Гинзбург, карло - биография. На русском языке

Биография

Родился в семье известных литераторов и антифашистов. Отец, Леон Гинзбург, родившийся в Одессе, был исследователем русской литературы XIX века и её переводчиком на итальянский язык, в 1944 году был арестован и убит нацистами. Мать, Наталия Гинзбург, была известной писательницей. По собственному признанию, на его научное творчество оказали влияние русская литература XIX века и советский кинематограф 1920-30-х годов, с которыми он познакомился благодаря деятельности своего отца. В 1961 году окончил Высшую нормальную школу в Пизе, после чего получил учёную степень по истории. Преподавал в различных университетах Италии и США (Рим, Болонья, Лечче, Лос-Анджелес), с 2006 года преподаёт в альма-матер.

Лауреат премии Аби Варбурга (1992), премии Виареджо (1998) и премии Бальцана (2010).

Научная деятельность

В начале 1960-х годов начал работу с материалами процессов инквизиции XVI-XVII веков. Позднее активно выступал за открытие архивов Ватикана для широкого круга исследователей.

Первая монография - I benandanti. Ricerche sulla stregoneria e sui culti agrari tra Cinquecento e Seicento (Бенанданти. Ведовство и аграрные культы на рубеже XVI и XVII вв. 1966) - была посвящена пережиткам языческих культов плодородия в области Фриули в Северной Италии. Местные крестьяне верили в существование особой категории людей, «бенанданти», которые наделены сверхестественными способностями и могли применять их для помощи урожаю и для борьбы со злыми существами из потустороннего мира. Гинзбург также пришёл к выводу, что к XVI-XVII векам в связи с изменением роли «бенанданти» и активизацией охоты на ведьм произошло изменение в их восприятии местным населением: их стали считать пособниками Сатаны.

Наиболее известная работа Гинзбурга - «Сыр и черви. Картина мира одного мельника, жившего в XVI в. » (1976). В этой работе Гинзбург на материале протоколов инквизиции описывает взгляды еретика-самоучки Меноккио (Доменико Сканделло), мельника из Фриули. Название книге дала идея Меноккио о том, что ангелы и бог появились из хаоса точно также, как и черви в сыре. Меноккио высказывал в деревне радикальные мнения о структурной организации мира, об Иисусе, о христианской церкви и других религиях. Автор пытается выявить материал, послуживший основой для формирования обычным человеком неортодоксальных представлений, и указывает на влияние народных дохристианских представлений, протестантизма, а также доступных Меноккио книг (Библия на итальянском языке; Декамерон; Путешествия Джона Мандевиля; жития святых; несколько других книг бытового, исторического и религиозного характера; предположительно Коран). Прочитанные Меноккио книги подвергались необычной интерпретации и получали неортодоксальный смысл. Кроме того, Гинзбург указывает на то, что любое заурядное наблюдение (например, черви, появляющиеся в гниющем сыре) могло подпитывать «еретические» представления Меноккио.

В работе Storia notturna. Una decifrazione del sabba (Ночная история. Истолкование шабаша. 1989) Гинзбург предположил, что негативное восприятие ведьм сравнительно позднее и связано с деятельностью инквизиции, в то время как изначально в массовом сознании их оценивали нейтрально или даже положительно, признавая за ними способность осуществлять связь с потусторонним миром в интересах людей.

В 1999 году вышел сборник статей History, Rhetoric, and Proof (История, риторика и доказательство), построенный на полемике с постмодернистской историографией.

Ряд работ Гинзбурга переведён на несколько иностранных языков, в том числе «Сыр и черви» - на восемнадцать языков.

Основные работы

• I benandanti. Ricerche sulla stregoneria e sui culti agrari tra Cinquecento e Seicento, Einaudi, 1966, n.ed. 1972, 2002
• I costituti di don Pietro Manelfi, Sansoni, 1970
• Il nicodemismo. Simulazione e dissimulazione religiosa nell"Europa del Cinquecento, Einaudi, 1970
• Folklore, magia, reglione, in Storia d"Italia, vol. 1: I caratteri originali, Einaudi, 1972
• Traduzione di Edward H. Carr, Sei lezioni sulla storia, Einaudi, 1972, n.ed. 2000
• Traduzione di Marc Bloch, I caratteri originali della storia rurale francese, Einaudi, 1973
• Traduzione (con Andrea Ginzburg) di Alexander Gerschenkron, Il problema storico dell"arretratezza economica, Einaudi, 1974
• Prefazione a Marc Bloch, I re taumaturgi. Studi sul carattere sovrannaturale attribuita alla potenza dei re particolarmente in Francia e in Inghilterra, Einaudi, 1975, n.ed. 1984
• Giochi di pazienza. Un seminario sul «Beneficio di Cristo», Einaudi, 1975 (con Adriano Prosperi)
• Geografia dell"Italia e dell"Europa, Zanichelli, 1977 (con Lisa Foa e Silvio Paolucci)
• Il formaggio e i vermi. Il cosmo di un mugnaio del Cinquecento, Einaudi, 1976, n.ed. 1999, 2009
• Spie. Radici di un paradigma indiziario, in Crisi della ragione, a cura di Aldo Gargani, Einaudi, 1979, pp. 57-106
• Introduzione a Peter Burke, Cultura popolare nell"Europa moderna, Mondadori, 1980
• Indagini su Piero. Il Battesimo, il ciclo di Arezzo, La Flagellazione di Urbino, Einaudi, 1982, n.ed. 2001
• Postfazione a Natalie Zemon Davis, Il ritorno di Martin Guerre. Un caso di doppia identità nella Francia del Cinquecento, Einaudi, 1984
• Prefazione a Roger Chartier, Figure della furfanteria. Marginalità e cultura popolare in Francia tra Cinque e Seicento, Istituto dell"Enciclopedia italiana, 1984
• Storia notturna. Una decifrazione del sabba, Einaudi, 1989, n.ed. 2008
• Introduzione a Stefano Levi Della Torre: dipinti e disegni, Galleria Documenta, 1989
• Il giudice e lo storico. Considerazioni in margine al processo Sofri, Einaudi, 1991, n.ed. Feltrinelli, 2006
• Miti emblemi spie. Morfologia e storia, Einaudi, 1986, n.ed. 2000
• Jean Fouquet. Ritratto del buffone gonella, Franco Cosimo Panini, 1996
• Occhiacci di legno. Nove riflessioni sulla distanza, Feltrinelli, 1998 Premio Viareggio
• History, Rhetoric, and Proof. The Menachem Stern Jerusalem Lectures. London - Hannover, 1999.
• Rapporti di forza. Storia, retorica, prova, Feltrinelli, 2000
• Prefazione a Aldo Pettenella, Storie euganee, a cura di Francesco Selmin, Cierre, 2002
• Nessuna isola è un"isola. Quattro sguardi sulla letteratura inglese, Feltrinelli, 2002
• Un dialogo, con Vittorio Foa, Feltrinelli, 2003
• Curatela (con Emanuela Scribano) di Conversazioni per Alberto Gajano, Pisa: Ets, 2005
• Il filo e le tracce. Vero falso finto, Feltrinelli, 2006
• Paura, reverenza, terrore. Rileggere Hobbes oggi, Monte Università Parma, 2008
• Curatela di Cesare Pavese, Felice Balbo e Natalia Ginzburg, Lettere a Ludovica, Archinto, 2008

С С тех пор как микроистория, у основания которой вы стояли, заявила о себе как необычайно влиятельное направление исследований, прошло уже больше 30 лет. Изменилось ли за это время ваше отношение к этому методу? Какие перспективы и ограничения вы для него видите?

