Федотов п а натюрморты. Русский живописец и график павел андреевич федотов

4 июля родился Павел Андреевич Федотов (1815-1852) – выдающийся мастер кисти, художник, обладающий великолепным литературным даром, основоположник юмористического направления в русской живописи.

Он родился в крайне небогатой семье, в возрасте одиннадцати лет стал воспитанником первого московского кадетского корпуса, где показал отличные способности и примерное поведение. Окончив в 1833 году корпус с отличием, был направлен в лейб-гвардии Финляндский полк, расположенный в Петербурге.

Павел Федотов проявляет хорошие способности к рисованию, и став офицером, посещает рисовальные классы Академии художеств. Решив связать свою жизнь с профессиональной карьерой художника, он выходит в отставку.

Первым произведением его становится акварельная работа «Встреча великого князя». Ее тематику подсказала увиденная молодым художником встреча гвардейцев с великим князем Михаилом Павловичем в Красносельском лагере. Обожавшие князя воспитанники, настолько радостно приветствовали высокую персону, что те эмоции, которые возникли при этом общении, поразили будущего художника. Да так, что он за три месяца создал шедевр. Его высочество за написание сей картины пожаловал будущей знаменитости бриллиантовый перстень.

Одно из направлений, которого придерживается мастер в своей дальнейшей работе, это эскизы и рисунки. Художник в присущей ему манере показывает общечеловеческие слабости, недостатки. Для достижения лучшего эффекта, он не скупится на некоторые гротески, иногда загромождающие сюжет. Но, со временем, тематика работ живописца меняется, он все больше работает с натурой, стиль его произведений становится другим.

Творчество Павла Федотова полно смелости, новизны. Новаторство живописца заключается в том, что он работает в новой, еще не освоенной области национальности и сатиры. Он гениально показывает русский быт, правдиво, с его положительными и не очень сторонами.

Работы автора: «Сватовство майора», «Свежий кавалер», «Разборчивая невеста», «Вечерние увеселения в казармах по случаю полкового праздника», «Молодая вдова» и многие другие навсегда вошли в сокровищницу русского художественного наследия.

Творчество Павла Федотова напрямую связано с любимой Москвой.

«Все, что вы видите на моих картинках (кроме офицеров, гвардейских солдат и нарядных дам), было видено и даже отчасти обсуждено во время моего детства, – пишет Федотов, – это я заключаю как по воспоминаниям, так и по тому, что, набрасывая большую часть моих вещей, я почему-то представлял место действия непременно в Москве. Быт московского купечества мне несравненно знакомее, чем быт купцов в Петербурге; рисуя фигуры добрых старых служителей, дядей, ключниц и кухарок, я, сам не зная почему, переношусь мыслью в Москву… Сила детских впечатлений, запас наблюдений, сделанных мною при самом начале моей жизни, составляют, если будет позволено так выразиться, основной фонд моего дарования».

Павел Андреевич Федотов (22 июня 1815, Москва - 14 ноября 1852, Санкт-Петербург) - русский живописец и график, один из крупнейших представителей русского романтизма, родоначальник критического реализма в русской живописи.

Биография Павла Федотова

Родился в Москве 22 июня (4 июля) 1815 в семье титулярного советника. Учился в Первом московском кадетском корпусе (1826–1833); был направлен в Петербург для службы в Финляндском полку.

В 1835–1845 посещал рисовальные классы петербургской Академии художеств; его наставниками были баталист А.И.Зауэрвейд и К.П.Брюллов. Выйдя в отставку (1844), отчасти по совету баснописца И.А.Крылова, думал заняться батальной живописью, но затем всецело отдался (по его собственным словам) «страсти к нравственно-критическим сценам из обыденной жизни».

Испытал большое влияние У.Хогарта и голландского бытового жанра 17 в.

Творчество Федотова

Павел Андреевич Федотов является родоначальником критического реализма в русской живописи. В его творчестве преобладают два направления.

В первом направлении преобладают рисунки и эскизные наброски, созданные под сильным влиянием Хогарта.

Ещё плохо владея рисунком, Федотов добивается не столько точного воспроизведения действительности, сколько рельефно выставляет напоказ общечеловеческие слабости и недостатки, осмеивает пошлые или тёмные стороны современных ему русских нравов.

Сюжет этих произведений отличается сложностью и запутанностью. Их основная идея подчёркивается добавлением к выражающей её главной сцене побочных эпизодов. Художник не скупится на аксессуары, способные усилить раскрытие сюжета и иногда совершенно загромождает ими свою композицию. Движение человеческих фигур хотя и характерно, но угловато и утрированно.

То же самое надо сказать и о лицах, тип и экспрессия которых переходят в гримасу. Преобладающий элемент этих работ - карикатура.

По мере того, как Федотов совершенствовался, характер его произведений менялся, становясь менее изысканным. При этом типичность изображаемых фигур, осмысленность их движений и экспрессивность лиц не только не ослабевали, но и возрастали вследствие того, что художник всё чаще работал с натуры, не навязывая ей форм и выражения, представлявшихся его фантазии, но подыскивая в реальном мире то, что соответствовало этим представлениям.

Нагромождённость композиции, разъяснение её посредством разных мелочей постепенно сменялись простотой и естественностью. Самая идея, ложившаяся в основу композиции, становилась всё более серьёзной и близкой к жизни.

Стремясь идти в этом направлении и преодолевая затруднения, возникавшие из-за недостаточного владения техникой, Федотов, благодаря своему острому уму, редкой наблюдательности и упорному трудолюбию достиг блестящих результатов. Но результаты были бы ещё более поразительны, если бы судьба дала ему лучшие условия и жизнь его не прервалась бы столь жестоко и преждевременно.

The Major’s Marriage Proposal

Тем не менее, и сделанного им достаточно для того, чтобы его имя осталось навеки одним из самых славных имён в истории русского искусства.

Он открыл новую, ещё никем до него не тронутую в русской живописи жилу национальности и сатиры, первый из всех художников показал пример удачной её разработки и оставил её в наследство возникшим после него талантам.

Заботы и разочарование вместе с постоянным напряжением ума, рук и глаз, особенно при работе в вечернюю и ночную пору, оказали разрушительное воздействие на здоровье Павла Андреевича.

У художника ухудшилось зрение, он стал страдать приливами крови к мозгу, частыми головными болями, состарился не по годам, и в самом его характере происходила всё более заметная перемена: весёлость и общительность сменились задумчивостью и молчаливостью.

В 1852 году у Павла Андреевича обнаружились признаки острого психического расстройства. Друзья и начальство Академии поместили Федотова в одну из частных петербургских лечебниц для душевнобольных, а государь пожаловал на его содержание в этом заведении 500 руб.

Несмотря на это, болезнь прогрессировала, и осенью 1852 года знакомые выхлопотали перевод Павла Андреевича в больницу Всех скорбящих на Петергофском шоссе.

Цензурный комитет запретил публиковать известие о смерти Павла Андреевича в печати.

При жизни художника не было напечатано ни одного его литературного сочинения.

Русский художник П. А. Федотов. 1815, Москва - 1852, Петербург.
П. А. Федотов, великий художник, "одна из самых ярких и чарующих личностей русского искусства" (А. Н. Бенуа), не получил законченного художественного образования и может считаться самоучкой. Родился он в семье мелкого чиновника. В 1826 г. поступил в московский Кадетский корпус, где занимался настолько прилежно, что за успехи был при выпуске зачислен в гвардию. Начав службу в лейб-гвардии Финляндском полку (1834), он проявил себя как примерный офицер и мог рассчитывать на удачную карьеру, однако страсть к искусству перевернула его жизнь.

Еще кадетом Федотов увлекся рисованием, но оно, наряду с сочинением стихов и пением под гитару, долго служило ему лишь средством скоротать досуг: он рисовал карикатуры и портреты друзей. Посещение вечерних классов при АХ и настойчивая самостоятельная работа расширили его возможности и пробудили желание стать художником. Некоторое время он пытался совмещать творчество со службой, исполняя картинки из жизни военных, но тяга к искусству стала непреодолимой, и после мучительных колебаний он вышел в отставку (1844).

В результате своего отчаянного поступка Федотов лишался не только карьеры, но и надежного источника существования. На жизнь и немалые профессиональные расходы у него была только скромная пенсия, половину которой он отсылал родным, бедствовавшим в Москве. Живя в аскетическом уединении, трудясь без устали, он затеял серию сатирических нравоучительных рисунков, предполагая впоследствии перевести их в картины, по примеру английского художника У. Хогарта. Однако, охладев к своему замыслу, исполнил только 8 рисунков, а сюжет одного из них использовал в первой своей картине - "Свежий кавалер". Утро чиновника, получившего первый Крестик" (1846).

Для этого он в течение года самостоятельно освоил технику масляной живописи. Необходимую практику он получал по-своему - делая очень маленькие (около 20 см по высоте) портреты друзей и знакомых. Здесь он интуитивно набрел на незнакомый тому времени жанр портрета-этюда, который распространится лишь в конце XIX в. Такие портреты он продолжал исполнять и позднее; некоторые из них, скажем "Портрет Н. П. Жданович за фортепьяно" (1849), признаны выдающимися.

Картина "Свежий кавалер" - первое в русской живописи произведение бытового жанра, впоследствии породившее немало подражаний. Она примечательна реалистической точностью в изображении действительности. Все же в ее замысле еще заметна прямолинейная назидательность ("поучать обличая"), в построении - перегруженность и некоторая карикатурность, а в цвете - пестрота и перечерненность. Но уже в следующей картине - "Разборчивая невеста" (1847),


- представляющей собою иллюстрацию к басне И. А. Крылова, Федотов продемонстрировал отличное владение живописью и тонкость психологических характеристик. К. П. Брюллов, чей авторитет был неоспорим, одобрил обе картины и помог Федотову ценными советами.

Вершиной творчества Федотова и самым известным его произведением стала третья картина - "Сватовство майора" (1848).


По-своему использовав опыт академической живописи, художник сумел так построить композицию, что изображенная сцена выглядела естественно и одновременно по театральному выразительно. Персонажи и отношения между ними были психологически точны и убедительны. Добрый юмор и сочувствие людям перекрывали ноту сатирического осуждения, а высочайшее совершенство живописи заставляло наслаждаться изображением. Метод работы над реалистической картиной, открытый Федотовым в "Сватовстве майора", надолго вошел в практику русских художников.

