Главная › Развитие › Эрих мария ремарк западном фронте без. «На Западном фронте без перемен» Ремарка

Эрих мария ремарк западном фронте без. «На Западном фронте без перемен» Ремарка

Эрих Мария Ремарк

На Западном фронте без перемен

Эта книга не является ни обвинением, ни исповедью. Это только попытка рассказать о поколении, которое погубила война, о тех, кто стал ее жертвой, даже если спасся от снарядов.

Erich Maria Remarque

IM WESTEN NICHTS NEUES

Перевод с немецкого Ю.Н. Афонькина

Серийное оформление А.А. Кудрявцева

Компьютерный дизайн А.В. Виноградова

Печатается с разрешения The Estate of the Late Paulette Remarque и литературных агентств Mohrbooks AG Literary Agency и Synopsis.

Исключительные права на публикацию книги на русском языке принадлежат издательству AST Publishers. Любое использование материала данной книги, полностью или частично, без разрешения правообладателя запрещается.

Мы стоим в девяти километрах от передовой. Вчера нас сменили; сейчас наши желудки набиты фасолью с мясом, и все мы ходим сытые и довольные. Даже на ужин каждому досталось по полному котелку; сверх того мы получаем двойную порцию хлеба и колбасы, – словом, живем неплохо. Такого с нами давненько уже не случалось: наш кухонный бог со своей багровой, как помидор, лысиной сам предлагает нам поесть еще; он машет черпаком, зазывая проходящих, и отваливает им здоровенные порции. Он все никак не опорожнит свой «пищемет», и это приводит его в отчаяние. Тьяден и Мюллер раздобыли откуда-то несколько тазов и наполнили их до краев – про запас. Тьяден сделал это из обжорства, Мюллер – из осторожности. Куда девается все, что съедает Тьяден, – для всех нас загадка. Он все равно остается тощим, как селедка.

Но самое главное – курево тоже было выдано двойными порциями. На каждого по десять сигар, двадцать сигарет и по две плитки жевательного табаку. В общем, довольно прилично. На свой табак я выменял у Катчинского его сигареты, итого у меня теперь сорок штук. Один день протянуть можно.

А ведь, собственно говоря, все это нам вовсе не положено. На такую щедрость начальство не способно. Нам просто повезло.

Две недели назад нас отправили на передовую сменять другую часть. На нашем участке было довольно спокойно, поэтому ко дню нашего возвращения каптенармус получил довольствие по обычной раскладке и распорядился варить на роту в сто пятьдесят человек. Но как раз в последний день англичане вдруг подбросили свои тяжелые «мясорубки», пренеприятные штуковины, и так долго били из них по нашим окопам, что мы понесли тяжелые потери, и с передовой вернулось только восемьдесят человек.

Мы прибыли в тыл ночью и тотчас же растянулись на нарах, чтобы первым делом хорошенько выспаться; Катчинский прав: на войне было бы не так скверно, если бы только можно было побольше спать. На передовой ведь никогда толком не поспишь, а две недели тянутся долго.

Когда первые из нас стали выползать из бараков, был уже полдень. Через полчаса мы прихватили наши котелки и собрались у дорогого нашему сердцу «пищемета», от которого пахло чем-то наваристым и вкусным. Разумеется, первыми в очереди стояли те, у кого всегда самый большой аппетит: коротышка Альберт Кропп, самая светлая голова у нас в роте и, наверно, поэтому лишь недавно произведенный в ефрейторы; Мюллер Пятый, который до сих пор таскает с собой учебники и мечтает сдать льготные экзамены: под ураганным огнем зубрит он законы физики; Леер, который носит окладистую бороду и питает слабость к девицам из публичных домов для офицеров: он божится, что есть приказ по армии, обязывающий этих девиц носить шелковое белье, а перед приемом посетителей в чине капитана и выше – брать ванну; четвертый – это я, Пауль Боймер. Всем четверым по девятнадцати лет, все четверо ушли на фронт из одного класса.

Сразу же за нами стоят наши друзья: Тьяден, слесарь, тщедушный юноша одних лет с нами, самый прожорливый солдат в роте – за еду он садится тонким и стройным, а, поев, встает пузатым, как насосавшийся клоп; Хайе Вестхус, тоже наш ровесник, рабочий-торфяник, который свободно может взять в руку буханку хлеба и спросить: «А ну-ка отгадайте, что у меня в кулаке?»; Детеринг, крестьянин, который думает только о своем хозяйстве и о своей жене; и, наконец, Станислав Катчинский, душа нашего отделения, человек с характером, умница и хитрюга, – ему сорок лет, у него землистое лицо, голубые глаза, покатые плечи и необыкновенный нюх насчет того, когда начнется обстрел, где можно разжиться съестным и как лучше всего укрыться от начальства.

Наше отделение возглавляло очередь, образовавшуюся у кухни. Мы стали проявлять нетерпение, так как ничего не подозревавший повар все еще чего-то ждал.

Наконец Катчинский крикнул ему:

– Ну, открывай же свою обжорку, Генрих! И так видно, что фасоль сварилась!

Повар сонно покачал головой:

– Пускай сначала все соберутся.

Тьяден ухмыльнулся:

– А мы все здесь!

Повар все еще ничего не заметил:

– Держи карман шире! Где же остальные?

– Они сегодня не у тебя на довольствии! Кто в лазарете, а кто и в земле!

Узнав о происшедшем, кухонный бог был сражен. Его даже пошатнуло:

– А я-то сварил на сто пятьдесят человек!

Кропп ткнул его кулаком в бок:

– Значит, мы хоть раз наедимся досыта. А ну давай, начинай раздачу!

В эту минуту Тьядена осенила внезапная мысль. Его острое, как мышиная мордочка, лицо так и засветилось, глаза лукаво сощурились, скулы заиграли, и он подошел поближе:

– Генрих, дружище, так, значит, ты и хлеба получил на сто пятьдесят человек?

Огорошенный повар рассеянно кивнул.

Тьяден схватил его за грудь:

– И колбасу тоже?

Повар опять кивнул своей багровой, как помидор, головой. У Тьядена отвисла челюсть:

– И табак?

– Ну да, все.

Тьяден обернулся к нам, лицо его сияло:

– Черт побери, вот это повезло! Ведь теперь все достанется нам! Это будет – обождите! – так и есть, ровно по две порции на нос!

Но тут Помидор снова ожил и заявил:

– Так дело не пойдет.

Теперь и мы тоже стряхнули с себя сон и протиснулись поближе.

– Эй ты, морковка, почему не выйдет? – спросил Катчинский.

– Да потому, что восемьдесят – это не сто пятьдесят!

– А вот мы тебе покажем, как это сделать, – проворчал Мюллер.

– Суп получите, так и быть, а хлеб и колбасу выдам только на восемьдесят, – продолжал упорствовать Помидор.

Катчинский вышел из себя:

– Послать бы тебя самого разок на передовую! Ты получил продукты не на восемьдесят человек, а на вторую роту, баста. И ты их выдашь! Вторая рота – это мы.

