Главная › Психология › Игорь фунт. Игорь Фунт: «Россия – свободная страна

Игорь фунт. Игорь Фунт: «Россия – свободная страна

«На Западе о Солженицыне никто не помнит…»

Пенсионный развод

А что непонятно-то? Дураку ясно: при повышении пенсионного возраста автоматом увеличивается продолжительность жизни. Что тут непонятно, кто тупит не по-детски? Это что, плохо, что ты стал дольше жить в «мордоре» в кавычках? Даже дольше, чем в иной этой, э-э, загранке без кавычек. Что, зашкаливает тупчик-то, а?! Жись стала длинней, поэл, не. Смотри футбол и не парься, не думай о смерти. 5,6,7:0.

И о «солженицынской мафии»…

«Я вообще не стремлюсь слишком много публиковаться в журналах (может, сказывается западная привычка ценить больше книги). От изд-ва письмо получил, написал им ответ. Это хорошо. Трёхтомник «Место», «Повести и рассказы», «Псалом». А «Знамя» меня абсолютно не волнует. (…) Печально, что либерализм в литературе возглавляется такими людьми, как Бакланов и Шатров. Ко всему ещё, Солженицынская мафия, судя по периодике, разворачивает свою кампанию, переходящую в психоз. Раньше они здесь бесновались, возле американских фондов, а теперь уже повсюду. На Западе, кроме определённых славистов и определённых эмигрантов, о Солженицыне никто не помнит. Это значит, что атмосфера у вас противная. Такая же в культуре дезориентация, как в экономике. Конечно, гласность - большое достижение. Но отсутствие подлинных культурных ориентиров (которые существовали ещё в 30-е годы) и присутствие ложных ориентиров (возникших в 60-е) не даёт воспользоваться этими достижениями тем особенно, кто в литературе начинает и кто участвует в лит. процессе. Быть вне процесса, быть отщепенцем, каким был я, - на это не многие решатся. Требует слишком дорогой цены». Ф. Горенштейн - Л. Лазареву. 1990 г.

Философия в натуре

Долго думал. Дня 3-4. Исписал не один стикер. Ведь если Бога нет, то нету и Путина. И тогда всё встаёт на свои места.

ЧМ-2018

Друган из Москвы написал, тотализатором занимается. Сказал по секрету, что Кокорин втихаря поставил $1.5 млн. на последнее место в группе. Поднимет около двух $лямов. Что вполне рационально в непростые времена - жить же надо, приходится крутиться… И добавил, что там полкоманды - клиенты букмекеров.

Обмен

То есть если всё-таки решу перебраться в Москву и продам свою комнату в коммуналке, то сначала сразу куплю биткоин (они же всё время растут). И уже потом буду спокойно решать, на что обменять его в столице. Думаю, недвижимость понадёжней будет, тем более что она упала в цене. Вполне можно взять один метр в подземном гараже… у Кремля!

Клещ

К товарищу вчера на весёлых шумных шашлыках прилип клещара. Здоровенный, гад, сочный. Где-то, видимо, уже под вечер. Нашли его утром и повезли выдёргивать в больницу. Там добрый доктор зверя аккуратненько достал, как-то быстро того проверил на вирусы и ласково так сказал товарищу: «Эукариот (в скобках клещ) выпил вашей крови - и выздоровел».

Собачья работа

Когда супруга, не говоря ни слова, приволокла первого пса, я молчал. Когда притащила второго, я молчал. Шипя что-то под нос.

Прошло время… Тупо подсчитав на калькуляторе пройденное количество ступенек, сколько пребываю на свежем воздухе, - учитывая количество гигабайт, самочувствие, лёгкость и подвижность, - учитывая, что много лет каждое(!) утро начинается с «собачьей» разминки, отдаю должное молчаливой «мягкой» женской силе.

Автор Игорь Фунт

БГ. Итог

Не знаю. Кто-то из «правого» фило́сового ряда его хвалит. А он так и остался на уровне приснопамятного «старика козлодоя» своего. Единственно что на гитаре играть не научился. Что, в общем-то, одно и то же: Макаревич, например, вообще мертвяк насчёт гитары. И ведь главное, ни тот ни другой не призна̀ется. Что не могут… Лишь поют о чём-то: один гнусавит, другой по-клоунски вибрирует. Поют… теперь уже об абсолютно ненужном и неважном.

Пиво и инфляция

Пиво подорожало. Спрашиваю у чувих-продавщиц в баре типа дорого же, почему опять подняли цену? «Директор завода [а у нас свой местный пивзавод] сказал на планёрке, что бензин взлетел. И взвинтил цену на пиво, - ответили чувихи: - Со зла видимо», - добавили хихикая. - «Хи-хи, блин, - вышел я на уличный свет из «золотой» пивнухи, вспоминая благословенные 44 коп. за наш родной советский литр. И очереди, очереди, очереди… - Зато сейчас хоть запейся!» - Да вот только не на что.

И о династиях

По сообщениям арабских СМИ, король Саудовской Аравии бин Абдул-Азиз впервые за 85 лет истории страны назначил министра культуры - племянника короля. Дурак, у Мединского же есть сын.

Толстой

Послушал грамзапись Л. Толстого от 1908 г. Почувствовал тонкую, протянутую сквозь век и события, его окружающие, нить. Толстой говорит о том, что будет, когда его не станет. Он думал о детях, будущем страны, всех нас: тех, кого он не знал, но предвидел ясно. Ни слова о себе, или только в прошедшем времени.

Мальчик-писатель

Пришёл на почту рассказ о преодолении себя через упорные хоккейные тренировки. Дескать, спорт помог в сложной жизненной ситуации победить невзгоды. Отличный пацанский текст, учитывая мой клич подросткам, школьникам, да вообще ребятне о проводимом конкурсе будущих блогеров «Чёрная курица» при детском Центре личностного роста. Поправил орфографию, пунктуацию (они любят на смартфонах фигачить). Поставил рассказ на страничку «Курицы» во ВК. Дал автору ссыль.

Автор пишет: мол, что это такое и какова дальнейшая судьба текста, и могу ли я вообще дать непредвзятую оценку творчеству автора. [А прислана юношеская скоропись-размышление на полторы странички: 7 тыс. знаков.]

Я спрашиваю, дескать, скажите пару слов о себе: сколько лет, в какой школе учишься и т.д. (Ну, чтобы анонсик маленький сделать: Ваня П., 13 лет, любит хоккей, написал рассказ…)

Он ответил, что пишет под псевдонимом, и что больше ничего мне не расскажет. Типа мальчиш-кибальчиш такой замкнутый.

Я грю, ладно, - ну, хотя бы возраст скажи.

Пробил по своим каналам, это нетрудно. Оказалось, известный журналист с РБК.

