Федин константин александрович биография. Полные и краткие биографии русских писателей и поэтов

Автобиография

Все мое детство, от рождения в 1892 году, и ранняя юность, до 1908 года, протекали в Саратове, который у нас в семье влюблено, называли «столицей Поволжья». Сейчас я как будто ярче прежнего вспоминаю свою родительскую семью то в одной, то в другой крошечной квартирке и детские впечатления от Волги с ее неповоротливыми пароходами, бесконечными вереницами плотов, просмоленными рыбачьими дощаниками и окрестными фруктовыми садами деревень. Отсюда пошли мои первые представления о русской земле - как о Мире, о русском народе, как о Человеке. Здесь складывались начальные понятия о прекрасном - из картинной галереи Радищевского музея, где было много отличных русских мастеров и западных художников - барбизонцев, собранных известным Боголюбовым; из школьных спектаклей, в которых участвовал и я; из драматических и оперных театров; из уроков на скрипке, которые мучили меня и одно время совсем охладили к музыке.
Я начал себя помнить с четырех лет. Мы жили тогда на плац-параде - большой пыльной площади, где в длину приземистых артиллерийских конюшен стояли зеленые батарейные орудия, издалека направленные дулами на наш деревянный «флигерь» в три окошка.
Отлично вижу прохаживающегося перед пушками солдата при шашке наголо и крупных короткохвостых коней, которых гоняют на корде в облаке пыли.
Раз вечером вся площадь осветилась прыгающими языками огней в черном дыму: жгли вонючие керосиновые плошки, и люди бродили вокруг, вдыхая чад и копоть. Это была городская иллюминация, устроенная для «гулянья» в тот день, когда в Москве Николай II «отпраздновал» свое коронование трагической Ходынкой, так много сказавшей о царе русскому народу. Начиная с этих плошек, я припоминаю все больше подробностей детской жизни.
В 1899 году я пошел в начальное училище, где одним из учителей был дядя моей матери, Семен Иванович Машков, у которого она провела девичьи годы перед замужеством. Дом Машкова был очень близок нашей семье, но отличался от нее, прежде всего тем, что стоял гораздо выше по культуре. Здесь велись самые горячие разговоры взрослых, какие мне доводилось тогда слышать, читались газеты, чего я в ту пору совсем не видел дома, собирались учителя, студенты (студентов тоже не бывало у нас), и почти всегда мой отец исступленно спорил при таких встречах, ссорился и уходил домой. Жизнь Машкова представлялась мне очень стройной, ясной, внушала что-то поэтичное, и это чувство укреплялось моей матерью, относившейся к своему дяде с обожанием.
Семи лет я начал учиться игре на скрипке. С перерывами эта школа продолжалась, кажется, до 1906 года, когда я решил серьезно заняться музыкой, поступил в консерваторию, но вдруг возненавидел занятия в ней и перестал играть. Спустя двадцать лет, рассказывая о Никите Кареве в романе «Братья», я вспоминал о ранней своей любви и о ненависти к скрипке.
В 1901 году я поступил в коммерческое училище. Память об учении в нем сохранила мало хорошего. Но в его стенах я испытал с товарищами переживания, которые принесены были русско-японской войной, и особенно революцией. Открывался впервые волнующий реальный мир над пределами наших ребяческих фантазий, над уроками и учебниками.
Мир этот был связан для меня с самым ранним впечатлением больших уличных событий, которые я нечаянно наблюдал,- с разгоном демонстрации протеста против казни студента Балмашева в 1902 году, убившего министра внутренних дел Сипягина. Осенью 1905 года мне еще не исполнилось четырнадцати лет, но я был охвачен общим возбуждением; вместе со всем классом участвовал в ученической «забастовке», ходил с товарищами в 1-ю гимназию (где с лишним полвека назад преподавал Чернышевский) - «снимать» с занятий гимназистов, убегал дворами от оцепивших гимназию казаков.
Отец смотрел на мое поведение как на опасное озорство, и внушительно призвал меня к послушанию. Однако в это время у меня появился первый шанс в самообороне от отцовских назиданий: он сам не переставал возмущаться погромами, черносотенством. Когда в доме губернатора Столыпина был убит жестокий «усмиритель» саратовских крестьян генерал Сахаров, отец обошел событие суровым молчанием,- «устои», в которых держал он семью, не позволяли ему одобрить террористический акт, но казней и бесчеловечности усмирения крестьян он тоже не мог простить.
Моя мать, Анна Павловна, урожденная Алякринская, дочь народного учителя, воспитанная своим дедом-священником в глуши Пензенской губернии, внесла в дом уклад русских духовных семей. Отец, Александр Ерофеевич, был сыном крепостного крестьянина, родом тоже пензяк, учился торговле, служил «мальчиком», затем приказчиком у купцов и впоследствии стал торговцем-писчебумажником. Он был самоучкой, до женитьбы пробовал писать стихи и всю жизнь имел слабость к немудрящей рифме, собирал религиозные книги, любил церковность и в этом смысле жил в полном согласии с матерью, хотя характеры их были резко различны.
Быт был строгий, заведенный отцом раз навсегда, как календарь. Во всем ощущалось принуждение. К пятнадцати годам дом показался мне невыносимым гнетом, я стал очень худо учиться и в декабре 1907 года бежал в Москву, заложив в ломбарде свою скрипку.
Один мой школьный товарищ, учившийся живописи и когда-то заразивший меня тягой к малеванию маслом, приютил меня в своем подвале, на Кисловке, и мы вместе мечтали, что я тоже буду художником, а пока я служил ему натурой, стоя посередине мрачной комнаты в позе Бонапарта. Вскоре отец разыскал меня и мирно увез домой, взяв с меня обещание, работать в его магазине. Летом 1908 года я сделал еще попытку бегства - на лодке вниз по Волге, но не довел отчаянного предприятия до конца, вернулся домой и вскоре настоял на том, чтобы продолжать образование. Мать оказалась мне в этом доброй опорой, чем была всю свою не очень легкую жизнь. Думаю, что только благодаря ее чуткой воле я не сбился с пути.
Три следующих года были лучшими в моей юности - старшие классы коммерческого училища в Козлове (Мичуринске). Я жил теперь один, в обстановке, не тяготившей меня воспоминаниями о Саратове, где все смущало мою совесть - побеги, прерванное ученье, и отошедшие от меня товарищи, и работа в магазине.
Я многим обязан козловским педагогам, особенно словесникам, как тогда называли преподавателей русской литературы. Классные занятия выходили за рамки программ,- мы читали сборники «Знания», писали сочинения о русских «модернистах», об Ибсене, и это открывало нам взгляд на литературу как на цепь меняющихся в борьбе живых явлений, а не схоластический школьный «предмет». Новыми глазами я перечитал то, что прежде меня оставляло равнодушным, и скоро нашел в книгах ни с чем не сравнимую отраду.
Здесь, в Козлове, я и начал мечтать о писательской работе.
