Илай Зарецки «Эрос невозможного» и проблема фрейдомарксизма. Эрос невозможного

Илай Зарецки
«Эрос невозможного» и проблема фрейдомарксизма

Илай Зарецки - профессор истории Новой школы социальных исследований (Нью - Йорк , США ), автор книг «Capitalism, the Family and Personal Life» (1976), «Secrets of the Soul: A Social and Cultural History of Psychoanalysis» (2005), «Why America Needs a Left: An Historical Argument» (2013).

«Эрос невозможного» - вероятно, самая интересная из написанных в России историй психоанализа. Причина этого в том, что Эткинд уделяет наименьшее внимание вопросам, которыми обычно озабочены историки психоанализа: основанию психоаналитических обществ, датам и местам важных конференций или теоретическим спорам о доэдиповой сексуальности. Для Эткинда психоанализ - некая призма, в которой преломляется российская интеллектуальная жизнь в XX веке. В результате ему удается описать природу как общего культурно-политического кризиса самой страны, пережитого ею в XX веке, так и кризиса российских интеллектуалов.

Если читать Эткинда в таком ключе, становится ясно: его интерес к психоанализу глубок, но вторичен. Главная страсть автора не просто российская история, а именно коммунизм, или, как он сам его часто называет, тоталитаризм. Эткинд написал книгу о психоанализе потому, что в такой книге можно многое сказать о механизмах господства и подавления, о том, как можно подавлять личность - причем не столько извне, путем внешнего политического давления или экономических лишений, сколько изнутри, через создание чувства неуверенности и зависимости. Именно поэтому одним из главных тропов для эткиндовского понимания советского психоанализа и российской культуры XX века становится гипноз. Отсюда же и часто повторяющееся у Эткинда замечание, что истинный психоанализ - такой, каким задумывал его Фрейд, - может вести к человеческой свободе.

Хорошо известно, что до Первой мировой войны на русский Фрейда переводили больше, чем на любой другой язык. Как хорошо показано у Эткинда, этот интерес к Фрейду сохранился и после революции, но привел к попыткам соединить Фрейда с Марксом или хотя бы с Павловым и нейрофизиологией (в ее тогдашней форме). Эткинд в целом скептически относится к этим попыткам и, кажется, согласен с самим Фрейдом, который в 1930 году писал своему пражскому переводчику на русский Николаю Осипову:

«Большевики откуда-то взяли, что психоанализ враждебен их системе. Вы знаете: правда в том, что нашу науку нельзя заставить служить ни одной партии. Для нее нужен либеральный склад ума (Freiheitlichkeit )» .

Действительно, вопрос о совместимости Фрейда и Маркса возникает у Эткинда в главе о Льве Троцком. Троцкий вплоть до ссылки защищал психоанализ и являлся ключевой фигурой в истории не только большевизма, но и того явления, которое Эткинд по праву называет фрейдомарксизмом.

Эткинд признает заслуги фрейдомарксистской традиции, которая включает в себя не только попытки Вильгельма Райха понять психосексуальные и семейные корни нацизма («Психология масс и фашизм», 1933), но и, например, стремление Франца Фанона показать, как травма колониального завоевания заразила «третий мир» расистским насилием («Черная кожа, белые маски», 1952). Герберт Маркузе прибегал к психоанализу, чтобы описать культурную революцию, предшествовавшую появлению «новых левых» («Эрос и цивилизация», 1956), а Джулиет Митчелл считала психоанализ патриархальной теорией, укорененной в родовых структурах, которые в современном мире размываются («Психоанализ и феминизм», 1974).

В своем кратком ответе на блестящую книгу Эткинда я хочу обратиться к опыту еще одного фрейдомарксиста - Ричарда Райта. Афроамериканец Райт стал коммунистом в тот период, когда большевистские лидеры решили, что афроамериканцы находятся на переднем крае грядущей мировой революции. Надо сказать, что опыт Райта пересекается с советским опытом: он так же, как и Эткинд, начал с интереса к посттравматическим состояниям. Только в первом случае это состояние было пострабовладельческим, а во втором - посткоммунистическим. Эткинд написал «Эрос невозможного», так как хотел глубже понять российскую ситуацию после травмы коммунизма. Райт использовал как коммунизм, так и психоанализ, чтобы разобраться с травмой рабовладения.

Рабство в США, как и коммунизм в России, оставило после себя сообщество, пережившее «внезапную потерю идентичности и смысла, разрыв в социальной ткани». Эта потеря «вновь и вновь повторялась в индивидуальном сознании» . Афроамериканцев насильно разлучили с родиной и семьей, вырвали из языковой и родовой среды, продавали и перепродавали, держали в невежестве, избивали, насиловали и убивали по прихоти хозяев. В лучшем случае над ними насмехались и относились к ним снисходительно. Принять такую историю невозможно без чувства боли и унижения, в какой бы форме это ни происходило - памяти, горя, желания разобраться в ней или прийти к более честному и гуманному осознанию. Чаще всего это порождало бурный гнев. Райт прибег к марксизму и психоанализу, чтобы сформировать то, что мы сейчас назвали бы «коллективной памятью» об эпохе рабства. Может ли опыт Райта быть чем-то полезен для Эткинда и других исследователей современной России?

Если поместить фрейдомарксизм Райта в контекст, например, истории блюза, становится понятно, что Райт имел дело с историей целого народа. Впервые появившись в США в конце XIX века, блюз стал ответом рабочего класса и низших социальных слоев на историю рабства, изгнания и поруганного достоинства афроамериканцев. Как ясно из самого слова blues (грусть), блюз подразумевал боль. Но он означал и кое-что новое. Блюз произошел от коллективного творчества - спиричуэлз, рабочих песен, песен протеста и трудовых песен-холлеров, но был первой открыто личной формой в истории афроамериканской музыки. Тем самым он стал вехой в культурной истории афроамериканцев и в качестве механизма эмансипации индивида от группы был очень созвучен психоанализу.

Травматические истоки афроамериканского общества проявлялись в доминирующих тоскливых интонациях, характерных для блюзового вокала, в преобладании таких тем, как слепота, старость и импотенция, а также в общем ощущении тупика, пассивности и остановившегося времени. Когда «Слепой» Вилли Джонсон стонет: «My mother is dead», или Фред Макдауэлл описывает себя потерянным, униженным и лишенным мужества, или Ма Рейни оплакивает предавшего ее возлюбленного - у всех у них нет жалости к себе. Скорее прав был Ральф Эллисон, писавший:

«Блюз был стремлением не дать болезненным деталям жестокого опыта умереть в испытывающем боль сознании. Нужно было ощутить шероховатую поверхность этого опыта и превзойти боль, не утешаясь философией, но превращая боль одновременно в трагическую и комическую лирику» .

Как музыкальная форма блюз, по словам Эллисона, был «автобиографической хроникой личной катастрофы в лирическом выражении». Это тем не менее означает, что в конечном счете блюз утверждал торжество героя над его печалью - то есть искусства над реальностью. Размышляя над отчетливым ощущением обиды или горя, блюзмены избавлялись от боли с помощью искусства, музыки и юмора, но не предлагали дальнейшего пути.

Райту потребовались и марксизм, и психоанализ, чтобы выйти из этого блюзового тупика. Родство психоанализа и марксизма - в общей идее, что препятствия на пути прогресса возникают внутри самого движения к прогрессу. Если либералы XX века считали, что неизбежному движению к равенству мешают только внешние, контрлиберальные силы, такие, как фашизм и коммунизм, то марксисты видели препятствие для равенства в той же внутренней динамике капитализма, либерализма и демократии, которая была двигателем самого прогрессивного движения к равенству. Фрейд мыслил, подобно Марксу, считая, что препятствием на пути рационализма и прогресса являются не внешние факторы - невежество, отсталость и предрассудки. Препятствия скрыты внутри самого рационализма. Коммунисты в своей революционной борьбе, как и психоаналитики в своем стремлении помочь пациенту, сталкивались с сопротивлением. То же самое ждало и таких писателей, как Райт, когда они пробовали осознать насилие, дисгармонию и негативное начало в опыте афроамериканцев. Благодаря аналитике такого рода, появилась возможность понять, что дорога из прошлого не может быть прямой, что ее нужно пройти, преодолевая внутреннее сопротивление, сквозь стыд, вину и гнев. Возможно, это верно и для современной России.

Райт родился в 1908 году на плантации возле города Натчес, штат Миссисипи. Его отец - фермер-издольщик - оставил семью, а мать и ее родственницы были религиозными фанатичками. Чтобы понять квазитоталитарную среду, в которой прошло детство Райта, обратимся к Орландо Паттерсону и его теории рабства как социальной смерти. Паттерсон утверждал, что рабство есть результат военного поражения. Раб инкорпорировался в общество как внутренний враг, как нечто несуществующее. Его реальная смерть лишь откладывалась. Поэтому раб существовал в социальном смысле только посредством хозяина, испытывая собственное бессилие и бесчестье.

Как на такое состояние ответил сын издольщика и внук рабов? В ответ Райт сознательно отвергал любое послание, исходящее от общества, в том числе и от его собственной семьи. По словам Абдула Джанмохамеда, Райт «зеркально воспроизвел попытку общества отвергнуть его» . «Как еще мог Юг позволить мне быть самим собой, - спрашивает Райт в автобиографической книге «Черный», - если не через отрицание, бунт и агрессию?»

В 1925 году, в возрасте 17 лет, Райт уехал из штата Миссисипи в Мемфис (Теннеси), а еще через два года переехал в Чикаго. С больной матерью на руках Райт в Городе Ветров снова столкнулся со знакомым ему с детства внутренним насилием. Как писал Джанмохамед: «его неспособность согнать с лица презрение или как-нибудь скрыть его приводила к частым увольнениям: хозяевам просто не нравилось, как он смотрит». Однажды его уволили за то, что он сказал «Да, сэр, я понимаю» с бóльшим достоинством, чем это ожидалось от южанина-афроамериканца. Сам Райт писал:

«Я не мог сделать услужливость автоматической. Мне приходилось прочувствовать и продумывать каждую крошечную деталь расового опыта в свете расовой проблемы, и к каждой детали я присоединял всю мою жизнь» .

Только литература позволяла ему оставаться «живым в очень важном отрицательном смысле». Больше всех его вдохновлял Генри Луис Менкен. Как Райт писал в «Черном»: «Этот человек дрался, дрался словами. Слова для него были оружием, он их использовал как дубинку» .

В годы Великой депрессии Райт столкнулся с проблемой, которую Эллисон впоследствии определил как «невидимость». Работая посыльным в гостинице, он заходил по вызову в номера, где белые ходили обнаженными, не обращая на него внимания, как если бы его не существовало.

«Черных все равно не считали за людей… Я был не человеком, а чем-то, что смутно знало, что оно - человек, но не ощущало этого… Я чувствовал себя дважды отверженным» .

Опыт работы санитаром в Чикагском институте медицинских исследований показал, насколько важен голос или язык в переживании травмы:

«По утрам в субботу я помогал молодому доктору-еврею перерезать голосовые связки очередной стае бродячих собак… Я держал собак, одну за другой, а доктор колол им в вену нембутал; потом я раскрывал им челюсти, а доктор всовывал в пасть скальпель и перерезал голосовые связки. Позже, когда собаки приходили в сознание, они поднимали морду к потолку и начинали беззвучно выть. Это зрелище отпечаталось в моем сознании как символ немого страдания» .