Осенью 1848 г. Федотов представил эту картину Совету АХ и получил за нее звание академика "по живописи домашних сцен". Год спустя она была показана вместе с двумя первыми картинами на трехгодичной выставке АХ и имела поистине сенсационный успех, зрители не отходили от нее. Не меньший успех она имела и в Москве, где Федотов провел четыре месяца в начале 1850 г. Там же он успел закончить и свою следующую картину - "Не в пору гость" (или "Завтрак аристократа").

Триумф "Сватовства майора" был высшей точкой в жизни художника. Последние два года существования Федотова достаточно загадочны. Доброжелательный и общительный по природе, он замкнулся в одиночестве, безуспешно пытаясь бороться с нуждой. Потерпели неудачу попытки репродуцировать с помощью литографии собственные картины и издать серию своих великолепных иронических рисунков на темы городской жизни.

В то же время, как бы торопясь высказаться, Федотов лихорадочно работал над несколькими картинами, в которых ставил задачи, совершенно новые для него самого и для всей русской живописи. Большинство из них объединяло стремление художника выйти за пределы непосредственно видимого глазом и объяснимого рассудком. Вот почему к ним в той или иной мере приложимо понятие "фантастический реализм".

Картину "Вдовушка" он исполнил в разных вариантах (1851-52),



упорно и последовательно стремясь к волновавшей его цели - показать в сломленной несчастьем женщине неземное, подобное ангелу, существо, поднимающееся над земными страстями и страданиями. В картине "Анкор, еще анкор!" (1851-52) художник передал всю нелепость лишенного смысла существования, губящего человеческую душу. В картине "Игроки" (1852)


Федотов попытался изобразить происходящее не объективно, а с точки зрения проигравшегося героя, которому его партнеры кажутся страшными фантомами. В подготовительных рисунках к этой работе он предвосхитил искания художников конца XIX и начала XX в. (в частности, М. А. Врубеля). Написав между делом прямо из окна комнаты свой единственный пейзаж "Зимний день.


20-я линия Васильевского острова", он и в нем явился вестником будущей реалистической пейзажной живописи.

Постоянная нищета, многолетнее переутомление, нервное напряжение и крушение прекраснодушных иллюзий сказались роковым образом. Весной 1852 г. у Федотова обнаружились признаки психического расстройства. В июне его поместили в частную лечебницу, в сентябре перевели в казенную больницу, но здоровье ухудшалось, и 14 ноября художника не стало.

Имя Федотова всегда почиталось высоко, но главным образом за ранние работы и особенно за "Сватовство майора", в котором он впервые решительно проложил реальности дорогу в русскую живопись, став родоначальником бытового жанра и предшественником художников-передвижников, явившихся четверть века спустя. В поздних же работах он так разительно обогнал свое время, что их долго не понимали - воспринимали сдержанно, недоуменно, даже скептически, - и лишь много позднее прояснился смысл и определилось значение его удивительных прозрений.

Портрет Александры Петровны Жданович. 1846-1847гг.

Портрет Анны Петровны Жданович 1848г.

Портрет М.И.Крыловой. 1850г.

Портрет М.П.Дружининой. 1848г.

Портрет М.П.Ждановича. 1846-1847гг.

Портрет Н.П.Жданович в детстве. 1846г.

Портрет Н.П.Чернышевой.1846г.

Портрет П.В.Ждановича. 1846г.

Портрет С.С.Крылова. 1851г.

Портрет С.Д.Шишмарева на борту корабля. 1849г.

Во имя искусства Федотов отказался от военной карьеры, от богатства и семейного счастья, несмотря на трудности он работал всю жизнь не покладая рук.
Не было бы Федотова - русская живопись, быть может, еще долго бы не обращалась к правдивому воспроизведению отечественного быта с его недостатками и светлыми сторонами. В. В. Стасов писал: “Федотов умер, произведя на свет едва лишь маленькую крупинку из того богатства, каким была одарена его натура. Но эта крупинка была чистое золото и принесла потом великие плоды”.

Этюд для картины "Игроки", 1851-1852. Павел Федотов. Игрок, сидящий за столом. Игрок, заминающий поясницу. Синяя бумага на картоне, итальянский карандаш, мел. 31,3x35,5. Государственный Русский музей

Жизненный путь П. А. Федотова был небогат внешними событиями и недолог. Родился в семье бедного чиновника, в 1833 г. окончил кадетский корпус и в 18 лет получил чин прапорщика. До 1844 г. служил в лейб-гвардии Финляндского полка, затем вышел в отставку и обрёк себя до конца жизни на трудное существование художника-профессионала.

4.


Павел Федотов. Федотов и его товарищи по лейб-гвардии Финляндскому полку. 1840

С детства П. А. Федотов обладал незаурядными способностями. Изумительной была у него зрительная память: «…всякая страница, прочитанная им в то время, по несколько будто дней носилась перед его глазами» (Сомов, 1878: 3). Упомянув в разговоре какое-нибудь случайно увиденное лицо, Федотов мог тут же «на клочке бумаги нарисовать его» (Кузнецов, 1990: 138). Обладая весёлым и общительным нравом, художник охотно проводил время в кругу друзей, где пел, аккомпанируя себе на гитаре, сочинённые им песни и романсы. Артистическая натура будущего живописца сказывалась во всех проявлениях его школьной жизни. «Он участвовал, как тенор-солист, в хоре корпусных певчих и, познакомившись чрез это с нотами, почти без всякой посторонней помощи выучился играть на фортепьяно» (Сомов, 1878: 3). А в кадетском корпусе он уже был известен как портретист и карикатурист, хотя тогда своего призвания ещё не осознавал.

5.

С родными. Павел Федотов. Прогулка. 1837. Картон, акварель, графитный карандаш. Государственная Третьяковская галерея

Внешне П. А. Федотов был роста среднего, и, как он сам выражался, «…силою физической он никогда не хвалился, но, во время последней своей болезни мог руками выдёргивать из стен гвозди; и когда наконец принуждены были для безопасности связать его, он выдёргивал их зубами» (Толбин, 1854: 62). Имеющиеся портретные зарисовки, автопортреты и характеристики современников дают представление о телосложении, близком к атлетическому, и, скорее всего, «невропатической конституции».

6.

Павел Федотов. Офицер и денщик. Холст, масло. 1850/1850-1851 гг. Государственный Русский музей

Несмотря на представительную внешность (офицер лейб-гвардии!), семейная жизнь у художника не сложилась, и он остался холостым. Жил в последние годы одиноко, ухаживал за ним преданный ему денщик.

7.


Павел Федотов. Художник, женившийся без приданого в надежде на свой талант. Бумага, сепия, тушь, перо, кисть. 1846-1847. Государственная Третьяковская галерея

Первые признаки психического заболевания стали отмечаться за несколько лет до его полной манифестации. Уже с молодого возраста «к головной и глазной боли часто присоединялись… некоторое нервное расстройство и бессонница» (Дружинин, 1918: 52). По мнению биографа, «безумие давно уже исподволь подступало к нему, и если бы не обычная федотовская скрытность, это бы заметили гораздо раньше июня 1852 года!» (Кузнецов, 1990: 298). Федотов страдал также «приливами крови к мозгу, частыми головными болями. Друзья тревожились, замечая перемену в наружности и в самом характере художника, старевшего не по летам и становившегося более задумчивым… Впрочем, до весны 1852 г. в натуре Федотова не проявлялось ничего такого, что предвещало бы скорый, печальный конец…

8.

Павел Федотов. Автопортрет на листе с набросками. Бумага, графический карандаш. Конец 1840-х-начало 1850-х гг.

Его характер и поведение всегда отличались оригинальностью, а потому несколько новых странностей в его суждениях и поступках не могли внушить никому подозрения, что этот светлый ум готов помрачиться… Мало-помалу из общительного, разговорчивого человека Павел Андреевич превращался в молчаливого мрачного меланхолика. На него стала находить безотчётная томительная тоска, прежде совсем незнакомая этой бодрой натуре» (Сомов, 1878: 16).

9.

Голова слуги. Этюд к картине Игроки. 1851

Первый приступ болезни у художника описан довольно подробно. «Весной 1852 г. о Федотове между близкими его знакомыми стали ходить слухи, что он не совсем нормален. Затем мне сообщили, — пишет в своих воспоминаниях Л. М. Жемчужников, — что Федотов пропал из города, забрав деньги, которые заработал, что он сорит деньгами, покупая всякий вздор, и щедро раздавал их направо и налево… Между прочим, он заказал себе гроб и примерял его, ложась в него» (Жемчужников, 1971: 112, 114). Другой биограф добавляет: «В середине лета недуг Павла Андреевича развился вполне и его ясный наблюдательный ум помрачился. Несколько дней ходил он по петербургским улицам и окрестностям, покупал в разных магазинах драгоценные вещи для какой-то воображаемой свадьбы, загадочно говорил о каком-то своём счастии» (Толбин, 1854: 60). Живописец побывал в различных домах у знакомых и в каждой семье посватался, вызвав полное недоумение хозяев. Затем долго рассуждал, как будет строить свою будущую семейную жизнь, а потом неожиданно исчезал и больше не появлялся. Вскоре академию известили из полиции, что «при части содержится сумасшедший, который говорит, что он художник Федотов» (Шкловский, 1965: 184).

10.


1852 год. Свидание Льва Жемчужникова и Александра Бейдемана с Павлом Федотовым в частной лечебнице. П. Марков. Гравюра с рисунка по сепии А. Бейдемана / via P. Утгоф. Гравюра на дереве по рисунку П. Ф. Маркова, с сепии А. Е. Бейдемана и М. Жемчужникова (?).

П. А. Федотов был помещён в «частное заведение для страждущих душевными болезнями» венского профессора психиатрии Лейдесдорфа, расположенное близ Таврического сада, и находился там два месяца. К этому периоду относится известное посещение художника его друзьями Л. М. Жемчужниковым и А. Е. Бейдеманом, которые оставили не только воспоминания об этой встрече, но и несколько зарисовок больного. Вот как описывает Жемчужников это свидание, давая яркое представление о содержании психически больных в то время. «Мы вошли в чулан под лестницу: тут в углу сверкнули два глаза, как у кота, и мы увидели тёмный клубок, издававший несмолкаемый, раздирающий крик и громко, быстро сыпавшуюся площадную брань. …Из тёмного угла, как резиновый мяч, мигом очутилась перед нами человеческая фигура с пеною у рта, в больничном халате со связанными и одетыми в кожаные мешки руками, затянутыми ремнями, и притянутыми к спине плечами. Ноги были босы, тесёмки нижнего белья волочились по полу, бритая голова, страшные глаза и безумный свирепый взгляд» (Жемчужников, 1971: 115). «Кругом на стенах, обтянутых клеёнкой, был виден след на высоте головы: Федотов бился о стену» (Шкловский, 1965: 187).

