Эйхенбаум литературный быт. Vivos voco: б.м

Эта работа сопровождалась углубленными занятиями толстовской текстологией (в 1928–1930 годы Эйхенбаум совместно с К. И. Халабаевым подготовит его пятнадцатитомное «Полное собрание художественных произведений») и начиналась на фоне двух кризисов, биографического и научного.

Для Эйхенбаума (и в этом он - человек эпохи символизма) всегда была необычайно важна мистика дат. Приближавшееся сорокалетие субъективно ощущалось им на очередной рубеж, начало конца. «…Я и в самом деле с трудом обедаю, с трудом живу и с ужасом думаю о будущем. Для меня пришло время, когда люди делают странные поступки - пауза. Мне скоро 39 лет. История утомила меня, а отдыхать я не хочу и не умею. У меня тоска по поступкам, по биографии. ‹…›

Никому сейчас не нужна не только история литературы и не только история, но и сама „современная литература“: сейчас нужна только личность. Нужно человека, который строил бы свою жизнь. Если слово, то - слово страшной иронии, как Гейне, или страшного гнева. Все прочее может пригодиться только для юбилея Академии наук - это знают даже издатели.

Я пишу тебе под страшный шум деревьев - над нами несется какой-то ураган. Вот такой шум у меня в душе» (В. Шкловскому).

Поднять руку - единственному - против социологического метода, демонстрируя верность беспощадно критикуемому и разоблачаемому формализму, - было ­поступком. Но таким же поступком оказался пересмотр прежних методологических убеждений.

Уже с середины двадцатых годов Эйхенбаум жалуется на засилье эпигонов, на то, что больше не может «ни говорить, ни читать о „композиции“», и хочет „бежать в сторону от всех этих „морфологий“». Выходом из методологического тупика ему видится идея «литературного быта». Запланированная теоретическая книга так и осталась неосуществленной. Но ее первоначальным наброском, предварительным планом оказалась замечательная статья «Литературный быт» (первоначальное заглавие - «Литература и литературный быт», 1927).

Любопытно, что в этой работе нет ни прежних определений «формальный метод» или даже «морфологический метод», ни понятий, которые привычно связывались с формализмом и были систематизированы в недавней статье «Теория формального метода» (1926): прием, функция, мотивировка, сюжет, сказ и пр. Эйхенбаум предлагает относиться к выстроенной прежней теории как к «рабочей гипотезе» и, внешне не отказываясь от нее, предлагает совершенно иную систему координат, апеллируя, как и раньше, к опыту современности. «Современное положение нашей литературы ставит новые вопросы и выдвигает новые факты».

Главная же проблема современности видится как едва ли не парафраз того конфликта, той ситуации личного кризиса, которая была обозначена в цитированном письме Шкловскому (причем и в статье он прямо связывается с десятилетним циклом литературных поколений). «Литературная эволюция, еще недавно так резко выступавшая в динамике форм и стилей, как бы прервалась, остановилась. Литературная борьба потеряла свой прежний специфический характер: не стало прежней, чисто литературной полемики, нет отчетливых журнальных объединений, нет резко выраженных литературных школ, нет, наконец, руководящей критики и нет устойчивого читателя. Каждый писатель пишет как будто за себя, а литературные группировки, если они и есть, образуются по каким-то „внелитературным“ признакам, - по признакам, которые можно назвать литературно-бытовыми. Вместе с тем вопросы технологии явно уступили место другим, в центре которых стоит проблема самой литературной профессии, самого „дела литературы “. Вопрос о том, „как писать“, сменился или, по крайней мере, осложнился другим - „как быть писателем “. Иначе говоря, проблема литературы как таковой заслонилась проблемой писателя».

«Верните мяч в игру», - будет взывать поздний Шкловский, критикуя «антироман» - «игру без цели», «теннис без мяча» - почему-то на примере фильмов Феллини, Пазолини и Антониони (из его «Фотоувеличения» позаимствован исходный образ).

«Пишутся стихи о том, как стихотворение пишется.

Роман о романе, сценарий о сценарии.

Играют в теннис без мяча, но путешествия и Гильгамеша, и Одиссея, и Пантагрюэля, и даже Чичикова - должны иметь цель.

Верните мяч в игру.

Верните в жизнь подвиг.

Верните смысл движению, а не смысл достижения рекорда».