Мне не очень интересно говорить о лейблах, ведь само по себе отношение к направлению микроистория может сделать исследование интересным, кроме того, само название «микроистория» часто понимают неправильно. Давайте я для начала объясню, что я сам понимаю под этим словом. Приставка «микро» никак не характеризует значение или масштаб изучаемого предмета; «микро» появилась по аналогии с микроскопом, то есть говорит об аналитичности подхода к изучению человека, группы или исторического события.

Судьба микроистории сложилась необычайно успешно, и это произошло во многом благодаря интересной геополитической составляющей. Микроистория распространялась по миру волнами: сначала она оказалась востребована в Италии, Франции, Германии, Великобритании и США, затем метод восприняли в таких странах, как Южная Корея, Исландия, Венгрия, Мексика. Это означает, что микроистория оказалась востребована учеными из стран, которые традиционно относят к периферийным. Она оказалась инструментом, способным опрокинуть сложившуюся иерархию: показать, что статья или книга про исландскую рыбацкую деревню может быть столь же важной, как и еще одна работа по истории Французской революции.

В этой связи я обычно привожу цитату Бронислава Малиновского, британского ученого польского происхождения, одного из основателей современной антропологии: «Важно не то или иное племя, а вопросы, которые мы задаем». Микроистория призвана помочь нам делать более качественные обобщения через изучение конкретных кейсов. Новые ответы, как и любые научные обобщения, могут устареть и быть опровергнуты, но в целом микроистория по-прежнему остается многообещающим проектом. С другой стороны, превращение микроистории в ортодоксию было бы гротеском — историю можно и нужно изучать с разных точек зрения.

С Вы говорили, что у микроистории есть политический потенциал переворачивать сложившиеся иерархии. Когда вы начинали заниматься историей, ставили ли вы перед собой какие-либо политические задачи? Влиял ли на вас итальянский или общеевропейский политический контекст?

Конечно. Тут я вынужден сказать пару слов о моих родителях: они были из семей нерелигиозных евреев. Отец родился в Одессе, переехал в Италию, он свободно владел русским и итальянским, переводил «Анну Каренину» и успешно начал академическую карьеру в Турине, но все оборвалось, когда он отказался присягнуть фашистскому режиму. Его арестовали по обвинению в антифашистском заговоре и на два года посадили в тюрьму. После того как Италия вступила в войну на стороне Германии, его отправили во внутреннюю ссылку, и мое детство прошло в маленькой деревушке в регионе Абруццо. Когда в 1943 году режим Муссолини рухнул, отец вместе с семьей поехал в Рим, где стал издавать подпольный антифашистский журнал. Его раскрыли и арестовали как еврея и антифашиста. В 1944 году он умер в тюрьме. Моя мама после войны стала очень известным романистом, несколько лет была членом коммунистической партии, одним словом, левые убеждения я воспринял как часть моего воспитания.

Я никогда не состоял ни в одной из партий, но на меня огромное впечатление произвели труды Антони Грамши, одного из основателей итальянской компартии. Он много лет провел в тюрьме и вел там тетради. После войны они были опубликованы и произвели мощнейшее впечатление на все мое поколение. Я решил стать историком под влиянием размышлений Грамши о подчиненных классах (subaltern classes). С этим понятием связан один интересный момент: Грамши писал свои тетради в тюрьме и, чтобы обойти фашистскую цензуру, пользовался своеобразным жаргоном. Например, вместо «марксизм» писал «философия практики», вместо «диктатуры пролетариата» писал «гегемония». Так получилось, что использование это жаргона позволило ему дистанцироваться от языка Третьего интернационала, хотя, конечно, для каждого отдельного словоупотребления у Грамши можно проследить интеллектуальную генеалогию.

Когда я решил стать историком, я решил для себя две вещи: стать историком, заняться изучением ведьмовства, но не со стороны инквизиции, а попытаться спасти голоса обвиняемых. С этой задачей был связан определенный парадокс, потому что я должен был спасать голоса обвиняемых, используя архивы репрессивных органов.

В самом начале я ничего не знал о ведьмах и процессах над ведьмами, и мне пришла в голову очень, как я сейчас понимаю, наивная идея — посмотреть на колдовство как на примитивную форму классовой борьбы. Я начал работать с архивами инквизиции в Модене на севере Италии. Свою первую статью я написал о процессе 1519 года над крестьянкой, которую обвинили в том, что она навела порчу на свою земельную хозяйку. В заключении работы написал что-то вроде «Этот случай, несмотря на всю его специфику, можно считать парадигматичным». К этому моменту я уже разочаровался в моей первоначальной гипотезе про классовую борьбу и говорил о парадигматичности другого рода. В итоге моя статья получила название «Колдовство и народная набожность». Дело в том, что крестьянка созналась в том, что она действительно околдовала хозяйку, но сказала, что сделала это, потому что ей это внушила Богородица. Дознание вел знаменитый доминиканский монах, викарий инквизиции, который написал трактат о колдовстве, он удивился такому неожиданному признанию и попросил описать его подробнее. Крестьянка в деталях рассказала о своих видениях, и тогда инквизитор решил убедить ее, что это была не Дева Мария, а дьявол. Пытками и допросами ему это удалось.

Я посмотрел на этот процесс как на столкновение двух разных картин мира, которые при всей схожести (и инквизитор, и обвиняемая верят в колдовство) оказываются несводимыми друг к другу. Мне кажется, что саму по себе задачу — спасти голоса обвиняемых и прочитать исторические свидетельства вопреки воле инквизитора — можно считать политической.

С Стоит ли сейчас перед вами какая-либо политическая задача и, если смотреть шире, в чем должна заключаться роль публичного интеллектуала в общественной дискуссии?

В начале 1980-х я понял, что интеллектуальный пейзаж вокруг меня изменился. Появился новый элемент — скептическое постмодернистское отношение к истории, утверждавшее, что между фикцией и историческим нарративом нет принципиального различия. Меня это совершенно шокировало. Я прочитал статью Арнальдо Момильяно, прекрасного историка Античности и историографа, критиковавшего работы Хейдена Уайта (автора знаменитой книги «Метаистория: Историческое воображение в Европе ХIХ века». — Прим. ред.) и очень точно указывавшего на возможные последствия такого неоскептицизма. Уже более 20 лет я сам вовлечен в эту полемику.

Когда я приехал в Лос-Анджелес и начал преподавать в UCLA, меня потрясло, что большинство лучших студентов увлечены этими идеями. Я написал несколько книг, посвященных конкретным кейсам (так что в определенном смысле они продолжали мои предыдущие работы), но мне было недостаточно просто сказать, что такое отношение неправильное. Мне было важно показать возможные моральные, политические и когнитивные последствия такого отношения. В моем эссе «Всего один свидетель» я указал на поразительный спор между Хейденом Уайтом и людьми, отрицающими Холокост. Позиция Уайта была такой: «То, что они пишут, ужасно, но я не могу такую позицию игнорировать». Такой подход мне кажется неприемлемым.

Мне, правда, кажется, что сейчас мода на неоскептицизм в значительной мере прошла. Хотя сами по себе вопросы остались. Неоскептицизм давал на них скучные ответы, но сам вопрос о том, каким образом самые разнообразные свидетельства связаны с исторической реальностью, по-прежнему очень важен. Интересно и важно посмотреть на отношения художественного вымысла и истории, но не для того, чтобы размыть границу между ними, а чтобы показать, как на протяжении веков между ними существовала конкуренция за то, чтобы представлять реальность. В вымысле есть элементы познания, так же как и в истории есть элементы вымысла, и определенные механизмы переходят из вымысла в историю и наоборот.