11-12.

Применявшееся лечение заключалось в следующем: «Его били в пять кнутов пять человек, чтобы усмирить» (Жемчужников, 1971: 116).

Судя по описаниям посещавших его друзей, художник испытывал не «тихие или отрадные иллюзии», а устрашающие галлюцинации, видел «чудовищные сцены и образы. …Иногда Федотов воображал себя богачом, скликал вокруг себя любимых особ, говорил о том, что нужно превратить Васильевский Остров в древние Афины, столицу художества и веселия, наполненную мраморными дворцами, садами, статуями, храмами и пантеонами» (Дружинин, 1918: 59).

В лихорадочных разговорах Федотова, которые приобрели навязчивый характер монолога, постоянно присутствовали бред собственного величия и маниакальная идея своей «высокой миссии в мире». Когда психическое состояние больного ещё больше ухудшилось, он в сентябре того же 1852 г. был переведён в больницу «Всех скорбящих» на Петергофской дороге. Обстановка там была немного благоприятнее, но это только временно улучшило состояние художника. При очередном посещении друзей их не пустили к больному, сказав, что «он в бешенстве кричит и буйствует, носится с мыслями в небесном пространстве с планетам и находится в положении безнадёжном» (Жемчужников, 1971: 120).

13.

Этюд для картины "Игроки", 1851-1852. Павел Федотов. Потягивающийся игрок. Государственный Русский музей

Периодически П. А. Федотов успокаивался, разговаривал с посетителями, делал зарисовки, которые находятся в Государственном Русском музее, и даже учил рисовать других больных. Интересно воспоминание одного приятеля художника, навестившего его в мае 1852 г. Федотов прочитал ему сочинённую в больницу басню «Слон и Попугай». «Эта басня отличалась… необыкновенной странностью основной мысли и беспорядком в сочетании идей» (Дитерихс, 1995: 134) и свидетельствовала о том, что мышление Федотова было уже окончательно нарушено. В сделанных им рисунках привлекает внимание проявление подсознательных (вытесненных) влечений художника: «Даже в сумасшедшем доме, находясь фактически по ту сторону жизни, он механическим движением карандаша лихорадочно чертил на попавшемся под руку лоскутке бумаги ордена - кресты, звёзды, ещё кресты: стыдное, потаённое вырывалось наружу» (Кузнецов, 1990: 166).

14.


Этюд для картины "Игроки", 1851-1852. Павел Федотов. Игрок, сжимающий голову руками. Государственный Русский музей

Умер П. А. Федотов в середине ноября 1852 г. от присоединившегося плеврита («водяной болезни»). За несколько дней до смерти он окончательно пришёл в сознание, «пожелал приобщиться Святых тайн, прочитал письмо, полученное незадолго от отца, обнял своего верного денщика Коршунова… и долго, долго плакал» (Толбин, 1854: 61-62). Художник послал сторожа за товарищами, чтобы проститься и с ними, но те опоздали…

В качестве причин заболевания Федотова современники предполагали и переутомление от беспрерывной работы, и неудачную любовь, и борьбу с материальными лишениями. Все эти факторы в большей или меньшей степени имели место, но не могли явиться причиной ТАКОГО психического расстройства.

Психическая болезнь Федотова началась задолго до её первых, бросившихся всем в глаза проявлений. Заболевание, на которое наложила свой отпечаток преморбидная личность художника (аффективные колебания со склонностью к гипоманиакальности), развивалось и усиливалось постепенно. Только к концу 1840-х годов сформировался ясно очерченный характерологический сдвиг («Он давно уж перестал быть тем общительным человеком, каким его знавали в юности» (Кузнецов, 1990: 264)). Известно, что личность человека относится к числу наиболее устойчивых свойств психики и её радикальное изменение, как правило, свидетельствует о начале прогредиентного процесса. К сожалению, в это время художник в силу, возможно, уже болезненных переживаний («молчаливый, мрачный меланхолик» (Сомов, 1878: 16)), «вовсе отставший… от светских забав» (см.: Кузнецов, 1990: 110) ограничивался общением со своим малограмотным слугой, и более подробных сведений о нём в этот период не осталось.

15.

Этюд для картины "Игроки", 1851-1852. Павел Федотов. Игрок, сидящий за столом. Стул

Первый замеченный окружающими болезненный приступ развился остро, в силу чего Федотов был задержан полицейскими, и возникла необходимость в немедленной госпитализации. Находясь во власти бредовых идей, он совершал нелепые, неадекватные поступки, нереально оценивал ситуацию: в частности, говорил о предстоящей свадьбе и покупал драгоценности (незадолго перед этим художник пережил неудачно закончившийся роман с Ю. Тарновской).

16.

Этюд для картины "Игроки", 1851-1852. Павел Федотов. Игрок, сидящий за столом. Государственный Русский музей

Учитывая свидетельства очевидцев, можно сделать вывод, что клиническая картина болезни у Федотова определялась грёзоподобным фантастическим бредом с обильными конфабуляциями. Говоря современным языком, речь могла идти об ориентированном онейроиде, включавшем в себя элементы «шизофренического реквизита»: бред особого значения, галлюцинации, ощущение зависимости от внешних сил. Фантастический бред имел космическую фабулу («носится мыслями в небесном пространстве с планетами»), галлюцинации представлены «чудовищными сценами и образами», заметен и экспансивный бред («воображал себя богачом»). <...>

На полотнах художника, написанных до манифестации заболевания, нельзя заметить такого убедительного влияния психопатологических переживаний, как это можно видеть на картинах Франсиско Гойи, М. А. Врубеля, М. К. Чюрлёниса, Уильяма Блейка, Эдварда Мунка и других. Впрочем, о картине «Игроки», первые этюды которой относятся к 1851 г., биограф замечает: «Подобный рисунок мог быть исполнен только в бреду» (Кузнецов, 1990: 280).

17.

Павел Федотов. Николай I смотрит на Федотова в лупу. Набросок, сделанный художником во время пребывания в больнице Всех скорбящих в Петербурге. 1852. Бумага, карандаш. Фрагмент листа неправильной формы 43,х35,2. Государственный Русский музей

Однако рисунки Федотова, сделанные в больнице, представляют уже явный интерес для психиатра. Так, на одном из них изображён царь Николай I, который через лупу внимательно разглядывает художника.

18.

Увеличительное стекло могло являться символом как повышенного внимания со стороны окружающих (идеи отношения, бред значения), так и признаком идей самоуничижения и самоумаления. Психическое заболевание в какой-то степени позволило художнику выйти на новый уровень творческого самовыражения.

О картинах последних месяцев жизни биограф пишет: «Ничего хотя бы приближающегося к ним не знало русское искусство ни до Федотова, ни ещё долгое время после него. …безумие… подчас бывало способно снять или ослабить предрассудки, сдерживающие самовыражение художника» (Кузнецов, 1990: 284).

19.


Павел Федотов. Игроки. Эскиз-вариант композиции

Если попытаться вместить приведённую клиническую картину в нозологические рамки, то можно предположить, что Федотов страдал приступообразной шизофренией с синдромом острого чувственного бреда с онейроидно-кататоническими включениями. <...>

20.


Павел Федотов. Игроки. 1852. Холст, масло. Киевский музей русского искусства

Наличие психической аномалии у гениального человека не свидетельствует ни о чём другом, кроме его личного неблагополучия. Психиатру особенно интересны те случаи, в которых прослеживается чёткое влияние психической патологии на творческий процесс. Причём не в виде его прекращения или разрушения (это естественно и понятно), а в виде усиления своеобразия творчества, резкого изменения его содержания. Все основные живописные полотна Федотова не несут каких-либо следов психического расстройства, так как были созданы до манифестации психотической симптоматики. Но в рисунках, которые он делал в последние месяцы жизни в психиатрической лечебнице, ясно видны его бредовые переживания. Если бы интеркуррентное соматическое заболевание не привело к летальному исходу, то вполне вероятно, что после установления стойкой ремиссии художник попытался бы выразить и на большом полотне свой вновь приобретённый — пусть и болезненный! — опыт нового восприятия мира. Картина «Игроки» подтверждает такое предположение.

21.


А так в искусство вмешивается политика: картина Павла Федотова «Игроки» из Киева на выставку в Москву не приехала - вместо оригинала баннерная интерьерная распечатка. Фрагмент экспозиции выставки «Павел Федотов. Театр жизни. К 200-летию со дня рождения » в Третьяковской галерее (25 февраля - 14 июня 2015) с увеличенной репродукцией картины «Игроки». Фотография: Екатерина Алленова/Артгид.

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
Дитерихс, Л. К. (1995) П. А. Федотов. Его жизнь и художественная деятельность // А. А. Иванов. П. А. Федотов. В. Г. Перов. И. Н. Крамской. СПб. : «ЛИО Редактор». Биографическая библиотека Ф. Павленкова.
Дружинин, А. В. (1918) Воспоминание о русском художнике Павле Андреевиче Федотове. М.
Жемчужников, Л. М. (1971) Мои воспоминания из прошлого. Л. : Искусство.
Кузнецов, Э. Д. (1990) Павел Федотов. Л. : Искусство.
Сомов, А. И. (1878) Павел Андреевич Федотов. СПБ. : Типография А. М. Котомина.
Толбин, В. В. (1854) Павел Андреевич Федотов. СПб. : Пантеон. Т. XIII. Январь. Кн.I.
Шкловский, В. В. (1965) Повесть о художнике Федотове. М. : Молодая гвардия.

Источники :
Текст: Шувалов А. В. О психической болезни русского художника П. А. Федотова. Статья полностью: characterology.ru. Первоначальная публикация: Независимый психиатрический журнал. 1995. № 4. С. 56-59.
Некоторые иллюстрации: Артгид

Про Павла Федотова ранее :

« Свежий кавалер ». Утро чиновника, пол учившего первый крестик. 1846

Павел Федотов художник

Последнее произведение Федотова Игроки создано на рубеже 1851-1852 годов.
Известны случаи, когда начало и развязка творчества находятся в разительной противоположности (например, Гойя, а в русском искусстве — Валентин Серов или Александр Иванов). Перемена, равносильная перемещению в другое измерение, имеет катастрофический характер.