Только коммунизм помог Райту вырваться из «зеркальных» отношений с обществом:

«Коммунизм был глубже, чем просто политическая стратегия… Это была стратегияжизни , которая сделала политические методы своими инструментами… Ее сущностью была сладострастная и глубинная чувственность, которая признавала фундаментальные человеческие нужды и давала ответы на них… Это была неэкономическая концепция существования» .

Коммунизм, добавлял Райт, впервые помог ему «полноценно увидеть жизнь негров в Америке». В эссе «Бог-неудачник» он признался, что партия дала ему «первые продолжительные отношения за всю жизнь» .

Чтобы глубже понять, насколько коммунизм был притягателен для афроамериканских интеллектуалов, вступивших в коммунистическую партию или сочувствовавших ей, - а среди них были Клод Маккей, Каунти Каллен, Лэнгстон Хьюз, Ален Локк, Поль Робсон, Честер Хаймс, Ральф Эллисон и У.Э.Б. Дебойс - важно понимать, что коммунистические идеи в США во многом опирались на дебаты вокруг представлений о культуре и идентичности . Конечно, коммунистическое движение в Америке воодушевил резкий рост числа забастовок во время Первой мировой войны. Афроамериканцы были и их участниками, и штрейкбрехерами. Но Райта и многих других привлекала в партии не ее связь с рабочим движением, а вклад, который она внесла в культурное возрождение афроамериканцев. С начала революции в России «национальный вопрос» в значительной степени поглотил «рабочий вопрос», и любимым чтением Райта на некоторое время стала работа Сталина «Марксизм и национальный и колониальный вопрос». Райт позже вспоминал:

«Из всех событий в Советском Союзе меня больше всего поражало то, как множество отсталых народов были приведены к национальному единству. Я с трепетом читал о том, как коммунисты посылали специалистов по фонетике в бескрайние регионы России… Я впервые в жизни был полностью эмоционально захвачен, когда читал, как эти специалисты дали безъязыким народам язык, газеты, институты. Я читал, как этим забытым людям помогли сохранить их древнюю культуру, помогли увидеть в их обычаях столь же глубокие смыслы и ценности, как и те, что скрыты в образе жизни, который нам кажется более развитым» .

Коммунизм также помог афроамериканским интеллектуалам перевести внимание с элитарного искусства на то, что Максим Горький (оказавший на Райта большое влияние) назвал «дном». Рассказ «Долгая песня черных», написанный Райтом в конце 1930-х, хорошо иллюстрирует его понимание культуры низших классов. В рассказе изображен белый коммивояжер, который продает фонографы с часами. Он соблазняет черную женщину Сару, заводя для нее пластинки со спиричуэлз. Когда о том, что произошло, узнает Сайлас - муж Сары, он избивает жену, убивает коммивояжера и ждет, когда его придут линчевать, - при этом он готов убить еще нескольких своих притеснителей. В «Долгой песне черных» спиричуэлз больше не являются для афроамериканцев тем ресурсом, которым они были во время Гарлемского возрождения 1920-х. Теперь они - часть коммерческой культуры, основанной на расизме и насилии. Изнасилована не только Сара, но и вся афроамериканская фолк-культура. Отрицая раннее «идеалистическое» представление афроамериканцев о культуре, Райт атакует «манерных прихлебателей» - писателей 1920-х, которые, по его словам, «вошли в Суд американского общественного мнения в коротких брючках угодливости и низко поклонились, чтобы доказать, что негры - не низшие существа, а люди, и их жизнь вполне сравнима с жизнями других людей» .

Коммунизм открыл новую эпоху в афроамериканской литературе. Персонажи Райта - зачастую люди малограмотные и не склонные к интроспекции. Они часто прибегают к звукоподражанию: винтовки лязгают «клац!», кнут делает «щелк!», а пар - «сссссс!». Эта ономатопея часто характеризует суд Линча, изнасилование, убийство и тщетные попытки беглеца скрыться. Она «вдавливает поверхность реальности (поверхность текста) так, чтобы заставить его рассказать всю историю целиком и верными словами». Персонажи Райта способны к субъективному самоосознанию только после того, как совершат акт насилия. В этом значимость его романа «Сын Америки», который стал ключевым текстом для выхода афроамериканского сознания за пределы блюзовой формы.

Герой романа Биггер Томас душит подвыпившую дочь своей хозяйки - либеральную коммунистку - лишь потому, что боится, что его застанут в ее комнате, а затем насилует свою подружку во время бегства. Томас стал символом борьбы афроамериканцев за свободу самосознания. Его положение поистине трагично: случайное убийство заставляет Томаса в первый раз за его полную страха жизнь взять на себя ответственность и испытать чувство моральной вины . После убийства он испытывает «глубокое спокойствие и спад напряжения».

«Мысль о том, что он совершил, жуткий ужас убийства и связанная с ним дерзость [позволили возвести] барьер между собой и миром, которого он боялся. Он убил и тем самым начал новую жизнь. Это была полностью его собственная жизнь. Впервые в жизни у него появилось что-то, чего другие не смогут у него отнять».

Приговоренный к смерти, Биггер начинает понимать, как опыт угнетения определил его отношение к себе и к расистскому обществу. К ужасу своего адвоката, Биггер говорит ему при последней встрече:

«Если человек стал убийцей, это не просто так… Я не знал, что я и вправду живой, пока не почувствовал то, за что убил… Это правда, мистер Макс. Я теперь могу это сказать, потому что скоро умру. Я твердо знаю это, раз говорю, и знаю, что это значит. Но со мной все в порядке. Все в порядке, если вот так на это посмотреть».

После «Сына Америки» Райт написал два автобиографических произведения: «Как родился Биггер» и «Черный» («Американский голод»). Возвращаясь к одному из самых памятных воспоминаний детства, он рассказывает, как однажды с подружкой Карлоттой они «стояли на школьном дворе и болтали, и я был счастлив. Вдруг сильный ветер откинул черные кудри ее волос и обнажил… длинный уродливый шрам». Райт не смог забыть ощущения боли и насилия при этом зрелище . В то же время в «Черном» он размышлял о том, насколько сильно травматическое прошлое повлияло на афроамериканскую идентичность:

«После того, как я отошел от шока собственного детства, после того, как я приобрел привычку к рефлексии, я часто раздумывал, почему в неграх так мало настоящей доброты, почему наша нежность так скоро проходит, почему нам так не хватает истинной страсти и великой надежды, почему наша радость столь робка, наши традиции так скудны, наши воспоминания столь пусты. Как мало в нас тех неосязаемых чувств, которые соединяют людей, и как мелко даже наше отчаяние! После того, как я увидел другую жизнь, я часто размышлял над бессознательной иронией тех, кто считает, что жизнь негра полна страсти. Я понял: то, что другие принимают за нашу эмоциональную силу, на самом деле - наша растерянность, наши страхи, наше бегство и неистовство, в которое мы впадаем, испытывая давление».

Вот запечатленное с болезненной честностью беспрецедентное размышление о той плате, которую взимает с афроамериканцев их травматическое прошлое.

В год публикации «Черного» Райту исполнилось всего тридцать два года. Через несколько лет он вышел из коммунистической партии и стал антикоммунистом, но не неоконсерватором. В годы «холодной войны» Райт не поддерживал политики США. Выйдя из партии, он все чаще читал Фрейда и других психоаналитиков: Вильгельма Райха, Вильгельма Штекеля и Теодора Рейка. В 1945 году в предисловии к книге Сент-Клера Дрейка и Хореса Кейтона «Черная столица» Райт писал:

«Мы знаем, как эти факты выглядят сквозь призму марксистской концепции, но всей мощи западного разума еще предстоит проникнуть в затерянные джунгли жизни черных. Как бы выглядела жизнь в южной части Чикаго глазами Фрейда, Джойса, Пруста или Павлова?»

«Я убежден, что следующее великое открытие негры сделают во тьме их собственного сознания, поняв, что с ними сделала жизнь в белой Америке. О, что откроет этот поиск! Хватит для того, чтобы изменить основы жизни всего человечества».

Вопрос, который очень интересовал Райта, - влияние травматического прошлого - был центральным и для фрейдомарксизма, если понимать это движение более широко, включая в него такие фигуры, как Вильгельм Райх, Карен Хорни, Эрих Фромм и теоретиков Франкфуртской школы. Райт начал отвечать на этот вопрос, познакомившись с двумя леволиберальными психиатрами-евреями: Бенджамином Карпманом и Фредериком Вертемом, а также с социологом-афроамериканцем Хоресом Кейтоном. В апреле 1943 года Карпман - психиатр клиники св. Елизаветы в Вашингтоне и преподаватель афроамериканского университета Хауарда - писал Райту, что «увидел Биггера Томаса среди своих студентов раньше, чем [Райт] задумал о нем написать». Райт обращался в различные фонды и городские комиссии, прося профинансировать издание книг Карпмана о черных преступниках. Карпман надеялся, что «в науке они сделают то же, что и “Черный”» . Фредерик Вертем (настоящая фамилия - Вертхаймер) был эмигрантом из Германии и одним из малоизвестных сотрудников Франкфуртского института социальных исследований. В Германии Вертем наблюдал за тем, как Крепелин и другие врачи используют психиатрию, чтобы стигматизировать левых активистов. Работая директором Клиники психогигиены при больнице Бельвю в Нью-Йорке, Вертем стал лечащим врачом Райта - отчасти для того, чтобы помочь ему избежать призыва в армию во время Второй мировой войны. Вместе они совершили неудачную попытку реформировать тюремную систему штата Нью-Джерси. В июне 1944 на ежегодной сессии Американской ассоциации психопатологов Вертем выступил с докладом «Детерминация бессознательного в “Сыне Америки”». По его словам, проделанная работа была уникальной: «Никогда еще не предпринималось психоаналитическое исследование литературного текста на основе аналитического исследования его автора».

Хорес Кейтон (младший) был одним из двух авторов социологического труда «Черная столица: исследование жизни негров в североамериканском городе» (1945). Райту очень импонировало честное отношение Кейтона к тому, как расизм повлиял на его собственную личность. Райт, считавший страх основным чувством, которое определяло личность и поведение афроамериканца, писал:

«Мне нравится Хорес: он напуган и не скрывает этого, как и я. […] Никто из нас не хочет признать, что страх, засевший так глубоко внутри нас, что мы его не замечаем, - доминирующее чувство для американских негров. Но, если мы признаем, что боимся, и знаем, что вызвало страх, разве нельзя сдержать его и обратить в полезное знание? Нет, мы боимся и не хотим признаться себе, что боимся, - это было бы болезненно. Поэтому мы лелеем наш страх, думая, что убили его. Он тем не менее жив и выползает наружу под маской того, что называют “смехом негра”».

