Главная › Гигиена › Иностранка анализ. Сергей довлатов как рассказчик

Иностранка анализ. Сергей довлатов как рассказчик

И.С. Заярная

Сергей Донатович Довлатов (З.ХI.1941 - 24.VIII.1990) - один из представителей «третьей» волны литературной эмиграции, сложившейся в 70-90-е годы XX в. Его проза, как и творчество других писателей, покинувших пределы бывшего СССР по политическим соображениям, либо попросту выдворенных властями из страны, - А. Галича, В. Максимова, В. Некрасова, А. Синявского, И. Бродского, В. Буковского, В. Аксенова, В. Войновича, Ф. Горенштейна и др. - составила яркую страницу литературы русского зарубежья.

Сергей Довлатов родился в 1941 г. в Уфе, здесь прошло его раннее детство. С 1945 г. семья переехала в Ленинград. Отец писателя - режиссер, работал в Академическом драматическом театре, затем сочинял фельетоны для эстрады, преподавал в музыкальном училище. Мать, по профессии актриса, но после рождения сына и развода с отцом оставила театр, стала работать корректором. После окончания школы Довлатов поступил на филологический факультет Ленинградского университета, который он не закончил, проучившись два года. Затем следуют годы службы в армии, в войсках охраны в лагерях строгого режима в республике Коми. После демобилизации в 1965 г. работает корреспондентом и журналистом в периодических изданиях Ленинграда и Таллинна («Аврора», «Звезда», «Нева», «Советская Эстония», «Костер»).

В 60-е годы С. Довлатов начал писать, а с середины 60-х пытался опубликовать свою прозу. В 1967, 1969 гг. были напечатаны две повести - «ужасная пролетарская», по выражению самого писателя, «Завтра будет обычный день» и «Интервью». Однако он считал их слабыми и не давал согласия на повторные издания.

Начиная с 1975 г. рассказы Довлатова оказались на Западе, стали публиковаться в журналах «Континент», «Время и мы». Это привело к определенному количеству неприятностей, «на каком-то этапе возникла необходимость выбора между Нью-Йорком и тюрьмой». В 1978 г. следом за женой и дочерью писатель-диссидент эмигрировал в Америку. «Единственной целью моей эмиграции была творческая свобода», - подчеркнул он в интервью журналу «Слово», а также не раз упоминал об этом в своих повестях.

В 1980 г. Довлатов становится одним из организаторов и главным редактором газеты «Новый американец», которая издавалась в течение двух лет, часто выступал на радиостанции «Свобода». В США Довлатов получил возможность заниматься своим главным делом - писать книги и издавать их. Здесь вышли одна за другой: «Невидимая книга» (1977), «Соло на ундервуде: Записные книжки» (Париж - Нью-Йорк, 1980), «Компромисс» (Нью-Йорк, 1981), «Зона: Записки надзирателя» (1982), «Заповедник» (1983), «Марш одиноких» (Холион, 1983), «Наши» (1983), «Демарш энтузиастов» (Париж, 1985), «Ремесло: Повесть в двух частях» (1985), «Иностранка» (Нью-Йорк, 1990), «Не только Бродский. Русская культура в портретах и анекдотах» (совместно с М. Волковой, Нью-Йорк, 1988).

Центральный персонаж этой прозы - сам Довлатов, переименованный то в Алиханова, то в Далматова. Однако произведения его нельзя считать автобиографическими, строго документальными. Писатель нередко прибегает к литературной мистификации и по-разному излагает одни и те же события из своей жизни, намеренно «путает» даты, изменяет имена и фамилии. Исключение составляет, пожалуй, «Зона», которой автор предпослал замечание: «Имена, события, даты - все здесь подлинное. Выдумал я лишь те детали, которые несущественны».

В «Невидимой книге» С. Довлатов упоминает о том, что с рукописью «Зоны» он появился в Ленинграде в 1964 г. Издана же книга была только в 1982 г., в Нью-Йорке. Это повествование о лагере строгого режима и заключенных, о конвойных войсках и в целом о системе тотальной несвободы, основанное на личных впечатлениях. Довлатов обрисовал страшный мир, в котором «действовало нечто противоположное естественному отбору. Происходил конфликт ужасного с еще более чудовищным». Классифицируя известную литературу о преступниках и заключенных на два основные типа: «каторжную», к которой он относит «Записки из Мертвого дома» Достоевского, произведения Чехова, Солженицына, Шаламова, Синявского, и «полицейскую» (от Честертона до Агаты Кристи), Довлатов находит свою нишу в литературной традиции. Он четко формулирует свой собственный ракурс, свою философию видения проблемы: «Я обнаружил третий путь. Поразительное сходство между лагерем и волей. Между заключенными и надзирателями. Между домушниками-рецидивистами и контролерами производственной зоны... По обе стороны запретки расстилался единый и бездушный мир».

Авторское жанровое определение «записки надзирателя» адекватно довольно-таки свободной форме изложения, в котором чередуются эпизоды и истории из жизни зеков, солдат и офицеров охраны и стилизованные «письма» автора издателю Игорю Марковичу, датированные 1982 годом. Письма выделены курсивом в авторском тексте. Они играют роль связующего элемента и в тоже время это своеобразный авторский комментарий, возможность напрямую высказаться о пережитом и изложить свои литературные позиции. Работая с трудным, отчасти, «экзотическим» материалом, Довлатов тем не менее не нагнетает «ужасные» бытовые и натуралистические подробности жизни лагеря. Его задача - «написать о жизни и людях», изобразить течение жизни в различных ее проявлениях. В этом смысле писатель близко подходит к эстетике экзистенциалистов: «Со времён Аристотеля человеческий мозг не изменился, тем более не изменилось человеческое сознание. А значит, нет прогресса. Есть движение, в основе которого лежит неустойчивость».

Главный герой «Зоны» - надзиратель Алиханов, автобиографический герой и автор одновременно. Первый наблюдает, второй обобщает. Алиханов - из среды интеллигенции, он остается чуждым и заключенным, которых охранял, и сослуживцам из конвойной охраны, несмотря на отдельные попытки приспособиться к среде и законам зоны.