Мы взяли Помидора в оборот. Все его недолюбливали: уже не раз по его вине обед или ужин попадал к нам в окопы остывшим, с большим опозданием, так как при самом пустяковом огне он не решался подъехать со своим котлом поближе и нашим подносчикам пищи приходилось ползти гораздо дальше, чем их собратьям из других рот. Вот Бульке из первой роты, тот был куда лучше. Он хоть и был жирным, как хомяк, но уж если надо было, то тащил свою кухню почти до самой передовой.

Мы были настроены очень воинственно, и, наверно, дело дошло бы до драки, если бы на месте происшествия не появился командир роты. Узнав, о чем мы спорим, он сказал только:

– Да, вчера у нас были большие потери…

Затем он заглянул в котел:

– А фасоль, кажется, неплохая.

Помидор кивнул:

– Со смальцем и с говядиной.

Лейтенант посмотрел на нас. Он понял, о чем мы думаем. Он вообще многое понимал – ведь он сам вышел из нашей среды: в роту он пришел унтер-офицером. Он еще раз приподнял крышку котла и понюхал. Уходя, он сказал:

– Принесите и мне тарелочку. А порции раздать на всех. Зачем добру пропадать.

Физиономия Помидора приняла глупое выражение. Тьяден приплясывал вокруг него:

– Ничего, тебя от этого не убудет! Воображает, будто он ведает всей интендантской службой. А теперь начинай, старая крыса, да смотри не просчитайся!..

– Сгинь, висельник! – прошипел Помидор. Он готов был лопнуть от злости; все происшедшее не укладывалось в его голове, он не понимал, что творится на белом свете. И как будто желая показать, что теперь ему все едино, он сам роздал еще по полфунта искусственного меду на брата.

День сегодня и в самом деле выдался хороший. Даже почта пришла; почти каждый получил по нескольку писем и газет. Теперь мы не спеша бредем на луг за бараками. Кропп несет под мышкой круглую крышку от бочки с маргарином.

На правом краю луга выстроена большая солдатская уборная – добротно срубленное строение под крышей. Впрочем, она представляет интерес разве что для новобранцев, которые еще не научились из всего извлекать пользу. Для себя мы ищем кое-что получше. Дело в том, что на лугу там и сям стоят одиночные кабины, предназначенные для той же цели. Это четырехугольные ящики, опрятные, сплошь сколоченные из досок, закрытые со всех сторон, с великолепным, очень удобным сиденьем. Сбоку у них есть ручки, так что кабины можно переносить.

Их вырвали из привычной жизни… Их швырнули в кровавую грязь войны… Когда-то они были юношами, учившимися жить и мыслить. Теперь они – пушечное мясо. Солдаты. И учатся они – выживать и не думать. Тысячи и тысячи навеки лягут на полях Первой мировой. Тысячи и тысячи вернувшихся еще пожалеют, что не легли вместе с убитыми. Но пока что – на западном фронте все еще без перемен…

* * *

Приведённый ознакомительный фрагмент книги На Западном фронте без перемен (Эрих Мария Ремарк, 1929) предоставлен нашим книжным партнёром - компанией ЛитРес .

К нам прибыло пополнение. Пустые места на нарах заполняются, и вскоре в бараках уже нет ни одного свободного тюфяка с соломой. Часть вновь прибывших – старослужащие, но кроме них к нам прислали двадцать пять человек молодняка из фронтовых пересыльных пунктов. Они почти на год моложе нас. Кропп толкает меня:

– Ты уже видел этих младенцев?

Я киваю. Мы принимаем гордый, самодовольный вид, устраиваем бритье во дворе, ходим, сунув руки в карманы, поглядываем на новобранцев и чувствуем себя старыми служаками.

Катчинский присоединяется к нам. Мы разгуливаем по конюшням и подходим к новичкам, которые как раз получают противогазы и кофе на завтрак. Кат спрашивает одного из самых молоденьких:

– Ну что, небось уж давно ничего дельного не лопали?

Новичок морщится:

– На завтрак – лепешки из брюквы, на обед – винегрет из брюквы, на ужин – котлеты из брюквы с салатом из брюквы.

Катчинский свистит с видом знатока.

– Лепешки из брюквы? Вам повезло, ведь теперь уже делают хлеб из опилок. А что ты скажешь насчет фасоли, не хочешь ли чуток?

Парня бросает в краску:

– Нечего меня разыгрывать.

Катчинский немногословен:

– Бери котелок…

Мы с любопытством идем за ним. Он подводит нас к бочонку, стоящему возле его тюфяка. Бочонок и в самом деле почти заполнен фасолью с говядиной. Катчинский стоит перед ним важный, как генерал, и говорит:

– А ну, налетай! Солдату зевать не годится!

Мы поражены.

– Вот это да, Кат! И где ты только раздобыл такое? – спрашиваю я.

– Помидор рад был, что я его избавил от хлопот. Я ему за это три куска парашютного шелка дал. А что, фасоль и в холодном виде еда что надо, а?

С видом благодетеля он накладывает парнишке порцию и говорит:

– Если заявишься сюда еще раз, в правой руке у тебя будет котелок, а в левой – сигара или горсть табачку. Понятно?

Затем он оборачивается к нам:

– С вас я, конечно, ничего не возьму.

Катчинский совершенно незаменимый человек – у него есть какое-то шестое чувство. Такие люди, как он, есть везде, но заранее их никогда не распознаешь. В каждой роте есть один, а то и два солдата из этой породы. Катчинский – самый пройдошливый из всех, кого я знаю. По профессии он, кажется, сапожник, но дело не в этом – он знает все ремесла. С ним хорошо дружить. Мы с Кроппом дружим с ним, Хайе Вестхус тоже, можно считать, входит в нашу компанию. Впрочем, он скорее исполнительный орган: когда проворачивается какое-нибудь дельце, для которого нужны крепкие кулаки, он работает по указаниям Ката. За это он получает свою долю.

Вот прибываем мы, например, ночью в совершенно незнакомую местность, в какой-то жалкий городишко, при виде которого сразу становится ясно, что здесь давно уже растащили все, кроме стен. Нам отводят ночлег в неосвещенном здании маленькой фабрики, временно приспособленной под казарму. В нем стоят кровати, вернее, деревянные рамы, на которые натянута проволочная сетка.

Спать на этой сетке жестко. Нам нечего подложить под себя – одеяла нужны нам, чтобы укрываться. Плащ-палатка слишком тонка.

Кат выясняет обстановку и говорит Хайе Вестхусу:

– Ну-ка, пойдем со мной.

Они уходят в город, хотя он им совершенно незнаком. Через какие-нибудь полчаса они возвращаются, в руках у них огромные охапки соломы. Кат нашел конюшню, а в ней была солома. Теперь спать нам будет хорошо, и можно бы уже ложиться, да только животы у нас подводит от голода.

Кропп спрашивает какого-то артиллериста, который давно уже стоит со своей частью здесь:

– Нет ли тут где-нибудь столовой?

Артиллерист смеется:

– Ишь чего захотел! Здесь хоть шаром покати. Здесь ты и корки хлеба не достанешь.

– А что, из местных здесь никто уже не живет?

Артиллерист сплевывает:

– Почему же, кое-кто остался. Только они сами трутся у каждого котла и попрошайничают.

Дело плохо. Видно, придется подтянуть ремень потуже и ждать до утра, когда подбросят продовольствие.