Имя Федотова, в числе окончивших первыми в своем выпуске Московский кадетский корпус, можно увидеть на мраморной доске у главного портала Екатерининского дворца в Лефортове, где размещалось военное училище. Федотов был определен в него в 1826 году, а в конце 1833 года отправлен служить прапорщиком в Финляндский полк в Петербург. Вся дальнейшая его творческая судьба связана с Петербургом. Но знаменательно, что имя Федотова светится золотыми буквами все же в Москве. Здесь кстати припомнить, что художник, первым в русском искусстве обратившийся к живописи, именуемой бытовым жанром, — Венецианов — также был урожденный москвич. Как будто в самом воздухе Москвы было нечто, что пробуждало в наделенных художественным талантом натурах пристрастное внимание к происходящему на бытовой равнине.
Осенью 1837 года, будучи в Москве в отпуске, Федотов исполнил акварель Прогулка, где изобразил отца, сводную сестру и себя: видимо, решено было, по старой памяти, посетить то место, где Федотов провел семь лет жизни. Федотов пока еще ученически срисовал эту сценку, однако можно уже подивиться точности портретного сходства и особенно тому, как срежиссирована эта сценка, как сопоставлены повадка чинных московских обывателей в неказистых нарядах и выправка картинно-щеголеватого офицерика, как бы залетевшего сюда с Невского проспекта. Позы отца в длиннополом сюртуке с обвислыми обшлагами и сестры в тяжелом салопе — это позы откровенно позирующих персонажей, тогда как себя Федотов изобразил в профиль, как персону, абсолютно не обусловленную принудительным позированием, как постороннее лицо. И если внутри изображения этот фатоватый офицерик показан с оттенком легкой иронии, то это ведь еще и самоирония.
Впоследствии неоднократно наделяя автопортретными чертами персонажей, изображаемых зачастую в нелепых, комических или трагикомических положениях, Федотов тем самым дает знать, что принципиально не отделяет себя от своих героев и от всех тех житейских казусов, которые им изображаются. Федотов-комедиограф, которому вроде бы полагается возвышаться над своими героями, видит себя «поставленным с ними на одну доску»: он играет в том же спектакле и, как театральный актер, может в житейском театре оказаться «в роли» любого персонажа своих картин. Федотов — режиссер и сценограф — культивирует в себе актерский дар, способность пластического перевоплощения наряду с вниманием к целому, к тому, что можно назвать постановочным планом (сценография, диалог, мизансцена, декорация) и вниманием к детали, нюансу.

В первых несмелых опытах обычно явственнее заявляет о себе то изначальное, бессознательное, доставшееся от природы, что обозначается словом дар. Между тем талант есть способность понять, что, собственно, даровано, и главное (о чем, кстати, толкует евангельская
притча о талантах) — способность осознать ответственность за достойное развитие, приумножение и совершенствование этого дара. И тем и другим Федотов был наделен вполне.
Итак — одаренность. Федотову необычайно удавалось портретное сходство. Первые его художественные пробы — это в основном портреты. Сначала портреты домашних (Прогулка, Портрет отца) или сослуживцев-однополчан. Известно, что это сходство отмечалось и самими моделями, и Федотовым. Вспоминая о своих первых произведениях, он говорил об этом свойстве так, как если бы для него самого оно было неожиданным наитием — открытием того, что и называется даром, что дано от природы, а не выработано, заслужено.
Эта удивительная способность достигать портретного сходства сказывается не только в собственно портретных изображениях, но и в сочинениях, вроде бы впрямую не предполагающих такой степени портретной точности. Например, в акварели относительно небольшом формате изображения) каждое лицо, каждый поворот фигуры, манера каждого персонажа нести погоны или вскидывать голову.
Портретного происхождения внимательность к индивидуальноособенному у Федотова захватывала не только лицо, жест, но и повадку, осанку, «ужимку», манеру держаться. Многие из ранних рисунков Федотова можно назвать «пластическими этюдами». Так, акварель Передняя частного пристава накануне большого праздника (1837) — собрание этюдов на тему, как люди держат и несут ношу, когда она является одновременно и физическим грузом и моральным неудобством, которое тоже надо как-то «вынести», поскольку в данном случае сия ноша
еще и подношение, взятка. Или, например, рисунок, где Федотов изобразил себя в окружении друзей, один из которых предлагает ему сыграть в карты, другой — рюмочку, а третий стягивает с него шинель, удерживая художника, собирающегося сбежать (Пятница — опасный день). К этим листам этюдного характера относятся и рисунки середины 1840-х годов Как люди ходят, Озябшие, продрогшие и гуляющие, Как люди садятся и сидят. В этих набросках например, как человек устраивается на стуле или собирается сесть, откинув полу сюртука, как генерал развалился в кресле, а мелкий чиновник выжидательно сидит на краешке стула. Как человек ежится и приплясывает от холода и т. п.
Это пояснение в скобках, то, что кажется совершенно несущественным — для Федотова то и есть самое интересное. Подобному мотиву посвящен один из федотовских рисунков После умывания.

В 1834 году Федотов оказался в Петербурге и приступил к обычным, скучным, рутинным обязанностям офицера в Финляндском полку.
Федотов, в сущности, написал антибатальные сцены и не маневры, предзнаменующие ратный героизм, а негероически-будничная, сугубо мирная сторона жизни воинского племени, с мелкими бытовыми подробностями. Но главным образом изображены разные варианты скучливого безделья, когда нечем занять себя, кроме позирования художнику для его «праздных» упражнений. Эпизод военного быта откровенно используется как повод для группового портрета; сочиненный характер этих сцен очевиден и никак не скрывается. В такой интерпретации военные бивуаки превращаются в разновидность темы «мастерская художника», где офицеры служат моделями для пластических этюдов.
Если военная жизнь в федотовских «бивуаках» полна умиротворенного, безмятежного спокойствия, то созданные в середине 1840-х годов сепии преисполнены бурного движения и внешне драматический патетики, как если бы события со всеми признаками военной кампании переместились сюда, на территорию житейской дребедени. Так, Кончина Фидельки (1844) — своего рода репортаж «из горячей точки», где разворачивается настоящая баталия над телом погибшей… то бишь издохшей барской собачки.
Между моментом выхода в отставку и первой живописной картиной Федотова располагается серия графических листов, выполненных в технике сепии. В разной степени совершенные, они сходны общностью художественной программы. Пожалуй, впервые и в чистоте принципа эта программа явлена в более ранней, выполненной тушью композиции Бельведерский торс (1841).
Вместо всемирно знаменитого памятника античной пластики на подиум рисовального класса водружен не менее знаменитый в одной, отдельно взятой стране памятник питейного искусства — водочный штоф.
Ввиду этой подмены внимание, естественно, приковывается к каждому эпизоду, дабы уяснить, что они там колдуют около своих холстов, что же они «изучают».

В этой композиции сформулирован первопринцип, по которому строится федотовская художественная вселенная. Роль «первотолчка», вызывающего ее к жизни, играет сюжетная коллизия, образуемая подменой возвышенного — ничтожным, серьезного — пустым. Священнодействие, каким является постижение тайн прекрасного в изучении античных образцов, разом превращено в буффонаду. Этот типично комедийный маневр особым образом программирует зрительское внимание, как то и бывает в буффонадах, когда наш интерес подогревается ожиданием, какой еще забавный номер выкинут комедианты. А это значит, что отдельный «номер», то есть эпизод, деталь получают самостоятельную ценность. Целое выстраивается как дискретное множество, серия таких «номеров», парад аттракционов.
В сепиях середины 1840-х годов развивается тот же принцип: листы серии сопоставлены друг с другом, как номера большого аттракциона, коим является житейский театр. Это нанизывание эпизодов в обычно развернутом, как сценическая панорама, поле действия, имеет тенденцию к бесконечному расширению, так что каждая сепия, будь то Кончина Фиделъки. Можно мыслить перестановку эпизодов, их сокращение или добавление.
Пространство обычно разделено перегородками на множество отдельных ячеек. В прорывах дверных порталов на пороге этих пространств обязательно происходят сценки, создающие эффект срастания того, что происходит здесь, с тем, что происходит за порогом. В Кончине Фидельки в распахнутой двери справа отпрянул гимназист, пораженный скандалом, происходящим в комнате, тогда как слева отец семейства с бутылкой пунша и стаканом спасается во внутренние покои, отшвыривая подвернувшуюся под ноги собачку. В сепии Художник, женившийся без приданого в надежде на свой талант справа видно окно с дырой, где вместо стекла подушка, тогда как слева на пороге полуоткрытой двери — дочь художника в объятиях купца, предлагающего ей ожерелье.
Любопытно — в большинстве листов присутствуют неживые имитации живого: статуэтки, куклы, гипсовые слепки голов, ступни, руки, портновский манекен… В людскую жизнь вмешивается, ее пересекает другая, представленная в осколках, обломках, фрагментах, — образ сломанного, рассыпавшегося механизма и подобие того, во что грозит превратиться изображаемая людская круговерть.

В сепиях присутствует пока еще эстетически не упорядоченная смесь правдоподобия с условностью сценического поведения и пантомимической режиссуры. Федотов вовсе не стремится уверить в том, что это «списано с натуры». Его цель иная: создать образ мира, где распались все связи, где все разорвано и каждая сцена, эпизод, фигура, вещь, по большей части, клоунским фальцетом кричит о том, о чем на высоте трагического пафоса вещал Гамлет, а именно, что «распалась дней связующая нить» и «мир вышел из пазов». Общий план, изобразительная стратегия сепий диктуются вовсе не нравственной озабоченностью и желанием открыть людям глаза на пороки городского общежития. Олицетворяющие эти «пороки» ситуации лежат на поверхности, да к тому же слишком расхоже известны, чтобы находить интерес в «открывании глаз» на такого рода элементарные вещи. Федотов создает не сатирические листы, а забавные картинки, удовольствие от которых предполагается в бесконечном нанизывании мелких казусов и деталей: лист из увража с памятником Байрону, который вынимает из папки мальчишка в качестве образца для надгробного монумента почившей Фидельке (Следствие кончины Фиделъки); мальчишка, который забавляется привязыванием бумажного банта к хвосту собачки (Кончина Фиделъки)’, крендельщик приписывает на дверном косяке очередную строку в длинном столбце, документирующем долг клиента (Офицерская передняя) и т. п.
Сюжеты листов опять-таки образуют связную серию. Но предстают они подернутыми житейской болотной тиной, утрачивая свою существенность и свой масштаб, сокращаясь до размеров того стакана, который обычно поминают в связи с соответствующего размера бурями.
Каковы же те приемы, которые обеспечивают художественный комический эффект этого снижения? Мы знаем, что в клоунаде чем серьезнее — тем смешнее. В изобразительном ряду, следовательно, необходимо было найти эквивалент этому парадоксу «смешной серьезности». Что означало — найти меру жизненно достоверного в сочетании с неправдоподобным, сочиненным, искусственным. Причем эта «мера» должна быть понятна зрителю.
Одним из способов обретения такой меры является аналогия с театром, театральными мизансценами: пространство везде строится как сценическая коробка, так что зритель уподоблен зрителю сцены. В Модном магазине сцена построена как ансамбль актерских пластических этюдов, да, собственно, Федотов так и описывает эти свои сочинения в тех пояснениях, которыми были снабжены эти картинки на выставке в Москве в 1850 году. «Полковница, недовольная покупкой мужа, бросает ее, а тот показывает ей опустевший бумажник. Сиделец полез на полку что-то достать. Толстая полубарыня пользуется этою минутою и вправляет что-то себе в огромный ридикюль… Весь в перстнях, молодой адъютант, исправляющий экспедицию — вероятно, генеральши своей, — покупает чулки». У Федотова замыкает эту сцену шкаф, где на верхней полке сквозь стекла видны фигурки — то ли статуэтки, то ли бумажные силуэты, — которые похожи на кукольный театр, передразнивающий тот житейский театр, который мы наблюдаем в человеческом мире. И это сопоставление бросает обратный свет на изображаемые Федотовым мизансцены человеческого театра, выявляя в участниках этих сцен специфически марионеточную пластику. Во всех сепиях, а в этой особенно, очень явственно проступает еще одна особенность, общая для федотовского жанризма: люди — игрушки пустых страстей. Круговерть, карусель, калейдоскоп жизни, столкновение быстропроходящих пустых интересов, мелких конфликтов, представляющих собою рябь на поверхности жизни, — «суета сует и ловля ветра», который просвистывает, не затрагивая жизненной глубины. Это, в сущности, основная тема федотовских произведений.