Наблюдая за человеком в необычных, жестоких обстоятельствах, Довлатов не идеализирует человеческую природу, в том числе и свой собственный облик. Он отвергает любую устоявшуюся категорическую формулу: «Человек добр! Человек подл... Человек человеку - друг, товарищ и брат... Человек человеку волк и так далее» и утверждает, что «человек человеку... все что угодно. В зависимости от стечения обстоятельств. Человек способен на все - дурное и хорошее. Мне грустно, что это так». Более того, в противоположность А. Солженицыну, говорит: «по Солженицыну лагерь - это ад. Я же думаю, что ад - это мы сами».

Исследователь справедливо отмечает, что в «Зоне» писатель вплотную подходит к проблеме «человек и среда», на протяжении многих столетий волновавшей философию и литературу, но решает ее по-своему, в духе антиморализаторской эстетики.

Все последующие произведения писателя - и о самом Довлатове, и о его близких и знакомых, и в целом о мире, о котором он пишет с грустной и мудрой улыбкой. Едва ли не доминирующей при этом становится тема абсурда человеческого бытия, который прослеживается в различных его сферах - в политике, общественном устройстве, личной и даже интимной жизни людей, в их профессиональной деятельности.

Книги «Ремесло» (ч.1 - 1976; ч.2 - 1984), «Компромисс» (1981), «Заповедник» (1983) связаны между собой темой и историей творческой личности в условиях несвободного мира. В «Ремесле» изображены тщетные попытки писателя опубликовать что-либо из написанного, здесь же - цепь рассказов о встречах с интересными людьми - известными писателями и литераторами, здесь же весьма выразительно представлена система абсурда, пронизывающая всю сеть издательского дела в бывшем СССР: «Бездарная рукопись побуждает к низким требованиям. В силу этих требований ее надо одобрить, издать. Интересная - побуждает к высоким требованиям. С высоты этих требований ее надлежит уничтожить».

Эта же тема варьируется в «Компромиссе». Здесь уже в полную силу отразился талант Довлатова-юмориста. Юмор - мощное средство противостояния тем поистине трагическим ситуациям и сторонам действительности, которые постоянно сопровождают и автора, и его героев. «Компромисс» - это двенадцать анекдотических историй о работе журналиста в газете «Советская Эстония». За каждым официальным репортажем следует правдивый рассказ о том, как было на самом деле. Эта книга, по сути, мрачная история о системе лжи в советском обществе и об изнанке журналистской профессии, об атмосфере продажности и лжи, пронизавшей насквозь газетный мир. Желаемого эффекта воздействия писатель достигает исключительно художественными средствами. Он проявляет себя как мастер диалога, как замечательный стилист. Кроме того, он «эстетизировал жизнь, о чем бы ни писал, выстраивал лучшие слова в лучшем порядке, рассказывая о том, как солдаты идут в ларек за бутылкой или как провинциальный журналист интервьюирует передовую доярку, и все эти случайные, слабые заурядные человеческие отношения, вся эта паутина земли... становилась сущностной, значительной и необыкновенно интересной».

Любимые герои писателя - большей частью неудачники, лишние, талантливые, но непризнанные писатели, алкоголики, диссиденты. Такими персонажами населены страницы повести «Заповедник». Довлатов рассказывает о несложившихся судьбах, о чудаках, для многих из которых (как для ленивца и феноменального эрудита Митрофанова, который умеет только рассказывать - и больше ничего) Пушкинский заповедник становится единственным пристанищем в жизни. К числу неудачников относит Довлатов и самого себя, писателя-неудачника. Опять-таки автобиографический герой в центре повествования. Он в целях заработка принимается за очередную «халтуру» - становится экскурсоводом в заповеднике.

По-своему решает писатель и «пушкинскую» тему. Образ, личность гения, восприятие его поэзии слишком, личностны для Довлатова. Поэтому он смеется над примитивными методами «несения Пушкина в массы». Он не принимает превращения поэта в идола, изображение которого встречается на каждом шагу: «Даже возле таинственной кирпичной будочки с надписью «Огнетушитель!» Сходство исчерпывалось бакенбардами». Протестует и против затертых и заученных фраз экскурсоводов и сотрудников музея, у которых демонстрация любви к Пушкину превратилась в ритуал и профессиональную привычку. Тот же абсурд, царящий повсеместно, та же ложь проникает и в обитель искусства и поэзии. В музее в качестве портрета Ганнибала демонстрируют туристам портрет генерала Закомельского, на дуб в окрестностях местного парка вешают цепь для создания «колорита». Участь этой цепи была предрешена тартускими студентами, утопившими ее в озере.

«Заповедник», кроме всего прочего, - это и целый комплекс российских проблем на фоне Пушкина. В том числе и горькое российское пьянство. На страницах книги обрисована поистине ужасающая фигура, представитель народа - Михаил Иваныч, у которого герой - Алиханов снял угол. Это горький, безнадежный пропойца. Он по-своему добр и бескорыстен, но и до дикости жесток. Страшна его изба, где через щели в полу проходят бездомные собаки. Безумна его речь, похожая на «звукопись ремизовской школы», где членораздельно произносятся только отдельные существительные и глаголы. Угрожающе зловещи его попытки застрелить жену.

В повести усиливается звучание мотивов личной неустроенности, душевной тоски, которые усугубляются еще и семейной драмой Алиханова, отъездом жены и дочери за границу. О герое Довлатова замечательно сказал И. Бродский: «Это человек, не оправдывающий действительность или себя самого; это человек, от нее отмахивающийся: выходящий из помещения, нежели пытающийся навести в нем порядок или усмотреть в его загаженности глубинный смысл, руку провидения.

Куда он из помещения этого выходит - в распивочную, на край света, за тридевять земель - дело десятое. Этот писатель не устраивает из происходящего с ним драмы... Он замечателен в первую очередь именно отказом от трагической традиции... тональность его прозы насмешливо-сдержанная при всей отчаянности существования, им описанного».

В Америке С. Довлатов обретает долгожданный писательский успех. Одна за другой выходят его книги, его публикует самый престижный журнал «Ньюйоркер», который до того публиковал только прозу В. Набокова, его проза переводится и издается в английских переводах. В Америке Довлатов пишет об эмиграции, о «филиале», о том, как бывшие соотечественники осваивают новое пространство. С темой эмиграции четко связаны книги «Иностранка» (1986), «Филиал» (1990), вторая часть «Ремесла» - «Невидимая газета» (1984). Довлатов вписывает жизнь русской эмиграции в Америке далеко не в радужных красках: «Люди меняют одни печали на другие, только и всего»; «Знайте, что Америка не рай. Оказывается, здесь есть все - дурное и хорошее».

