Екатерина глушик сталинское воспитание.

Александр Лысков «Красный закат в конце июня», народный роман. Издательский дом «Сказочная дорога», Библиотека журнала «Двина», Москва-Архангельск, 2014 , 520 с.

Потрясающий роман. И это не эмоциональная оценка, это констатация. Роман потрясёт читателя любого. И того, кто ценит в книге правдивость. И того, кто ценит стиль и умение передать тонкости говоров и характеров. И того, кто ценит в книге информацию, ценит возможность познать мир. И того, кто интересуется историей страны ли, своего ли рода. Роман содержит всё перечисленное и много сверх того.

Казалось бы, что можно сказать нового в литературе? Единицы умеют сделать открытие. Среди них - Александр Лысков. Он впервые в истории литературы показал 14 поколений (колен) одного рода. Не сага о Форсайтах или жизнь Клима Самгина. Это полноценная история каждого из рода, начиная с Ивана Синца (1451-1491). Заканчивая Александром - 1947 год. Год рождения писателя Александра Лыскова, после этого романа стоящего особняком в русской и мировой литературе.

С романом я знакомилась частями - они печатался в журнале «Двина». И я не могла оторваться, поражённая повествованием. Нетерпеливо ждала продолжения. Как автор сумел передать быт, и крупными мазками, и мельчайшими деталями. Как увлекательно показал надсадность и стоицизм, не осознаваемый даже, освоения предками своими русского Севера. Прочитаешь запоем, а потом поразишься: какая огромная работа проделана! Какие архивы перерыты! Сколько книг перечитано! Сколько бывалых людей опрошено! Сколько земель исхожено! Сколько из собственной памяти вынуто! Потому что семья - своя - исследована.

Роман нельзя закатать в какие-то рамки. Сам автор назвал его «народный роман». О народе. Для народа. О народе, который показан в полноте силы и слабости, любви и неурядицах, в подвиге и в буднях. Для народа, который увидит, что он, читатель - связующее звено времён, он - носитель истории, носитель истины, носитель и основополагатель продуманной осмысленной морали, носитель свободы и воли. Он - суверен. Он - соль земли.

Этот роман - эпопея, каких ещё не было в литературе. Да и задуман он был автором, как тот сам признаётся, именно потому, что Александр Павлович вдруг осознал, что «никто ещё до сих пор так и не написал истории русской деревни от её начала до конца». Ни в «Истории села Горюхина» Пушкина, ни в «Записках охотника» Тургенева, ни у советских «деревенщиков» нет полноты. «Даже Фёдор Абрамов в своей незаконченной «Чистой книге» не посчитал нужным зачерпнуть глубже начала 20 века. История тех далёких времён в деревне казалась скованной вечной мерзлотой. Просто не хватало материала. Деталей жизни, к примеру, 15 века. Как одевались, добывали хлеб, торговали, строили мосты… Труба позвала. Сборы были долгими. А замысел - давним». Это от первого лица. Автор признаётся, что всплывали в памяти детали деревенского детства: «Вспоминались деревенские старики, последний кузнец в деревне, шорник; как санный мастер полозья дровней гнул из расщепленного берёзового ствола… Ручные жернова на повет - два круглых камня… Рыбёшка в реке, заяц на опушке леса…. И в конце концов, груз этих воспоминаний… утянул меня в глубину времён, на самое дно, где я оказался в окружении искомых человеческих образов и будто бы даже умом слегка тронулся, - разговаривать с ними стал, общаться. Всё отчётливей проявлялись лица, доносился внятный говор, стук топора, плеск вёсел… Открывались перед глазами времена года».

Книга те только великолепно, идеально написана, но и идеально выстроена. Состоит она из 14 частей. Каждое поколение - часть. «Часть I. Явь. Иван (Синец. 1451-1491). Укоренение на новом месте». О том, как муж да жена переселяются на русский север на земли угро-финских народов. Как обустраиваются - надо до зимы. Как начинают возделывать землю. Охотиться. Ловить рыбу. Хорониться от врага, от зверя. Входить в сообщение с местными народами. И как потом срадниваться с этими народами. Взаимообогащаться, перенимая и передавая свои знания. «А в воде муть уже улеглась на дно, лоснилась промытыми беличьими шкурками. Рвали, терзали эту донную красу двое: Синец (у церковников кличка Нечистого) упирался то слева, то справа для поправки хода. Молодая беременная Евфимья, или попросту Фимка, дуриком ломила сзади. На босых простоволосых водоходцах были тканые льняные обноски. Под их ногами зыбились пять заострённых брёвен, нанизанных на поперечные клинья... Сшит был плот ещё по снегу. Снялись с первым теплом, отзимовав у добрых людей в Заволочье за пяток резан из приданного молодухи. А сами они были новгородские. Тогда поголовно бежали ильменские славяне от многолюдья в поисках своего места на земле, на Север, как рыбы на нерест - метать зёрна в тысячелетние наслоения непаханых земель». Отправились эти двое в путь свой. Проложили путь русскому миру на русский север.

Часть XIV. Замысел. Александр (1947-…гг.). Свойство льда».

Многое, о чём идёт речь в романе, незнакомо не только читателю, но и историку, требует уточнения. Эти уточнения и пояснения даются столь органично - вкраплениями, отдельными справочными отрывками, что не мешает цельному восприятию, напротив, и разнообразит, и наполняет тебя смыслами. Через повествование, через сопереживание ты узнаёшь исторические факты, события.

А язык! Точность и красота. Выверенность фразы и свобода полёта речи. Наугад открой: «На Николу весеннего припекало. Сосны захлебнулись соком и словно испариной покрылись». «При подъёме на гору остатки псалмов Давида выкипели у него в душе. По пути в Сулгар начали слетать с губ купальские попевки. Подтягивала федула - одной струной на восклик, двумя на подвыв. Авдей пробно прокричал: «Нарождалися три ведьмы На Петра да на Ивана!» Он шёл босой, в синей рубахе, небрежно-низко подпоясанной. С уткнутой в живот федулой. И смыкал поперёк хода. Пятое колено первопроходца Синца. Холостой малый 16 века. Такой музыки ещё не слыхала старая сугарская дорога. От Синца только похабам довелось ей внимать. Шаркунками да бубнами довольствовался его сын Никифор. Деятельному внуку Синцову - Геласию - хватало колокольчика под дугой. Его дочка Матрёна, ходя на свидание к Василию, бывало, затягивала на этой дороге разве что бабьи слезливые песенки. А вот у её сына Авдея в обиход пошла уже невиданная доселе в этих местах федула! Имелись также у парня пропасть разных рожков и сопелок».

И вот вам развитие музыкального искусства в нескольких поколениях!

Великое произведение вышло в свет. Великое по замыслу, по исполнению, по самоотдаче автора, по понимаю ответственности перед будущим, перед своим прошлым.

Несомненно, будут по этому роману сняты фильмы, перейдёт он на холсты, в ноты, в жизнь людей. Задуман и начат роман давно. Автор не угадал конъюнктуры - гордиться своей историей. Он сам это чувство гордости создаёт.

Читайте, завидуйте! Радуйтесь. Завидуйте, что вам такого не написать. Радуйтесь, что такое написано.

Екатерина Глушик

Рассказ

Еремеевна, Еремеевна! - Ульяна, наша соседка, высунувшись из своего окна, зовёт тётю Нюру, стоящую у ворот. Тётя не поворачивает головы, словно не слышит. И соседка опять кричит: «Еремеевна!»

