Евгений Гришковец: системный взгляд на творчество и личность. Евгений Гришковец
11 января предметом обсуждения в литературном клубе «Зеленая лампа» стало творчество современного российского писателя, драматурга и режиссера Евгения Гришковца
«Меня интересует то, из чего по большей части состоит жизнь. Как человеческое тело на 90 процентов состоит из воды, так жизнь состоит из того, что мы просыпаемся, едим, покупаем что-то, едем в транспорте, беседуем по телефону, общаемся со своими родными и близкими. А места каким-то событиям серьезным, моментам выбора, каким-то глобальным переживаниям, даже любви в жизни вот именно столько процентов, сколько в организме приходится на кальций и прочие элемент.Но из всего этого нужно выбирать только универсальные детали, нужно наступить на горло собственным, индивидуальным и экзотическим приключениям и описывать универсальные переживания, выбирать из огромного многообразия событий только универсальные события, которые могут быть понятны большому количеству людей».
Евгений Гришковец
Руководитель клуба Крохова И.Н.
открыла заседание клуба небольшим сообщением, в котором остановилась на основных фактах личной и творческой биографии Евгения Гришковца.
Евгений Гришковец родился в 1967 году в городе Кемерово, после окончания школы служил на флоте. Затем поступил на филологический факультет Кемеровского университета. В 1990 году создал студенческий театр «Ложа», в котором ставил свои пьесы. В конце 90-х несколько раз приезжал покорять Москву, выступал со своими спектаклями «Как я съел собаку», «Одновременно» и вскоре он становится знаменитым. С 1999 года Гришковец живет в Калининграде. В последние годы написал несколько книг, которые стали бестселлерами: «Рубашка», «Реки», «Планка», сборники пьес «Как я съел собаку», «Зима».
Богатырева Н.Д., канд. филологических наук, преподаватель ВГГУ, выступила с сообщением «Особенности прозы Евгения Гришковца на примере его книг «Реки» и «Планка»: «Прежде всего, я буду говорить о Гришковце как читатель, остановлюсь на своих непосредственных впечатлениях от прочтения его книг. Это неакадемический взгляд, опираясь на уже существующие мнения литературных критиков, со многими из которых я не всегда согласна, я попытаюсь прийти к каким-то выводам. Главная особенность прозы Гришковеца в том, что он очень автобиографичен, всегда опирается на собственные жизненные впечатления. В любой книге Гришковца, даже придуманной, главный герой – автобиографичен до исповедальности.
Многие обвиняют Гришковца в примитивности языка и тех средств, которые он использует для изображения. Но не случайно Гришковец появился на рубеже XX – XXI веков, он, имея филологическое образование, не может не учитывать опыт прошедшего века, когда главенствующим направлением была литература «потока сознания». В каком-то смысле, Гришковец наследует эту традицию и, используя литературные средства и приемы, создает качественную прозу. Другое дело, что останется от его прозы – время покажет. В этом смысле наиболее показательна его книга «Реки». Эта книга – признание того, что каждый сознающий и думающий человек связан невидимыми нитями с родиной и ничем этого у него не отнять. Рассказчик затрагивает те струны нашей души, которые активируют наши ассоциации с детством. Гришковец находит для этого слова не примитивные и не упрощенные, есть у него то глубинное, что проглядывает сквозь временное, повседневное, наносное. В этом смысле «Реки» мне ближе всего.
«Планка» - сборник рассказов, который сам Гришковец оценил как удачу. Тщательно проработанный сюжет, структура произведения, литературные средства, которые использует автор, - в полной мере демонстрируют мастерство Гришковца как писателя. На мой взгляд, «Планка» намного удачнее «Рубашки», особенно поразил меня рассказ «Шрам».
В этом сборнике Гришковец продемонстрировал свое умение хорошо, качественно шутить. Его юмор может быть ироничным, порой горьким, но главное, что чувство меры и стиля почти никогда не изменяют автору. Говоря о слабых местах Гришковца, можно отметит порой небрежность в языке и построении фразы, но примитивным назвать эту прозу нельзя. Гришковец сентиментален, в хорошем смысле этого слова. Я бы определила его прозу в русле литературы «потока сознания» в ее развитии».
В течение вечера вниманию присутствующих было предложено несколько отрывков из спектаклей Евгения Гришковца «Планета» и «Одновременно», после чего они имели возможность сравнить свои впечатления от Гришковца-писателя и Гришковца-режиссера и актера.
Сенникова Л.Г., научный сотрудник краеведческого музея: «Я начала свое знакомство с Гришковцом с его прозы, в спектакле я вижу его впервые. Но он интересен и узнаваем и в этом качестве. Гришковец – нестандартный человек, который еще и пишет. Что поразило меня, так это его умение строить предложение с помощью коротких повторяющихся фраз».
Селезнев Н.Н.: «Гришковца не читал, и не знаю, по-моему, все, что происходит вокруг него – это сказка про голого короля!».
Старостин В.А.: «Гришковец не может существовать вне зрителя и читателя, вне пространства, в отличие скажем от Толстого. Его книги живы лишь до тех пор, пока есть мы. Что остается после прочтения книг или просмотра его спектаклей? Что-то неуловимое, запах, движение воздуха».
Халявин А., студент МГЮА: «На мой взгляд, Гришковец наследует традиции русской литературы, в частности Чехова. Книги Гришковца – это не мертвые книги. Любая хорошая книга должна изменять человека. После прочтения Гришковца мы становимся немножко другими, его книги заставляют нас задуматься».
Курочкин Д., студент МГЮА: «То, что здесь сейчас происходит – это классически разыгранный спектакль на тему конфликта поколений отцов и детей. Все традиционно исполнили свои роли в этой пьесе: старшее поколение отрицает Гришковца, молодежь встала на его защиту. Я не согласен, что Гришковец мертв, через 50 лет он станет классиком и его произведения будут включены в учебники по литературе. В этой связи давайте вернемся на 100 с лишним лет назад и вспомним Островского. В конце 19 века он был хозяином на русской сцене, потому что первым показал жизнь своих современников, абсолютно простых людей. Ему платили большие деньги, его пьесы ставили во всех русских театрах. То же происходит сегодня и с драматургией Гришковца, все его пьесы – о наших современниках, о герое начала 21 века. Коммерчески он также востребован и актуален как и Островский в свое время».
Крохова И.Н.: «Категорически не согласна с этим! Гришковец – не тот масштаб, безусловно, он талантлив, интересен, но его время пройдет. В отличие от Островского в нем нет той глубины характеров, тех социальных конфликтов. Никогда Гришковец не станет классиком!».
Старостин В.А.: «Гришковец открыл новый театр, который имеет свою литературную основу, но его зритель– кто он? Чем интересен и оригинален Гришковец?»
Перетягина С.А. , библиотекарь: «Я была на спектаклях Гришковца «Одновременно» и «Как я съел собаку» 4 года назад, когда он еще не был так широко известен и знаменит. Гришковец приезжал с этими спектаклями в Киров в рамках программы «Киров – культурная столица Приволжского федерального округа». Чем поразил и «зацепил» меня Гришковец: на его спектаклях я в течение 10 минут испытывала невероятную амплитуду эмоций от смеха до слез. В этом смысле он очень ловко и точно играет на воспоминаниях и ассоциациях, связанных с нашим детством и юностью. И еще, Гришковец необычайно узнаваем, на его спектаклях ты ловишь себя на мысли – «Так это же я! Это обо мне!»
В конце дискуссии присутствующие так и не пришли к единому мнению есть ли у прозы Гришковца будущее. Каждый остался при своем мнении. Молодые участники клуба предложили встретиться спустя 50 лет, чтобы понять, кто же был прав и стал ли Гришковец классиком.
В последнее время Евгений Гришковец ведет свою «тихую войну» с Первым каналом. Войну за свое честное имя. Ему не привыкать. Биография писателя и драматурга складывалась совсем не легко всегда. Во все времена.
Евгений Гришковец всю жизнь рассказывает нам о себе. В результате мы о нем почти ничего не знаем. Удивительно закрытый человек: выходит на сцену, пишет книги, снимается в кино - и при этом остается загадкой. А между тем, стал символом целого поколения. Людей, нашедших в себе силы быть слабыми. Вся первая половина нулевых прошла под знаком этого поколения. Они мужественно защищали свое право не делать ничего особенного, не быть героями. Жить, а не выживать. Право быть немножко детьми, растерянными, сомневающимися.
«Медведь» попытался разобраться, кто стоит за образом, созданным Гришковцом.
Погребение ангела
- Женя, вы свое детство хорошо помните?