С Сегодня историк или другой интеллектуал, работающий в России, вынужден сталкиваться с нарастающим массивом случайных или сознательных манипуляций или фальшивок, призванных дискредитировать саму идею научного знания. Как в такой ситуации должен вести себя историк? Как, например, историку сталинизма реагировать на появление поддельных дневников Лаврентия Берии?

Все, о чем вы говорите, указывает на важность филологии, в широком смысле этого слова. Филология подразумевает серию техник (для каждого конкретного случая индивидуальных), которые дают возможность проверить историческую значимость любого свидетельства. Это очень сложный процесс, но многие выдающиеся ученые ХХ века научили нас тому, что ложь, даже намеренная ложь, имеет определенную историческую ценность, эти исторические свидетельства нужно подвергать анализу. Сам акт подделки очень многое говорит о намерениях тех, кто эту подделку изготавливает.

Тут мне приходят в голову две книги: одна из них — опубликованная в 1924 году «Короли-чудотворцы» Марка Блока, одна из величайших книг по истории. В этой книге Блок анализирует ложь — широко распространенные представления о том, что легитимные короли могут излечивать людей, страдающих от золотухи. Блок, с одной стороны, пытается показать, кто, как и почему эту ложь придумал и распространял, а с другой стороны, ему важно понять, почему люди поверили в эту ложь. Он анализирует книги, в которых фиксировались все те, кто приехал из самых отдаленных мест для того, чтобы исцелиться. Другая важная книга: «“Великий страх” 1789 года» Жоржа Лефевра, в которой он разбирает широко распространившиеся по Франции накануне революции слухи о чудовищных разбойничьих заговорах. Так что разоблачить ложь, слух или подделку недостаточно, важно показать, почему такая ложь работает.

С Сейчас часто можно услышать предсказания о наступлении нового Средневековья, которое вместо исторического прогресса принесет обскурантизм, религиозный фундаментализм и деградацию общества. Что вы думаете об идеях и страхах подобного рода? Продуктивно ли в принципе сравнивать прошлое и настоящее?

Я не имею ничего против сравнений самих по себе, но важно не только проводить параллели, но и видеть разницу. Конкретно эта аналогия кажется мне наивной и связанной с другой, тоже наивной, идеей неизбежного исторического прогресса. Ведь именно из нее вырастают представления о регрессе. Но все не так просто — мы можем сетовать на то, что появление интернета привело к распространению лжи и порнографии. Но при это нельзя забывать, что благодаря интернету люди получили доступ к огромному массиву полезной информации и получили возможность заниматься исследованиями — читать редкие книги на разных языках и т. д. Я понимаю тех, кто говорит, что интернет распространяет предрассудки, но нужно видеть и другую сторону. Проблема в том, что интернет сам по себе нельзя назвать инструментом демократизации. В этой связи я привожу политически некорректное высказывание Иисуса из Евангелия от Матфея: «Тому, у кого есть, Бог прибавит». Интернет укрепляет существующие иерархии, и нужно учиться пользоваться им, чтобы изменить такое положение вещей.

С То есть не нужно ждать нового Средневековья?

Нет. Отдельно скажу, что не верю в аналитическую ценность понятия «модернизация», хотя его много раз использовали как девиз или символ веры. Нужно понимать, что религиозный фундаментализм, который может привести к страшным последствиям, — ответ на то, что можно назвать «модернизация». Конфликты, которые мы сейчас наблюдаем, связаны с безусловным многовековым движением в сторону секуляризации, и это не мирное движение, оно порождает напряжение. Я, конечно, не оправдываю такой ответ, и понятно, на какой стороне я сам нахожусь. Но, как историк, я должен понимать, что происходит, и вижу, что подобный ответ был неизбежен.С

Доступ в мир народной культуры средних веков и начала нового времени совсем не прост. Сфера ее бытования - устная традиция, которая очень редко, в каких-то исключительных случаях привлекала к себе внимание и фиксировалась современниками. Чаще всего историки пытаются о ней судить по косвенным, фрагментарным и, как правило, опосредствованным данным, отраженным в произведениях высокой литературы, хронографии, философской или богословской мысли, изобразительного искусства или извлекаемым из церковных документов, законодательных памятников, частных и государственных актов. О том, сколь успешно можно справиться с задачей реконструкции умонастроения простолюдинов отдаленного прошлого, используя подобного рода материалы, показали работы М.М. Бахтина и А.Я. Гуревича , заложившие основы изучения принципов и категорий народного миросозерцания в качестве особого направления истории культуры.

Проблемам исследования народной культуры на исходе эпохи средневековья посвящена в значительной мере и публикуемая ныне в русском переводе работа Карло Гинзбурга «Сыр и черви. Картина мира одного мельника, жившего в XVI в.», впервые увидевшая свет на итальянском языке в 1976 г. Следует сразу заметить, что ее автор, профессор университетов Болоньи и Лос-Анжелеса, - выходец из семьи эмигрантов из России, игравших заметную роль в культурной и политической жизни Италии уходящего века: его отец, Леоне Гинзбург, изучал и преподавал русскую классическую литературу, являлся одним из создателей знаменитого книгоиздательства «Эйнауди», из-за участия в антифашистском движении Сопротивления был брошен в застенок, где и погиб (1943); его мать, Наталия Гинзбург-Леви, - автор многочисленных литературных произведений и публицист, избиралась в парламент Италии от ИКП. Карло Гинзбург, хотя и приобрел широкую мировую известность прежде всего своими исследованиями верований, установок сознания и поведения человека из народа, обнаруживающих связь с очень давней, уходящей корнями в дохристианские времена фольклорной традицией, наряду с этим является также крупным специалистом по истории религиозных движений и церковных преобразований в Европе XVI-XVII вв. Не случайно как в публикуемой ныне на русском языке книге, так и в других подобных ей работах, Гинзбург стремится анализировать материал под двумя разными углами зрения, с одной стороны, выявляя во взглядах людей XVI в. черты, обнаруживающие близость к устойчивым стереотипам и самым архаическим принципам миросозерцания, с другой - показывая, как они воспринимались обществом и трансформировались в условиях вероисповедной борьбы и гонений на религиозное инакомыслие, усилившихся с развертыванием Реформации и Контрреформации. Несомненно, такой подход предохраняет исследователя от однобокости и позволяет взглянуть на изучаемое явление и в контексте зафиксировавшей его эпохи, и в его исторической ретроспективе.

