Игорь Фунт - Останусь лучше там…. Игорь Фунт: «Россия – свободная страна
22.08.2016 14:30
К 145-летию Л.Н. Андреева
«Каждый час - непрерывное преодоление боли!»
Если не веришь мне, сходи в ближайший сумасшедший дом и послушай… Л.Андреев
Природа не знает никаких высших интересов, чем те, что касаются вида, ибо вид относится к индивиду, как бесконечное к конечному. Э.Гартман
Смех сквозь слёзы. Он и умер-то с улыбкой на лице.
…Драма, присыпанная чёрным юмором, доведённая до абсурда. - Так бы я обрисовал ход, течение своих рассуждений в преддверии подготовки юбилейного андреевского текста. В памяти тут же всплыло цирковое безумие в раскрашенных клоунских масках - трагический финал пьесы «Тот, кто получает пощёчины». Где кружево мизансцен заплетено в немыслимый клубок любовных, семейных, приятельских взаимоотношений. Друг - враг. Ненависть со счастьем. Светлое с чёрным. Грязное - чистое. В этом весь Андреев.
Но приступим…
Винтовок чёрные ремни
Кругом - огни, огни, огни…
В зубах цигарка, примят картуз,
На спину надо бубновый туз!
…Революционный держите шаг!
Неугомонный не дремлет враг!
Товарищ, винтовку держи, не трусь!
Пальнём-ка пулей в Святую Русь… Блок.
«В морде орангутанга я найду больше родственных черт и с почтением назову его «дедушка», нежели в этих лицах, пошедших не по той дороге» - …Он так и не смог похоронить Россию до конца. До самого конца.
Хотя все его раздумья и устремления, подобно произведениям, говорили, кричали об этом: Россию похоронить, забыть; Христа более не воскресить, забыть!
Alles, «необъявленный» конец, кода: «Лазарь испустил дух и в гробу». - Но даже в гробу покойник не утратил способности обонять смердения и тлена, истекающих от трупа почившей в бозе отчизны. На весь честной мир: «Воняю, брат, воняю!» - До такой степени ужасны и гнетущи последние годы жизни, последние думы и слова: в царстве «безнадёжности и смерти». Где балом правит Сатана: «Некто в сером», - предтеча булгаковского Воланда. В кромешном аду, Аиде отвратительных иезуитов и туземцев.
Убей Бог Ленина.
Л. Андреев, кстати, так и не написал, точнее, не закончил (их было несколько недописанных: «Пятаков», «Глухой композитор», трагедия про «царей и чертей», - авт.) рассказ про одного учёного негра. Выучившегося в Кембридже. Который, высокопарный и образованный, возвратился на родину в белых перчатках и воротничках. С пафосным и не соответствующим антуражу огромным жёлтым чемоданом.
Чурался позабытой «банановой» атмосферы. Гнушался жареных крокодилов - обычной местной еды. Называя близких не иначе как «туземцами и черномазыми».
Прошло негусто времени - всё вернулось на круги своя…
Главный герой, недавний джентльмен, съел и жёлтый чемодан вместе с иностранными пожитками. И, самодовольно облизываясь, взялся готовить соус из жареных миссионеров, попавшихся «прозревшему» каннибалу под руку. Используя уроки кембриджской гастрономии.
Чопорно приговаривая с английским акцентом:
- Разве вы, туземцы, хоть толику понимаете в кулинарии!
В дальнейшем данное нереализованное «негритянское» безумие выльется в разработку некоего коллективного Ленина - в обличье умалишённого «коллективного Дурака»: - творящегося в России сумасшествия. В основном, конечно, в дневниках. Наиболее качественно опубликованных в 1994 г. (Дэвис - Хеллман. «S.O.S.: Дневник. Письма. Воспоминания». М.; СПб.: Atheneum; Феникс):
«Царствует Ленин всё с тою же необычайной простотой и лёгкостью: печатает деньги и платит красногвардейцам, чтобы те расстреливали «непризнающих». Вот и всё основание государственного строя. И вид всё имеет такой, что пока не истребят всей бумаги для денег и не расстреляют всех патронов, царство умалишённых будет продолжаться. Новой бумаги и новых патронов они сделать не сумеют, и тогда конец, смирительная рубашка».
К исходу жизни Леонид Николаевич вспоминал, как однажды, на одной из телешовских «сред», - куда он попал по рекомендации Горького в 1900 г., - в общем весёлая и добродушная беседа, полная дружеских перепалок и шуток, вдруг странным образом обострилась и потяжелела. Речь зашла о «Тумане» (1902), о котором тогда перешёптывались все.
Кто-то из присутствовавших коснулся неприятного слуха о гимназисте, покончившем с собою после чтения «Тумана». Что и заставило окружающих впасть в угрюмость. Вплоть до угрозы - в виде неуклюже смотрящих в сторону глаз, побледневших лиц, поджатых губ…
- Но ведь это только слух, - возразил Андреев.
- А если кто-нибудь действительно порешит себя из-за твоих вещей? Что ты тогда скажешь? - обратились к нему.
Андреев зло и беспощадно выдал:
- Скажу: я доволен.
Беседа тут же оборвалась - пожатием плеч - и все разошлись. Тяжело и скучно.
Тогда же неожиданно мелькнул смутный всполох… Дежавю. Мол, что-то он уже говорил на эту тему. Но ощущение быстро пропало. Не до того было. Студенчество. Революционный кружок. Хлебниковский бег, галоп, «трепет» вселенной.
Лишь много позже, подводя безрадостные итоги в трагическом предчувствии катарсиса, он нашёл юношеское, - подлежащее безальтернативному уничтожению, - но так и не уничтоженное в 1891 году.
Ему двадцать. Он не писал ещё никаких сочинений, кроме гимназических. И всё это выглядело поначалу элементарной бравадой со стороны провинциального юнца, начитавшегося Гартмана:
«…я хочу показать, что вся жизнь человека (ого!) с начала до конца есть один сплошной бессмысленный самообман, нечто чудовищное, понять которое - значит убить себя. …я хочу показать всю несостоятельность тех фикций, которыми человечество до сих пор поддерживало себя: Бога , нравственность, загробная жизнь, бессмертие души… Я хочу показать, что одна только смерть даёт и счастье, и равенство, и свободу, что только в смерти истина и справедливость.
И когда хоть один человек, прочитавший мою книгу, убьёт себя - я сочту себя удовлетворённым и могу тогда сам умереть спокойно. Я буду знать тогда, что не умрёт семя, брошенное мною, потому что почвой его служит то, что никогда не умирает, - человеческая глупость».
Как мог мальчишка так крепко сложиться, - вкупе с «поздним» Андреевым вопрошаю я по поводу того необычайного юношеского провидчества: - как этот мальчишка смог так ясно, пускай наивно, предначертать свой путь?
Ставшее по-настоящему страшным имя Леонида Андреева было осуществлением той ребяческой мечты, - через 10 лет реализованной рассказом «В тумане». Где внутренне гонимый, морально изуродованный герой мучительно гибнет. Вместе с собой забирая на тот свет невинного, абсолютно постороннего ему человека - проститутку. Тем самым сражая наповал читателя, не вооружённого андреевским противоядием - невыносимым цинизмом и омерзением к сущему.
Тяжёл общий колорит моих снов.
Впоследствии он безжалостно обольёт грязью друзей по московскому литературному конгломерату. Возненавидит «лицемера»-Горького, внушающего отвращение и служащего «образцом глупости». В губы целующего Луначарского и взирающего на него теми влюблёнными глазами, которые он «так хорошо умеет делать»: «Горькому прощают всё, мне - ничего!». (Хотя именно Горький одним из первых создал воспоминания об Андрееве в 1922.)
Плюнет в Шаляпина, выступившего на вечере памяти К. Маркса. Оскорбит «нечестного, грязного» Куприна заодно с Сологубом, участвовавших-«прислуживавших» в совещаниях Луначарского. Даст пощёчину Блоку, печатавшему «гадости» под «редакцией Камкова». Назовёт правозащитника и общественника В. Короленко породистым лжецом и приспособленцем, «русско-богатеньким» чурбаном.
Всё покрыто откровенной злобой и незнанием обстановки в огне больших пожаров полыхающей России.
Так, Шаляпин, - будучи худруком Мариинки, - не мог не выступать в организованных РСДРП концертах. Хитрый Куприн (извечно - и нашим и вашим!) всеми силами пробивал открытие изд-ва «Всемирная литература». Ф. Сологуб, в свою очередь, решительно критиковал деятельность Наркомпроса во главе с Луначарским. Не собираясь никому прислуживать, и даже наоборот, - воюя с последним против упразднения, в частности, Академии художеств.
Касаемо Блока добавим, что непосредственно его редактором был Иванов-Разумник. Б. Камков - лишь член редколлегии в «Знамени Труда». Приспособленец же, «угодник и пророк» Короленко отчаянно выступал против насилия большевиков и жестокостей «неизжитого русского средневековья», также против смертной казни и «военно-полевых» расправ. И так далее и тому подобное…
И неудивительно.