В 1911 году я поступил на экономическое отделение Московского коммерческого института. Студенческие годы заполнены были уже созревшим стремлением писать. Первый рассказ был сочинен еще летом 1910 года, в Уральске, где я гостил у сестры. Это было подражание Гоголю,- его «Шинель» оставалась надолго одним из глубочайших моих внутренних потрясений. Я понял, что это - подражание много позже, в зрелые годы, а когда писался рассказ, мне чудилось - я пою, как птица. Я отправил тогда эту птичью песню из Козлова в Петербург, в «Новый журнал для всех», и перенес первое, столь хорошо знакомое новичкам-сочинителям, горе: журнал возвратил мне рукопись без всякого ответа. Только в 1913 году и начале 1914 были напечатаны в петербургском «Новом сатириконе» Аркадия Аверченко мои «мелочи» и стихи,- до этого следовала неудача за неудачей.
Весной 1914 года я поехал в Германию с целью усовершенствоваться в немецком языке и поселился в Нюрнберге. В деревне Штейн, рядом с дворцом Фабера, я заработал первые пять марок - скрипичной игрой на крестьянской танцульке вместе со своим приятелем, народным учителем, который мне аккомпанировал на рояле. Больше мне скрипка никогда не пригодилась.
Я был застигнут в Баварии войной, пытался пробраться на родину, но по дороге, в Дрездене, меня задержали как гражданского пленного. Из Дрездена я вскоре был выслан.
Мне пришлось жить интернированным в Саксонии и Силезии почти до самой германской революции. Я давал уроки русского языка, служил хористом и актером в театрах Циттау и Гёрлица, продолжал писать и сочинил первый свой роман «Глушь», который впоследствии уничтожил. Литературные средства мои были переменчивыми, оставаясь наивными,- я пытался сочетать бытописание с психологизмом, увлекался, прежде всего, Достоевским, затем скандинавцами, особенно Стриндбергом и Бьернстерне-Бьернсоном, наконец - экспрессионистами с их ранним журналом «Die Aktion». По настроениям журнал был интернационален, позиция его приближалась к немецким спартаковцам, молодых представителей которых я встречал в Саксонии, а затем ближе узнал во время первого посещения Берлина, летом 1918 года, когда среди населения уже начинал сказываться протест против войны. Я был приглашен на службу в качестве переводчика в первое советское посольство в Германии, но немецкие власти, узнав об этом, поспешили включить меня в обменную партию пленных - после пятидесяти месяцев подневольного моего положения «враждебного иностранца».
Вернувшись осенью этого года в Москву, я проработал некоторое время в Народном комиссариате просвещения. Это было трудное время,- следы послевоенной разрухи были глубоки, голод давал себя знать слишком сурово. Вскоре мне представилась соблазнительная возможность работать хотя бы в провинциальной печати, и я поехал, в начале 1919 года, на Волгу, в Сызрань. Здесь, при отделе народного образования, мной был основан небольшой литературный журнал, где печаталась местная советская молодежь и некоторые «писатели из народа» (как именовались тогдашние последователи поэта Сурикова), присылавшие свои рукописи из Симбирска, Самары, Суздали, Твери и т. д. Я редактировал газету «Сызранский коммунар», работал секретарем городского исполкома, с жаром отдаваясь жизни, полной ломки, новшеств и мечтаний, которые, будучи «уездными» по масштабу, внутренне были для меня огромны, как революция.
Короткие месяцы работы в Сызрани оставили сильный отпечаток на всем моем жизненном пути. Кроме выучки газетчика, которому приходилось писать все - от передовых статей и фельетонов до театральных и книжных рецензий, или вести, наряду с городским репортажем, международный обзор,- революционные поволжские события 1919 года дали мне неиссякаемый материал для писательского труда. Перед тем почти пятилетие оторванный от родины и вынужденно замкнутый в себе, я очутился в мире общей борьбы за социалистическое будущее народа и быстро проходил свою начальную школу общественной жизни.
Осенью я был мобилизован на фронт и очутился в Петрограде - в самый разгар наступления Юденича. Сначала меня направили в Отдельную башкирскую кавалерийскую дивизию,- здесь я заведовал экспедицией, снабжая печатью четыре полка дивизии, сражавшихся на фронте. Потом я был переведен в редакцию газеты 7-й армии «Боевая правда», где и проработал помощником редактора до начала 1921 года.
Ленинград занял исключительное место во всем моем существовании. Воздействие его на сознание нельзя назвать иначе, как поэтическим. Традиции в области искусства и культуры труда, вековая романтика революционной борьбы, слава Октября и тот патриотический характер ленинградца, который известен повсюду,- все здесь создано для того, чтобы верить в жизнь и ценить ее дары. В Ленинграде я прожил, если не считать заграничных поездок, восемнадцать лет и глубоко дорожу тем, что мною почерпнуто в его революционной культуре.
В 1920 году я познакомился с Горьким. Нынче, когда прошло больше трех десятилетий с того памятного февральского дня, я могу сказать еще убежденнее, чем раньше, что факт этого знакомства с Горьким сделался громадным событием моей писательской жизни. Первая же встреча с ним положила начало сердечному общению, длившемуся до его смерти.
Живой Горький с его обаянием, его художническим и моральным авторитетом нередко бывал первым судьей моих рассказов и повестей. Его роль в формировании зарождавшейся советской литературы 20-х годов огромна, его участие в писательских судьбах часто определяло все дальнейшее развитие дарований и украшало путь молодого литератора.
Горький никогда не уставал пробуждать в писателе интерес к жизни, обращать его взор на действительность. Это воздействие его было благотворно и для большинства писателей из кружка «Серапионовы братья», к которому я принадлежал. Этот кружок был выразителем формалистических тенденций в буржуазной литературе, в первую пору остро и вредно сказавшихся на молодых писателях - «серапионах», вслед за «формальной школой» рассматривавших всякое литературное произведение не как отражение действительности с ее общественной борьбой, а только как «сумму стилевых приемов». Горьковское начало, служившее нравственной и эстетической опорой в те ранние годы моей работы, помогло мне и сохранило свое значение для меня на всю жизнь.
Вопросы искусства меня всегда волновали не только отвлеченно, но в жизненной практике: человек искусства, художник в обществе. Пока я пришел к пониманию искусства, сложившемуся у меня со временем, я много бродил по перепутьям, и эти перепутья - история становления писателя.
По-настоящему биография художника должна быть не описанием фактов его бытия, но объяснением того, как поняты им эти факты. Красочность фактов сама по себе недостаточна для жизнеописания,- для него нужен ясный взгляд на пережитые заблуждения. Но попытки увидеть себя со стороны трудно удаются, и чем объективнее хочет быть писатель, тем, очевидно, больше его автобиография должна перерастать в повествование.
Однако не сказать хотя бы бегло о своих заблуждениях в вопросе, который занимал исключительное место в моей литературной работе, я не могу. Я долго жил с ошибочными представлениями о «специфическом» в искусстве, и две из моих ошибок должны были существенно мешать и мешали работе.