Плохо. В детстве ведь нет времени, кажется, что оно бесконечно. Помню только, что мечтал играть в кино. Даже не играть, нет. Просто попасть в кино, в телевизор, пусть на заднем плане. Я даже хотел пойти на демонстрацию, чтобы увидеть себя потом по телевизору. Но это была прямая трансляция, так что, увы, ничего не вышло. Не знаю, почему мне так хотелось попасть в телевизор. Не могу объяснить.
- И сейчас хочется?
А сейчас еще сильнее. Но тех ролей, о которых я мечтаю, мне почему-то не предлагают. Очень хочется что-нибудь героическое сыграть, по-настоящему героическое. А мне чаще всего предлагают сыграть самого себя, Евгения Гришковца. При этом понимают Гришковца абсолютно неправильно. Как такого ностальгирующего интеллигента. Ну нет у меня ностальгии ни в книгах, ни в спектаклях. Совсем! Но у народа существует устойчивая иллюзия на этот счет. Даже все пародии на меня связаны с какими-то подробностями из прошлого: сколько стоила колбаса, какой был пионерский галстук, какая была школьная форма… Я все это тщательно вычищаю из своих текстов. Мне приходит много писем, где дается, скажем, подробнейшее описание двора, рассказывается, как был одет автор письма, будучи ребенком, как звали его друзей, в какой детский сад ходил. То есть читатель мне демонстрирует, что он это сам все тоже прекрасно помнит, хотя у меня и близко нет ничего подобного. Любые подробности воспринимаются мной как архаика. Меня никогда не интересовало реалистическое изображение эпохи. И сейчас не интересует. Факт человеческой биографии не так важен, как переживания по поводу этого факта. А переживания универсальны.
- Я почему-то уверен, что вы никогда не вели дневник…
Никогда. А еще я никогда не беру с собой фотоаппарат и не собираю архивов. Я пытался себя стимулировать тем, что покупал каждый год новый фотоаппарат, чтобы было какое-то интересное техническое устройство. Это само по себе занятие - кнопочки нажимать. Но понял, что нет, жизнь важнее. Надо или снимать, или смотреть.
- Но давайте все-таки повспоминаем. Вы действительно ели собаку, когда служили в армии?
На флоте. Да, ел. Это было на острове Русский в Тихом океане. Был уже самый закат Советского Союза. Никто ни во что не верил и не пытался верить. Но были свои местные кодексы чести. Нужно было либо принять их, либо им противостоять. Я не мог их принять. Я много раз был сломлен и жил по этим законам. Это было постыдно. И вообще много постыдного связано у меня с воспоминаниями о службе. Я этого никогда не забуду, и обида, конечно, осталась. На государство, на людей, на эпоху. Но я с этой обидой борюсь. Не случайно же первая вещь, с которой я приехал в Москву, «Как я съел собаку», была армейская. Я надеялся, что высказавшись мне удастся расстаться с этими переживаниями, с этими снами, с этими обидами.
- Удалось?
Нет, конечно. Но, с другой стороны, может, это и хорошо. Если бы я не служил, не попал на флот - ничего бы не написал и не сыграл. Никогда.
- Какой это был год?
1985-й. В процессе службы мне казалось, что ничего сложнее и важнее моих переживаний быть не может. А когда я вернулся, я понял, что то, что я переживал на службе, это был детский лепет. Любовь, отъезд из родного города или даже похороны собаки, которые я описываю в рассказе «Погребение ангела»,- все это значит для меня гораздо больше, чем служба в армии. Это все очень большие события для нормального человека. Неслучайно у меня нет персонажей в книгах, которые неожиданно вдруг стали депутатами или совершили военный подвиг. Или придумали интернет-программу и продали ее за миллиард долларов. Со мной такого не случалось и никогда не случится. Это все экстрим, это находится на периферии жизни, я не вижу решительно никакого смысла об этом писать.
Тем не менее вы общаетесь с очень необычными людьми. По крайней мере очень богатыми. Среди них, например, банкир Александр Мамут…
С Мамутом мы познакомились около десяти лет назад и подружились. Он неоднократно приходил на мои спектакли, и это была скорее его инициатива - познакомиться. А я, честно говоря, даже не знал, чем он занимается. Фамилия была на слуху, но подробностей я не знал. И вот мы познакомились. Как сказано в романе «Остров сокровищ», «Сильвер оказался невероятно интересным собеседником».
- Неужели вы к нему относитесь как к злодею?
Нет, конечно. Своего друга сравнивать с Сильвером я не буду, просто он действительно интересный собеседник. Он куда лучше меня знает поэзию и живопись. И вообще обладает невероятно интересным и недоступным мне опытом.
- Говорят, что Гришковец при всем его таланте никогда не пробился бы, если бы не Мамут.
Я познакомился с богатыми людьми, в том числе с Мамутом, уже тогда, когда стал известным широкой публике. Вот и весь ответ. Но тень правды в этих слухах есть. Потому что некоторые богатые люди… Нет, не так. Люди, полагающие себя богатыми, часто предлагают мне помощь. Ведь с их точки зрения я почти нищий. Предложения бывают разные. Например, человек говорит мне: «Я начинаю строительство нового дома. Вложи туда сто тысяч, получишь триста».
- А вы?
Отказываюсь. Во-первых, я понимаю, что не бывает ничего просто так. Не в том смысле, что меня обманут. Но я точно знаю, что об этом бизнесе придется думать, а мне очень не хочется об этом думать и всем этим заниматься. В моих руках есть только деньги, которые люди заплатили за билет на спектакли. Или заплатили за книги. Других денег я в руках не держал. Ну, еще гонорар за съемки в кино. В занятии своим ремеслом должна быть обязательная жизненная необходимость. Мне нужно играть определенное количество спектаклей, чтобы поддерживать жизненный уровень, к которому я привык. И я никогда не сделаю так, чтобы отдать сто и получить триста. Потому что если я так сделаю, то я не знаю, смогу ли удержаться от повтора этого трюка. Вложить триста и получить девятьсот. А тогда уже непонятно, зачем играть спектакли и писать книги. Тогда это все превратится в некое хобби и благотворительность. Но хобби никогда не приведет к существенным результатам. И в этом смысле я очень оберегаю свою жизнь и свою профессию от внешних влияний.
- Но вашу профессию, профессию артиста, сегодня можно трактовать достаточно широко. Вот, например, корпоративы. Есть у вас такой опыт?
Я иногда, очень редко, играю корпоративы с группой «Бигуди». Было много предложений вести какие-то мероприятия. И я даже видел себя в списке самых дорогих ведущих несколько лет назад. Мое имя стояло в рейтинге на восьмом месте. Указывались серьезные суммы. И только напротив моей фамилии было написано «не ведет». Но деньги предлагали, действительно. Просто я стараюсь об этом не знать. И мой директор мне об этом не сообщает. Это я просил его не сообщать. Я в этом смысле щепетилен. Я понимаю, что если мне придется вести какую-нибудь свадьбу или день рождения, или юбилей какого-нибудь банка, будет так стыдно, что… Таким образом я потеряю всех зрителей и читателей, которые будут на этом корпоративе. А я очень боюсь их потерять. Хотя выступления с группой «Бигуди» на таких мероприятиях, правда, были. У нас выходят диски, но они плохо продаются из-за того, что на рынке много пиратских копий. И этим совершенно нельзя заработать. А музыканты, мои друзья, с которыми мы работаем, тратят много времени и сил на запись альбомов. И вот чтобы окупался этот проект, приходится идти на корпоративы. И еще: когда ты выступаешь в музыкальном жанре и исполняешь что-то уже готовое, ты все-таки немножко отделен от публики, защищен. Только у меня есть требование. Я не могу выступать, когда кто-то ест. Конечно, это чистоплюйство. Но тем не менее люди, если в самом деле хотят меня видеть, идут на это условие.
Это частная вечеринка
- Давно замечено, что ваши спектакли имеют психотерапевтический эффект. Принцип тот же, что в психоанализе. У вас есть проблема? Хотите поговорить об этом? Давайте поговорим, и вам станет легче.
Да, я понимаю. Я когда-то получал огромное количество предложений от психотерапевтов поучаствовать в каких-то их делах, в сеансах. Методы у нас с ними действительно похожи. Но задачи разные. Задача психотерапевта - успокоить человека. Моя задача и задача искусства вообще другая - встревожить. Обострить восприятие. Сделать так, чтобы человек проснулся и сам справился со своей проблемой. Да я бы и не взял на себя такой ответственности - решать чужие проблемы. У меня довольно пессимистичный взгляд на отношения между людьми. Невозможно по-настоящему понять даже очень близкого человека. И у нас почти нет шансов сделать так, чтобы нас поняли. Я весьма оснащен в смысле высказывания и объяснения своих поступков, но есть такие сокровенные стороны, территории и моменты, для которых не находится слов, чтобы это объяснить самому близкому человеку. Да даже самому себе.