В то время как семья, близкие ему люди задавлены-загнаны мыслями о продовольствии и поиском исключительно продовольствия, - он питается газетными утками, нередко переиначивающими действительность. Обнадёживающими его. Фальшиво ласкающими слух.
Дескать, пьяную матросню в Питере уже, слава господу, избивают, закатывают под брусчатку. Корниловские и чехословацкие войска неумолимо приближаются к Москве. А Ленин и Ко вовсе сбежали к чёрту на кулички (в Крондштадт, на Аврору - и на ней в загранку?). Наступает, приближается-таки долгожданная Ликвидация большевизма с большой буквы, ликвидация истинного каннибализма с неоправданными порочными казнями, убийствами, голодом и холерой - в беспросветном оцеплении Варфоломеевых ночей: расстрелы, расстрелы, расстрелы…
Судя по всем этим ложным газетным признакам, осталось совсем немного - пусть и по-фарисейски! - перетерпеть-перемочь здесь, в европейском «умеренном хамстве»: худо-бедно кое-какая еда, тишина и вечно прекрасная природа; и свой обожаемый дом-«дворец», и приморская дача Лобек. Но…
Даже если так, - прикидывает он. - Москва, к примеру, взята, и надо воротиться назад. Он отнюдь не торопится к первому акту: что ж там под ногами-то мешаться…
Бороться с генералами? - безысходно и глупо. Поддерживать неотвратимо «возвратную» диктатуру и четвертование коммунизма? - стало быть истребить нервическую силу, потенциал эмоций в детонаторе идей, ой как необходимых для акта третьего! «Моя задача, - пишет Андреев, - прийти тогда, когда дело будет наполовину сорганизовано, когда полоса крови, крика и всей этой неизбежной грязи останется позади». - Да, он далеко не самоубийца. (Что уже доказал неудачным выстрелом в 1894-м.) Он - страдающий прагматик.
С Россией его соединяет тонкая незримая нить, струящаяся через предрассветное небо, сквозь космос, отсюда туда - из благополучия «голого эгоизма» в страну зверств, предательств и немилосердной тупости.
И увы, не революционный порыв сметёт Ленина и Ко в преисподнюю, - а некая жуткая, внешняя, пока ещё не понятая, но явно инородная, чужая и равнодушная сила: возьмёт и выбросит! И возрадуемся… - Он по-фаустовски мечется в водовороте бестолкового, бурливого потока грёз, снов, чужих изречений и фраз. Будто исподволь меняя центр тяжести - то вверх, то вниз головою, то вдруг внезапно боком. Изводя «демоном извращённости» детей, супругу, мать, всех рядом живущих и тех, кто остался в «Совдепии» и связан с ним электрической нитью телеграфа.
В России же реально, - в особенности вслед покушению на Ильича, - набирает силу красный террор: упраздняется религия, «оптом» изничтожаются священники, бывшие министры. Заранее, загодя бесцеремонно берутся в заложники простые люди на случай очередных посягательств на вождя. Который, к слову, благополучно выздоравливал-поправлялся.
Сон уже полностью водворял меня в жёлтый дом.
Бросившего пить с приходом Первой мировой (правда, не без срывов, но тем не менее: вполне улучшились самочувствие и форма), его весомо и трагически тяготит дистантность… И совершенно нечем заткнуть пустоты разрывающегося в клочья духа. Разве что прошлым.
Он полон воспоминаний о гимназическом Орле, о Питере, Москве. О путешествиях из Гельсингфорса в Териоки на небольшом судне «Далёкий». Об утренней случайно-яркой незабываемой встрече с яхтой «Штандарт» у о-ва Курсало (1913) - символом великолепия Империи.
Вглядывается в лица проплывающих мимо людей, солдат, крестьян, сравнивая их с теми - дореволюционными, довоенными. Вновь и вновь ищет обрывки старых газет. Вычитывает оттуда давнишние вести. Сопоставляет, сопоставляет… Маясь, страдая. Проклиная и хваля.
Хваля народ за Толстого и Успенского. Одновременно проклиная за вечное стремление заехать в зубы, будучи в чисто «арестантском неглиже». Ругая даже погоду за то, что она никоим разом не может отогнать из головы, из мыслей Дьявола всероссийской тоски и смуты - Ленина - в окружении уродливых угодников: социал-идиотов. Слопавших даже Пасху на страстной неделе: «Ликуй ныне, Маркс, зря российское головотяпство!» - …По привычке зайдя к заутрене в церковь, с горечью понимает, что Христос сегодня «едва ли воскреснет».
А ведь было дело, он присутствовал на похоронах Александра III в Московском Кремле. Помнит коронацию императора Николая, омрачённую катастрофой на Ходынке. Помнит неожиданную с ним встречу в Государственной Думе (1916) - он внимательно и долго рассматривал тогда Николая. (Прибытие которого ничуть не оправдало надежд на сближение Правительства и Думы. Пришедших к всеобщему раздраю - вражде и подозрениям - по причине безумнейших действий Александры Фёдоровны и Распутина. Несмотря на неистовый депутатский ор: «Боже, царя храни!»).
Он с ужасом возвращается к строкам из газеты «Наш век» (№ 122, от 20.07.1918): «Бывший царь Николай расстрелян по постановлению уральского совета», - и пытается представить этот невообразимый «селёдочный хвост»: как убили Николая? Вероятно, где-нибудь на заднем дворе, около нужника. Наверняка из винтовок палили страшно-ублюдочные небритые рожи. И было пусто, темно и скучно той «адской скукой, какой скучают в аду». Были ли хоть зрители? Или привели одного и пристрелили? Куда попали пули? Как он лежал потом? Кто взял себе сапоги?
События почти каждого дня записывает в ежедневник, уж точно не рассчитывая на чьё-то прочтение.
Заветную тетрадку он называл «повседневностью»:
«Удивительно, как этим финнам удалось сохранить невинность при сожительстве с нашими большевиками. Условия всей России и большевизма таковы, что личность почти неизбежно разлагается и внутренний непрочный закон падает - а эти, за редкими исключениями, совсем как институтки. Очень любопытно, заслуживает размышления. И как жаль красную гвардию: дрались они так же честно и мужественно за «народное дело» (как его понимали) и погибли подобно всей России, только от предательства и измены».
Финская жизнь Л. Андреева - годы хаоса, оторванности от читателя и издателя - напитана чувством замогильного отчаяния, беспомощности, вплоть до душевной слабости: «В эти дни он писал только личный дневник, не предназначавшийся для печати, где слова, мучительные, несправедливые и жестокие, перемежались лирическими отступлениями, говорившими о глубоком его одиночестве», - характеризует состояние отца незадолго перед кончиной его сын Вадим.
Душа и тело настолько во власти погоды,
что приходится вести нечто вроде морского журнала.
Вообще летопись судьбы и жизни Леонида Андреева как ни у кого из современников подверглась перетолкованию, искажениям. Спорам и сплетням. Невзирая на старания детей Вадима и Веры; младшего брата Андрея; сестры Риммы, - воспроизведших в дальнейшем чудные непредвзятые мемуары.
Биографическую главку финских лет можно было бы назвать «Голод. Травля. Север». Финны, обслуживавшие семью, - дворницкие и служащие, - чрезвычайно к ним индифферентны, холодны, небрежны. Каменно-безразличны.
Бывала раньше и русская прислуга. Несомненно, она лучше, чутче, теплее, но - с наступлением войны - разбежалась. Куда? Зачем?.. Спасать Россию? Пополнить ряды униженных и оскорблённых? Ответов нет.
Доходило до анекдота.
Один исчезнувший лакей, набравшийся от Андреева «талантов», стал учителем(!) рисования где-то на периферии. Хотя и был в корне типичнейшим Смердяковым - глуп и невежественен.
Леонид Николаевич никого не винил, прощал. И даже переписывался одно время с кем-то из удравших. А к слову, в 1910-х гг. у него и вовсе успел отметиться-поработать беглый каторжник под вымышленным именем Абрам. И даже палил из ружья в хозяина. Слава богу, неудачно, - за что спасибо жёнушке Анне, жертвенно вставшей под пролетевшую мимо пулю, урезонив, остановив обидчика.
Отнюдь не старого (нет и пятидесяти), колоритно-красивого, заметно похудевшего, его испепеляет чувство никчемной дряхлости, бесполезности. Какое-то по-дурацки подлое убеждение, словно «опоздал». Что на любовь он уже неспособен - дай бог на писание-то бы хватило сил! Просто не имеет на неё права… С неизбывной тоской окунаясь в памяти в питерские куинджевские пятницы: неслучайно встреченные там женские глаза; как бы случайные(!) прикосновения рук, плеч; привязанности, привязанности… кончавшиеся нечастыми (но всё-таки!) изменами. (Насчёт «измен» мнения биографов расходятся, - авт.) Также с вожделением вспоминая шикарные пансионные обеды за традиционно общим столом (table d’ hȏte) в Германии и Швейцарии начала века.
Прошлое не отпускает. Гнетёт и давит. К тому же приправленное слухами о том, что, в отличие от него самого, закадычные друзья, - издатели, литераторы, - прилично сэкономили и, кроме всего, недурно заработали на революции. Своевременно припрятав деньги в американских банках.