Я думал, что между отражением в литературе действительности и «чистым вымыслом», фантазией писателя существует коллизия. На самом деле такой коллизии в искусстве реалиста нет. Горький очень точно писал мне в одном из писем, что художественный образ вовсе не является «чистым вымыслом», что он - «...именно та подлинная реальность, которую создает лишь искусство, та «вытяжка» из действительности, тот ее сгусток, который получается в результате таинственной работы воображения художника». По слову Горького, черты героя, встреченные в тысячах людей,- «пыль впечатлений», слежавшаяся в камень, превращается художником в то, что я назвал «чистым вымыслом».
Отражение действительности в образе не находится в столкновении с фантазией художника. Правда образа обусловливается тем, насколько фантазия гармонирует с действительностью, способствует ее отражению.
Умозрительно понять это, может быть, совсем не сложно. Но ухватить чувственно, писательским опытом - как в произведении сделать органичным образ, возникающий из наблюдений реальной жизни и одновременно по зову фантазии,- это было трудно.
Другой ошибкой было мое представление (возможно, не всегда осознаваемое), что задача писателя состоит в выработке раз навсегда определенных качеств. Между тем качества писательского искусства беспрерывно видоизменяются в связи с общественным развитием классов и нации в целом, с движением истории и в зависимости от материала, которого художник касается.
Противоречие, в котором шли мои уже многолетние поиски, заключалось в следующем. С одной стороны, во мне жило предубеждение, что существуют раз навсегда созданные искусством формы. С другой - я легко отвергал эти формы, как мертвые. Задача же состояла в том, чтобы конкретно (то есть применительно к своей работе) увидеть формы в их развитии и признать их нераздельными с общественным содержанием искусства.
Эти и многие иные поиски нужных писателю решений Горький облегчал мне со всею щедростью своей великой души.
В течение шести лет, с конца 1919 года, я был тесно связан с ленинградской журналистикой, печатал статьи, фельетоны, рассказы, редактировал (1921-1924) критико-библиографический журнал «Книга и революция». Рассказы мои, опубликованные в газетах того времени, гораздо больше отражали впечатления действительности - войну и революцию,- чем первый мой сборник, вышедший в 1923 году.
На этой книге («Пустырь») сказались все тормозы, замедлившие мой рост,- за мной все еще тянулся накопленный до войны старый материал, не переработанный воображением, не воплощенный в меру сил, какими я обладал. Надо было сделать большое усилие, чтобы, наконец, от него освободиться. «Пустырем» я ставил точку на своих несбывшихся ожиданиях со времени первого рассказа, возвращенного мне редакцией, до первого романа, уничтоженного мной самим.
С 1922 до 1924 года я писал роман «Города и годы». Всем своим строем он как бы выразил пройденный мною путь: по существу это было образным осмысливанием переживаний мировой войны, вынесенных из германского плена, и жизненного опыта, которым щедро наделяла революция. Форма романа (особенно его композиция) явилась отражением тогдашней литературной борьбы за новшества. Собранные мною в плену газетные вырезки и по виду ничтожные документы германского военного быта выполнили свою службу, помогая воссоздавать картину пресловутого прусского филистерства, национальной нетерпимости, опьянения кровью и, наконец, жестокого разочарования немцев после разгрома и бегства Вильгельма. С приходом к власти Гитлера немецкий перевод этого романа был сожжен в Германии вместе с другими книгами, разоблачавшими первую мировую войну.
В 1923-1926 годах я подолгу живал в лесных глубоких заповедниках старого быта Смоленского края, где лишь медленно назревали события, которым предстояло вырасти до размеров социального переворота, во всем крестьянстве спустя два-три года. Сборник повестей и рассказов «Трансвааль» остался памятью этого периода моей жизни.
Еще не один раз мне довелось наблюдать Западную Европу. В 1928 году, окончив роман «Братья», я совершил большую поездку в Норвегию, Голландию, Данию, Германию в период наивысшей «стабилизации» и видел Запад веселящимся, закрывшим глаза на горе мира.
Спустя три года, тяжело больным, я поехал в Швейцарию. Горький, как уже было однажды в Петрограде, во время моей болезни в 1921 году, снова с необычайным участием вступился в мою судьбу и помог мне провести необходимое длительное лечение. Его неустанной инициативе я обязан был на этот раз знакомством с великим французом Роменом Ролланом, который пригласил меня к себе в Вильнёв, на Женевское озеро, когда я достаточно поправился, весной 1932 года. Встречи с ним и дальнейшее общение показали мне в его лице европейца искренне общественного темперамента и непреклонной силы сердца, я бы сказал: европейца будущего. Стефан Цвейг в письме ко мне назвал Роллана «оком Европы». И, правда, никто другой из писателей не видел с такой болью трагедию, навстречу которой стремительно мчался Запад.
В это время всеобщий кризис был единственной темой Европы. Можно сказать, Запад носил траур и любой ценой готов был сорвать его с себя. Цену эту предложил ему немецкий фашизм. В конце 1932 года в Германии я был свидетелем последних догитлеровских выборов, предвещавших мрак. А когда я снова отправился в путешествие - в 1933-1934 годах - и проехал по городам Италии и Франции, официальный чванный Рим справлял десятилетие господства Муссолини; а в Париже вышли с погромом на улицу «Огненные кресты».
Поездки на Запад конца 20-х и начала 30-х годов дали толчок и материал к написанию двух романов: «Похищение Европы» (первая книга- 1933, вторая книга-1935) и «Санаторий Арктур» (1940). В первом мне хотелось показать Западную Европу в ее противоречиях с новым миром, который бурно строился на Востоке, в Советском Союзе. Во втором я даю картину западной жизни, подавленной испытаниями этих лет.
Я отошел сейчас в прозе от западной темы, но надеюсь к ней вернуться, чтобы восполнить известную недосказанность в моих прежних романах введением образа, возникшего во мне как плод знакомства с Роменом Ролланом. Многое открывается воображению, когда встречаешь, то при свете солнца, то в ночной тьме или унылых сумерках, писателей столь разных, как Ромен Роллан и Мартин Андерсен Нексе, либо как Герберт Уэлс, Леонард Франк или хотя бы Ганс Фаллада. Взгляды их свидетельствуют о великих противоречиях Запада, выражают его трагическую многоликость.
Во время Великой Отечественной войны с Германией я побывал во фронтовых городах и селах родины, сражавшейся против врага. Видел Орел и многие орловские старорусские городки, исчезнувшие с лица земли. Видел Ленинград, живущий после девятисотдневной осады, как чудо, как бессмертное украшение нашей культуры. Видел руины памятников петербургской истории - кольцо былых дворцов вокруг Ленинграда. Видел псковские пушкинские памятные места - изгаженные нацистскими блиндажами село Михайловское, Тригорское, городище Вороничи и Пушкинские Горы с могилой поэта. О многом заставила подумать русского человека Западная Европа за годы второй мировой войны.
И как ответом на эти чувства явилась новая моя поездка за границу в 1945-1946 годах в Германию, на процесс виновников войны в Нюрнберге.