В «зритель перед парадным портретом», зритель — кухарка, изображенный словно позирующим для парадного портрета в рост. В этом контексте даже босые ступни героя воспринимаются как пародийная реминисценция классической скульптуры. Детали, в сепии рассыпанные вширь, здесь сгруппированы в небольшом пространстве. При том, что пол сценически приподнят, возникает впечатление тесного пространства, вроде корабельной каюты, в минуту, когда судно вдруг дает сильный крен, так что весь хлам, наполняющий этот закуток, съезжает к первому плану. Ни одна вещь не оставлена в нормальном состоянии. Это подчеркнуто тем, как неправдоподобным образом «зависают» щипцы на ребре стола, как если бы был схвачен момент, когда крышка стола только что вдруг с грохотом опустилась. На полу — хвосты от селедок, опрокинутые бутыли говорят о том, что в них не осталось ни капли, сломан стул, разорваны струны гитары, и даже кошка на кресле словно стремится внести свою лепту в этот хаос, раздирая когтями обивку. Федотов заставляет не только наблюдать, но даже слышать эти диссонансы, какофонию, неблагозвучие: хлопнула крышка стола, звякают бутылки, зазвенели струны, урчит кошка, с треском разрывая ткань.
Федотов учился у эрмитажных мастеров, в том числе у голландских натюрмортистов. Живописная иллюзия в изображеии вещественного мира призвана доставлять радость глазу, тогда как обыденщина, составляющая предмет изображения, ничего отрадного в себе не содержит. Так, с обращением к живописи заостряется одна из основных проблем его искусства: изображение привлекает — изображенное отталкивает. Как совместить одно с другим?
Каким образом и какие произведения мог видеть Крылов, мы не знаем. Но вполне естественно для начинающего художника, который пока еще пребывает в безвестности, в первых шагах опереться на признанные авторитеты. Другой авторитет, к которому здесь апеллирует Федотов, — это Брюллов. Популярная в то время брюлловская радужная цветопись откровенно отличает это новое произведение Федотова от монохромной живописи Свежего кавалера. Декоративный ансамбль в картине Разборчивая невеста — ярко-малиновый цвет обивки стен, блестящее золото рам, разноцветный ковер, переливающееся атласное платье и букет в руках невесты все это чрезвычайно близко колористической аранжировке парадных портретов Брюллова. Однако Федотов дал неожиданный поворот этой брюлловской цветописи именно тем, что из монументального он перевел ее в малый формат. Она лишилась своей декоративной патетики и превратилась в мещанскую игрушку, характеризующую отнюдь не лучшего сорта вкус обитателей изображаемого интерьера. Но в итоге остается непонятным, выражает ли эта живописная красота пошловатые пристрастия героев изображаемой сцены или это вкус и пристрастие самого художника.

Игроки. 1851 — 1852

Так что картина оказалась как бы иллюстрацией к этому стихотворению. А во время выставки своих произведений в Москве в 1850 году им была сочинена длинная «рацея». Федотов любил сам исполнять свою рацею, имитируя интонации и говор ярмарочного зазывалы-раешника, приглашающего зрителей поглядеть через глазок занятное представление в картинках внутри ящика, называемого райком.
Нам дано подсмотреть, что происходит «без свидетелей» — там, в прихожей, и здесь, в гостиной. Здесь — переполох, вызванный вестью о прибытии майора. Эту весть приносит сваха, переступающая порог залы. Там — майор, рисующийся в дверном проеме так, как он рисуется перед зеркалом в прихожей, подкручивая ус. Его фигура в дверной раме здесь — это то же самое, что его фигура в раме зеркала там, за порогом.
Так же, как прежде в сепиях, Федотов изобразил пространство, открытое дверями с той и с другой стороны, так что мы видим, как весть о прибытии майора, как сквозняк, пересекает порог двери справа и, подхваченная всунувшейся в левую дверь приживалкой, отправляется дальше гулять по внутренним покоям купеческого дома. В самой траектории, по которой выстроены все персонажи сцены, зрительно воссоздается та непрерывность, которая свойственна скорее всепроникающему звуку. В противоположность раздробленности, мозаичности, наблюдаемой в сепиях, Федотов добивается исключительной певучести, «протяжности» композиционного ритма, который заявлен и в его рацее.
Неповторимая красноречивость этой картины — не красноречивостьи действительного эпизода, как бы списанного с натуры (как в Разборчивой невесте), а красноречие самого художника, приобретшего стиль, мастерство рассказа, умение перевоплощаться в своих героев. Здесь найдена тонкая мера художественной условности, связанной с законами сцены, со своеобразной сценической аффектацией поз, мимики, жеста. Тем самым снимается удручающий прозаизм действительного события, оно претворяется в веселый водевильный розыгрыш.

В линейной партитуре картины варьируется «виньеточный» мотив. В эту ритмическую игру включаются и узор на скатерти, и украшения люстры, и зигзагообразные росчерки складок в платье купчихи, мелкое кружево кисейного платья невесты, выгнутые в такт общему узорочью ее пальчики и чуть манерный абрис плеч и головы, забавно отраженный в грации кошки, «намывающей» гостей, а также силуэт майора, конфигурация его позы, спародированная в изогнутых ножках стула у правого края картины. Этой причудливо проявляющейся в разных воплощениях игрой линий художник осмеял вычурное узорочье и пестроту купеческого дома, а заодно и героев действия. Автор здесь — одновременно и насмешливый сочинитель комической ситуации, и аплодирующий зритель, довольный комедией, им же разыгранной. И он словно заново проходит кистью по картине, чтобы запечатлеть в ней и свою иронию автора, и восторг зрителя. Эта двуединая сущность федотовского изобразительного «сказа», наиболее полно проявившаяся в Сватовстве майора. Подчеркнем, что это зрелище изящного характеризует именно образ автора, его эстетическую позицию, его взгляд на вещи.
У Александра Дружинина, писателя, некогда сослуживца и ближайшего приятеля Федотова, автора самого содержательного мемуарного очерка о нем, есть такое рассуждение: «Жизнь есть странная вещь, нечто вроде картины, написанной на театральном занавесе: не подходи слишком близко, а встань на известную точку, и картина станет очень порядочная, да иногда кажется куда как хороша. Умение поместиться на подобной точке зрения есть высшая человеческая философия». Разумеется, эта иронически изложенная философия вполне в духе гоголевского поручика Пирогова из Невского проспекта. В первом варианте Сватовства Федотов словно маскируется под эту «высшую человеческую философию»: событие предстает в парадном обличье, и художник, спрятанный за водевильной маской, расточает восторги по поводу праздничного блеска сцены. Такая умышленная наивность как раз и является залогом художественной цельности федотовского шедевра. В качестве примера подобной стилизации чужой точки зрения можно вспомнить Гоголя. В его повестях рассказчик то отождествляется с героями (например, начало Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем или Невского проспекта), то маска сбрасывается, и мы слышим под занавес голос автора: «Скучно на этом свете, господа!» или «Не верьте Невскому проспекту». То есть, не верьте обманчивой видимости, блестящей оболочке жизни.
Смысл второго варианта «Сватовства майора» — в обнаружении настоящего «авторского голоса».
Художник словно отдернул театральный занавес, и событие предстало в другом обличье — как будто осыпался парадный глянец. Нет люстры и росписи на потолке, жирандоли заменены подсвечниками, вместо картин на стене — грамоты. Менее отчетлив рисунок паркета, нет узора на скатерти, вместо легкого кисейного платочка грохнулся на пол скомканный тяжелый платок.

С исчезновением люстры, карниза, с заменой круглой печи квадратной ослаблено впечатление осязаемости пространства. Отсутствуют замедляющие внимание ритмические членения, образованные в первом варианте предметами, исчезнувшими при повторении. В совокупности этих изменений проявляется характерное для последних произведений Федотова ощущение пространства как единой, непрерывной и подвижной светонасыщенной субстанции. Пространственная среда становится разреженной, разуплотненной, а потому все силуэты — более подвижными, темп действия более стремительным. Теряет былое значение обстоятельность изобразительного рассказа, с предметного описания акцент переносится на субъективную оценку события.
Совершающаяся трансформация изобразительных средств сопровождается изменениями в трактовке действующих лиц. Майор из фата и героя превратился в обрюзгшего злодея, сваха лишилась умной хитринки, в ее лице появилось что-то тупое; улыбка купца застыла в неприятном оскале. Даже кошка, словно копирующая в первом варианте манерную грацию невесты, здесь превратилась в жирного, грубошерстного, невоспитанного зверя. В движении невесты нет прежнего оттенка манерности. Рамы, пересекавшие ее силуэт в первом варианте и зрительно замедлявшие движение, теперь подняты вверх, чтобы отчетливо воспринималась стремительность линии, очерчивающей плечи и голову невесты. Движение выявляется как порывистое, даже смятенное. Если в первом варианте восторженное любование подробностями внушает иллюзию, будто художник видит сцену глазами лукавых «продавцов» и «покупателя» купеческого добра, то во втором варианте нам предлагается воспринимать окружающее глазами невесты — глазами человека, оказавшегося жертвой драматической коллизии.
Федотовский жанр посвящен тому, что называется «жизненными обстоятельствами». Для своего воссоздания они требуют обстоятельности, то есть должны быть подробно рассказаны. В этом отношении начало начал федотовского жанризма в сепиях первой половины 1840-х годов можно определить как «изобразительную словесность». Но само слово имеет назывную или описательно-изобразительную часть. И вместе с ней, другую часть, с ней не совпадающую — произношение, интонацию, то, что в речи называется выражением, выразительностью. Ведь значение произносимого и отношение к тому, что произносится, — не только в составе и группировке слов, но и во фразировке, интонации. Но тогда и в «изобразительной речи» тоже должен быть уровень собственно изобразительный и уровень выразительный. Если так, то можно ли высвободить в изображении эти выразительные возможности? Помощником Федотову в решении этой проблемы оказывается слово.