Самоубийца-неудачник, он постоянно думает о смерти…
Одномоментно приударяя за соседской женой (и не за одной, - авт.) из прирастающей количеством русской колонии в Тюресеве: «Вера Петровна!.. [Троцкая-Сенютович] бедная моя женщинка. Она высокого роста, стройная, породистая, умная, тонкая и… надо бы у старой туфли Тургенева позаимствовать умения описывать женщин». - Жалея нелюбимого ею мужа не меньше, чем её саму.
Смерть и Любовь. Любовь и Смерть. Сдобренные лютой ненавистью к «социалистическому бахвальству», вечно сопровождавшие его странники Апокалипсиса: «…самочувствие у меня человека, который уже по пояс в могиле и оттуда взирает на мир и жизнь других людей».
Изредка вижу гофмановкие сны с примесью большевиков…
Да, он готов без колебаний подмахнуть Ленину мандат на виселицу, если б такое было в его власти.
Настолько нетерпим к циничной, человеконенавистнической идеологии: «И если я буду когда-нибудь писать истинный ад, то откажусь от благодушных предрассудков и за образец возьму Ленинское царство». - Мало того, нетерпимость и мучительную горесть он целиком распространяет на весь «дурной» народ - «дешёвый народишко». Обвиняемый в отсутствии уважения к личности и тотальной «стадности». В отсутствии внутреннего чувства иерархии наряду с хамским низкопоклонством. Позволяя себе весьма необоснованные наезды, нападки то на друзей и коллег, то на членов без того измаявшейся семьи: «…дети совсем дичают без надзора, здесь Анна совсем плоха. Я умею только орать и ставить в угол, к чему, естественно, привыкли».
Этому способствовали и материальные лишения гражданской войны, и потеря прав в качестве гражданина Российской империи. И потеря всех сбережений в петроградских банках вследствие объявления Финляндией независимости в декабре 1917. И, к сожалению, стабильно - крайне беспокоящее нездоровье: «…всю ночь тошнило большевиками». - Болят печень, желудок. Терзают геморрой, бессонница, сердце и… недостаток света. Тривиально нет керосина. И дров нет: «Анна совсем не справляется с такими вещами, и приходится со страхом смотреть в будущее». (Он яростно ненавидит жену как человека быта. И безумно любит как неотъемлемую часть собственного естества. И в этом - тоже весь Андреев!!)
Управляющий делами печати, член политсовета при генерале Юдениче А. Карташёв совместно с бывшим редактором кадетской газеты «Речь» И. Гессен пытаются привлечь Андреева к участию в публицистической деятельности Комитета по делам русских в Финляндии: в издании «Русская Жизнь». Но…
Чрезмерное самомнение, неприкрытое презрение к местным газетчикам, профессионально очевидное: с его-то журналистским опытом. Также сопутствующие тому непомерные требования, выдвинутые «полуинвалидом» Андреевым: не менее чем пост министра Народного Просвещения в Политическом Совещании (преемник Комитета, - авт.) плюс 10 000 марок жалования! - отвернули от него чиновников.
Трудно писать, мозги не ворочаются. Да что!
…Уже давно замышлен «Дневник Сатаны», пессимистически хмурый, тревожно выстраданный в неволе эмиграции. Призванный сплавить вовне всю его теперешнюю злость и мрачность. Но работа не клеится, еле движется. (Роман он так и не завершил, прервав повествование на «самом интересном». По мне, это и есть настоящий, - по Андрееву, по-гартмановски, - «необъявленный» конец: ведь смерть - это Макрокосм; они бесконечны.)
Заложен дорогой сердцу дом-«дворец» в Ваммельсуу, купленный десять лет назад. Снедают силы голод, безденежье. Успехи красных войск. Беспокойство и жалость. К себе, к стране, покинутым друзьям. К интеллигенции и рабочим - «именинникам без пирога». Ко всем и ко всему.
Летом 1919 года Андреев, переехавший из приморского Тюрисева (скрываясь от бомбёжек) к приятелю-драматургу в Нейволу, - носится с проектом по скорейшему отъезду в США.
С болезненной поспешностью им задумано творческое турне с антибольшевистскими лекциями. В неясной, смутной надежде на более точное, вразумительное понимание его планов американцами, - чем финскими соотечественниками. Что, бесспорно, было утопией. (Учитывая ещё и незнание языка.)
До избавления от ежедневных мучений, душевных и физических, оставались считанные дни…
Кажется, есть способ опьянеть без водки. Это усталость и самовнушение. Все эти дни я положительно истинно пьян. Мне нравится. Странное в душе, как от молодости и от хмеля. Любовь - та, о которой говорит Тот*. Недаром, подлеца потянуло к дневнику, небось о деле не стал бы писать. По моим расчётам в 1917 г. я должен умереть. Л. Андреев. 14.01.1917
* Аллюзия на клоуна из пьесы «Тот, кто получает пощёчины». С коей начат данный текст.
Читать полностью > > >
Игорь Фунт: «Россия – свободная страна. Поэтому монтажку ещё никто не отменял».
Игорь Фунт - писатель, редактор журнала «Русская Жизнь» (проект «Хронос» - всемирная История в интернете) , изд-ва «Аэлита» («Уральский Следопыт») и веб-журнал «Перемены.ру ».
Родился в 1964 году в Вятке, Россия. Окончил Ленинградский институт культуры. Начал писать в 2010 году.
Публиковался в журналах
«Новый Берег», «Крещатик», «Зинziвер», «Studio», «Вестник Европы», «Сибирские Огни». Портал «Хронос» - Всемирная история в интернете: «Русская Жизнь», «Молоко», «Парус», «Румянцевский музей», «Суждения» (статьи по истории) и др. Евразийский журнальный портал «Мегалит». Журналы: «Москва», «Московский литератор», «Заметки по еврейской истории» и «Семь искусств» Е.Берковича. «Уральский Следопыт», «Ликбез», «Трамвай», «Флорида» (США), лит.-философский ж. «Топос». Газета «Информпространство» (Израиль), лит.-общественный ж. «Голос эпохи» и др.
Постоянный автор сетевого журнала «Зарубежные Задворки» (Германия); «Толстого веб-журнала Перемены.ру» Глеба Давыдова; медиакита газеты «Частный корреспондент»; лит.-исторических журналов «Великороссъ», «Камертон»; журналов «Наше Поколение» (Кишинёв), «Союз Писателей» (Новокузнецк); еженедельника «Обзор» и газеты «Русский калейдоскоп» изд-ва «Континент» (США); портала «Свободная Пресса» (гл.ред. С.Шаргунов); блога «Эха Москвы», «Амурбург» Олега Потапенко и др.
Его произведения в разные годы попадали в лонг-лист премии «Ясная Поляна», лонг-лист конкурса детективов постсоветского двадцатилетия «Инспектор НОС»-2014 Фонда М.Прохорова (криминальный роман «Останусь лучше там…») и л онг-лист литературной премии НОС-2013. В 2013 г он занял 1-е место в Международном конкурсе малой прозы «БЕЛАЯ СКРИЖАЛЬ».
Игорь, не кажется ли тебе, что интернет сегодня упростил не только взаимоотношения между людьми, но и изменил самого человека внутри информационного общества. Человек выходит, к примеру, в фэйсбук или твиттер - и пишет; достает мобильный телефон - и пишет смс; он получает массу писем в деловой и частной переписке и вынужден, опять-таки, отписываться. То есть человек сегодня писатель больше, чем в любую другую историческую эпоху. Он технически оснащен для этого, и техника с различными гаджетами всегда под рукой, вокруг да около. Да и ты, по роду своей деятельности, все больше в виртуальном мире, чем в реальном. Не страшно? Карл Ясперс при анализе техники сформулировал мысль о том, что человеку необходимо опасаться техники, он может «потеряться в ней» и забыть о себе. Человек виртуальный, этакий виртуальный писатель - и есть венец творения и эволюции?
Ты попал в точку, дорогой американский друг Геннадий. Шутка. (В Инете и подтрунивать легче - по морде не получишь.) А в точку попал, потому что я - типичный представитель интернет-среды. Плоть от плоти. Как земеля Шаляпин плоть, соль земли вятской, так я - сетевой выкормыш в полном смысле слова. За небольшой срок, 4-5 лет, находясь в нашем общем информпространстве, эфире, опубликован в стольких изданиях, что в советское, «бумажное» время писатель, причём авторитетный, смог бы разве что за пару-тройку жизней. Да и на одну-единственную публикацию, книгу несчастные авторы надеялись всю жизнь. Бывало, не дожидались. Я говорю о гениях, в отличие от себя, - которых не печатать было преступлением.
При всей открытости Инета, с его блогами, собственными ресурсами и площадками, которые каждый юзер может при желании организовать, - и быть услышанным! - Инфосфера, точнее, вселенская Словосфера довольно разграничена по потребительским корзинам.
Человек, профессионально занимающийся, например, журналистикой, в жисть не полезет в многомиллионный (по насыщению) Самиздат Максима Мошкова. Стоящий, кстати, на вершине рейтингов посещаемости. Где нашли себе приют сонмы и сонмы людей, ничтоже сумняшеся увлекающихся литературой.