Пёс

Ходили с псиной гулять. Там на улице красиво так огороженный газончик. И большая табличка с яркими доходчивыми буквами: типа тов. граждане, имейте совесть, не срите в прилично ухоженных местах, цените труд, будьте бдительны и т.д. Кто бы сомневался, что, будучи моих кровей, волчара тут же под табличкой и нагадил. Потом так криво ухмыльнулся, стрельнув блатной фиксой и, глядя мне прямо в глаза, сказал: «Я свои права знаю. А вот будешь ты убирать за мной говно или нет, зависит от твоей гражданской совести».

Ну, и по традиции пару-тройку анекдотов напоследок

С виду такая тихая, прилично-интеллигентная московская девушка. И только это вот караочное «хоп, мусорок, не шей мне срок!» выдало её истинную натуру.

По поводу дня рождения Пушкина - мельком слышанный от Игоря Волгина анекдот, мол, приходит писатель в поликлинику с анализами: кал, моча, кровь. Сдал, через день возвращается за результатом: оказалось, гений.

Вы проснулись, потянулись. Включили комп. Пробежались вниз по фб-ленте. По ВКонтакте. Сечин заработал за эту минуту 8 600 руб.

Не забуду mother- board родную

Ну давай, пошути мне ещё про Шуфутинского.

Часть первая
Я – Секунда!

1

Пять-тридцать утра.

Надо идти на парад. «Ладно», – успокоился, проснулся вроде. Включил свет. Комната. Общага. Бардак жуткий! В комнате я один. Развалено всё, что можно. Надо идти. Прилег. В дверь бесцеремонно заваливается друган – Серега. Он хозяин этой комнаты. Поэтому сразу по-хозяйски ставит на традиционную тумбочку-стол бутылку «андроповки», рюмки, тут же наливает: «Ну, за Великую Октябрьскую Социалистическую Революцию!»

Тянусь с ленцой, успеваю коснуться и… вдруг звонок – резкий, пронзительный!

Реальность выметает остатки сна – никогда! никогда к этому не привыкнуть. Как в недостижимое прошлое уносится спасительная рюмочка водки праздничным полшестого утра, и была ли она вовсе?

Десять минут – туалет, очередь на очко, заправка коек. Разве можно заправить металлический шконарь тремя кусками ваты?

Глаза режет плотный, непробиваемый воздух: блевать или испражняться – разницы нет, запах один и тот же! – он неотделим от обитателей камеры три на два.

«Крытая» гудит низким алюминиевым басом, просыпаясь. Через двадцать минут утренний осмотр. Сверху из космоса осматривает землю Бог – Он видит все, должен видеть – но почему, почему Он не задерживается на омытых слезами отчаяния крышах Централа? – вот же они! – с высоты, равной бесконечности, только миг Твоего внимания, – и сотни благодарных глаз вознесутся к небу. Почему, почему взгляд Твой проскальзывает мимо?

Заползал по простыням тогда – шестого ноября восемьдесят четвертого – второй этаж всего-то! Крепкие узлы простыней, крепкие мышцы рук, – и мы на танцах в общаге Станкостроительного завода. Сил – уйма, – весна-а-а! Силы, силищи! – добавляли анаболические порции родной «пшеничной». Потом – кругом голова! Ноги ходуном, руки в кровь, драка… мир. Любовь, первая… в первый раз. Снова танцы! Провал, забытье… Утром – водка, парад!

Это потом, через пятнадцать долгих лет, старый друг Серега, Сергей Владимирович, достроит свой гипермаркет на тридцати гектарах бывшего Станкостроительного (того самого). А сейчас, между первой и второй, – э-э-х! – пора: Сереге на завод (парторг, завстоловой), мне – к моим джазовым приятелям по музучилищу, завернувшись в красные стяги пить «зубровку», хохоча под Кузьмина: «Когда нам было по семнадцать лет!» – а рядом, что есть силы, вразнобой, но весело, разрывает осенний морозец духовой оркестр: «Сме-ло, това-рищи, в но-о-гу!» – Просто им тоже хочется выпить, но… работа.

– Встать, лицом к стене! Руки за спину, приготовиться к осмотру. – Кормушка падает одновременно с последним приказом-гавканьем старшего прапора.

Что-то не заладилось с этим прапором, как-то сразу, с первого взгляда, где-то на подсознательном уровне. Дверь открылась – иллюзия дуновенья свежего воздуха оборвалась с ударами резиновой дубиной по наглухо приваренным к стенам шконарям. Вошедший первым дежурный опер проверял содержимое коек – дубина соскальзывала на плечи, головы стоящих спиной осужденных.

Не дай бог что-то звякнет или выпадет. Тесно.

– Поднять руки! – Плотно прижавшись друг к другу локтями, лбами – в кромку второго яруса, ждем окончания осмотра-обыска. Нет! – он, второй проверяющий младший инспектор Ясенев, специально роется во мне чуть дольше, чуть пакостней, больно пронзая ребром ладони промежность. Он – цепляет ногтями за кожу, он – чувствует мою сжатую губами ненависть, и я, затылком, вижу его мерзкую полуулыбку: «Книжки читаешь? – нервно спрашивают потные руки контролера. – Не куришь? Приседаешь на прогулке?»

– От вас воняет, гражданин прапорщик.

После армии, на исходе восьмидесятых, так и не смог соединить разорванные службой половинки жизни. Все не то: ушло бездумное веселье, совковую размеренность сменила непонятная мне суета кооперативного движения. Парад революционных идей превращался в клоунаду. В кумачовый стяг высморкались и им же подтерлись.

Вернулся в часть на сверхсрочную: вел спортивную подготовку будущих военных разведчиков. По ночам медитировал. О музыкальном прошлом пришлось забыть. Какой уж тут джаз? Вскоре встретил Людмилу. Был настоящий роман, романс… Радовались жизни, планы строили. И, черт меня дернул, дурака: потащил списанную оптику на рынок. Там и попался. Замели. Оформили в кутузку. Пришили «кражу госимущества»: дали три года. Медитировать пришлось уже на нарах. Подсел на библиотеку – читал все подряд. Молился на скорую встречу-свадьбу… год.

Это сейчас, в мае две тысячи седьмого, когда пишу эти строки, чувствую себя абсолютно свободным. Вновь перевели на «крытку» – до суда. Дело идет к завершению тюремной эпопеи. Здесь я опять-таки встретил давнишнего дружка по «особой» зоне Санька – «гражданина начальника». Его, уже майора, как в лагерную бытность назначили шефом оперативной части – кум! – молодой да ранний. Сдружился с ним еще в колонии строгого режима. Умный, проницательный человек. Правильный мент – новая формация, так сказать, хм… А тогда…

Пятнадцать суток карцера – пыль для правильного пацана. Зубы? Выйду – вставлю! Кашель – жжет в груди? – ничего-о-о! – на то и чифирёк.

– Гнида, сегодня на прогулку не пойде-е-шь!

Зубы стучат в ответ:

– А-й-я-и-не-х-х-очу-у-у…

– Жри, гнида!

И опять ледяное забытье. Сколько времени я здесь? Зима? Почему не холодно?