С начала 60-х гг. Гинзбург приступил к работе над большим массивом документов второй половины XVI - первой половины XVII в., представляющих собой материалы инквизиционных процессов над людьми, обвиняемыми в ереси или в связях с нечистой силой. Стоит обратить внимание на то, что изучаемые Гинзбургом процессы имели место на северо-востоке Италии, во Фриули, гористой области, где встречались романские, германские и славянские обычаи народной жизни и верования, которые в ее пределах, на периферии тогдашнего христианского мира, не в полной мере были утрачены под воздействием официальной религии и высокой культуры. Итогом первых изысканий Гинзбурга стала опубликованная в 1966 г. монография «Бенанданти. Ведовство и аграрные культы на рубеже XVI и XVII вв.» Посвящена она вызвавшему пристальное внимание инквизиции комплексу широко распространенных в сельских местностях Фриуля верований в то, что существует определенная категория людей, так называемых «бенанданти» (benandanti - букв.: благоидущие) из числа тех, кто рождается «в рубашке», обладающих, как считалось, сверхъестественными способностями вести борьбу за плодородие и урожай, сражаясь со злыми силами, колдунами и ведьмами, сообщниками дьявола; происходит это, по показаниям самих «бенанданти», в определенное время (четыре раза в год) на тайных ночных сходках, на которые они, точнее их души, покинувшие во сне тело, съезжаются, подобно их противникам, верхом на животных. Такого рода воззрения, считает Гинзбург, свидетельствуют о сохранении в народном сознании элементов древнего аграрного культа, восходящего к почитанию некоего женского божества, вроде Перхты, Хольды, Дианы, о реликтах первобытной магии, позволяющих усматривать связь между «бенанданти» и шаманами. Со временем, однако, по мере того, как главная сфера применения своих способностей «бенанданти» стали находить не в обеспечении плодородия полей, а в знахарстве и заклинании бесов, они сами начинают восприниматься окружающими как сообщники дьявола, а их ночные собрания в целях борьбы за урожай - как сатанинский шабаш. Вера в ведовство, имеющее своей основой союз с дьяволом, распространяется во Фриуле, по мнению Гинзбурга, в результате деформации прежнего аграрного культа .

Такое объяснение широкого распространения в Европе XV-XVII вв. демономании и - как ее следствия - охоты за ведьмами представляется, если не исчерпывающим, то, по крайней мере, проливающим новый свет на проблему, которая является в историографии предметом острых дискуссий. В самом деле, еще недавно наши отечественные исследователи самых разных специальностей активно обсуждали причину захватившей все слои общества и страны католической и протестантской Европы на переходе к новому времени веры в ведьм и колдунов, массового преследования и истребления тех, кого обвиняли в сношениях с нечистой силой, в ком находили орудие дьявола. Одни предлагали видеть в этом проявление «упадочной религиозности» позднесредневекового католицизма, вызванное к жизни преследованием еретиков и вскормленное народными суевериями , другие - порождение ренессансной эпохи, оказавшейся, несмотря на превознесение величия человеческого разума, во власти самых изуверских предрассудков . Гинзбург, отказываясь от оперирования такими понятиями, как «суеверия» или «предрассудки», не вполне адекватными для тех подходов к изучению миросозерцания простонародья, которые он предлагает, в ряде последующих своих трудов, в частности, в монографии «Ночная история. Истолкование шабаша» , наиболее крупном из них, вскрывает за характерными чертами сложившихся в ученой среде (демонологов, инквизиторов, судей) образов ведьм, колдунов, их сходок, их поведения и деяний подспудную, жившую в глубинах народного сознания, в его древнем, фольклорном культурном слое веру в необыкновенные дарования некоторых людей выступать посредниками между разными мирами, в их способности заклинать мертвых, воздействовать на природные явления, дабы обеспечить благополучие своей общине, своим близким. Вмешательство инквизиции, по мнению Гинзбурга, способствовало демонизации в общественном мнении подобных верований, на которые был наложен выработанный церковью стереотип их восприятия как ереси, как враждебного христианству культа, подразумевающего поклонение Сатане. Стоит заметить в данной связи, что пик гонений на них не случайно приходится на период с середины XVI по середину XVII в., то есть на время наиболее острой борьбы старой и новой конфессий в Западной и Центральной Европе, каждая из которых, пытаясь на подопечных им территориях подчинить полному контролю духовную жизнь людей, и особенно ее религиозную сторону, стремилась уничтожить все, что не соответствовало даваемой ею трактовке истин веры и поэтому не могла мириться с духовной автономией народной культуры, преследовала ее фольклорную традицию, ритуалы, магическую практику .

Биографические данные

Сын профессора-антифашиста Леоне Гинзбурга (1909-1944) и писательницы Натальи Леви (Гинзбург) (1916-1991).

Во время Второй мировой войны за антифашистскую позицию отца семья подверглась преследованиям со стороны полиции и принудительному переселению из их дома в Турине в деревню в Абруцци. После падения Муссолини в 1943 году и немецкой оккупации его отец, еврей, был арестован нацистами . Он был избит до смерти в гестапо в 1944 году. Карло был спрятан его единственным нееврейским родственником под именем Карло Танци. После войны, в 1950 году его мать вышла замуж за Габриэле Бальдини (1919-1969), профессора английской литературы.

Гинзбург учился в одной из самых престижных средних школ Италии, «Скуола нормал супериоре (cuola Normal Superiore)» в Пизе перед поступлением в университет Пизы, где он получил степень доктора филологии в 1960 году. Он был назначен ассистентом на кафедре современной итальянской истории в университете Рима . В 1964 году был приглашённым сотрудником в Институте Варбурга, Лондон.

В 1966 году он книгу «I benandanti» (переведённой на английский язык сначала в виде статьи в сборнике эссе в 1969 году и позже, как книга «Ночные бои» - «Night Battles»), книга документировала ведьм как практиков древней религии плодородия в шестнадцатом веке. Публикация о практике "бенанданти" или "добрых гуляк" дала Гинзбургу статус основателя нового направления в истории культуры.

В 1970 году он перешел в Университет Болоньи на должность профессора современной истории, но в 1973 году поехал в Соединенные Штаты в качестве приглашенного профессора в Принстонском университете. Он продолжил работу там во время визита в Институт перспективных исследований в Принстоне в 1975 году.

В 1979 году Гинзбург и искусствовед Энрико Кастельнуово опубликовали обсуждение «центра и периферии» в истории итальянского искусства. В 1983 году Гинзбург работал на гостевой позиции в Йельском университете, а в 1986 году - снова в Институте перспективных исследований в Принстоне.

В 1988 году он был назначен профессором центра исследований итальянского Возрождения Франклина Д. Мерфи в Университете Калифорнии, Лос-Анджелес . Он был награжден стипендией Центра Гетти на гостевую работу в Практической школе высших исследований, Париж . В 1992 году он был удостоен премии Абы Варбурга. В 1996-1997 гг. он работал в Институте перспективных исследований в Берлине , затем в Итальянской Академии перспективных исследований по Америке; в Колумбийском университете, Нью-Йорк , в 1998 году.

Как историк, Гинзбург исследовал мифы, обычаи и судебные записи (инквизиции), чтобы проследить историю обычных людей через, в некоторых случаях, самые скромные из фактов. Вместе с историками Робертом Дарнтоном и Эммануэлем Ле Рой Ладюри он сформировал группу, работающая над "историей ментальностей". Его работы включают антропологию, психологию, литературный анализ и лингвистику, а также другие дисциплины в единую историю. Ссылка на "микроистория" исходит от его ассоциации с кругом итальянских историков, которые в 1970-е и 1980-е годы, утверждали, что исторические изменения могут быть полностью поняты только при анализе на микро-уровне, где последствия действий крупных социальных структур всегда давали о себе знать.

В частности, он исследовал вопрос происхождения массовых нападений на евреев и прокажённых во Франции в 1321 году и выдвинул теорию, что это была кампания, организованная королевскими властями. Хотя он происходит из семьи левых радикалов и всю жизнь дружил с левыми, сам Карло Гинзбург никогда не был политически активен.

Работает в Калифорнийском университете в Лос-Анджелесе . Занимается исследованиями периодов итальянского ренессанса и начала Нового времени в Европе.