Через «литературный быт» Эйхенбаум возвращает в теорию автора , а заодно и реабилитирует историю литературы («История литературы заново выдвигается - не просто как тема, а как научный принцип»), но не в прежнем ее виде, как конгломерат разнородных исторических, биографических, психологических фактов, нанизанных на линейку хронологии, но в ином, тоже конструктивном, структурном понимании.

Четко разделяя литературную эволюцию и генезис, Эйхенбаум считает центральным «вопрос о значении многообразных исторических связей и соотношений». Однако он отрицает два напрашивающихся и активно присутствующие в науке 1920-х годов варианта историко-литературного исследования: «анализ произведений с точки зрения классовой идеологии писателя (путь чисто психологический, для которого искусство - самый неподходящий, самый нехарактерный материал) и причинно-следственное выведение литературных форм и стилей из общих социально-экономических и хозяйственных форм эпохи (например, поэзия Лермонтова и хлебный вывоз в 30-х годах), - путь, который неизбежно лишает литературную науку и самостоятельности, и конкретности и менее всего может быть назван „материалистическим“». (Здесь к месту оказывается столь редкая у Эйхенбаума 20-х годов философская ссылка - рассуждения о диалектике из письма Энгельса.)

Литературный быт видится Эйхенбауму не обязательно объясняющим контекстом, а скорее исторически меняющимся проблемным полем, находящимся с писательским сознанием в отношениях взаимной координации. «Литература, как и любой другой специфический ряд явлений, не порождается фактами других рядов и потому не сводима на них. Отношения между фактами литературного ряда и фактами, лежащими вне его, не могут быть просто причинными, а могут быть только отношениями соответствия, взаимодействия, зависимости иди обусловленности. Отношения эти меняются в связи с изменениями самого литературного факта (см. статью Ю. Тынянова „Литературный факт“ в „Лефе“, 1924, № 2), то вклиниваясь в эволюцию и активно определяя собою историко-литературный процесс (зависимость или обусловленность), то принимая более пассивный характер, при котором генетический ряд остается „внелитературным“ и как таковой отходит в область общих историко-культурных факторов (соответствие или взаимодействие). Так, в одни эпохи журнал и самый редакционный быт имеют значение литературного факта, в другие такое же значение приобретают общества, кружки, салоны. Поэтому самый выбор литературно-бытового материала и принципы его включения должны определяться характером связей и соотношений, под знаком которых совершается литературная эволюция данного момента».

Солидарная ссылка на друга-опоязовца и соратника-формалиста не должна заслонять существенного различия в их новых теоретических поисках. «Литературный быт» в смысле Тынянова оставался феноменом внутрилитературным , он понимался как периферийная копилка форм и жанров, актуализирующихся в следующую эпоху. «Чем „тоньше“, чем необычнее явление, тем яснее вырисовывается новый конструктивный принцип. Такие явления искусство находит в области быта. Быт кишит рудиментами разных интеллектуальных деятельностей. По составу быт - это рудиментарная наука, рудиментарное искусство и техника; он отличается от развитых науки, искусства и техники методом обращения с ними. „Художественный быт“ поэтому, по функциональной роли в нем искусства, нечто отличное от искусства, но по форме явлений они соприкасаются». Далее приведены конкретные примеры: письмо из бытового документа превращается в литературный факт в пушкинскую эпоху; в «наши дни» «своеобразным литературным произведением, конструкцией» становятся газеты, журналы и альманахи.

ЛИТЕРАТУРНЫЙ БЫТ ПУШКИНСКОЙ ПОРЫ.

Культура - это построение многоярусное. И если высшее её проявле­ние - искусство, то "культура быта" её фундамент, кирпичи, из которых здание строится. Человек начинает обучаться искусству поведения с детства, как родному языку. Это естественный путь развития. Но в жизни каждого общества есть случаи, когда человек должен вести себя особен­ным образом: на дипломатическом приёме, например, или в церкви. Пётр I,

в своём стремлении повернуть страну лицом к Европе, ввёл в стране чу­жеземные обычаи. И поскольку новые правила приходилось специально зау­чивать, чему помогала книга "Юности честное зерцало", то любой жест, одежда, распределение занятий в течение дня приобретали почти символи­ческое значение. Павел I запретил носить круглые шляпы - эта мода шла из Франции, казнившей своего короля, и в России воспринималась как ре­волюционная. А Николай I преследовал эспаньолки (короткая остроконеч­ная борода) как проявление вольнодумства.