– Д-д-а, я сыт, гражданин прап… тварь.

– Поднять руки! – И вонью в ухо: – Что, не бывать свадебке-то?!

Внезапно накрыло волной ненависти: «Сука!» – Нормальный ведь с виду мужик: постарше меня, спортивный, высокий, не урод. Но какая-то гниль… душок. Он читал письма и про свадьбу знал. Он-то ее и зарубил ее! А я ведь полгода жил только этим, дышал ради этого, терпел. Свадьба – Любовь – Свобода! Пусть три дня. Три. Но как, как они были нужны!

Опустил руки и повернулся к нему лицом. Смотрел прямо в глаза, молча.

– Лицом к стене! Лицом к стене! Лицом…

Били в прогулочном дворике. Били опытные спецназовцы. Звук чавкающих ударов срывался-скатывался под шум дождя. Я извивался на мокрой бетонке, закрывая голову. Шел девяносто первый год.

Несговорчивость, больничка после унизительного ясеневского нравоучения – физически ослабнув, стал вполне авторитетным арестантом, жившим обособленно. Сломанные ребра постепенно зарастали в отличие от травм душевных. Людочка, как могла, подкармливала, писала письма, на судьбу старалась не роптать. А свадьбу сыграем, и какую! – скоро, очень скоро.

И вновь…

Пять-тридцать.

Утренний осмотр.

– Лицом к стене!

Я уже поотвык от тараканов, падающих за ворот.

– Руки поднять! – прапорщик Ясенев сцапал книгу с моего шконаря, стал нервно листать.

– Там фотография…

– Молчать!

– Письмо оставь.

– Мордой к стене!!

– Письмо там… – Я повернулся на звук разрываемых страниц. Дежурный опер с помощником ждали за дверью на коридоре. Прапор с визгом «К стене-е-е!!» разбрасывал по слизи кубрика обрывки моей свободы… Острием вмиг одеревеневшей правой раскрытой ладони – тычок под кадык. Левый короткий без замаха крюк – прапору в висок, и третий завершающий апперкот снизу-вверх – в челюсть. Ясенев упал, как стоял, мешком вниз. Полторы секунды – три удара его убили. Он не дышал, в слизи, тараканах.

Не знаю, как тогда выдюжил. За жизнь младшего инспектора вернул половину своей, но остался живым. Выбросил любовь (Людке приказал забыть, не писать). Отдал здоровье. Перед смертью медитировал – нет! – не просил ни прощенья, ни о пощаде. Готов был ответить за каждый свой вздох. Молился, не зная молитв. Мораторий на «смертную» отправил меня в бесконечные скитания по сибирским лагерям и тюрьмам. Х-ха! Кликуха прилипла: «Секунда!» – Братва в шутку тыкала пальцем на неугодных, злобных ментов: «Секунда! Разберись-ка по-тихому!»

В конце девяностых, в колонии, познакомился с одним опером. Сошлись по книгам, спорту. Библиотека и спортзал – там я был свободен. Учил его медитации, как возвышаться над сознанием. Над осознанием. С его же помощью организовал небольшую спортивную секцию – в свободное от работы время пацаны тягали железо, играли в волейбол – все желающие. Упрекнуть меня не могли: по понятиям я использовал общение с ментом на благо общака. Авторитет, статья, погоняло и «десятка» за плечами говорили сами за себя.

…Конец. Восемнадцать лет. Что ждет за воротами? Я въехал сюда, когда страна заныривала из полымя социализма в капитализм, не успев сжечь, смыть за собой красный цвет. Что сейчас? Одни вопросы.

– Секунда, на выход. Кум вызывает!

Саня частенько приглашал меня на чаек… Поболтать о неизбежности близкой свободы. Спасибо тебе, Санек. Может, тебя-то и вымаливал тогда у Бога в начале девяностых, перед смертью. Только сейчас понял – это и есть ответ. Иначе не бывает. Он, Бог, видит и слышит, каждому посылая то, что просят. Просто не каждый готов принять посыл свыше сегодня, тотчас: всему свое время… как завещано временами давними, дельфийскими.

Последние десять лет меня спасала эта дружба. Странная дружба с правильным ментом со звучной фамилией Ясенев. Сыном того козла.

2

Боже правый,

Насмехайся над моими молитвами,

Детскими, глупыми.

Все обернулось ложью,

Тупо,

Безбожно.

Елена Ильзен-Грин, 1937 г.

Я не Кант, начиная с имени. Имя того философа – Иммануил – означало «принадлежность Богу». Меня же Секундой кличут – я с трех ударов, за секунду, мента завалил. Он умер, я – нет. Тут-то и началась чистая метафизика. Философ Кант (в отличие от меня – и молодец!) знал, что Бога и Свободу доказать невозможно, но надо жить, как если бы они были. Я – одной секундой плюс двадцатью годами отсидки (всего-то!) обосновал, что Бог и Свобода есть, но жил, как если бы их не было вообще. Это если в двух словах.

Испанской полиции удалось обнаружить и задержать ценные археологические находки нелегально вывезенные из Ирака, выставленные на аукционе в Мадриде. Как сообщает радиостанция «Кадена Сер», речь идет о трехсот пятидесяти предметах, в том числе глиняных табличках и золотых ожерельях, относящихся к шумерской цивилизации и Ассирийскому царству.

…Речь идет о ста двадцати девяти глиняных табличках с надписями и четках из золота и лазоревого камня – археологических находках из Месопотамии.

Они относятся к шумерской и вавилонской культуре примерно второго тысячелетия до нашей эры.

…Напоминаем, что 9 марта в аэропорту «Борисполь» во время перевозки спецрейсом гроба с телом умершего старшего офицера украинского контингента в Ираке подполковника Сергея Передницких была задержана группа сопровождающих тело военнослужащих, у которых были обнаружены 550 тысяч долларов и более 1 500 единиц исторических ценностей из Ирака – их пытались незаконно вывезти из страны для последующей перепродажи.

По данным ЮНЕСКО, жители Ирака, воспользовавшись антитеррористической операцией союзных государств против режима Саддама Хусейна, украли из музеев страны археологические ценности на сумму в десятки миллионов долларов…

Та-а-к… Глаз – в оптике. Перекрестие – в точке прицеливания. Без наклона – в голову… дыхание… вертикально. Сектор ведения огня – чисто! Винторез и я – одно целое. Отдачи нет! – лишь легкий толчок в плечо. Свернутая в рулон сетка-радиатор превращает звук выстрела в ничто. Ствольная коробка, цевьё, глушитель, приклад – через минуту немолодой уже чувак-очкарик с дипломатом в руке неторопливо чешет в институт, больницу – куда угодно, только не домой, домом я так и не обзавелся, не успел (успею ли?). За спиной год вольной жизни, реабилитация в буржуазной реальности, интенсивный курс физподготовки и восстановления. Я – киллер. Чемоданчика-кейса уже нет (где-то в реке), беру поезд на Запад; неделя, две – какая разница?