Гинзбург женат вторым браком на Луизе Чиамитти, которая занимается искусствоведением.

Публикации

• The Cheese and the Worms: The Cosmos of a Sixteenth Century Miller, Baltimore, 1980 (в русском переводе: Сыр и черви. Картина мира одного мельника, жившего в XVI в. - М.: РОССПЭН, 2000. - 272 с.)
• I benandanti,English, The Night Battles: Witchcraft and Agrarian Cults in the Sixteenth and Seventeenth Centuries, Baltimore, 1983.
• "Morelli, Freud, and Sherlock Holmes: Clues and Scientific Method." in Eco, Umberto, and Sebeok, Thomas Albert, eds. The Sign of Three: Dupin, Holmes, Peirce. Bloomington: Indiana University Press, 1983;
• Indagini su Piero: il Battesimo, il ciclo di Arezzo, la Flagellazione di Urbino. Turin: G. Einaudi, 1981, English, The Enigma of Piero: Piero della Francesca. London: Verso, 1985 (revised edition, 2000);
• "From Aby Warburg to E.H. Gombrich" in, Miti, emblemi, spie: morfologia e storia. Turin: G. Einaudi, 1986, English, Clues, Myths, and the Historical Method. Baltimore: Johns Hopkins University Press, 1989 (в русском переводе: Мифы - эмблемы - приметы. Морфология и история. - М.: Новое издательство, 2004. - 348 с.);
• Storia notturna: Una decifrazione del Sabba (1989), English, Ecstasies. Deciphering the Witches" Sabbath, New York, 1991 (в русском переводе: Образ шабаша ведьм и его истоки // Одиссей. Человек в истории. 1990. - М., 1990. - С. 132-146).
• Occhiacci di legno: nove riflessioni sulla distanza. Milan: Feltrinelli, 1998 Premio Viareggio, English, Wooden Eyes: Nine Reflections on Distance. New York: Columbia University Press, 2001;
• "Titian, Ovid, and Sixteenth-century Codes for Erotic Illustration." in, Goffen, Rona, ed. Titian"s "Venus of Urbino". New York: Cambridge University Press, 1997; edited. Die Venus von Giorgione. Berlin: Akadamie Verlag, 1998.
• The Judge and the Historian. Marginal Notes an a Late-Twentieth-century Miscarriage of Justice, London 1999.
• History, Rhetoric, and Proof. The Menachem Stern Jerusalem Lectures, London and Hanover 1999.
• Das Schwert und die Glühbirne. Eine neue Lektüre von Picassos Guernica, Frankfurt am Main 1999.
• No Island is an Island. Four Glances at English Literature in a World Perspective, New York 2000.
• Un dialogo, Milano, 2003.

Статьи в изданиях «Past and Present», «Annales», «Quaderni storici», «Rivista storica italiana», «Critical Inquiry», «Elementa» и других. Его книги переведены на многие языки.

Источники

• Личная страница на сайте Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе

Литература

• Kandell, Jonathan. "Was the World Made Out of Cheese?" New York Times, November 17, 1991, p. 45

Карло Гинзбург

Приметы

С. Козлов

Методологический манифест Карло Гинзбурга в трех контекстах

Автор. Карло Гинзбург - одна из самых ярких фигур среди сегодняшних историков культуры. Родился в Турине в 1939 г., в настоящее время - профессор Болонского университета и Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе. С начала 1960-х гг. занялся изучением колдовства и ведовства в Италии XVI века, почти на десять лет предвосхитив всеобщий интерес к этому кругу тем в мировой исторической науке. Это направление исследований Гинзбурга отразилось в статье “Ведовство и народная религиозность” (1961), книгах “Бенанданти. Ведовство и аграрные культы в XVI-XVII вв.” (1966), “Ночная история. Дешифровка шабаша” (1989); некоторые идеи последней из указанных работ суммированы в переведенной на русский язык статье 1984 года “Образ шабаша ведьм и его истоки” [Гинзбург К. Образ шабаша ведьм и его истоки. - В кн.: Одиссей. Человек в истории. 1990. М., 1990. С. 132-146]. Вместе с тем научные интересы Гинзбурга отличаются принципиальной широтой и разнообразием. Перечислим лишь несколько работ: книги “Сыр и черви. Жизненный мир мельника XVI века” (1976), “Исследования о Пьеро делла Франческа” (1981), статьи “От Варбурга к Гомбриху: методологические заметки” (1966), “Тициан, Овидий и коды эротической фигурации в XVI веке” (1978), “Германская мифология и нацизм: об одной старой книге Жоржа Дюмезиля” (1984), “Репрезентация: слово, идея, вещь” (1991).

Отметим также, что Гинзбург входит в редакционные советы двух изданий, связанных с русской наукой: издаваемого в США журнала “Elementa”, в первом номере которого была опубликована статья Гинзбурга “Об открытии европейцами шаманов (заново)” , а также издаваемого в Москве альманаха “THESIS” (начиная с № 4).

Статья. При всей яркости и международной известности исследований Гинзбурга, публикуемый ниже текст занимает среди его работ ни с чем не сравнимое место - и по международной славе, и по многоаспектной методологической актуальности, и по исповедальной значимости. Статья была впервые напечатана по-итальянски в 1979 году ; в 1980 году переведена на английский, немецкий и французский; в 1981 году переведена на голландский; в 1983 году переведена на шведский и испанский, а также переиздана по-английски и по-итальянски в составе коллективного сборника “Знак трех”, о котором см. ниже. В 1986 г. вошла в сборник статей Гинзбурга “Мифы, эмблемы, приметы: морфология и история” ; по этому изданию и выполнен наш перевод.

Работа вызвала многочисленные отклики; некоторые из них указаны Гинзбургом в конце авторских примечаний к статье. Как всякое подлинное событие, текст Гинзбурга оказался актуален в разных смысловых измерениях. Важнейшие из таких измерений были заданы контекстом современной исторической науки, контекстом современной западной семиотики и контекстом интеллектуальной биографии Карло Гинзбурга. За недостатком места мы вовсе не будем касаться первого из названных контекстов [Отметим только, что дальнейшая дисциплинарная разработка методологической проблематики, затронутой Гинзбургом в публикуемой статье, оказалась во многом связана с понятием “микроистории” . См.: Медик Х. Микроистория. - THESIS, 1994. T. II. Вып. 4. С. 193-202], очень бегло очертим второй и третий контексты и, наконец, весьма бегло укажем на возможное значение работы Гинзбурга в еще одном, неизбежно возникающем контексте: контексте нынешней русской гуманитарной ситуации.

Семиотика и семейотика. В семиотический контекст статья оказалась втянута с того момента, как она была прочитана Умберто Эко, болонским сослуживцем Гинзбурга. Соседство Эко и Гинзбурга по службе было лишь одним звеном в целой цепи знаменательных совпадений: оказалось, что в 1978 году, совершенно независимо друг от друга, целый ряд ученых в разных уголках мира занялся анализом метода Шерлока Холмса в широкой эпистемологической перспективе. “Может быть, Zeitgeist - не просто гегелевский фантазм?” - вопрошал по этому поводу Эко впоследствии . Безо всякого совместного проекта работы этих ученых сами собой сложились в сборник, опубликованный в США и Италии в 1983 г. под заглавием “Знак трех: Дюпен, Холмс, Пирс” . Как явствует из самого заглавия, доминирующим референтным фоном всего сборника была философия Ч.С.Пирса, и, соответственно, доминирующим подходом - логико-семиотический: Карло Гинзбург оказался в импозантной компании Эко, Томаса А. Сибеока и Яакко Хинтикки, за которыми стояли менее известные, но ненамного менее абстрактные теоретики. Метод Холмса анализировался почти всеми участниками сборника прежде всего как реализация особой логической процедуры, которую Пирс обозначал термином абдукция, противопоставляя ее двум другим процедурам: индукции и дедукции. Пирс иллюстрировал различие этих трех процедур знаменитым примером с фасолинами:

ДЕДУКЦИЯ

ИНДУКЦИЯ

Случай Эти фасолины взяты из этого мешочка.