Но вот я вижу, что Кат надевает фуражку, и спрашиваю:

– Куда ты, Кат?

– Разведать местность. Может, выжмем что-нибудь.

Неторопливо выходит он на улицу.

Артиллерист ухмыляется:

– Выжимай, выжимай! Смотри не надорвись!

В полном разочаровании мы заваливаемся на койки и уже подумываем, не сглодать ли по кусочку из неприкосновенного запаса. Но это кажется нам слишком рискованным. Тогда мы пытаемся отыграться на сне.

Кропп переламывает сигарету и дает мне половину. Тьяден рассказывает о бобах с салом – блюде, которое так любят в его родных краях. Он клянет тех, кто готовит их без стручков. Прежде всего варить надо все вместе – картошку, бобы и сало – ни в коем случае не в отдельности. Кто-то ворчливо замечает, что, если Тьяден сейчас же не замолчит, он из него самого сделает бобовую кашу. После этого в просторном цеху становится тихо и спокойно. Только несколько свечей мерцают в горлышках бутылок да время от времени сплевывает артиллерист.

Мы уже начинаем дремать, как вдруг дверь открывается и на пороге появляется Кат. Сначала мне кажется, что я вижу сон: под мышкой у него два каравая хлеба, а в руке – перепачканный кровью мешок с кониной.

Артиллерист роняет трубку изо рта. Он ощупывает хлеб:

– В самом деле, настоящий хлеб, да еще теплый!

Кат не собирается распространяться на эту тему. Он принес хлеб, а остальное не имеет значения. Я уверен, что, если бы его высадили в пустыне, он через час устроил бы ужин из фиников, жаркого и вина.

Он коротко бросает Хайе:

– Наколи дров!

Затем он вытаскивает из-под куртки сковородку и вынимает из кармана пригоршню соли и даже кусочек жира – он ничего не забыл. Хайе разводит на полу костер. Дрова звонко трещат в пустом цеху. Мы слезаем с коек.

Артиллерист колеблется. Он подумывает, не выразить ли ему свое восхищение, – быть может, тогда и ему что-нибудь перепадет. Но Катчинский даже не смотрит на артиллериста, он для него просто пустое место. Тот уходит, бормоча проклятия.

Кат знает способ жарить конину, чтобы она стала мягкой. Ее нельзя сразу же класть на сковородку, а то она будет жесткой. Сначала ее надо поварить в воде. С ножами в руках мы садимся на корточки вокруг огня и наедаемся до отвала.

Вот какой у нас Кат. Если бы было на свете место, где раздобыть что-нибудь съестное можно было бы только раз в году в течение одного часа, то именно в этот час он, словно по наитию, надел бы фуражку, отправился в путь и, устремившись, как по компасу, прямо к цели, разыскал бы эту снедь.

Он находит все: когда холодно, он найдет печурку и дрова, он отыскивает сено и солому, столы и стулья, но прежде всего – жратву. Это какая-то загадка, он достает все это словно из-под земли, как по волшебству. Он превзошел самого себя, когда достал четыре банки омаров. Впрочем, мы предпочли бы им кусок сала.

Мы разлеглись у бараков, на солнечной стороне. Пахнет смолой, летом и потными ногами.

Кат сидит возле меня; он никогда не прочь побеседовать. Сегодня нас заставили целый час тренироваться – мы учились отдавать честь, так как Тьяден небрежно откозырял какому-то майору. Кат все никак не может забыть этого. Он заявляет:

– Вот увидите, мы проиграем войну из-за того, что слишком хорошо умеем козырять.

К нам подходит Кропп. Босой, с засученными штанами, он вышагивает, как журавль. Он постирал свои носки и кладет их сушиться на траву. Кат смотрит в небо, испускает громкий звук и задумчиво поясняет:

– Этот вздох издал горох.

Кропп и Кат вступают в дискуссию. Одновременно они заключают пари на бутылку пива об исходе воздушного боя, который сейчас разыгрывается над нами.

Кат твердо придерживается своего мнения, которое он как старый солдат-балагур и на этот раз высказывает в стихотворной форме: «Когда бы все были равны, на свете б не было войны».

В противоположность Кату Кропп – философ. Он предлагает, чтобы при объявлении войны устраивалось нечто вроде народного празднества, с музыкой и входными билетами, как во время боя быков. Затем на арену должны выйти министры и генералы враждующих стран в трусиках, вооруженные дубинками, и пусть они схватятся друг с другом. Кто останется в живых, объявит свою страну победительницей. Это было бы проще и справедливее, чем то, что делается здесь, где друг с другом воюют совсем не те люди.

Предложение Кроппа имеет успех. Затем разговор постепенно переходит на муштру в казармах.

При этом мне вспоминается одна картина. Раскаленный полдень на казарменном дворе. Зной неподвижно висит над плацем. Казармы словно вымерли. Все спят. Слышно только, как тренируются барабанщики; они расположились где-то неподалеку и барабанят неумело, монотонно, тупо. Замечательное трезвучие: полуденный зной, казарменный двор и барабанная дробь!

В окнах казармы пусто и темно. Кое-где на подоконниках сушатся солдатские штаны. На эти окна смотришь с вожделением. В казармах сейчас прохладно.

О, темные, душные казарменные помещения с вашими железными койками, одеялами в клетку, высокими шкафчиками и стоящими перед ними скамейками! Даже и вы можете стать желанными; более того: здесь, на фронте, вы озарены отблеском сказочно далекой родины и дома, вы, чуланы, пропитанные испарениями спящих и их одежды, пропахшие перестоявшейся пищей и табачным дымом!

Катчинский живописует их, не жалея красок и с большим воодушевлением. Чего бы мы ни отдали за то, чтобы вернуться туда! Ведь о чем-нибудь большем мы даже и думать не смеем…

А занятия по стрелковому оружию в ранние утренние часы: «Из чего состоит винтовка образца девяносто восьмого года?» А занятия по гимнастике после обеда: «Кто играет на рояле – шаг вперед. Правое плечо вперед – шагом марш. Доложите на кухне, что вы прибыли чистить картошку».

Мы упиваемся воспоминаниями. Вдруг Кропп смеется и говорит:

– В Лейне пересадка.

Это была любимая игра нашего капрала. Лейне – узловая станция. Чтобы наши отпускники не плутали на ее путях, Химмельштос обучал нас в казарме, как делать пересадку. Мы должны были усвоить, что, если хочешь пересесть в Лейне с дальнего поезда на местный, надо пройти через тоннель. Каждый из нас становился слева от своей койки, которая изображала этот тоннель. Затем подавалась команда: «В Лейне пересадка!» – и все с быстротой молнии пролезали под койками на другую сторону. Мы упражнялись в этом часами…

Тем временем немецкий аэроплан успели сбить. Он падает, как комета, волоча за собой хвост из дыма. Кропп проиграл на этом бутылку пива и с неохотой отсчитывает деньги.

– А когда Химмельштос был почтальоном, он наверняка был скромным человеком, – сказал я, после того как Альберт справился со своим разочарованием, – но стоило ему стать унтер-офицером, как он превратился в живодера. Как это получается?

Этот вопрос растормошил Кроппа:

– Да и не только Химмельштос, это случается с очень многими. Как получат нашивки или саблю, так сразу становятся совсем другими людьми, словно бетону нажрались.