Наизворот, супербиблиотеку М.Мошкова (Либ.ру) откроет любой уважающий себя профи - ввиду чрезвычайной наполненности материалом, каковой предложит не каждая «бумажная» библиотека. Инет, вне сомнения, с разгромным счётом победил офлайн по скорости доступности практически к любой сфере деятельности. За исключением специализированных бытовых, военных, научных отраслей.
Посему любители «лёгкого», незатейливого быстрочтения и несложного доступа к самореализации, самопубликации найдут в Сети достойное место так же, как люди, которых издают и печатают профессионально, за деньги. Одновременно творчески варьируясь и видоизменяясь. Так, из любительских блогов возникают настоящие журналистско-популистские гуру, реально ведущие за собой тысячи. Напротив, авторы общепризнанных официозов становятся вдруг посмешищем. Кто это регулирует? Ответ прост - Интернет.
Поскольку мы начали наш виртуальный разговор с техники и информатики, не кажется ли тебе, что немало сегодняшних бед - от нынешних достижений в науке и онлайн сфере. Информатизация общества усиливает стремление к авторитаризму. Способность, с одной стороны, получать точную информацию о каждом гражданине, а с другой стороны, - манипулировать массами людей, предельно возрастает при использовании компьютерных сетей. Не кажется ли тебе, что буквально в считанные недели переосмысливший ближайшего соседа российский народ и сразу увидевший в нем фашиста, «жидо-бандеровца» и корень всех зол благодаря пропаганде, которая показала, как сегодня воздействуют на умы современные медийные технологии, - это еще цветочки по сравнению с тем оболваниванием, на которое будут способны идеологи-технологи в ближайшем будущем? Есть ли у тебя ответ на вопрос: почему так моментально перекодировалось сознание российского человека, которому еще в феврале этого года человек украинский был брат, со всей братской, в несколько столетий, историей отношений?
Ответ нехитёр. Россия - свободная страна. Поэтому монтажку ещё никто не отменял. Так что лучше не понять вопроса, чем не дойти вечером до дома. Коли же серьёзно, геополитика - слишком сложная штука, дабы спрашивать о ней именно меня. Простого вятского валенка.
Кстати, кто они, россияне сегодня? Ведь если протестное движение в России и есть, то оно, в основном, в крупных городах. Если политика, культура, техника, наука в России существуют, то опять-таки, не в райцентрах. В отличие, между прочим, от тех же США, где наука распределена по университетам, которые находятся в небольших городах, а передовые технологии - где-нибудь у черта на куличках, в некоей Силиконовой долине.
Я нашел любопытную твою статью о провинции, в которой ты пишешь: «Мы подошли к черте, за которой «провинциализм» звучит как ругательство. Но ругаемо не понятие, а отношение к нему. Почему? Это и сложно, и одновременно просто. Сложно, потому что таков трагизм прошедшей русской истории, традиции, века. Просто, потому что история поросла пошлостью, традиция сгнила на корню, а век ничему не научил... »
Что есть сегодня российская глубинка? Действительное ли провинциалы - все то же молчащее большинство, каким я помнил его по временам СССР, и с теми же двумя российскими бедами-проблемами, еще со времен маркиза де Кюстина, автора «La Russie en 1839»?
Конкретика, скорее, в «Да», чем в «Нет». А заместо ответа - маленькая зарисовка на тему «взгляд из кибитки».
Так вот, приехал тут недавно дружок из Москвы - торговал на Измайловском рынке антиком - иконами, самоварами. (Есть же непреходящие ценности в жизни!) Говорит, давненько в Москве не был - всё работа, работа. (Скупка антиквариата тоже работа, между прочим.) Машины, говорит, кои там разъезжают, смотрел только в свежем автоглянце - их в Европе-то нету. Некоторые экземпляры первый раз в жизни увидел. Хотя сам ездит на «крузаке» - периферия, тьфу. Поразило - тачки уступают дорогу даже не на положняковых зебрах: «Вежливые, блин. У нас бы сразу в тыкву, и матом в харю! - мата-хари, блин».
Москвичи в жару ходят в шубах, широкополых шляпах и лосинах. Одинаково, и бабы и мужики: «Пидары, в общем», - резюмировал.
Проститутки дешевле, доступнее и добрее, чем у нас на деревне. (По натуре приятель интеллигентского, добавлю, складу.) Работающих русских (таксистов, продавцов кафе) ни разу не заметил, хотя объехал и обошёл кучу злачных мест и забегаловок. Сплошные «иностранцы», мягко произнесу я.
Прилично заработав на продаже народного добра, - довольнющий, - друг возвращался домой «в Россию» совместно с симпатичной соседкой по вагону.
Ты откуда? - спросил он девчонку.
- Из Маааасквы, - отозвалась она.
- Чё делаешь?
- Рааааботаю по дизайну, сижу на заааказах,- сермяжный акцент было не скрыть.
- Такси вызовешь, у меня батарея села?
Она по памяти звякнула в такси и за неплохую на радостях плату уехала с товарищем на отдых в знакомую гостишку. Дурная голова ногам покою не даёт…
А про непримиримую оппозицию и глобальный внеземной протест я ничего не знаю, - закончу от себя небольшое лирическое отступление. То ж Вятка: тут мужику ворон глаз клюёт, а он и носом не ведёт. Машины в кредит продаются. Колбаса есть. Преступники по тюрьмам, депутаты по теремкам, - стакан не треснет.
В Турцию на отдых - пожалуйста! Под сауны «с услугами» отданы целые страницы в газетах. Казино, девки, наркота - свистни два раза - прибегут, затарят, вколют, отсосут.
Леонтьев с концертами заезжает, Розенбаум. Маменко с анекдотами. Певица Валерия, возможно. Какого рожна ещё надо сельскому лоху. Власть, госбизнес? - да кто ж их задарма отдаст из крепких мужских рук Никиты Юрьевича.
И еще вопрос о провинции. Свежей и новой российской провинции, о Крыме. В 2013 году ты писал о русском юге, о времени года под названием Бабье Лето: «Вот и кончился пляжный сезон. Солнышко, конечно, долго ещё будет согревать благодатную Кубань, благословенный Кавказ, но основной поток отдыхающих уже схлынул по домам. Кто эти смельчаки - бедные, богатые, почему они выбрали столь экстремальный вид отпуска?.. Русский юг - давно выброшенный на свалку истории атавизм. Он никогда не станет лучше, комфортнее, дешевле наконец. Как никогда не станет лучше и «дороже», - в смысле качества, - пошленькая русская эстрада-«петросяновка». Это свершившийся факт, данность - российский юг, сходно русскоязычной попсе, всегда жуток, убог и несовершенен. Поддельный ».
В описании «русского юга» ты категоричен. Нужен ли Крым России, как курорт? Вообще нужен Крым России или же здесь только геополитические игры, и все обещания о цветущем черноморском курорте (за счет пенсионного фонда россиян и российских налогоплательщиков) - лишь колебания воздуха? Почему в Крыму вдруг получится, а на Кубани и Кавказе - «не станет лучше, комфортнее, дешевле...»?
Знаешь, твоя смелая заданная тема напомнила охрипший динамик из «Радиолы» 70 х. Типа, представляем вам некоего Фунта, выбравшегося наконец-то на свободу. И вот первое его интервью без цензуры на «Голосе»… - вещает простуженный голос из динамика.
Всё смешалось последнее время в русском доме, брат. И если год назад смело чехвостил русский юг - люду было ни жарко ни холодно. То сейчас я бы этого делать не стал. Потому как нынешняя критика связана не с кислыми чебуреками и недоливом пива в киоске, на что всем плевать с высокой башни, чессговоря. А с тектоническим разломом стран, континентов и судеб народов. На что глядит весь мир. Причём настороженно. (Вдруг прокатит?!) И тут уже новоявленный писатель Фунт - не пришей кобыле хвост со своим резонансным разносом непотребства. Тут Гомер надобен, не менее. Парменид.
В 2010 году ты начал писать. По-крайней мере, так написано в твоей биографии. То есть, собрав волю в кулак, в некий исторический день ты сел перед монитором компьютера, нажал на клавиши киборда - и покатило? Или это было гусиное перо и чистый лист бумаги? С чего вдруг в зрелом возрасте человек, закончивший приличный джазовый факультет, годами почетно занимавшийся бизнесом, начинает увлекаться делом странным и малообъяснимым для обывателя: выписывать буковки и составлять их в предложения? Что, не уходя в пафос, подвергло? И зачем тебе это нужно, поскольку денег, насколько я знаю по многим другим подобным онлайн изданиями, - это для того, чтобы уверенно стоять на ногах, - не дает?