– La Madame! Que pr?f?rez? – «Ч-черт, это же Австрия!» – Frau! Dass sievorziehen? (Мадам, чего желаете?) – Если бы в зоне строгого режима ставили оценки, я б числился хорошистом по «иностранному».

– Я Оля! Хочешь, закажи водки. Ну, а нет – так нет. – Это даже лучше: русские кругом.

Читаю: «Зовут Вацлав, хохол («Ни хрена себе имечко для хохла!»), встреча, пароль, отзыв. Задача: пробить всю тему самому. Цена – много, очень много! Золото из Ирака… Если данные подтвердятся, отдыхать будем долго, очень долго». – Закрыл ноутбук. Открыл в неясной задумчивости. Вновь закрыл. Удивило: «пробить самому».

Немолодой официант в пиццерии напротив собора Stephansdom говорит по-русски. Дежурные фразы – двадцать лет… после перестройки – как дела, успехи? Улыбаясь в ответ, осматриваю центральную площадь Вены перед церковью, ехидно отмечая, что лично у меня успехов не особо-то наблюдается. «Как и у оборванного старика Вивальди, бродившего по этой площади пару веков назад, предчувствуя скорую смерть». – Иногда во мне просыпался студент музучилища двадцатипятилетней давности. Обычно это бывало не ко времени.

Через десять минут встреча. Месса уже началась. Весна, тепло! – утреннее солнце сквозь панорамное стекло кафе накрыло столики на двоих мягкой оранжевой скатертью. Они, халдеи – бывшие русские, сразу узнают собратьев – смеются, жмут руку, берут чаевые… в глазах только что-то тоскливо-знакомое.

Он стоял у входа в Храм: обыкновенный турист, крупного телосложения, примерно моего роста, за кажущейся мешковатостью чувствовалась спортивная упругость. Вокруг чисто… Я вышел из-за проезжавшей мимо лакированной черно-золотистой кареты, подойдя к нему сбоку, стараясь обескуражить внезапностью:

– If you were in the Vein and haven’t visited "Steffl", you didn’t see the Vein!

– Yes, you’re right!1
Англ. – Если вы были в Вене и не посетили собор Штеффл, вы не видели Вену! – Да, вы правы!

– ответив на пароль, он как будто продолжил недавно начатый разговор. Спокоен. Мы заинтересованно, под стать окружающим зевакам из экскурсионной группы, разглядывали западный фасад с «Воротами Гигантов» и «Языческие Башни» красавца-собора Святого Штефана, на ходу ловя рассказ англоязычного гида о том, как кайзер Фридрих III использовал весь годовой запас вина в качестве вяжущего материала при строительстве одной из башен…

Предложение было серьезным. Следующий контакт с доверенным лицом состоится в Киеве. Там – проверка товара, потом уже двинем в Россию. Но это потом. Сначала смотрим «сокровища», как их назвал хохол с польским именем… или чешским?

Расстояние с километр. Поправка на ветер. Два красных деления – ровно два метра вправо. Средняя точка попадания медленно движется вдоль фасада здания, где назначена встреча. Автоматически отрабатываю район, как если бы смотрел в оптику. На самом деле просто беззаботно прохаживаюсь близлежащими улочками, внимательно изучая возможные варианты и пути отступления – час уже как гуляю: на Украине схрона у меня не было, поэтому на встречу шел «пустым».

В назначенное время прибыл знакомый мне по Вене здоровяк. Много говорить не стали, в его джипе помчали на Сахалин – окраину Киева. По новой Окружной через Минский массив. Главная достопримечательность: бросающиеся в глаза мусорные свалки. «А по свалкам бродят натовские солдаты, ищут, «чого б пожрати»! – хохотнул я про себя. – Ну, хохлы дают!»

Вацлав спокойно, деловито решал вопросы, это навевало позитив. Из каменно-гранитного мегаполиса в типично русскую деревню – пятнадцать минут. Подъехали к недавно восстановленному стадиону – свежевыкрашенные ограждения покрыты густым слоем пыли от куч из строительных отходов, разваленных-брошенных здесь же, повсюду, по всей округе. Зашли в распахнутые ворота – окрест ни души – поднялись на трибуну: «Молодцы! «Сто-про» за нами наблюдают». – Нас видно абсолютно со всех сторон: они подстраховались насчет моего возможного прикрытия. В центре трибуны меж новенькими оранжевыми, под стать правительственной рекламе, креслами что-то типа сундучка. Большого такого сундучка. Открыт. На той стороне, прямо напротив нас, смотровая комментаторская будка – все ясно! – я поприветствовал невидимых партнеров: «Хай!» – Скабрезно так, нехорошо улыбаясь… как же не люблю такую беспомощную незащищенность! Оранжевый цвет стадиона наводил на размышления о временности правительств, режимов и вообще всего в этом бренном мире, в отличие от нетленной стабильности золотого блеска; майская синева неба зримо расширяла границы футбольного поля – солнце, прозрачный воздух, тишина! – почти как дома.

Книга Жизни, 4 Царствие, гл. 20, Ис. 39, 1

…Езекия… показал им свои кладовые, серебро и золото… и весь свой

оружейный дом и все, что находилось в его сокровищницах; не оставалось

ни одной вещи, которой Езекия не показал бы им в своем доме…

– Что это?

– Золото!

– Я догадываюсь…

– Вавілон! Можна нічогенько так заробити. Навіть свою власну вежу сбудувати: з неї, якщо біблейський легенді вірити, Бога побачити можна!

– Да ты философ! – вспомнил Канта. – Если отбросить преступный умысел, мы с тобой соприкасаемся с Вечностью.

– Говорят, это всё вещички Александра Великого.

Я запустил руку внутрь сундучка, перебирая серебряные и золотые кубки, ожерелья, монеты:

– Мог просто фотографии показать – здесь слишком много.

– Триста наименований. А ты бы сфотографировал доллары? – Вацлав делано скривил насмешливую гримасу.

– Ладно, – с ухмылкой, – ждем эксперта. Он будет через два дня. Пока готовлю проход через границу.

– Помочь? – Насмешливая гримаса переросла в участливую.

– Не впервой, прорвемся. За нами Киев.

«И золото скифов», – подумалось на прощание.

С их стороны – эксперт-криминалист с Павловки (местная «крытка»), с нашей подрулил Вячеслав Иваныч из Питера – Шеф прислал. Мы с Вацловом сидели в кафешке на Крещатике (где ж еще?) и тёрли за древнее искусство. Вспомнили про семь чудес света… Сокровища сокровищами, а у Вацлава душа болела за каштаны, которые, по слухам, собирались порубать в центре города. Май в столице Украины причудливо светится зеленью садов, золотом куполов, так по-русски. Блеск злата-се?ребра сказочного Вавилона меркнет пред игрой радостных зайчиков от простого весеннего солнышка. Глаза приходилось зажмуривать. Собеседник оказался хитрей – пришел в черных фельдиперстовых очках:

– Но фонтаны же не могли быть из золота! А водоотвод? Сколько там было этажей? И везде текла вода?