Кейтон писал Райту в ответ:

«Я очень хотел бы подробнее поговорить с вами о всех проблемах психоанализа. […] Особенно я хотел бы затронуть вопрос о том, в чем самая глубинная основа существования негров и структуры их личности: в их психологической адаптации в семье или в реакции на угнетение? Я считаю, эти два фактора удивительным образом слиты воедино, так что один поддерживает другой, и это приводит к чудовищным результатам. Я хотел бы подробнее обсудить это с вами. Нигде в литературе это не описано, и мы могли бы сделать действительно важный вклад, если смогли бы это исследовать».

В работе «Психологический подход к расовым отношениям» Кейтон описал «комплекс вины-ненависти-страха» белых американцев: «Белый человек страдает от психоза угнетателя - от страха, что ему отомстят те, кого он мучил и унижал».

Кейтон долгое время являлся личным психоаналитиком доктора Хелен Маклин. Маклин была сторонницей идеи, что психоанализ нужно включить в обсуждение расовых отношений в США. Через посредство Маклин Кейтон договорился, чтобы Райту разрешили прочитать лекцию в Чикагском институте психоанализа. Темой лекции была польза психоанализа для понимания страха и ненависти афроамериканцев. Анализируя самого себя, Кейтон писал, что вначале раса представлялась ему «удобным общим термином [catchall ]», способом рационализировать собственную неадекватность, чтобы «не продвигаться глубже». В итоге он пришел к выводу, что раса «достигает глубин личности» и «образует центральный очаг неуверенности». «Вероятно, я впитал ее с молоком матери», - заключал Кейтон .

В 1945 году Райт и Вертем открыли дешевый терапевтический центр в Гарлеме. Они назвали его клиникой имени Лафарга - в честь зятя Карла Маркса, афрокубинского социалиста, родившегося во Франции. Клиника стала передовым экспериментом по «массовой терапии». Лечение в ней стоило 25 центов в час, психиатрам клиника зарплаты не платила. Ральф Эллисон назвал клинику Лафарга «самой успешной во всей стране попыткой дать непривилегированным слоям доступ к психотерапии» и «одним из немногих учреждений, стремящихся осознать весь глубинный смысл жизни американских негров». Генерал Омар Брэдли, занимая должность главы Управления по делам ветеранов, рекомендовал клинику Лафарга всем ветеранам войны, независимо от цвета кожи. Райт написал множество статей, популяризирующих опыт клиники. В одной из них - «Психиатрия приходит в Гарлем» - он описывал «искусственно созданные психологические проблемы» афроамериканцев:

«Сильные конфликты внутри личности, порожденные в неграх постоянным саботажем их демократических надежд на получение жилья, работы, образования и на социальную мобильность, создают обстановку беспокойства и напряженности, которая легко склоняет эмоциональные весы в сторону невроза» .

Клиника воплощала «социально-психоаналитический подход, исповедующий, что перемены в социальной среде обязательно повлияют на само представление о негритянской душе». Райт считал, что клиника «распространяет саму концепцию психиатрии на новую область, применяет ее к массам и переворачивает Фрейда вверх ногами». То, что клиника располагалась в подвальном этаже епископальной церкви св. Филиппа, давало Райту возможность представлять ее как в буквальном и переносном смысле «подпольное» заведение.

С работой клиники был тесно связан и Ральф Эллисон. Родившийся в Оклахома-Сити, Эллисон в 1937 году переехал в Нью-Йорк, где поступил на работу секретарем к психоаналитику Гарри Стэк Салливану. Салливан, подобно Хорни и Фромму, был «неофрейдистом», то есть следовал Райху, настаивая, что психоанализ нужно помещать в социальный и культурный контексты . Как и Райт, Эллисон объяснял «негритянскую душу» через «великую миграцию» афроамериканцев в города Севера. Заметные взгляду психологические расстройства афроамериканцев, считал Эллисон, скрывают более глубокие интеллектуальные порывы, подавленные угнетением на Юге. Когда южанин-афроамериканец, понимающий несправедливость своего подчиненного положения, переезжает на Север, в его жизни «рушится семья, раскалывается церковная община, народную мудрость приходится отбросить, так как ошибочно считается, что для жизни в городе она не подходит». Тем не менее происходит «резкий рост интеллекта», выброс энергии, который принимает форму нервной напряженности, беспокойства и истерии. В письме Райту в сентябре 1944 года Эллисон также использует этот подход:

«До меня действительно дошел слух, что у вас снова невроз, сначала у Биггера, а потом у вас. Вы же знаете эту технику: “не можешь контролировать ниггера - назови его сумасшедшим”».

В «Гарлеме нигде» («Harlem Is Nowhere», 1948) Эллисон выразил свои надежды на деятельность клиники Лафарга. Гарлем, писал он, руина:

Жители Гарлема живут на ничейной земле в социальном, географическом и психологическом смысле:

«Они чувствуют себя отчужденными, а вся их жизнь стала поиском ответа на вопросы: кто я, что я, почему я и где я? Показательно, что в Гарлеме на вопрос “Как ты?” часто отвечают “Да я нигде”. Эта фраза выражает столь понятную всем позицию, что она стала общеупотребительной и тривиальной».

Как считал Эллисон, фраза «Я нигде» выражает присущее многим афроамериканцам чувство отсутствия у них стабильного и признанного места в обществе. Идентичность черного человека дрейфует внутри капризной реальности, ставящей под вопрос даже самые общепризнанные положения. В буквальном смысле человек, конечно, существует, но он нигде. В лабиринте гетто бродит «вынужденный мигрант» американской демократии. На улицах Гарлема царит опустошение, и в противовес ему, считает Эллисон, «клиника - намного более важное дело, чем просто центр психотерапии, это подземное продолжение демократии».

После того, как Райт вышел из коммунистической партии, частично под влиянием психоанализа и экзистенциализма, он развил новую теорию «постороннего» (outsider ). Эта идея была основана на анализе положения афроамериканцев после «великой миграции», а также евреев и других иммигрантов. «Посторонний», писал Райт, в одно и то же время проживает несколько жизней и хотя «рожден в Западном мире, но не вполне является его частью» . В романе 1953 года «Посторонний» («The Outsider») Райт пишет:

«Станет ли человек фашистом или коммунистом, связано с тем, насколько он интегрирован в свою культуру. Чем больше он отчужден, тем сильнее вероятность того, что он склонится к коммунизму».

Один из его персонажей - инвалид, то есть тоже «посторонний», - объясняет:

«Когда негр войдет в нашу культуру, он унаследует наши проблемы, но не так, как мы сами. Он - посторонний и потому будет знать , что эти проблемы существуют. Он будет обладать самосознанием, будет наделен двойным зрением. Будучи негром, он окажется одновременно внутри и снаружи нашей культуры… Он станет психологом, подобно еврею».

Хотя Райт в «Боге-неудачнике» волнующе описал свой негативный опыт в коммунистической партии, он так и не принял реальности «холодной войны». Он остался верен принципу зеркальности, нужде и отчуждению, которые придавали его жизни последовательность и единство. Выступая в 1955 году на Бандунгской конференции Движения неприсоединения, Райт так описывал африканские и азиатские элиты:

«Это люди без языка… Я говорю о психологическом языке. Для них в истории существует “дыра”, а в сердце - буря, которой они не могут описать. Целую череду веков для них интерпретировали только белые люди Запада, которые захватили и подчинили их страну, ввели военное положение, другой язык, другую религию, и всех этих событий они сами не могли интерпретировать… У их элит нет собственного словаря для описания истории. То, что с ними произошло, им еще предстоит высказать» .

Райт не принял и идеализированного взгляда сторонников теории «Негритюд» на доколониальную Африку, который можно считать аналогом славянофильства. Выступая на первом конгрессе африканских художников и писателей в Париже в 1956 году, где присутствовали Эме Сезер, Леопольд Сенгор, Джеймс Болдуин, Жан-Поль Сартр, Клод Леви-Стросс и Франц Фанон, Райт признался: «У меня есть тревожное и почти ужасающее меня ощущение, что воинственная белая христианская Европа и культы предков в Африке роковым образом дополняют друг друга».

Из жизни и трудов Райта становится ясно, что он мало ценил психоанализ сам по себе, а коммунизм разочаровал его, оставив после себя чувство горечи. Но, соединив первый со вторым, Райт смог свободно заимствовать их отдельные элементы и вдохновляться ими в своих книгах. Коммунизм и психоанализ объединяло понимание того, что проблемы обретения свободы возникают внутри самого процесса освобождения - политическим ли путем или посредством саморефлексии. Травматическое прошлое, где бы ни причиняли травму рабовладельцы - на плантациях Миссисипи, в царской России или при коммунистической диктатуре, - оставляет после себя шрамы. Нет прямого пути к преодолению этого прошлого, приходится идти сквозь него. «Эрос невозможного» - одна из прекрасных работ, которые подтверждают этот факт.

Перевод с английского Владимира Макарова

Психоанализ в России быстро и своеобразно развивался в атмосфере Серебряного века и первых футуристических экспериментов большевиков. В его истории необычно переплелись интеллектуальные влияния Фрейда и Ницше, в нем участвовали не только врачи и психологи, но и поэты-символисты, антропософы и марксисты, религиозные философы и агенты НКВД. Настоящее издание книги Александра Эткинда, ставшей бестселлером в 1994-м, дополнено приложениями «Двадцать лет спустя». Книга состоит из глав, посвященных разным периодам развития русского психоанализа, которые перемежаются историями жизни знаменитых русских аналитиков и пациентов. В деталях исследуется любовная связь К. Юнга с русским психоаналитиком Сабиной Шпильрейн. В свете новых материалов о дружбе М. Булгакова с первым Послом... Издательство: "Класс" (2016) Формат: 60x88/16, 592 стр. ISBN: 978-5-86375-218-1 На Озоне

Отзывы о книге:

Достоинства: Прекрасная книга, читала ее еще в школе, очень подробно рассказывает о пути психологии как науки в советском союзе. Ну и конечно, о людях. Книга познавательная и грустная, о том, что жизнь манила и обещала и ничего не дала.