Денег вообще не даёт. Точно. Остальное не знаю вовсе. Не ведаю, зачем эта привязанность. Наверное, для успокоения. Началось увлечение «гусиным пером» с большой личной, семейной трагедии. Невмочь было пережить уход близкого человека иначе как сеть за стол и угомониться, не дёргаться: «Эх ты, Кирей, не нашёл дверей!..». В противном случае оставалось не густо вариантов. Все они могли кончиться плохо. Оттого что русская натура необъяснима. Писатель, поэт, бандит, баклан, игрок, бес, бомбист-террорист, коммунист-колумнист, утопист, демократ - всё слито в единый комок нервов, чувств и переживаний. И ежели приглушить одно, выползет другое; придушишь его, - с усилием, хрипом, - вылезет третье, чудовищное. Монстр. Погладишь его, подуешь - опадёт, скиснет, сникнет, замяукает. Пнёшь - взъярится так, не успокоить! Пока не проклянёшь навек или не осенишь святым крестом, - что порой действует одинаково.
Ты тесно связан с интернет-изданиями: «Перемены», «Частный корреспондент», «Русское поле»... Насколько сегодня они конкурентны с известными «толстыми» журналами, с получившими признание печатными литературными альманахами? Вообще, в чем разница - смысловая, стратегическая, культуртрегерская - между изданием виртуальным и изданием типографским?
Зная многих «печатных» онлайн-людей, да хоть тебя к примеру, - скажу, что все инет-поля, - «русские-нерусские», неважно, - необходимы для того, чтобы иметь свою личную площадку для не зависимого ни от кого высказывания. Далее - лишь только публика определяет ценность этих ресурсов в зависимости от потребительских нужд и жанров. И ежели «консервативный» Журнальный зал посещает 1 млн. человек в месяц - значит, зал востребован. А конкуренции никакой, в сущности, нет. Отмечу однако, многие литпорталы живут (в плане посещаемости) за счёт исключительно самих авторов, там печатающихся. В отличие от публицистических - ярких, модных, нестандартных - грамотно сформированных, сформулированных и поданных. Которые могут за год набрать колоссальные индексы цитирования. Сравнимые с 5 - 10-летним трудом всем известных ресурсов. Краудфандинг опять же… Но это иная история.
Лично я пробовал работать и так, и так. Честно, больше нравится ходить по старинке в библиотеку - сидеть с друзьями-книгами. Умиротворение опять же.
Фамилия «Фунт» после публикации романа «Золотой теленок» стала в русской речи синонимом подставного лица. Зицпредседатель (зиц- от нем. sitzen — «сидеть») - персонаж в романе второстепенный, но запоминающийся. Почему Попов Игорь Владиславович, что вполне пристойно звучит, между прочим, ведь не какой-нибудь Нестор Кукольник или Вильям Похлёбкин, взял себе литературный псевдоним Игорь Фунт? Неужели ради того, что бы в интервью любопытные журналисты об этом спрашивали?
Когда начинал, об интервью не помышлял. (В рифму.) «Фунт» - да, прозвище из «Телёнка». Так меня шутейно прозвали друзья в 90-х за то, что заделался директором фирмы. Правда, не подставной, но тем не менее.
Псевдоним оставил по меркантильным соображениям. Ведь писателей Поповых (и каких!) отнюдь немало. А Фунт один. Вот и всё.
В последнее время все жестче со свободой слова в России, все больше тревог по поводу надвигающегося времени повальной цензуры и литования текстов, словно в былые годы в СССР. Госдума РФ принимает такие законы, по которым не только нельзя пользоваться ненормативной лексикой, но и в ближайшем будущем - рядом букв русского алфавита, которые уже сами по себе несут негатив и оскорбительны для русского уха. Допустим, буквы «х», «п», «б» из согласных как минимум. Или из гласных - «у», «и», «а», «я»... Как же быть писателю, эссеисту, журналисту? Судя по твоим текстам, ты пишешь так, как считаешь нужным. То, о чем хочешь. И ни под кого подстраиваться не собираешься. Или все бросить - и вернуться к джазу?
С джазом не расставался. Я его слушаю. А насчёт литования не парюсь. Писательство, литература, тексты - интересное хобби, не боле. Правда, страстно занимающее практически всю жизнь без остатка. Но тем оно и ценно, чёрт бы его побрал. В понедельник Васька мельник, а во вторник Васька - шорник. А вокруг, по небесам, разлит колокольный гам. Звон. Завёт к заутрене он... И если невзначай придёт момент, когда за упомянутые тобой буквы кто-то что-то вякнет или хотя бы намекнёт, зараза, - просто сниму с крючка «тревожную котомку», извечно висящую в коридоре напоминанием о непреходящей молодости, - и рвану, брат, к тебе, в Нью-Йорк. Что, кстати, намеревался сделать пару раз: в 91-м и 98-м. Да чего-то всё удерживало: то молодость бизнес, новая семья дети; то недруги-друзья, старая ненависть-любовь; то элементарная лень-матушка… Россия в общем. RUSSIA. С сердцем богача - сумою нищего, как пел когда-то Саруханов.
Вставить в блог
Вставить в блог
Скопируйте код для вставки в свой блог:
Игорь Фунт: «Россия – свободная страна. Поэтому монтажку ещё никто не отменял».
При всей открытости Инета, с его блогами, собственными ресурсами и площадками, которые каждый юзер может при желании организовать, – и быть услышанным! – Инфосфера довольно разграничена по потребительским корзинам...
Читать полностью > > >
Игорь Фунт
Останусь лучше там…
© ЭИ «@элита» 2013
Часть первая
Я – Секунда!
Пять-тридцать утра.
Надо идти на парад. «Ладно», – успокоился, проснулся вроде. Включил свет. Комната. Общага. Бардак жуткий! В комнате я один. Развалено всё, что можно. Надо идти. Прилег. В дверь бесцеремонно заваливается друган – Серега. Он хозяин этой комнаты. Поэтому сразу по-хозяйски ставит на традиционную тумбочку-стол бутылку «андроповки», рюмки, тут же наливает: «Ну, за Великую Октябрьскую Социалистическую Революцию!»
Тянусь с ленцой, успеваю коснуться и… вдруг звонок – резкий, пронзительный!
Реальность выметает остатки сна – никогда! никогда к этому не привыкнуть. Как в недостижимое прошлое уносится спасительная рюмочка водки праздничным полшестого утра, и была ли она вовсе?
Десять минут – туалет, очередь на очко, заправка коек. Разве можно заправить металлический шконарь тремя кусками ваты?
Глаза режет плотный, непробиваемый воздух: блевать или испражняться – разницы нет, запах один и тот же! – он неотделим от обитателей камеры три на два.
«Крытая» гудит низким алюминиевым басом, просыпаясь. Через двадцать минут утренний осмотр. Сверху из космоса осматривает землю Бог – Он видит все, должен видеть – но почему, почему Он не задерживается на омытых слезами отчаяния крышах Централа? – вот же они! – с высоты, равной бесконечности, только миг Твоего внимания, – и сотни благодарных глаз вознесутся к небу. Почему, почему взгляд Твой проскальзывает мимо?
Заползал по простыням тогда – шестого ноября восемьдесят четвертого – второй этаж всего-то! Крепкие узлы простыней, крепкие мышцы рук, – и мы на танцах в общаге Станкостроительного завода. Сил – уйма, – весна-а-а! Силы, силищи! – добавляли анаболические порции родной «пшеничной». Потом – кругом голова! Ноги ходуном, руки в кровь, драка… мир. Любовь, первая… в первый раз. Снова танцы! Провал, забытье… Утром – водка, парад!
Это потом, через пятнадцать долгих лет, старый друг Серега, Сергей Владимирович, достроит свой гипермаркет на тридцати гектарах бывшего Станкостроительного (того самого). А сейчас, между первой и второй, – э-э-х! – пора: Сереге на завод (парторг, завстоловой), мне – к моим джазовым приятелям по музучилищу, завернувшись в красные стяги пить «зубровку», хохоча под Кузьмина: «Когда нам было по семнадцать лет!» – а рядом, что есть силы, вразнобой, но весело, разрывает осенний морозец духовой оркестр: «Сме-ло, това-рищи, в но-о-гу!» – Просто им тоже хочется выпить, но… работа.
– Встать, лицом к стене! Руки за спину, приготовиться к осмотру. – Кормушка падает одновременно с последним приказом-гавканьем старшего прапора.
Что-то не заладилось с этим прапором, как-то сразу, с первого взгляда, где-то на подсознательном уровне. Дверь открылась – иллюзия дуновенья свежего воздуха оборвалась с ударами резиновой дубиной по наглухо приваренным к стенам шконарям. Вошедший первым дежурный опер проверял содержимое коек – дубина соскальзывала на плечи, головы стоящих спиной осужденных. Не дай бог что-то звякнет или выпадет. Тесно.
– Поднять руки! – Плотно прижавшись друг к другу локтями, лбами – в кромку второго яруса, ждем окончания осмотра-обыска. Нет! – он, второй проверяющий младший инспектор Ясенев, специально роется во мне чуть дольше, чуть пакостней, больно пронзая ребром ладони промежность. Он – цепляет ногтями за кожу, он – чувствует мою сжатую губами ненависть, и я, затылком, вижу его мерзкую полуулыбку: «Книжки читаешь? – нервно спрашивают потные руки контролера. – Не куришь? Приседаешь на прогулке?»