Результат Эти фасолины - белые.

Правило Все фасолины из этого мешочка - белые.

АБДУКЦИЯ

Правило Все фасолины из этого мешочка - белые.

Результат Эти фасолины - белые.

Случай Эти фасолины взяты из этого мешочка.

Действительно, и метод Холмса, и вся “уликовая парадигма”, реконструируемая Гинзбургом, строились на основе этой абдуктивной процедуры. В контексте сборника “Знак трех” статья Гинзбурга выглядела прежде всего как набор примеров - избыточный набор сырых, логически не препарированных примеров использования абдукции. Но понятие абдукции - не единственная точка пересечения философии Пирса с познавательной стратегией, интересующей Гинзбурга. И для Пирса, и для героев Гинзбурга важнейшим отправным пунктом служила медицинская симптоматология: изучение симптомов как особых знаков (греч. semeion). К древнегреческой медицине в конечном счете восходит само название основанной Пирсом науки: семиотика. В этой перспективе статья Гинзбурга могла бы быть прочитана как еще один “очерк истории (или предыстории) семиотических идей” . Однако Гинзбург сознательно блокирует возможность такого прочтения даже на лексическом уровне: он неизменно пишет не semiotica, а semeiotica, тем самым жестко разграничивая интересующую его познавательную модель и ту дисциплину, представителями которой являются Пирс, Сибеок и Эко (не говоря уже о “семиологии”, восходящей к Соссюру). Разница между “семейотикой” и “семиотикой” (настоящей, западной семиотикой) - это, в первую очередь, разница между конкретным и абстрактным. Это разница между частным и общим, между неформализуемым и формализуемым, между предположительным и доказательным. И, может быть, никто не проиллюстрировал разницу между “семейотической парадигмой” (в смысле Гинзбурга) и “семиотической парадигмой” резче и нагляднее, чем сам Пирс - в случае, который остался за пределами внимания Гинзбурга и который был проанализирован в статье Томаса Сибеока и Джин Юмикер-Сибеок “Вы знаете мой метод: Сопоставление Ч.С.Пирса и Шерлока Холмса” 9. Речь идет о том, как 21-25 июня 1879 г. Пирс самостоятельно расследовал преступление: на пароходе “Бристоль” у него украли плащ и дорогостоящие часы. В то время, как сотрудники агентства Пинкертона проявили полное бессилие, Пирс уверенно опознал преступника, а затем обнаружил спрятанные вещи. Самое замечательное состоит в том, что при опознании вора Пирс действовал чисто интуитивно, безо всякой опоры на какие бы то ни было логические выкладки: “Мое второе я (поскольку наши внутренние отношения всегда диалогичны) сказало мне: Ты должен просто ткнуть пальцем в нужного человека. Неважно, что у тебя нет никаких обоснований, ты должен сказать, в ком ты видишь вора” . Сразу после этого внутреннего диалога Пирс решительно опознал среди матросов того, который и оказался вором.

Если Эко при интерпретации этого эпизода настаивает на принципиальной, типологической разнице между поведением Пирса-детектива (равно как и любого реального сыщика) и поведением ученого , то для Гинзбурга этот случай, безусловно, стал бы идеальной иллюстрацией “низшей интуиции” , объединяющей охотника-следопыта, врача-диагноста, сыщика и ученого-гуманитария (см. заключительный раздел его статьи). Идеальной формулировкой “уликовой парадигмы” могли бы стать и слова Пирса, вынесенные Сибеоками в эпиграф их вышеуказанной статьи: “Но мы должны завоевать истину путем догадки и никаким иным путем” .

Историк культуры в поисках родословной . Статья Гинзбурга имеет достаточно ощутимый автобиографический подтекст, который, однако, оставался лишь подтекстом, пока сам автор не эксплицировал его в предисловии к сборнику “Мифы, эмблемы, приметы”. “Моим первоначальным намерением, - пишет здесь Гинзбург, - было представить косвенное оправдание моего способа работы, выстроив для себя личную интеллектуальную генеалогию, которая в первую очередь должна была охватить небольшое число книг, по моему ощущению, особенно глубоко повлиявших на меня: статьи Шпитцера, “Мимесис” Ауэрбаха, “Minima Moralia” Адорно, “Психопатология обыденной жизни” Фрейда, “Короли-чудотворцы” Блока. (Все это - книги, прочитанные между восемнадцатью и двадцатью годами)” . В этом замечательном списке обращают на себя внимание два системообразующих признака: тематическая плюридисциплинарность (литературоведение, моралистика, психология, социальная история) и принципиальное единство подхода к материалу: виртуозное восхождение от частных подробностей к глубинным закономерностям целого. Однако исследовательская индивидуальность и исследовательский метод Гинзбурга приобрели законченность лишь после того, как тематический диапазон применения парадигмы оказался еще более расширен, и к вышеприведенному списку добавились еще два не менее важных комплекса работ: 1) работы Аби Варбурга и его блестящих последователей из Варбургского Института, и 2) дилогия В. Я. Проппа о волшебной сказке. Первый из этих комплексов вводил в поле наблюдения изобразительное искусство и архитектуру; второй - сферу фольклора.

Если в случае Варбурга (эпиграф из которого открывает публикуемую ниже статью Гинзбурга) и позднейших варбургианцев связь с “уликовой парадигмой” совершенно очевидна, то в случае с Проппом такая связь может показаться более сомнительной. Между тем, именно фигура Проппа приобретает в 80-е годы для Гинзбурга все большую методологическую важность. Можно сказать, что Пропп олицетворяет ту коллизию, которая оказывается одной из важнейших для исследовательского сознания Гинзбурга: коллизию “морфология и история”. Соотношение “Морфологии сказки” и “Исторических корней волшебной сказки” (вторую из этих книг Гинзбург называет “великой, несмотря на ее недостатки” ) представляется Гинзбургу “исключительно плодотворным в эвристическом отношении” . Цель Гинзбурга состоит в том, чтобы интегрировать морфологический анализ в рамки исторической реконструкции, сделать изучение чисто формального сходства далеко отстоящих друг от друга феноменов - средством выявления глубоко скрытых исторических взаимосвязей, остающихся иначе недоступными. И здесь мы снова возвращаемся к принципам уликовой парадигмы - например, к опыту Морелли, который означает для Гинзбурга не что иное, как “попытку реконструировать посредством установления чисто формальных соответствий исторические феномены, иначе не поддающиеся опознанию: творческие индивидуальности, датировки полотен” .

“Уликовая парадигма” в русском контексте . Вводя понятие “уликовой парадигмы”, сам Гинзбург предполагает, что оно может оказаться полезным в ситуации, когда гуманитарному сознанию навязывается жесткий выбор между “рационализмом” и “иррационализмом” как взаимоисключающими путями. Указанная Гинзбургом коллизия имеет прямое отношение к российскому интеллектуальному пейзажу.