Странное стечение обстоятельств привело меня, больше, нежели через три десятилетия, в ту самую деревушку Штейн, в тот самый отельчик около замка Фабера, где перед первой мировой войной я играл на скрипке. В Нюрнберге в куче щебня уцелела сводчатая дверь, из которой я бежал, надеясь покинуть Германию, в 1914 году. Отсюда началось мое познание Запада. Здесь я сейчас лицезрел плоды «европейской мудрости». С юных лет слышал я вопли о «спасении» Европы. Семь недель кряду смотрел на нюрнбергский паноптикум новейших и самых радикальных «спасителей» Европы, и то, что говорил международный трибунал об этих духах подземелья за барьером скамьи подсудимых, вселяло в меня некоторую надежду, что, может быть, Европа и правда будет спасена.
Три цикла публицистических очерков были написаны за это тяжкое для родной земли и незабвенное по народной героике время - слишком слабая дань писателя своей стране в годину ее жертвенной борьбы с врагом. И я не перестаю надеяться, что мне в своей прозе удастся полнее воплотить человека, рожденного историей Великой Отечественной войны.
В годы этой войны я начал работать над очень давно задуманной трилогией и в течение 1943-1948 годов закончил два романа: «Первые радости» и «Необыкновенное лето». Обращение к чисто русскому материалу, после того как все прежние мои романы были, больше или меньше, связаны с темой Запада, являлось не только давно созревшим сильным желанием, но было выражением моих поисков большого современного героя. Когда войной решалась судьба родной страны, еще крепче, чем прежде, упрочилось убеждение, что будущее русской жизни нераздельно с ее советским строем и что истинно большим героем современности должен и может быть признан коммунист, деятельная воля которого однозначна Победе. Главным действующим лицом последних своих романов я и стремился сделать этого героя, показав его становление в дореволюционную пору России и в гражданскую войну.
Я продолжаю работать над новым романом, который дилогию «Первых радостей» и «Необыкновенного лета» должен завершить превращением ее в трилогию. Пока я мог опубликовать лишь небольшие отрывки из третьего романа, названного мной «Костер». Действие его развивается во вторую половину 1941 года и протекает главным образом в Центральной России. Постоянное мое стремление найти образ времени и включить время в повествование на равных и даже предпочтительных правах с героями повести - это стремление выступает в моем нынешнем замысле настойчивее, чем раньше. Другими словами, я смотрю на свою трилогию как на произведение историческое.
Послевоенные годы, наполненные событиями, преображающими историю человечества, необычайно подняли значение советской литературы и увеличили ее долг перед родной страной. Задачи писателя возросли, стали еще более почетны, чем раньше. Голос советской литературы все сильнее звучит за рубежами нашей отчизны.
Вместе со многими моими товарищами по литературе, а иногда и в одиночестве, мне довелось снова и не раз побывать за границей. Я увидел бурно растущий мир освобожденных от капитализма народов, и если бы мне удалось сказать об этих новых «городах и годах» хотя бы только то, чему я сам был свидетелем, я выполнил бы отчасти свою обязанность перед нашим временем, давшим мне так много. Я посетил, начиная с 1950 года, страны, которых в прошлом не знал, - Чехословакию, Румынию, Венгрию, Англию с Шотландией, Бельгию, Финляндию, был и в таких, которые, больше или меньше, мне были известны по давним временам,- в Италии, Германии, Австрии, Польше. Поездки были связаны с общественными задачами и, прежде всего - с международной борьбой в защиту мира.
Я убежден, что из всех мыслимых целей художника главной - в идейном, моральном смысле - всегда должна быть эта борьба за сохранение мира между народами. Стремлением этим должно быть пронизано творчество писателя, и пока у него есть силы, он обязан отдавать их идее мира.
Послевоенные годы показали, что и советская художественная литература, и зарубежное писательство Востока и Запада в общем движении сторонников мира могут достичь многого своими публицистическими трудами. Мне очень хотелось бы, и я надеюсь написать книгу, состоящую из картин Запада и рассказывающую о моих зарубежных путешествиях и жизни за границей. Это должно быть своего рода «Хождениями на Запад», куда войдут впечатления русского человека, увидевшего чужеземные страны впервые еще до мировой войны 1914 года и затем сравнивающего их жизнь из десятилетия в десятилетие на протяжении более сорока лет.
Это дело будущего. Пока же я мог только собрать свою литературную публицистику в книгу под названием «Писатель, искусство, время». И если уж говорить о такого рода работе, посвященной жизни литературы и моей жизни в литературе, то в мыслях моих стоит окончание воспоминаний «Горький среди нас» - книги, две части которой вышли в 1943 и 1944 годах.
Подготавливая для настоящего издания эту мою старую автобиографическую заметку, я обратил внимание на слова: чем объективнее хочет быть писатель, тем, очевидно, больше его автобиография должна перерастать в повествование. Я чувствую, что это так. Едва воображение коснулось прошлого, как множество событий, картин, лиц, а за ними - мысли, мечты скучились в памяти - и потянуло к воспоминаниям.
Говорят, тяга к воспоминаниям - примета возрастная. Вероятно. Но это значит, что большинство пишущих только к старости собираются с силами, которыми великие писатели обладали уже в молодом возрасте. Пример-воспоминания о детстве Льва Толстого. Важно ведь только одно - чтобы сами силы не были иллюзией, а что они являются в старости - не важно.
...Сердце (да и не оно одно, а все человеческое, что во мне живет) требует, чтобы я сделал то «лучшее», о котором не перестаешь мечтать как о лучшем. Это, конечно, книга - какая-то полноценная и полнокровная, от всей души написанная книга, зовущая к себе денно и нощно. Чувство это было и прежде: вот напишу самое лучшее, на что способен, напишу так, что все ранее написанное отойдет в небытие рядом с этим новым и - может быть, «совершенным»,- вот-вот напишу! И когда приходилось писать, не переставал, конечно, надеяться, что пишу это лучшее, ради чего как бы создан (хотя надежда никогда не бывала вполне непрестанной,- наоборот! - кривая чаяний и отчаяния скакала вверх и вниз, и мучился я всегда больше, чем радовался). Но проходило время, разочаровывался и опять с тоской ожидал, когда примусь за лучшее, за дорогое сердцу дело - за какую-то книгу, которая будет «главной» во всей и для всей жизни.
Бывает так: бьешься, бьешься над уточнением какой-нибудь подробности - зачеркиваешь одно слово, ищешь другое, роешься в памяти, книгах, словарях,- а потом вдруг окажется, что сама подробность не нужна, и просто выбросишь ее, и все станет на место.
Читателю всегда нужно самое главное, и только. А главное - мысль.
Читатель, то есть тот воображаемый, нужный тебе, художнику, человек, для которого ты пишешь, умнее тебя. Он догадлив, у него тонкое чутье, он быстро все понимает, и что ты ни подумаешь, что ни замыслишь, он сразу схватит. Он - высший и строжайший критик, его не обманешь пустяками и завитушками. И он живет в тебе.
Слушайся его, и будет все хорошо.