– Все дело в мундире, – высказываю я предположение.

– Да, в общем, примерно так, – говорит Кат, готовясь произнести целую речь, – но причину надо искать не в этом. Видишь ли, если ты приучишь собаку есть картошку, а потом положишь ей кусок мяса, то она все ж таки схватит мясо, потому что это у нее в крови. А если ты дашь человеку кусочек власти, с ним будет то же самое: он за нее ухватится. Это получается само собой, потому что человек как таковой – перво-наперво скотина, и разве только сверху у него бывает слой порядочности, все равно что горбушка хлеба, на которую намазали сала. Вся военная служба в том и состоит, что у одного есть власть над другим. Плохо только то, что у каждого ее слишком много; унтер-офицер может гонять рядового, лейтенант – унтер-офицера, капитан – лейтенанта, да так, что человек с ума сойти может. И так как каждый из них знает, что это его право, то у него и появляются такие вот привычки. Возьми самый простой пример: вот идем мы с учений и устали, как собаки. А тут команда: «Запевай!» Конечно, поем мы так, что слушать тошно: каждый рад, что хоть винтовку-то еще тащить может. И вот уже роту повернули кругом и в наказание заставили заниматься еще часок. На обратном пути опять команда: «Запевай!» – и на этот раз мы поем по-настоящему. Какой во всем этом смысл? Да просто командир роты поставил на своем, ведь у него есть власть. Никто ему ничего на это не скажет, наоборот, все считают его настоящим офицером. А ведь это еще мелочь, они еще и не такое выдумывают, чтобы покуражиться над нашим братом. И вот я вас спрашиваю: кто, на какой штатской должности, пусть даже в самом высоком чине, может себе позволить что-либо подобное, не рискуя, что ему набьют морду? Такое можно себе позволить только в армии! А это, знаете ли, хоть кому голову вскружит! И чем более мелкой сошкой человек был в штатской жизни, тем больше задается здесь.

– Ну да, как говорится, дисциплинка нужна, – небрежно вставляет Кропп.

– К чему придраться, они всегда найдут, – ворчит Кат. – Ну что ж, может, так оно и надо. Но только нельзя же издеваться над людьми. А вот попробуй объяснить все это какому-нибудь слесарю, батраку или вообще рабочему человеку, попробуй растолковать это простому пехотинцу – а ведь их здесь больше всего, – он видит только, что с него дерут три шкуры, а потом отправят на фронт, и он прекрасно понимает, что нужно и что не нужно. Если простой солдат здесь на передовых держится так стойко, так это, доложу я вам, просто удивительно! То есть просто удивительно!

Все соглашаются, так как каждый из нас знает, что муштра кончается только в окопах, но уже в нескольких километрах от передовой она начинается снова, причем начинается с самых нелепых вещей – с козыряния и шагистики. Солдата надо во что бы то ни стало чем-нибудь занять, это железный закон.

Но тут появляется Тьяден, на его лице красные пятна. Он так взволнован, что даже заикается. Сияя от радости, он произносит, четко выговаривая каждый слог:

– Химмельштос едет к нам. Его отправили на фронт.

…К Химмельштосу Тьяден питает особую ненависть, так как во время нашего пребывания в барачном лагере Химмельштос «воспитывал» его на свой манер. Тьяден мочится под себя, этот грех случается с ним ночью, во сне. Химмельштос безапелляционно заявил, что это просто лень, и нашел прекрасное, вполне достойное своего изобретателя средство, как исцелить Тьядена.

Химмельштос отыскал в соседнем бараке другого солдата, страдавшего тем же недугом, по фамилии Киндерфатер, и перевел его к Тьядену. В бараках стояли обычные армейские койки, двухъярусные, с проволочной сеткой. Химмельштос разместил Тьядена и Киндерфатера так, что одному из них досталось верхнее место, другому – нижнее. Понятно, что лежащему внизу приходилось несладко. Зато на следующий вечер они должны были меняться местами: лежащий внизу перебирался наверх, и таким образом совершалось возмездие. Химмельштос называл это самовоспитанием.

Это была подлая, хотя и остроумная выдумка. К сожалению, из нее ничего не вышло, так как предпосылка оказалась все же неправильной: в обоих случаях дело объяснялось вовсе не ленью. Для того чтобы понять это, достаточно было посмотреть на их землистого цвета кожу. Дело кончилось тем, что каждую ночь кто-нибудь из них спал на полу. При этом мог легко простудиться…

Тем временем Хайе тоже подсел к нам. Он подмигивает мне и любовно потирает свою лапищу. С ним вместе мы пережили прекраснейший день нашей солдатской жизни. Это было накануне нашей отправки на фронт. Мы были прикомандированы к одному из полков с многозначным номером, но сначала нас еще вызвали для экипировки опять в гарнизон, однако послали не на сборный пункт, а в другие казармы. На следующий день рано утром мы должны были выехать. Вечером мы собрались вместе, чтобы расквитаться с Химмельштосом. Уже несколько месяцев тому назад мы поклялись друг другу сделать это. Кропп шел в своих планах даже еще дальше: он решил, что после войны пойдет служить по почтовому ведомству, чтобы впоследствии, когда Химмельштос снова будет почтальоном, стать его начальником. Он с упоением рисовал себе, как будет школить его. Поэтому-то Химмельштос никак не мог сломить нас; мы всегда рассчитывали на то, что рано или поздно он попадется в наши руки, уж во всяком случае в конце войны.

Пока что мы решили как следует отдубасить его. Что особенного смогут нам за это сделать, если он нас не узнает, а завтра утром мы все равно уедем?

Мы уже знали пивную, в которой он сидел каждый вечер. Когда он возвращался оттуда в казармы, ему приходилось идти по неосвещенной дороге, где не было домов. Там мы и подстерегали его, спрятавшись за грудой камней. Я прихватил с собой постельник. Мы дрожали от нетерпения. А вдруг он будет не один? Наконец послышались его шаги – мы их уже изучили, ведь мы так часто слышали их по утрам, когда дверь казармы распахивалась и дневальные кричали во всю глотку: «Подъем!»

– Один? – шепнул Кропп.

Мы с Тьяденом крадучись обошли камни.

Вот уже сверкнула пряжка на ремне Химмельштоса. Как видно, унтер-офицер был немного навеселе: он пел. Ничего не подозревая, он прошел мимо нас.

Мы схватили постельник, набросили его, бесшумно прыгнув сзади на Химмельштоса, и резко рванули концы так, что тот, стоя в белом мешке, не мог поднять руки. Песня умолкла.

Еще мгновение, и Хайе Вестхус был возле Химмельштоса. Широко расставив локти, он отшвырнул нас – так ему хотелось быть первым. Смакуя каждое движение, он стал в позу, вытянул свою длинную, как семафор, ручищу с огромной, как лопата, ладонью и так двинул по мешку, что этот удар мог бы убить быка.

Химмельштос перекувыркнулся, отлетел метров на пять и заорал благим матом. Но и об этом мы подумали заранее: у нас была с собой подушка. Хайе присел, положил подушку себе на колени, схватил Химмельштоса за то место, где должна быть голова, и прижал ее к подушке. Голос унтер-офицера тотчас же стал приглушенным. Время от времени Хайе давал ему перевести дух, и тогда мычание на минуту превращалось в великолепный звонкий крик, который тут же вновь ослабевал до писка.