Еремеевна! - это уже не во сне, а наяву под окошками кричит дядя Алёша. Очень хочется спать, по этому признаку и определяю, что ещё рано. Сестра тоже проснулась. В избе тихо. Ни дяди Гриши, ни тёти Нюры уже нет.

Еремеевна! - не унимается сосед.

Мы выглядываем в окно и видим, что из ворот к Алёше выходит дядя Гриша.

Чего ты горло дерёшь с утра пораньше? Девок разбудишь, девки ещё спят.

Ты Еремеевна, что ли? Пошто на неё откликаешься? Я ить не тебя звал, она-то где?

Зачем она тебе?

Чё, загоревал, как твою бабу другой под окнами закликал?

Болтаешь, леший тебя задери, чё попало. Под коровой она. Сам не знаешь, где бабе место утром?

Чё она у тебя несправная такая, доселе под коровой сидит? Пастух-то вон уж на край вышел (крайняя изба). Побежит она потом вместе с коровой за стадом вдогонку.

Да на что она тебя нужна? Мне скажи, чё надо?

У меня к ней разговор. Ты мне в этом разе бесполезный. Еремеевна!

Тётя Нюра открывает двери загона, выгоняет корову и овец, выходит сама на улицу. Скотина начинает щипать траву, ожидая стада. Тётя направляется к Алёше.

Чего тебе, Алёша, с раннего с ранья покоя нету? Чего кричишь?

Покоя нет, потому как забота есть. Сегодня святой Алексей-мученик именинник, ты чё меня не отмечаешь никак? Ты ведь святцы пуще всех чтишь, а ко мне без внимания.

Фу ты, лешак, святой Алексей явился! Мне-то не мог сказать, по какому делу нужда? - дядя Гриша сплёвывает.

– На кой ляд ты мне в этом деле? Я ить сказал, что в моей нужде ты бесполезный. Ты святцы менее моего чтишь, в богоугодстве не замеченный. Зачем я тебе докладываться буду? Мне Еремеевна нужна, её и кликал.

Ой, Алёша, день-то только в силу входит, не успела я тебя никак отметить. С именинами тебя!

Корову успела отметить, а христианскую душу не успела. Вот так богоугодница! День-то с полуночи уж силу набирает, сколько раз можно было улицу перебежать да меня почествовать.

Извиняй, Алеша, к пустому столу тебя кликать не стану, а полного-то нету пока, рано, право слово. У меня сегодня оладьи. Квашенка подходит, приходи. Сейчас только разве бражки поднести? Гриша, неси браги имениннику.

На шута мне твой стол да брага? Я не за куском да за глотком пожаловал. У меня самого полны бутыли стоят, небось, не обнесу себя в свой день. Вы ко мне, как по хозяйству справитесь, пожалуйте. А ты мне молитву помоли. Тебя Бог скорее услышит. Я с ним разговаривать разучился, не поймёт. Меня теперя не всяк человек понимат, так языком плету. А то и сам не разберу, чё наговорил. А ты, Еремеевна, за меня слово перед Самим замолви. Потому и забота ранняя, чтобы к твоей утренней молитве успеть.

Да рази так молитву просят? Надо сказать: «Сотвори хотя бы одну святую молитву ко Господу нашему Иисусу Христу и Пресвятой Богородице»,- начинает наставлять соседа тетя.

Во-во, и Ему, и Ей сотвори. То и прошу, так и хотел сказать,- прерывает он ее.

Ты сам должен так мне сказать, по форме молитву попросить.

Конечно, по форме. По форме и твори, форменную. Да не одну, ради Христа.

Фу ты, греховодник, в именинный-то день. За мной говори: «Сотвори хоть одну...»

Потому и прошу тебя молитву помолить, что греховодник. Был бы святой, чё бы стал моление выпрашивать? Сами бы на меня в таком разе молилися. По греховодству своему и прошу тебя. А ты в толк никак не возьмёшь. Помолись, говорю, да не одной молитвой-то, сделай милость.

Тетя Нюра отчаялась растолковать Алёше, что просить о молитве надо по форме, которую она ему и наговаривала.

Помолюся, Алёша, помолюся. А ты бы, милый, поубавился в такой-то день с баловством своим.

Как так? Никак невозможно! Святой-то мой осерчает, что я его меньше других чту. Скажет, все святцы соблюл, никого праздником не обошёл, а мои именины не желает уважить. Нет, я своего святого гневить не намерен. Уважу по всей форме. Почин уж сделал.

Оно и видать.

Пастух со стадом уже подходит к нашему дому.

Помолися, Еремеевна, за меня, грешного, замолви словечко. У меня в этом вопросе к тебе одной доверие, тебя послушает. А я пойду Маньку свою запрягать. В арестантках бедная Манька моя ходит, - Алёша спешит к себе.

Неделю назад его овца отбилась от стада и убежала в лес. Там она затаилась и не подавала голоса. Искали её всей деревней и нашли с собакой только к ночи. Пастушил дед Семён. Он отказался на следующий день выводить на выпас заблудшую накануне овцу без колокольца. Маньке привязали медный звончик, и она уже неделю ходила пастись с ним, мотая головой, желая от него избавиться, но только ещё пуще гремела. Алёша, каждый вечер снимая «обузу» с Манькиной шеи, а утром надевая колоколец упирающейся Маньке, приговаривал: «Сама виноватая. Чё тебе взбрендило в лес отправиться? По какой надобности? А ежели бы тебя там, дуру, волк задрал али ещё чего с тобой учудил? Чё бабье положение не чтила, волю себе дала? Шастала в лесу до темноты, репьи собирала, чумная. Сама себе трезвон устроила. Было бы о чём трезвонить, а то о гулянке неизвестно где. Вот мотай головой теперя. Надо было раньше головой думать, а не здеся мне её мотать. Меня ещё срамишь перед людями. В моем дому сроду гулящих не было. Рази бабе к лицу такой трезвон?»

Екатерина ГЛУШИК

Открывая известное

Виктор Кирюшин, «Накануне снега и любви», М., «Вече», 2009, 80 с.

Встреча с прекрасным порой так неожиданна, что и не веришь, что она происходит здесь и сейчас. Пресс-тур в Белоруссию. Такие поездки - всегда встречи с прекрасным: с людьми, с предприятиями, с продукцией этих предприятий и этих людей, с оберегаемой природой... Но речь не об этом.

Знакомство с коллегами из различных изданий. С одним из них находим общую приятельницу. Короткий разговор, и поступает предложение, от которого всегда хочу отказаться, но не всегда удаётся - книгу стихов в дар. Такие дары предполагают отзыв. А нынче много поэтов разных, и практически отсутствуют хорошие. Кривить душой и говорить хотя бы нейтральные слова о плохом слове, особенно поэтическом, я, большая, и когда-то даже фанатичная любительница и ценительница поэзии, не могу. Поэтому от предлагаемых книг стараюсь увернуться. Но здесь беру, благодарю, внутренне протестуя против дара.

На обложке – фотография автора - его глаза. Как в жизни: без постановочного взгляда, изображающего мудрость, проницательность, несуетность, пытливость ума - ничего этого. И всё это - здесь. Взгляд, направленный на вас и внутрь себя.