Популярные статьи сайта из раздела «Сны и магия»

Федин Константин Александрович

Федин Константин Александрович (1892 — 1977), прозаик.

Родился 12 февраля (24 н. с.) в Саратове в семье торговца-писчебумажника, поэта-самоучки. Детские и юношеские годы прошли в Саратове. В семь лет поступил в начальное училище, тогда же начал учиться игре на скрипке. В 1901 поступил в коммерческое училище. Осенью 1905 вместе со всем классом участвовал в ученической» забастовке». В 1907 бежал в Москву, заложив в ломбарде свою скрипку. Вскоре найденный отцом, возвращается домой, но, не желая работать в магазине отца, настаивает на продолжении образования и учится в коммерческом училище в Козлове (Мичуринск). Здесь благодаря преподавателям-словесникам по-новому перечитал произведения русской литературы, найдя в них» ни с чем не сравнимую отраду». Начал мечтать о писательской работе.

В 1911 поступил на экономическое отделение Московского коммерческого института. Студенческие годы заполнены были уже созревшим стремлением писать литературные произведения. Первые литературные опыты Федина были опубликованы в 1913 — 1914 в петербургском» Новом сатириконе» А. Аверченко.

Весной 1914 едет в Германию усовершенствоваться в немецком языке, живет в Нюрнберге, где его и застигла . Задержанный как гражданский пленный, был интернирован в Саксонию и жил там до самой германской революции (1918). Давал уроки русского языка, служил хористом и актером в театрах Циттау и Герлица. Попал в обменную партию пленных и осенью 1918 вернулся в Москву. Работал некоторое время в Народном комиссариате просвещения.

В 1919 живет и работает в Сызрани, редактирует газету» Сызранский коммунар», где приходилось писать и передовые статьи, и фельетоны, и театральные рецензии, вести городские репортажи и международный обзор. Революционные поволжские события 1919 дали ему огромный материал для писательского труда.

Осенью был мобилизован на фронт и оказался в Петрограде — в самый разгар наступления Юденича. Сначала был направлен в кавалерийскую дивизию, затем переведен в редакцию газеты» Боевая правда», где проработал помощником редактора до 1921. Сотрудничал в петроградской прессе, печатая статьи, фельетоны, рассказы, редактировал журнал» Книга и революция» (1921 — 24). В 1923 вышла первая книга Федина — сборник» Пустырь». В 1922 — 1924 написал роман» Города и годы» — один из первых советских романов о путях интеллигенции в революции и гражданской войне, ставший произведением советской литературной классики.

В 1928 совершил большую поездку по Норвегии, Голландии, Дании, Германии. Спустя три года, тяжелобольным, поехал в Швейцарию. , дружеские отношения с которым сложились еще в 1920, познакомил Федина с Роменом Ролланом. В 1933 — 1934 побывал в городах Италии и Франции. Эти поездки дали толчок и материал для создания двух романов:» Похищение Европы» (1933 — 1935),» Санаторий Арктур» (1940). Во время Отечественной войны, в 1942, пишет пьесу» Испытание чувств». В 1943 начинает работать над давно задуманной трилогией и к 1948 завершает два романа -» Первые радости» и» Необыкновенное лето», с интересом принятых читателями, работает над последней частью трилогии -» Костер» (1961 — 1965). В 1957 вышла книга» Писатель, искусство, время», где дает портреты своих друзей-современников (Горького, С. Цвейга, Роллана и др.). Были опубликованы мемуары» Горький среди нас» (1941 — 68). Умер К. Федин в 1977 в Москве.

(1892–1977)

Русский писатель, Герой Социалистического Труда, лауреат Государственных премий СССР. Перу К. Федина принадлежат романы «Города и годы», «Братья», «Похищение Европы», «Санаторий „Арктур“»; трилогия «Первые радости», «Необыкновенное лето», «Костер»; повести, рассказы, очерки, пьесы, книга «Писатель, искусство, время», мемуары «Горький среди нас».

В любви не говорят о любви - в ней просто любят.

Во-первых, слово должно с наибольшей точностью определять мысль. Во-вторых, слово должно быть музыкально выразительно. В-третьих, должно иметь размер, требуемый ритмической конструкцией фразы.

Для писателя низкие достижения немыслимы без постоянной, я сказал бы, без пожизненной работы над словом.

Дружба - состояние мужественное, не боящееся испытаний… дружба - это страстное чувство, а не сахарная водица.