– От вас воняет, гражданин прапорщик.
После армии, на исходе восьмидесятых, так и не смог соединить разорванные службой половинки жизни. Все не то: ушло бездумное веселье, совковую размеренность сменила непонятная мне суета кооперативного движения. Парад революционных идей превращался в клоунаду. В кумачовый стяг высморкались и им же подтерлись.
Вернулся в часть на сверхсрочную: вел спортивную подготовку будущих военных разведчиков. По ночам медитировал. О музыкальном прошлом пришлось забыть. Какой уж тут джаз? Вскоре встретил Людмилу. Был настоящий роман, романс… Радовались жизни, планы строили. И, черт меня дернул, дурака: потащил списанную оптику на рынок. Там и попался. Замели. Оформили в кутузку. Пришили «кражу госимущества»: дали три года. Медитировать пришлось уже на нарах. Подсел на библиотеку – читал все подряд. Молился на скорую встречу-свадьбу… год.
Это сейчас, в мае две тысячи седьмого, когда пишу эти строки, чувствую себя абсолютно свободным. Вновь перевели на «крытку» – до суда. Дело идет к завершению тюремной эпопеи. Здесь я опять-таки встретил давнишнего дружка по «особой» зоне Санька – «гражданина начальника». Его, уже майора, как в лагерную бытность назначили шефом оперативной части – кум! – молодой да ранний. Сдружился с ним еще в колонии строгого режима. Умный, проницательный человек. Правильный мент – новая формация, так сказать, хм… А тогда…
Пятнадцать суток карцера – пыль для правильного пацана. Зубы? Выйду – вставлю! Кашель – жжет в груди? – ничего-о-о! – на то и чифирёк.
– Гнида, сегодня на прогулку не пойде-е-шь!
Зубы стучат в ответ:
– А-й-я-и-не-х-х-очу-у-у…
– Жри, гнида!
И опять ледяное забытье. Сколько времени я здесь? Зима? Почему не холодно?
– Д-д-а, я сыт, гражданин прап… тварь.
– Поднять руки! – И вонью в ухо: – Что, не бывать свадебке-то?!
Внезапно накрыло волной ненависти: «Сука!» – Нормальный ведь с виду мужик: постарше меня, спортивный, высокий, не урод. Но какая-то гниль… душок. Он читал письма и про свадьбу знал. Он-то ее и зарубил ее! А я ведь полгода жил только этим, дышал ради этого, терпел. Свадьба – Любовь – Свобода! Пусть три дня. Три. Но как, как они были нужны!
Опустил руки и повернулся к нему лицом. Смотрел прямо в глаза, молча.
– Лицом к стене! Лицом к стене! Лицом…
Били в прогулочном дворике. Били опытные спецназовцы. Звук чавкающих ударов срывался-скатывался под шум дождя. Я извивался на мокрой бетонке, закрывая голову. Шел девяносто первый год.
Несговорчивость, больничка после унизительного ясеневского нравоучения – физически ослабнув, стал вполне авторитетным арестантом, жившим обособленно. Сломанные ребра постепенно зарастали в отличие от травм душевных. Людочка, как могла, подкармливала, писала письма, на судьбу старалась не роптать. А свадьбу сыграем, и какую! – скоро, очень скоро.
И вновь…
Пять-тридцать.
Утренний осмотр.
© ЭИ «@элита» 2013
Часть первая
Я – Секунда!
1
Пять-тридцать утра.
Надо идти на парад. «Ладно», – успокоился, проснулся вроде. Включил свет. Комната. Общага. Бардак жуткий! В комнате я один. Развалено всё, что можно. Надо идти. Прилег. В дверь бесцеремонно заваливается друган – Серега. Он хозяин этой комнаты. Поэтому сразу по-хозяйски ставит на традиционную тумбочку-стол бутылку «андроповки», рюмки, тут же наливает: «Ну, за Великую Октябрьскую Социалистическую Революцию!»
Тянусь с ленцой, успеваю коснуться и… вдруг звонок – резкий, пронзительный!
Реальность выметает остатки сна – никогда! никогда к этому не привыкнуть. Как в недостижимое прошлое уносится спасительная рюмочка водки праздничным полшестого утра, и была ли она вовсе?
Десять минут – туалет, очередь на очко, заправка коек. Разве можно заправить металлический шконарь тремя кусками ваты?
Глаза режет плотный, непробиваемый воздух: блевать или испражняться – разницы нет, запах один и тот же! – он неотделим от обитателей камеры три на два.
«Крытая» гудит низким алюминиевым басом, просыпаясь. Через двадцать минут утренний осмотр. Сверху из космоса осматривает землю Бог – Он видит все, должен видеть – но почему, почему Он не задерживается на омытых слезами отчаяния крышах Централа? – вот же они! – с высоты, равной бесконечности, только миг Твоего внимания, – и сотни благодарных глаз вознесутся к небу. Почему, почему взгляд Твой проскальзывает мимо?
Заползал по простыням тогда – шестого ноября восемьдесят четвертого – второй этаж всего-то! Крепкие узлы простыней, крепкие мышцы рук, – и мы на танцах в общаге Станкостроительного завода. Сил – уйма, – весна-а-а! Силы, силищи! – добавляли анаболические порции родной «пшеничной». Потом – кругом голова! Ноги ходуном, руки в кровь, драка… мир. Любовь, первая… в первый раз. Снова танцы! Провал, забытье… Утром – водка, парад!
Это потом, через пятнадцать долгих лет, старый друг Серега, Сергей Владимирович, достроит свой гипермаркет на тридцати гектарах бывшего Станкостроительного (того самого). А сейчас, между первой и второй, – э-э-х! – пора: Сереге на завод (парторг, завстоловой), мне – к моим джазовым приятелям по музучилищу, завернувшись в красные стяги пить «зубровку», хохоча под Кузьмина: «Когда нам было по семнадцать лет!» – а рядом, что есть силы, вразнобой, но весело, разрывает осенний морозец духовой оркестр: «Сме-ло, това-рищи, в но-о-гу!» – Просто им тоже хочется выпить, но… работа.
– Встать, лицом к стене! Руки за спину, приготовиться к осмотру. – Кормушка падает одновременно с последним приказом-гавканьем старшего прапора.
Что-то не заладилось с этим прапором, как-то сразу, с первого взгляда, где-то на подсознательном уровне. Дверь открылась – иллюзия дуновенья свежего воздуха оборвалась с ударами резиновой дубиной по наглухо приваренным к стенам шконарям. Вошедший первым дежурный опер проверял содержимое коек – дубина соскальзывала на плечи, головы стоящих спиной осужденных.
Не дай бог что-то звякнет или выпадет. Тесно.
– Поднять руки! – Плотно прижавшись друг к другу локтями, лбами – в кромку второго яруса, ждем окончания осмотра-обыска. Нет! – он, второй проверяющий младший инспектор Ясенев, специально роется во мне чуть дольше, чуть пакостней, больно пронзая ребром ладони промежность. Он – цепляет ногтями за кожу, он – чувствует мою сжатую губами ненависть, и я, затылком, вижу его мерзкую полуулыбку: «Книжки читаешь? – нервно спрашивают потные руки контролера. – Не куришь? Приседаешь на прогулке?»
– От вас воняет, гражданин прапорщик.
После армии, на исходе восьмидесятых, так и не смог соединить разорванные службой половинки жизни. Все не то: ушло бездумное веселье, совковую размеренность сменила непонятная мне суета кооперативного движения. Парад революционных идей превращался в клоунаду. В кумачовый стяг высморкались и им же подтерлись.
Вернулся в часть на сверхсрочную: вел спортивную подготовку будущих военных разведчиков. По ночам медитировал. О музыкальном прошлом пришлось забыть. Какой уж тут джаз? Вскоре встретил Людмилу. Был настоящий роман, романс… Радовались жизни, планы строили. И, черт меня дернул, дурака: потащил списанную оптику на рынок. Там и попался. Замели. Оформили в кутузку. Пришили «кражу госимущества»: дали три года. Медитировать пришлось уже на нарах. Подсел на библиотеку – читал все подряд. Молился на скорую встречу-свадьбу… год.
Это сейчас, в мае две тысячи седьмого, когда пишу эти строки, чувствую себя абсолютно свободным. Вновь перевели на «крытку» – до суда. Дело идет к завершению тюремной эпопеи. Здесь я опять-таки встретил давнишнего дружка по «особой» зоне Санька – «гражданина начальника». Его, уже майора, как в лагерную бытность назначили шефом оперативной части – кум! – молодой да ранний. Сдружился с ним еще в колонии строгого режима. Умный, проницательный человек. Правильный мент – новая формация, так сказать, хм… А тогда…
Пятнадцать суток карцера – пыль для правильного пацана. Зубы? Выйду – вставлю! Кашель – жжет в груди? – ничего-о-о! – на то и чифирёк.
– Гнида, сегодня на прогулку не пойде-е-шь!
Зубы стучат в ответ:
– А-й-я-и-не-х-х-очу-у-у…
– Жри, гнида!
И опять ледяное забытье. Сколько времени я здесь? Зима? Почему не холодно?