Во второй части «Ремесла» - «Невидимая газета» (1984) он подробно рассказывает о том, как русские эмигранты создавали газету «Новый Американец». Писатель остается верным своим принципам составления книги из коротких рассказов и видеть комическое в жизни. В повествование вмонтированы вставки - забавные истории и анекдоты, приключившиеся со знакомыми автора. Это отрывки из его книги «Соло на ундервуде: Записные книжки» (1980).

В эмиграции в творчестве Довлатова появляются и ностальгические ноты. Звучат они в книгах «Филиал», (1990), «Наши» (1983), «Чемодан» (1986). Последняя состоит из отдельных новелл о вещах, которые автор вывез с собой в Америку - «Креповые финские носки», «Приличный двубортный костюм», «Номенклатурные полуботинки» и т.д. Каждая из вещей крепко привязана в его памяти к конкретной ситуации, случаю, когда-то происшедшему с ним в доэмигрантском прошлом. Историй раскрывают различные периоды его биографии и тематически примыкают, как бы варьируют уже написанное в «Зоне», «Компромиссе», «Ремесле». В этом проявляются особенности поэтики Довлатова, не случайно многими критиками отмечалось использование им принципов джазовой композиции.

Повествование Довлатова обращено и к прошлому, к истории рода в книге «Наши». Создавая колоритные, отчасти мифологизированные портреты своих предков - дедов по отцовской и материнской линии, повествуя о родителях и поколении «отцов», рассказывая о своих сверстниках, писатель не замыкается рамками истории одной семьи, а воссоздает ее на широком историческом и социальном фоне жизни «небывалой страны».

«Иностранка» (1986) - книга, где впервые герой - Довлатов отступает на второй план и как бы прячется за внешним увлекательным и даже авантюрным сюжетом - историей эмигрантки Маруси и ее замужества. Объектом его внимания становятся нравы, проблемы и заботы русской колонии в Нью-Йорке. Ярко, пластично обрисованы ее обитатели, их занятия, их быт, с беззлобным юмором показаны их недостатки и слабости. Писатель как бы собирает и классифицирует различные проблемы эмигрантов и проводит мысль, что Америка - вовсе не рай. И, как правило, непросто прижиться здесь переселенцам. Грустная и в то же время с юмором поведанная история Маруси - яркое тому доказательство. Повествуя о самом обыденном и, казалось бы, приземленном, писатель никогда не теряет из виду главной темы, не снижает пафоса своей прозы: «Пропащая, бесценная, единственная жизнь».

Тема эмиграции, ее литературно-художественных кругов, начатая в «Ремесле», находит продолжение и развитие в повести «Филиал», герой которой опять-таки Довлатов (здесь - Далматов), журналист радио «Свобода», становится участником фантастического симпозиума «Новая Россия». Здесь представлены разнообразные идейные течения и ориентации, присутствуют представители прессы, деятели литературы и искусства. Многие известные фамилии писатель зашифровал, ситуации заострил до абсурда. В довлатовской интерпретации «шумный, склочный, пьющий, задиристый филиал подозрительно напоминает домашние богемные сборища, изображенные в «Чемодане» и «Заповеднике». Филиал - не сливки, а осколок той России. Тут тоже есть почвенники и либералы, борьба самолюбий и кружков, гении и сумасшедшие. Причем, на почве главным образом литературной, а не политической».

Композиция «Филиала» двупланова. Современные события переплетаются с прошлым автора, параллельно разворачивающимся лирическим повествованием о первой любви.

Писатель дает повод для подобных суждений, напрямую утверждая в «Записных книжках», что «можно благоговеть перед умом Толстого. Восхищаться изяществом Пушкина. Ценить нравственные поиски Достоевского. Юмор Гоголя. И так далее.

Однако похожим быть хочется только на Чехова».

Чего стоит хотя бы тот факт, что у него нет ни в одном предложении слов, которые бы начинались с одной и той же буквы. И. Бродский отмечал, что «рассказы его держатся более всего на ритме фразы... Они написаны как стихотворения: сюжет в них имеет значение второстепенное, он только повод для речи».

Возвращение книг Довлатова в Россию стало фактом огромного духовного и художественного значения. Его книги стали «анекдотической сагой об ушедшем времени. И лирической прозой о чем-то непреходящем».

Л-ра: Русский язык и литература в учебных заведениях. – 2002. – № 4. – С. 19-22.

«Иностранка» стала первым серьезным произведением, написанным Сергеем Довлатовым в эмиграции. Повесть включена в школьную и университетскую программы обучения, неоднократно ставилась на театральной сцене в качестве пьесы, переведена на все основные европейские языки и до сих пор пользуется любовью читателей.

Эта книга посвящена автором «одиноким русским женщинам в Америке» и рассказывает об одной из них. Жизнь главной героини наполнена большими и маленькими бедами, забавными и трагическими событиями, из которых автор и собирает облик «Иностранки». Причем каждый из этих элементов подается Довлатовым с одной стороны очень просто, а с другой - с такой иронией, что смех вызывают даже те моменты, над которыми сами герои повести безутешно рыдают.

Довлатов, получивший за рубежом вожделенную свободу слова, в «Иностранке» использует ее весьма оригинальным способом - он вроде бы и ругает советский режим, но делает это так остроумно и иронично, что прямой упрек оказывается практически незаметным. Автор начинает писать более открыто о некоторых вещах, но все же не переходит некой границы в своей книге. Получается, граница эта устанавливается даже не цензурой, а некими этическими соображениями, коих Довлатов придерживается как во всех своих произведениях.

Для многих именно «Иностранка» стала лучшей книгой Довлатова - в ней автор демонстрирует не только зрелый стиль, безупречное владение языком, способность выстраивать гармоничную и органичную конструкцию произведения, но и некую житейскую мудрость, которая наполняет собой повесть. «Иностранка» написана очень просто, но именно в этом и заключается привлекательность книги, позволившая ей стать одним из самых читаемых в России произведений своего времени.

Высмеивая ту действительность, за которой он имеет возможность наблюдать, Довлатов делает это с поразительной добротой так, что после прочтения книги остаются только светлые чувства. Создавая центральных персонажей, автор детально прорабатывает их характеры, благодаря чему каждый из них кажется реальным, живым и в чем-то очень симпатичным человеком. При этом не забывает Довлатов и о персонажах второстепенных - населяя ими мир «Иностранки», он не просто расставляет безликие манекены на втором плане, а вводит сюжет живые характеры, которые раскрашивают повесть своим ярким языком, занимательными привычками и поступками.