Женщина любит самое слово - любовь. Но говорить о любви ей трудно. И труднее всего - о своей любви.

Искусство писателя в конце концов определяется его стилем, а стиль - это прежде всего язык.

Мысль ведет за собой слово, дабы оно выразило ее и передало людям.

Надо уметь выражать мысль точно и ясно.

Ничто так не совершенствует работу, как ее разнообразие.

Новшеств сторониться, конечно, не следует, но хорошо бы почаще срамить грамотеев, выдающих косноязычие за новаторство.

Основой стиля, его душой является язык. Это - король на шахматной доске стиля. Нет короля - не может быть никакой игры. Нет языка - нет писателя.

Первое, с чего начинается путь писателя и с чем сталкивается читатель - это слово, речь, язык.

Писатель должен раз и на всю жизнь запретить себе писать кое-как.

Решающее значение для литературной судьбы писателя имеет его индивидуальность.

Смерть со славой и с честью - не жертва, а подвиг.

Точность и ясность языка являются задачей всей жизни писателя. Но точность искусства не одинакова с точностью грамматики. Крик иволги похож на бульканье льющейся из бутылки воды. Водяной голос - это неточность. Но на таких неточностях стоит искусство.

Точность слова является не только требованием стиля, требованием здорового вкуса, но прежде всего - требованием смысла.

Хорошего произведения с плохим языком быть не может.

Язык всегда останется основным материалом произведения.

Любовь к своей малой родине автор множества романов и повестей пронес не только через всю жизнь, но и творчество. Саратов являлся местом действия его произведений, причем описанных довольно достоверно. И хотя почти вся жизнь Федина прошла в столицах, хотя он и объездил полмира, для него было праздником возвращение в родные места, куда он приезжал при малейшей возможности оторваться от дел. Его "влекли к себе старые, родные закоулки" , где оживала память о детстве, о близких и родных людях, о событиях, оставивших в душе след на многие годы.

Константин Александрович родился 12(24) февраля 1892 в Саратове в маленьком дворовом флигельке (по местной традиции называемом "флигерем") на Большой Сергиевской улице. Сейчас эта улица носит имя Н.Г. Чернышевского . Дом, где квартировала семья Фединых, находился напротив Сергиевской церкви, ныне не существующей. В ней в свое время служил протоиереем Гавриил Иванович Чернышевский, здесь был крещен Николай Гаврилович. Здесь же великий революционер-демократ венчался с Ольгой Сократовной. Здесь его и отпевали в 1898 году. А спустя три года в Сергиевской церкви крестили и будущего писателя Константина Федина. В то время его отец Александр Ерофеевич Федин служил приказчиком в писчебумажном магазине Бестужева, где Н.Г. Чернышевский покупал бумагу для перевода веберовской "Истории". Они были знакомы, часто разговаривали, и, когда Николай Гаврилович заболел, Федин приносил ему бумагу на дом, постоянно справляясь о здоровье. Сам Александр Ерофеевич, сын крепостного крестьянина, был человеком не шибко грамотным, но о Чернышевском знал, считал его выдающейся личностью, относился к нему с огромным уважением и всю жизнь гордился этим знакомством. И так как по долгу службы приходилось общаться с людьми образованными, Александр Ерофеевич понимал большую ценность образования в жизни и стремился дать его своим детям. Грамоту Александр Ерофеевич одолел сам, любил читать, особенно церковные книги и энциклопедии, а в молодости даже писал стихи, которые никому не показывал, и перед женитьбой тетради со стихами сжег. Но, как вспоминал Константин Федин, его отец "всю жизнь имел слабость к немудрящей рифме…".

Быт семьи Фединых был строгим. Глава семьи установил его "раз и навсегда, как календарь" . Во всем ощущалось принуждение. Суровость отца смягчалась добротой матери Анны Павловны и старшей сестры Александры Александровны, которую Константин Александрович очень любил.Юный Константин Федин находил душевной спокойствие и отдых на берегах Волги, в саду "института благородных девиц" (ныне это парк культуры и отдыха), где с приятелем - таким же одиннадцатилетним мальчуганом-одноклассником ловил певчих птичек.

Александр Ерофеевич, будучи человеком скромного достатка да еще и прижимистым, часто менял квартиры. В одном из писем своему племяннику Г.В. Рассохину Константин Федин частую смену квартир объяснял так: "...0тец очень часто менял квартиры. Обычно это были типичные дворовые флигельки - страшно дешевые - по шесть-восемь рублей в месяц. Но отцу и это казалось очень дорого. Он служил приказчиком у Бестужева и самым высоким жалованьем его, уже к концу 90-х годов, было 40 рублей."

Таким образом, за вычетом квартплаты, семье из 4 человек оставалось 32-34 рубля - в среднем по восемь рублей на каждого члена семьи! Став уже известным автором, Федин считал, что "детство - возраст, в котором закладывается все" . Многие из детских впечатлений Федина нашли отражение в его повестях, рассказах, романах.

В 1905 году отец писателя купил деревянный дом в Смурском переулке. В этом доме семья прожила три года. Из окон этого дома Костя наблюдал страшные события черносотенных погромов, прокатившихся по Саратову, Он сам прятал в чулане под связками лука своего учителя музыки Якова Гольдмана. Эти впечатления нашли отражение в романе "Братья" , написанном в 1928 году. С домом в Смурском переулке связаны и его "отроческие драмы: два побега, брошенное ученье, магазин... Но и путешествие по Волге, первые увлечения. И первые книги жизни (Лермонтов!)" . Есть одна интересная подробность, относящаяся к этому дому. Племянник Федина и хранитель его саратовского архива Геннадий Васильевич Рассохин, со слов своей матери, сестры Константина Александровича, рассказал любопытный эпизод. Будущий писатель, в то время учившийся в Саратовском коммерческом училище, предложил отцу практиковать продажу писчебумажных принадлежностей с "премиями", обеспечивавшими дополнительный наплыв покупателей. В те годы школьники (а особенно школьницы) увлеченно собирали цветные картинки. Отпечатанные на плотной глянцевой бумаге, эти недорогие картинки украшали альбомы не только школьников, но и взрослых. По совету сына Александр Ерофеевич в каждую покупку вкладывал картинку. Сначала ее вкладывали в тетради: слух о том, что в магазине Федина продают тетрадки с "премиями", мгновенно разнесся среди школьников. Затраты на эти премии были грошовые, а товарооборот вырос во много раз, соответственно очень выросла и прибыль. Это позволило Александру Ерофеевичу быстро погасить кредиты и стать через пять лет владельцем двухэтажного деревянного домика, а еще через несколько лет - большого двухэтажного каменного дома. Правда, этот дельный совет вышел боком самому Константину: отец заставлял его, всех членов семьи, а также приказчика все свободное время до глубокой ночи раскладывать по тетрадкам "премиальные картинки"...