В рисунках второй половины 1840-х годов вся описательно-назывная, то есть изобразительная, относящаяся к характеристике обстоятельств, функция отдана словесному комментарию, порой весьма пространному. Комментарий этот включается в поле изображения и выполняет ту же роль, что субтитры на киноэкране. Изобразительный язык, не огруженный более задачей изъяснять и комментировать происходящее, сосредоточивается на игре собственными выразительными возможностями. Если это «изобразительная словесность», то на долю изображения теперь остается выражение: такая изобразительность начинает изображать то, что в слове существует помимо его изобразительно-предметного значения, а именно — голос, музыку, интонацию. Не случайно в словесных комментариях к изображаемым мизансценам у Федотова постоянно употребляются междометия: «Ах, я несчастная…» (Неосторожная невеста), «Ах, братец! кажется, дома забыл кошелек» (Квартальный и извозчик), «Ах, папочка! как тебе идет чепчик»’, но особенно часто идут в дело вопросительный и восклицательный знаки, то есть, собственно, интонация.
Акцент переносится с предметной повествовательности на интонационный рисунок пластической фразы, на «поведение карандаша», копирующего и попутно комментирующего поведение персонажей. Иногда этот сдвиг внимания специально обыгрывается — предмет есть, но не сразу прочитывается. Так, в рисунке Продажа страусового пера (1849-1851) девушка, рассматривая, держит в поднятой руке перо, контур которого совпадает с изгибом ее плеча, отчего само перо с первого взгляда неразличимо: вся сценка уподобляется изящно сыгранному пантомимическому этюду с воображаемым предметом.
Или, например, в рисунке Молодой человек с бутербродом (1849) контур бутербродного ломтика в поднятой руке точно врисован в абрис жилетного воротничка так, что вообще не воспринимается в качестве отдельного предмета. Этюд, конечно, вовсе не о бутерброде: персты, держащие хлебный ломтик, кажутся просто при касающимися к воротничку и зависающими в начале нисходящей диагонали, провожаемой ленивым взглядом сквозь кисть другой руки, лениво примеряющейся к диаметру воображаемого бокальчика, о котором существо лениво раздумывает: поднять ли? сейчас, что ли? Или немного погодя? Грациозная балетная изысканность всей позитуры выдает томно -ленивое обыкновение рисоваться, свойственное завсегдатаям Невского проспекта, привыкшим ощущать себя на виду, ловить заинтересованные взоры и принимать картинные позы. Этот рисунок определенно соотносится с темой федотовской картины 1849 года Не в пору гость. Завтрак аристократа.

В Сватовстве майора рама картины имитирует портал сцены, как если бы мы обозревали происходящее из партера. В Завтраке аристократа интерьер показан так, как сцена воспринимается из-за кулис: мы видим как раз то, что прячется от входящего. Комизм положения здесь — того же рода, что на театральном жаргоне выражается понятием «накладка»: на художественно-обдуманное накладывается нечто «из другой оперы» или из действительной жизни так, что предумышленное и непредумышленное образуют своевольное парадоксальное единство. В данном случае такой искусственной инсценировкой является «театр вещей» в интерьере комнаты. Она здесь вовсе не за тем, чтобы служить емкостью для мусора, а чтобы демонстрировать благородную форму античной амфоры, а главным образом — благородный вкус хозяина. Бумага же, очевидно, резалась для того, чтобы на сияющем чистом
листе нужного формата входящему сразу бросалась в глаза недавно, надо полагать, приобретенная статуэтка. Но рядом на другую часть того же листа легла надкушенная краюха черного хлеба, приняв тем самым тот же характер достопримечательности, выставляемой напоказ, что и остальные «красивые вещи». Эту- то «накладку» и пытается закрыть хозяин от входящего гостя.
Но в данном случае Федотов использует тему «жизнь напоказ» не столько в интересах «критики нравов», сколько «в интересах живописи»: ведь все показное, что характеризует нравы героя картины — ковер, кресло, безделушки на столе, вся обстановка этой комнаты обладает эстетическими достоинствами. Для живописца, для его глаза эта «показуха» составляет увлекательный колористический ансамбль и позволяет ему продемонстрировать свое мастерство и любовь к предметной прелести уже безотносительно к той насмешке, которую может вызвать сама ситуация картины. Для обозначения этого комического казуса достаточно было бы только краюхи хлеба рядом со статуэткой, прикрываемых книгой.

В этом произведении заострено едва ли не главное противоречие федотовской живописи. Дело в том, что внутри сюжетов, посвященных житейским несуразицам, обстановка и весь окружающий мир характеризует изображаемых героев, их вкусы и пристрастия. Но они не могут совпадать со вкусом самого художника, поскольку здесь автора и героев разделяет ироническая дистанция. А теперь Федотов достиг той степени живописного мастерства, которое пробуждает естественную жажду утвердить свое чувство красоты и понимание прекрасного прямо, минуя эту дистанцию. Но пока сохраняется прежняя сюжетная программа, эта дистанция должна быть каким-то образом свернута, сокращена. В картине Не в пору гость это выражается в том, что комизм происшествия, в отличие от прежних произведений, сведен к анекдоту, «свернут в точку», уясняется с первого взгляда. И время созерцания картины как живописного создания разворачивается не в сфере этого комизма, а в сфере любования красотой предъявляемого нам живописного ансамбля безотносительно к сатирическим заданиям сюжета.
Совершенно понятно, что следующим шагом должно было быть устранение антагонизма между героями и автором. Вещи и их цветовые качества перестают называть и обсказывать внешние обстоятельства действия, а превращаются в своего рода инструменты, на которых исполняется внутренняя «музыка души» или то, что принято называть настроением, состоянием. Не вещи, а «душа вещей», не то, как они блестят, отсвечивают, а то, как они светятся внутренним светом в сумрачной мгле…
Сравнительно с произведениями, которые принесли Федотову славу, неотделимую от репутации увлекательного рассказчика и комедиографа, это изменение означало измену этому своему прежнему реноме. Федотов не мог не понимать, что он тем самым обманывает ожидания публики. Процесс работы над вариантами картины Вдовушка показывает, что это перевоплощение давалось Федотову не без труда.

Все варианты создавались в короткий промежуток на протяжении 1850 и 1851 годов, что затрудняет точность датировок. Однако хронологическая последовательность не обязательно выражает художественную последовательность или логику. Логика же эта такова. В варианте «с лиловыми обоями» (ГТГ) полностью иную сюжетную коллизию — отрешенное от всего внешнего, состояние погруженности во внутреннюю невидимую, неосязаемую «жизнь души» — Федотов пытался удержать в пределах прежней стилистики, предусматривающей описательный принцип изложения события в зримо осязаемых подробностях. В результате картина получилась многоцветной и внешне перечислительной. Пространство раздвинуто вширь и обозревается с некоторого удаления, напоминая прежний сценический прием картинного построения. Изображено, стало быть, мгновение прощания с прежней жизнью. Однако состояние это скорее обозначено, нежели выражено. Фигура слишком внешне эффектна: театрально-балетная грация тонкого стана, картинный жест руки, опирающейся на край комода, задумчиво склоненная головка, узнаваемо брюлловский, слегка кукольный типаж. Несмотря на небольшой формат в плане композиционной типологии это похоже на обстановочный парадный портрет.
В варианте Ивановского музея, напротив, несколько внешним образом форсируется то принципиально новое, что принес этот сюжет, а именно настроение, состояние, а им попросту является слезная печаль. Федотов сделал черты лица чуть одутловатыми, лицо будто опухло от слез. Однако подлинная глубина того, что мы называем состоянием, настроением, неизрекаема в подверженных исчислению внешних признаках и приметах. Его стихия — одиночество и молчание. Отсюда ведет свое происхождение вариант «с зеленой комнатой» (ГТГ). Пространство теснее обступает фигуру. Ее пропорции задают формат и ритмический строй картины, пропорции составляющих интерьер вещей (вертикально вытянутый формат портрета, прислоненного к стене, пропорции стула, комода, свечи, пирамиды подушек). Рама портрета уже не пересекает линии плеча, силуэт вырисовывается мерцающим контуром вверху на свободном пространстве стены, заставляя оценить совершенную, воистину ангельскую красоту профиля. Художник последовательно отказывается от несколько обыденной конкретности типажа ради идеального «лика». Взгляд, уходящий в себя, склонен сверху вниз, но никуда конкретно, «Как души смотрят с высоты / На ими брошенное тело…» (Тютчев). Пламя свечи такое, какое бывает, когда она только-только зажжена: оно не столько освещает, сколько активизирует ощущение обволакивающего сумрака — этот с изумительной живописной тонкостью переданный парадоксальный эффект можно было бы прокомментировать пушкинской строкой «свеча темно горит».