Здесь нет героев в прямом смысле слова, нет даже сюжета, который можно было бы назвать завершенным, созданным по определенной канве, - «Иностранка» становится источником удовольствия от самого процесса чтения, от возможности наблюдать за жизнью героев, наслаждаясь при этом потрясающим стилем автора.

Гречанке

Ты рождена воспламенять
Воображение поэтов,
Его тревожить и пленять
Любезной живостью приветов,
Восточной странностью речей,
Блистаньем зеркальных очей
И этой ножкою нескромной...
Ты рождена для неги томной,
Для упоения страстей.
Скажи - когда певец Леилы
В мечтах небесных рисовал
Свой неизменный идеал,
Уж не тебя ль изображал
Поэт мучительный и милый?
Быть может, в дальной стороне,
Под небом Греции священной,
Тебя страдалец вдохновенный
Узнал, иль видел, как во сне,
И скрылся образ незабвенный
В его сердечной глубине?
Быть может, лирою счастливой
Тебя волшебник искушал;
Невольный трепет возникал
В твоей груди самолюбивой,
И ты, склонясь к его плечу...
Нет, нет, мой друг, мечты ревнивой
Питать я пламя не хочу;
Мне долго счастье чуждо было,
Мне ново наслажденье им,
И, тайной грустию томим,
Боюсь: неверно все, что мило.

Иностранке

На языке тебе невнятном
Стихи прощальные пишу,
Но в заблуждении приятном
Вниманья твоего прошу:
Мой друг, доколе не увяну,
В разлуке чувство погубя,
Боготворить не перестану
Тебя, мой друг, одну тебя.
На чуждые черты взирая,
Верь только сердцу моему,
Как прежде верила ему,
Его страстей не понимая.

С Калипсо Полихрони Пушкин встретился в Кишиневе в июне 1821 года. В это лето он набросал несколько ее портретов. В 1822 году появились и обращенные к ней стихи: послание "Гречанке", а также стихотворение "Иностранке" (в черновике оно тоже было озаглавлено "Гречанке"), которое скорее всего можно отнести к Калипсо Полихрони. Общение Пушкина с юной гречанкой продолжалось до 1824 года. В марте 1824 года поэт ненадолго приезжал в Кишинев и познакомил с Калипсо и ее матерью Ф. Ф. Вигеля, который так вспоминал об этой встрече:
"Он заставил меня сделать довольно странное знакомство. В Кишиневе проживала не весьма в безывестности гречанка-вдова, называемая Полихрония, бежавшая, говорят, из Константинополя. При ней находилась молодая, но не молоденькая дочь, при крещении получившая мифологическое имя Калипсо и, что довольно странно, которая несколько времени находилась в известной связи с молодым князем Телемахом Ханджери. Она была не высока ростом, худощава, и черты у нее были правильные; но природа с бедняжкой захотела сыграть дурную шутку, посреди приятного лица ее прилепив ей огромный ястребиный нос. Несмотря на то, она многим нравилась, только не мне, ибо длинные носы всегда мне казались противны. У нее был голос нежный, увлекательный, не только когда она говорила, но даже когда с гитарой пела ужасные, мрачные турецкие песни; одну из них, с ее слов, Пушкин переложил на русский язык, под именем "Черной шали" (здесь Вигель ошибся. - Н. З.). Исключая турецкого и природного греческого, хорошо знала она еще языки арабский, молдавский, итальянский и французский. Ни в обращении ее, ни в поведении не видно было ни малейшей строгости; если бы она жила в век Перикла, история, верно, сохранила бы нам ее вместе с именами Фрины и Лаисы.

Любопытство мое было крайне возбуждено, когда Пушкин представил меня сей деве и ее родительнице. В нем же самом не заметил я и остатков любовного жара, коим прежде горел он к ней. Воображение пуще разгорячено было в нем мыслию, что лет пятнадцати будто бы впервые познала она страсть в объятьях лорда Байрона, путешествовавшего тогда по Греции" .
Наблюдательный Вигель подметил несколько важных деталей: то, что для Пушкина Калипсо была особенно притягательна из-за волновавшей его легенды о ее любовной связи с Байроном; и то, что к 1824 году чувства его к ней угасли (в его жизнь уже вошла Одесса со всеми ее соблазнами). В 1823 году Пушкин приглашал в Кишинев П. Вяземского, обещая познакомить его с гречанкой, которая "цаловалась" с Байроном. Видимо, в этот период, когда Пушкин переживал бурное увлечение байронизмом, такая деталь оказывалась решающей.
И. Липранди в своих воспоминаниях добавил новые штрихи к портрету Калипсо Полихрони:
"Она была чрезвычайно маленького роста, с едва заметной грудью; длинное сухое лицо всегда, по обычаю некоторых мест Турции, нарумяненное; огромный нос как бы сверху донизу разделял ее лицо; густые и длинные волосы, с огромными огненными глазами, которым она еще больше придавала сладострастия употреблением "сурьме". ... Пела она на восточный тон, в нос; это очень забавляло Пушкина, в особенности турецкие сладострастные заунывные песни, с аккомпанементом глаз, а иногда жестов" .