Хайретдинова Полина 0

Другие книги схожей тематики:

Автор	Книга	Описание	Год	Цена	Тип книги
Александр Эткинд		Психоанализ в России быстро и своеобразно развивался в атмосфере Серебряного века и первых футуристических экспериментов большевиков - (формат: 150x210мм, 592 стр.)	2016	510	бумажная книга
Эткинд Александр М.	Эрос невозможного. История психоанализа в России. С приложением новых материалов "Двадцать лет спустя"	Психоанализ в России быстро и своеобразно развивался в атмосфере Серебряного века и первых футуристических экспериментов большевиков. В его истории необычно переплелись интеллектуальные влияния… - Класс, -	2016	829	бумажная книга
Эткинд Александр М.	Эрос невозможного. История психоанализа в России. С приложением новых материалов Двадцать лет спустя	Психоанализ в России быстро и своеобразно развивался в атмосфере Серебряного века и первых футуристических экспериментов большевиков. В его истории необычно переплелись интеллектуальные влияния… - КЛАСС, (формат: 60x88/16, 592 стр.)	2016	391	бумажная книга

См. также в других словарях:

Совокупность психических состояний и процессов, которые осуществляются без участия сознания. Концепция Б. была впервые выражена Г. Лейбницем. Он оценивал Б. как низшую форму душевной деятельности. Определенные психические процессы, считал он,… … Философская энциклопедия

Эту статью следует викифицировать. Пожалуйста, оформите её согласно правилам оформления статей. Содержание … Википедия

Содержание 1 Процессы 2 Дисциплины 3 Научные съезды … Википедия

Эротология - (erotology) гуманитарная наука о любви, эросе, о культурных и созидательных аспектах полового влечения и о связанных с ним психо социальных категориях (желание, ревность, соблазн, наслаждение и т.д.). В отличие от сексологии, которая… … Проективный философский словарь

ЭТКИНД Александр Маркович - (р. 1955) российский психолог. Кандидат психологических наук (1985). Доктор философии (1998). Вице президент Фонда возрождения русского психоанализа (с 1993). После окончания психологического факультета Ленинградского государственного… … Социология: Энциклопедия

У этого термина существуют и другие значения, см. Педология (значения). Педология (от греч. παιδός дитя и греч. λόγος наука) направление в науке, ставившее своей целью объединить подходы различных наук (медицины, биологии,… … Википедия

ПСИХОАНАЛИЗ - 1) метод психотерапии, предложенный 3. Фрейдом и основанный на выявлении скрытых бессознательных процессов; 2) психол. учение, базирующееся на концепции 3. Фрейда и представляющее собой совокупность идей и гипотез о строении и механизмах… … Российская педагогическая энциклопедия

В Википедии есть статьи о других людях с такой фамилией, см. Панкеев. Сергей Константинович Панкеев (24 декабря 1886(18861224), Одесса 7 мая 1979) русский помещик родом из Одессы, получивший известность как пациент … Википедия

Фрейдо марксизм (англ. Freudo Marxism) 1. совмещение диалектико материалистического учения о социальной сущности человека и психобиологизаторской фрейдовской концепции влечений. Фрейдо марксизм пытается решить проблему познания… … Википедия

АЛЕКСАНДР Э Т К И Н Д

ЭРОС НЕВОЗМОЖНОГО
ИСТОРИЯ ПСИХОАНАЛИЗА В РОССИИ

САНКТ-ПЕТЕРБУРГ

Содержание
Введение. с. 3-12
2. Глава I. На грани миров и эпох: работа и жизнь Лу Андреас-Саломе. с. 13-46
3. Глава II. Русская культура модерна между Эдипом и Денисом. с. 47-96
4. Глава III. Случай невроза в поколении революционеров: Сергей с. 97-129
Панкеев, он же – Человек-волк.
5. Глава IV. Психоаналитическая активность до I Мировой войны. с.130-158
6. Глава V. Чистая игра с русской девушкой: Сабрина Шпельрейн. с. 159-212
7. Глава VI. Психоанализ в стране большевиков. с. 213-268
8. Глава VII. Между властью и смертью: психоаналитические
с. 269-310
увлечения Льва Троцкого и других товарищей.
9. Глава VIII. Педологические извращения в системе. с. 311-341
10. Глава IX. Посол и сатана: Уильям К. Буллит в
булгаковской Москве. с. 342-376
11. Глава X. Интеллигенция в поисках сопротивления. с. 377-419
12. Заключение. с. 420-424

Эрос невозможного
История психоанализа в России
Александр Эткинд

Психоанализ быстро и своеобразно развивался в атмосфере «серебряного века» и первых футуристских экспериментов большевиков. В его истории в России необычно переплелись интеллектуальные влияния Фрейда и Ницше. Книга состоит из глав, посвященных разным периодам развития русского психоанализа, которые перемежаются историями жизни знаменитых русских аналитиков и пациентов. В деталях исследуется любовная связь К.Юнга с русским психоаналитиком Сабиной Шпильрейя. В свете новых материалов о дружбе М.Булгакова с первым Послом США в СССР и пациентом Фрейда Уильямом Буллитом, дается новая трактовка «Мастера и Маргариты». Автором найдены новые архивные материалы.
Книга открывает увлекательную, ранее почти неизвестную линию развития русской мысли. Психоаналитики и поэты-символисты, антропософы и марксисты, звезды европейской культуры модерна и агенты НКВД - все они вновь встречаются на этих страницах.
Автор книги Александр Маркович Эткинд, 1955 года рождения, кандидат психологических наук, автор 80 научных работ в области социальной и клинической психологии, политической социологии, русской интеллектуальной истории, а также монографии «The psychoogy of Post-Totaitarism in Russia», London, 121 p (совместно с Л.Я.Гозманом). Печатался в журналах «Октябрь», «Нева», «Звезда», «XX век и мир», «Вопросы философии», «Вопросы психологии», «Время и мы», «Системные исследования», «Человек», «Frenesie», «L"Ane», «Cahier du monde russe et sovietique», «Partizan revue».

Введение
Интеллектуальная история России XX века внутри страны оказалась фальсифицированной в не меньшей степени, чем ее политическая история. Результаты исследований западных историков и историков-эмигрантов, свободные от идеологического пресса, до сих пор, к сожалению, в России остаются малоизвестны. Впрочем, эти исследования в ряде случаев тоже оказывались ограниченными как вследствие недоступности архивов, так и в результате дистанции между их авторами и интересующим их советским опытом. Несчастно общество, правда о котором пишется другими; но и эта правда бывает ущербна - неполна и монологична.
История, написанная изнутри - и, тем более, изнутри глобального исторического кризиса, - неизбежно субъективна. Но это именно та субъективность, в которой нуждается меняющееся общество. Непосредственное переживание исторического процесса искажает перспективу; но и обогащает ее опытом людей, точно знающих, к чему привела сегодня их История.

Русская традиция не знала и до сих пор не знает такой специализации профессионалов, какая привычна на Западе; академическая и художественная культуры были в ней слиты одними и теми же духовными влияниями и политическими идеями. В истории психоанализа в России участвуют не только врачи и психологи, но и поэты-декаденты, религиозные философы и профессиональные революционеры.
Взлет русской культуры в короткие полтора десятилетия между началом столетия и Первой мировой войной породил свои вершины и провалы в гуманитарных науках так же, как в политике и социальной мысли, живописи и поэзии. Россия серебряного века была одним из центров высокой европейской цивилизации. Хотя среди утонченных представителей культуры модерна не было недостатка в пророках, предвещавших скорый расцвет варварства, в столицах и провинциях развивались самые современные направления наук и искусств. Аргументы славянофилов отступали перед напором Запада, однако в тот раз реформам не суждено было сбыться. Серия военных поражений, бесконечные ошибки царя, разочарования в возможностях изменить реальный ход вещей, предчувствие близкой катастрофы - все это вызывало интерес к эзотерическим тайнам и заставляло брать на веру романтические мечты. „Эрос невозможного" - так сформулировал настроение эпохи лидер русского символизма Вячеслав Иванов. Бурная жизнь интеллигенции порождала все более удивительные плоды, от столоверчения до масонства, от оргий придворных хлыстов до политического подполья эсеров...
Мысль направлялась сразу же на предельные вопросы бытия, по пути проскакивая конкретное разнообразие жизни. Любовь и смерть стали основными и едва ли не единственными формами существования человека, главными средствами его понимания; а став таковыми, они слились между собой в некоем сверхприродном единстве. Интуиция единства любви и смерти стала инвариантом этой культуры, объемля такие разные ее проявления, как философия Вл. Соловьева, поздние повести Л. Толстого, поэзия Вяч. Иванова, романы Дм. Мережковского, драмы Л. Андреева и психоанализ С. Шпильрейн.
Как нигде и никогда популярен был в России на рубеже веков Фридрих Ницше. Его презрение к обыденной жизни, призыв к переоценке всех ценностей оказали долговременное, до сих пор не до конца осмысленное воздействие на русскую мысль. По словам самого авторитетного свидетеля, Александра Бенуа, „идеи Ницше приобрели тогда прямо злободневный характер (вроде того, как впоследствии приобрели такой же характер идеи Фрейда)".
Страстная проповедь Ницше вовсе не была рассчитана на практическую реализацию. Но на русской почве она приобретала конкретные черты, казавшиеся зримыми и доступными для воплощения в жизни каждого. Как писал Федор Степун: „Замечание Достоевского, что русская идея заключается в осуществлении всех идей, верно не только по отношению к общественной, но также и к личной жизни" (4). То, что для Ницше и большинства его европейских читателей было полетом духа и изысканной метафорой, которую лишь варвар может принимать буквально, в России стало базой для социальной практики.
Новый человек, Сверхчеловек, попиравший своим существованием отживший здравый смысл, должен быть создан и будет создан именно здесь. Православные философы, начиная с Владимира Соловьева, призывали строить Богочеловечество на земле, переделывая тварного человека. Потом этот импульс истощился в магических абстракциях антропософии Рудольфа Штейнера, обещавшей все то же, но более легким путем. Такие лидеры будущей советской интеллигенции, как Горький, Маяковский, Луначарский, в свои молодые годы находились под сильнейшим влиянием Ницше, и их позднейший большевизм, возможно, позаимстовал у Ницше куда больше, чем у Маркса. Политический экстремизм русских марксистов соседствовал тогда с духовным экстремизмом Николая Федорова, требовавшего оставить все человеческие занятия ради своей „философии общего дела", заключающейся в научном методе воскрешения всех живших на земле людей. Теперь, почти столетие спустя, легко судить о том, что эти духовные течения, казавшиеся современникам абсолютно различными, общи в своем утопизме, основанном на вере в науку и родственному Ницше пренебрежении существующим на свете порядком вещей.
Программная книга А. А. Богданова, единственного серьезного теоретика среди большевиков (и психиатра по образованию), под точным названием „Новый мир" начиналась с эпиграфов из Библии, Маркса и Ницше. „Человек - мост к сверхчеловеку", - цитировал Богданов и продолжал от себя: „Человек еще не пришел, но он близок, и его силуэт ясно вырисовывается на горизонте". Шел 1904 год.
Человек как он есть оказывается не целью и безусловной ценностью, а средством для построения некоего будущего существа. Как учил Ницше: „Человек есть то, что следует преодолеть". Эта идея представляется нам сегодня, на основе опыта прошедшего столетия, не просто опасной, но и, в буквальном смысле этого слова, человеконенавистнической. В начале века с ней соглашались многие. Литераторы-декаденты и православные теософы, сановные масоны и идеологи терроризма непримиримо спорили о средствах грядущего преображения человека и человечества - мистических или научных, эстетических или политических. Но сама цель и необходимость изменения природы человека мало кем подвергалась сомнению.
Православный идеал соборности - особого недемократического коллективизма, основанного на априорном согласии и повиновении, - добавлял свой оттенок в представления о целях и средствах преображения. Духовная традиция, развивавшаяся под разнообразными и, кажется, несовместимыми влияниями ницшеанства, православия и социального экстремизма, приобретала особую, поучительную и сегодня цельность. Победившие большевики в своих программах массовой переделки человека довели идею до ее воплощения - воплощения варварского и для этой культуры самоубийственного, но, возможно, в ее рамках единственного, которое только и могло быть на деле осуществлено.

