее идею загробной жизни. То есть можно было попытаться начать все сначала. Избавиться от бремени прошлого» . Решение уехать из СССР было спонтанным, просто «так вышло». Она эмигрировала в Америку, скорее, из-за подсознательного желания свернуть с накатанного пути, где целиком и полностью зависела от родителей, а ее женихами были «подчиненные Федора Макаровича, которые, в основном, старались нравиться ему» .

Первое время после приезда в Америку она жила у своей сестры Лоры и фактически продолжала вести ту же жизнь, что и на родине, а «Нью–Йорк был дня Маруси происшествием, концертом, зрелищем» . Осознание этого все же тяготит героиню: «Сколько можно зависеть от Лоры? Сколько можно есть чужой хлеб? Сколько можно жить под чужой крышей? Короче, сколько все это может продолжаться?..» . Ей хочется очень хочется найти свое место в жизни: «Маруся «завидовала детям, нищим, полисменам - всем, кто ощущал себя частью этого города» .

Марусю, как мы уже знаем, девушку красивую, и в Америке продолжают окружать самые разные ухажёры–эмигранты (диссидент Караваев, издатель Друкер, таксисты Перцович и Еселевский и даже религиозный деятель Лемпкус). Но она «не выдержала» и полюбила латиноамериканца Рафаэля – странного, похотливого, бесперспективного мечтателя – человека, мало отличающегося от ее предыдущих мужчин: «На Рафу полагаться глупо. Он такой: сегодня на коленях ползает, а завтра вдруг исчезнет. Где–то шляется неделю или две. Потом опять звонит» .

Позже, когда, казалось бы, жизнь налаживается – появилась работа, обставленная квартира, оплаченные счета, совместная жизнь с Рафаэлем – героиня чувствует, что ее силы иссякли: «Хочу, чтоб обо мне заботились. Хочу туда, где папа с мамой… А здесь? Испанец, попугай, какая–то дурацкая свобода…» . Какое-то время она не может определиться, где же лучше – в России или в Америке: «Ехать ли мне в это чертово посольство? Надо бы поехать. Просто ради интереса…» .

После разговоров с людьми «из советского посольства», настаивавшими на искуплении ею своей вины перед Родиной, после встречи с бывшим мужем, прилетевшим в Америку на гастроли, Маруся понимает всю несбыточность иллюзий относительно своего возвращения в СССР. Глядя на Разудалова, она думает: «Горе ты мое! Зачем все это надо?! Ты же ископаемое. Да еще и бесполезное…» . Перемена места ничего не изменит, а восстановление исчерпавших себя отношений невозможно.

Дальше мы встречаемся с героиней спустя почти год, когда Маруся пришла к выводу, что именно в Рафаэле, попугае, «дурацкой свободе» и заключается её счастье. Когда пропал попугай Лоло, Маруся воспринимает происшествие как катастрофу: «Этого я не переживу!» . Исчезнувший попугай становится для Маруси «амбивалентным, на грани фарса и чёрного юмора, но трогательным символом обретённого собственного «дома»» .

«Хеппи энд», которым заканчивается повесть, означает, что Маруся наконец-то делает выбор в пользу жизни и любви. Она смогла справиться с трудностями, остаться русской, не ассимилировать, как это произошло с её двоюродной сестрой Лорой. А это позволяет говорить о ее индивидуальности, что для автора повести принципиально важно.

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ:

1. Артамонова, В.В. Повесть «Иностранка» С. Довлатова: Американский взгляд на проблемы эмиграции / В.В. Артамонова // «Международный научный институт» Educatio. – 2014. – №5. – С. 77-79.

2. Арьев, А. История рассказчика. Вступительная статья // Сухих, И.Н. Сергей Довлатов: время, место, судьба. – СПб.: Азбука, 2010. – 288 с.

3. Анастасьев, Н.А. Слова – моя профессия / Н.А. Анастасьев // Вопросы литературы. – 1995 – №1 – С. 12–22.

4. Довлатов, С. Заповедник // С. Довлатов. Собрание сочинений в 4–х т. Т.2. – СПб.: Азбука, 2000. – С. 86–143.

5. Довлатов, С. Иностранка // С. Довлатов. Собрание сочинений в 4–х т. Т.3. – СПб.: Азбука, 2000. – С. 93–151.

6. Дочева, К.Г. Идентификация личности героя в творчестве Сергея Довлатова: автореф. дисс. … канд. филол. наук / К.Г. Дочева – Орёл, 2004 – 28 с.