Тут Тьяден отстегнул у Химмельштоса подтяжки и спустил ему штаны. Плетку Тьяден держал в зубах. Затем он поднялся и заработал руками.

Это была дивная картина: лежавший на земле Химмельштос, склонившийся над ним и державший его голову на коленях Хайе, с дьявольской улыбкой на лице и с разинутым от наслаждения ртом, затем вздрагивающие полосатые кальсоны на кривых ногах, выделывающие под спущенными штанами самые замысловатые движения, а над ними в позе дровосека неутомимый Тьяден. В конце концов нам пришлось силой оттащить его, а то бы мы никогда не дождались своей очереди.

Наконец Хайе снова поставил Химмельштоса на ноги и в заключение исполнил еще один индивидуальный номер. Размахнувшись правой рукой чуть не до неба, словно собираясь захватить пригоршню звезд, он влепил Химмельштосу оплеуху. Химмельштос опрокинулся навзничь. Хайе снова поднял его, привел в исходное положение и, показав высокий класс точности, закатил ему вторую – на этот раз левой рукой. Химмельштос взвыл и, став на четвереньки, пустился наутек. Его полосатый почтальонский зад светился в лучах луны.

Мы ретировались на рысях.

Хайе еще раз оглянулся и сказал удовлетворенно, злобно и несколько загадочно:

– Кровавая месть – как кровяная колбаса.

В сущности, Химмельштосу следовало бы радоваться: ведь его слова о том, что люди всегда должны взаимно воспитывать друг друга, не остались втуне, они были применены к нему самому. Мы оказались понятливыми учениками и хорошо усвоили его метод.

Он так никогда и не дознался, кто ему устроил этот сюрприз. Правда, при этом он приобрел постельник, которого мы уже не нашли на месте происшествия, когда заглянули туда через несколько часов.

События этого вечера были причиной того, что, отъезжая на следующее утро на фронт, мы держались довольно молодцевато. Какой-то старик с развевающейся окладистой бородой был так тронут нашим видом, что назвал нас юными героями.


Im Westen nichts Neues
Обложка первого издания романа «На западном фронте без перемен»
	Эрих Мария Ремарк
Жанр :
Язык оригинала:	немецкий
Оригинал издан:

«На западном фронте без перемен» (нем. Im Westen nichts Neues ) - знаменитый роман Эриха Мария Ремарка , вышедший в 1929 году . В предисловии автор говорит: «Эта книга не является ни обвинением, ни исповедью. Это только попытка рассказать о поколении, которое погубила война, о тех, кто стал её жертвой, даже если спасся от снарядов».

Антивоенный роман повествует о всем пережитом, увиденном на фронте молодым солдатом Паулем Боймером, а также его фронтовыми товарищами в Первой мировой войне . Как и Эрнест Хемингуэй , Ремарк использовал понятие «потерянное поколение », чтобы описать молодых людей, которые из-за полученных ими на войне душевных травм не в состоянии были устроиться в гражданской жизни. Произведение Ремарка таким образом стояло в остром противоречии с правоконсервативной военной литературой, превалировавшей в эпоху Веймарской республики , которая, как правило, старалась оправдать проигранную Германией войну и героизировать её солдат.

Ремарк описывает события войны от лица простого солдата.

История создания

Писатель предложил свою рукопись «На западном фронте без перемен» наиболее авторитетному и известному в Веймарской республике издателю Самюэлю Фишеру. Фишер подтвердил высокое литературное качество текста, но отказался от публикации на том основании, что в 1928 году никто не захочет читать книгу о Первой мировой войне. Позднее Фишер признал, что это была одна из самых существенных ошибок в его карьере.

Следуя совету своего друга, Ремарк принес текст романа в издательство Haus Ullstein, где он по распоряжению руководства компании был принят к печати. 29 августа 1928 года был подписан контракт. Но издательство было также не до конца уверено в том, что такой специфический роман о Первой мировой войне будет иметь успех. Договор содержал оговорку, в соответствии с которой в случае неуспеха романа автор должен отработать затраты на публикацию в качестве журналиста. Для перестраховки издательство предоставило предварительные экземпляры романа различным категориям читателей, в том числе ветеранам Первой мировой войны. В результате критических замечаний читателей и литературоведов, Ремарка настоятельно просят переработать текст, особенно некоторые особо критические высказывания о войне. О серьёзных корректировках романа, внесенных автором, говорит экземпляр рукописи, находившийся в New Yorker. Например, в последней редакции отсутствует следующий текст:

Мы убивали людей и вели войну; нам об этом не забыть, потому что находимся в возрасте, когда мысли и действия имели крепчайшую связь друг с другом. Мы не лицемеры, не робкого десятка, мы не бюргеры, мы смотрим в оба и не закрываем глаза. Мы ничего не оправдываем необходимостью, идеей, Родиной - мы боролись с людьми и убивали их, людей, которых не знали и которые нам ничего не сделали; что же произойдет, когда мы вернемся к прежним взаимоотношениям и будем противостоять людям, которые нам мешают, препятствуют? <…> Что нам делать с теми целями, которые нам предлагают? Лишь воспоминания и мои дни отпуска убедили меня в том, что двойственный, искусственный, придуманный порядок, называемый «обществом», не может нас успокоить и не даст нам ничего. Мы останемся в изоляции и будем расти, мы будем пытаться; кто-то будет тихим, а кто-то не захочет расстаться с оружием.

Оригинальный текст (нем.)

Wir haben Menschen getötet und Krieg geführt; das ist für uns nicht zu vergessen, denn wir sind in dem Alter, wo Gedanke und Tat wohl die stärkste Beziehung zueinander haben. Wir sind nicht verlogen, nicht ängstlich, nicht bürgerglich, wir sehen mit beiden Augen und schließen sie nicht. Wir entschuldigen nichts mit Notwendigkeit, mit Ideen, mit Staatsgründen, wir haben Menschen bekämpft und getötet, die wir nicht kannten, die uns nichts taten; was wird geschehen, wenn wir zurückkommen in frühere Verhältnisse und Menschen gegenüberstehen, die uns hemmen, hinder und stützen wollen? <…> Was wollen wir mit diesen Zielen anfangen, die man uns bietet? Nur die Erinnerung und meine Urlaubstage haben mich schon überzeugt, daß die halbe, geflickte, künstliche Ordnung, die man Gesellschaft nennt, uns nicht beschwichtigen und umgreifen kann. Wir werden isoliert bleiben und aufwachsen, wir werden uns Mühe geben, manche werden still werden und manche die Waffen nicht weglegen wollen.

Перевод Михаила Матвеева

Наконец, осенью 1928 года появляется окончательный вариант рукописи. 8 ноября 1928 года, накануне десятой годовщины перемирия, берлинская газета «Vossische Zeitung» , входящая в концерн Haus Ullstein, публикует «предварительный текст» романа. Автор «На западном фронте без перемен» представляется читателю как обычный солдат, без какого-либо литературного опыта, который описывает свои переживания войны с целью «выговориться», освободиться от душевной травмы. Вступительное слово к публикации было следующим:

Vossische Zeitung чувствует себя «обязанной» открыть этот «аутентичный», свободный и, таким образом «подлинный» документальный отчет о войне.