- А надо ли вообще что-то объяснять в таком случае? Живешь себе и живи…
Надо. Другое дело, что задача невыполнима. Попытка обречена на провал. Но результатом этой попытки являются мои тексты. Формула моя очень проста: я не понимаю, что такое жизнь, но тем не менее продолжаю жить. Я не понимаю, что такое литература, хотя много об этом знаю. И чем больше я знаю о литературе, тем меньше мне понятен ее феномен. Но я готов говорить об этом. Я, кстати, уверен, что вообще нужно больше говорить. О чем угодно. Не принимаю таких фраз: «Я об этом не хочу говорить» или «Сейчас не время об этом говорить». В попытке разговора - спасение. В процессе разговора можно ни о чем не договориться. Но убедиться, что люди как минимум друг другу дороги. Это уже немало. Это, я бы сказал, очень много.
А ведь начинали вы в театре вовсе не с разговоров, а с пантомимы. И какими-то странными путями пришли к жанру, который теперь так и называется - «гришковец».
Это было очень давно. Во времена кемеровского театра «Ложа». Мне было 25 лет, и, конечно, в те годы никто не стал бы меня так слушать, как слушают сейчас. Нужно было почти десять лет делать постмодернистские, провокационные, экспериментальные спектакли, чтобы в конце концов прийти к прямому художественному высказыванию. Когда оно появилось, тогда и стали слушать. А сначала это был нежнейший постмодернизм. Помню, как я любил в те годы, в начале девяностых, пантомиму, то есть предельно абстрактное, метафорическое, иносказательное искусство. Тогда вообще все иносказательное и чудесное было главным. Кумиром, главным человеком эпохи был Вячеслав Полунин.
- Потом вы все вдруг бросили и уехали из Кемерова в Москву. Сильный поступок. Взять и уехать в никуда.
Совсем не сильный. Наоборот. Ведь я на самом деле дезертировал, бежал от трудностей. В Кемерове уже было невыносимо. Мне не хватало пространства, и я не знал, к кому мне обращаться со сцены. К тому же в Кемерове при наличии драматического театра все равно не было театральной среды. Там был единственный театр-студия «Встреча», куда мы все ходили в качестве зрителей. И были мы, наш театр «Ложа», как альтернатива всему этому. Все, больше ничего в городе не было.
- А Кемерово - большой город.
Все города маленькие, кроме Москвы… И я уехал. Вместо того чтобы сопротивляться обстоятельствам, решил изменить их. Смелости тут большой нет. Я на самом деле спасался. Мне казалось, что то, что я делаю, никому не нужно, это просто некому показать. К тому же я отдавал себе отчет, что театром невозможно заработать на жизнь. И вот 1998 год. Кризис. Год рождения спектакля «Как я съел собаку». Я приехал в Москву поздней осенью, в ноябре. Мысли были такие, что пора с театром заканчивать и жизнь доживать. Это была чуть ли не последняя попытка чего-то добиться. Просто уже для очистки совести.
- И тут вас накрыл успех.
Не накрыл. Все происходило очень постепенно. Прежде чем я сыграл в театре «Эрмитаж» на «Золотой маске», было много спектаклей в маленьких залах за бесплатно, для двадцати-тридцати зрителей. На каких-то фестивальчиках я играл мелких. И так продолжалось довольно долго. И только потом была «Золотая маска», потом - премия «Антибукер». Все это было потом. К этому моменту уже вышли две маленькие брошюрки моих пьес и так далее. То есть не было такого, что раз - и проснулся знаменитым. И была еще очень долгая и тяжелая жизнь в последние годы в Кемерове, переезд в Калининград, мучительное вживание в этот город. Мучительное решение, что надо с театром заканчивать и переходить в совершенно другое жизненное состояние. Потому что я думал: ну ладно, ну вот сейчас премия, а что дальше? Никогда у меня не было такого ощущения, что вот делал-делал и получилось. И сейчас нет. Как только заканчивается работа над спектаклем или книгой, я некоторое время являюсь человеком без замысла. И думаю: может быть, я как раз сейчас отдохну годик. Но тут как раз появляется замысел. И его нужно осуществлять.
Если б вам лет двадцать назад показали теперешнего Гришковца, вы остались бы довольны этим человеком, не вызвал бы он у вас разочарования и отторжения?
Я бы, наверное, очень удивился. Я был бы потрясен тем, что этот человек пишет книги. И я точно сейчас лучше выгляжу, чем тогда.
- Вам так не нравилась ваша внешность?
Совсем не нравилась. Я был серьезно озабочен собственной внешностью и очень ее не любил.
- А сейчас?
А сейчас мне в известной степени все равно.
— Знаете, у вас имидж очень мягкого человека. И внешность на это тоже работает. Небритость, усталый близорукий взгляд из-под очков. Все как-то по-доброму, по-домашнему. Не могу себе представить, чтобы вы вспылили или на кого-нибудь наорали.
— Чаще всего я оправдываю ожидания. Но стоит, например, жестко отреагировать на какое-нибудь высказывание в Интернете, как тут же у людей начинается истерика: «Мы думали, что вы хороший, а вы, оказывается, плохой». Кто-то пришел ко мне и начал меня ругать или говорить то, с чем я категорически не согласен. Ну не могу я, не сдерживаюсь. В конце концов это все-таки случается на моей территории, в моем «Живом журнале».
— Как поется в песне группы «Бигуди», «это частная вечеринка»… Увы, на частную территорию вторгаются целые толпы со своими требованиями и претензиями. Можно, конечно, объяснять им, что такое хорошо, что такое плохо. Можно как-то бороться с ними. Но вы, по-моему, совсем не борец. Если за что и боретесь, то за право не делать ничего особенного, не совершать подвигов.
— Очень хочется не делать ничего особенного. Знаете, как говорят некоторые женщины? «Господи, как я устала быть сильной!» Вот и я тоже устал быть сильным и имею право быть слабым. Как и каждый, на самом деле.
— И что происходит сейчас на этом фронте, на фронте борьбы за право быть слабым?
— Идут бои местного значения. Иногда, задним числом, оказывается, что ты сходил в атаку. Но чаще всего идет медленное отступление с боями.
— То есть все-таки отступление?
| В мой мир |
ЧЕТЫРЕХМЕРНЫЙ МИФОТВОРЕЦ
Миф
Что может заставить одного человека слушать другого? Что общего у них может быть? Не общий быт (подробности могут быть разными), но общий миф. Нащупать его очертания - в этом и состоит главный сюжет Евгения Гришковца. Он скорее эпик, чем лирик.
Конечно, миф должен быть рассказан доверительно. Он неразрывно связан с голосом мифотворца. Его необходимо озвучить, придать ему тепло - воплотить.
Это и делает Гришковец. Гомер перед вами - он небрит, запинается и обаятельно картавит. Миф обращается в бытовуху. Бытовуха становится эпичной. За рассказчиком в луче света громоздится целый мир.
К примеру, в пьесе «Дредноуты» (2001) рассказчик говорит о последнем дне моряка в портовом городе накануне боя. Перед тем, как стать легендой, моряк заходит в бар, пьет, потом проводит ночь со случайной женщиной…
Гришковец то и дело заимствует «скучные» истории из книжек и оживляет их. Получается не постмодернистская игра для высоколобых, а шаг навстречу зрителю, попытка высказать нечто родное, свое .
Находясь под стенами Трои в пьесе «Осада» (2003), воины кричат в рупор. У Ахилла - не пята, а пятка. Сизиф - просто «мужик», который ворочает камень. Геракла друзья называют Бубнилой. В конце концов, возникает ощущение, что настоящий Одиссей вполне мог сказать своему соратнику, как говорит один из героев: «Да ты просто зассал!»
Более того, лучшие фрагменты пьесы «Как я съел собаку» (1998) - это даже не бывшее, а возможное, то, что случилось в воображении. И самозабвенная игра на невидимой бас-гитаре, молниеносная победа над японским летчиком, многие детали армейской службы на Русском острове, - все это обретает вневременную мощь, находясь на грани смешного или обыденного. К примеру, первая бабочка, которую убивает матрос - не что иное, как метафора грехопадения. Но и просто очень красивая бабочка, которая погибла…
И вот ты сам уже немножко Икар или Сизиф.