Дамы Полихрони внесли элемент экзотики в кишиневскую жизнь. Мать Калипсо убедила жителей в своих магических способностях. "Она была упованием, утешением всех отчаянных любовников и любовниц. Ее чары и по заочности умягчали сердца жестоких и гордых красавиц и холодных как мрамор мужчин, и их притягивали друг к другу", - вспоминал Вигель . Сама Калипсо отличалась умом и дерзостью. Так, она написала слезное послание великому князю Константину Павловичу и сумела его разжалобить. Он прислал ей не только денежное пособие, но и рекомендательное письмо к графу Воронцову. Не зная обстоятельств дела, но желая выслужиться перед Цесаревичем, Воронцов решил нанести ей визит с соблюдением всего необходимого церемониала. Он, разумеется, был принят, но потом с ужасом узнал, что за дом он посетил. Зато Калипсо этот визит возвысил во мнении горожан и соотечественников. Если Пушкину эта ее выходка была известна, то она наверняка пришлась ему по сердцу. Вигель вспоминал, как Калипсо ловко воспользовалась антипатией, которую питали к нему молдаване, и выдала себя за его жертву, брошенную и поруганную, получив таким образом доступ в их дома: "Из мщения, желая досадить мне, и бояре стали приглашать ее к своим женам. Куда как мне это было больно и как лестно даром прослыть Тезеем носастой Ариадны!" . Наверняка все это прибавляло еще больше очарования дерзкой плутовке в глазах поэта, не меньшее ее любившего подобные шутки и розыгрыши.
В пушкинском послании "Гречанке" уже в первых строках Калипсо предстает прежде всего возлюбленной "певца Леилы". Воображение поэта занято той, былой, любовью, воспоминание о которой, быть может, и питает его собственное чувство. Эта романтическая история, превратившая гречанку в байроновскую музу, нарочито неопределенна, соткана из фантазий и предположений. Это некое "быть может", интригующее воображение поэта. Пушкинское "скажи", обращенное к красавице, ответа не подразумевает. А завершающие слова о ревности не более чем привычный реверанс. Неизвестно, рассказывала ли сама Калипсо Пушкину что-либо о своем романе с Байроном. Быть может, эта легенда просто ее сопровождала? Во всяком случае чувство Пушкина ею, несомненно, поддерживалось. Кроме того, впервые очутившись на юге, впервые увидев Кавказ и море, он с неподдельным живым интересом впитывал в себя восточную экзотику, восточный тип красоты, так полно воплощенный в юной гречанке, и пленявшую его "восточную странность речей". Может быть, он и любил в ней не столько реальную женщину, сколько воплощение восточной неги, искушавшей и "певца Леилы"?
По отзывам современников, Пушкин в кишиневскую пору не был, что называется, влюблен в Калипсо Полихрони; зато о его романе с ней знали, по-видимому, все, поскольку отсутствие "строгости" поведения юной куртизанки никого не обязывало к сохранению тайны. Вероятно, имя поэта привычно с ней связывалось, о чем, в частности свидетельствует любопытная деталь из воспоминаний В. Ф. Раевского. В феврале 1822 года к нему явился Пушкин, чтобы предупредить его о грозящем ему аресте. Поэт, вероятно, чувствовал, что видятся они в последний раз:
"Пушкин смотрел на меня во все глаза.
Ах, Раевский! Позволь мне обнять тебя!
Ты не гречанка, - сказал я" .

Свидетелем романа Пушкина с Калипсо Полихрони оказался молдавский писатель Костаке Негруци (1808-1868), который находился в Кишиневе в 1822-1823 г. г. и запомнил, что Пушкин часто прогуливался с гречанкой по городскому бульвару. Перу Негруци принадлежит новелла "Калипсо", где он поведал явно вымышленную историю о том, как Калипсо Полихрони, переодевшись в мужской костюм, тайно постриглась в монахи, где об ее истинном поле и имени узнали только после ее смерти (6). На самом деле Калипсо умерла от чахотки в Одессе в 1827 году.
Неизвестно, когда дошла до Пушкина весть о ее смерти. Поэт поддерживал переписку с жившим в Кишиневе Н. С. Алексеевым, который 30 октября 1826 года сообщил ему, что "Калипсо в чахотке". О том, что Пушкин о смерти своей былой возлюбленной знал, свидетельствует один любопытный факт. На него впервые обратила внимание Р. В. Иезуитова в своей статье "Утаенная любовь" . В 1830 году, во время болдинской осени, Пушкин одно за другим написал два стихотворения - "Заклинание" и "Для берегов отчизны дальней", которые, по сложившейся традиции, относят к Амалии Ризнич. В отношении второго сомнений, видимо, быть не должно, слишком много там узнаваемых реалий. Что же касается первого, то в нем неожиданно имя Леила, которым поэт называет умершую возлюбленную:

ЗАКЛИНАНИЕ
О, если правда, что в ночи,
Когда покоятся живые,
И с неба лунные лучи
Скользят на камни гробовые,
О, если правда, что тогда
Пустеют тихие могилы -
Я тень зову, я жду Леилы:
Ко мне, мой друг, сюда, сюда!

Если мы вспомним послание "Гречанке", то там тоже упоминается Леила, "неизменный идеал", и традиционно восточный и романтический, которым вдохновлялся Байрон в своих южных поэмах и который он обрел в красавице-гречанке:
Уж не тебя ль изображал
Поэт мучительный и милый?
Следовательно, "Заклинание" вполне может быть связано с воспоминанием об умершей Калипсо, и тогда оба стихотворения соединяются одной темой - любовь и смерть. И Калипсо Полихрони, и Амалия Ризнич, уже умершие, слились для поэта в одно томительное и щемящее воспоминание и удостоились проникновенных прощальных строк.
И, вероятно, память об этих уже ушедших из жизни возлюбленных, дочерях стран полуденных, соединилась в прекрасных строках поэта, скорее всего обращенном к ним обеим. Речь идет о набросках к прекрасному стихотворению Пушкина "Воспоминание" (1828 г.). Отрывок этот остался в рукописи, и может быть, именно поэтому сохранил некую исповедальность:

И нет отрады мне - и тихо предо мной
Встают два призрака младые,
Две тени милые - два данные судьбой
Мне ангела во дни былые -
Но оба с крыльями, и с пламенным мячом -
И оба говорят мне мертвым языком
О тайнах счастия и гроба. (Т. 3. С.651)
И далее есть еще загадочные строки:
Но оба с крыльями, и с пламенным мечом -
И стерегут - и мстят мне оба -
И мертвую любовь питает их огнем
Неумирающая злоба.

"Мстят"? Неумирающая злоба? Пусть эти слова останутся тайной поэта. Эти строки написаны в 1828 году, вероятно, в момент, когда он был всеми отвергнут и чувствовал себя как никогда одиноким. Со стихотворения "Воспоминание" начинается история покаяния поэта, которое он, накануне своей зрелости, охваченный стремлением выйти на проторенные дороги жизни, переживал очень мучительно и искренне.
И гречанка с мифологическим именем Калипсо стала одним из таких одновременно сладостных и щемящих воспоминаний.