С начала 10 и вплоть до 30-х годов психоанализ был одной из важных составляющих русской интеллектуальной жизни. В многоцветной мозаике быстро развивавшейся культуры необычные идеи Зигмунда Фрейда воспринимались быстро и без того ожесточенного сопротивления, которое они встречали на Западе. В годы, предшествовавшие Первой мировой войне, психоанализ был известен в России более, чем во Франции и даже, по некоторым свидетельствам, в Германии. В России, писал Фрейд в 1912 году, „началась, кажется, подлинная эпидемия психоанализа" .
Извечная русская „тоска по мировой культуре" находила естественное удовлетворение в те времена, когда О. Мандельштам и Б. Пастернак, В. Иванов и А. Белый, Н. Евреинов и С. Дягилев, И. Ильин и Л. Шестов, Л. Андреас-Саломе и С. Шпильрейн годами жили, учились и работали за границей (уже следующее российское поколение будет лишено этой роскоши уезжать и возвращаться домой). Сегодня трудно даже представить, насколько тесно интеллигенция тех лет была связана с интеллектуальной жизнью Европы, насколько доступны были для выходцев из российских столиц и местечек лучшие университеты, салоны и клиники Германии и Франции, Австрии и Швейцарии.
Возвращаясь домой, молодые аналитики находили в обществе, с небывалой быстротой освобождавшемся от старых зависимостей, заинтересованную клиентуру. Первые русские психоаналитики занимали престижные позиции в медицинском мире, были тесно связаны с литературными и политическими кругами, имели свой журнал, университетскую клинику, санаторий и шли к институциализации психоанализа по лучшим европейским образцам. Среди их пациентов были и выдающиеся деятели „серебряного века". Психоанализ, который проходили в 10-е годы Эмилий Метнер и Иван Ильин, был одной из подспудных причин раскола в символизме, повлиявшего на судьбу и творчество его лидеров. Под влиянием многочисленных переводов Фрейда в языке русских интеллектуалов, от Вяч. Иванова до К. Станиславского, распространяется слово „подсознание" (специфическое для психоанализа в отличие от более старого слова „бессознательное").
История психоанализа полна удивительными выходцами из России, которые стали выдающимися фигурами психоаналитического движения. Блестящая и космополитичная Лу Андреас-Саломе, психоаналитик и близкий друг Фрейда, была одной из самых ярких звезд общеевропейской культуры модерна и сохраняла при этом в своем творчестве отчетливые следы влияния русской философии. Макс Эйтингон, ближайший ученик Фрейда, в течение многих лет возглавлял Международную психоаналитическую ассоциацию, финансируя ее мероприятия деньгами, которые контролировались правительством большевиков. Сабина Шпильрейн, самая романтическая фигура в истории психоанализа, вернулась в 1923 году в Россию, чтобы внести вклад в строительство утопии, и прожила вторую половину своей жизни в нищете, одиночестве и страхе...
Эти и другие выходцы из России, сохранявшие разнообразные связи со своей страной и нередко в нее возвращавшиеся, составляли важную часть окружения Фрейда и его первых учеников. Аналитики Вены, Цюриха и Берлина годами вели богатых русских пациентов. Как и в других европейских странах, в России в 10-20-е годы начала" формироваться собственная психоаналитическая традиция. Николай Осипов, Моисей Вульф, Татьяна Розенталь, Михаил Асатиани, Леонид Дрознес были психоаналитиками, которые обучались или консультировались у самого Фрейда, Юнга или Абрахама; все они вернулись в Россию до революции, чтобы начать активную работу в качестве практиков и популяризаторов психоанализа.
Дальнейшая их судьба была различной. Розенталь покончила с собой в 1921 году. Асатиани отказался от психоанализа, и имя его носит Институт психиатрии в Тбилиси. Осипов и Вульф вновь, и навсегда, уехали на Запад в 20-х. Вульф вместе с Эйтингоном положил начало психоанализу в Израиле. В Праге Осипов со своим учеником Федором Досужковым основал местное психоаналитическое движение, так что и сейчас психоанализ в Чехословакии ведет преемственность от русских аналитиков. В самой России следующее поколение психоаналитиков, которое на Западе вошло в силу в конце 20-х годов, реализоваться не сумело.
Фрейд внимательно, сначала с надеждой, потом со страхом и, наконец, отчаянием и отвращением следил за развитием событий в Советской России. Он, впрочем, стремился опровергнуть легко возникающее впечатление, что его „Будущее одной иллюзии", как и другие социологические работы 20-х годов, вызваны к жизни именно советским опытом: „Я не собираюсь проводить оценку того громадного культурного эксперимента, который в настоящее время совершается на обширных пространствах между Европой и Азией", - писал Фрейд в 1927 году. Но уже через три года он признавался С. Цвейгу, что происходящее на этих пространствах заботит его как личная проблема: „Советский эксперимент... лишил нас надежды и иллюзии, не дав ничего взамен. Все мы движемся к тяжелым временам... Я сожалею о своих семи внуках". Среди тех, с кем Фрейд обсуждал русские проблемы на протяжении десятилетий, был его пациент и соавтор Уильям Буллит, первый Посол США в СССР. Он оставил свой характерный след в „Мастере и Маргарите", и неожиданные взаимопересечения судеб Фрейда, Буллита и Михаила Булгакова позволяют по-новому прочесть этот роман.
Проблемы, к которым обращался формировавшийся психоанализ, много раз оказывались в центре исканий русской интеллигенции. Один из самых необычных русских мыслителей, Василий Розанов, завоевал скандальную славу, пытаясь разрешить загадки пола. Крупнейший писатель эпохи Андрей Белый пытался реконструировать в своих романах опыт раннего детства таким способом, что исследователи, начиная с не менее известного Владислава Ходасевича, при анализе его творчества прибегают к психоанализу. И в советский период мы находим те же неожиданные пересечения. Михаил Бахтин, чьи литературоведческие работы получили мировое признание, всю свою долгую жизнь продолжал явный или неявный диалог с Фрейдом. Михаил Зощенко, знаменитый сатирик, десятилетиями лечил себя самоанализом, который практиковал под прямым влиянием Фрейда; с помощью него он сумел выиграть духовную борьбу с направленной лично против него мощью режима. Сергей Эйзенштейн, крупнейший кинорежиссер эпохи, тоже был увлечен психоанализом и использовал его идеи в своем творчестве.
Работы московских аналитиков одно время поддерживались и курировались высшим политическим руководством страны и более всего Львом Троцким, история отношений которого с психоанализом заслуживает особого обсуждения. Педология, специфически советская наука о методах переделки человека в детском возрасте, создавалась людьми, прошедшими более или менее серьезную психоаналитическую подготовку. Определенное влияние психоанализ оказал на зарождавшиеся в 20-е годы идеи, которые стали определяющими в развитии психологии в стране на полвека вперед. Крупнейший психолог советского периода А. Р. Лурия начинал свой длинный путь в науке ученым секретарем Русского психоаналитического общества. Книги Фрейда оказали заметное влияние на работы Л. С. Выготского и П. П. Блонского. Общение с С. Н. Шпильрейн, привезшей в Москву живые традиции венской, цюрихской и женевской психологических школ, оказало, видимо, ключевое влияние на формирование психологических воззрений Выготского, Лурии и их окружения.
Русская медицина принимала психоанализ менее охотно, чем широкая публика. Книги Фрейда систематически переводились на русский язык с 1904 по 1930 годы, но в университетских курсах психиатрии и психологии они редко находили отражение. Физиология И. П. Павлова и психоневрология В. М. Бехтерева, боровшиеся между собой за первенство в той области, которая сегодня называется нейронаукой, периодически проявляли некоторый интерес к психоанализу, но оставались далеки от него. Советская психиатрия развивалась по пути механических классификаций и репрессивных методов лечения, которым психоанализ был чужд. В советской психотерапии, в полном соответствии с духом времени, господствовал гипноз.
После падения Троцкого психоаналитическая традиция в России была грубо и надолго прервана. Часть аналитиков нашла прибежище в педологии, но и эта возможность была закрыта в 1936 году. Сейчас, уже в самом конце XX века, мы вновь стоим перед задачей, которая с видимой легкостью была решена нашими предками в его начале. Только теперь задача возобновления психоаналитической традиции кажется нам почти неразрешимой.
Особенности психоанализа делают специфичной и его историю. История психоанализа - отдельная область исследований со своими авторитетами, традициями, журналами и своей Международной Ассоциацией. Русский читатель легко заметит в стиле и содержании этой книги отличия от известных ему отечественных историй психологии. Мой подход отличается и от тех доминирующих сегодня взглядов на особенности русской и советской психологии, которые представлены в работах американских историков.
Истории таких смежных с психоанализом наук, как психология и медицина, больше ориентированы на анализ научных идей, методов и категорий и меньше интересуются людьми науки, их личностями, биографиями и взаимоотношениями. В истории психоанализа развитие идей тесно переплетено с судьбами людей; и то, и другое отчасти вбирает в себя черты своего времени, а отчасти сопротивляется его меняющимся влияниям. Меня в большей степени интересовало то, что можно назвать историческим и, еще шире, человеческим контекстом психоаналитической теории и практики: глубокая и по политическим причинам часто недооцениваемая преемственность между советским и дореволюционым периодами духовной истории России; взаимные влияния психоанализа и современной ему русской философии, литературы, художественной культуры; отношения между содержанием науки и жизнью вовлеченных в нее людей.
Жизни людей - как аналитиков, так и их пациентов, - интересны в истории психоанализа не меньше (а, пожалуй, и больше), чем судьбы их научных идей. Такова природа анализа, что на биографиях этих людей, на их словах и поступках, на выборе, который они делали в жизни, и на их отношениях между собой сказались психоаналитические ценности, взгляды, цели, средства, методы. Через людей влиял на существо аналитических представлений сам ход Истории. Взаимодействие идей, людей и эпох - вот что будет интересовать нас здесь, в истории психоанализа в России.
Такая методология не является ни общепринятой, ни, тем более, единственно возможной. Мы можем настаивать только на том, что она соответствует взглядам многих героев этой книги. Ницше писал в 1882 году Андреас-Саломе: „Моя дорогая Лу, Ваша идея свести философские системы к личной жизни их авторов (хороша)... я сам так именно и преподавал историю древней философии, и я всегда говорил моей аудитории: система опровергнута и мертва - но если не опровергнуть стоящую за ней личность, то нельзя убить и систему. Споря с Юнгом, Фрейд так заключал свою историю психоанализа: „Люди сильны, пока защищают великую идею; они становятся бессильными, когда идут против нее". Юнг, со своей стороны, писал русскому литератору Эмилию Метнеру в 1935 году: „твоя философия сродни твоему темпераменту, и оттого ты рассматриваешь личность всегда в свете идеи. Это меня очаровало". Владислав Ходасевич говорил „о попытке слить воедино жизнь и творчество... как о правде символизма. Эта правда за ним и останется, хотя она не ему одному принадлежит. Это - вечная правда". Михаил Бахтин формулировал: „Идея - это живое событие, разыгрывающееся в точке диалогической встречи двух или нескольких сознаний". А булгаковский Воланд понимал задачу так: „Я - историк... Сегодня вечером на Патриарших будет интересная история!"
Эта книга в своей композиции пытается соответствовать сложной исторической ткани. Рассказ о людях, делавших историю психоанализа в России, чередуется с рассказом о последовательных периодах этой истории. Главы книги следуют друг за другом так, что после монографической главы, посвященной истории жизни кого-то из наших героев, следует обзорная глава, посвященная той или иной эпохе в восприятии, развитии и трансформации психоанализа в России.
В западной и, прежде всего, французской и американской, а также английской, немецкой, итальянской, венгерской, болгарской, швейцарской и шведской литературе, истории психоанализа в России посвящено немало исследований. В отечественной литературе настоящая книга по существу открывает эту благодарную тему.