В XVIII веке все понимали язык тафтяных мушек, которые наклеивали на лицо. Кокетка могла при помощи мушек и веера , которым она их прик­рывала или обнаруживала, объясниться в любви. Замужняя дама надевала платье цвета мундира своего мужа, а по составу публики, которая гуляла на Невском проспекте, можно было определить время. Все эти особенности быта, отдалённого от нас почти двумя столетиями, требуют расшифровки.

Написавшая Онегину письмо с объяснением, рискует своей честью? Почему Онегин, не желая на дуэли убивать Ленско­го, выстрелил первым? Что такое бал и чем он похож на парад? Почему именитые люди считали неприличным ездить в наёмной карете и когда они перестали обращать на это внимание? Когда на дверце кареты изображали два герба и что это значило? В каком порядке гости усаживались за стол во время праздничного обеда? И почему в порядочном обществе считалось неприличным явиться на утренний визит в бриллиантах? Всё это мелочи быта, но без них многое непонятно в произведениях Пушкина, Лермонтова,

Л. Толстого...

Это наша история и история нашей культуры, поэтому быт наших предков нам интересен, в нём нет мелочей. Проблемами быта как явления культуры занимались Ю. Тынянов, этому были посвящены многие работы. поставил вопрос о поэтике бытово­го поведения русского человека в XVIII - начале XIX века. "Говорить же о поэтике бытового поведения - значит утверждать, что определённые формы обычной, каждодневной деятельности были сознательно ориентирова­ны на нормы и законы художественных текстов и переживались непосредс­твенно эстетически, - пишет в статье "Поэтика бытового по­ведения в русской культуре XVIII века". - Если бы это положение уда­лось доказать, оно могло бы стать одной из важнейших типологических характеристик культуры изучаемого периода".

На страницах журнала (в ряде статей) мы попытаемся показать, как литературный быт первой половины XIX века отразился в художественных произведениях, письмах, мемуарах современников Пушкина, какое значение в их жизни имели литературный салон - женский альбом, гулянья под ка­челями, карты - дуэль, бал - парад, маскарад - театр и др. Знания "по­этики быта" позволят сделать ярче и понятнее для учеников произведе­ния, литературные персонажи.

"В нарядном салоне было человек с тридцать. Иные говорили между собой, другие прислушивались, другие прохаживались, но на всех как будто тяготела какая-то обязанность, по-видимому, довольно трудная, и им всем, казалось, было немного скучно забавляться. Громких голосов и споров не было, так же как и сигарок; это был салон совершенно comme il faut;даже и дамы не курили.

Недалеко от дверей сидела хозяйка на одной безымянной мебели, ка­кими теперь наполняются наши комнаты; в другом углу стоял чайный стол; в его соседстве шептало между собой несколько премилых девушек; немно­го подальше, возле больших бронзовых часов, на которых только что про­била половина одиннадцатого,- очень заметная, грациозная женщина, уто­пая, так сказать, в огромных бархатных креслах, занималась тремя моло­дыми людьми, усевшимися около нее; они о чем-то говорили".

Так описывает салон Каролина Павлова в повести "Двойная жизнь". Известная поэтесса сама была хозяйкой знаменитого московского салона на Сретенском бульваре - дом и сейчас сохранился. По четвергам в нем собиралась разнообразная публика. Здесь Герцен встречался с Шевыревым, Аксаков - с Чаадаевым. Скучно не было - спорили об исторических путях России, о преобразованиях Петра I, читали стихи и обсуждали статьи. Поэтический талант Каролины Карловны, ее живой образованный разговор делал салон ее приятным и привлекательным для литераторов.

В объявленный день без специального приглашения сходилась опреде­ленная группа людей, чтобы побеседовать, обменяться мнениями, помузи­цировать. Ни карт, ни застолья, ни танцев такие собрания не предусмат­ривали. Традиционно салон формировался вокруг женщины - она вносила дух интеллектуального кокетства и изящества, которые создавали непере­даваемую атмосферу салона.

"В Москве дом княгини Зинаиды Волконской был изящным сборным мес­том всех замечательных и отборных личностей современного общества. Тут соединялись представители большого света, сановники и красавицы, моло­дежь и возраст зрелый, люди умственного труда, профессора, писатели, журналисты, поэты, художники. Все в этом доме носило отпечаток служе­ния искусству и мысли. Бывали в нем чтения, концерты... Посреди артис­тов и во главе их стояла сама хозяйка дома. Слышавшим ее нельзя забыть впечатления, которое производила она своим полным и звучным контральто и одушевленною игрою... Она в присутствии Пушкина в первый день зна­комства с ним пропела элегию его, положенную на музыку Геништою:

Погасло дневное светило,

На море синее вечерний пал туман.