Как мы знаем, на протяжении десятилетий наиболее мощные и блестящие гуманитарные умы России - за редкими исключениями - вкладывали максимум сил в консолидацию исследовательских сообществ на основе идеологии гиперсциентизма. Говоря “гиперсциентизм” (М. Л. Гаспаров сказал бы проще: “позитивизм”), мы имеем в виду навязчивое стремление к научности, понимаемой как абсолютная строгость (точность, общезначимость, доказательность) суждений. Говоря “идеология”, мы имеем в виду самое общее мангеймовское определение: “те трансцендентные бытию представления, которые de facto никогда не достигают реализации своего содержания” [Мангейм К. Идеология и утопия. Часть 2. М., 1976. С. 8]. При этом эпицентр интеллектуальной активности располагался в области филологических дисциплин, а общезначимой моделью гуманитарного знания прямо или опосредованно выступала лингвистика (как подчеркивает Гинзбург, единственная из гуманитарных дисциплин, сумевшая в XX веке успешно порвать с индивидуализирующим подходом к объекту). Образовался плотно спрессованный конгломерат, в котором абстрактное логико-лингвистическое моделирование соседствовало с частными историческими разысканиями, тяготевшими ко все большей конкретности и локальности. Изнутри этого конгломерата оба пласта воспринимались как сущностно однородные: объединяющей их сущностью мыслилась “научность”. На деле же речь шла о сложившемся под давлением обстоятельств сосуществовании двух совершенно разных научностей, одна из которых, однако, под воздействием весьма многочисленных и разнообразных импульсов оказалась вынуждена идеологически мимикрировать под другую; разумеется, для себя каждый отдельный исследователь осознавал, интерпретировал и оправдывал эту мимикрию сугубо индивидуальным способом.

Понятно, что энергия гиперсциентизма и недифференцированность гуманитарного самосознания были обусловлены в первую очередь необходимостью сверхусилий в противостоянии враждебному культурному окружению, порожденному советским периодом. Однако и в постсоветской ситуации постаревшие лидеры отечественной гуманитарии вынуждены были после недолгой паузы выступить с новой силой за чистоту прежних идеалов “научности” и “строгости”, против “нового мракобесия” (религиозно-мистической риторики) и “нового варварства” (постструктурализма). Ценностная перспектива, которую эти гиганты утверждают с впечатляющей непреклонностью, - строго дуалистическая перспектива, предполагающая “аварийный режим” функционирования культуры (если вспомнить получивший популярность старый термин А.Ф.Белоусова). И важнейшими антитезами, которые выражают это дуалистическое видение гуманитарной жизни, становятся антитеза “рационализм/иррационализм” (например, у Е.М.Мелетинского) и антитеза “научность/художественность” (наиболее акцентируемая М.Л.Гаспаровым).

Очевидная ирония ситуации состоит в том, что и раньше, и теперь идеал чистой научности эффективнее всего отстаивали и отстаивают люди, наиболее одаренные эстетически - от Ю.М.Лотмана до М.Л.Гаспарова. Собственно, эстетическое совершенство их деятельности и определяло эффективность их аргументации. Учитывая колоссальный авторитет Лотмана и Гаспарова, можно сказать, что их воздействие на среду отчасти напоминало воздействие на жертву в ситуации, описанной Грегори Бейтсоном как ситуация “double bind” (“двойного зажима” или “двойного узла”): “индивид попадает в ситуацию, когда <...> значимый для него другой человек передает ему одновременно два разноуровневых сообщения, одно из которых отрицает другое” [Бейтсон Г., Джексон Д. Д., Хейли Дж., Уикленд Дж. К теории шизофрении. - Московский психотерапевтический журнал, 1993. № 1. С. 15. Применительно к обсуждаемой нами ситуации стоит также вспомнить переработку идей Бейтсона Рене Жираром в рамках его концепции “миметического желания” : Girard R. Mimesis d’apprentissage et mimesis de rivalite. - In: Girard R. Des choses cachees depuis la fondation du monde. Paris, 1978. P. 410-412]. По мнению дзен-буддистов, нечто похожее приводит человека к просветлению; по мнению Бейтсона, “двойной зажим” приводит к шизофрении. Мы думаем, что все ранее описанное ведет если не к шизофрении, то к мистифицированности, расколотости, подавленности, неадекватности исследовательского самосознания. В этих условиях приобщение к результатам поиска собственной профессиональной идентичности, предпринятого Карло Гинзбургом, может оказаться освобождающим для многих исследователей. Статья Гинзбурга может стать манифестом для тех, кто хочет видеть в литературоведении, искусствоведении, истории, культурологии - не науку, а искусство: личное, непредсказуемое и неповторимое искусство дешифровки конкретных текстов и конкретных ситуаций. В этой перспективе понятие “уликовой парадигмы” может выступить как перцептивный фрейм, позволяющий по-новому структурировать массив русских гуманитарных исследований, накопленных за XX век: в результате перед нашими глазами явится общность, объединяющая Гершензона, Тынянова, П.М.Бицилли с его методом анализа “клише” и “родимых пятен”, М.П.Алексеева, Л.Я.Гинзбург с ее моралистическими эссе, Ю.М.Лотмана, В.Н.Топорова, С.Г.Бочарова, В.Э.Вацуро... - список, разумеется, остается открытым. Среди работающих сегодня историков русской литературной и общественной жизни вряд ли найдется такой, кто не усмотрит в статье Гинзбурга дополнительное оправдание своего исследовательского опыта. Нам, однако, кажется, что для сегодняшних русских гуманитариев статья Гинзбурга содержит не столько индульгенцию, сколько вызов. Уже одно то, как сделана сама эта статья, показывает, чем отличается уликовая парадигма в понимании Карло Гинзбурга - от уликовой парадигмы в сегодняшнем российском исполнении. У подавляющего большинства теперешних русских исследователей, работающих de facto в рамках уликовой парадигмы, непременной основой и даже как бы условием такого стиля работы является предельная узость специализации и кругозора. Интерес к частностям коррелирует здесь с неспособностью к междисциплинарным переходам и широкомасштабным обобщениям. Авторов, работающих иначе, можно пересчитать по пальцам (в первую очередь приходят на ум работы В.М.Живова и Б.А.Успенского, этюды Е.Г.Рабинович и статьи М.Б.Ямпольского 1980-х гг.). Между тем для Гинзбурга вся ценность уликовой парадигмы в том и состоит, что предельно частное выводит не просто к другому частному, а к универсальной взаимосвязи явлений.

“Этого нет по-русски. Но ведь это должно быть по-русски”.

Карло Гинзбург

Приметы

Уликовая парадигма и ее корни

Бог - в частном.

А. Варбург

Объект, говорящий об утрате, об уничтожении, об

исчезновении объектов. Он говорит не о себе самом.

Он говорит о других объектах. Может быть, он и их

включает в себя?

Дж. Джонс

В этой статье я попытаюсь показать, как к концу XIX века в области гуманитарных наук бесшумно возникла некая эпистемологическая модель (если угодно, парадигма) [Я использую этот термин в значении, первоначально предложенном в книге Т.С.Куна “Структура научных революций”, оставляя в стороне позднейшие уточнения и различения, введенные этим же автором (ср.: Кун Т. Дополнение 1969 года. - В кн.: Кун Т. Структура научных революций. М., 1977. С. 227-273)], которой до сих пор не уделялось достаточно внимания. Не будучи эксплицирована теоретически, парадигма эта, однако же, широко применяется на деле, и, может быть, анализ этой парадигмы поспособствует выходу из тупика, в который нас заводит жесткое противопоставление “рационализма” и “иррационализма”.