Литература:

Вигель Ф. Ф. Записки. М. 1892. Ч. VI. С. 152-152.
А. С. Пушкин в воспоминаниях современников. Т. 1-2. М. 1985. Т. 1 С. 308-309.
Вигель Ф. Ф. Указ. соч. С. 153.
Там же. С. 154.
А. С. Пушкин в воспоминаниях современников. Т. 1. С. 384.
Исторический вестник. 1884. №2.
Легенды и мифы о Пушкине. С.-Петербург. 1995. С. 233.
_______________________________
© Забабурова Нина Владимировна

«Иностранке» Александр Пушкин

На языке, тебе невнятном,
Стихи прощальные пишу,
Но в заблуждении приятном
Вниманья твоего прошу:
Мой друг, доколе не увяну,
В разлуке чувство погубя,
Боготворить не перестану
Тебя, мой друг, одну тебя.
На чуждые черты взирая,
Верь только сердцу моему,
Как прежде верила ему,
Его страстей не понимая.

Анализ стихотворения Пушкина «Иностранке»

Стихотворение «Иностранке» А. С. Пушкин написал в 1822 году. Автор сам опубликовал его в своём сборнике «Стихотворения А. Пушкина» в 1826 году без указания даты. Интересно, что в черновике это произведение значилось под другим названием и имело более фривольное содержание. Черновая версия называлась «Гречанке», а третье четверостишие звучало так:
Я помнить буду, друг любимый,
В уединённой тьме ночей
Твой поцелуй неутомимый
И жар томительных очей.

«Чистовой» вариант, вошедший во все сборники стихов, содержит три четверостишия; первые два из них имеют перекрёстную рифму (abab cdcd), а последнее – кольцевую (effe). Строки написаны четырёхстопным ямбом. В качестве лирического героя выступает сам автор.

Александр Сергеевич часто посвящал стихотворения дамам, которые пленяли его сердце. Но «Иностранке», судя по всему, не обращено к какой-то определённой женщине. Хотя в одной из рукописей и содержится приписка «В альбом иностранке», всё же думается, что сюжет произведения является только изысканным плодом пылкого воображения поэта.

О чём же повествует это стихотворение? Оно является любовной запиской, в которой лирический герой прощается с предметом своей страсти – несомненно, прекрасной чужеземкой. В более благопристойной версии он в последний раз объясняется в своих чувствах:
Боготворить не перестану
Тебя, мой друг, одну тебя.

Как трепетно поэт обращается к возлюбленной! Он называет её «мой друг», указывая на духовную связь, более глубокую, нежели примитивное физическое влечение. Показательно и выражение «боготворить не перестану». Оно подчёркивает возвышенный характер чувств лирического героя к женщине.

О том же свидетельствует фраза «Вниманья твоего прошу». Читатель может заметить, что говорится именно о внимании, а не о последнем объятии или поцелуе. Страсть отступает на второй план. Движение души – вот что важно для автора. Поэтому поэт заостряет внимание на том, что иностранка не знает языка лирического героя, но всё равно отвечает ему взаимностью.

В черновике к уверениям в преданности добавляются упоминания ласк, которыми избранница одаривала героя. Здесь скромная фраза «мой друг» сменяется на «друг любимый». Добавляются интимные подробности, выраженные в страстных эпитетах: «жар томительный очей», «поцелуй неутомимый». Оба этих прилагательных содержат корень «том», также содержащийся в слове «томный», т. е. исполненный сладкой неги, усталый от любовных ласк. Эта часть стихотворения открывает нам другую сторону героя – не возвышенно-благородную, а горячую и чувственную.

Если взглянуть на это произведение чуть иначе, то оно легко может стать метафорой человеческой личности. На всеобщее обозрение мы выносим свои самые лучшие качества – романтичность, нравственность, показываем, что мы ценим в первую очередь душу. Но внутри нас бушуют страсти, которые мы скрываем от других, как поэт скрыл последнее четверостишие за обложкой черновика.

Статья посвящена изучению женских образов в повести С. Довлатова «Иностранка». Актуальность работы определяется недостаточной изученностью данной темы в творчестве писателя. Ставится задача охарактеризовать образ героини, определить его роль в контексте выбранного произведения. Проводится анализ портретной, речевой, психологической характеристик героини, её взаимоотношения с другими персонажами. В результате исследования автор статьи приходит к выводу, что основной функцией анализируемого образа становится создание самодостаточного типа русской женщины-эмигрантки, решившейся изменить свою жизнь.

FEMALE IMAGES IN S. DOVLATOV’S WORKS (BASED ON NOVEL «A FOREIGN WOMAN»)

Kvitko Anastasia Igorevna,

Southern Federal University

student, Institute of Philology, Journalism and

Intercultural Communications

АННОТАЦИЯ:

ABSTRACT:

The research deals with female images in novel «A Foreign Woman» by S. Dovlatov. The relevance of article is defined by insufficient study of the given subject in works of the writer. The task of article is to characterize female image, to define her importance and role in the context of the chosen work. The analysis of portrait, speech, psychological characteristics of heroine, her relationship with other characters is carried out. The author of article comes to the conclusion that creation of a self-sufficient image of the Russian female emigrant who decided to change the life become the main function of the female image.

Ключевые слова: С. Довлатов, Иностранка, женские образы, Маруся Татарович.

Key words: S. Dovlatov, A Foreign Woman, female images, Marusia Tatarovich.

Прозу С. Довлатова с уверенностью можно назвать уникальной – в ней сочетаются традиционность и самобытность. И, несмотря на то, что литературное наследие Довлатова представлено только четырьмя томами, его произведения пользуются особым вниманием со стороны читателя. Большое количество критической и научной литературы, сайтов, посвящённых личности и творчеству писателя, определяется «масштабом его художественного дарования, стилевым своеобразием произведений, оригинальностью авторской позиции» .

Довлатовский герой постоянно находится в поле зрения исследователей. Герои, изображённые им, не похожи на тех, которые были в советской литературе – они живые, со своими слабостями и достоинствами, собственными взглядами на жизнь. Писатель не делит их на положительных и отрицательных, более того, он с особенной теплотой пишет о маргиналах. Одна из главных целей, которую ставит перед собой Довлатов – указать на то, что же такое реальность и как можно с ней уживаться. Довлатовские герои могут быть «лгунами, фанфаронами, бездарностями, косноязычными проповедниками…» . И его герой-рассказчик «…прежде всего – не ангел. Но по обезоруживающей причине: лишь падшим, смирившим гордыню внятен ныне «божественный глагол»» .