Пушкин был живо тронут этим обольщением тонкого и художественного кокетства".

Музыкант, поэт, художник, Зинаида Волконская была всесторонне одарена и прекрасно образована. Она владела трудным искусством хозяйки салона - умела организовать непринужденную беседу, построить вечер так, что всем казалось, будто это сплошная импровизация. Серьезная му­зыка соседствовала с разыгрываемыми шарадами, стихи - с эпиграммами и шутками. Однажды по неловкости один из гостей Зинаиды Волконской сло­мал руку колоссальной статуи Аполлона, которая украшала театральную залу. Пушкин тут же откликнулся эпиграммой:

Лук звенит, стрела трепещет,

И клубясь издох Пифон,

И твой лик победой блещет,

Бельведерский Аполлон!

Кто ж вступился за Пифона,

Кто разбил твой истукан?

Ты, соперник Аполлона,

Бельведерский Митрофан.

Но "Бельведерский Митрофан" - намек на неловкого и недалекого ге­роя Фонвизина - ответил тут же:

Как не злиться Митрофану?

Аполлон обидел нас:

Посадил он обезьяну

В первом месте на Парнас.

Шутки были "с перцем", но на салонные эпиграммы не принято было обижаться, если не была затронута честь. Дружеское общество допускало легкое подтрунивание - такие словесные игры ценились особенно остроум­ными собеседниками. Племянник Дельвига сохранил забавный рассказ о приключениях в салоне своего дядюшки:

"Один из самых частых посетителей Дельвига в зиму года был Лев Сергеевич Пушкин, брат поэта. Он был очень остроумен, писал хорошие стихи, и, не будь он братом такой знаменитости, конечно, его стихи обратили бы в то время на себя общее внимание. Лицо его белое и волосы белокурые, завитые от природы. Его наружность представляла нег­ра, окрашенного белою краскою. Он был постоянно в дурных отношениях со своими родителями, за что Дельвиг постоянно его журил, говоря, что отец его хотя и пустой, но добрый человек, мать же и добрая, и умная женщина. На возражение Льва Пушкина, что "мать его ни рыба, ни мясо", Дельвиг однажды, разгорячившись, что с ним случалось очень редко и к нему нисколько не шло, отвечал: "Нет, она рыба!" Конечно, спор после этих слов кончился смехом".

Каждый салон отличался своим подбором посетителей, своим "харак­тером". Если к княгине З. Волконской приходили наслаждаться музыкой и поэзией, у Дельвига собиралось общество друзей-литераторов, то в пе­тербургских салонах Елизаветы Михайловны Хитрово, дочери Кутузова и большой поклонницы Пушкина, и ее дочери графини Фикельмон, жены дипло­мата, собирался великосветский салон. Петр Андреевич Вяземский вспоми­нал:

"В летописях петербургского общежития имя осталось так же незаменимо, как было он привлекательно в течение многих лет. Утра ее (впрочем, продолжавшиеся от часу до четырех пополудни) и вече­ра дочери ее, графини Фикельмон, неизгладимо врезаны в памяти тех, ко­торые имели счастье в них участвовать. Вся животрепещущая жизнь евро­пейская и русская, политическая, литературная и общественная - имела верные отголоски в этих двух родственных салонах. Не нужно было читать газеты, как у афинян, которые также не нуждались в газетах, а жили, учились, мудрствовали и умственно наслаждались в портиках и на площа­ди. Так и в двух этих салонах можно было запастись сведениями о всех вопросах дня, начиная от политической брошюры и парламентской речи французского или английского оратора и кончая романом или драматичес­ким творением одного из любимцев той литературной эпохи. Было тут обозрение и текущих событий, был и premier Petersbourg с суждениями своими, а иногда и осуждениями, был и легкий фельетон, нравописатель­ный и живописный. А что всего лучше, - эта всемирная изустная разго­ворная газета издавалась по направлению и под редакцией двух любезных и милых женщин. Подобных издателей не скоро найдешь.

Понятие литературного быта придумали в 20-х годах XX века русские формалисты. Их называют формалистами — на самом деле они были не такими уж формалистами. Они интересовались формой постольку, поскольку она чему-то противостоит, с чем-то борется, поскольку эта форма динамична. И в качестве иного по отношению к этой форме, того, с чем она борется и взаимодействует, они пытались сформулировать понятие быта.