«Накануне снега и любви». Показалось, что название с претензией, но сразу очаровала мелодия строки, явно из одного из стихотворений. Начала просматривать по диагонали, идя от конца книги к началу. Потом стала вчитываться в каждую строку, дошла до первой страницы. Пошла обратно, затем возвращалась к отдельным стихам. Страницы, на которых они возлегали, варварски были загнуты мной - под рукой не было ничего, годного для закладок, а так хотелось отметить особенно втянувшие в себя, в свой мир… В итоге подвернутыми оказались большая часть страниц.

Действительно, у каждого стихотворения свой мир: своя атмосфера, свои обитатели, свой язык, свои правила, свои уложения…

Дом у реки - резным фасадом к бору,
Где ежевика вьется по забору
И яблоки запутались в траве -
Как о тебе я тосковал в Москве!

Теперь уже не встретят тесть и теща.
Приют их вечный ныне там, где роща
И темные дубовые кресты...
Недалеко, всего-то две версты.

Дорога непроезжая горбата
К могилам тихим узника штрафбата,
Пришедшего с войны в бинтах сырых,
И матери, поднявшей восьмерых.

А дом стоит, и сохранилась печка.
Напротив - лес, за огородом - речка.
Благословенны здешние места!
Вот только жаль: земля вокруг пуста.

Ушел ее рачитель и ходатай,
А я всего лишь праздный соглядатай,
Не знающий крестьянского труда.
Зачем же тянет вновь и вновь сюда?

Печь затоплю, потом иду к запруде;
Все кажется, здороваются люди,
Которых знал, а их в помине нет...
Не век прошел, всего-то двадцать лет.

Когда уснет закат подслеповатый,
Я возвращусь, ни в чем не виноватый,
Забытый, как портреты на стене,
В том времени, в том доме, в той стране.

Есть музыкальный слух. А есть слух языковой. Когда слышишь фальшивое слово, фальшивое построение фразы. И есть писатели, поэты с абсолютным слухом, не дающим им погрешить против гармонии, с безупречным вкусом, не позволяющим им, говоря о взаимоотношениях мужчины и женщины - вечной темы поэзии, допустить пошлость, потчевать читателей клубничкой. Такие поэты наделены чувством меры, которое не позволит им, когда затрагиваются темы любви к родине, своей земле, удариться в банальный пафос. Есть такие поэты. Но их мало. Потому и не веришь, что перед тобой - такой поэт.
Читаешь, и возникает то чувство легкости языка, естественности речи, которое знакомо по произведениям классиков русской литературы. Это как танец балерины. Она взлетает над сценой, и ты уверен, что над ней не тяготеют законы притяжения. Она крутит 32 фуэте с легкостью и грацией, и ты уверен, что она вышла на сцену, может даже в первый раз в жизни, а эти движения ей так же легко дались, как птице - парение, как волне - взлет на высоту многоэтажного дома. Ты не видишь ни кровавых мозолей, ни пота и слёз девочки у балетного станка, не просматриваешь того огромного труда, который и дает это ощущение легкости. Ты наслаждаешься только дарованным тебе парением:

Позже темнеет и раньше светает,
Время весеннею льдинкою тает.
Капля по капле уходит в песок
Жизнь, а не сладкий березовый сок.
Но оттого что на свете не вечен,
Дорог вот этот мерцающий вечер,
Полутона, и штрихи, и оттенки,
Сумрак и солнечный зайчик на стенке,
Облако в небе и влага в овраге,
Старое фото на желтой бумаге,
Где средь ушедших в иные края,
Неразличимый, устроился я.

О сложных человеческих отношениях, о глубоких чувствах, которые не всегда складываются или заканчиваются безмятежно и счастливо, в которых есть место вине и трагедии, поэт пишет простым, языком, с нарочитой обыденностью:

Рябины стынущий рубин
Под вьюгой нервною...
Я эту женщину любил.
Любил, наверное.

Своим теплом отогревал
В беде без робости,
И целовал,
И предавал
У самой пропасти.

У той немыслимой черты,
Во тьме скрываемой,
Нерасторжимостью четы
Одолеваемой.

Я эту женщину любил.
Любил, наверное.
Недаром ангел вострубил
В конце над скверною.

Душа, остывшая до дна,
Прими отмщение!
Но казнь всегда была одна -
Ее прощение.

И трагедия не только женщины, предаваемой любимым, но и самого предавшего, в созданной атмосфере поэтической обыденности воспринимается особенно остро. В повседневную лексику стиха вдруг врывается слово «казнь», которое становится смысловым взрывом, ошеломляет, контрастируя с приглушенной семантической гаммой стихотворения.
Каждому возрасту знакомы свои радости. Чувства в течение жизни, если не отмирают, то трансформируются. И не всегда легко сочетать в одном небольшом по объему произведении страсть молодого порыва и зрелую созерцательность. Как свести на одном ограниченном пространстве пылкого юношу и умудренного, даже и уставшего от жизни мужчину?

Давно забытая отрада -
От счастья голову терять.
Но девичьего винограда
Так дерзко пламенеет прядь!

Так воздух утренний разрежен
И удивителен на вкус,
И, облетевший, не заснежен
Вдали черемуховый куст.

Пускай седыми холодами
Грозит недальняя зима,
Пускай не видимся годами
С той, что свела меня с ума.

Но иногда приходят снами -
Ее лицо, улыбка, речь...
И очарованная память
Уже дороже новых встреч.

Сложно предать бумаге чувства и переживания. У каждого они свои. Всякий человек испытывает и любовь, и увлеченность, и ненависть по-своему. Как уловить, сделать узнанным, не просто назвав, но и заставив сопереживать, вспомнить свое или, если это еще не пережито, дать очертание этого неуловимого - другому? Легко описать то, что мы видим глазами, реальность, данную нам в ощущениях. Дом, скамейку, небо, птицу. Вещи сущие. А то, что дано в душевных ощущениях каждому по-своему, как сделать своим для каждого, чтобы понял, сам пережил сейчас, читая? Чтобы то ли мурашки по коже, то ли слёзы на глаза?

Предзимье

Как согревает свет предзимних дней!
В нем боли нет - прощанье и прощенье,
Неясное пока предощущенье
Утраты скорой,
Горечи о ней.

Вдруг подступает к сердцу твоему
Какая-то неведомая сила,
И хочется остаться одному,
И одиночество невыносимо.

Человек - не цельный гранит с прямыми линиями отношений, в его душе есть не только тона, но и полутона. Потому «И хочется остаться одному, И одиночество невыносимо». Испытывал подобное и ты, потому здесь встречаешь созвучие пережитому тобой, что сам так выразить и не мог бы. Настоящий поэт - это чувствилище, антенна, улавливающая настроения окружающего мира, преломляющая эти настроения. Поэт выражает уловленные настроения и переживания в слове. Даже трагедия становится гармонией - поэтической строкой.
Поэзия невозможна без метафоры. Можно хорошо рифмовать, попадать в размер стиха, блистать безукоризненным ямбом или амфибрахием, но если нет поэтических образов - выстроенные столбиком строчки - это лишь упражнения в рифмовании. Но не поэзия. Читаешь:

Полуоткрыты оконные створки:
В небо впечатана церковь на взгорке.
Дальше - полоска сутулого бора,
Ближе - сирени костер у забора.

Мир непридуманный, мир настоящий,
Ливнем омытый, поющий, летящий.
Птица, растение, ветка немая
Празднуют ясную радугу мая.