Автор признателен всем, кто помогал ему в течение нескольких лет работы над этой книгой. Если бы Галина Козлова (издательство „Прогресс", Москва), Irina Manson (Radio France) и Aan de Mijoa (Международная ассоциация истории психоанализа, Париж) в свое время не проявили интерес к ее изданию, она, возможно, никогда не была бы закончена.
М. Г. Ярошевский (Институт истории естествознания и техники АН СССР, Москва), Б. М. Фирсов (Институт социологии РАН, Санкт-Петербург), Cemens Heer (Дом наук о человеке, Париж) в разных, иногда сложных обстоятельствах поддерживали автора, проявляя доверие и терпимость. Н. П. Снеткова, М. И. Шпильрейн, Н. Н. Трау-готт, М. И. Давыдова, Е. А. Лурия, А. И. Липкина, Ефим Эткинд, Ronad Gree, James Rice, Борис Кравцов, Геннадий Обатнин, Леонид Ионин, Pau Roazen, Валерий Максименко, Юрий Виноградов, Eugenia Fischer, Ferenz Eros, Michae Monar, Вера Проскурина, Елена Костюшева предоставили мне разного рода информацию, в некоторых случаях совершенно бесценную.
Я особо признателен работникам Центрального Государственного Архива России.
Искренне благодарю всех, кто читал рукопись целиком или отдельные ее части и помог мне своими замечаниями и самим своим интересом: Е. Эткинда, Ю. Каган и М. Кагана, М. Хмелеву, И. Кона, I. Manson, Б. Колоницкого, Л. Флейшмана, A. Samues, N. Zacman, 3. Домич, Л. Гозмана, Л. Михайлову, Я. Гордина, Е. Голынкину, L.Bycking, E. Гордеев у.
И наконец, отдельная моя благодарность - Анне Эткинд.

Ленинград - Париж - Санкт-Петербург.
1992

На грани миров и эпох: жизнь и работа Лу Андреас-Саломе в 1861 году в Петербурге, в здании Главного штаба на Дворцовой площади родилась женщина, которую ждала слава в большом мире и полная неизвестность на родине. Ее отец, генерал русской службы, Густав фон Саломе, был прибалтийским немцем, а по религии - французским гугенотом; получив военное образование в России, он сделал быструю карьеру при Николае I. Мать, по происхождению из датских немцев, родилась в России. Новорожденную нарекли русским именем Леля.
Современница Веры Засулич

Она прожила в Петербурге первые 20 лет своей жизни. Рассказывая о своем детстве, она затруднялась назвать язык, который был для нее родным. В семье говорили по-немецки, но у Лели была русская няня и гувернантка-француженка, а училась она в частной английской школе. „У нас было чувство, что мы русские", - вспоминала она, замечая тут же, что слуги в доме были татары, швабы и эстонцы. Петербург для нее „соединял обаяние Парижа и Стокгольма". Вспоминая его имперское великолепие, оленьи упряжки и ледяные дворцы на Неве, она говорила, что, несмотря на все это своеобразие, Петербург был городом-космополитом.
Саломе, генерал и тайный советник, был близок к Николаю, а теперь с недоверием и опаской наблюдал реформы Александра II. Шестеро его детей - Леля была младшей сестрой пяти братьев - росли в атмосфере, интеллектуальная и политическая насыщенность которой почти не имела равных в русской истории. Романы Толстого и Достоевского были написаны в эти решающие десятилетия. Тогда же сформировались первые революционные движения... Женщины играли в них немалую роль. По подсчетам историков в политических процессах 70-80-х годов были осуждены в общей сложности 178 женщин. Большая часть их принадлежала к террористической организации „Народная воля", которая с седьмой попытки провела успешное покушение на Александра II: царь-освободитель был убит накануне подписания им первой русской Конституции. Ключевую роль и в этом заговоре играли женщины, одна из них была казнена. Мы не знаем, насколько была увлечена всем этим Леля, но известно, что всю жизнь она хранила у себя фотокарточку Веры Засулич, которая была оправдана судом присяжных после покушения на петербургского градоначальника. Тогда Засулич была названа одним французским журналом самым популярным человеком Европы. В том же 1878 году в Петербурге был открыт первый в истории России женский университет.
Леля была очень дружна со своим отцом и братьями. Позднее она вспоминала, что в детстве так привыкла находиться среди мужчин старше себя, что когда уехала за границу, „весь мир казался мне населенным братьями".
Насколько можно судить по ее воспоминаниям, девочка росла самостоятельной, погруженной в себя и очень мечтательной. Она не играла с куклами, зато все время выдумывала разные истории: разговаривала с цветами, растущими в саду в Петергофе, где она проводила каждое лето, сочиняла сказки о людях, которых видела на улице. Она помнила, что долго не могла поверить, будто зеркала правильно отражают ее облик, она не чувствовала себя отдельной от своего окружения. Мир был, наверно, добр к ней. Но в ее воспоминаниях остались и следы ее детских ссор с матерью. Ее ранние воспоминания включают в себя и детскую веру в Бога, и раннюю утрату этой веры. Правда, протестантская религия не обременяла ее ритуалами, и Леля верила постольку, поскольку сама нуждалась в вере. В какой-то момент ее детства Бог „исчез", но осталось „смутно пробудившееся чувство, которое уже никогда не исчезало, - чувство беспредельного товарищества... со всем, что существует"

Первая встреча

Идиллия, если она была, скоро кончилась. До нас дошло письмо, которое Леля Саломе написала незнакомому ей пастору Гийо, проповеди которого ей нравились: „Вам пишет семнадцатилетняя девушка, которая одинока в своей семье и среди своего окружения, одинока в том смысле, что никто не разделяет ее взглядов и тяги к подлинному знанию. Вероятно, мой способ мышления отделяет меня от большинства девушек моего возраста и моего круга. Вряд ли есть что-то хуже для девушки, чем отличаться от других в своем характере и взглядах, в том, что мне нравится и что не нравится. Но так горько запирать все в себе, потому что иначе сделаешь что-нибудь неприличное, и так горько чувствовать себя совсем одинокой, потому что тебе недостает приятных манер, которыми так легко завоевать доверие и любовь" (там же).
Пастор, видимо, ответил вежливо, и они встретились. Эта встреча была первой из тех, которые изменили ее жизнь. Гийо загрузил девушку уроками: философия, история религии, голландский язык... Главными героями их общения были Кант и Спиноза. Гийо освободил ее от тягостных для нее мечтаний способом, смысл которого она поняла гораздо позже: он потребовал рассказывать их ему - все полностью. Они встречались в тайне от ее родителей. Можно представить себе, насколько трудно и бурно проходило это, чему не было названия, у закрытой и страстной девушки. В Гийо, вспоминала она, ей виделся Бог, и она поклонялась ему как Богу. Они сближались все больше, и это было тяжело для обоих. Однажды она потеряла сознание, сидя на коленях у пастора.
В 1879 году умер отец Лели. По настоянию Гийо она рассказала матери об их уроках. Встретившись с матерью, Гийо сделал Лу предложение. Девушка была в шоке; она пережила это как вторую потерю Бога. „Одним ударом то, чему я поклонялась, вышло из моего сердца и стало чужим для меня" (там же). Сексуальная близость еще много лет будет для нее невозможной, Гийо был лишь первым из длинной череды мужчин, которые будут испытывать восторг от интенсивности духовной близости с этой девушкой и отчаяние от ее телесной холодности и незрелости, сочетавшихся с необычайной привлекательностью.
История с Гийо закончилась ссорой с матерью, отказом от конфирмации и легочным кровотечением. Выход был найден в отъезде за границу. Гийо помог ей получить паспорт - это было трудно потому, что она не имела вероисповедания. В паспорте стояло ее новое имя: Лу. Под этим коротким именем она и войдет в историю.