Понятие «быт» было очень актуальным в советской культуре в то время, большевистская власть боролась за новый быт, а поэты говорили о «развороченном бурей быте» (Есенин) или о том, что «любовная лодка разбилась о быт» (Маяковский). Быт представлялся непослушной внешней средой, которая трудно поддается культурному упорядочению.

Примерно так мыслил быт и один из лидеров русской формальной школы, писатель и литературовед Виктор Шкловский. Он писал: «Мы, футуристы, раскрепостили искусство от быта, сделали его свободным от быта». Для него быт — это внешняя жизненная среда, которую искусство осваивает своими приемами, это пассивный материал искусства, который поддается колонизации посредством искусства. Это односторонняя активная преобразовательная деятельность, свойственная эстетике русского авангарда.

Товарищи Шкловского по формальной школе мыслили быт иначе. Они называли его собственно литературным бытом, имея в виду, что в социальной жизни, в быту, за рамками литературы есть какие-то вещи, которые взаимодействуют с литературой и могут усваиваться с нею. Это двустороннее взаимодействие, когда то, что было литературой, может стать бытом, и наоборот.

Здесь было два варианта понимания этого самого быта. Одно решение предлагал Борис Михайлович Эйхенбаум в нескольких своих статьях, одна из которых так и называется — «Литературный быт». По мысли Эйхенбаума, история литературы должна заниматься не только тем, что такое литература, но и тем, как быть писателем, как писатель живет и осуществляет себя в общественной структуре. И поэтому Эйхенбаума на сравнительно позднем этапе развития русской формальной школы заинтересовали институциональные формы существования литературы, те способы организации литературной среды, в которой возникают и циркулируют литературные произведения. Эйхенбаум предложил различать две такие институционализации, две формы. Это, во-первых, литературный кружок или салон и, во-вторых, литературный журнал и издательство.

Они различаются тем, что в салоне или кружке писатели совпадают с читателями, люди пишут тексты фактически для самих себя, для своих ближайших коллег, товарищей, для тех, с кем они встречаются в этом самом салоне. Соответственно, тексты часто получаются небольшими, их удобно читать даже публично. Эти тексты свободно циркулируют между участниками кружка, обсуждаются, в такой ситуации даже частные письма могут превращаться в литературные тексты. И такая деятельность, разумеется, не носит никакого коммерческого характера. Люди пишут ради собственного удовольствия, ради удовольствия тех, с кем они дружат.

Вторая институционализация литературы, которую различал Борис Эйхенбаум, — это, как он выражался, «журнал с редакцией и бухгалтерией», совсем другая форма, в которой писатель и читатель четко отделены друг от друга. Писатель может совсем не видеть своих читателей — их много, они живут в разных местах, он их не знает. Он общается с другими людьми, с немногими профессиональными редакторами самого журнала. Более того, его отношения с читателями опосредованы деньгами: читатель подписывается на журнал, а писатель получает гонорар — отсюда бухгалтерия. Кстати говоря, именно от журнала, по-видимому, идет привычная впоследствии форма полистной оплаты литературного творчества, когда устанавливается ставка гонорара за текст определенной длины.

Таким образом, журнал и кружок образуют две формы литературного быта, легко прослеживающиеся в русской литературе XIX века, которой занимался Эйхенбаум. Если для начала XIX века, условно говоря, пушкинской эпохи, преобладающим является именно светский кружок — светский или чисто литературный кружок, — то во второй половине XIX века отчетливое преобладание получила именно форма литературного журнала, который мы с тех пор знаем на протяжении более чем столетия. Как видим, Эйхенбаум предлагал понимать литературный быт через социальные институциональные понятия, категории.

Совсем другое понимание литературного быта предложил третий участник русской формальной школы — третий из ее признанных лидеров — Юрий Тынянов. Для него литературный быт складывается не из институций, не из социальных структур, а из текстов. Примером могут служить, например, уже упомянутые мной частные письма. В принципе, это не литературный текст, они обычно функционируют независимо от литературы. Но в некоторых ситуациях они могут превратиться в литературный факт — так называл это Тынянов — литературный быт, литературный факт. Они могут переписываться, циркулировать между разными людьми, даже незнакомыми между собой, и рассматриваться не с точки зрения конкретного жизненного содержания, которое в них излагал автор, а с точки зрения той формы, того стиля языка, которым они написаны, как факты настоящей литературы. И в некоторой эпохе русской литературы именно так и происходило. В ту же самую пушкинскую эпоху многие частные письма писателей функционировали как настоящие литературные тексты. Тогда как позднее они вышли из этой сферы, и современные читатели, если читают переписку писателей — она, бывает, публикуется, — читают ее преимущественно как вспомогательный текст по отношению к романам или стихам, а не для того, чтобы насладиться стилем и мыслью данного писателя.