Я слушал Вацлава и внимательно отслеживал происходящее на улице, за окном кафе. Нас, конечно же, вели – грамотно:

– Они еще и висячими были, сады-то эти… – Наблюдать за нами могли с любого места. Вацлав, также испытывавший напряжение, вел беседу профессионально-коротко, незаметно поглядывая по сторонам:

– Александр Македонский там и крякнул.

– А мы типа цап-царап, на смерти наживаемся? – прикольнул я.

– Типа не мы – типа америкосы.

Ждали курьера от экспертов. Мы и сами были курьерами. Шеф иногда посылал меня в подобные командировки для тренировки в боевой обстановке: порой ход невинного задания сворачивал в незапрограммированное русло. Здесь требовалось внимание, концентрация – тот же бой, только «бой разума». Восемьсот наименований – пять контейнеров. Экспертиза длилась четыре дня. Завтра расчет и вывоз товара, специалисты дали «добро». Ящики спрятаны на «крытке», в спецбоксе – Шеф по старой памяти утёр вопрос с местными УИНовцами.

Шесть утра. Набираю Вацлава:

– Мне позвонили и дали «отбой» на сегодня: граница не готова. Контрольный звонок в пятнадцать ноль-ноль.

Началось!

Схема такова: через солнечные тихоокеанские островки типа Самоа или Тонго денежки за золото Вавилона (по мировым ценам копейки!) убегают в Европу под видом векселей на покупку недвижимости. Там они интегрируются в транзакции, расслоенные по разным направлениям и так далее. Смысл – остаться в живых независимо от удаленности фиктивных банков. Я и Вацлав – поплавки на колышущейся глади международного беспредела. Под нами глубина размером в неисчислимые человеческие жертвы. Простые исполнители, работаем не за страх, но так бы все. В отличие от всех мы, как правило, доделываем свою работу до конца, до самого конца! Поэтому каждое наше слово сопровождается осознанием, как если бы оно, это слово, было последним.

Четырнадцать-тридцать.

«Вацлава ликвидировать. Основание: мы вторые, кто смотрел сундучок (по информации из источников Шефа). Точка». Шеф знал, я додумаю остальное. Связь односторонняя.

«Та-ак! Я-то полагал наивно – отдохну, кофейку попью».

За Вацлавом – люди. Шеф, убирая хохла, переводит стрелки на конкурентов. Смысл? Товар оплачен, проход в Россию готов, там ждут. Зачем ссориться, устраивать дешевый боевик, на Вацлава же тоже вывел Шеф. Сейчас от обратного: якобы конкуренты убивают Вацлава в отместку за сорванную сделку. Те, что стоят за убитым, затевают «ответку». В это время мы уходим с товаром через границу. Мы не знаем о кипише. Пока не знаем, якобы. Какая-то нестыковка.

Ответка… Я первый на прицеле (это и дуре понятно!), ведь я – человек Шефа. Но меня могут заподозрить в двойной игре и разменять так, для порядку – «поплавок!» Значит, товар уйдет, а я могу остаться в незалежной (или меня оставят). Уже ближе. Шеф – с товаром, я с хохлами на войну. Все очевидно. Тут что-то поважнее. Шеф дает мне пространство для импровизации, понимая неоднозначность ситуации. Главное – появились конкуренты, и мы первыми наносим удар. Шеф предотвращает неприятности при выходе с Украины, вернее, перекладывает их на других. Возможно.

Пятнадцать ноль-ноль.

Звоню Вацлаву – о, удача! – он позвал меня в баню. В простую русскую парную. Пока то да сё, заодно и помоюсь. Встретились в центре города: за ним никого. Не спеша прогулялись, обговорили детали, и надо же! – Вацлав уверенно повел меня в баню при отеле «Днепр»: через просторный холл в сторону фитнес-клуба, там сауна. Служащие приветливо здоровались со мной – я жил здесь последние два дня, сменив перед этим пару пригородных гостиниц. Даже если баня в отеле не спланирована специально, я понял – они про меня знают больше, чем хотелось бы. Триллер под названием «Смерть в бассейне» отменялся. Вацлав искренне удивился совпадению и вовсе не собирался показывать полученное позиционное превосходство, зачем? Понимал ли он, что остался жив? Не будем недооценивать противника – понимал однозначно. Вывод? По ходу дела я в глубокой заднице!

22.08.2016 14:30

К 145-летию Л.Н. Андреева

«Каждый час - непрерывное преодоление боли!»

Если не веришь мне, сходи в ближайший сумасшедший дом и послушай… Л.Андреев

Природа не знает никаких высших интересов, чем те, что касаются вида, ибо вид относится к индивиду, как бесконечное к конечному. Э.Гартман

Смех сквозь слёзы. Он и умер-то с улыбкой на лице.
…Драма, присыпанная чёрным юмором, доведённая до абсурда. - Так бы я обрисовал ход, течение своих рассуждений в преддверии подготовки юбилейного андреевского текста. В памяти тут же всплыло цирковое безумие в раскрашенных клоунских масках - трагический финал пьесы «Тот, кто получает пощёчины». Где кружево мизансцен заплетено в немыслимый клубок любовных, семейных, приятельских взаимоотношений. Друг - враг. Ненависть со счастьем. Светлое с чёрным. Грязное - чистое. В этом весь Андреев.
Но приступим…

Винтовок чёрные ремни
Кругом - огни, огни, огни…
В зубах цигарка, примят картуз,
На спину надо бубновый туз!

…Революционный держите шаг!
Неугомонный не дремлет враг!
Товарищ, винтовку держи, не трусь!
Пальнём-ка пулей в Святую Русь… Блок.

«В морде орангутанга я найду больше родственных черт и с почтением назову его «дедушка», нежели в этих лицах, пошедших не по той дороге» - …Он так и не смог похоронить Россию до конца. До самого конца.
Хотя все его раздумья и устремления, подобно произведениям, говорили, кричали об этом: Россию похоронить, забыть; Христа более не воскресить, забыть!
Alles, «необъявленный» конец, кода: «Лазарь испустил дух и в гробу». - Но даже в гробу покойник не утратил способности обонять смердения и тлена, истекающих от трупа почившей в бозе отчизны. На весь честной мир: «Воняю, брат, воняю!» - До такой степени ужасны и гнетущи последние годы жизни, последние думы и слова: в царстве «безнадёжности и смерти». Где балом правит Сатана: «Некто в сером», - предтеча булгаковского Воланда. В кромешном аду, Аиде отвратительных иезуитов и туземцев.

Убей Бог Ленина.