Оригинальный текст (нем.)

Die Vossische Zeitung fühle sich „verpflichtet“, diesen „authentischen“, tendenzlosen und damit „wahren“ dokumentarischen über den Krieg zu veröffentlichen.

Перевод Михаила Матвеева

Так появилась легенда о происхождении текста романа и его авторе. 10 ноября 1928 года начался выход отрывков романа в газете. Успех превысил самые смелые ожидания концерна Haus Ullstein - тираж газеты увеличился в несколько раз, в редакцию приходило огромное количество писем читателей, восхищенных подобным «неприкрашенным изображением войны».

На момент выхода книги 29 января 1929 года существовало приблизительно 30000 предварительных заказов, что заставило концерн печатать роман сразу в нескольких типографиях. Роман «На западном фронте без перемен» стал самой продаваемой книгой Германии за всю историю. На 7 мая 1929 года было издано 500 тысяч экземпляров книги. В книжном варианте роман был издан в 1929 году, после чего был в том же году переведён на 26 языков, в том числе на русский. Наиболее известный перевод на русский язык - Юрия Афонькина.

Основные персонажи

Пауль Боймер - главный герой, от лица которого ведется повествование. В возрасте 19 лет Пауль был добровольно (как и весь его класс) призван в немецкую армию и отправлен на западный фронт, где ему пришлось столкнуться с суровой действительностью военной жизни. Убит в октябре 1918.

Альберт Кропп - одноклассник Пауля, служивший с ним в одной роте. В начале романа Пауль описывает его следующим образом: «коротышка Альберт Кропп самая светлая голова у нас в роте». Потерял ногу. Был отправлен в тыл.

Мюллер Пятый - одноклассник Пауля, служивший с ним в одной роте. В начале романа Пауль описывает его следующим образом: «…до сих пор таскает с собой учебники и мечтает сдать льготные экзамены; под ураганым огнем зубрит он законы физики». Был убит осветительной ракетой, попавшей в живот.

Леер - одноклассник Пауля, служивший с ним в одной роте. В начале романа Пауль описывает его следующим образом: «носит окладистую бородку и питает слабость к девицам». Тот же осколок, что Бертинку оторвал подбородок, вспарывает бедро Леера. Умирает от потери крови.

Франц Кеммерих - одноклассник Пауля, служивший с ним в одной роте. В самом начале романа получает серьёзное ранение, приведшее к ампутации ноги. Через несколько дней после операции Кеммерих умирает.

Иозеф Бем - Одноклассник Боймера. Бем был единственным из класса, кто не хотел идти добровольцем в армию, несмотря на патриотичные речи Канторека. Однако, под влиянием классного руководителя и близких он записался в армию. Бем погиб одним из первых, за два месяца до официального срока призыва.

Станислав Катчинский (Кат) - служил с Боймером в одной роте. В начале романа Пауль описывает его следующим образом: «душа нашего отделения, человек с характером, умница и хитрюга, - ему сорок лет, у него землистое лицо, голубые глаза, покатые плечи и необыкновенный нюх на счет того, когда начнется обстрел, где можно разжиться съестным и как лучше всего укрыться от начальства». На примере Катчинского хорошо видна разница между взрослыми солдатами, имеющими за своей спиной большой жизненный опыт, и молодыми солдатами, для которых война является всей жизнью. Был ранен в ногу, раздробление берцовой кости. Пауль успел отнести его к санитарам, но по пути Кат получил ранение в голову и умер.

Тьяден - один из нешкольных друзей Боймера, служивший с ним в одной роте. В начале романа Пауль описывает его следующим образом: «слесарь, тщедушный юноша одних лет с нами, самый прожорливый солдат в роте, - за еду он садится тонким и стройным, а поев, встает пузатым как насосавшийся клоп». Имеет нарушения мочевыделительной системы, из за чего иногда писается во сне. Судьба его точно не известна. Скорее всего, пережил войну и женился, на дочери владельца магазина конского мяса. Но возможно, погиб незадолго до окончания войны.

Хайе Вестхус - один из друзей Боймера, служивший с ним в одной роте. В начале романа Пауль описывает его следующим образом: "наш ровесник, рабочий-торфяник, который свободно может взять в руку буханку хлеба и спросить «А ну-ка отгадайте, что у меня в кулаке?». Высокий, сильный, не особо умный, но имеющий хорошее чувство юмора юноша. Был вынесен из под огня с разорванной спиной. Скончался.

Детеринг - один из не школьных друзей Боймера, служивший с ним в одной роте. В начале романа Пауль описывает его следующим образом: «крестьянин, который думает только о своем хозяйстве и своей жене». Дезертировал в Германию. Был пойман. Дальнейшая судьба неизвестна.

Канторек - классный руководитель Пауля, Леера, Мюллера, Кроппа, Кеммериха и Бема. В начале романа Пауль описывает его следующим образом: «строгий маленький человек в сером сюртуке, как мышиная мордочка, личиком». Канторек был ярым сторонником войны и агитировал всех своих учеников отправиться на войну добровольцами. Позже сам пошел добровольцем. Дальнейшая судьба неизвестна.

Бертинк - командир роты Пауля. Хорошо относится к своим подчиненным, и любим ими. Пауль описывает его следующим образом: « настоящий фронтовик, один из тех офицеров, которые при всякой преграде всегда впереди». Спасая роту от огнемета, получил сквозное ранение в грудь. Осколком оторвало подбородок. Умирает в том же бою.

Химмельштос - командир отделения, в котором Боймер с друзьями проходил военную подготовку. Пауль описывает его следующим образом: «Он слыл за самого свирепого тирана в наших казармах и гордился этим. Маленький, коренастый человек, прослуживший двенадцать лет, с ярко-рыжими, подкрученными вверх усами, в прошлом почтальон». Особо жестоко относился к Кроппу, Тьядену, Боймеру и Вестхусу. Позже был отправлен на фронт в роту Пауля, где попытался загладить свою вину.

Иозеф Хамахер - один из пациентов католического госпиталя, в котором были временно размещены Пауль Боймер и Альберт Кропп. Он прекрасно разбирается в работе госпиталя, и, кроме того, имеет «отпущение грехов». Это свидетельство, выданное ему после ранения в голову, подтверждает то, что временами он бывает невменяем. Тем не менее, Хамахер психологически является абсолютно здоровым, и использует свидетельство в своих интересах.

Экранизации

Произведение неоднократно экранизировалось.
Американский фильм На западном фронте без перемен () режиссёра Льюиса Майлстоуна получил «Оскар» .
В 1979 году режиссер Делберт Манн снял телевизионную версию фильма На западном фронте без перемен .
В 1983 году знаменитый певец Элтон Джон написал одноимённую песню против войны, относящуюся к фильму.
Кинофильм .

Советский писатель Николай Брыкин написал роман о Первой мировой войне (1975), озаглавив его «На Восточном фронте перемены ».