Сами субъекты литературного быта в этих двух институциализациях — эйхенбаумовской и тыняновской — тоже различаются. Потому что если для Эйхенбаума типичным субъектом литературного быта было то, что он называл литературным поколением, то есть большая, необязательно тесно сплоченная группа людей, которые разделяют общий исторический опыт и привыкли работать в одной и той же социальной среде — например, в той же самой среде кружков или среде журналов и издательств, то Тынянов предложил в качестве субъекта литературного быта так называемую литературную личность — человека, который либо вообще ничего не пишет, либо пишет мало и, может быть, не самые интересные вещи, но своим поведением в литературе, общаясь с другими писателями, становясь, бывает, предметом их сочинений, обеспечивает некоторый постоянный литературный сюжет.

Тынянов приводил в качестве любопытного примера знаменитого стихотворца-графомана пушкинской эпохи графа Хвостова, над которым любили потешаться молодые поэты-романтики в своих стихах — несообразно преувеличенные похвалы этому поэту, «любимому небесами», как выражался Пушкин в «Медном всаднике». По мысли Тынянова, граф Хвостов был вовсе не глупым человеком. Он понимал, что над ним смеются, он понимал, что его стихи плохие, но он соглашался играть роль такого литературного шута. Это странно, потому что он был сенатором и очень знатным вельможей и не потерпел бы над собой насмешек в нелитературной среде. Но, вступая в литературу, он принимал на себя роль шута, становился литературной личностью. И на основе его личности создавались литературные тексты. Вот как работает литературный быт в тыняновском понимании.

Литературный быт это форма быта, образованная под влиянием литературного процесса.

Происхождение

Становление нового быта в начале ХХ века в России, обусловленного политическими изменениями, значительно повлияло на литературу. Поэты писали о том, что «любовная лодка разбилась о быт» (В. В. Маяковский), о «развороченном бурей быте» (С. А. Есенин).

Понятие литературного быта исследовали в 1920-х годах лидеры русского формализма: В. Б. Шкловский, Б. М. Эйхенбаум, Ю. Н. Тынянов. Русский писатель, литературовед В. Б. Шкловский полагал, что искусство свободно и обособлено от быта, а собственно быт – материал, источник для искусства. Товарищи В. Б. Шкловского представляли быт по-другому. Б. М. Эйхенбаум и Ю. Н. Тынянов считали, что быт, или социальная жизнь, взаимодействует с литературой, т. е. быт усваивается с литературой, и наоборот. Такое сочетание они называли «литературным бытом», откуда и появился термин.

«Литературный быт» Б. М. Эйхенбаума

Несмотря на общий взгляд на связь между литературой и бытом, обоснования литературного быта формалистов Б. М. Эйхенбаума и Ю. Н. Тынянова различаются. Б. М. Эйхенбаум в своих статьях («Литература и литературный быт», 1927 г.; «Литература и писатель»,1927 г.) утверждал, что история литературы основывается на соотношении литературной жизни и литературы, т. е. литература изучает не только творчество писателя, а и его жизнь, реализацию в социальной структуре общества. Литературовед занялся изучением институциональных форм литературной среды, в которой создавались и функционировали произведения, в результате чего выделил две формы литературного быта:

• кружок, салон, общество;
• журнал, издательство;

Эти формы отличаются тем, что в кружке или салоне писатели самостоятельно читали свои произведения, вынося их на обозрение участников группы. Такое творчество не имело коммерческого характера. В другой форме институционализации литературы – «журнал с редакцией и бухгалтерией», как обозначал Б. М. Эйхенбаум, – писатель отдален от читателя, он сотрудничал с редакцией журнала, а от читательской подписки получал гонорар (бухгалтерия). Таким образом, формалист Б. М. Эйхенбаум установил две институционализации литературного быта – литературный кружок и журнал – путём изучения социально-литературной жизни.