7. Дулова, С.А. Тип эмигранта в произведениях С. Довлатова / С.А. Дулова // Вестник Северного (Арктического) федерального университета. – 2009 – С. 72-25.

8. Новикова, М.Д. Семантика женских образов в повестях С. Довлатова периода эмиграции («Заповедник», «Наши», «Иностранка»): магист. диссерт. / М.Д. Новикова – Томск, 2017 – 121 с.

9. Орлова, Н.А. Женские образы в произведениях С. Довлатова / Н.А. Орлова // Вестник ПЛГУ – 2010. – №8. – С. 30–34.

10. Плотникова, А.Г. Традиции русской классической литературы в творчестве С.Д. Довлатова: автореф. … диссерт. канд. филол. наук / А.Г. Плотникова – М., 2008.– 21с.

11. Шоронова, О.Н. Образ русских в Америке в повести С. Довлатова «Иностранка» / О.Н. Шоронова // Научный поиск – 2015. – №3. – с. 48–50.

Рассказчик (Алиханов Борис, Боб, Борис, Борька, Я) – Рассказчик
и писатель одновременно, герой и антигерой, центральный персонаж
прозы Довлатова, стягивающий к себе все сюжетные линии и одновременно
являющийся их первоначалом. Рассказчик часто, словно маску, натягивает
на себя биографию, внешность и даже фамилию своего создателя –
Довлатова. Прячась же под псевдонимами (в повести «Зона» и в шестом
«компромиссе» повести «Компромисс» это – Борис Алиханов, в повести
«Заповедник» – Борис), Рассказчик приватизирует не только авторскую
судьбу, но и его произведения, и даже семью, причем в любой из
повестей Рассказчик четко отождествляется со своим первоначалом
– Автором Довлатовым и, в принципе, не имеет типичного для литературных
героев отделенного от своего демиурга облика.

Рассказчик – не есть литературный образ, но также он – и не автопортрет.
Рассказчик воссоздается как участник диалога, где собеседник –
либо сама жизнь, либо Сергей Довлатов. «Книги Довлатова написаны
в профиль, его герой Долматов – такой же двойник, как у Чаплина
– Чарли. Сергей Довлатов – уникальный случай в русской литературе,
когда создается всеми книгами – единственный образ», – пишет В.
Соснора.

Можно сказать, перед нами советский вариант Пруста: цикл повестей
«В поисках утраченного героя» («только время я бы заменил пространством.
Пространством меняющихся обстоятельств», – замечает Рассказчик
в «Зоне»). У француза главный герой – время, у русского – сам
герой. Если десять человек рассказывают одну и ту же историю,
то на одиннадцатом она сама превращается в рассказчика. В повести
«Зона» Рассказчик описывает это так: «У меня началось раздвоение
личности. Жизнь превратилась в сюжет». Жизнь, рассказанная пять
раз подряд, не удлиняется, увы, даже вдвое. Рассказчик повествует
о своей один раз, но кажется, их значительно больше – и рассказчиков,
и жизней.

«Довлатов сразу и до конца понял, что единственные чернила писателя
– его собственная кровь», – отмечает В. Попов. Таким образом,
воссозданный из совокупности повестей Рассказчик имеет тот же
состав крови, что и Довлатов.

Биография Рассказчика подобна калейдоскопу. Из одних и тех же
стеклышек-событий складываются различные узоры. Все зависит от
угла зрения. А. Генис сводит все сюжеты Довлатова к «приключениям
слов». Исследователь творчества Довлатова А. Арьев определяет
его метод как «театрализованный реализм». Автор, он же рассказчик,
он же актер, он же персонаж и герой своих постановок, этакий литературный
кентавр – проигрывает одну и ту же жизнь, меняя всякий раз интонации
и декорации. При этом декорации, то есть, реальные факты, меняются
значительно чаще.

«Фактические ошибки – часть моей поэтики», – отмечает Довлатов,
он же Рассказчик. Поэтому биография Рассказчика расплывается,
двоится, как пейзаж за промокшим окном. В театре выносят декорации,
остаются герои; в жизни выносят героев, остаются декорации; Довлатов
пролез в щель между театром и жизнью, минуя, по собственному выражению,
волчий капкан перед лазом.