Что-то почти неженское
Вместе с матерью Лу оказалась в Цюрихе. Какое-то время она посещала в университете курс философии. Профессор, читавший историю религии, отзывался о ней как о „совершенно чистом создании, которое обладает необыкновенной энергией, сосредоточенной исключительно на духовном поиске", и даже видел в этом „что-то почти неженское". Другой мемуарист вспоминал о ней как о „самом обаятельном, всепобеждающем, подлинно женственном существе, которое отбросило все средства, которыми пользуются женщины, и использует исключительно то оружие, которым завоевывают мир мужчины". На сохранившихся от этого времени фотографиях фрейлен Саломе выглядит высокомерной и очень красивой: глухое черное платье, гладко зачесанные назад волосы, бледное, сосредоточенное лицо. Девушке только исполнилось 20 лет, и она впервые попала в Европу.
Но здоровье ее вновь не выдерживает, и мать везет ее в Италию. Лу знакомится в Риме со знаменитой Мальвидой фон Мейзенбуг, писательницей, которая пропагандировала освобождение женщин и всю жизнь искала новые, „благородные" отношения между полами. Мальвида была близким другом и многолетним корреспондентом А. И. Герцена, воспитывала его дочь и подолгу жила в его доме в Лондоне. За четверть века до описываемых событий Герцен писал в одном письме: „Хочу я испытать и взять к нам мадмуазель Мейзенбуг. Она необыкновенно умна и очень образована, пребезобразная собой и 37 лет".
В своих „Мемуарах идеалистки" Мейзенбуг вспоминала, как она хотела основать просветительский союз с тем, чтобы вести взрослых людей обоего пола к свободному развитию их духовной жизни, „чтобы они затем вошли в мир сеятелями новой, одухотворенной культуры". В проекте Мальвиды знакомые формы светского салона сочетались с только начинающимися поисками нового человека и новых отношений между людьми. Речь идет не о теории; для Мальвиды, как и для некоторых ее современников и множества последователей, идея эта имела вполне практический характер. Нового человека можно создать. Для этого нужно только... В ответе на этот вопрос и состояла важная, может быть, определяющая часть культуры модерна.
Частым гостем в салоне Мальвиды был Фридрих Ницше. Его собеседником был тридцатидвухлетний философ Поль Рэ. Автор книг по моральной философии, в которых он доказывал сводимость принципов этики к практической пользе, рациональности и дарвинизму, Рэ был страстным и совершенно непрактичным человеком. У него случались приступы вполне иррациональной меланхолии, и он не мог побороть своей любви к рулетке. К тому же он был еврей, панически стеснявшийся своего еврейства.
...Мальвида продолжала: „Эта идея нашла самый горячий отклик среди собеседников. Ницше и Рэ готовы были тотчас принять участие в качестве лекторов. Я была убеждена, что можно привлечь многих учениц, которым я хотела посвятить свои особые заботы, чтобы создать из них благороднейших защитниц эмансипации женщин".
Лу не стала феминисткой в Италии, как не стала и революционеркой в России. Она шла своим путем, проходя сквозь интеллектуальные течения своего времени, впитывая из них что-то свое и двигаясь туда, куда влекло ее рафинированное интеллектуальное любопытство и столь же изощренное женское чутье.
Рэ познакомился с Лу, когда читал лекцию группе образованных девиц в салоне Мальвиды. Он сразу в нее влюбился и, хоть считал, что жениться и делать детей в этом дурном мире нерационально, поспешил сделать ей предложение. Лу отклонила его так же твердо, как немногим ранее отказала Гийо. Но теперь она чувствовала себя достаточно сильной для большего. Не надо бежать от мужчины, который оказался не способен контролировать свои чувства; надо победить в нем эти чувства, заставив его подавить их так же, как она подавляла их в себе. В награду Рэ получал возможность видеть Лу и даже жить с ней. План девушки был таков. Рэ отказывается от всяких притязаний. Тогда они смогут жить общими духовными интересами. Общественное мнение ее не волновало. Рэ, в очередной раз нарушив принципы своей моральной философии, согласился. Оставалось преодолеть понятное сопротивление остальных: матери, пастора Гийо и даже Мальвиды фон Мейзенбуг, идеи которой не были уже достаточно современными. Лу писала пастору: „Мальвида тоже против нашего плана... Но мне уже давно стало ясно, что даже когда мы с ней соглашаемся, на уме у нас разные вещи. Обычно она выражается так: мы не должны делать то-то, мы должны добиться того-то,- а я понятия не имею, кто это мы, наверно, какая-то идеальная или философская партия. Я знаю только мое я".
В 1882 году Ницше стоял на пороге очередного поворота, после которого ему предстоял высший расцвет, а потом окончательный крах. Он был тяжело болен. Врачи и историки до сих пор не сумели определить диагноз. Одни считают, что это был сифилис, другие (как одесский врач И. К. Хмелевский, посвятивший этому специальное исследование утверждали, что прогрессивный паралич может иметь и иное, несифилитическое происхождение. Ко времени встречи с Лу Ницше был почти слепым и тяжело страдал от головных болей, с которыми справлялся все увеличивающимися дозами наркотика и постоянными переездами. Болезнь имела периодическое течение, и в те промежутки, когда приступы ее стихали, он непрерывно и очень много писал. Он был одинок и необыкновенно привязан к своей сестре Элизабет. Несколько раз он просил друзей подыскать ему жену. Когда он стал слепнуть, ему была необходима хотя бы секретарша. О нем ходили сплетни, будто он никогда не знал женщин. Менее всего он был похож на своего любимого героя - сверхчеловека. Это был романтик, живший бесплотной жизнью своего больного и гениального духа.
Этой весной он чувствовал себя лучше, чем когда-либо. Когда Рэ, а потом Мейзенбуг написали ему о Лу, он понял их по-своему: „Передайте от меня привет этой русской девочке, если видите в этом смысл: меня влекут такие души... Я нуждаюсь в них для того, что я намерен сделать в течение ближайших десяти лет. Брак другое дело - я бы согласился на женитьбу на два года примерно", - легко отвечал он Рэ, не подозревая о последствиях.
Они встретились втроем в апреле 1882 года в Риме. Ницше читал Лу и Рэ свою только что законченную книгу „Веселая наука", самое жизнерадостное свое произведение, в котором утверждаются сила и великолепие необыкновенного человека будущего - сверхчеловека. Человек, каким мы, люди, его знаем, не удовлетворяет Ницше. „Иной идеал влечет нас к себе, чудесный, искушающий, чреватый опасностями идеал.., для которого все то высшее, в чем народ справедливо видит свое мерило ценностей, представляло бы не более чем падение, унижение, опасность или по меньшей мере средство самосохранения". И он совершенно точно добавлял: его идеал „довольно часто кажется почти нечеловеческим". Ницше оставалось немного времени, чтобы увидеть свой идеал в этой жизни. Он ждал трагедии, но успел пережить лишь мелодраму: встречу и разрыв с Лу.
Втроем они путешествуют по горам Северной Италии, Швейцарии и собираются втроем поселиться в Париже. Вместе они успешно отражают атаку матери Лу, которая, в ужасе от происходящего, пытается увезти дочь обратно в Россию и даже вызывает себе на помощь любимого брата Лу - Евгения.
____________Не забудь плетку!
Сохранилась удивительная фотография, снятая в те дни в Люцерне, на фоне Альп. Ницше и Рэ стоят, запряженные в двуколку, в которой сидит Лу и держит кнут. Рэ позирует уверенно и чувствует себя на месте. Ницше со своими огромными усами устремляет взгляд невидящих глаз вдаль. На лице Лу, только что выстроившей эту мизансцену, нет насмешки. Действительно, все это серьезно. Не пройдет и года, как после мучительного для него разрыва с Лу Ницше напишет свое знаменитое: „Ты идешь к женщине? Не забудь плетку!"
Помахивая своим кнутиком, Лу мечтала построить маленькую интеллектуальную коммуну, „святую как Троица", в которой мужчины, отказавшись ради нее от своих на нее притязаний, воплощали бы их в общем духовном поиске, в котором ей принадлежала бы равная роль. Рэ принимал этот проект. „Братец Рэ", называла она его, хваля за „неземную доброту". Сам он в письмах к ней называл себя „твоим маленьким домом" и считал ее благополучие „единственной задачей моей жизни, если не считать моей книги". Рэ, действительно, занял в ее новой жизни место ее прежнего дома, наполненного братьями. С Ницше у нее складывались иные отношения.
В августе 1882 года Лу пишет Рэ: „Разговаривать с Ницше, как ты знаешь, очень интересно. Есть особая прелесть в том, что ты встречаешь сходные идеи, чувства и мысли. Мы понимаем друг друга полностью. Однажды он сказал мне с изумлением: Я думаю, единственная разница между нами - в возрасте. Мы живем одинаково и думаем одинаково. Только потому, что мы такие одинаковые, он так бурно реагирует на различия между нами - или на то, что кажется ему различиями. Вот почему он выглядит таким расстроенным. Если два человека такие разные, как ты и я, - они довольны уже тем, что нашли точку соприкосновения. Но когда они такие одинаковые, как Ницше и я, они страдают от своих различий".
Со своей стороны, Ницше писал, что „вряд ли когда-либо между людьми существовала большая философская открытость", чем это было между ним и Лу. Своему другу Петеру Гасту он описывал ее так: „Онадочь русского генерала, ей 20 лет, она резкая как орел, сильная как львица, и при этом очень женственный ребенок, который будет жить недолго... Она поразительно зрела и готова к моему способу мышления... Кроме того, у нее невероятно твердый характер, и она точно знает, чего хочет, - не спрашивая ничьих советов и не заботясь об общественном мнении". А самой Лу Ницше написал даже такое: „Я не хочу больше быть одиноким и хочу вновь открыть для себя, как быть человечным". Не стоит гадать о том, чему учил бы Заратустра, если бы отношения с Лу сложились иначе, но похоже, Ницше стоял тогда на пороге совсем других открытий.
Возможно, чувственные влечения Ницше были столь же подавлены, что и не проснувшиеся еще чувства Лу, и потому им было так хорошо ощущать свою невероятную близость в разреженных высотах духа. Во всяком случае, знатоки вопроса соглашаются с его сестрой Элизабет, что чувство к Лу было самым сильным в его жизни, и ни одной из женщин не удалось вызвать у знаменитого философа ничего подобного. Матери Лу в Санкт-Петербург было направлено письмо с формальным предложением. На какое-то время влюбленный Ницше порвал отношения со своими сестрой и матерью, которые Лу, естественно, ненавидели. Разрыв с семьей был для Ницше актом героизма, соответствовавшим его философии, но совершенно невозможным в практической жизни.
Со времени их первой встречи прошло немногим больше года, когда, вновь оказавшись под влиянием своей сестры, Ницше проклинает Лу. „Если я бросаю тебя, то исключительно из-за твоего ужасного характера... Ты принесла боль не только мне, но и всем, кто меня любит... Не я создал мир, не я создал Лу. Если бы я создавал тебя, то дал бы тебе больше здоровья и еще то, что гораздо важнее здоровья, - может быть, немного любви ко мне". В его письмах к Лу угрозы окончательного разрыва сменяются раскаянием: „Мои дорогие Лу и Рэ, не беспокойтесь об этих вспышка моей паранойи или уязвленного самолюбия. Даже если однажды в припадке уныния я заберу свою жизнь, не должно быть повода для печали. Я хочу, чтобы вы знали, что я не больше чем полулунатик, пытаемый головными болями и помешавшийся от одиночества. Я достиг этого разумного, как я сейчас думаю, понимания ситуации после приема солидной дозы опия, спасающего меня от отчаяния".
На вершине отчаяния он пишет главную книгу своей жизни „Так говорил Заратустра". Первая ее часть написана всего за 10 дней. Человек есть то, что следует превзойти. Человек - не цель, а мост, ведущий к цели, к сверхчеловеку. „Что такое обезьяна в отношении человека? Посмешище или мучительный позор. И тем же самым должен быть человек для сверхчеловека: посмешищем или мучительным позором". Сверхчеловек - это смысл земли, а человек - лишь грязный поток. Только море может принять в себя грязный поток и не сделаться нечистым. „Смотрите, я учу вас о сверхчеловеке: он - это море, где может потонуть ваше великое презрение". Презрение людей к себе, презрение автора к людям, презрение автора к самому себе.
Его сестра Элизабет вспоминала: „Какой-то злой рок пожелал, чтобы именно в это время, когда здоровье брата несколько восстановилось, его посетили тяжелые личные испытания. Он пережил глубокие разочарования в дружбе... и в первый раз познал одиночество". По ее мнению, в образе Заратустры воплотилась его мечта о совершенном друге, которого он не мог найти в этот последний период своей жизни. Это писалось для публики. В частном письме, написанном в ноябре того самого 1882 года, Элизабет выражалась более определенно: „Как искусно она использует максимы Фрица, чтобы связать ему руки!.. Не могу отрицать, она действительно воплощенная философия моего брата". В другом дошедшем до нас документе Элизабет говорит о Лу как о хищнице, которую следует раздавить любой ценой.
Петер Гаст, друг Ницше и нейтральный свидетель его романа с Лу, рассказывал обо всем этом более спокойно: „В течение определенного времени Ницше был действительно заворожен Лу. Он видел в ней что-то необыкновенное. Интеллект Лу и ее женственность возносили его на вершину экстаза. Из его иллюзий о Лу родилось настроение Заратустры. Настроение, конечно, принадлежало Ницше, но именно Лу вознесла его на Гималайскую высоту чувства".
Действительно ли Ницше нашел в двадцатилетней русской девушке свой идеал сверхчеловека, а Заратустра и есть недостающий „совершенный друг", закодированная прекрасная Лу? Трудно судить о том, в какой степени буквально можно принять эту странным образом восходящую к сестре Ницше интерпретацию. Достаточно того, что именно любовь к Лу, любовь не удовлетворенная и не изжитая, вызвала в страдающем Ницше тот накал чувств, которым до сих пор обжигает его книга. Сама Лу в своей монографии о философии Ницше расскажет об этом так: „Когда Ницше уже не насилует своей души, когда он свободно выражает свои влечения, становится ясно, среди каких мук он жил, слышится крик об избавлении от самого себя... В полном отчаянии он ищет в самом себе и вне себя спасительный идеал, противоположный своему внутреннему существу".
Элизабет Ницше всю жизнь пыталась присвоить себе сначала самого брата, а потом его наследство. Тот бунтовал, но с нарастающей тяжестью своих страданий становился все более от нее зависим. Все же через два года после разрыва с Лу он писал Мальвиде фон Мейзенбуг о сестре: „Между мной и мстительной антисемитской гусыней не может быть примирения. Позже, гораздо позже она поймет, как много зла она принесла мне в самый решающий период моей жизни...". Элизабет травила Рэ как еврея; много позже, в старости, она объявит еврейкой и Лу. В 1885 году она вышла замуж за Ферстера, активиста немецкого националистического движения, известного тем, что он собрал четверть миллиона подписей под петицией Бисмарку, требовавшей запретить въезд евреев в Германию и уволить их с государственной службы. Не найдя правды на родине, он уехал с женой в Парагвай строить там новую Германию. Его руководящая деятельность привела к бунту поселенцев, и он застрелился в июне 1889 года. Элизабет вернулась домой и занялась наследством своего брата, только что скончавшегося в психиатрической больнице (где его лечащим врачом был Отто Бин-свангер, дядя Людвига Бинсвангера, близкого друга Фрейда). Изданная ею компиляция незаконченных рукописей Ницше под названием „Воля к власти" признана историками фальшивкой. Именно Элизабет Фер-стер-Ницше ответственна за примитивное и расистское понимание сверхчеловека, которое было воспринято и канонизировано нацистами. Вершиной ее деятельности было посещение архива Ницше в Веймаре Гитлером в ноябре 1935 года. Самому Ницше расизм и, тем более, антисемитизм были совершенно чужды. Его сверхчеловек был чистой гипотезой, не столько мифом, сколько проектом мифа, призывом, не включавшим никаких рецептов. Себя же Ницше вообще не считал немцем, возводя свой род и необычную фамилию к польским шляхтичам.
В России Ницше понимали как романтика и пророка. „Быть может, именно в Ницше всего сильнее проявилось романтическое желание принять весь мир" и увидеть в нем „присутствие бесконечного в конечном", - писал в 1914 году В. Жирмунский. Именно у романтиков „жизнь и поэзия сближаются; жизнь поэта похожа на стихи; «жизнь в эпоху романтизма подчиняется поэтическому чувству... Переживание становится темой поэтического изображения и, через это изображение, пережитое получает форму и смысл". По точной формулировке Жирмунского, в этом выразился, может быть, „массовый бред"; „но с психологической точки зрения, во всяком случае, бред является таким же состоянием сознания, как и другие".
В этом романтическом свете любовь Ницше и Саломе и не могла закончиться иначе. Разыгрывавшаяся среди альпийских вершин и средиземноморских курортов, эта любовь странно напоминает романтические истории русской литературы. До встречи с Лу Ницше читал Лермонтова и писал другу: „страна, столь незнакомая мне, и разочарованность в западном духе, все это описано в прелестной манере, с русской наивностью и с мудростью подростка". Экзотика русской жизни не мешала, а скорее помогала увидеть в Лермонтове те же знакомые проблемы, что в Байроне или Новалисе. В письмах Ницше времен его романа с юной Лу упоминания о наивности и незрелости русских отсутствуют. Лу была хорошо подготовлена. Чувства Ницше подчинялись известным ей правилам - международному коду романтических переживаний, в котором счастье недостижимо, любовь сливается со смертью, а конечный человек имеет значение лишь как отсвет бесконечности.
Возможно, восторженный отзыв Ницше о Лермонтове относится к самому удивительному лермонтовскому творению, напитанному за полвека до „Заратустры", но странно его напоминающему. Запрещенная царской цензурой, поэма „Демон" вышла в Германии раньше, чем в России, и не раз переводилась на немецкий (впервые в 1852 году Ф. Ботенштедтом, лично знавшим как Лермонтова, так и Ницше, „Демон" поражает той же, что и знаменитая книга Ницше, доведенной до абсурда романтикой - поэтикой одиночества, презрением к обыденной жизни, мечтой о возрождении в любви и отсутствием интереса к техническим деталям осуществления этой мечты. Автор „Заратустры", возможно, с изумлением находил в странном герое русской поэмы себя, свои мечты, тревоги и ощущаемую им вину. Мрачные символы мужского начала, извне вторгающегося в устоявшуюся женственную обыденность, герои Лермонтова и Ницше полны предчувствий „жизни новой". Наследники классических дьяволов Гете и Байрона, оба они оказываются дальними предшественниками новых демонов русской литературы - „Бесов", Хулио Хуренито, Воланда.
Достаточно раскрыть лермонтовского „Демона", чтобы узнать, как начинаются и чем кончаются истории любви в романтической культуре. Герой Лермонтова, существо непонятной природы, не бог и не человек, „сеял зло без наслажденья... И все, что пред собой он видел, Он презирал иль ненавидел". Так бы он и жил, если бы не встретил земную женщину, преобразившую само его существо: „В нем чувство вдруг заговорило Родным когда-то языком. То был ли признак возрожденья?" Он рассказывает красавице о своих необыкновенных идеях и возмущает ее мысль „Мечтой пророческой и странной". Наконец, он соблазняет ее происходящим с ним тотальным преображением: „Хочу любить, хочу молиться, Хочу я веровать добру". Но удовлетворение демонической страсти ведет к гибели красавицы.
После встречи Ницше и Салоне пройдет еще двадцать лет, и идея эквивалентности любви и смерти, намеченная в „Демоне" (и одновременно в „Египетских ночах" Пушкина), станет общей темой всей „декадентской" русской культуры. Эта идея будет считаться воспринятой от Ницше, но своеобразно впишется в русский контекст, перенасыщенный традиционной и новой романтикой.
Любопытно, что для осуществления тр&heip;