Изображается не событие, происшествие, а состояние, не имеющее представимого начала и конца; в нем теряется счет времени. В сущности, остановившееся время — событие на черте небытия — и есть то, чему посвящена картина. Этот внежанровый, траурно-мемориальный аспект темы проявлен в еще одном полуфигурном — варианте (ГРМ): в геометризированной архитектурной статике композиции, повествовательном минимализме, строгом бестрепетном спокойствии, исключающем какой бы то ни было оттенок сентиментальности.
Во Вдовушке неопределенная длительность изображаемого психологического момента исторгала ее из границ конкретно представимого времени. Они отсчитывают пустое, утекающее время. Время одновременно идет и стоит, поскольку не сулит никакого изменения реальности. Его движение иллюзорно.
По тому же принципу построено живописное зрелище на полотне. Первому взгляду представляется нечто невнятное — колыхающееся дымно-душное марево; из него постепенно реконструируется элементарно-простейшее: свеча, стол, топчан, гитара, прислоненная к стене, лежащая фигура, тень пуделя и какое-то призрачное существо в дверном проеме в глубине слева. Люди и вещи превращены в живописные фантомы, какими они воспринимаются в зыбком промежутке между сном и явью, где кажущееся и действительное неотличимы друг от друга. Это двуликое, каверзное единство призрачного и действительного — одно из воплощений известной метафоры «жизнь есть сон».
Уютный уголок, самовар, чай, сахарница,витая булочка на столе — скудный, но все же десерт, добродушная улыбка на лице хозяина (кстати, физиономический нюанс, только в этом произведении промелькнувший у Федотова). То же самое добродушие в сочинительстве смешных казусов — тень за спиной хозяина напоминает козла, а так как он с гитарой, то получается нечто вроде намека на распространенное уподобление пения козлиному блеянию (снова автоирония: офицер здесь наделен автопортретными чертами, а Федотов, по воспоминаниям друзей, обладал приятным баритоном и прилично пел под гитару). Откровенно эстетское любование повторами выгнутых линий (абрис стула, край скатерти, дека гитары и изгиб протянутой руки, силуэт склоненных фигур хозяина и денщика) выдает желание сделать видимое приятным, благозвучным. В целом сценка срежиссирована и исполнена как бытовая юмореска.

Рядом с ней картина «Анкор, еще анкор!» кажется созданной специально в подтверждение афоризма почитаемого Федотовым Брюллова, что «искусство начинается там, где начинается чуть-чуть», и во исполнение той истины, что в искусстве содержание творится формой, а не наоборот. В самом деле, «чуть- чуть» модифицированы композиционные пропорции — и при полном тождестве сюжета полностью трансформировалась тема. Соотношение пространства и предметного наполнения изменено в пользу пространства, чрезвычайно активна роль пространственных пауз. Фигуры, обозначающие ситуацию, «затеряны» на периферии изображения. В центр, на композиционно главное место попадает освещаемый свечой стол, покрытый алой скатертью. На нем блюдо или сковородка с как будто картофелинами, кружка, кринка, складное зеркало, горящая и незажженная свеча — набор предметов, характеризующий то, что называется ненакрытый стол. То есть, он накрыт скатертью для того, чтобы быть накрытым для некоторого акта, именуемого обед, чай и т. п. (например, в картине Офицер и денщик стол именно накрыт к чаю). Так вот, ансамбля вещей, знаменующих, что стол накрыт, приготовлен к известному действию, здесь как раз нет. Это все равно, как если бы нам открылась сцена без декораций: хотя на ней может быть много всякой всячины, она все равно будет восприниматься как пустая сцена.
Еще один парадокс — зыбкая призрачность картины, возникающей «в неверном свете» свечи, сочетается с отчетливой выверенностью композиционной геометрики. Очертаниями балок интерьер превращен в сценическую коробку, портал «сцены» параллелен фронту картинной плоскости. Диагональными линиями потолочной балки вверху слева и скамейки внизу справа резко проявлены очертания «перспективной воронки», втягивающей взгляд в глубину к центру, где (единожды в федотовских интерьерах) помещено окно. Этими рифмами делается ощутимой роль композиционных интервалов. Вблизи, на первом плане — своего рода авансцена между рамой картины и «порталом» сценической коробки, потом просцениум — между этим порталом и кромкой тени, где мечется собака. Аналогичный пространственный интервал прочитывается на заднем плане — в перекличке поставленного углом зеркала со скатами заснеженной крыши, виднеющейся за окном. Затененная часть интерьера оказывается, таким образом, зажатой «с фронта и с тыла» между двумя пустынными пространственными фрагментами и превращается в закуток, клетушку, нору — приют вековечной скуки. Но и обратно — ее сторожит, на нее смотрит (сквозь оконце), ее осеняет большой мир: гнездо ничтожного скучливого безделья включено в более крупную «масштабную сетку», и оно превращается в олицетворение Скуки.

Перед нами воистину «театр абсурда»: нам настоятельно предлагается обратить особенное внимание на то, что на сцене жизни нет ничего, достойного внимания. Совершенно то же провозглашает словосочетание анкор, еще анкор! Оно ведь означает повторяющееся воззвание, понукание к действию, тогда как само это действие есть не что иное, как одурь от бездействия. Это своего рода колыхающаяся пустота. Вне атрибутов аллегорической поэтики Федотовым создана аллегория на тему «суета сует» — бессобытийная пьеса со всеобъемлющей, всемирной темой. Поэтому, кстати, бессмысленная смесь «французского с нижегородским», фраза ничейного наречия — эта бессмыслица все же имеет смысл, и он в том, что в пространствах русской, равно как и французской скуки «часов однообразный бой» раздается и время утекает одинаково.
Особенности позднего творчества Федотова, отличные от предшествующего, определились во Вдовушке. Во-первых, обозначилась иная сюжетная коллизия — жизнь, придвинутая к порогу смерти, небытия: беременная вдовушка между смертью мужа и рождением ребенка. Во-вторых, сознание неинтересности этой новой сюжетики публике, возлюбившей художника за совсем иное, и,следовательно, сознание,что новые пьесы играются перед пустым зрительным залом и прежние средства уловления зрительского внимания не нужны. Картины создаются как бы для себя. Но это значит, что они адресуются куда-то за пределы настоящего времени — в вечность. Коли так, то живопись начинает изображать не то, что творится вовне, а то, что происходит во внутреннем мире, — не видимое, а ощущаемое, кажущееся. Главную роль в сотворении такого образа видимости играет свеча — непременный атрибут, начиная с Вдовушки, всех поздних произведений Федотова.
Ограничивая поле зрения, свеча интимизирует ощущение пространственной среды. Другое свойство свечи — делать зрительно осязаемым окружающий сумрак. То есть буквально и метафорически пододвигать свет к границе тьмы, зримое к черте незримого, бытие к порогу небытия. Наконец, со свечой
неотъемлемо связано ощущение недолговечности вызываемого ею к жизни мира и подвластности ее света превратностям случая. В силу этого она обладает способностью делать картину зримой реальности призрачной. Иначе говоря, свеча — это не просто предмет среди предметов, это метафора. Апофеозом этой метафорической поэтики стала картина Игроки (1851-1852).

В давней акварели, изображающей Федотова и его товарищей по Финляндскому полку за карточным столом (1840-1842), драматургия карточной игры не составляет изобразительной задачи — создать групповой портрет. Вовлеченность в перипетии карточной игры, что называется, выводит из себя: тут не человек играет картой, а карта играет человеком, превращая лицо в олицетворение карточного случая, то есть в мистическую фигуру. Реальное становится воплощением иллюзорного. Именно такова общая тема, она же изобразительная стилистика картины Игроки. Вполне понятно, почему Федотов писал теневые фигуры игроков с манекенов: пластика статично-фиксированных марионеточных поз позволяла напомнить зрителю те состояния, когда, расправляя окоченевшее от долгого сидения тело — выгибая поясницу, потягивая руки, растирая виски, то есть приводя себя в чувство, — мы, в сущности, обращаемся с собой, как с мертвыми, извлекаем себя оттуда, где мы вели призрачное существование.
Подобные ситуации выражаются общеупотребительной фигурой речи — «приходить в себя», «возвращаться к реальности». В любом из таких случаев существует переходный момент, когда душа пребывает «на пороге как бы двойного бытия».
Быть может, в силу природной абстрактности графического языка (сравнительно с более чувственно конкретной живописью) в рисунках к Игрокам, выполненных лихорадочным, горячным штрихом на бумаге холодного синего тона, соотнесенность таки х вот двойственных
состояний с миром запредельным, ирреальным выражена с более впечатляющей, чем в живописном полотне, пронзительной отчетливостью.
Некогда, применительно к жанровой живописи XVII века, Пушкиным была брошена фраза «фламандской школы пестрый сор» Творческие усилия Федотова были посвящены эстетическом у освоению именно этого « хозяйства», открытого фламандскими и голландскими художниками XVII века. Но у художника, сделавшего своим профессиональным занятием пересыпание этого « сора », кажется неожиданной такая сентенция, присутствующая в его записных книжках. Этот пафос, это воспарение, где в его искусстве мы можем это обнаружить и понять? Только обозревая все в целом, только созерцая и пытаясь вывести интегральную формулу его творческого интеллекта.

В дневниковых заметках Федотова встречаются чрезвычайно выразительные в этом смысле определения: «В пользу рисования строил гримасы перед зеркалом», «Опыт передразнивать натуру». Но вот однажды он называет свои занятия — «мои художественные углубления».
Во времена, когда искусство принято было подразделять на «форму» и «содержание», первенство обычно отдавалось страсти Федотова изображать жизнь, текущую действительность. Тогда как его художественные размышления мыслились как то, что «прилагается» к этой главной его страсти и привязанности. «Кому дано возбуждать в другом удовольствие талантами, то за пищу самолюбию можно и повоздержаться в иных лакомствах, это расстраивает талант и портит его чистоту (и благородство) (чем приятен он людям), целомудренность. В чем и скрыт ключ изящного и благородного». Эту последнюю сентенцию можно считать комментарием к рисунку Федотов, раздираемый страстями. Но если бы мы спросили себя, в чем же заключается чистота и целомудрие таланта, который отказывается от страстишек, чтобы возбудить в других удовольствие, то обнаружили бы, что они заключаются в стиле исполнения, в красоте рисунка и т. п., а вовсе не в коллекционировании «сюжетов из жизни». В качестве «художественных углублений» Федотова занимали как раз эти пластические модификации. Но сам-то Федотов, завидуя ей, именно эту способность развивал в себе, и поэтому это отношение между сюжетом и стилем можно было бы перевернуть и сказать, что Федотов в жизни выбирает такие положения и казусы, которые дают ему возможность изыскать и обогатить заповедник художественности жемчужинами, которых прежде там не было.
Если дар, который знал за собой Федотов, заключался в подметливости и вкусе к мелочам, в предрасположенности, выражаясь гоголевским языком, «забирать в уме своем
весь этот прозаический, существенный дрязг жизни… все тряпье до малейшей булавки», то способность Федотова или то, что мы называем талантом, — именно в нахождении способов изобразительного воплощения этого совершенно нового для русского искусства материала в художественно прельстительную форму.