Немаловажную роль в прозе Довлатова играют женские персонажи – «без них невозможна типология персонажей писателя» . Показательно, что именно женщине посвящены у Довлатова такие произведения, как «Заповедник» («Моей жене, которая была права» ), «Иностранка» («Одиноким русским женщинам в Америке – с любовью, грустью и надеждой» ), «Компромисс» («Н.С. Довлатовой – за все мучения!» ). Уже на основании этого можно сделать вывод о том, какую значительную роль в жизни писателя играли женщины.

В повести «Иностранка» (написана в 1985 году в Нью-Йорке), как обычно у С. Довлатова, женских образов немного: кроме центральной фигуры Маруси в отдельных эпизодах появляются только такие персонажи, как двоюродная сестра Маруси Лора, мать Галина Тимофеевна, а также упоминаются Косая Фрида и документальный образ Веры Набоковой (Слоним). По месту проживания их можно условно разделить на несколько групп – тех, кто «ассимилировал» в эмиграции (Лора, Косая Фрида); кто остался в Советском Союзе (Галина Тимофеевна); персонаж, чья история эмиграции в Америку становится сюжетом повести (Маруся). Образ же Веры Набоковой, жены Владимира Набокова, по верной мысли М.Д. Новиковой , помогает писателю дистанцировать две «волны» эмиграции.

Лора, двоюродная сестра Маруси, изображена счастливой, спокойной и полностью довольной своей жизнью в Америке: со своим мужем «жили так хорошо, что даже придумывали себе маленькие неприятности» . В прошлом простая, тихая девушка после нескольких лет счастливого замужества и удачного трудоустройства даже не хочет задумываться о том, почему людям плохо живется в Америке. Они с мужем «слышали, что некоторым эмигрантам живется плохо. Вероятно, это были нездоровые люди с паршивыми характерами» .

Образ Лоры был введён Довлатовым неслучайно: он необходим для создания контраста между замужней, рассудительной Лорой и незамужней, легкомысленной Марусей.

Ключевой фигурой в повести является Маруся Татарович, в которой объединяются образы многих русских женщин, эмигрировавших в Америку. Маруся является одним из самых ярких и сложных из довлатовских женских образов, что отражается в его оценке исследователями. Н. Орлова пишет: «Сильный, смешной и трагичный образ Муси, избалованной дочери известных и богатых родителей, неординарен и интересен. Прослеживается эволюция героини: непокладистая, строптивая, бросает свой домашний советский уют, уезжает в Америку в поисках чего-то нового . «Она научилась считать деньги, смирилась с правилами, которые диктует Америка, но не может здесь жить» . Иную позицию занимает В. Артамонова, которая полагает, что Маруся нашла в Америке «идеал жизненного устройства в полноте эмоциональных проявлений души и сердечных откликов со стороны окружающих» . Иной взгляд на образ Маруси у Н. Анастасьева: как на аутсайдера, который оказался в чужеродной среде. «Недаром одну из эмигрантских своих повестей Довлатов и назвал – «Иностранка». Иностранка не просто в семантическом значении слова, но прежде всего по неустроенности, по незадавшейся судьбе» . По типологии довлатовских эмигрантов С. Дуловой , которая делит довлатовских персонажей на эмигрантов – (маргиналы, сильно пьющие люди, не желающие работать), «внутренних эмигрантов» (основная черта – неприятие законов современного общества, что выражается в непривлекательной работе), экономических эмигрантов (потребность в удовлетворении материальных благ), художественных эмигрантов (люди, покидающие СССР в поиске творческой свободы) и «авантюристов» (попали в Америку случайно), Марусю можно было бы отнести к последней группе. Однако, на наш взгляд, ее образ сложнее.

Примечательно, что в повести нет подробного описания внешнего облика героини – он даётся вскользь, через восприятие других персонажей. Так, говоря о Марусе, чаще всего употребляются эпитеты «красивая», «легкомысленная», часто их можно увидеть вместе: «Маруся ему тоже понравилась, она была стройная, весёлая и легкомысленная» , «Маруся была красивая и легкомысленная» , «видимо, свободная женщина распространяет какие–то особенные флюиды. Красивая – тем более» . Один раз упоминается её рост – «…высокая, нарядная и какая–то беспомощная» . А. Плотникова не зря относит Марусю к типу «женщины-весны», основными чертами которого являются красота, особая привлекательность для противоположного пола .

Более часто даются описания элементов одежды: «..из голенища Марусиного лакированного сапога» , «появилась, одетая в строгий бежевый костюмчик» , «женщина в нарядном белом платье» . Дважды упоминается цвет волос: «–…испанцы, видно, к маленьким неравнодушны. – И ещё – к блондинкам» , «– Эта рыжая, однако, не теряется» .

В своей статье «Образ русских в Америке в повести С. Довлатова «Иностранка»» О.Н. Шоронова делает вывод, что автор специально избегает подробного описания внешности героев (не только Маруси, но и других персонажей в повести). Это служит для того, чтобы в сознании читателя не появлялся стереотип, типичный образ русских, поскольку для Сергея Довлатова главным является «представление характерных русских черт как нации в целом» . Также при изображении лица даются эмоциональные характеристики героя, чего практически нет в повести.

В центре внимания оказываются переживания главной героини, которая отказалась от типичной судьбы дочери номенклатурных работников «среднего звена».

В СССР у Маруси было всё для того, чтобы прожить безбедную и, казалось бы, счастливую жизнь: у неё были влиятельные родители (Марусин отец был генеральным директором производственно–технического комбината, а мать заведовала крупнейшим в городе пошивочным ателье), которые обеспечивали её всем необходимым. Друзья, которых, по меркам советского времени, можно отнести к «золотой молодежи», ездили на юг и в Прибалтику, хорошо одевались, любили рестораны и театральные премьеры. Жизнь Маруси была полностью предсказуема, «состояла из добросовестной учёбы плюс невинные здоровые развлечения – кино, театры, музеи» , у неё были «рояль, цветной телевизор и даже собака» , хорошие отметки в школе, приятная внешность, лёгкое поступление в институт, и в дальнейшем выгодная работа. Личная жизнь героини при всей насыщенности не приносит ей радости. Чувство любви сменяется разочарованием: Цехновицер вскоре ей надоедает, Дима Фёдоров вызывает ненависть из-за отсутствия недостатков. После развода с ним она продолжала находить утешение в мужчинах, причём каждому из своих объектов любви Маруся отдавала всё своё время – «с Кажданом она ездила в Прибалтику и на Урал. С Шарафутдиновым год прожила в Алупке. С иллюзионистом Мабисо летала по всему Заполярью» , ездила на все гастроли с Разудаловым.