Долго земля эту силу копила:
Тянутся ввысь лебеда и крапива,
Люди, деревья и церковь на взгорке...
Полуоткрыты оконные створки.

«В небо впечатана церковь на взгорке» - гравюра из четырёх слов. «Полоска сутулого бора» - и перед глазами волна леса.
Не всегда верно утверждение «Лучше поздно, чем никогда». Но в данном случае именно так думаешь, узнав что Виктор Кирюшин - поэт давно и активно пишущий. Только посожалеешь, что в наши времена поэты первого ряда по уровню своего дарования оказываются не в свете софитов. И ты чувствуешь себя обкраденным: это слово было отдалено от тебя неизвестностью. Но утешает, что можешь открыть любую страницу поэтического сборника и встретить Поэзию без оговорок:

Плачет окно -
отпотело,
Каплет слезой ледяной,
Словно зима захотела
Так вот проститься со мной.

Снова, как будто впервые,
Грежу о скором тепле.
Нежные и неживые
Тают цветы на стекле.

Ныне малиновым эхом
Слуха коснется едва:
Под умирающим снегом
Дышит живая трава.

октябрь 2010

От редакции: Поздравляем Виктора Фёдоровича Кирюшина, давнего автора «МОЛОКА», с выходом прекрасной книги и желаем ему добра и мира.

СВОЕ СТОЯНИЕ

Не то что бы Настя подготовилась, едва ли можно к этому быть готовой. Но с мыслью свыклась. Знала, что это неотвратимо и произойдет рано или поздно. Сначала хотела, чтобы позднее, а потом уж чуть ли не торопила - быстрей бы. Некомфортно было жить в ожидании этого. Лучше определенность. Даже такая.

Наверное, она и менять бы ничего не стала. Как и что тут поменяешь? Она всё равно бы не могла поступить в той ситуации иначе.

Она даже не работала там, где к ней обратились с той просьбой. Она преподавала, иногда писала статьи в разные издания как по профессиональной тематике, так и публицистику на актуальные темы. Денег это не приносило, но давало чувство удовлетворения от возможности хоть как-то бороться за справедливость, к которой у Насти с детства была тяга и обостренное чувство ее.

В одной редакции ей дали письмо: может, мол, займешься? Она позвонила написавшему. Встретилась. И уже не могла не помочь. Стала раскрывать аферу. И раскрыла. Вернее, у мужика материал собран был, в обработке просто нуждался. Статью напечатали. Настя и не знала, кого и как задела. Тут солидные люди в серьезную политику идут, а она... Когда еще эти аферы с квартирами Депутат через свою жену проводил? Это у семьи тогда первоначальное накопление было. У каждого ныне солидного человека был свой сегмент рынка: кто эшелоны мазута воровал, кто квартиры со стариками и инвалидами продавал, а бедолаг девал куда-то... Капитал от проданных квартир позволил создать риэлтерскую фирму, способную выкупать квартиры, а не просто перепродавать. Сейчас и Депутат, и супруга другими делами занимаются, а квартирный бизнес зятю отдан. Жена Депутата руководит крупнейшим благотворительным фондом, куда отчисляют деньги предприниматели родной области Депутата. Входит жена и во Всемирную лигу «Добрый человек». А эта продажная журналюшка из-за несчастных квартир, по которым семья даже и не думала прятать концы в воду, шум подняла. И так неожиданно! Депутат сразу шум заглушить не смог, но волну сбил. Ему ничего, конечно, не будет. Здесь. Все-таки он - слуга народа! Но ведь западники, сволочи, всё секут. Потом на все миллиарды счет предъявят и засунут к неграм в камеру. Да и супруга на международных встречах общается с женами крупнейших мировых политиков, традиционно занимающихся благотворительностью. И что? Вдруг они спросят: мол, неужели хоть тысячная доля правды есть во всем этом? Они иногда в курсе таких деталей, о которых и сам-то давно забыл. Или стараешься забыть. Из-за дохлых стариков и инвалидов омрачать эти высокие связи и отношения? Да убить мало за такие дела!

А Настя, когда писала, и не знала, что черная маклерша Кособокова - это жена нынешнего главы думского комитета Шахова, метящего в министры.

После полученных предупреждений Настя была уверена, что ее просто убьют. Ну, это ничего, наверное, сам момент, когда пуля входит в тело или там нож (что еще могут выбрать?) - больно. Но ведь всё длится мгновения. Главное, эти мгновения перетерпеть.

Она боли боялась. Уколы ставить, зубы лечить - не любила. Не кричала никогда, терпела, но боли боялась ужасно. И в детстве, играя в «наших» и «ненаших», сетовала, что не может стать достойной всамделишной разведчицей, потому что, если ее схватят, она не выдержит пыток и всех выдаст. Ужасно! Нет, она не пойдет в разведчики, чтобы никого не выдать! И не пошла. Пошла в историки. И вот надо же! Ей даже не звонили с угрозами, а просто знакомый как-то сказал, что Анастасией Земских интересовался один человек, работающий в очень солидной охранной структуре. Намекнул на то, что это за структура. Это и было предупреждением.

Сначала она несерьезно восприняла. А потом увидела, как и главный напуган. И даже у нее допытывался, не заказ ли чей-то она с таким наивным видом выполняла? Главный подозревал, что его так зам подставил, поскольку публикация вышла, когда он сам в отпуске был. Да, письмо при нем пришло, он Насте отдал его. Но, может, присланное письмо - подстава? Существует ли вообще этот мужик, обратившийся в газету? Статьи-то он не видел перед публикацией. А зам твердил, что главный самолично дал задание этим делом заняться. Собственно, из-за безденежья издания и необходимости прибегать к помощи «общественных корреспондентов» так получилось: ну, пришло письмо, показалось, что можно сделать интересный материал «за народ». То, что перепроданная квартира была далеко не одна, что действовали «черные риэлторы» в разных не только городах, но и регионах (что, собственно, и дало им возможность накопить денег и заняться политикой), как-то не было на поверхности. А потом вон она, какая поверхность оказалась!

Этот Депутат, говорят, был мстительным, самовлюбленным и такой материал воспринял как беспредел каких-то журналюг. Шахов был уверен, что наезд на него заказан. И хотел знать, кем. Редактор действительно ничего не знал, твердил о письме в редакцию. Он и Настю пытался отмазать, ничего ей не говоря, чтобы не пугать очень сильно. Но не получилось. И он успокаивал себя мыслью, что само собой всё образуется.

И Настя на каком-то этапе поняла, что расправа с ней неминуема. Как этого избежать? В милицию заявлять на Депутата: дескать, есть подозрения, что он ее заказал? Смех. Родных только пугать. Родители у нее умерли рано, и самыми близкими людьми были брат и его семья, которой он обзавелся еще в студенчестве. И хотя родители, да и Настя, не очень одобрили решение Матвея так рано жениться, но получилось-то всё здорово: и родители успели застать внуков, и балованный Матёва, как звали младшего в семье, изменился в лучшую сторону и стал настоящим хозяином дома, в котором находила семейный уют и Настя.

Свою ячейку общества Настя пока не создала. Дружила с парнем, учившемся в военном, а когда решили пожениться и уезжать в дальний гарнизон, умер отец Насти. Маму это подкосило. И дочь не могла оставить больную маму на брата, жившего уже своей семьей с маленькими близнецами. Свадьба расстроилась. Да вот до сих пор как-то не складывалось.