Книга открывает увлекательную, ранее почти неизвестную линию развития русской мысли. Это история психоанализа в России, но одновременно это и новый, необычный взгляд на судьбы русской культуры. Книга состоит из глав, посвященных разным периодам развития русского психоанализа, которые перемежаются портретами знаменитых русских аналитиков и пациентов - Лу Андреас-Саломе, Сабины Шпильрейн, "Человека-волка". Особо рассматривается роль Троцкого как политического покровителя советского психоанализа. В свете новых биографических материалов дается необычная трактовка "Мастера и Маргариты".

Введение

Глава 1. На грани миров и эпох: жизнь и работа Лу Андреас-Саломе
Современница Веры Засулич
Первая встреча
Что-то почти неженское
Не забудь плетку!
Заратустра выходит замуж
Вымысел в гуще невымышленности
«Эротическое»
Моисей и Магдалина
Происхождение оптимизма
Анализ, синтез и благодарность

Глава 2. Русская культура модерна между Эдипом и Дион
Наука обыденной жизни
Люди лунного света
Алхимия души
Религия Диониса
Новый спаситель
Дионис и Эдип
Символисты на кушетке
«Мусагет» продолжается в Цюрихе
Сопротивление злу силой
Психоанализ против антропософии
Русский Эдип или Котик-отцеубийца
Вперед к Платону
Дружба была возможна...
... но место оказалось занято
Ильинский переулок, дом Фрейда

Глава 3. Случай невроза в поколении революционеров: Сергей Панкеев, он же Человек-волк
Лучшая история в своем роде
Наследник братьев Карамазовых
Прорыв к женщине
Четыре года по часу в день
Волки на грецком орехе
Запасные варианты
Получишь на орехи!
Детство с няней
Россия - сфинкс!
Воспоминания о психоанализе
От анализа до анализа
Загадка Терезы Келлер
Психоз и реальность

Глава 4. Психоаналитическая активность до I мировой войны
Русские связи
Первые контакты
Не общество, а журнал
Гипноз и влечение к власти
История о садизме
В кулисах души
До войны

Глава 5. Чистая игра с русской девушкой: Сабина Шпильрейн
Все взаимосвязано
Выпустить птичку
Такая практика отвлекает от теории
Сделка с дьяволом
Открытие контрпереноса
Полная честность
Между Юнгом и Ивановым
Рядом с Фрейдом
У кого из нас невроз?
Все было предопределено
Остатки
Психоаналитик Жана Пиаже
Плакат со словом «любовь»
История вопроса
Она возвращалась не к мужу...
...не к брату...
Она возвращалась работать с наслаждением
Последний выбор

Глава 6. Психоанализ в стране большевиков
На перевале
Ужас пустоты
Поворотили на детей
Первый суицид, первая эмиграция
Письма из Казани
Психоанализ при Наркомпросе
Действующие лица и исполнители
Казанский инцидент
Три организации советских аналитиков
Между Львом Троцким и Васей Сталиным
Проверки и особое мнение
Два заседания в один день
Перенос в условиях коллектива
Куратор умывает руки
Конец
Библиотека Ермакова
Революция и сон

Глава 7. Между властью и смертью: психоаналитические увлечения Льва Троцкого и других товарищей
Огонь и вода
Психоанализ пролетариата
Фрейдомарксизм в России
Адольф Иоффе - пациент
Революция справилась лучше
Ни дня без смысла
Под собственными пальцами
Метафора колодца
Шанс для власти - шанс для психоанализа
Райх в Коммунистической академии
Человек редкой целостности
Советская пушнина - международному психоанализу
Он не стал депутатом Думы.
Возможно, он был резидентом НКВД
Самоубийство интеллигенции
Сцена из жизни
Всесильно, потому что верно
Воплощать сны в реальность

Глава 8. Педологические извращения в системе
Днепрострой в науках о человеке
Пограничные конфликты
Организованное упрощение культуры
Инфраструктура утопии
Траектория Залкинда
Осиновый кол в могилу
советского фрейдизма
Те самые дети
На высшем уровне

Глава 9. Посол и сатана: Уильям К. Буллит в булгаковской Москве
От Вильсона и Ленина к Рузвельту и Фрейду
Бал Сатаны в Спасо-хаусе:
три литературных версии
Чего не знала Маргарита
Быть с русскими, как дьявол
Вмешательство высших сфер
Велено унести вас...
Буллит и Джонс действуют
Социально-психологические
эксперименты в Варьете
Мастер и зависимость
Сага об иностранной помощи
«Как причудливо тасуется колода!»

Глава 10. Интеллигенция в поисках сопротивления
Наследники серебряного века
Два смысла сопротивления
Сергей Эйзенштейн в джунглях лебеды
Орфей и толпа
Первый русский постмодернист
Авторство и диалог
Фрейдизм
Фрейд, Лакан и Бахтин
Философ у зеркала
Разомкнутый круг
Возрождение Диониса
Советский человек у советского аналитика
Падают листья
Последняя победа
Заключение