Связь
Театр Гришковца - допотопный, примитивный в лучшем смысле слова. «Дешевые» эффекты снова берут свою силу: лампочка зажглась, пошел бутафорский снег, вниз полетела картонная звездочка. В спектакле «+1» (2009) автор стоит в скафандре и машет российским триколором. А в финале на экране появляются его любимые фотографии под медленную песню.
Художник ныне четырехмерен. Важно такое признание Гришковца-писателя:
Не верю в то, что в сегодняшнем состоянии дел художественное произведение в отрыве от человека само по себе может быть кем-то обнаружено, что кто-то сможет разглядеть, почувствовать, а главное, - захотеть это произведение печатать, издавать, продавать. Очень важно обеспечивать свой талант и свои произведения ещё и приличным поведением, то есть быть контактным, интересным, внимательным, приятным («Год жжизни», с. 146).
Конечно, речь от первого лица, создающая особую искренность, стара как мир . Уникальна та энергия смелости, благодаря которой Гришковец стремится быть искренним не в мемуарах, а прямо сейчас: «Я хочу быть современным, сегодняшним, остро сегодняшним» («Год жжизни», с. 174).
В жж Гришковцу хочется преодолеть безликость значков, обрести лицо. Оттого вместо «:)» в его блоге возникает «улыбка», а то и «застенчивая улыбка». Так автор сигнализирует, что он - не исчезающий чеширский кот, а человек. Подобным же образом в одном из самых ударных моментов спектакля «По По» (2005) герой восклицает: «Я же живой!»
Но, в таком случае, есть ли у нынешнего художника хоть какая-то степень прайваси , хотя бы ограниченная область «частной жизни»?.. Сложно сказать, ведь аудитория постоянно стремится эту линию сдвинуть. Ясно одно: быть лирическим героем без устали, без границы - ничуть не легче, чем супергероем.
Творчество артиста становится не работой, но всей совокупностью черт и действий, им самим .
Перед началом спектакля Гришковец всегда оговаривается: «Все это говорил я, а сейчас будет говорить лирический герой». Потому что всегда есть опасность их неразличения.
Не расколдовывая сцену, автор во время спектакля может вдруг обратиться к зрительнице: «Уснули, да? Я понимаю, время такое трудное сейчас. Бывает, бубнит что-то, бубнит… ой…», - и вновь вернуться к прежде сказанному, снова войти в образ, который на миг оставил.
Зритель возвращается после спектакля и читает в жж, что артист уже дома, он хотел поскорее прибежать и съесть кекс с молоком, но молоко прокисло, и ему было очень обидно. Или, готовясь к новогодним торжествам, узнать: у автора потерялась подставка для елки. Потом, в следующем блоге, нашлась…
Впечатляет ренессансная разнонаправленность интересов Гришковца. Кажется, любые формы, в которых происходит общение, для него одинаково органичны: спектакль, песня , фильм, «звукопьеса»...
И все же литература в этом ряду стоит особняком: это возможность стряхнуть автоматизм навыка, почувствовать благородство ремесла. Спрятаться, не исчезая. Переключиться.
Но в момент, когда автор входит в область художественной прозы, правила диалога становятся иными. Кстати приведу ещё один пример закулисья, куда Гришковец впускает нас до премьеры:
…рукопись можно сравнить с растворимой в воде таблеткой. Потому что только тогда, когда таблетка попадает в воду, начинается какой-то процесс. И если книга хорошая, пространство немножко бурлит, а главное, меняется… Хотя бы на некоторое время пропитывается чем-то… А пока вот лежит эта стопка бумаги у меня на столе и помалкивает («Год жжизни», с. 178).
Может быть, трудности, с которыми не раз сталкивался Гришковец на письме, связаны с природой мифа, который переносится на бумагу .
Это происходит, когда в него уже не очень верят, когда он теряет силу настоящего…
У Гришковца нет стиля, но есть интонация, что гораздо реже встречается.
Он умеет произнести одну и ту же фразу так, что вначале засмеешься, а в финале - всплакнешь. Как замечает сам автор, часто «те, кто читает мною написанные книги, воспринимает их, словно они прочитаны моим голосом. Кто-то говорит, что это ему помогает, кто-то говорит, что непреодолимо мешает. Я к этому отношусь, как к проблеме. Книга, конечно, не должна для читающего звучать моим голосом. <…> Книга должна звучать голосом читающего» («Продолжение жжизни», с. 195-196).
Я уловил эту интонацию не сразу. Может, именно потому, что вначале прочел . На первом курсе осенью, переходящей в зиму, Настя показала мне тонюсенькую, видимо, очень редкую книжку «Евгений Гришковец. Пьесы». Настя была на спектакле и рассказывала об этом событии, заражая меня, не видевшего, не ведавшего. Я взял почитать, она поделилась.
Бумага и буквы.
Отточия, междометия, спотыкания... вот, собственно, и все.
Вернул: «Ну, может быть…». Отдаленный гул. Затем была аудиокнига по пьесе. Средне.
Но потом наступил спектакль. И здесь нахлынуло ощущение тепла, новизны и одновременно - классичности, какой-то извечности рассказа.
Гришковец неслучайно начинал свой театр с пантомимы. Его пьесы строятся не на словах, а на их недостатке. У него есть типичный жест: говоря, он ловит фразы, захватывает, защипывает. Поиск нужных выражений, заведомая невозможность их достать, обрыв общения, который дарит надежду на новую встречу - в этом суть его любимого сценического конфликта.
Записанная пьеса, состоящая из монологов - все равно недо-литература. Ей ещё предстоит ожить. Пьеса всегда шьется навырост. Не то с прозой. Показательны слова самого Гришковца:
Это в театре: сказал не то, понял, извинился и сказал как надо. Потому что в театре у тебя есть глаза, жесты, возможность сделать паузу или наоборот, ускориться до предельной возможности. А текст - это буквы, слова, и каждый сам решает, с какой скоростью ему это читать («Год жжизни», с. 14).
Однако, заноряясь в прозу, автор по-прежнему выстраивает образ как актер, который ощущает нехватку четырехмерности, невозможность существовать здесь и сейчас. Человек на сцене вполне может воскликнуть: «Ой! Вспомнил, как звали его жену! Нинка!» («Следы на мне», с. 270), - поскольку он вспоминает спонтанно, вдруг. Но писатель, который так пишет, неминуемо должен довести этот принцип до конца, нырнуть в стихию сказа. Или сокращать.
Автору словно хочется озвучить рассказываемое, чтобы оно обрело свои интонационные подъемы и спуски: «Я не замечал, чтобы Иван Николаевич как-то особенно любил работать . Он просто работал . Много! Очень много. А что ему ещё было делать? Он же не пил. Вот и работал . Мне кажется, что он даже не очень любил работать , он просто работал и всё!» (там же, с. 267; курсив мой - Ф.Е. ).
Или ещё: «Мой дед рассказывал мне… До сих пор не пойму и не пойму никогда, зачем он это делал… Зачем он рассказывал мне одиннадцати, двенадцати, ну максимум тринадцатилетнему человеку… Вообще что-то рассказывал . Когда я смотрю на двенадцати- тринадцатилетних людей у меня не возникает желания рассказать что-то подобное тому, что мне рассказывал мой дед. А он рассказывал …» («Реки», с. 8).
Как артисту на сцене не дано вычеркивать, так автору на письме - не дано закашляться или отмерить долгую паузу. Лучше уж «один раз увидеть»…
И все-таки, в автобиографических вещах «Реки» (2005), «Следы на мне» (2007), написанных от лица «я», интонация Гришковца живет.
В романе «Асфальт» (2008) - по-своему, весьма рискованном опыте - Гришковец идет от противного: решает умолкнуть, максимально заглушить голос, писать от третьего лица. Но в этом случае его манеру говорения поневоле перенимают персонажи, - перебрасывая друг другу, как «горячую картошку»…
К примеру, Миша, главный герой, размышляет: «Я полечу завтра вырывать свой кусок. И я его вырву! А зачем я здесь? Зачем я здесь живу? Зачем живу в Москве, и, как ты говоришь, живу не по-московски? Зачем этой самой Москве сопротивляюсь? Мне непонятно! Так что не говори, что я правильный и у меня всё правильно. Мне тоже казалось, что всё правильно…» («Асфальт», с. 540).
Фирменное плетение словес, свойственное Гришковцу: несколько опорных слов и их вариации. Но ведь и Аня, Мишина жена, объясняется монологами - с тем же нагнетанием вопросов, восклицаний, повторов.