Семилетним мальчиком Костя Федин пошел учиться в Сретенское начальное церковноприходское училище. Но этот дом он знал раньше, помнил себя там с трех-четырех лет. В нем жили родственники Семен Иванович и Анна Андриановна Машковы, в чьей семье воспитывалась до замужества мать Константина Федина. Ровно сорок лет спустя, в 1939 году, став известным писателем, Федин приехал в Саратов и зашел в знакомый двор... Об этом посещении своей первой школы Федин написал рассказ "Встреча с прошлым" . "В дальнем углу, в тени кирпичного брандмауэра, горбились сирени - все те же сирени, только стволы их, огрубелые от времени, похожие на препарированные мышцы, - скрутились в жгуты. Осень уже обобрала на них листву, а я видел их белыми, в цвету: в яркий апрельский день я отломил от них, подпрыгнув, пахучую ветку и дал ее сестре. Сестра, в белом платье, шла со мной тихо и в пышном соцветии сирени отыскивала пятилепестковые цветки и, называя их "счастьем", заставляла меня проглатывать эти горькие, холодные звездочки. И я жевал их, и вот только теперь понимаю, что это и, правда, было счастье". Константин Федин тогда не мог знать, что спустя еще сорок лет в здании школы будет создан музей , посвященный его жизни и творчеству.

В 1908 году Константин Федин навсегда уехал из Саратова и с тех пор бывал здесь только наездами. Но для него Саратов до конца жизни останется родным городом, "где легче дышится, легче работается..." .

В 1911 году К. Федин поступает в Московский коммерческий институт; в 1914 году после 3-го курса учебы уехал в Германию для усовершенствования немецкого языка (на последнем курсе института требовалось безукоризненное знание языка); одновременно в Германии изучает “коммерцию” на карандашной фабрике Фабера.

Первый рассказ был написан в 1910 году, это было подражание гоголевской “Шинели”; первые публикации - в “Новом сатириконе” в 1913-1914 гг. ("мелочи" и стихи). Начавшаяся Первая мировая война задержала Константина Федина в Германии, он был интернирован; возвратился в Россию в 1918 году (этот путь получил отражение в рассказе “Дядя Кисель” , 1919). В Германии Федин открыл для себя мир европейской культуры и до конца своих дней оставался одним из самых образованнейших советских писателей. Вне родины работал над своим первым романом “Глушь” (сатира на казачий город Уральск), впоследствии рукопись этого произведения Федин уничтожил. В немецком г. Циттау Константин Федин познакомился с юной Ханни Мрва; их отношения были освещены светом романтической и преданной любви; этой встрече суждено стать одной из тех прекрасных и мучительных встреч, которые, несмотря ни на что, случались во время катастроф XX века. Черты X. Мрва отразились в образе Мари (“Города и годы” ), Анны (“Братья” ).

В 1918-1919 годах Федин служил в Наркомпросе в Москве, в конце 1919 года уезжает в приволжский г. Сызрань, где участвует в становлении советской печати; становится редактором газеты “Сызранский коммунар” и журнала “Отклики”, печатает статьи на злободневные темы. Затем Федин был мобилизован, направлен в Москву, Петроград, затем в политотдел Отдельной Башкирской кавалерийской дивизии.

В 1920 году состоялось знакомство с М. Горьким, который будет на протяжении всех последующих лет оказывать большое внимание и поддержку Федину (в книге “Горький среди нас” Константин Александрович расскажет о судьбе этих творческих взаимоотношений). В Петрограде (здесь писатель проживет до 1936 года) Федин активно занимается публицистикой, входит в литературную группу “Серапионовы братья”, где противостоит разного рода формалистским, эстетским, прозападным увлечениям, исповедуя реалистические традиции русской классики. В 1921 году на конкурсе Дома литераторов К.А. Федин получает премию за рассказ “Сад” (история о том, как сторож бывшего господского сада неистово борется с сиротами-детдомовцами, защищая от них погибающий сад). Это событие принесло писателю большую известность. В 1923 году выходит сборник “Пустырь” , куда, помимо повести “Анна Тимофевна” , Федин поместил несколько рассказов. Несмотря на демонстративно заявленный “пустырный” мотив, речь в этой книге шла не о “бросовых” темах, а о судьбах русского гуманизма, о положении традиционного для русской литературы “маленького человека” в революционные дни. Каждым из произведений “Пустыря” писатель предупреждал о том сложном человеческом материале, с которым встретилась революция и который не поддавался стремительному выпрямлению.

Роман “Города и годы” (1924) посвящен Первой мировой войне и свершившейся революции; действие здесь лишено хронологической последовательности, события происходят то в России, то в кайзеровской Германии. Писатель смелыми красками рисовал бюргерскую Германию, угрожавшую человечеству агрессией; не менее тяжкую картину непримиримой классовой борьбы воссоздавал он и в главах о России. Усложненная композиция романа отражала бесстрашие художника, решившегося вторгнуться в эпицентр европейской политической жизни первых двух десятилетий XX века. В основе романа - история взаимоотношений русского Андрея Старцова, ранимого, мечущегося человека, и немецкого коммуниста Курта Вана, отличающегося жесткой непреклонностью. Курт убивает Старцова, пошедшего ради любимой женщины на отступничество. В романе (и особенно в черновиках к роману, которые хранятся в Пушкинском Доме) звучит осуждение Старцова; но это не исключало желания автора вызвать одновременно и сострадание к герою: “Я наделил Андрея лучшим, что мне известно. Но я наделил его также самым горшим: отчаянием. Мир жесток, к несчастью” .

Роман был встречен с большим интересом (хотя упреки в “интеллигентской никчемности” Старцова постоянно сопровождают эту книгу), до 1937 года роман ежегодно выходил из печати. Он сразу появился в изданиях Русского зарубежья и там тоже получил высокие отзывы. Наделенный большой художественной силой, роман “Города и годы” показал, что русская литература периода революции не утратила своей способности постигать трудные противоречия земной жизни.