1. В 1874-1876 гг. журнал “Zeitschrift fuer bildende Kunst” опубликовал серию статей об итальянской живописи. Автором статей значился никому неизвестный русский ученый Иван Лермольев; на немецкий язык они были переведены столь же неизвестным Йоханнесом Шварце. В статьях предлагался новый метод атрибуции старинных полотен, вызвавший самые противоречивые реакции и оживленные обсуждения в среде историков искусства. Лишь несколько лет спустя автор статей сбросил двойную маску, за которой скрывался. Автором оказался итальянец Джованни Морелли (фамилия Шварце была калькой, а фамилия Лермольев - квазианаграммой фамилии Морелли). И о “мореллиевском методе” историки искусства говорят по сей день[О Морелли см. в первую очередь: Wind E. Arte e anarchia. Milano, 1972. P. 52-75, 166-168; там же - библиографические отсылки. К литературе, указанной Виндом, следует добавить: в связи с биографией Морелли - работу: Ginoulhiac M. Giovanni Morelli. La vita. - Bergomum, XXXIV (1940). № 2. P. 51-74; в связи с мореллиевским методом - недавние работы: Wollheim R. Giovanni Morelli and the origins of scientific connoisseurship. - In: Wollheim R. On art and the mind: essays and lectures. London, 1973. P. 177-201; Zerner H. Giovanni Morelli et la science de l’art. - Revue de l’art, 1978. № 40-41. P. 209-215; Previtali G. A propos de Morelli. - Revue de l’art, 1978. № 42. P. 27-31. См. также работы, указанные в сноске 12. Недостает, однако, обобщающего исследования о Морелли, где анализировались бы не только его искусствоведческие работы, но также и полученное им в юности образование, отношения с немецкой средой, дружба с де Санктисом, участие в политической жизни. В связи с де Санктисом см., в частности, письмо, где Морелли рекомендует де Санктиса для преподавания итальянской литературы в Цюрихском политехническом институте (De Sanctis F. Lettere dall’esilio . / A cura di B.Croce. Bari, 1938. P. 34-38), а также именные указатели в четырехтомной “Переписке” де Санктиса (De Sanctis F. Epistolario. Vol. 1-4. Torino, 1956-1969). В связи с политической деятельностью Морелли сегодня можно указать лишь беглые упоминания в монографии: Spini G. Risorgimento e protestanti. Napoli, 1956. P. 114, 261, 335. Что касается европейского резонанса работ Морелли, см., в частности, его письмо к Мингетти из Базеля от 22 июня 1882 года: “Старый Якоб Буркхардт, которого я посетил вчера вечером, оказал мне самый радушный прием и возжелал провести в моем обществе весь вечер. Это - человек оригинальнейший как в поступках, так и в мыслях; он понравился бы также и тебе, но особливо пришелся бы по вкусу нашей Донне Лауре. Он говорил со мной о книге Лермольева так, словно бы знал ее наизусть, и она послужила ему поводом, чтобы утопить меня в море вопросов - что немало польстило моему тщеславию. Сегодня утром я встречаюсь с ним снова...” (Biblioteca Comunale di Bologna , Carte Minghetti, XXIII, 54).].

Вкратце опишем суть метода. Музеи, утверждал Морелли, переполнены картинами с неверной атрибуцией. Но возвратить каждую из картин истинному автору трудно: сплошь и рядом приходится иметь дело с полотнами, не имеющими подписи, переписанными или плохо сохранившимися. В этой ситуации необходимо научиться отличать подлинники от копий. Однако для этого, утверждал Морелли, не следует брать за основу, как это обычно делается, наиболее броские, и потому воспроизводимые в первую очередь, особенности полотен: устремленные к небу глаза персонажей Перуджино, улыбку персонажей Леонардо и т.д. Следует, наоборот, изучать самые второстепенные детали, наименее затронутые влиянием той школы, к которой художник принадлежал: мочки ушей, ногти, форму пальцев рук и ног. Таким способом Морелли выявил и тщательно зарегистрировал формы уха, специфичные для Боттичелли, для Козимо Туры и так далее: формы, присутствующие в подлинниках, но не в копиях. Пользуясь этим методом, он предложил десятки и десятки новых атрибуций для полотен, находившихся в некоторых главных музеях Европы. Часто речь шла о сенсационных открытиях: так, в полотне Дрезденской галереи, изображавшем спящую Венеру и считавшемся копией утраченного тициановского полотна, выполненной Сассоферрато, Морелли опознал одну из крайне малочисленных работ, бесспорно принадлежащих кисти Джорджоне.

Несмотря на эти результаты, метод Морелли многократно подвергался критике - отчасти, может быть, из-за той почти оскорбительной категоричности, с которой он был предложен. Он был осужден как механистический, затем - как грубо позитивистический, и в конечном счете оказался дискредитирован [Лонги оценивал Морелли, в сравнении с “великим” Кавальказелле, как “менее великую, однако все же значительную фигуру”; сразу после этого, однако, он говорил о “материалистических... предписаниях”, которые делают методику Морелли “самонадеянной и эстетически бесплодной” (Longhi R. Cartella tizianesca. - In: Longhi R. Saggi e ricerche, 1925-1928. Firenze, 1967. P. 234) (Об импликациях этого высказывания и других подобных суждений Лонги см.: Contini G. Longhi prosatore. - In: Contini G. Altri esercizi (1942-1971). Torino, 1972. P. 117). Сопоставление с Кавальказелле, опять-таки не в пользу Морелли, было повторено, в частности, у М. Фаджоло: Argan G.C., Faggiolo M. Guida alla storia dell’arte. Firenze, 1974. P. 97, 101]. (С другой стороны, не исключено, что многие ученые, высокомерно третировавшие “мореллиевский метод”, втайне продолжали им пользоваться в своих атрибуциях.) Возрождение интереса к Морелли явилось заслугой Эдгара Винда. Винд усмотрел в работах Морелли типичный пример современного подхода к произведению искусства, подхода, при котором воспринимаются отдельные детали, а не произведение в целом. По мнению Винда, Морелли выразил в обостренной форме культ творческой непосредственности гения, усвоенный смолоду в берлинских романтических кружках [См.: Wind E. Op. cit. P. 64-65. Кроче, наоборот, говорил о “сенсуализме непосредственно воспринимаемых и смакуемых материальных деталей” (Croce B. La critica e la storia delle arti figurative. Questioni di metodo. Bari, 1946. P. 15)]. Эта интерпретация малоубедительна, поскольку Морелли ставил перед собой не проблемы эстетического порядка (в чем его упрекали впоследствии), но проблемы предварительные, проблемы филологического порядка [Ср. оценку Лонги: “Что касается способности эстетического суждения, в целом столь мало развитой у Морелли, столь часто извращаемой простыми актами “знаточества”, грубо претендующими на самодостаточность...”; сразу вслед за этим он прямо именует Морелли “несчастной посредственностью из Горлова” (Горлов - переделка на “русский манер” итальянского топонима Gorle: это - название городка в окрестностях Бергамо, где жил Морелли-Лермольев). (Longhi R. Op. cit. P. 321)]. В действительности метод, предложенный Морелли, имел совершенно иные, гораздо более богатые импликации. Как мы увидим, тот же Винд совсем близко подошел к ним по ходу своих рассуждений.