А то и сам повествователь «Асфальта» бросает оковы объективного письма а-ля Флобер, и начинает размышлять о том, как ему быть дальше:
Как можно описать череду воспоминаний? Можно сказать: "он вспомнил давний разговор с другом" — после этого можно воспроизвести сам этот разговор. Но практически-то в процессе воспоминаний вспоминается сам разговор и при этом сам этот разговор не воспроизводится. Он вспоминается весь и сразу. Так же целиком и сразу приходят из прошлого эпизоды, события, ситуации, люди. А на описание этих воспоминаний и на воссоздание самой их череды может уйти много времени, и пропадут подробности, и исчезнет смысл («Асфальт», с. 257).
Проводник реальности у Гришковца - голос. Он мыслит не картинами, а речью. И вроде бы, в «Асфальте» есть главное, что нужно для современного романа: показан сегодняшний человек в его буднях и праздниках, в его смятениях и внутреннем росте. Дана панорама жизни Миши - как он работает, кого любит, чего боится, с кем дружит, что ест и пьет . К финалу у автора даже получается сжать пружину сюжета чуть не до триллера.
Однако нет самого важного для Гришковца - мифа, общего с читателем, рассказанного напрямую.
Слишком разветвлены провода общения.
………
Но в недавно вышедшей повести Гришковца «А.…а», то есть «Америка» («Махаон», 2010), все снова сошлось. Тема - самый небоскребно-гигантический современный миф - «американская мечта» - и доверительный тон рассказчика. Абсолютная простота, минимализм средств - и отсутствие словесного шума.
К ак всегда, там, где Гришковцу удается наметить точки встречи со зрителем или читателем, механизм памяти сам запускается, только помани . Мое оказывается до боли нашим . Самое обобщенное - самым родным.
Слышишь: «Ты учишься классе в шестом…» Читаешь: «Представляете, жара, самый конец июля. Юг. И даже не наш юг, а вообще Юг» («Реки», с. 6). И начинается погружение. Автор уже говорит будто «из меня».
В повести звучит сильный голос мифотворца. Это индивидуальная история того, как рассказчик открывал «терру инкогниту». В то же время, скрытая, но постоянная сверка переживаний: а как у вас? То же ли чувство мифа, его цвета, вкуса, неуловимости?
А….А! Он подбирался к этим вершинам, ещё когда изобразил соседа по лестничной площадке в кепке с надписью «Монтана» в сборнике «Следы на мне».
«А…..а»: сердцевина у каждого своя. Отточия - связующая нить между автором и аудиторией, повод наполнить содержимое индивидуальным опытом.
Клише, стертый намек - палочка-выручалочка для театра , издревле играющего масками - чем расхожей, тем ближе - переносится в литературу, и так же ложится на душу.
В этом и состоит самоотверженность четырехмерного художника, который жертвует личным ради общего.
Эта книга, полагаю, легко переводима. Каждое слово в «Америке» означает то, что означает, обретает первозданную внятность. Гришковец пишет то, что всем известно - и становится открывателем новых земель. Не создает , а напоминает. К примеру, когда говорит про сказку «Волшебник Изумрудного города»: «Те, с кем в детстве эта книга случилась, и так её помнят, а с кем не случилась, тем нет смысла её пересказывать» («А…..а», с. 33).
В повести «Реки», продолжением которой стала «Америка», нельзя узнать, где именно жил рассказчик в детстве: он повествует о Родном городе . Так и в «Америке» - ненавязчиво, полусонно, вечерне - в комнату вплывает миф:
Вот я сижу у себя дома, пишу это, за окном знакомая улица, через улицу, чуть правее, светятся окна магазинчика, где я покупаю хлеб, молоко, воду и ещё что-то. Магазин закрыт. Сейчас ночь. Машины проезжают редко. Город, в котором я живу, спит. Где-то сейчас мои друзья, знакомые. Мысленно я могу проехать по моему городу. Я помню все основные улицы, я знаю, как город устроен. А где-то в Америке сейчас утро («А…..а», с. 13-14).
И повествование оборачивается постоянным взаимным узнаванием или телепатической связью…
Подобным же образом в пьесе «ОдноврЕмЕнно» герой раздевался до трусов, потом доставал анатомическую схему человеческого тела и прикладывал её к себе. Он показывал, что невозможно жить и постоянно помнить, что ты такой, как на схеме. Герой защищает миф - и борется за человека .
Неминуемо взрослеет на этом пути, стареет, серьезнеет. Становится более простым, жестким - другим.
Постоянно меняется, снова проигрывает и опять побеждает. Озаряет счастьем.
Как птица такая была, типа орла, из пепла, что ли, возникала…
Кстати, неслучайно Гришковцу так понравился фильм «Район №9», о чем он специально писал в своем блоге. Миф об инопланетянах в фильме Нила Бломкампа показан сквозь объектив трясущейся ручной видеокамеры.
Над Достоевским иронизировали: странно, что не пишет о том, как промочил ноги, возвращаясь домой из типографии - настолько явно было желание писателя войти с читателем в «домашний» диалог.
Между прочим, в конце года Достоевский издавал свой «Дневник писателя» отдельной книгой - сходным образом ныне поступает Гришковец со своей «ЖЖизнью».
Существует ещё одна дилемма, с которой сталкивается медийный художник в России. Видеопираты могут несанкционированно украсть и размножить его образ. Упрощая: хотел бы автор, чтобы спектакль или фильм с его участием посмотрело как можно больше людей, т.е. в диалог включилось как можно больше общающихся? Или он предпочел бы, чтобы за каждый просмотр ему были отданы реальные деньги, пусть даже в ущерб популярности и широкому распространению его произведений?
«Народ», в основном, решает эту проблему в одностороннем порядке. Он полагает, что может пользоваться трудом артиста бесплатно, по праву зрителя: подит-ко попляши! Это многое говорит о взаимоотношениях художника и общества, о сложности «коммуникативной ситуации» в целом. Недаром у пьесы «Дредноуты» есть подзаголовок «Спектакль, который не получился». В «Осаде», пытаясь слушать рассказчика, второй герой в конце концов засыпает. Перед началом «Как я съел собаку» автор замечает, что никак не может начать говорить, и т.д.
В диалогах уйма извинений, приветствий, прощаний, что может восприниматься как своеобразный учебник вежливости, образчик стиля общения: «Стёпа, дорогой, прости, пожалуйста!» («Асфальт», с. 105); «Мишенька! Родной! <…> Ну сколько тебя можно ждать!» (там же, с. 356) и т.п.
Кроме того, доброжелательный критик мог бы заметить, что «Асфальт» - почти современная «Анна Каренина». В завязке - самоубийство, которое совершает героиня Юля; есть свой мятущийся Левин - Миша, переживающий душевный кризис и возрождение к новой жизни; сибарит Степа - почти что жизнелюб Стива Облонский; мысль семейная, как и у Л.Толстого, противостоит кошмару измены; маячит и сквозной мотив дороги (только не железной, а асфальтовой).
09.09.2015О планах на театральный сезон, новом спектакле «Шепот сердца» и принципах редактирования собственных текстов, а также, почему не хочет рассказывать со сцены о себе.
В конце прошлого сезона актер, драматург и писатель Евгений Гришковец выпустил новый спектакль под названием «Шепот сердца», в котором выступил в непривычном амплуа. В противовес уже ставшим театральными хитами моноспектаклям вроде «Как я съел собаку», здесь артист почти на два часа буквально перевоплощается в человеческое сердце.
- Начинается новый театральный сезон. С чем вы в него вступаете? Что было летом?
Весь июнь были гастроли. На открытии джазового фестиваля в Калининграде мы сыграли концерт с группой Mgzavrebi, потом я побывал на фестивале короткометражных фильмов «Короче» и показал спектакль «Шепот сердца» на сахалинском кинофестивале «Край света». На этом, в общем, все.
- Расскажите про этот спектакль. Как появился его замысел? Я знаю, что вы работали над ним очень долго.
Замысел пришел лет пять тому назад, благодаря случайности. Есть такой фильм студии «Гибли» «Капельки воспоминаний», который какие-то пираты с особо лирической душой перевели под названием «Шепот сердца». Он недолго в таком виде просуществовал в сети, но мне так понравилось это словосочетание, что у меня появилась идея написать монолог человеческого сердца. Мысль была в том, что сердца слона, собаки и человека устроены одинаково, но то, что отличает человека от животного, для сердца вредно. Об этом я и начал писать, но вскоре столкнулся с целым рядом трудностей.
Прежде всего, очень сложно было придумать форму сценического существования сердца, долго не получалось понять, к кому оно обращается.