«Я учусь жизнью», — говорил Федотов. Вообще говоря, эта фраза, если придавать ей значение творческого кредо или принципа, — высказывание типичного дилетанта, а Федотов первоначально выступал именно как дилетантствующий талант. В противовес этому можно напомнить довольно известное высказывание Матисса: «Художниками становятся не перед натурой, а перед прекрасной картиной». Разумеется, высказывание Матисса — это высказывание мастера, который знает, что мастерству можно учиться только у мастеров. Согласно этой логике, учеба жизнью не станет искусством, пока эта жизнь не будет увидена в произведении некоего мастера, который преподает художнику уроки мастерства. Такая метаморфоза в отношении к жизненным коллизиям и зрелищам давно известна. Она содержится в знаменитой формуле и метафоре, принадлежащей к разряду «вечных метафор», — «весь мир театр». В сущности, когда мы произносим, не особенно задумываясь, простенькую фразу «сценка из жизни», мы приобщаемся именно к этой метафоре, мы выражаем именно те аспекты отношения человека к действительности, которые свойственны художественному дистанцированию от жизни. И такого рода отношение к жизни, такое изъятие себя из-под власти ее законов и ощущение себя в какой- то момент в положении зрителя, который созерцает мирскую карусель, принадлежит к вполне человеческим способностям. Ее-то знал за собой и умел культивировать в себе Федотов.
Особенность русской ситуации состоит в том, что бытовая картина, именуемая иначе просто жанром, возникает в русском искусстве очень поздно, в начале XIX века. Но помимо исторических форм в конкретных персональных разновидностях, весьма богатых и разветвленных, выработанных европейской живописью, существует такая вещь, как внутренняя логика. С точки зрения этой логики бытовая равнина, изображению которой посвящена жанровая живопись, имеет две отдельные территории или области. Одна — где быт обращен к пер- вооснованиям жизни человеческого рода, таким, как труд, дом, попечение о семье, заботы материнства и т. п. Это тот род человеческих забот и занятий, который имеет отношение к вечному, неизменному, непреходящему, к неотменимым ценностям бытия, существования человека в мире, следовательно, это та часть быта, где он оказывается причастным бытию, где бытовой жанр тяготеет к бытийственному. Именно таков жанр Венецианова.

Основную антитезу, скрытую в природе жанра, можно определить как антитезу «природа — цивилизиция». Соответственно, вторая часть этой антитезы представлена наиболее полно в городской среде. И это и есть предмет, обусловивший логику федотовского жанра.
В становлении Федотова-жанриста, в определении своего «пространства» внутри жанра существенную роль играло то обстоятельство, что хронологически Федотову предшествовали Венецианов и его школа. Но не в том смысле, что Федотов учился у Венецианова и наследовал его уроки, а в том смысле, что он отрицательным способом строил свой художественный мир, по всем параметрам противоположный тому, что было у Венецианова.
Венециановской пейзажности у Федотова противостоит интерьерность. У Венецианова преобладает созерцательная статика, длительное, неподвижное равновесие. У Федотова — дискретные фрагменты жизни, подвижность, выводящая мир и человеческое естество из равновесия. Венециановский жанр бесконфликтен, бездейственен. У Федотова почти всегда присутствует конфликт, действие. В доступных изобразительному искусству пространственных отношениях он моделировал отношения временные. Соответственно в самой изобразительной стилистике, в стремительности или замедленности линейного рисунка, в чередовании пауз между фигурами, в распределении световых и колористических акцентов чрезвычайно важными становились темпоритмические характеристики. Изменения в этой сфере во многом определяют различие между его графическими и живописными сочинениями и его эволюцию, т. е. те противоположения, которые отделяют одно произведение от другого.
Портретного свойства зоркость и наблюдательность, как говорилось прежде, стоят у истоков федотовского жанризма. Однако федотовские портреты полностью, по всем статьям противостоят федотовскому жанру. Во-первых, потому, что портретные персонажи Федотова воплощают именно норму — ту, что некогда, ссылаясь на Шатобриана, сформулировал Пушкин: «Если бы я еще верил в счастье, я искал бы его в единообразии житейских привычек». Имея в виду постоянное скитальчество в чуждом многолюдстве, какого требовало от него ремесло и мастерство бытописателя, Федотов называл себя «одиноким зевакою».

При том скудном обеспечении, которое приносила Федотову его художественная деятельность, он запретил себе мечтать о семейных радостях. Федотовский портретный мир — это мир «идеальный», где царит домашняя атмосфера дружеской симпатии и участливого внимания. Модели Федотова — это его друзья, его ближайшее окружение, как семейство его сослуживца по Финляндскому полку Ждановича, в доме которого, по-видимому, при своей одинокой и бесприютной жизни, Федотов находил уютное пристанище. Это, следовательно, те люди, которые составляют «отраду сердца», которые наполняют память «одинокого зеваки», странника, путника во всех его странствиях.
Нам неизвестны мотивы создания портретов: заказывались ли они Федотову и получал ли он за них гонорары. И сама эта неясность (при относительно большом количестве портретов, созданных художником) указывает на то, что, по-видимому, это были памятники дружеского расположения и участия в большей степени, чем произведения, писавшиеся на заказ ради заработка. И в этой ситуации художник не обязан был следовать общепринятым канонам портретизма. Действительно, портреты написаны так, как если бы они создавались исключительно «для себя», наподобие фотографий для домашнего альбома. В русском искусстве это предельный вариант камерного портрета, малоформатные портреты, приближающиеся к миниатюре, назначение которой — сопровождать человека везде и всегда; портрет-миниатюру брали с собой в дорогу, кладя, например, в шкатулку, или вешали на шею как медальон. Он находится, так сказать, в орбите дыхания, будучи согрет человеческим теплом. И этой сокращенностью расстояния, дистанции собеседования с моделью — тихо, вполголоса, без широких жестов и патетики — задается эстетический кодекс, в рамках которого состоялась сама портретная концепция Федотова.
Это мир сугубо «интерьерных» чувств, где идеализируется дружеское внимание и участие, тот умиротворяющий покой, который заключают дом, уют, тепло привычных, обжитых вещей. Обитатели этого идеального царства в буквальном смысле образы, то есть образа, иконки, или же домашние божки, пенаты, то, чему поклоняются. Поэтому эти изображения обладают главным качеством священных образов — они живут вне времени.
В последних мир, движимый временными, тогда как герои федотовских портретов изъяты из-под власти какой-либо событийности, к ним даже трудно примыслить житейские эмоциональные ситуации — задумчивость, радость и т. п. Но в портрете изображена не острая скорбь или ситуация оплакивания: это тихое, не бросающееся в глаза безразличие, словно усталость от печали. Главное, что присутствует в этом портрете и что в той или иной степени разлито во всех портретах Федотова, — это равнодушие моделей к внешним проявлениям чувств, к тому, как они выглядят «со стороны». А это именно такого рода состояния, в которых забывается течение времени. Они уводят от сиюминутного. Но кроме того, это застенчивость людей (и художника, наделяющего этим свойством свои модели) не то, что скрытных, но считающих неприличным навязываться кому бы то ни было со своими «чувствами».
В этом ряду выделяется такое странное по замыслу произведение, как портрет Е.Г. Флуга (1848?). Это посмертный портрет, этюдом для которого послужил выполненный Федотовым рисунок Флуга на смертном одре. Сюжет носит явно сочиненный характер.

Другой портрет, где угадывается событийная канва, — Портрет Н.П. Жданович за фортепьяно (1849). Она изображена в форме воспитанницы Смольного института благородных девиц. Она то ли только что сыграла музыкальную пьесу, то ли собирается сыграть, но в любом случае в ее осанке и во взгляде холодноватых глаз с бровями вразлет — какая-то удивительная победительная стать, как если бы Жданович была уверена, что своей игрой она непременно прельстит и покорит того, кого она надеется покорить.
Портреты Федотова не только отрешены от устойчивых форм портретной репрезентации, имевших целью прославить модель, показывая ее, как говорили в XVIII веке, «в наиприятнейшем свете», подчеркивая красоту, или богатство, или высокий сословный ранг. Почти во всех федотовских портретах присутствует интерьерная обстановка, причем, как правило, в этих фрагментах угадываются «дальние покои» дома — не гостиная или зала, не парадные апартаменты, а сугубо домашняя, интимная среда обитания, где люди живут «сами по себе», занятые повседневными заботами. Но при этом его портреты отрешены от декоративно-украшательских заданий быть одной из красивых вещей в интерьерном ансамбле, изобразительный язык федотовских портретов полностью лишен декоративной риторики.
Одной из важных составляющих портретного искусства является реакция художника на возрастные особенности модели. Рассматривая таким образом портреты Федотова, мы с удивлением должны будем отметить, что в них отсутствует специфическая нота, свойственная молодости. В прекрасном портрете О. Демонкаль (1850-1852) модели не больше двенадцати лет, чему почти невозможно поверить. В одном из лучших портретов, портрете П.С. Ванновского (1849), давнему знакомому Федотова по Кадетскому корпусу и сослуживцу по Финляндскому полку — 27 лет. Никак нельзя сказать, что Федотов старит лица. Но возникает впечатление, что этих людей коснулось некое раннее знание, которое лишило их наивной отзывчивости и открытости «всем впечатленьям бытия», то есть той крылатой одушевленности, которая является отличительным свойством молодости.
Специфику федотовской портретное, таким образом, в большой мере приходится характеризовать отрицательным путем — не наличием, а отсутствием некоторых свойств. Здесь нет декоративной риторики, нет парадного пафоса, не имеет значения социальное амплуа и соответственно не проявляется внимание к ролевому, поведенческому жесту. Но все это — значимые отсутствия. В их числе и следующее: казалось бы, федотовский жанризм, имеющий дело со всякого рода житейскими несуразицами, должен был обострять чуткость к необычному, остро запоминающемуся, характерно особенному в человеческом облике. Но как раз этого в федотовских портретных образах нет, и это, пожалуй, самое удивительное их свойство — художник чуждается всего резко подчеркнутого, броского.
Федотов многократно изображал себя в образах персонажей своих произведений. Но вряд ли живописное изображение, атрибуируемое как портрет Федотова, является его собственным автопортретом. Скорее всего, оно написано не им. Единственный достоверный автопортрет Федотова, являющийся именно портретом, а не персонажем с чертами Федотова — это рисунок на листе с этюдными набросками к другим произведениям, где Федотов преисполнен глубокой печали. Он не просто прикручинился и «головушку повесил» — это грустная задумчивость человека, искавшего «наслаждение для души» в том, чтобы «подмечать законы высшей премудрости», и постигшего один из них, завещанный Экклезиастом: «Во многой мудрости много печали, и тот, кто множит познания, множит скорбь». Эта интонация, полностью отсутствующая в жанрах Федотова, образует фон, аккомпанемент его портретного искусства.

Бивуак лейб-гвардии Павловского полка (Отдых на походе). 1841-1844

П.А. Федотов и его товарищи по лейб-гвардии Финляндскому полку. 1840-1842