Если в природе действительно существует «социалистический реализм»,
то Довлатов – представитель «социалистического романтизма», направления,
затянувшего в свой поток И. Бродского, В. Аксенова, А. Вампилова,
Сашу Соколова и многих других. Разница в том, что герои большинства
социалистических романтиков рефлексируют на стыке общей трагедии
и личной гордыни, что переводит общую беду в ранг частной. Довлатовский
Рассказчик мучается на стыке личной трагедии и общего абсурда,
что возвышает его голос до общенационального регистра. «Вдруг
у меня болезненно сжалось горло. Впервые я был частью моей особенной,
небывалой страны. Я целиком состоял из жестокости, голода, памяти,
злобы... От слез я на минуту потерял зрение» (повесть «Зона»).
Рассказчик ощущает столь высокое волнение в весьма специфической
обстановке. Он – надзиратель в лагере особого режима. На празднование
шестидесятилетия советской власти зеки поют хором «Интернационал».
Рассказчик не любит ни советскую власть, ни свою должность, ни
зеков. Зеков – не любит менее всего. И все же плачет. Жизнь превращается
в театр, театр оказывается жизнью.

В повести «Наши» мы видим предков и родственников Рассказчика.
Прадед его – Моисей, сын Моисея – Исаак. Прадед – крестьянин-еврей,
сын Исаак переселяется в город Владивосток, породив по пути, в
Харбине, сына Доната – отца Рассказчика. Деда Исаака Николай І
берет за огромный рост в гвардию. Младший брат Доната уезжает
в Бельгию, а оттуда – в США. В тридцатые деда арестовали. И расстреляли.
В преданиях осталась необыкновенная сила старика, способного в
одиночку переставить грузовик. Дед Степан (по матери) – с Кавказа.
Он никому не подчинялся, даже стихийным бедствиям. Во время тифлиского
землетрясения он остается в своем доме. Дом развалился, пока дед
вздремнул в кресле: «Посреди руин сидел в глубоком кресле мой
дед... На коленях его лежала газета. У ног стояла бутылка вина».
Умер он загадочно, как и жил. Однажды он встал и направился к
оврагу, откуда сурово шагнул в реку. Легендарные деды Рассказчика
напоминают представителей рода Буэндиа из «Ста лет одиночества».

Отец был актером. В Ленинграде закончил театральный институт.
Стал режиссером. Затем его выгнали из театра: «еврей, отец расстрелян,
младший брат за границей». Он казался «обитателем горьковской
ночлежки. Он напоминал разом – Пушкина и американского безработного».
Родители развелись, когда Рассказчику было восемь лет. От второго
брака у отца появилась дочь. Он стал преподавать в музучилище.
Дочь от второго брака «полюбила сиониста» – отца снова выгнали
с работы. Через год после отъезда Рассказчика он приехал в Америку.
Что касается последнего, то начало его трудовой биографии описано
в повести «Ремесло» от первого лица. Правда, Довлатов родился
третьего, Рассказчик – четвертого сентября. По воспоминаниям Рассказчика
однажды его захотел ущипнуть за щечку сам А. Платонов. Гений,
прогуливаясь, столкнулся на бульваре с мамой, везущей в коляске
будущего гения. Почти Пушкин и Державин. Вскоре из грудного пушкиненка
Рассказчик превратился в «толстого застенчивого мальчика» из бедной
семьи. В 1952 в г. «Ленинские искры» были опубликованы четыре
стихотворения Рассказчика. « Одно... про Сталина, три – про животных».

Дальнейшая биография вновь из повести «Наши». Рассказчик – победитель
всесоюзного конкурса юных поэтов. Школу юный поэт заканчивает
плохо. Затем поступает в Университет. В повести «Филиал» указаны
год и факультет – «в августе шестидесятого года я поступил на
филфак». Дальнейшие следы Рассказчика распыляются. Меняются причины
ухода из Университета, имена любимых женщин, детали знакомств
и расставаний, дата отъезда за границу. Поэтому его дальнейшая
судьба компилируется из разных произведений, некоторые разночтения
указываются в скобках. Учится Рассказчик плохо. Влюбляется в красивую
девушку – Тасю (в «Ремесле» и «Чемодане» она названа Асей). Любовь
оказывается слишком сложной. Рассказчик перестает учиться. У него
остается время исключительно на ревность и анализ взаимоотношений
с любимой. Его выгоняют из Университета (в «Чемодане» он переходит
на другой факультет, в «Филиале» – бросает Университет из-за Таси).
Он снимает шестиметровую комнату. Работает смотрителем фасадов
(в «Филиале)», в «Чемодане» Рассказчик – ученик камнереза, зарабатывает
фарцой. Тася-Ася красива, легкомысленна, ветрена. Иногда она –
первая жена, иногда – просто любовница. В день знакомства с Рассказчиком
на ней импортная кофточка («Филиал») и отечественные туфельки,
в «Чемодане» же, наоборот, импортные туфельки.