Я разбил об это голову, отложил до поры в сторону и быстро, всего за год, сделал спектакль «Прощание с бумагой». К тому моменту, когда он вышел, у меня накопилась масса черновиков «Шепота сердца», и вдруг пришло простое и ясное решение - обращаться нужно к человеку, то есть буквально: «человек мой». Как только появилось обращение, сразу сложился и текст спектакля, существующий почти в неизменном виде вот уже на протяжении многих показов - на Сахалине «Шепот сердца» игрался 49-й раз.
- Да, но ведь «Прощание с бумагой» тоже вышло уже три года назад…
Да, вы правы. Довольно долго мы решали проблему организации сценического пространства. Вариантов было множество. Один из первых включал экран, на котором на протяжении всего спектакля живет тень человека - спит, ест, курит, ходит туда-сюда. Но, во-первых, для этого требовалось фактически снять двухчасовое кино, а мне на сцене - очень плотно к нему привязаться. А во-вторых, я понял, что экран сегодня не использует только ленивый. Хотя нет, даже ленивый уже пользуется этим приемом. Я был одним из первых - в спектакле «+1», но сегодня это стало общим местом. В итоге я придумал хирургическую лампу и сыплющиеся из нее лепестки, на этом варианте мы и остановились. Наконец, было и еще одно препятствие. Мой монотеатр включает в себя декорации, костюмы, но при этом у него нет своего помещения. Фактически, я могу пользоваться только залом театрального центра «На Страстном», где я работаю уже десять лет - да и то очень недолгое время. Но на репетиции и выпуск «Шепота сердца» было всего три дня.
Наверное, никто из тех, кто занимается театром, таких сроков представить себе не может.
Это все равно, что учиться вождению на тренажере и по учебнику, а потом сесть в автомобиль и в нем поехать. Я полностью отрепетировал все у себя в голове, нарисовал раскадровку, как перед съемками фильма, а потом за три дня подготовил спектакль к выпуску. На первых показах, правда, случались накладки. Очень сложно два часа говорить о себе в среднем роде, все время сбиваешься. А один раз я забыл снять обручальное кольцо, которого у сердца не может быть, у него ведь и пальцев-то нету. Пришлось извиниться, уйти за кулисы, вернуться и продолжить.
Мне показалось странным, что в спектакле сердце выступает с рационалистических позиций, хотя за разум вроде бы отвечают другие органы…
Ну да, это такие человеческие представления. А у меня сердце выступает как абсолютное рацио. Текст построен таким образом, что сначала с ним поспорить невозможно, а во второй половине с ним практически невозможно согласиться. Это такая провокация, которой мне очень приятно заниматься.
Люди, которые полагают, что на сцене не сердце, а Евгений Гришковец, после спектакля подходят и начинают со мной спорить.
Приходится объяснять, что это не я сказал, а сердце - главный герой. Если вы будете внимательно смотреть спектакль, то увидите, что мало того, что я играю роль, так еще и человек, к которому я обращаюсь, не имеет ко мне никакого отношения. Он живет в провинции, любит рыбалку, болеет за футбольную команду. Это сердце совершенно другого человека, в котором большинство зрителей может узнать себя, своего мужа, сына.
Если я не ошибаюсь, это первый за долгие годы спектакль, в котором между вами и персонажем настолько большая дистанция. Зритель ведь привык, что на сцене вы, Евгений Гришковец.
Это, конечно, не вполне верное ощущение. Если в «Как я съел собаку» и «Прощании с бумагой» есть некоторые автобиографические вкрапления, то в спектакле «Планета», скажем, речь о человеке, который точно не женат, у которого нет и не было никаких детей - это совершенно на меня не похоже. Или в «Дредноутах» герой - человек, который живет серую жизнь, в которой ничего не происходит, а у меня крайне необычная, невероятно насыщенная жизнь. На самом деле, эта ситуация похожа на отношение слушателей к песням Высоцкого. Я как-то, довольно давно, читал очень хорошую диссертацию одной томской дамы-литературоведа, которая написала, что Высоцкий не написал около тысячи песен, а сделал около тысячи моноспектаклей. Это очень точно.
Ну а зрителям и слушателям свойственно сращивать автора и персонажа - это ведь культивируется еще со школы.
Висит в классе портрет Горького, под которым написано: «Человек- это звучит гордо», но ведь это сказал не писатель, а не самый симпатичный на свете персонаж его пьесы «На дне» Сатин. Или вот, например, моя бабушка, когда смотрела фильм «Противостояние», говорила про прекрасного Андрея Болтнева, что он актер плохой, потому что он играл негодяя Кротова. С другой стороны, актеры, которые играли положительных председателей колхозов, были для нее хорошими.
И тем не менее здесь вы действительно едва ли не впервые очевидно играете не просто персонажа, а вообще другое существо.
Да, конечно! И это для меня огромный шаг в неведомое, в непробованное.
- Это сознательный шаг? Вам надоело заниматься одним и тем же?
Да нет, монотеатр неисчерпаем. Просто художественную форму диктует замысел. В начале 2002 года я выпустил спектакль «Планета», а потом до 2008-го, семь лет, занимался только литературой. Почему? Потому что придумался роман «Рубашка», а театральные замыслы не приходили. Потом вдруг возник спектакль «+1», и я вернулся на сцену в новом возрасте, новом состоянии, но том же художественном жанре, которым только я в России и занимаюсь.
Да, у меня есть идея, я хочу сделать спектакль на двоих. И это уже будет театр, который не развернут в зрительный зал, как все привыкли в случае с моими спектаклями.
- Но это, как я понимаю, не прямо сейчас. А какие планы на ближайший сезон?
В этом сезоне хочется заниматься только «Шепотом сердца». Дело в том, что я единственный, как это сказать, человек-театр, который играет спектакли даже в самых дальних уголках страны ровно в том виде, в каком они исполняются на столичных площадках.
На будущий сезон запланировано более 80 показов, в том числе в Хабаровске, Владивостоке, Чите, Благовещенске.
Я мог бы больше играть в Москве, не имея сложностей, но я вижу свою задачу в том, чтобы обязательно довезти спектакль до максимального количества зрителей, хотя это и связано со сложностями в логистике и значительной потерей времени. Но для меня это важно. И азартно. А в процессе гастролей будет осуществляться редактура, уточнение текста спектакля, его структуры и композиции. В конце сезона я планирую записать и опубликовать его.
- Насколько, кстати, меняется спектакль за этот период?
Довольно существенно. Для примера: сейчас есть как минимум три варианта литературного текста «Как я съел собаку», а кроме того, есть еще и две видеоверсии, отличающиеся процентов на 50. Просто не может один и тот же текст произносить человек, которому 30 с небольшим, и человек, которому 49, это ненормально. Спектакль «Планета» я поэтому вообще убрал из репертуара: в 35 играть человека, у которого нет жены и детей, можно, а в 42 этот человек уже просто мудак. Тут еще вот какая вещь. Понимаете, совершенство литературы заключается в том, что, взяв книгу, читатель оказывается с автором наедине. Театр - это другое. В зале сидят около тысячи человек. И вот я произношу какой-то текст и понимаю, что он не услышан.
Разумеется, есть какие-то куски, на которых я настаиваю, но принципиально важно, чтобы зритель мог присвоить себе мой текст, проассоциировать себя с ним.
Если этого не происходит, то я пытаюсь понять, в чем дело: то ли мысль недостаточно хорошо сформулирована, а то ли речь идет о каком-то настолько экзотическом индивидуальном переживании, что оно людям просто не близко. Тогда я этот фрагмент убираю, поскольку на сцене такого быть не должно именно из-за того, что происходящее должно быть доступно для понимания сотням людей разного пола, возраста, социального положения и так далее. Но без замещения такую операцию произвести, естественно, тоже нельзя, приходится придумывать замену. Этот процесс длится довольно долгое время - как раз где-то около полного театрального сезона. Когда текст приходит к какому-то окончательному варианту, то я его записываю и снимаю на видео, расширяя таким образом аудиторию. Ведь сколько спектаклей я могу сыграть? Ну, тысячу. А книжка за месяц может быть продана тиражом 50–60 тыс. экземпляров, и прочитать каждую из них может не один человек, а, скажем, десять.
- А что происходит с вашим проектом с группой Mgzavrebi?