«Литературный быт» Ю. Н. Тынянова

Представитель русского формализма Ю. Н. Тынянов считал, что литературный быт состоит из текстов, которые приобретают или утрачивают значение литературного факта, что указано статье исследователя «Литературный факт» (1924 г.). Бытовые тексты, содержащие события литературной жизни, при отнесении их к литературе, становятся литературными. Например, текст элементов быта пиателей – писем, дневников, мемуаров – часто служит дополнительным материалом к литературным произведениям и входит в структуру литературы эпохи.

Субъекты литературного быта

Субъекты литературного быта в двух его пониманиях – эйхенбаумском и тыняновском – также различаются. Субъект литературного быта по мнению Б. М. Эйхенбаума – литературное поколение, т. е. объединение людей, работающих в одной социальной среде (среда кружков или среда журналов, издательств). Субъект литературного быта Ю. Н. Тынянова представляет собой литературную личность – человека из литературного окружения, который привлекает интерес писателей своим поведением и выступает предметом их произведений. К примеру, стихотворный талант графа Хвостова часто высмеивался в сочинениях поэтов-романтиков: «Поэт, любимый небесами…» (А. С. Пушкин).

Литературный быт

Когда роман был закончен, у Леонова отнялись кисти рук, пальцы едва шевелились. Несколько дней и сам он, и жена пребывали в ужасе: как быть, чем лечиться?

Но понемногу руки ожили…

Только что написанный роман Леонид Леонов читает редактору журнала «Красная новь» Александру Воронскому. Тот жил в двойном номере в гостинице «Националь».

Дело происходило на исходе лета 1924-го. Воронский сразу понимает, что ему попало в руки, и «Барсуки» вскорости идут в печать: роман открывает шестой номер журнала, в седьмом - продолжение, в восьмом - окончание публикации.

«Красная новь» в те годы была изданием, что называется, культовым. У истоков создания журнала стояли Ленин, Крупская и Горький: первое организационное собрание редакции «Красной нови» прошло в Кремле, и четвёртым на том собрании был Воронский.

Поначалу «Красная новь» выходила тиражом в 15 тысяч экземпляров, но вскоре популярность журнала начала расти - заинтересованность в новом издании оказалась неожиданно большой. Журнал фактически с нуля создавал новую, советскую литературу.

«Весь писательский мир „Красной нови“, - вспоминала впоследствии писатель Лидия Сейфуллина, - действительно, без ложного пафоса, казался тогда особым, священным миром».

Хотя к 1924 году общественное положение Воронского становилось всё более сложным. Ещё в 1922 году была создана литературная группа «Октябрь», годом позже появился журнал «На посту», где «октябристы» заняли ведущие позиции и немедленно начали шельмовать и травить «попутчиков», и в первую очередь Воронского. Достаточно сказать, что первые два номера журнала «На посту» были целиком посвящены «Красной нови».

В итоге сложилась ситуация, прямо скажем, удивительная: всего два года назад Воронский был референтом Ленина по белоэмигрантской литературе, заведовал литературным отделом в «Правде», имел огромное влияние - и вот он уже не в состоянии справиться с «октябристской» напастью, наматывающей его редакторские нервы на «пролетарский» кулак.

Летом того самого 1924-го, когда Леонов заканчивал «Барсуков», Воронский узнал, что его положение в журнале находится под большим вопросом: двух его прежних замов убрали и поставили новых, поддерживающих «октябристов».

Происходящее в те дни в литературном мире имело высочайший градус накала, взаимного раздражения, переходящего в ненависть.

Для иллюстрации упомянем появившееся в 1924 году коллективное письмо советских «попутчиков», где говорилось: «Мы считаем, что пути современной русской литературы, - а стало быть, и наши, - связаны с путями Советской пооктябрьской России. Мы считаем, что литература должна быть отразителем той новой жизни, которая окружает нас, - в которой мы живём и работаем, - а с другой стороны, созданием индивидуального писательского лица, по-своему воспринимающего мир и по-своему его отражающего. Мы полагаем, что талант писателя и его соответствие эпохе - две основные ценности писателя… Наши ошибки тяжелее всего нам самим. Но мы протестуем против огульных нападок на нас… Писатели Советской России, мы убеждены, что наш писательский труд и нужен и полезен для неё».

Письмо подписали Алексей Толстой, Пришвин, Шишков, Есенин, Пильняк, Бабель, Вс. Иванов… Леонова среди них ещё нет: он к тому времени не набрал достаточного литературного веса. Но появись письмо даже не спустя год, а сразу после публикации «Барсуков», он бы там был. Позицию своих собратьев по перу Леонов разделял всецело.