Рассказчик путает не только ее одежду. Так, в «Филиале», встретив
Тасю уже в Америке, через двадцать восемь лет после знакомства
(в «Чемодане» – через пятнадцать–двадцать), Рассказчик вспоминает
одно из счастливых пробуждений во дни их молодой любви. Глядя
на Тасю, он говорит ей: « И утро тебе к лицу». В «Заповеднике»
проснувшийся Рассказчик (теперь Борис) говорит своей жене, Тане:
« И утро тебе к лицу». Жена и первая любовь разнятся фактически,
но совпадают вербально. Впрочем, Рассказчик часто вкладывает одни
и те же слова в уста разных персонажей. Так, в «Наших» мальчик,
везущий Рассказчика в село, изрекает ту же мистическую фразу,
что и алкоголик Михал Иваныч в «Заповеднике»: «Эх... Поплыли муды
да по глыбкой воды». Поэт Рувим Ковригин («Филиал») произносит
тот же монолог, что и реально существующий поэт Наум Коржавин.
Несуществующий писатель Панаев («Филиал») рассказывает ту же историю,
что и В. Некрасов (известный русский советский писатель) в «Ремесле».

Расставшись с первой любовью и распрощавшись с Университетом,
Рассказчик уходит в армию – в лагерные охранники. Выбор он делает
добровольно. Об этом вся повесть « Зона». Причем, в отличие от
Достоевского, Солженицына, Шаламова Рассказчик – по другую сторону
ограждения. Из повестей «Зона» и «Филиал» мы узнаем, что Рассказчик
– в прошлом боксер-тяжеловес. В армии на учебном пункте он возобновляет
тренировки. В декабре получает отпуск – отправляется в Ленинград.
Тася-Ася отказывается с ним встречаться. После службы, в шестьдесят
четвертом, возвращается в Ленинград («Ремесло»): « в тощем рюкзаке
лежала «Зона». Тринадцатого декабря 1967 происходит первое обсуждение
в Союзе Писателей, Рассказчика публикуют в «Юности», он неплохо
зарабатывает. Поступает в городскую многотиражку. Сотрудничает
в журналах «Аврора», «Звезда» (Ремесло). Далее, по разным версиям
то ли в шестьдесят восьмом, то ли позже срывается в Таллинн. В
«Ремесле» причина – «долги, семейные неурядицы», в «Компромиссе»
– пьянка. В «Ремесле» Рассказчик отправляется в Таллинн с одной
сменой белья и двадцатью шестью рублями в кармане, в «Компромиссе»–
без ничего и с шестнадцатью рублями. О бытии в Таллинне повествует
повесть «Компромисс». Рассказчик становится «внештатным автором
в журнале» «Молодежь Эстонии», затем – штатным в отделе информации
газеты «Советская Эстония». Все это время пишет и пьет. Иногда,
впрочем, пьет и пишет. Его протест против бессознательного абсурда
советской жизни превращается в осознанный абсурд жизни личной.
Типологически Рассказчик близок Веничке Ерофееву из поэмы «Москва-Петушки»
и Зилову из «Утиной охоты» А. Вампилова. Попивая, повествователь
подготавливает книгу из 16 рассказов. Книга получает добро в ЦК
Эстонии. В это же время Рассказчик дает приятелю почитать «Зону»,
у того КГБ производит обыск, находит «Зону», после чего книга,
за которую автор успел получить 100%-ый аванс, запрещается. В
газете Рассказчика осуждают, как алкоголика и антисоветчика –
он уходит из газеты и возвращается в Ленинград, начинает работать
в детском журнале «Костер» вместо ушедшей в декрет сотрудницы,
постепенно превращаясь из «жертвы режима» в функционера: «В Костре
исправно душил живое слово. Затем... шел в … «Советский писатель».
Там исправно душили меня. Я был одновременно хищником и жертвой».
От судьбы литературного Андрея Бульбы Рассказчика спасает вернувшаяся
из декрета сотрудница. Двадцать третьего апреля 1976 г. он уходит
из журнала («Ремесло»). В этом же году его печатают за границей.
В этом же уезжает жена. По версии повести «Наши» за месяц до отъезда
супруги Рассказчик уезжает в Пушкинский заповедник. По версии
повести «Заповедник» жена приезжает к Рассказчику в Пушкинские
Горы – и только тогда он узнает о разлуке. По версии повести «Чемодан»
подготовка к отъезду проходит на его глазах. Затем, с небольшими
вариациями, Рассказчик запивает. «Дальнейшие события излагаю пунктиром.
Обвинение в тунеядстве и притонодержательстве... Подписка о невыезде...
Какие–то неясные побои в милиции... Серия передач «Немецкой волны»...
Арест и суд...Девять суток в Каляевской тюрьме... Неожиданное
освобождение... ОВИР». Прежде, чем перейти к заключительному периоду
существования Рассказчика, следует отметить все варианты его женитьбы.
В повести «Заповедник» жену зовут Татьяна. Рассказчик встречает
ее в мастерской приятеля. После женитьбы, обмена двух квартир
и съезда в одну двухкомнатную у Рассказчика появляется дочь Маша.
Разводятся супруги за полтора года до поездки Рассказчика в Пушкинские
Горы. В заповедник Татьяна приезжает, чтобы уговорить бывшего
мужа уехать вместе с семьей. Тот отказывается, хотя женаты они
«без малого десять лет». «Это уже не любовь, а судьба», – думает
Рассказчик о невозможной и нерасторжимой связи с женой. В повести
«Наши» знакомство с женой происходит в шестьдесят третьем году.
Проснувшись после пьянки Рассказчик обнаруживает рядом с собой
незнакомую девушку. Ее зовут Лена. Так и происходит их свадьба.