Уехать куда-то, спрятаться? Раньше можно было уехать, устроиться в общежитии где-нибудь, раствориться. А сейчас? Да и система учета мало помогает милиции в розысках, зато чистое подспорье бандитам. Возьмут да и с родственниками или, не дай бог, с племянниками из-за нее что-нибудь сделают. Нет уж, надо самой отвечать за свои поступки.

И она просто ждала. Нет, не лежала дома и дрожала, а работала, ходила, ездила. Но знала, что вот-вот. Но, как говорится, умирать собирайся, а рожь сей.

Выкрали ее в ее же подъезде: она зашла, в тамбуре ее оглушили. Она не помнит ничего. За ней наблюдали, сняли квартиру в их доме - связи прослеживали. А их и не было.

Очнулась Настя от сильной боли - голова словно расколотая. Потрогала затылок, поняла, что там запекшаяся кровь. Было очень темно, сыро и холодно, запах стоял неприятный. Глаза к темноте так и не привыкли - Настя ничего не видела. Она даже подумала, что ее где-то замуровали, оставив умирать. Под ложечкой противно засосало.

Но вдруг услышала шорох пробежавшего мимо существа - крыса! Настя чуть ли не обрадовалась: нет, не замурована.

Ей всегда хотелось вести себя с достоинством. Она почти никогда не плакала и никогда не унижалась. Пусть бы даже следовали послабления после унижений. Но не могла она унижаться! А демонстрация слабости - это унижение.

Зачем она им живая? Легче убить: не тащить никуда, не прятать. Значит, что-то хотят выведать. Стало быть, будут пытать. Что выпытывать-то станут? Она и не знает ничего такого. Единственное, чего не знает кроме нее никто, в том числе редактор, это координаты мужика, который пришел и рассказал ей об афере. У мужика так дядька пропал. В суд он не подавал - все документы оказались в порядке. Но мужик нарыл. Никто не брался печатать. И вот когда с областного Депутат вышел на федеральный уровень с большими перспективами, мужик обратился в газету. Он не сказал, что тут жена Депутата замешана. Ну, написали про местный беспредел. А что оказалось?

Мужика нельзя выдавать! Настя это твердо решила. Если уж ей мстят, то ему и подавно будут. Держаться надо такой версии: мужик прислал письмо просто по почте, письма в редакции не регистрируются. Затем позвонил. Настя с ним встречалась, но ни адреса, ни телефона он не оставлял: звонил сам, виделись. А больше никто не знал его. Придется терпеть, чтобы не выдать этого ходока. Получится ли?

На руке не было часов. Сволочи. Часы-то чего забрали? Всё равно она ничего бы в такой темноте не увидела и не поняла: день - ночь, которые сутки. Стянули, что ли?

Настя стала ощупывать себя. Видимо, были синяки: так не болит, а нажмешь - больно. Тягостное ничегонеделанье. Столько времени находиться в темноте без движения - настоящая пытка. Чтобы как-то заполнить время, она стала вспоминать что-то, продумывать свою статью по истории для межвузовского сборника. Ничего не получалось - ни вспоминать, ни продумывать. Экзамены скоро. Ребят надо готовить, а она тут лежит. Всё время мысли возвращались в эту темную пустоту. Где она вообще? Настя встала, двинулась на ощупь, но из-под ног с писком прыснули крысы. Она и сама закричала, вернулась на пару шагов назад, где лежала до своего «похода», и села. Чего там крысы кучей делали? Ели, наверное, что-то. Но опять туда двигаться и проверять, что на крысином пиру служило трапезой, не было желания и смелости. Бояха и трусиха, одним словом.

Наверное, Настя забылась, потому что в темноте вдруг появилось светлое пятно. А в нем - мама. Мамочка. Родная! Настя потянулась к ней. Мама сказала мягким решительным голосом, как умела только она: и не обидно, и чтобы возражений никаких не было в ответ:

Надо терпеть, милая, надо терпеть. У всякого - свой крест и свое стояние.

Она, приблизившись, поглаживала Настю по голове. Мама всё время работала, у нее были натруженные, мозолистые руки. Но когда она гладила по голове или перевязывала раны и ссадины, ее мозолистые руки становились бархатными. Она снимала боль одним только прикосновением. Мамочка!

Будет больно, мама? - спросила Настя.

Будет, доченька. Но ты же у меня смелая, терпеливая. Я тебе помогу, как смогу, Богородицу стану молить за тебя. Но это - стояние твое. Твое, - повторила. И ушла.

Настя опять осталась одна в кромешной тьме. Стала вспоминать маму. Она ее никогда не забывала, всё время о ней думала. Прошло уже пять лет, как той не стало. Но все эти пять лет Настя постоянно, если не была занята работой, думала о маме: ни одной ночи она не отошла ко сну, не думая о ней, ни одного пробуждении не было без мамы. «Доченька, вставай», - так мама всегда будила Настю. Так и после своей смерти будила. И не надо было будильник ставить: Настя думала накануне вечером, что надо встать в шесть, семь, восемь, девять - в любое время, и вставала именно в этот час. Мама будила: «Доченька, вставай. Уже семь (восемь, девять) часов!»

Послышались какие-то звуки. И сразу - сноп света. Настя зажмурилась.

Сам не видишь? - ответил другой.

Чё тут увидишь? Давай вытаскивать.

Вытаскивать! Здесь, что ли, нельзя?

Можно. Только ты будешь рядом с падалью сидеть, а Шах не может. Тащи.

Настю схватили за ноги и поволокли. Она всё еще жмурилась, ничего не видя. Попыталась за что-то схватиться: надо же сопротивляться! Ухватилась за что-то мокрое.

Она за собой сейчас потащит этого дурика, - захохотал первый голос. - Парочка подходящая!

Настя отпустилась. Ей стало противно, хотя она не видела, что схватила.

Ее притащили в комнату тоже без окон, но, видимо, на первом этаже все-таки, потому что волокли верх по лестнице. Оставили на полу. Она, скорее автоматически, стала садиться, но ее пнули и приказали, как собаке: «Лежать, сучка!»

У нее в этом смысле был строптивый характер. И в другой ситуации при такой грубости она обязательно наперекор бы стала садиться. Но она просто хотела лежать - сил не было. И чего садиться-то, в принципе?

Притащившие стали болтать обо всем на свете: о футболе, о пиве, о ноге, которую стукнул обо что-то: наверное, когда пинал этого урода. Производственная травма, одним словом. Потом раздался звонок мобильного. Один из охраняющих тоном совсем иным, чем говорил до этого, предупредил другого: «Сам!» - и ответил:

Да, доставили. Сможет. Руки-ноги действуют, упираться пыталась. Полностью в сознании. Да.

И Настя поняла, что сейчас придет Шах.

Она видела его только по телевизору: всегда безупречно одетый, то в окружении детей-сирот, которым вспомоществует в своем округе, то среди пенсионеров, то на трибуне, щедрый на улыбку. Депутат стоял перед Настей, поставив ноги на ширине плеч. Как фашистский полицай или эсэсовец в кино. И, словно для полного сходства с ними, раскачивался на носочках. Смотрел на Настю со звериной ненавистью. Посмотрел на свои баретки, которые Настя, лежа, видела лучше, чем всё остальное. Они были начищены до такого блеска, что действительно в них можно было смотреться: просто как маленькое зеркальце перед ней сейчас. Глянув на обувь, депутат приказал:

Пни ее за меня, от всей души. А то мне в Федерацию ехать. Замараюсь.