И вступая в литературу, Леонов одновременно попадал в атмосферу безжалостной литературной борьбы.

Здесь, к слову, надо сказать и о сложившихся литературных градациях, в которые ему так или иначе пришлось встраиваться. К середине 1920-х наиболее значимыми среди относительно молодых имён были, безусловно, три автора: Борис Пильняк, Всеволод Иванов, Исаак Бабель.

Алексей Толстой, Сергеев-Ценский, Чапыгин, Пришвин и даже начавший почти одновременно с Пильняком Вячеслав Шишков шли уже, что называется, по другому ведомству: как писатели старшего поколения.

Вскоре после «Барсуков» Леонов попадает, хоть и с бесконечными оговорками, в новые советские, а вернее сказать, попутнические «святцы». Теперь всех четверых - Пильняк, Иванов, Бабель, Леонов - пишут через запятую. Иногда прибавляя Федина, Никитина, куда реже - Катаева, Слонимского…

В ближайшие годы, когда Пильняк и Иванов начнут сдавать позиции, а Бабель станет появляться в печати и писать всё реже, Леонов на некоторое время займёт если не первую, то одну из первых позиций в советской литературе. А в «Красной нови» после «Барсуков» и затем «Вора» он станет безусловным фаворитом.

Но очевидным это будет чуть позже.

Пока критика неустанно треплет Иванова за то, что герои его слишком движимы бессознательными, иррациональными побуждениями, - и великолепно начавший писатель ломается, смиряет себя, разоружает свой дивный дар. Писательская походка его становится слишком прямолинейна, голос - дидактичен, а мир, описываемый им, - скуп, скучен, сух.

Вскоре начнётся жёсткая атака на Бабеля за якобы очернение Первой конной в «Конармии», и скрытный, тайно переживающий обиду Бабель воспримет это крайне тяжело.

Пильняка растопчут после публикации «Повести непогашенной луны»; впрочем, и сам его рваный, заговаривающийся стиль потеряет ту актуальность, что вскружила многим литераторам и почитателям Пильняка головы в первые послереволюционные годы.

Леонов в числе немногих пойдёт по избранному им пути последовательно и упрямо, хотя и пользуясь порой приёмами осмысленного почти уже косноязычия.

Пока же он переживает первый и уже не местечковый, квартирный, московский, а общенациональный успех. За три года «Барсуков» переиздадут четырежды, и отклики на роман, и обсуждения его как начнутся в 1925-м, так и не стихнут ещё многие годы.

Несмотря на то, что в «Красной нови» «Барсуки» названы «повестью», сам же Воронский вскоре признаёт в издании «Прожектор»: «„Барсуки“ - настоящий роман. Прошлое в нём органически переплетается с настоящим. Настоящее, уходящее в нашу революционную действительность, не кажется свалившимся неизвестно зачем и откуда. Современное не тонет, не расплывается в мелочах сегодняшнего быта, в газетном и злободневном. Дана перспектива; вещи, люди, сцены удалены на нужное расстояние, чтобы можно было их схватить в их целокупности. Быт густо окрашивает произведение, но не загромождает его, не душит читателя… Есть то широкое полотно, о котором у нас многие тоскуют».

Были, конечно, и другие отзывы, Леонову попадало не больше иных, но и не меньше. Пожалуй, вот эта цитата из Алексея Кручёных вполне адекватно иллюстрирует тональность критики тех дней: «Помесь водяночной тургеневской усадьбы с дизелем, попытка подогреть вчерашнее жаркое Л. Толстого и Боборыкина в раскалённой домне, в результате - ожоги, гарь и смрад: Вс. Иванов, Леонов, К. Федин, А. Толстой. Вообще в длиннозевотные повествования современная мировая напряжённость не укладывается. В такт грохочущей эпохе попадают только барабан и трещотка немногих речетворцев Лефа».

Ещё жёстче в «Красной газете» от 1 июля 1925 года выступает один из самых злобных, поминавшихся ещё Маяковским, критиков той поры, П. С. Коган:

«Печально, если расцветает леоновщина.

Она, леоновщина, это - страшное мироощущение, неумолимо надвигающееся, обволакивающее всё кругом. Леонов - это бессознательно „мужиковствующий“… <…>

Перед этой пассивной и косной мощью какими-то фальшивыми, наносными и непрочными кажутся и продкомиссии, и губернские власти, и карательные отряды».

Понимали, что говорили, советские критики.