Лена остается жить у Рассказчика. Рожает дочь. Работает в парикмахерской.
Затем – корректором. Затем уезжает с дочкой в США. В повести «Чемодан»
жена приходит в дом Рассказчика как агитатор во время выборов.
Имя ей – Елена Борисовна. Вместо агитации граждане женятся. Рождается
дочь Катя. Затем жена с дочкой уезжают в США. Последнее из разночтений
касается географии. В повести «Наши» Рассказчик летит в США с
мамой – и через Австрию, они останавливаются в гостинице «Адмирал»,
в «Чемодане» он летит туда же, но один – и через Италию, а живет
уже в гостинице «Диана». Среднеарифметически эмиграция происходит
в 1978г. Итак, из названий повестей вырисовывается метафорическая
география жизни Рассказчика. «Зона» – Ленинград, Россия; «Заповедник»
– Россия; «Ремесло» – Таллинн, Эстония; «Филиал» – Нью–Йорк, США.
США – филиал России. И, одновременно, финал. Об этом – последние
повести Довлатова. В «Иностранке» Рассказчик встречает в Нью-Йорке
землячку – Марусю Татарович. Ее судьба, столь же хаотичная, как
и у него, приводит Рассказчика к пониманию одной фундаментальной
вещи. Она выражена в финале повествования, в письме к Марусе:
«Веришь ли, я иногда почти кричу: «О, Господи! Какая честь! Какая
незаслуженная милость: я знаю русский алфавит!» Это уже не ностальгия.
Это напоминает душу, смотрящую на свое тело. В последней повести
«(Филиал») Рассказчик – радиожурналист, ведущий на радиостанции
«Третья волна». Ему сорок пять лет. На радио он сотрудничает «лет
десять». В России – перестройка, Набоков и Ходасевич. Рассказчик
отправляется на эмигрантский симпозиум в Лос-Анджелес. Там он
понимает: « будущее наше, как у раков,– позади». Там же он встречает
свою первую любовь – Тасю. Мы узнаем ее фамилию – Мелешко (по
странному совпадению такая же была у сослуживца Рассказчика в
лагере – сержанта Мелешко). Вспоминать прошлое и первую любовь
больно. От боли может спасти настоящее. Рассказчик звонит в Нью-Йорк.
Трижды. Один раз – жене. Один – дочке. Один – сыну. Вывод не то,
чтобы оптимистический, но утвердительный. Когда нет отечества,
остается семья. Остается русский язык. Остается то, что сказано.
Кроме фактов, как видим, весьма зыбких, Рассказчик предлагает
читателю определенный взгляд на жизнь. Он определяет это так.
«У меня нет мировоззрения. У меня есть миросозерцание».