Ссылки

Im Westen nichts Neues на немецком языке в библиотеке филолога E-Lingvo.net
На западном фронте без перемен в библиотеке Максима Мошкова

Эрих Мария Ремарк
Романы	Приют Грёз Гэм Станция на горизонте На западном фронте без перемен Возвращение Три товарища Возлюби ближнего своего Триумфальная арка Искра жизни Время жить и время умирать Чёрный обелиск Жизнь взаймы Ночь в Лиссабоне Тени в раю
Рассказы	Враг Безмолвие вокруг Вердена Карл Брегер во Флери Жена Йозефа История любви Аннеты Странная судьба Иоганна Бартока
Сборники рассказов, эссе, письма, пьесы	Последний акт Последняя остановка Будьте бдительны Глаз как активный искуситель Существенные и мелкие иронические моменты в моей жизни. Интервью с самим собой Эпизоды за письменным столом Скажи мне, что ты меня любишь...
Экранизации	Flotsam На Западном фронте без перемен Дорога назад Три товарища Так кончается наша ночь Другая любовь Триумфальная арка Железный занавес Последний акт Время любить и время умирать Из пепла Самый длинный день Ночь в Лиссабоне Бобби Дирфилд На Западном фронте без перемен Триумфальная арка Черный обелиск Кровь и железо: история германской военной машины Цветы от победителей Третий рейх в цвете На Западном фронте без перемен

Wikimedia Foundation . 2010 .

Выртсъярв
Фен

Смотреть что такое "На западном фронте без перемен" в других словарях:

На Западном фронте без перемен - С немецкого: Im Westen nichts Neues. Русский перевод (переводчик Ю. Н. Лфонькина) названия романа немецкого писателя Эриха Марии Ремарка (1898 1970) о Первой мировой войне. Эта фраза часто встречалась в немецких сводках с театра военных действий … Словарь крылатых слов и выражений

Оценил книгу

Сегодня мы бродили бы по родным местам как заезжие туристы. Над нами тяготеет проклятие - культ фактов. Мы различаем вещи, как торгаши, и понимаем необходимость, как мясники. Мы перестали быть беспечными, мы стали ужасающе равнодушными. Допустим, что мы останемся в живых; но будем ли мы жить?
Мы беспомощны, как покинутые дети, и многоопытны, как старики, мы стали черствыми, и жалкими, и поверхностными, - мне кажется, что нам уже не возродиться.

Я думаю, что этой цитатой можно сказать всё, что я испытала..Всю беду потерянного поколения войны. И неважно, какая это война, важно то, что после неё теряешь себя в мире.
Очень сильное произведение. Я впервые читаю о войне, повествование о которой ведётся от имени немецкого солдата. Солдата, который был вчерашним школьником, который любил книги, жизнь. Которого не сломали трудности- он не стал трусом и предателем, он сражался честно, трудности не сломали, просто он потерялся на этой войне..Правильно сказал один из его друзей- пусть бы генералы вышли бы один на один, и из исхода этого поединка определили бы победителя.
Сколько судеб..Сколько людей. Как это страшно.

Мы видим людей, которые еще живы, хотя у них нет головы; мы видим солдат, которые бегут, хотя у них срезаны обе ступни; они ковыляют на своих обрубках с торчащими осколками костей до ближайшей воронки; один ефрейтор ползет два километра на руках, волоча за собой перебитые ноги; другой идет на перевязочный пункт, прижимая руками к животу расползающиеся кишки; мы видим людей без губ, без нижней челюсти, без лица; мы подбираем солдата, который в течение двух часов прижимал зубами артерию на своей руке, чтобы не истечь кровью; восходит солнце, приходит ночь, снаряды свистят, жизнь кончена.

Как же я привязалась к героям Ремарка! Как они не унывали на войне, сохраняли чувство юмора, боролись с голодом и поддерживали друг друга. Как они хотели жить..Вчерашние мальчишки, которым пришлось вот так быстро повзрослеть. Которым пришлось видеть смерть, которым пришлось убивать. Конечно, им трудно адаптироваться в другой жизни, из которой они вышли, попав сразу в войну.
И как это ярко описывает Ремарк устами главного героя. И начинаешь понимать, что для кого-то человеческая жизнь ничего не стоит..А ведь Пауль, сидя в окопе с убитым французским солдатом, думал обо всём этом. Думал, что они защищают своё отечество, но и французы защищают своё отечество. Всех кто-то ждёт. Им есть, куда возвращаться. Но смогут ли они потом жить?
Постоянно отзывается эхом война в душах тех, кто прошёл её. Какая бы это война не была, она всегда калечит судьбы. И страдают те, кто выжил- победители и побеждённые, и страдают родные и близкие тех, кто не вернулся с войны. И долго ещё они видят сны, вздрагивая от каждого шороха.
Это очень тяжёлое произведение. И надо бы собрать все эти книги о войнах в разные времена, в разных странах и дать почитать всем тем, кто развязывает это кровопролитие. Дрогнет что-то в груди? Защемит сердце?
Не знаю..

Оценил книгу

Мы больше не молодежь. Мы уже не собираемся брать жизнь с бою. Мы беглецы. Мы бежим от самих себя. От своей жизни. Нам было восемнадцать лет, и мы только еще начинали любить мир и жизнь; нам пришлось стрелять по ним. Первый же разорвавшийся снаряд попал в наше сердце. Мы отрезаны от разумной деятельности, от человеческих стремлений, от прогресса. Мы больше не верим в них. Мы верим в войну.

Обычно я ставлю книге высшую оценку, если она читается взахлеб или просто потрясает меня. Здесь не произошло ни того, ни другого. Читался роман нормально, не более того, все было спокойно и без особых эмоций, ничего нового я не узнала. Но когда минули последние страницы, как-то странно мне стало. И после этого уже рука не поднялась поставить четверку. Потому что, черт возьми, это безумно сильная книга.

Первая мировая война. Эти ребята еще вчера были учениками. Они оказались выброшенными из жизни прямиком в окопы. Вчерашние мальчишки, под пулеметными очередями превратившиеся в стариков, вышли из-под опеки родителей, но не успели полюбить, не успели выбрать жизненный путь. Молодой Пауль теряет своих друзей одного за другим, смерть становится частью будней, но так ли это страшно? Куда страшнее вопрос, что делать, когда настанет (если настанет!) мир. Сможет ли хоть кто-нибудь из них жить дальше? Или лучше, чтобы все закончилось здесь, на поле боя?

Лучшие книги о войне – те, которые написаны таким языком. Сухим, обыденным. Герой-рассказчик не пытается выжать из вас слезу, напугать вас, разжалобить. Он просто говорит о своем житье-бытье. И вот за этим-то спокойным рассказом и показывается истинный ужас войны, когда жуткие по своей жестокости вещи превращаются в обычный будний денек.

Но что отличает этот роман среди других подобных произведений – это не собственно описание военных действий и неизбежных трагедий, а пугающая психологическая атмосфера. Молодые солдаты еще живы, но в душе фактически мертвы. Вчерашние дети, они не понимают, что им делать с жизнью, если, конечно, они останутся жить, не понимают, ради чего воюют. Они защищают отечество, но и враги-французы защищают свое. Кому нужна эта война? В чем смысл?
Но главный вопрос – есть ли у них будущее, у этих ребят? Увы – будущего нет, а прошлое растворилось, кануло в небытие и кажется таким смешным, нереальным и чужим…

Снаряды, облака газов и танковые дивизионы – увечье, удушье, смерть.
Дизентерия, грипп, тиф – боли, горячка, смерть.
Окопы, лазарет, братская могила – других возможностей нет.