Именно это было любимым выражением Шахова - «от всей души». Это он часто повторял, когда поздравлял, дарил, обращался к кому-то. «От всей души». При этом он всегда улыбался. А сейчас лицо было таким, что вообще невозможно представить на нем улыбку. На таких лицах их не бывает!

Приказ был незамедлительно выполнен. И Настя сознание на миг потеряла - так больно ее под бедро пнул исполнитель. Старательный, однако.

Настя и отвечать не хотела. Что даст ответ «никто»? Только новый пинок. Она его так и так получит. Но почему-то попробовала ответить. Однако не получилось - голоса не было. Ее опять пнули. Еще сильнее. Но она не потеряла сознание. И больше не пыталась отвечать. Ее ударили какой-то цепью, с крюками видимо. Потому что, когда потащили цепь, обдавшую холодной болью, рука тащилась за этой металлической плетью, пока не порвалась кожа. У них тут пыточный аппарат хорошо отлажен. Настя закрыла глаза и хотела притвориться, что вновь потеряла сознание. Но ей открыли веко, и она услышала: «Играет с нами!..» После этого она действительно потеряла сознание, потому что следующий удар цепью был по лицу.

Очнулась опять в подвале. И сразу жутко захотела есть. Тошнило от голода. Всё болело: и внутренности, и руки, и ноги, и голова - всё тело ныло. Нестерпимо. «Те страданья впрок, что за свой род, что за свой народ» - совершенно неожиданно пришла на ум из далекого детства присказка бабушки Гликерьи, и тогда-то уже совсем старенькой. Почти непонятная в то время и не запомнившаяся фраза. Сейчас вдруг всплывшая. Бабушка Гликерья даже не говорила, а приговаривала эту фразу, когда, например, раны Насте перевязывала. Та, еще дошкольница, окапывала в палисаднике яблоньку, которую они с мамой и папой посадили в честь рождения братика, появившегося на свет в Яблочный спас. Настя заботилась о дереве, как и о вишне, посаженной в честь ее рождения. Весь их двор, некогда пустырь, был то ли садом, то ли лесом - полон деревьев, всаживаемых по сложившейся в доме традиции родителями в честь рождения детей. И вот на соседского мальчишку собака напала. Тот жутко закричал. Взрослых никого поблизости не было, и Настя кинулась на собаку со своей лопаткой, стала отгонять, кричать. Получившая удар собака, переключившись на девочку, покусала и ее. Настя от боли и отчаяния дала той по носу, и пес, скуля, бросился бежать. Потом его так и не нашли, и пришлось покусанным детям делать нескончаемые уколы от бешенства. Сорок штук, как оказалось. Но тогда Настя не знала, сколько, а думала, что эти мучения никогда не кончатся: она очень боли боялась, а уколы оказались болезненными. Бабушка Гликерья была травницей и всех лечила. И вот приговаривала, прикладывая мазь к ране прибежавшей в слезах праправнучке: «Те страданья впрок, что за свой род, что за свой народ». А когда в другой раз мазала раны и накладывала повязку, то выговаривала: «Глупая голова! Как выздоровишь - рямня получишь!» Это когда Настя, доказывая, что она не только собак не боится, но и машин, на спор перебегала дорогу перед машиной, споткнулась о бордюр, растянулась, разбив коленки и локти. Тогда, колдуя со своими мазями и травами над внучкой, бабушка Гликерья и ругала за «пустые страданья».

Настя застонала. Действительно помогает. А она, бывало, упрекала нывших: ну чего ноете? Легче, что ли, от этого? Легче! Ей стало чуть полегче.

И словно на этот стон-зов вновь пришла мама. Опять сияние. И мама. У нее было очень печальное лицо, голова склонена набок, как у Богоматери на иконах. Она смотрела на Настю. Гладила ее по голове, по рукам. И от этих материнских поглаживаний становилось легче. Боль отступала. «Терпи, родная моя, терпи моя девочка. Это стояние».

Это лежание, - ответила Настя, пытаясь улыбнуться. - Тут всё время лежу. Встать не могу, сесть не дают.

Стояние и сидением бывает. И лежанием. Не теряй духа, дочь.

Мама, я есть хочу, - сказала вдруг Настя.

Я тебя покормлю, - ответила мама и, приблизившись к дочери, освободила грудь от белой одежды, накинутой на нее. Настя прильнула к материнской груди. Мама смотрела на нее, по-прежнему склонив голову набок, и столько сочувственной тоски было в ее взгляде!

Настя вспомнила, как сразу после маминой смерти, этого немыслимого горя, не отпускавшего ее, мама пришла к ней во сне, сказала: «Придет час, я утолю все твои печали». Тогда Настя даже проснулась. Со смешанным чувством проснулась: немного жутко от явственности, и радость, что с мамой повидалась. Это и были редкие, но единственно возможные свидания. И вот пришел час. И печалям, и утолению их. Настя так и уснула - на руках у мамы. Как в детстве засыпала. Странно: только в детстве, пожалуй, у нее было чувство абсолютной уверенности и защищенности, а сейчас, когда она беззащитна совершенно, к ней возвращаются многие ощущения из детства.

Проснулась. Мамы не было. В подвале стояла невыносимая вонь. Уже от нее тошнило, а не от голода. Есть не хотелось.

Этот запах ощущался и раньше, в первый же ее день в этом подвале. Или ночь? Но не так сильно пахло. А тут просто невыносимо.

Услышала крысиный писк. Шумнула. Но крысы не реагировали. Насте стало жутко: говорят, что эти твари всё чувствуют. Они, наверное, чувствуют, что она совсем без сил.

В том, что ее убьют, не оставалось никаких сомнений. Депутат демонстративно стоял перед ней: не прятался, не пришел в маске, не менял голос. Она приговорена. Сейчас для нее главное - дождаться смерти и выдержать всё это по возможности стойко. Какой гад этот Шахов. Какой гад! Руководитель комитета по правопорядку. Достойная кандидатура. Мужика того бы не выдать. Зачем нужны никчемные жертвы? Как, кстати, мужика-то зовут? И вдруг Настя поняла, что не помнит ни имени его, ни телефона, ни адреса! Ничего не помнит! Память отшибло? Но нет, всё остальное, что тут же, дав себе задание, она захотела вспомнить, чтобы убедиться, что дело не в памяти, она вспомнила. Слава Богу! Сейчас она просто не сможет выдать мужика, из-за которого попала в этот подвал, потому что не помнит ничего! Это радость. Здесь, в пыточном подвале - это настоящая радость.

Опять послышались звуки. У Насти всё сжалось внутри: эти нейтральные звуки предшествовали пыткам и боли, предвещали их. Как у собаки Павлова рефлексы уже.

Фу, развонялся как! Надо вытащить его, - предложил один из мучителей.

Да чего мы две ходки делать будем? Сразу их двоих увезем. Слушай, шаховский членовоз - настоящая труповозка, - заржал один. - Он не брезгует потом на ней ездить, интересно? - Даже философские нотки в голосе появились.

Он не брезглив.

Так хоть бы в другой машине жмуриков катал. А то на своей, депутатской, - недоумевал другой.

Дурак ты! А проверят? Его машину-то не проверяют. Не досматривают. Потому и возим на ней.