После романа “Города и годы” Константин Александрович Федин пишет ряд небольших произведений, среди которых в центре оказывается повесть “Трансвааль” (1926), где писатель нарисовал колоритную фигуру предпринимателя Сваакера, решившегося распорядиться судьбой молчаливой (от множества несчастий) русской деревни: “Это будет Америк! Сваакер будет помогать революций делать Америк!” Обратившись к крестьянству периода революции, Федин показал, что заворожить его эксплуататорской волей не так-то просто, взнуздать его этой волей невозможно.

В 1928 году К.А. Федин выступил с романом “Братья” , где писал о том, как революция рассекала родство между людьми, в романе - между братьями Каревыми: Никита - композитор, с его мучительными попытками найти своей музыке место в революции; Ростислав - революционер, с его бравурными рассказами о жестоких казнях, о кровопролитиях от имени революции. Братья встретились в трудном жизненном поединке; писатель позволил пережить им чувство родства - и все же разойтись, чтобы погибнуть одному (Ростислав) и услышать зов жизни другому (Никита). В сознании композитора Карева рождается глубокое размышление (прозвучавшее неожиданно для 1920-х годов, занятых классовым переустройством жизни): “Он думал о родном, о повелевающей силе родного, о том, что созданное человеком создано преемством, и, если сын имеет уши, он должен слышать голос камня, положенного отцом. Это и есть родина - голос камня, положенного отцом, - и счастлив тот, кто его слышит...”

Один из творческих замыслов писателя связан с именем Н.Г. Чернышевского. В 1928 году, когда праздновалось столетие со дня рождения Николая Гавриловича, Федин готовился к выступлению на юбилейных торжествах. Ему попались интересные материалы из воспоминаний Чернышевского и его наброски. Это натолкнуло на мысль написать повесть о временах старого Саратова. В 1930 году такая повесть под названием "Старик" увидела свет в Петрограде. В предисловии к повести автор с большой нежностью пишет о "городе, которого давно не было и который странно жил где-то тут же, бок о бок с моей маленькой жизнью…" . "Задолго до моего рождения город начал расти , - детально повествует Федин, - уходить в сторону от того места, где когда-то закладывалась его судьба- Но старые стены все еще сохранялись, улицы носили прежние названия, и вдруг с неожиданной ясностью, почти до испуга осязаемо, я прикасался к прошлому. Мое воображение было так же велико, как мал был мой возраст, и я населял заброшенные улицы жизнью, которой не видали никогда даже мои деды. Так настоящая жизнь включала в себя это прошлое с тою же силой действительности, с какой для меня - семилетнего мальчугана - действительны были дворовые игры или мой утренний завтрак - молоко пополам с горячей водою, кусок сахару и саратовский белый калач" .

На рубеже 1920-1930-х годов К.А. Федин играет значительную роль в литературной жизни страны, он в руководстве ленинградской писательской организации, ведет активную работу по сплочению писательских сил, выступает на I съезде советских писателей, избирается в руководящие органы Союза писателей. Федин совершает многочисленные зарубежные поездки, которые дают ему материал для нового романа - “Похищение Европы” (1933-1935). Деловому миру Запада здесь противопоставляется панорама социалистической действительности. Но роман оказался наиболее схематичным из всех фединских произведений, он испытал наибольшее давление со стороны официальной идеологии, что мучительно переживал художник.

Страдавший тяжелым заболеванием легких, Константин Александрович в начале 1930-х годов лечился в Швейцарии в Давосе; через несколько лет после этой поездки появится самый маленький и самый поэтичный фединский роман - “Санаторий “Арктур” (1940). Санаторий в горах населен обреченными (из-за неизлечимой болезни) людьми, которые, ценя каждое мгновение жизни, борются за продолжение жизни. Главный герой романа - Левшин - наделен сложной внутренней жизнью. Он живет любовью к Родине, этим отличается от всех других в санатории, людей разных национальностей. Сильная и спокойная натура Левшина дарит поддержку и надежду тем, кто оказывается с ним рядом.

В годы Великой Отечественной войны К.А. Федин был эвакуирован в г. Чистополь; там работал над книгой воспоминаний, книгой размышлений над литературной жизнью в России XX века - “Горький среди нас” (1941-1968); родственной этой явилась и книга “Писатель, искусство, время” (1957) - портреты современников Федина. Летом 1943 года писатель выезжал на фронт, был на землях освобожденной Орловщины. В 1944 году после снятия блокады едет в Ленинград, здесь рождается книга очерков - “Свидание с Ленинградом” : “Я видел десятки европейских городов и жил в восьми столицах. Чувство гармонии, которое мне дается Ленинградом, нигде не повторялось... да, Ленинград остался со своим единством прошлого и настоящего, старый и вечный город. Но прикоснемся к его ранам” . В 1942 году была написана пьеса “Испытание чувств” , а также ряд очерков.

В военное время Константин Александрович Федин приступил к созданию трилогии, отмеченной большим эпическим размахом, - “Первые радости” (1945), “Необыкновенное лето” (1947-1948), “Костер” (кн. 1-я - “Вторжение” , 1961; кн. 2-я - “Час настал” , 1965). Повествование трилогии погружено в незатихающие раздумья писателя об историческом пути России, о социально-нравственных проблемах революции. Хотя Федин отходил в трилогии от темы Европы, все здесь обращено именно к культурному, социальному облику XX века в целом. От романа к роману писатель следил за сменой поколений, за взлетами, расцветами и затуханием судеб своих персонажей. Главные события связаны с именем Кирилла Извекова, целеустремленной, нравственно привлекательной личности. Герой проходит все испытания, выпавшие на долю его народа, - годы революции, гражданская война, первые шаги строительства советской жизни, репрессии, война (“Герои сами сложили этот сюжет, другого они сложить не могли” ). В трилогии глубже всего раскрылись фединские “представления о русской земле - как о Мире, о русском народе, как о Человеке” . Роман “Костер” остался незавершенным.

Константин Александрович Федин был видным общественным деятелем, на протяжении многих лет возглавлял Союз писателей (1959-1971), был членом Германской академии искусств; неоднократно получал правительственные награды, был лауреатом Государственных премий. Его произведения переведены на многие языки.

Появившиеся в последние годы в печати фрагменты дневников Константина Александровича Федина разных лет, писем раскрывают глубокие борения художника, постоянно испытывавшего на себе жесткую зависимость от официальной идеологии.

Использованные материалы: - Русские писатели. ХХ век: Биобиблиографический словарь. Т.2. - Москва: Просвещение, 1998.
- Ткачева И. "В родном городе легче дышится..." - Памятники Отечества: Сердце Поволжья. - М.: Памятники Отечества, 1998.