Очень и очень сильная вещь. И ведь читаешь – не чувствуешь ничего подобного, вся громада этой небольшой книги разрастается за страницами постепенно, но до такой степени, что под конец угрожающе нависает над сознанием.

Оценил книгу

Я очень уважаю книги о войне и несмотря на всю их тяжесть обязательно прочитываю одну-две в год. Многие задаются вопросом, зачем мучить себя и читать про кровь, кишки и оторванные конечности, которых в данном произведении немало. Согласна, что счастья такие описания не добавляют, но и зацикливаться на них я бы не стала, в войне не это главное и не это самое страшное. Куда страшнее потерять человеческий облик, достоинство, сломаться под давлением и пытками, предать родных ради куска хлеба или лишней минуты жизни. Вот чего нужно бояться.Любые боевые действия априори предполагают "мясорубку", описание которой призвано доказать, что война противна человеческой природе. Война, она как русский бунт - "бессмысленный и беспощадный". И совершенно неважно, кто и почему её начал. Несмотря на то, что героями книги Ремарка являются немецкие солдаты (а как вы помните, именно Германия развязала обе мировые войны), жалко их от этого не меньше.

От войны страдают не только люди... на ум приходят небезызвестные слова: кажется, что стонет сама земля, залитая кровью. У меня, например, до сих пор мороз бежит по коже, когда вспоминаю эпизод с ранеными лошадьми.

Крики продолжаются. Это не люди, люди не могут так страшно кричать.
Кат говорит:
Раненые лошади.
Я еще никогда не слыхал, чтобы лошади кричали, и мне что-то не верится. Это стонет сам многострадальный мир, в этих стонах слышатся все муки живой плоти, жгучая, ужасающая боль. Мы побледнели. Детеринг встает во весь рост:
Изверги, живодеры! Да пристрелите же их!
Детеринг - крестьянин и знает толк в лошадях. Он взволнован. А стрельба как нарочно почти совсем стихла. От этого их крики слышны еще отчетливее. Мы уже не понимаем, откуда они берутся в этом внезапно притихшем серебристом мире; невидимые, призрачные, они повсюду, где-то между небом и землей, они становятся все пронзительнее, этому, кажется, не будет конца, - Детеринг уже вне себя от ярости и громко кричит:
Застрелите их, застрелите же их наконец, черт вас возьми!

Этот момент пронизывает до глубины души, как ледяной январский ветер, начинаешь сильнее ценить жизнь. Главное, что я усвоила из этой книги Ремарка - это то, что когда по новостям в очередной раз говорят о войне в Ираке, Афганистане, да где угодно, это не пустой звон, за этими привычными и кажущимися нудными репортажами скрываются глаза реальных людей, которые все эти ужасы видят каждый день, которые не могут как мы с вами просто отгородиться от происходящего - не открывать книгу или не включать телевизор. Им не убежать от крови и ужасов, для них это не вымысел или преувеличение автора, это их жизнь, которую большие и важные дяди, отдавшие приказ сбрасывать бомбы, решили за них.

Мой вердикт: читать обязательно и всегда помнить, что война - это не сухое новостное сообщение о числе убитых и раненых где-то там на Ближнем Востоке, где постоянно воюют, это может случиться с каждым и это, действительно, очень страшно.

В романе «На Западном фронте без перемен», одном из самых характерных произведений литературы «потерянного поколения», Ремарк изобразил фронтовые будни, сохранившие солдатам лишь элементарные формы солидарности, сплачивающей их перед лицом смерти.

Эрих Мария Ремарк

На Западном фронте без перемен

I

Мы стоим в девяти километрах от передовой. Вчера нас сменили; сейчас наши желудки набиты фасолью с мясом, и все мы ходим сытые и довольные. Даже на ужин каждому досталось по полному котелку; сверх того мы получаем двойную порцию хлеба и колбасы, - словом, живем неплохо. Такого с нами давненько уже не случалось: наш кухонный бог со своей багровой, как помидор, лысиной сам предлагает нам поесть еще; он машет черпаком, зазывая проходящих, и отваливает им здоровенные порции. Он все никак не опорожнит свой «пищемет», и это приводит его в отчаяние. Тьяден и Мюллер раздобыли откуда-то несколько тазов и наполнили их до краев - про запас. Тьяден сделал это из обжорства, Мюллер - из осторожности. Куда девается все, что съедает Тьяден, - для всех нас загадка. Он все равно остается тощим, как селедка.

Но самое главное - курево тоже было выдано двойными порциями. На каждого по десять сигар, двадцать сигарет и по две плитки жевательного табаку. В общем, довольно прилично. На свой табак я выменял у Катчинского его сигареты, итого у меня теперь сорок штук. Один день протянуть можно.

Две недели назад нас отправили на передовую, сменять другую часть. На нашем участке было довольно спокойно, поэтому ко дню нашего возвращения каптенармус получил довольствие по обычной раскладке и распорядился варить на роту в сто пятьдесят человек. Но как раз в последний день англичане вдруг подбросили свои тяжелые «мясорубки», пренеприятные штуковины, и так долго били из них по нашим окопам, что мы понесли тяжелые потери, и с передовой вернулось только восемьдесят человек.

Когда первые из нас стали выползать из бараков, был уже полдень. Через полчаса мы прихватили наши котелки и собрались у дорогого нашему сердцу «пищемета», от которого пахло чем-то наваристым и вкусным. Разумеется, первыми в очереди стояли те, у кого всегда самый большой аппетит: коротышка Альберт Кропп, самая светлая голова у нас в роте и, наверно, поэтому лишь недавно произведенный в ефрейторы; Мюллер Пятый, который до сих пор таскает с собой учебники и мечтает сдать льготные экзамены; под ураганным огнем зубрит он законы физики; Леер, который носит окладистую бороду и питает слабость к девицам из публичных домов для офицеров; он божится, что есть приказ по армии, обязывающий этих девиц носить шелковое белье, а перед приемом посетителей в чине капитана и выше - брать ванну; четвертый - это я, Пауль Боймер. Всем четверым по девятнадцати лет, все четверо ушли на фронт из одного класса.

Сразу же за нами стоят наши друзья: Тьяден, слесарь, тщедушный юноша одних лет с нами, самый прожорливый солдат в роте, - за еду он садится тонким и стройным, а поев, встает пузатым, как насосавшийся клоп; Хайе Вестхус, тоже наш ровесник, рабочий-торфяник, который свободно может взять в руку буханку хлеба и спросить: «А ну-ка отгадайте, что у меня в кулаке?»; Детеринг, крестьянин, который думает только о своем хозяйстве и о своей жене; и, наконец, Станислав Катчинский, душа нашего отделения, человек с характером, умница и хитрюга, - ему сорок лет, у него землистое лицо, голубые глаза, покатые плечи, и необыкновенный нюх насчет того, когда начнется обстрел, где можно разжиться съестным и как лучше всего укрыться от начальства.