Так, Маруся представляется девушкой беззаботной, желающей получить от жизни одни лишь удовольствия: «К тридцати годам Маруся поняла, что жизнь состоит из удовольствий. Все остальное можно считать неприятностями. Удовольствия – это цветы, рестораны, любовь, заграничные вещи и музыка. Неприятности – это отсутствие денег, попреки, болезни и чувство вины» . Только после измен Бронислава Разудалова, Маруся задумалась о том, как же жить дальше – удовольствия, что раньше приносили ей радость, стали порождать чувство вины, бескорыстные поступки, которые она совершала в отношении её партнёров, заканчивались унижениями.

По С. Довлатову, для русской одинокой женщины эмиграция – это чаще всего преодоление вынужденных обстоятельств, возможность начать новую безбедную жизнь. Несколько иначе воспринимает эмиграцию Маруся: «В эмиграции было что-то нереальное. Что-то, напоминающее идею загробной жизни. То есть можно было попытаться начать все сначала. Избавиться от бремени прошлого» . Решение уехать из СССР было спонтанным, просто «так вышло». Она эмигрировала в Америку, скорее, из-за подсознательного желания свернуть с накатанного пути, где целиком и полностью зависела от родителей, а ее женихами были «подчиненные Федора Макаровича, которые, в основном, старались нравиться ему» .

Первое время после приезда в Америку она жила у своей сестры Лоры и фактически продолжала вести ту же жизнь, что и на родине, а «Нью–Йорк был дня Маруси происшествием, концертом, зрелищем» . Осознание этого все же тяготит героиню: «Сколько можно зависеть от Лоры? Сколько можно есть чужой хлеб? Сколько можно жить под чужой крышей? Короче, сколько все это может продолжаться?..» . Ей хочется очень хочется найти свое место в жизни: «Маруся «завидовала детям, нищим, полисменам - всем, кто ощущал себя частью этого города» .

Марусю, как мы уже знаем, девушку красивую, и в Америке продолжают окружать самые разные ухажёры–эмигранты (диссидент Караваев, издатель Друкер, таксисты Перцович и Еселевский и даже религиозный деятель Лемпкус). Но она «не выдержала» и полюбила латиноамериканца Рафаэля – странного, похотливого, бесперспективного мечтателя – человека, мало отличающегося от ее предыдущих мужчин: «На Рафу полагаться глупо. Он такой: сегодня на коленях ползает, а завтра вдруг исчезнет. Где–то шляется неделю или две. Потом опять звонит» .

Позже, когда, казалось бы, жизнь налаживается – появилась работа, обставленная квартира, оплаченные счета, совместная жизнь с Рафаэлем – героиня чувствует, что ее силы иссякли: «Хочу, чтоб обо мне заботились. Хочу туда, где папа с мамой… А здесь? Испанец, попугай, какая–то дурацкая свобода…» . Какое-то время она не может определиться, где же лучше – в России или в Америке: «Ехать ли мне в это чертово посольство? Надо бы поехать. Просто ради интереса…» .

После разговоров с людьми «из советского посольства», настаивавшими на искуплении ею своей вины перед Родиной, после встречи с бывшим мужем, прилетевшим в Америку на гастроли, Маруся понимает всю несбыточность иллюзий относительно своего возвращения в СССР. Глядя на Разудалова, она думает: «Горе ты мое! Зачем все это надо?! Ты же ископаемое. Да еще и бесполезное…» . Перемена места ничего не изменит, а восстановление исчерпавших себя отношений невозможно.

Дальше мы встречаемся с героиней спустя почти год, когда Маруся пришла к выводу, что именно в Рафаэле, попугае, «дурацкой свободе» и заключается её счастье. Когда пропал попугай Лоло, Маруся воспринимает происшествие как катастрофу: «Этого я не переживу!» . Исчезнувший попугай становится для Маруси «амбивалентным, на грани фарса и чёрного юмора, но трогательным символом обретённого собственного «дома»» .

«Хеппи энд», которым заканчивается повесть, означает, что Маруся наконец-то делает выбор в пользу жизни и любви. Она смогла справиться с трудностями, остаться русской, не ассимилировать, как это произошло с её двоюродной сестрой Лорой. А это позволяет говорить о ее индивидуальности, что для автора повести принципиально важно.

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ:

1. Артамонова, В.В. Повесть «Иностранка» С. Довлатова: Американский взгляд на проблемы эмиграции / В.В. Артамонова // «Международный научный институт» Educatio. – 2014. – №5. – С. 77-79.

2. Арьев, А. История рассказчика. Вступительная статья // Сухих, И.Н. Сергей Довлатов: время, место, судьба. – СПб.: Азбука, 2010. – 288 с.

3. Анастасьев, Н.А. Слова – моя профессия / Н.А. Анастасьев // Вопросы литературы. – 1995 – №1 – С. 12–22.

4. Довлатов, С. Заповедник // С. Довлатов. Собрание сочинений в 4–х т. Т.2. – СПб.: Азбука, 2000. – С. 86–143.

5. Довлатов, С. Иностранка // С. Довлатов. Собрание сочинений в 4–х т. Т.3. – СПб.: Азбука, 2000. – С. 93–151.

6. Дочева, К.Г. Идентификация личности героя в творчестве Сергея Довлатова: автореф. дисс. … канд. филол. наук / К.Г. Дочева – Орёл, 2004 – 28 с.

7. Дулова, С.А. Тип эмигранта в произведениях С. Довлатова / С.А. Дулова // Вестник Северного (Арктического) федерального университета. – 2009 – С. 72-25.

8. Новикова, М.Д. Семантика женских образов в повестях С. Довлатова периода эмиграции («Заповедник», «Наши», «Иностранка»): магист. диссерт. / М.Д. Новикова – Томск, 2017 – 121 с.

9. Орлова, Н.А. Женские образы в произведениях С. Довлатова / Н.А. Орлова // Вестник ПЛГУ – 2010. – №8. – С. 30–34.

10. Плотникова, А.Г. Традиции русской классической литературы в творчестве С.Д. Довлатова: автореф. … диссерт. канд. филол. наук / А.Г. Плотникова – М., 2008.– 21с.

11. Шоронова, О.Н. Образ русских в Америке в повести С. Довлатова «Иностранка» / О.Н. Шоронова // Научный поиск – 2015. – №3. – с. 48–50.