Л. Андреев, кстати, так и не написал, точнее, не закончил (их было несколько недописанных: «Пятаков», «Глухой композитор», трагедия про «царей и чертей», - авт.) рассказ про одного учёного негра. Выучившегося в Кембридже. Который, высокопарный и образованный, возвратился на родину в белых перчатках и воротничках. С пафосным и не соответствующим антуражу огромным жёлтым чемоданом.
Чурался позабытой «банановой» атмосферы. Гнушался жареных крокодилов - обычной местной еды. Называя близких не иначе как «туземцами и черномазыми».
Прошло негусто времени - всё вернулось на круги своя…
Главный герой, недавний джентльмен, съел и жёлтый чемодан вместе с иностранными пожитками. И, самодовольно облизываясь, взялся готовить соус из жареных миссионеров, попавшихся «прозревшему» каннибалу под руку. Используя уроки кембриджской гастрономии.
Чопорно приговаривая с английским акцентом:
- Разве вы, туземцы, хоть толику понимаете в кулинарии!
В дальнейшем данное нереализованное «негритянское» безумие выльется в разработку некоего коллективного Ленина - в обличье умалишённого «коллективного Дурака»: - творящегося в России сумасшествия. В основном, конечно, в дневниках. Наиболее качественно опубликованных в 1994 г. (Дэвис - Хеллман. «S.O.S.: Дневник. Письма. Воспоминания». М.; СПб.: Atheneum; Феникс):
«Царствует Ленин всё с тою же необычайной простотой и лёгкостью: печатает деньги и платит красногвардейцам, чтобы те расстреливали «непризнающих». Вот и всё основание государственного строя. И вид всё имеет такой, что пока не истребят всей бумаги для денег и не расстреляют всех патронов, царство умалишённых будет продолжаться. Новой бумаги и новых патронов они сделать не сумеют, и тогда конец, смирительная рубашка».
К исходу жизни Леонид Николаевич вспоминал, как однажды, на одной из телешовских «сред», - куда он попал по рекомендации Горького в 1900 г., - в общем весёлая и добродушная беседа, полная дружеских перепалок и шуток, вдруг странным образом обострилась и потяжелела. Речь зашла о «Тумане» (1902), о котором тогда перешёптывались все.
Кто-то из присутствовавших коснулся неприятного слуха о гимназисте, покончившем с собою после чтения «Тумана». Что и заставило окружающих впасть в угрюмость. Вплоть до угрозы - в виде неуклюже смотрящих в сторону глаз, побледневших лиц, поджатых губ…
- Но ведь это только слух, - возразил Андреев.
- А если кто-нибудь действительно порешит себя из-за твоих вещей? Что ты тогда скажешь? - обратились к нему.
Андреев зло и беспощадно выдал:
- Скажу: я доволен.
Беседа тут же оборвалась - пожатием плеч - и все разошлись. Тяжело и скучно.

Тогда же неожиданно мелькнул смутный всполох… Дежавю. Мол, что-то он уже говорил на эту тему. Но ощущение быстро пропало. Не до того было. Студенчество. Революционный кружок. Хлебниковский бег, галоп, «трепет» вселенной.
Лишь много позже, подводя безрадостные итоги в трагическом предчувствии катарсиса, он нашёл юношеское, - подлежащее безальтернативному уничтожению, - но так и не уничтоженное в 1891 году.
Ему двадцать. Он не писал ещё никаких сочинений, кроме гимназических. И всё это выглядело поначалу элементарной бравадой со стороны провинциального юнца, начитавшегося Гартмана:
«…я хочу показать, что вся жизнь человека (ого!) с начала до конца есть один сплошной бессмысленный самообман, нечто чудовищное, понять которое - значит убить себя. …я хочу показать всю несостоятельность тех фикций, которыми человечество до сих пор поддерживало себя: Бога , нравственность, загробная жизнь, бессмертие души… Я хочу показать, что одна только смерть даёт и счастье, и равенство, и свободу, что только в смерти истина и справедливость.
И когда хоть один человек, прочитавший мою книгу, убьёт себя - я сочту себя удовлетворённым и могу тогда сам умереть спокойно. Я буду знать тогда, что не умрёт семя, брошенное мною, потому что почвой его служит то, что никогда не умирает, - человеческая глупость».
Как мог мальчишка так крепко сложиться, - вкупе с «поздним» Андреевым вопрошаю я по поводу того необычайного юношеского провидчества: - как этот мальчишка смог так ясно, пускай наивно, предначертать свой путь?
Ставшее по-настоящему страшным имя Леонида Андреева было осуществлением той ребяческой мечты, - через 10 лет реализованной рассказом «В тумане». Где внутренне гонимый, морально изуродованный герой мучительно гибнет. Вместе с собой забирая на тот свет невинного, абсолютно постороннего ему человека - проститутку. Тем самым сражая наповал читателя, не вооружённого андреевским противоядием - невыносимым цинизмом и омерзением к сущему.

Тяжёл общий колорит моих снов.

Впоследствии он безжалостно обольёт грязью друзей по московскому литературному конгломерату. Возненавидит «лицемера»-Горького, внушающего отвращение и служащего «образцом глупости». В губы целующего Луначарского и взирающего на него теми влюблёнными глазами, которые он «так хорошо умеет делать»: «Горькому прощают всё, мне - ничего!». (Хотя именно Горький одним из первых создал воспоминания об Андрееве в 1922.)
Плюнет в Шаляпина, выступившего на вечере памяти К. Маркса. Оскорбит «нечестного, грязного» Куприна заодно с Сологубом, участвовавших-«прислуживавших» в совещаниях Луначарского. Даст пощёчину Блоку, печатавшему «гадости» под «редакцией Камкова». Назовёт правозащитника и общественника В. Короленко породистым лжецом и приспособленцем, «русско-богатеньким» чурбаном.
Всё покрыто откровенной злобой и незнанием обстановки в огне больших пожаров полыхающей России.
Так, Шаляпин, - будучи худруком Мариинки, - не мог не выступать в организованных РСДРП концертах. Хитрый Куприн (извечно - и нашим и вашим!) всеми силами пробивал открытие изд-ва «Всемирная литература». Ф. Сологуб, в свою очередь, решительно критиковал деятельность Наркомпроса во главе с Луначарским. Не собираясь никому прислуживать, и даже наоборот, - воюя с последним против упразднения, в частности, Академии художеств.
Касаемо Блока добавим, что непосредственно его редактором был Иванов-Разумник. Б. Камков - лишь член редколлегии в «Знамени Труда». Приспособленец же, «угодник и пророк» Короленко отчаянно выступал против насилия большевиков и жестокостей «неизжитого русского средневековья», также против смертной казни и «военно-полевых» расправ. И так далее и тому подобное…
И неудивительно.