Дело в том, что это сотрудничество никогда не задумывалось как основное ни для меня, ни для них. Просто когда мы записали первую песню, всем так понравилось, что было решено сделать альбом. При этом мне страшно захотелось помочь Mgzavrebi пробиться на российской сцене, поскольку я понимал, что самим им это сделать будет трудно. Поэтому я позвал их сыграть ряд концертов, благодаря которым их услышали. Но у них настолько превосходный собственный материал, что сейчас уже достаточно собственных концертов. Не так давно мы запланировали сделать еще один альбом и даже записали для него три трека. Но недавно мне позвонил лидер группы Гиги и сообщил, что сейчас не может продолжить запись, поскольку испытывает определенные творческие трудности. Это понятная вещь - Гиги переживает это впервые, а у меня этих кризисов была уже куча. Если выйдет из кризиса - допишем альбом, не выйдет - не допишем.
Ну и давайте напоследок вернемся еще раз к «Шепоту сердца». Вы говорите, что писали текст не о себе. А почему? Считаете, что ваша жизнь никому не интересна?
Я написал какое-то количество текстов о себе вчерашнем - о тех годах, когда я еще был нормальным человеком, до 32 лет. О сегодняшнем писать мне кажется неправильным. Я убежден: человек хочет читать про себя. А люди моей сегодняшней профессии или журналисты, олигархи - это люди экзотической судьбы, которых очень немного. Книжки или фильмы о конченых наркоманах из предместий - это тоже экзотика, потому что эти герои книжек не читают. Я делаю спектакли и книги о людях нормальных, которых я хорошо знаю - я живу в провинции, это мои друзья, знакомые, родители одноклассников моих детей. Они любят рыбалку, футбол - я их и сам когда-то любил. А если я начну рассказывать про себя, это будет любопытно, но точно не будет художественно, потому что это будет непонятно - мне и самому непонятно, как я так живу.
Цели и задачи урока.
- Погружение в современный литературный процесс; знакомство с новыми именами в русской литературе.
- Формирование интереса к личности и творчеству Евгения Гришковца.
- Совершенствование навыков монологической речи.
- Формирование умения работать с текстом.
- Формирование активной жизненной позиции и осмысленного выбора будущей профессии.
Оборудование урока:
- портрет Е. Гришковца;
- тексты произведений писателя;
- выставка книг и подборка газетно-журнальных материалов о Е. Гришковце;
- видеофильм “Настроение улучшилось – 2”;
- фонограммы Е. Гришковца и группы “Бигуди”.
Подготовительный этап урока:
- изучение биографии писателя, подготовка вопросов к пресс-конференции;
- чтение рассказа “Дарвин”;
- работа с текстом по вопросам.
Ход урока
Звучит музыка группы “Бигуди” + монолог “Улица”.
Слово о писателе:
Учитель. Его называют “Новым русским Пименом”, факт его появления на литературной арене - феноменом всепризнания, а его прозаическое творчество – чем-то большим, чем литературные досуги дилетанта. Он оказался по сердцу всем. В нем увидели и услышали что-то такое, чего ждали. Все. Во всяком случае, все, кто успел познакомиться с его сочинениями. Он всерьез говорит о серьезном. Это Драматург и Актер, за рекордно короткий срок (около 4-х лет) превратившийся из провинциального режиссера во всеобщего любимца, заласканного прессой, публикой и жюри самых престижных премий. Это лауреат "Антибукера", "Триумфа", "Золотой маски" в номинациях драматург, актер и режиссер. Это Евгений Гришковец.
Представьте, что Евгений Гришковец – гость нашего урока. Какие вопросы, связанные с жизнью и творчеством, вы бы задали ему?
Вопросы учащихся:
Откуда ваши корни?
Я родился в 1967 году у студентов второго курса в Кемерово. Мама – Софья, отец – Валерий. Они не подкидывали меня бабушкам, всюду брали с собой, даже когда уехали учиться в аспирантуру. Это была семья, и в этом было ее основное благополучие. Я надеюсь, что жизнь распорядится так, что однажды я буду помогать родителям.
Каким был Ваш путь в литературу?
Сначала учился в Кемеровском университете, поступил на филологический факультет в 1984 году, окончил его в 1994-м. С третьего курса меня призвали в армию. Три года в морфлоте. Поначалу казалось, что служил зря, теперь я играю спектакль "Как я съел собаку", где рассказываю о своей службе. Этот спектакль очень многое определил в моей жизни, выходит - служил не зря.
Как возникло Ваше увлечение театром?
В 1990 году, вернувшись из Германии, организовал театр "Ложа", а заодно как-то мимоходом окончил филфак. Вплоть до 1998 года мы делали по спектаклю в год, иногда получалось даже два, выступали на фестивалях самодеятельных театров, ездили за границу.
Почему Вы покинули Кемерово?
Я видел, что наш театр умирает, времени им заниматься у меня не стало, мне нужно было загнать себя в условия, в которых я либо продолжил бы театральную деятельность, либо начал бы заниматься чем-то иным. В результате возник спектакль "Как я съел собаку", который впервые я показал для семнадцати зрителей в курилке у буфета в Театре Российской армии в ноябре 1998 года. Этот показ стал поворотным в моей жизни.
- “Как я съел собаку”, “Город”, “Одновременно”, “Планета”, “Дредноуты”, “Рубашка”, “Планка”, “Следы на мне”. Эти спектакли, рассказы и сборники – далеко не полный список того, что вы сделали за последнее время. Чем ещё Вы радуете своих читателей, зрителей и слушателей?
Не знаю, насколько это радостно, но я записал несколько альбомов с группой “Бигуди”. Чуть больше года назад, совершенно не понимая, зачем и почему, а главное, не зная как, я начал вести свой Живой Журнал, который недавно вышел в виде книги “Год жж изни”. Действительно, это задокументированный год моей жизни, это желание и возможность быть открытым, по возможности честным и в этом упрямым. Ещё в мою творческую жизнь вошли ребята из Иркутска, которые привезли и показали свою чудесную работу “Настроение улучшилось – 2”. Их видео доказывает, что не нужны ни бюджеты, ни продюсеры. И актёров не надо: снимались сами. Художественный замысел важнее всего.
Почему, в отличие от остальных знаменитостей, стремящихся в Москву, Вы живёте в Калининграде?
Живу, потому что мне нравится. Я с рождения житель провинциального города. Областной центр для меня естественная среда обитания. К тому же, Калининград достался мне не по факту рождения в нём, я сам выбрал этот город и живу. Причина простая - мне нравится. С Москвой нет никаких противоречий. Никогда не участвую в провинциальных разговорах, когда ругают Москву. Наоборот. Но живу в Калининграде.
Учитель. Мы благодарим Евгения Валерьевича за искренние ответы на наши вопросы. А теперь обратимся к его произведениям.
После знакомства с рассказами Евгения Гришковца каждый может воскликнуть: “Я тоже так могу написать!” Да, текст написан достаточно простым и доступным языком. Но из страха, неумения или по причине элементарной застенчивости, семь раз отмерив, редко кому удается удачно отрезать. И, тем не менее, Гришковец смог. Он видит свое истинное предназначение в том, чтобы с полной отдачей для каждого донести все мельчайшие подробности жизни и заставить полюбить свое время.
Многие рассказы Гришковца автобиографичны. Значительное место в его творчестве занимают темы ученичества, студенчества, службы в морфлоте. Обратимся к рассказу “Дарвин”.
Анализ рассказа “Дарвин”
Увидев впервые название рассказа, вы, возможно, попытались предугадать, о чём пойдёт речь в рассказе. Каковы были ваши прогнозы?
Многие учащиеся уверены, что рассказ, так или иначе, будет связан с Чарлзом Дарвином, известным английским натуралистом и путешественником, который одним из первых высказал предположение, что движущей силой эволюции является естественный отбор.
- Определите тему рассказа .
Речь идёт о “процессе выбора” будущей профессии, о котором автору весело вспоминать.
Как старались повлиять на выбор профессии бабушка и дедушка героя?
Бабушка с дедушкой – специалисты по ихтиологии, научной карьеры они не сделали. Наш герой помнит их рассказы про Каспий, про научно-исследовательское судно, про изучение рыб, приключения, про то, что у них тогда чёрной икры было больше, чем хлеба, и этой икры они наелись на всю жизнь. Потом родился ребёнок. А потом они всю жизнь проработали в школе: “Меня бабушка часто приводила в школу, когда мне было четыре-пять лет. Я помню кабинет биологии и его закулисье. Там было много скелетов разных мелких животных, анатомические схемы человека, разные лягушки и змеи в банках со спиртом и прочее. Помню школьную теплицу, которая содержалась в идеальном порядке. Помню клумбу и цветы перед входом в школу. Бабушка любила заниматься цветами и много лет подряд занимала первое место по городу в конкурсе школьных клумб”. С детства игрушками для нашего героя служили толстые тома “Жизни животных”. К тому же в семье существовал своеобразный аттракцион: когда в дом приходили гости, маленького мальчика спрашивали, кем он хочет стать. “ Энтомологом! – громко орал я, и все смеялись. – А кем не будешь? – Орнитологом! – вопил я радостно”. Поэтому одно направление выбора будущей профессии и жизни было намечено рано.