– Д-д-а, я сыт, гражданин прап… тварь.
– Поднять руки! – И вонью в ухо: – Что, не бывать свадебке-то?!
Внезапно накрыло волной ненависти: «Сука!» – Нормальный ведь с виду мужик: постарше меня, спортивный, высокий, не урод. Но какая-то гниль… душок. Он читал письма и про свадьбу знал. Он-то ее и зарубил ее! А я ведь полгода жил только этим, дышал ради этого, терпел. Свадьба – Любовь – Свобода! Пусть три дня. Три. Но как, как они были нужны!
Опустил руки и повернулся к нему лицом. Смотрел прямо в глаза, молча.
– Лицом к стене! Лицом к стене! Лицом…
Били в прогулочном дворике. Били опытные спецназовцы. Звук чавкающих ударов срывался-скатывался под шум дождя. Я извивался на мокрой бетонке, закрывая голову. Шел девяносто первый год.
Несговорчивость, больничка после унизительного ясеневского нравоучения – физически ослабнув, стал вполне авторитетным арестантом, жившим обособленно. Сломанные ребра постепенно зарастали в отличие от травм душевных. Людочка, как могла, подкармливала, писала письма, на судьбу старалась не роптать. А свадьбу сыграем, и какую! – скоро, очень скоро.
И вновь…
Пять-тридцать.
Утренний осмотр.
– Лицом к стене!
Я уже поотвык от тараканов, падающих за ворот.
– Руки поднять! – прапорщик Ясенев сцапал книгу с моего шконаря, стал нервно листать.
– Там фотография…
– Молчать!
– Письмо оставь.
– Мордой к стене!!
– Письмо там… – Я повернулся на звук разрываемых страниц. Дежурный опер с помощником ждали за дверью на коридоре. Прапор с визгом «К стене-е-е!!» разбрасывал по слизи кубрика обрывки моей свободы… Острием вмиг одеревеневшей правой раскрытой ладони – тычок под кадык. Левый короткий без замаха крюк – прапору в висок, и третий завершающий апперкот снизу-вверх – в челюсть. Ясенев упал, как стоял, мешком вниз. Полторы секунды – три удара его убили. Он не дышал, в слизи, тараканах.
Не знаю, как тогда выдюжил. За жизнь младшего инспектора вернул половину своей, но остался живым. Выбросил любовь (Людке приказал забыть, не писать). Отдал здоровье. Перед смертью медитировал – нет! – не просил ни прощенья, ни о пощаде. Готов был ответить за каждый свой вздох. Молился, не зная молитв. Мораторий на «смертную» отправил меня в бесконечные скитания по сибирским лагерям и тюрьмам. Х-ха! Кликуха прилипла: «Секунда!» – Братва в шутку тыкала пальцем на неугодных, злобных ментов: «Секунда! Разберись-ка по-тихому!»
В конце девяностых, в колонии, познакомился с одним опером. Сошлись по книгам, спорту. Библиотека и спортзал – там я был свободен. Учил его медитации, как возвышаться над сознанием. Над осознанием. С его же помощью организовал небольшую спортивную секцию – в свободное от работы время пацаны тягали железо, играли в волейбол – все желающие. Упрекнуть меня не могли: по понятиям я использовал общение с ментом на благо общака. Авторитет, статья, погоняло и «десятка» за плечами говорили сами за себя.
…Конец. Восемнадцать лет. Что ждет за воротами? Я въехал сюда, когда страна заныривала из полымя социализма в капитализм, не успев сжечь, смыть за собой красный цвет. Что сейчас? Одни вопросы.
– Секунда, на выход. Кум вызывает!
Саня частенько приглашал меня на чаек… Поболтать о неизбежности близкой свободы. Спасибо тебе, Санек. Может, тебя-то и вымаливал тогда у Бога в начале девяностых, перед смертью. Только сейчас понял – это и есть ответ. Иначе не бывает. Он, Бог, видит и слышит, каждому посылая то, что просят. Просто не каждый готов принять посыл свыше сегодня, тотчас: всему свое время… как завещано временами давними, дельфийскими.
Последние десять лет меня спасала эта дружба. Странная дружба с правильным ментом со звучной фамилией Ясенев. Сыном того козла.
2
Боже правый,
Насмехайся над моими молитвами,
Детскими, глупыми.
Все обернулось ложью,
Тупо,
Безбожно.
Елена Ильзен-Грин, 1937 г.
Я не Кант, начиная с имени. Имя того философа – Иммануил – означало «принадлежность Богу». Меня же Секундой кличут – я с трех ударов, за секунду, мента завалил. Он умер, я – нет. Тут-то и началась чистая метафизика. Философ Кант (в отличие от меня – и молодец!) знал, что Бога и Свободу доказать невозможно, но надо жить, как если бы они были. Я – одной секундой плюс двадцатью годами отсидки (всего-то!) обосновал, что Бог и Свобода есть, но жил, как если бы их не было вообще. Это если в двух словах.
Испанской полиции удалось обнаружить и задержать ценные археологические находки нелегально вывезенные из Ирака, выставленные на аукционе в Мадриде. Как сообщает радиостанция «Кадена Сер», речь идет о трехсот пятидесяти предметах, в том числе глиняных табличках и золотых ожерельях, относящихся к шумерской цивилизации и Ассирийскому царству.
…Речь идет о ста двадцати девяти глиняных табличках с надписями и четках из золота и лазоревого камня – археологических находках из Месопотамии.
Они относятся к шумерской и вавилонской культуре примерно второго тысячелетия до нашей эры.
…Напоминаем, что 9 марта в аэропорту «Борисполь» во время перевозки спецрейсом гроба с телом умершего старшего офицера украинского контингента в Ираке подполковника Сергея Передницких была задержана группа сопровождающих тело военнослужащих, у которых были обнаружены 550 тысяч долларов и более 1 500 единиц исторических ценностей из Ирака – их пытались незаконно вывезти из страны для последующей перепродажи.
По данным ЮНЕСКО, жители Ирака, воспользовавшись антитеррористической операцией союзных государств против режима Саддама Хусейна, украли из музеев страны археологические ценности на сумму в десятки миллионов долларов…
Та-а-к… Глаз – в оптике. Перекрестие – в точке прицеливания. Без наклона – в голову… дыхание… вертикально. Сектор ведения огня – чисто! Винторез и я – одно целое. Отдачи нет! – лишь легкий толчок в плечо. Свернутая в рулон сетка-радиатор превращает звук выстрела в ничто. Ствольная коробка, цевьё, глушитель, приклад – через минуту немолодой уже чувак-очкарик с дипломатом в руке неторопливо чешет в институт, больницу – куда угодно, только не домой, домом я так и не обзавелся, не успел (успею ли?). За спиной год вольной жизни, реабилитация в буржуазной реальности, интенсивный курс физподготовки и восстановления. Я – киллер. Чемоданчика-кейса уже нет (где-то в реке), беру поезд на Запад; неделя, две – какая разница?
– La Madame! Que pr?f?rez? – «Ч-черт, это же Австрия!» – Frau! Dass sievorziehen? (Мадам, чего желаете?) – Если бы в зоне строгого режима ставили оценки, я б числился хорошистом по «иностранному».
– Я Оля! Хочешь, закажи водки. Ну, а нет – так нет. – Это даже лучше: русские кругом.
Читаю: «Зовут Вацлав, хохол («Ни хрена себе имечко для хохла!»), встреча, пароль, отзыв. Задача: пробить всю тему самому. Цена – много, очень много! Золото из Ирака… Если данные подтвердятся, отдыхать будем долго, очень долго». – Закрыл ноутбук. Открыл в неясной задумчивости. Вновь закрыл. Удивило: «пробить самому».
Немолодой официант в пиццерии напротив собора Stephansdom говорит по-русски. Дежурные фразы – двадцать лет… после перестройки – как дела, успехи? Улыбаясь в ответ, осматриваю центральную площадь Вены перед церковью, ехидно отмечая, что лично у меня успехов не особо-то наблюдается. «Как и у оборванного старика Вивальди, бродившего по этой площади пару веков назад, предчувствуя скорую смерть». – Иногда во мне просыпался студент музучилища двадцатипятилетней давности. Обычно это бывало не ко времени.
Через десять минут встреча. Месса уже началась. Весна, тепло! – утреннее солнце сквозь панорамное стекло кафе накрыло столики на двоих мягкой оранжевой скатертью. Они, халдеи – бывшие русские, сразу узнают собратьев – смеются, жмут руку, берут чаевые… в глазах только что-то тоскливо-знакомое.
Он стоял у входа в Храм: обыкновенный турист, крупного телосложения, примерно моего роста, за кажущейся мешковатостью чувствовалась спортивная упругость. Вокруг чисто… Я вышел из-за проезжавшей мимо лакированной черно-золотистой кареты, подойдя к нему сбоку, стараясь обескуражить внезапностью:
– If you were in the Vein and haven’t visited "Steffl", you didn’t see the Vein!
– Yes, you’re right!1
Англ. – Если вы были в Вене и не посетили собор Штеффл, вы не видели Вену! – Да, вы правы!