В то время как семья, близкие ему люди задавлены-загнаны мыслями о продовольствии и поиском исключительно продовольствия, - он питается газетными утками, нередко переиначивающими действительность. Обнадёживающими его. Фальшиво ласкающими слух.
Дескать, пьяную матросню в Питере уже, слава господу, избивают, закатывают под брусчатку. Корниловские и чехословацкие войска неумолимо приближаются к Москве. А Ленин и Ко вовсе сбежали к чёрту на кулички (в Крондштадт, на Аврору - и на ней в загранку?). Наступает, приближается-таки долгожданная Ликвидация большевизма с большой буквы, ликвидация истинного каннибализма с неоправданными порочными казнями, убийствами, голодом и холерой - в беспросветном оцеплении Варфоломеевых ночей: расстрелы, расстрелы, расстрелы…
Судя по всем этим ложным газетным признакам, осталось совсем немного - пусть и по-фарисейски! - перетерпеть-перемочь здесь, в европейском «умеренном хамстве»: худо-бедно кое-какая еда, тишина и вечно прекрасная природа; и свой обожаемый дом-«дворец», и приморская дача Лобек. Но…
Даже если так, - прикидывает он. - Москва, к примеру, взята, и надо воротиться назад. Он отнюдь не торопится к первому акту: что ж там под ногами-то мешаться…
Бороться с генералами? - безысходно и глупо. Поддерживать неотвратимо «возвратную» диктатуру и четвертование коммунизма? - стало быть истребить нервическую силу, потенциал эмоций в детонаторе идей, ой как необходимых для акта третьего! «Моя задача, - пишет Андреев, - прийти тогда, когда дело будет наполовину сорганизовано, когда полоса крови, крика и всей этой неизбежной грязи останется позади». - Да, он далеко не самоубийца. (Что уже доказал неудачным выстрелом в 1894-м.) Он - страдающий прагматик.
С Россией его соединяет тонкая незримая нить, струящаяся через предрассветное небо, сквозь космос, отсюда туда - из благополучия «голого эгоизма» в страну зверств, предательств и немилосердной тупости.
И увы, не революционный порыв сметёт Ленина и Ко в преисподнюю, - а некая жуткая, внешняя, пока ещё не понятая, но явно инородная, чужая и равнодушная сила: возьмёт и выбросит! И возрадуемся… - Он по-фаустовски мечется в водовороте бестолкового, бурливого потока грёз, снов, чужих изречений и фраз. Будто исподволь меняя центр тяжести - то вверх, то вниз головою, то вдруг внезапно боком. Изводя «демоном извращённости» детей, супругу, мать, всех рядом живущих и тех, кто остался в «Совдепии» и связан с ним электрической нитью телеграфа.
В России же реально, - в особенности вслед покушению на Ильича, - набирает силу красный террор: упраздняется религия, «оптом» изничтожаются священники, бывшие министры. Заранее, загодя бесцеремонно берутся в заложники простые люди на случай очередных посягательств на вождя. Который, к слову, благополучно выздоравливал-поправлялся.

Сон уже полностью водворял меня в жёлтый дом.

Бросившего пить с приходом Первой мировой (правда, не без срывов, но тем не менее: вполне улучшились самочувствие и форма), его весомо и трагически тяготит дистантность… И совершенно нечем заткнуть пустоты разрывающегося в клочья духа. Разве что прошлым.
Он полон воспоминаний о гимназическом Орле, о Питере, Москве. О путешествиях из Гельсингфорса в Териоки на небольшом судне «Далёкий». Об утренней случайно-яркой незабываемой встрече с яхтой «Штандарт» у о-ва Курсало (1913) - символом великолепия Империи.
Вглядывается в лица проплывающих мимо людей, солдат, крестьян, сравнивая их с теми - дореволюционными, довоенными. Вновь и вновь ищет обрывки старых газет. Вычитывает оттуда давнишние вести. Сопоставляет, сопоставляет… Маясь, страдая. Проклиная и хваля.
Хваля народ за Толстого и Успенского. Одновременно проклиная за вечное стремление заехать в зубы, будучи в чисто «арестантском неглиже». Ругая даже погоду за то, что она никоим разом не может отогнать из головы, из мыслей Дьявола всероссийской тоски и смуты - Ленина - в окружении уродливых угодников: социал-идиотов. Слопавших даже Пасху на страстной неделе: «Ликуй ныне, Маркс, зря российское головотяпство!» - …По привычке зайдя к заутрене в церковь, с горечью понимает, что Христос сегодня «едва ли воскреснет».
А ведь было дело, он присутствовал на похоронах Александра III в Московском Кремле. Помнит коронацию императора Николая, омрачённую катастрофой на Ходынке. Помнит неожиданную с ним встречу в Государственной Думе (1916) - он внимательно и долго рассматривал тогда Николая. (Прибытие которого ничуть не оправдало надежд на сближение Правительства и Думы. Пришедших к всеобщему раздраю - вражде и подозрениям - по причине безумнейших действий Александры Фёдоровны и Распутина. Несмотря на неистовый депутатский ор: «Боже, царя храни!»).
Он с ужасом возвращается к строкам из газеты «Наш век» (№ 122, от 20.07.1918): «Бывший царь Николай расстрелян по постановлению уральского совета», - и пытается представить этот невообразимый «селёдочный хвост»: как убили Николая? Вероятно, где-нибудь на заднем дворе, около нужника. Наверняка из винтовок палили страшно-ублюдочные небритые рожи. И было пусто, темно и скучно той «адской скукой, какой скучают в аду». Были ли хоть зрители? Или привели одного и пристрелили? Куда попали пули? Как он лежал потом? Кто взял себе сапоги?
События почти каждого дня записывает в ежедневник, уж точно не рассчитывая на чьё-то прочтение.

Заветную тетрадку он называл «повседневностью»:
«Удивительно, как этим финнам удалось сохранить невинность при сожительстве с нашими большевиками. Условия всей России и большевизма таковы, что личность почти неизбежно разлагается и внутренний непрочный закон падает - а эти, за редкими исключениями, совсем как институтки. Очень любопытно, заслуживает размышления. И как жаль красную гвардию: дрались они так же честно и мужественно за «народное дело» (как его понимали) и погибли подобно всей России, только от предательства и измены».
Финская жизнь Л. Андреева - годы хаоса, оторванности от читателя и издателя - напитана чувством замогильного отчаяния, беспомощности, вплоть до душевной слабости: «В эти дни он писал только личный дневник, не предназначавшийся для печати, где слова, мучительные, несправедливые и жестокие, перемежались лирическими отступлениями, говорившими о глубоком его одиночестве», - характеризует состояние отца незадолго перед кончиной его сын Вадим.

Душа и тело настолько во власти погоды,
что приходится вести нечто вроде морского журнала.

Вообще летопись судьбы и жизни Леонида Андреева как ни у кого из современников подверглась перетолкованию, искажениям. Спорам и сплетням. Невзирая на старания детей Вадима и Веры; младшего брата Андрея; сестры Риммы, - воспроизведших в дальнейшем чудные непредвзятые мемуары.
Биографическую главку финских лет можно было бы назвать «Голод. Травля. Север». Финны, обслуживавшие семью, - дворницкие и служащие, - чрезвычайно к ним индифферентны, холодны, небрежны. Каменно-безразличны.
Бывала раньше и русская прислуга. Несомненно, она лучше, чутче, теплее, но - с наступлением войны - разбежалась. Куда? Зачем?.. Спасать Россию? Пополнить ряды униженных и оскорблённых? Ответов нет.
Доходило до анекдота.