Можно выделить основные пункты этого «миросозерцания», представляющие
достаточно сложную и логичную этическую и эстетическую систему
(второй и третий уровень человеческого существования по любимому
Рассказчиком Кьеркегору). Итак:

1. Стиль («Он был носителем стиля», П. Вайль). « Надо либо жить,
либо писать. Либо слово, либо дело. Но твое дело – слово». «Слово
перевернуто вверх ногами. Из него высыпалось содержимое» («Зона»)
– перед нами манифест, близкий к акмеистическому своду («Наследие
символизма и акмеизм» Н. Гумилева и «Утро акмеизма» О. Мандельштама
– кстати, одного из двух любимых поэтов Довлатова). Задача Рассказчика
– вернуть в слово содержимое. И этим содержимым становится собственная
жизнь: «Даже когда я физически страдал, мне было хорошо. Голод,
боль, тоска – все становилось материалом... Фактически я уже писал».
Если бы душа могла удержать карандаш, мы бы обязательно прочитали
историю: «Смерть Довлатова» by Довлатов. Она бы выглядела так.

Люди в белых халатах.

Когда меня привезли в реанимацию, клиническая смерть уже наступила.
До этого, впрочем, была клиническая жизнь. Их объединяло отсутствие
перспективы. Врач на хорошем американском (мне никогда не стать
врачом) говорит: «Мистер, я не могу вас реанимировать. У вас нет
страховки». – Тем более, мистер,– говорю на русском, – следует
меня спасти. Это единственный-таки шанс ее завести. Боюсь, после
смерти мне уже ничего не выпишут. В царстве мертвых нет социальных
работников. Разве что там – территория России.

– Но деньги я получаю здесь,– возражает человек в белом халате.

– Пришлось умирать в машине «Скорой» – слава Богу, шофер не мешал
– страховки не клянчил.

– Как я потом узнал, он приехал в Нью–Йорк из Одессы.

2. Мораль. «Кто назовет аморальным – болото, вьюгу или жар пустыни?..»
« Насильственная мораль – это вызов силам природы. Бездеятельность
– единственное нравственной состояние...», – так думает Рассказчик
в первых своих повествованиях. Но жизнь приводит его к другому.
В «Иностранке» он говорит: « есть кое-что повыше справедливости...
милосердие.. «. Согласимся – милосердие, это уже действие. Или
бездействие, если требуется сотворить зло («умышленно... я зла
не делал»). «Я давно уже не разделяю людей на положительных и
отрицательных. А литературных героев – тем более... В этой повести
нет ангелов и нет злодеев... Один из героев – я сам»– вот позиция
скорее терпимости, чем безразличия.

3. Любовь. Рассказчика проводит четкую границу между временным
чувством и постоянным. Временное – это приключение, постоянное
– любовь. Хотя «критерии отсутствуют полностью. Несчастная любовь
– это я еще понимаю. А если все нормально?» Тем не менее, именно
нормальная любовь – к жене, детям, родине становится у Рассказчика
критерием истинности любви. Несколько раз он говорит о своих отношениях
с женой: «Это не любовь, это уже судьба». В отличие от Набокова,
Рассказчик любит и своих героев: «я – автор, вы – мои герои. И
живых я не любил бы вас так сильно».

4. Свобода соединяется с любовью, и даже неволя преодолевается
любовью: «мой язык, мой народ, моя безумная страна... Представь
себе, я люблю даже милиционеров». «Что может быть прекраснее внезапного
освобождения речи» – чувство свободы возникает, когда Рассказчик
на крыльце отделения милиции называет стукача Гурьянова стукачом
(п. «Заповедник»). Таким образом, свобода есть свободная речь,
которая, в свою очередь, есть любовь к свободной речи. Поэтому
Рассказчик свободен. По словам Муси (Маруси) Татарович:» Нормальный
человек, он и в Москве свободен».

5. Литература – то, в чем можно спрятаться от абсурда жизни; с
другой стороны, жизнь – то, что позволяет избавить от абсурда
литературу. Литература не есть «сублимация. Когда пытаешься возложить
на литературу ответственность за свои грехи» – «литературе нельзя
доверять свою жизнь. Поскольку добро и зло в литературе не разделимы
так же, как и в природе». «Моя литература стала дополнением к
жизни. Дополнением, без которого жизнь оказывалась совершенно
непотребной». Жизнь Рассказчика оказывается востребована такими
же, как он сам «ни ангелами, ни злодеями», то есть теми, кого
обычно называют народ.