Почему не рассматривались учебные заведения столицы и больших городов?
Да потому что, будучи человеком неопытным в жизни и неуверенным в себе, он боялся всего большого и нового: Москва и Питер его пугали. К тому же он не хотел уезжать из дома, боялся бытовых трудностей и не был уверен, что сможет бесконфликтно жить в студенческом коллективе. Ему просто хотелось интересной и весёлой студенческой жизни.
Расскажите о том, как шёл поиск учебного заведения, в котором предстояло учиться герою. Какие разочарования ожидали его на этом пути?
Кемерово, город, в котором родился и живёт наш герой, не отличался большим выбором учебных заведений. Высшее военное училище связи не рассматривалось: “Боюсь, что карьера военного для моей мамы была страшнее карьеры дворника”. Политехнический институт, который закончили родители, тоже не рассматривался, по причине полного отсутствия интереса к точным наукам. По тем же причинам в планы не входил и технологический институт пищевой промышленности. Были ещё университет, институт культуры и медицинский. Мединститут привлекал героя, во-первых, потому, что там преподавал его любимый дядя; во-вторых, там учился его двоюродный брат, который водил его на капустники и концерты студенческой самодеятельности. К тому же студенты одевались модно и ярко, а в юности нравится всё неординарное, яркое. И всё было бы хорошо, если бы не одно НО. Первая же экскурсия в “анатомичку” показала, что оно совершенно не переносит запах формалина, а всё увиденное в музее повергло его в обморок. “На медицинском тут же был поставлен жирный крест”.
Институт культуры оттолкнул юношу постными и тоскливыми физиономиями студентов, ощущением ненужности того, что они поют и пляшут. Это вызывало страшную тоску и безрадостность: “В обморок я, конечно, от увиденного и услышанного не падал, но запах формалина, мне казалось, преследовал меня и исходил обильно из всего мною увиденного и услышанного”. “Само отсутствие надежды на жизненное счастье и радость, которыми были наполнены коридоры и аудитории этого учебного заведения, заставили меня твёрдо отказаться от мысли поступить в институт культуры”. Оставался Кемеровский государственный университет.
Как по-вашему, почему после дня открытых дверей молодой человек отказывается поступать на биофак, хотя и бабушка, и дедушка его были биологами, да и сам он “очень хотел захотеть поступить именно на биофак”?
Любовь к биологии изначально была вызвана не только бабушкой и дедушкой, но и образами романтических литературных героев: доктора Айболита и Паганеля. Дама же, пришедшая на день открытых дверей с опозданием на 20 минут, окинула собравшихся недружелюбным взглядом. Всё, что она делала, казалось неискренним и сделанным ради галочки: мероприятие проведено. Рухнули и надежды героя на то, что с посещением лабораторий он вновь испытает детскую любовь “к жучкам и паучкам”. Препариуемые лягушки вызывали жалость, а в аудиториях неприятно пахло. Вывод неутешительный: “Я не встретил там, в лабораториях и аудиториях, ни одного человека, который бы совпадал с моим образом и моим представлением о том, как должен выглядеть учёный”.
Почему отсеялись юридический и исторический?
Начнём с того, что сразу два эти факультета не были решительно отвергнуты героем сразу. Юридический факультет привлёк его своей избранностью и элитарностью. Ещё бы, студенты с серьёзными лицами, одетые в модные кожаные пиджаки и с модными же дипломатами в руках рождали ощущение несбыточности, неосуществимости. Он понял, что по каким-то параметрам недотягивает до этого факультета, а зачастую именно ощущение недоступности и манит. Гришковец говорит, что поставил на нём бледненькую галочку, то есть оставил как возможный вариант.
Экскурсия на исторический факультет тоже не внесла ясности в профессиональное самоопределение героя. Выступления преподавателей в целом не разочаровали его, один из них даже “сорвал аплодисменты”. Но студенческая жизнь была “закручена” вокруг гитары. На фотографиях факультетской газеты часто фигурировали люди с гитарой: “То эти люди сидели у костра и пели под гитару, то стояли на сцене с гитарами и пели, а то шли с рюкзаками куда-то, но помимо рюкзаков несли ещё и гитары… здесь явно чувствовался культ человека с гитарой. А я на гитаре играть не умел, знал, что уже не научусь, в связи с этим песни под гитару мне не нравились, я в них не верил и понимал, что на историческом факультете у меня нет никаких шансов”.
Что заставило героя отправиться на самый несимпатичный для него дамский факультет?
Филологическому факультету предшествовала поездка на романо-германский факультет. Выступление преподавателя, сулящего “волшебный мир”, который открывает знание иностранных языков, мысль о том, что “по-настоящему культурным человеком может считать себя тот, кто знает минимум пару языков, помимо родного”, выступления студентов – всё это, по сути, убедило героя, что это именно то, что он хочет. Поэтому поездка на филфак была чистой формальностью: чтобы успокоить себя и родителей и снять все возможные сомнения.
Есть ли в рассказе детали, говорящие нам о том, что герой всё-таки поступит именно на филфак?
С самого начала мы понимаем, что именно этот факультет будет выбран героем. Во-первых, отбор языковых средств убеждает нас в этом: в библиотеке “приятно пахло ” (помните запах в лабораториях биофака?), “царили приглушённые звуки”, “в читальном зале было светло и хорошо” . Именно здесь он наконец-то понял, что учёба в университете – “это реальность, и что это, наверное, трудно, но это хорошо”.
Обратимся к личности Михаила Николаевича Дарвина, заглавного героя рассказа. Какие средства создания образа героя использует автор в этом рассказе?
Портрет. Какие изобразительно-выразительные средства в описании внешности и костюма помогают понять авторское отношение к преподавателю? (В описании портрета несколько раз встречается слово красивый . Сравнения (волосы, когда-то чёрные, как уголь; одежда, как из кино), эпитеты “человек упругий, сильный и здоровый”, жесты “скупые, плавные, но выразительные” помогают представить действительно красивого человека.
Речевая характеристика. Как говорит Дарвин? Как подбирает лексику? Как реагирует на реплики из зала и на свои собственные слова? (Манера непринуждённая, он иронизирует над слушателями и над самими собой, говорит честно, открыто, но не запугивая абитуриентов, требует честности в ответах и написании сочинения).
Жесты, поступки. Это средство типизации представлено менее ярко, но всё-таки какие-то черты можно заметить. Какие? Как характеризует преподавателя его разговор с дамой на крыльце университета? (Мы видим его совершенно естественным: сомневающимся, способным испытывать неловкость за сказанное, человечным. То есть естественным человеком. И этой своей “естественностью” он вызывает симпатию героя, а значит, читателей).
Как часто в жизни мы стоим перед выбором. И зачастую это выбор зависит от того, кто находится рядом с нами, кто может подсказать, направить. Михаил Николаевич Дарвин оказался тем самым человеком, который своей внешностью, своей манерой говорить искренне, непринуждённо, правдиво и естественно пленил мятущуюся душу абитуриента и таким образом определил его выбор.
Что вы можете сказать о писательском стиле Гришковца?
Его творчество привлекает простотой и искренностью самих рассказов и какой-то детской открытостью рассказчика. Мелочи и детали в рассказах не раздражают, но умиляют автора, который радуется им как подробностям и – шире – как знакам жизни. Увлечение мелочами надо рассматривать как часть общего стремления его (его лирического героя) к простоте.
Его “открытые” тексты провоцируют собственную память. И уже вслед за ним хочется писать свои рассказы, основанные на реальных событиях собственной жизни.
Хотелось бы, чтобы среди читающей молодёжи появилась мода на Гришковца – мода на “ныне невообразимую неспешность рассказа, на повторы и возвращения к уже сказанному, на спокойный, ничем и никем не взбудораженный, не взнервленный тон”. В эпоху расцвета искусства визажа и имиджмейкерства Гришковец вышел “без грима”.
В качестве домашнего задания учащимся предлагается:
- прочитать рассказы Евгения Гришковца из сборников “Следы на мне” или “Планка” на выбор, написать отзыв или сочинение-эссе;
- подготовить презентацию по творчеству Евгения Гришковца.