А-а! А я всё думал: чего он свою машину для этого подгоняет.

Тебе всё растолковывать надо. Сам ни до чего не доходишь, - с чувством превосходства заявил первый.

Зато я исполнитель хороший, - парировал недогадливый. - За что я еще Шаха уважаю, так за то, что он грязной работы не боится. Хотя и такой государственный пост занимает, сам и пытает, и приканчивает.

Ра-а-бо-оты не бои-ится! - протянул насмешливо тот, что подогадливее. - Да он мстительный. Он должен видеть, как мучается тот, кто его обидел, кто против него пошел. Он обид не забывает и не прощает. А обидеться он может абсолютно на всё. Как-то его старикан подрезал. Не нарочно, думаю, просто чайник. Так Шах по номерам его машину пробил и деда этого пришил. Но сначала тут же вот наиздевался: прощения чтобы тот просил, ботинки целовал. Потом череп раскроил. Любит после этого криминальные новости смотреть. Трупы всё равно не найдут, но вот когда объявляют «пропал без вести», он хохочет: «Ищите, ищите! Землю ройте!» Того деда объявляли несколько раз. Он какой-то заслуженный конструктор оказался.

Еще он как-то, только в Москву перебрался, присмотрел любовнице квартиру. Вот ехал по улице, ему дом понравился. Он захотел своей даме квартиру купить: удобно добираться, вид красивый, дом солидный, всё такое. Спросил ее, на каком этаже. Она выбрала третий. Там всего одна квартира и была, на третьем, трехкомнатная. Он к хозяевам риэлтора послал. Те и не думали продавать или обменивать: родительское гнездо, недалеко от института, еще какая-то ерунда. Он сам пошел, уверенный, что добьется своего. Те - ни в какую. Он взбесился, что ему отказали. «Неуважение какое! - орал. - Я к ним с букетом, с шампанским, а они уматываться не собираются! Кто они такие? Преподаватели вуза! Тьфу! Кому в этой стране вузы нужны? Всё равно их дипломы в нормальных странах не признают. Кому надо, типа кто хочет показать, «я такой умный», купит хоть сто дипломов, солидные люди здесь ни детей, ни внуков не учат. А быдлу всякому на кой вообще высшее образование? Чтобы права качать? Нету у быдла никаких прав!» Он себе два диплома купил, кандидатскую, скоро докторскую ему защитят. Зло разбирало его еще, что не удалось всемогущество перед своей тогдашней подстилкой продемонстрировать. Так он потом хозяина несколько дней истязал. Устал аж. Это еще не здесь было, за городом тогда его штаб располагался. Не боялся бы грязной работы, то сам бы и ямы копал, и зарывал. А то пришьет, а мы - вези закапывай.

А мне хорошо: он премиальные за это хорошие платит. Тебе баксы лишние? Чего он, сегодня опять ее пытать будет? Она и тогда никакая была. А сегодня уж почти труп. Чего он от нее добьется?

Дурак ты...

Слышал уже, умный. Накачу тебе по репе, тоже кое-что вышибу. Не так много ума останется, нечем хвастать будет.

И будешь не прав. Поскольку среди своей челяди, а мы с тобой, господин офицер спецслужб, к ним относимся на данном этапе, Шах не терпит разборок. И разберется с обоими. Не хочешь выслушивать констатацию фактов, становись умней или хотя бы глупостей не пори. А по существу скажу тебе, зачем Шаху эта полумертвая красотка сегодня понадобилась. Он хочет видеть, что она - дошла. Он должен видеть, что она мучалась и мучается. Он ненавидит, когда сознание теряют. Считает, что так хитро его обидчики избегают заслуженных мучений. Вот когда смотрит на них, корчащихся в муках, убеждается, что страданий они не избежали. Ты должен всё это быстро усвоить. И как носитель таких подробностей ты сидишь на крючке не менее, чем вот на этой цепи, которой мы потчуем наших подвальных гостей. Шах такие вещи от обслуги не скрывает, поскольку берет в наймиты людей исключительно семейных и детных, а не холостых и бездетных, которых в случае чего и припугнуть нечем. Такой способ сохранения тайн хозяина - вернейший из всех известных.

Этот диалог Настя слышала на привычном уже пути волоком по полу и лестницам. Снова в той комнате. Снова ожидание. С этого разговора парочка переключилась на обсуждение всех подряд тем и новостей. Один пожаловался другому, что у жены после маникюра образовался панариций, и она, бедная, страдала, пока не купили хорошую мазь, которая и помогла. Второй сочувствовал и поделился, что дочь упала с велосипеда и разбила в кровь коленку. И тоже встретил участие товарища: это больно. Бедная девочка.

По телефонному звонку, по ответным фразам охранников Настя поняла, что Депутат сейчас будет.

Тот зашел, разговаривая по мобильнику:

Да, да. Понял, Владимир Митрофанович. Думаю, надо провести круглый стол. Если вы будете председательствовать - сочту за честь. Мои помощники сформулировали несколько вариантов тем для обсуждений. Я склоняюсь к общему названию «Криминализация общества как угроза процветанию России и вхождению ее в число лидеров цивилизованных стран». В Брюсселе я с господином Кумером говорил на эту тему. Объяснил ему и, надеюсь, убедил, что мы очень озабочены этим вопросом и считаем это наследием тоталитарного режима. А от такого наследия за пару лет не избавишься. Он меня очень сочувственно выслушал и предложил на осенней сессии ПАСЕ вступить с сообщением, какие мы принимаем меры по раскриминализации общества. Да, я зайду к вам в понедельник перед заседанием. Принесу пакет предложений, Владимир Митрофанович. С Богом, с Богом.

Точно: со спикером разговаривал.

Закончив, Депутат подошел к лежащей Насте и пнул.

Живая еще? - спросил он.

Живая, - услышала полуживая.

А чего не шевелится?

Так хорошо ей досталось. От всей души, - челядь говорила на языке хозяина.

Давай, отделай ее. Но чтобы сознания не теряла. А то они как статьи писать, так в сознании, а как за базар отвечать, так нежные какие сразу. Из-за ее статьи мне чуть поездку на заседание ПАСЕ не пришлось отменить. Для чего такие вообще на свет появляются? Хорошим людям жить мешают. - И опять пинок.

Настя глухо охнула и в это время увидела маму. Появившись, она встала между дочерью и ее мучителем, раскинула руки, и удары цепью, которой стал охаживать пленницу охранник, приходились по ней. Настя видела страдание на лице мамы, принимающей на себя все удары по дочери, всю ее боль. И закричала: «Мама, мамочка, не надо! Умоляю! Не надо! Мамочка! Ну пожалейте!» Она умоляла пощадить маму, пыталась оттолкнуть ту из-под ударов, отвести их от нее, заслонить, смягчить ее боль. Но это у Насти не получалось.

Больно? Ори, ори! - довольный тем, что пленница наконец-то закричала, смеялся Депутат. - Мама твоя сейчас придет и тебе поможет. Вон, гляди, бежит, спотыкается! - ржал он.

Его жутко раздражало и злило, что эта девка ради какого-то нищего чужого старика по сути пошла на крест, на пытки и смерть. Ему хотелось думать, что она делает это за деньги, но он знал: никаких денег тут нет и следа. Это злило! Он, Шах, платит своре своих выродков-охранников бешеные бабки. Но не сомневается: они его продадут и бросят, чуть появится даже и не возможность, а лишь ее признак. Потому он не ослабляет хватку на их горле. А провинившихся - с глаз долой!