– ответив на пароль, он как будто продолжил недавно начатый разговор. Спокоен. Мы заинтересованно, под стать окружающим зевакам из экскурсионной группы, разглядывали западный фасад с «Воротами Гигантов» и «Языческие Башни» красавца-собора Святого Штефана, на ходу ловя рассказ англоязычного гида о том, как кайзер Фридрих III использовал весь годовой запас вина в качестве вяжущего материала при строительстве одной из башен…
Предложение было серьезным. Следующий контакт с доверенным лицом состоится в Киеве. Там – проверка товара, потом уже двинем в Россию. Но это потом. Сначала смотрим «сокровища», как их назвал хохол с польским именем… или чешским?
Расстояние с километр. Поправка на ветер. Два красных деления – ровно два метра вправо. Средняя точка попадания медленно движется вдоль фасада здания, где назначена встреча. Автоматически отрабатываю район, как если бы смотрел в оптику. На самом деле просто беззаботно прохаживаюсь близлежащими улочками, внимательно изучая возможные варианты и пути отступления – час уже как гуляю: на Украине схрона у меня не было, поэтому на встречу шел «пустым».
В назначенное время прибыл знакомый мне по Вене здоровяк. Много говорить не стали, в его джипе помчали на Сахалин – окраину Киева. По новой Окружной через Минский массив. Главная достопримечательность: бросающиеся в глаза мусорные свалки. «А по свалкам бродят натовские солдаты, ищут, «чого б пожрати»! – хохотнул я про себя. – Ну, хохлы дают!»
Вацлав спокойно, деловито решал вопросы, это навевало позитив. Из каменно-гранитного мегаполиса в типично русскую деревню – пятнадцать минут. Подъехали к недавно восстановленному стадиону – свежевыкрашенные ограждения покрыты густым слоем пыли от куч из строительных отходов, разваленных-брошенных здесь же, повсюду, по всей округе. Зашли в распахнутые ворота – окрест ни души – поднялись на трибуну: «Молодцы! «Сто-про» за нами наблюдают». – Нас видно абсолютно со всех сторон: они подстраховались насчет моего возможного прикрытия. В центре трибуны меж новенькими оранжевыми, под стать правительственной рекламе, креслами что-то типа сундучка. Большого такого сундучка. Открыт. На той стороне, прямо напротив нас, смотровая комментаторская будка – все ясно! – я поприветствовал невидимых партнеров: «Хай!» – Скабрезно так, нехорошо улыбаясь… как же не люблю такую беспомощную незащищенность! Оранжевый цвет стадиона наводил на размышления о временности правительств, режимов и вообще всего в этом бренном мире, в отличие от нетленной стабильности золотого блеска; майская синева неба зримо расширяла границы футбольного поля – солнце, прозрачный воздух, тишина! – почти как дома.
Книга Жизни, 4 Царствие, гл. 20, Ис. 39, 1
…Езекия… показал им свои кладовые, серебро и золото… и весь свой
оружейный дом и все, что находилось в его сокровищницах; не оставалось
ни одной вещи, которой Езекия не показал бы им в своем доме…
– Что это?
– Золото!
– Я догадываюсь…
– Вавілон! Можна нічогенько так заробити. Навіть свою власну вежу сбудувати: з неї, якщо біблейський легенді вірити, Бога побачити можна!
– Да ты философ! – вспомнил Канта. – Если отбросить преступный умысел, мы с тобой соприкасаемся с Вечностью.
– Говорят, это всё вещички Александра Великого.
Я запустил руку внутрь сундучка, перебирая серебряные и золотые кубки, ожерелья, монеты:
– Мог просто фотографии показать – здесь слишком много.
– Триста наименований. А ты бы сфотографировал доллары? – Вацлав делано скривил насмешливую гримасу.
– Ладно, – с ухмылкой, – ждем эксперта. Он будет через два дня. Пока готовлю проход через границу.
– Помочь? – Насмешливая гримаса переросла в участливую.
– Не впервой, прорвемся. За нами Киев.
«И золото скифов», – подумалось на прощание.
С их стороны – эксперт-криминалист с Павловки (местная «крытка»), с нашей подрулил Вячеслав Иваныч из Питера – Шеф прислал. Мы с Вацловом сидели в кафешке на Крещатике (где ж еще?) и тёрли за древнее искусство. Вспомнили про семь чудес света… Сокровища сокровищами, а у Вацлава душа болела за каштаны, которые, по слухам, собирались порубать в центре города. Май в столице Украины причудливо светится зеленью садов, золотом куполов, так по-русски. Блеск злата-се?ребра сказочного Вавилона меркнет пред игрой радостных зайчиков от простого весеннего солнышка. Глаза приходилось зажмуривать. Собеседник оказался хитрей – пришел в черных фельдиперстовых очках:
– Но фонтаны же не могли быть из золота! А водоотвод? Сколько там было этажей? И везде текла вода?
Я слушал Вацлава и внимательно отслеживал происходящее на улице, за окном кафе. Нас, конечно же, вели – грамотно:
– Они еще и висячими были, сады-то эти… – Наблюдать за нами могли с любого места. Вацлав, также испытывавший напряжение, вел беседу профессионально-коротко, незаметно поглядывая по сторонам:
– Александр Македонский там и крякнул.
– А мы типа цап-царап, на смерти наживаемся? – прикольнул я.
– Типа не мы – типа америкосы.
Ждали курьера от экспертов. Мы и сами были курьерами. Шеф иногда посылал меня в подобные командировки для тренировки в боевой обстановке: порой ход невинного задания сворачивал в незапрограммированное русло. Здесь требовалось внимание, концентрация – тот же бой, только «бой разума». Восемьсот наименований – пять контейнеров. Экспертиза длилась четыре дня. Завтра расчет и вывоз товара, специалисты дали «добро». Ящики спрятаны на «крытке», в спецбоксе – Шеф по старой памяти утёр вопрос с местными УИНовцами.
Шесть утра. Набираю Вацлава:
– Мне позвонили и дали «отбой» на сегодня: граница не готова. Контрольный звонок в пятнадцать ноль-ноль.
Началось!
Схема такова: через солнечные тихоокеанские островки типа Самоа или Тонго денежки за золото Вавилона (по мировым ценам копейки!) убегают в Европу под видом векселей на покупку недвижимости. Там они интегрируются в транзакции, расслоенные по разным направлениям и так далее. Смысл – остаться в живых независимо от удаленности фиктивных банков. Я и Вацлав – поплавки на колышущейся глади международного беспредела. Под нами глубина размером в неисчислимые человеческие жертвы. Простые исполнители, работаем не за страх, но так бы все. В отличие от всех мы, как правило, доделываем свою работу до конца, до самого конца! Поэтому каждое наше слово сопровождается осознанием, как если бы оно, это слово, было последним.
Четырнадцать-тридцать.
«Вацлава ликвидировать. Основание: мы вторые, кто смотрел сундучок (по информации из источников Шефа). Точка». Шеф знал, я додумаю остальное. Связь односторонняя.
«Та-ак! Я-то полагал наивно – отдохну, кофейку попью».
За Вацлавом – люди. Шеф, убирая хохла, переводит стрелки на конкурентов. Смысл? Товар оплачен, проход в Россию готов, там ждут. Зачем ссориться, устраивать дешевый боевик, на Вацлава же тоже вывел Шеф. Сейчас от обратного: якобы конкуренты убивают Вацлава в отместку за сорванную сделку. Те, что стоят за убитым, затевают «ответку». В это время мы уходим с товаром через границу. Мы не знаем о кипише. Пока не знаем, якобы. Какая-то нестыковка.
Ответка… Я первый на прицеле (это и дуре понятно!), ведь я – человек Шефа. Но меня могут заподозрить в двойной игре и разменять так, для порядку – «поплавок!» Значит, товар уйдет, а я могу остаться в незалежной (или меня оставят). Уже ближе. Шеф – с товаром, я с хохлами на войну. Все очевидно. Тут что-то поважнее. Шеф дает мне пространство для импровизации, понимая неоднозначность ситуации. Главное – появились конкуренты, и мы первыми наносим удар. Шеф предотвращает неприятности при выходе с Украины, вернее, перекладывает их на других. Возможно.
Пятнадцать ноль-ноль.
Звоню Вацлаву – о, удача! – он позвал меня в баню. В простую русскую парную. Пока то да сё, заодно и помоюсь. Встретились в центре города: за ним никого. Не спеша прогулялись, обговорили детали, и надо же! – Вацлав уверенно повел меня в баню при отеле «Днепр»: через просторный холл в сторону фитнес-клуба, там сауна. Служащие приветливо здоровались со мной – я жил здесь последние два дня, сменив перед этим пару пригородных гостиниц. Даже если баня в отеле не спланирована специально, я понял – они про меня знают больше, чем хотелось бы. Триллер под названием «Смерть в бассейне» отменялся. Вацлав искренне удивился совпадению и вовсе не собирался показывать полученное позиционное превосходство, зачем? Понимал ли он, что остался жив? Не будем недооценивать противника – понимал однозначно. Вывод? По ходу дела я в глубокой заднице!