Один исчезнувший лакей, набравшийся от Андреева «талантов», стал учителем(!) рисования где-то на периферии. Хотя и был в корне типичнейшим Смердяковым - глуп и невежественен.
Леонид Николаевич никого не винил, прощал. И даже переписывался одно время с кем-то из удравших. А к слову, в 1910-х гг. у него и вовсе успел отметиться-поработать беглый каторжник под вымышленным именем Абрам. И даже палил из ружья в хозяина. Слава богу, неудачно, - за что спасибо жёнушке Анне, жертвенно вставшей под пролетевшую мимо пулю, урезонив, остановив обидчика.
Отнюдь не старого (нет и пятидесяти), колоритно-красивого, заметно похудевшего, его испепеляет чувство никчемной дряхлости, бесполезности. Какое-то по-дурацки подлое убеждение, словно «опоздал». Что на любовь он уже неспособен - дай бог на писание-то бы хватило сил! Просто не имеет на неё права… С неизбывной тоской окунаясь в памяти в питерские куинджевские пятницы: неслучайно встреченные там женские глаза; как бы случайные(!) прикосновения рук, плеч; привязанности, привязанности… кончавшиеся нечастыми (но всё-таки!) изменами. (Насчёт «измен» мнения биографов расходятся, - авт.) Также с вожделением вспоминая шикарные пансионные обеды за традиционно общим столом (table d’ hȏte) в Германии и Швейцарии начала века.
Прошлое не отпускает. Гнетёт и давит. К тому же приправленное слухами о том, что, в отличие от него самого, закадычные друзья, - издатели, литераторы, - прилично сэкономили и, кроме всего, недурно заработали на революции. Своевременно припрятав деньги в американских банках.
Самоубийца-неудачник, он постоянно думает о смерти…

Одномоментно приударяя за соседской женой (и не за одной, - авт.) из прирастающей количеством русской колонии в Тюресеве: «Вера Петровна!.. [Троцкая-Сенютович] бедная моя женщинка. Она высокого роста, стройная, породистая, умная, тонкая и… надо бы у старой туфли Тургенева позаимствовать умения описывать женщин». - Жалея нелюбимого ею мужа не меньше, чем её саму.
Смерть и Любовь. Любовь и Смерть. Сдобренные лютой ненавистью к «социалистическому бахвальству», вечно сопровождавшие его странники Апокалипсиса: «…самочувствие у меня человека, который уже по пояс в могиле и оттуда взирает на мир и жизнь других людей».

Изредка вижу гофмановкие сны с примесью большевиков…

Да, он готов без колебаний подмахнуть Ленину мандат на виселицу, если б такое было в его власти.
Настолько нетерпим к циничной, человеконенавистнической идеологии: «И если я буду когда-нибудь писать истинный ад, то откажусь от благодушных предрассудков и за образец возьму Ленинское царство». - Мало того, нетерпимость и мучительную горесть он целиком распространяет на весь «дурной» народ - «дешёвый народишко». Обвиняемый в отсутствии уважения к личности и тотальной «стадности». В отсутствии внутреннего чувства иерархии наряду с хамским низкопоклонством. Позволяя себе весьма необоснованные наезды, нападки то на друзей и коллег, то на членов без того измаявшейся семьи: «…дети совсем дичают без надзора, здесь Анна совсем плоха. Я умею только орать и ставить в угол, к чему, естественно, привыкли».
Этому способствовали и материальные лишения гражданской войны, и потеря прав в качестве гражданина Российской империи. И потеря всех сбережений в петроградских банках вследствие объявления Финляндией независимости в декабре 1917. И, к сожалению, стабильно - крайне беспокоящее нездоровье: «…всю ночь тошнило большевиками». - Болят печень, желудок. Терзают геморрой, бессонница, сердце и… недостаток света. Тривиально нет керосина. И дров нет: «Анна совсем не справляется с такими вещами, и приходится со страхом смотреть в будущее». (Он яростно ненавидит жену как человека быта. И безумно любит как неотъемлемую часть собственного естества. И в этом - тоже весь Андреев!!)
Управляющий делами печати, член политсовета при генерале Юдениче А. Карташёв совместно с бывшим редактором кадетской газеты «Речь» И. Гессен пытаются привлечь Андреева к участию в публицистической деятельности Комитета по делам русских в Финляндии: в издании «Русская Жизнь». Но…
Чрезмерное самомнение, неприкрытое презрение к местным газетчикам, профессионально очевидное: с его-то журналистским опытом. Также сопутствующие тому непомерные требования, выдвинутые «полуинвалидом» Андреевым: не менее чем пост министра Народного Просвещения в Политическом Совещании (преемник Комитета, - авт.) плюс 10 000 марок жалования! - отвернули от него чиновников.

Трудно писать, мозги не ворочаются. Да что!

…Уже давно замышлен «Дневник Сатаны», пессимистически хмурый, тревожно выстраданный в неволе эмиграции. Призванный сплавить вовне всю его теперешнюю злость и мрачность. Но работа не клеится, еле движется. (Роман он так и не завершил, прервав повествование на «самом интересном». По мне, это и есть настоящий, - по Андрееву, по-гартмановски, - «необъявленный» конец: ведь смерть - это Макрокосм; они бесконечны.)
Заложен дорогой сердцу дом-«дворец» в Ваммельсуу, купленный десять лет назад. Снедают силы голод, безденежье. Успехи красных войск. Беспокойство и жалость. К себе, к стране, покинутым друзьям. К интеллигенции и рабочим - «именинникам без пирога». Ко всем и ко всему.
Летом 1919 года Андреев, переехавший из приморского Тюрисева (скрываясь от бомбёжек) к приятелю-драматургу в Нейволу, - носится с проектом по скорейшему отъезду в США.
С болезненной поспешностью им задумано творческое турне с антибольшевистскими лекциями. В неясной, смутной надежде на более точное, вразумительное понимание его планов американцами, - чем финскими соотечественниками. Что, бесспорно, было утопией. (Учитывая ещё и незнание языка.)
До избавления от ежедневных мучений, душевных и физических, оставались считанные дни…

Кажется, есть способ опьянеть без водки. Это усталость и самовнушение. Все эти дни я положительно истинно пьян. Мне нравится. Странное в душе, как от молодости и от хмеля. Любовь - та, о которой говорит Тот*. Недаром, подлеца потянуло к дневнику, небось о деле не стал бы писать. По моим расчётам в 1917 г. я должен умереть. Л. Андреев. 14.01.1917

* Аллюзия на клоуна из пьесы «Тот, кто получает пощёчины». С коей начат данный текст.

Игорь Фунт

Останусь лучше там…

Часть первая

Я – Секунда!