Ради него и жена-то ничем жертвовать не будет, не говоря о дочери, которая обмолвилась как-то, дескать, когда весь твой бизнес перейдет к нам с мужем... Это когда он умрет, имеется ввиду. И уже планы любящими родственничками выстроены на те времена.

А тут за чужого старика - на дыбу. И даже слова не произнесла, не ойкнула, не крикнула. У него, Шаха, и при меньших изысках бандюки и спецназовцы в ногах валялись, молили о прощении. А эта то с закрытыми глазами, то смотрит мимо него. Даже без ненависти всякой. Просто мимо. Он для нее - пустое место. И не боится его, хозяина жизни и властелина, а опускает этим своим игнорированием. Нет, он - важная фигура! Он - значительнее старика! Миллиона стариков! Но он добился своего - девка заорала. Нет, не она сверхчеловек, а он! Он - хозяин жизни! Она - быдло! Ори!

Очнулась Настя от яркого света. Открыла глаза. Она вновь в подвале. Узнала по запаху. Почему-то оставили гореть свет. Она лежала на полу. И первое, что увидела, когда глаза, привыкшие к темноте, начали видеть при свете, - крысы. Они окружили что-то лежащее и в унисон двигались - жевали. Человека. От него и запах. О нем и говорили. С ним ее и повезут. С ним и закопают. В одну могилу порой возлюбленных кладут. И ее положат. С чьим-то возлюбленным: сыном, может отцом, братом, дедом. Кто он, почти съеденный? Как обидно! Вот так умереть, ничего не успев, не совершив никакого подвига, добрых дел, чтобы во имя высоких целей не жалко и умереть было. Как Зоя Космодемьянская. Хрупкая девушка, а как героически себя вела! Настя мечтала в детстве быть на нее похожей. Но куда уж ей! Она вон боли боится и так вести себя, как Зоя, не смогла бы.

Воспитание Настино пришлось на советское время с его идеалами и героями, а жить выпало в совсем другое, где и подвигу места не было. Жаль! Обидно и жалко.

Вместе с возвращением сознания вернулась боль. Настя застонала. И испугалась своего стона: как на него прореагируют крысы? Лучше бы они на нее не обращали никакого внимания. Они и не обратили. Ее черед занимать их внимание, видимо, не пришел.

Опять на зов ее страданий пришла мама. Уже без свечения. И без того было светло.

Недолго осталось, моя девочка, - мама прижала ее к себе, стала баюкать, покачивая из стороны в сторону. Вновь, как в детстве, запела:

Как у Настеньки моей
Глазки - неба голубей.
Волосы льняные,
Бровки - золотые.
Позову я голубей
К милой доченьке своей:
Гули, прилетайте,
Настеньку качайте.

Мама пела колыбельные, которые сама и сочиняла, качая детей. Свои колыбельные Настя почти не помнит, точнее, слов не помнит, а только мелодии: иногда в памяти всплывали эти звуки маминого голоса, поющего колыбельную. Помнит, как мама пела младшему брату, Настя завидовала и притворялась, что тоже не может уснуть. Просила и ей спеть. Мама улыбалась:

Я тебе уже отпела.

Ты мне тоже, правда, пела? - спрашивала Настя.

Ну конечно. Когда ты была такая же маленькая, как Матвеюшка, и тебе пела.

Удовлетворенная ответом, Настя засыпала, стараясь насочинять, какие песни пела ей мама. С тех пор она и стала придумывать песни, какие-то истории. Но пошла не на филологический, а на исторический. Однако писать любила и делала это неплохо. В итоге с газетами стала сотрудничать.

Вдруг все боли отпустили Настю. На место боли пришло ощущение невесомости. Это что, отход? Отстрадалась? И слава Богу. Только плохо, что вот так, как собаку, зароют где-то: ни отпоют, ни службы прощальной, ни креста. Настя и не думала, что в такой момент, перед неизбежной смертью, это так важно - чтобы тебя отпели, по тебе отслужили, поставили над тобой крест. Как хорошо поет мама. Как хорошо, что она сейчас рядом.

Я дочурочке спою,
Мою Настю отпою.
Служба не земная,
Служба высевая.
Матерь Божья, спой со мной,
Мою дочку упокой.

Под эту песнь Настя медленно плыла. Вдруг зазвучал другой женский голос. Не было слов. Только вокализ, обволакивающий душу. И в нем было всё! Все смыслы, все чувства. Под этот вокализ, звучащий тоном маминой песне, самые лучшие, самые счастливые моменты жизни переживала Настя. Но это счастье, переживаемое вновь, было несоизмеримо сильнее. Хотя и тогда оно казалось безграничным: рождение в деревне теленка и разрешение его гладить и кормить хлебом; первый приход в школу в новой форме, с красивым букетом; предложение Коли, курсанта, за которого так и не вышла, рождение племянников... Настя встрепенулась:

Мама, ты же, помнишь, говорила в детстве, что мне уже отпела.

Тогда тебе отпела. А вот пришла пора, тебя отпела, дочь.

И, словно отвечая на Настины заботы, произнесла:

Будет по тебе служба. Будет над тобой и крест. Твой крест.

Пропавшую без вести Настю долго искали, но так и не нашли. Дело взял под личный контроль председатель комитета по правопорядку Шахов. Обо всех новых деталях он справлялся лично. Дело получило резонанс, поскольку Настя оказалась сотым журналистом, убитым или пропавшим без вести. Хотя в данном случае не исключена бытовая версия пропажи молодой женщины. Шахов заявлял, что борьбе с криминалом депутатами уделяется особое внимание. Во времена свободы слова покушение на журналистов, попытки заткнуть рот независимой прессе должны восприниматься как покушение на основы демократической государственности и особенно сурово караться. Прошли, слава Богу, тотальные времена, когда человек исчезал бесследно, мол, «нету человека - нету проблемы». Сейчас общество может установить действенный контроль за работой правоохранительных органов и требовать наказания преступников невзирая на лица. Эта тема на особом контроле в ПАСЕ, куда не далее как завтра депутат и гражданин свободной России Шахов отправится с очередным отчетом о проделанной работе.

Отчитаться ему надо как можно успешнее. Ведь министром стать ему так и не дали. Чертова журналюга! Да и в списки не поставили на следующие выборы. Мол, как-то странно: публикация о не совсем прозрачном бизнесе жены прошла, и пропадает автор статьи вслед за этим. А всяких некрасивых историй партии властей и без того хватает. Так что надо постараться теперь в еврочиновники пристроиться. Деньги есть, не меряно. Зарплата не играет никакой роли. Статус! Статус нужен!

Вот уже несколько лет брату Насти Матвею то и дело снится один и тот же сон: мама сидит на земле возле березки, а рядом лежит, видимо уснувшая у нее на руках, Настя. Мама склонилась над ней, качает, как маленькую, и что-то поет. Березка, возле которой они сидят, очень необычная: стройный, прямой, тонкий ствол, и на некоторой высоте - странные для березки прямые ветви. Они толще остальных, растут в разные стороны, как распростертые руки. Издали это похоже на крест. Матвей никогда не видел таких берез. Только в этом своем повторяющемся сне.

А грибники, забредающие в чащу подмосковного леса, выходя из нее на опушку, видят такую странную молодую березку.