Иван бунин - легкое дыхание. Бунин иван алексеевич - легкое дыхание

На кладбище, над свежей глиняной насыпью стоит новый крест
из дуба, крепкий, тяжелый, гладкий.
Апрель, дни серые; памятники кладбища, просторного,
уездного, еще далеко видны сквозь голые деревья, и холодный
ветер звенит и звенит фарфоровым венком у подножия креста.
В самый же крест вделан довольно большой, выпуклый
фарфоровый медальон, а в медальоне -- фотографический портрет
гимназистки с радостными, поразительно живыми глазами.
Это Оля Мещерская.

Девочкой она ничем не выделялась в толпе коричневых
гимназических платьиц: что можно было сказать о ней, кроме
того, что она из числа хорошеньких, богатых и счастливых
девочек, что она способна, но шаловлива и очень беспечна к тем
наставлениям, которые ей делает классная дама? Затем она стала
расцветать, развиваться не по дням, а по часам. В четырнадцать
лет у нее, при тонкой талии и стройных ножках, уже хорошо
обрисовывались груди и все те формы, очарование которых еще
никогда не выразило человеческое слово; в пятнадцать она слыла
уже красавицей. Как тщательно причесывались некоторые ее
подруги, как чистоплотны были, как следили за своими
сдержанными движениями! А она ничего не боялась -- ни
чернильных пятен на пальцах, ни раскрасневшегося лица, ни
растрепанных волос, ни заголившегося при падении на бегу
колена. Без всяких ее забот и усилий и как-то незаметно пришло
к ней все то, что так отличало ее в последние два года из всей
гимназии,-- изящество, нарядность, ловкость, ясный блеск
глаз... Никто не танцевал так на балах, как Оля Мещерская,
никто не бегал так на коньках, как она, ни за кем на балах не
ухаживали столько, сколько за ней, и почему-то никого не любили
так младшие классы, как ее. Незаметно стала она девушкой, и
незаметно упрочилась ее гимназическая слава, и уже пошли толки,
что она ветрена, не может жить без поклонников, что в нее
безумно влюблен гимназист Шеншин, что будто бы и она его любит,
но так изменчива в обращении с ним, что он покушался на
самоубийство.

Последнюю свою зиму Оля Мещерская совсем сошла с ума от
веселья, как говорили в гимназии. Зима была снежная, солнечная,
морозная, рано опускалось солнце за высокий ельник снежного
гимназического сада, неизменно погожее, лучистое, обещающее и
на завтра мороз и солнце, гулянье на Соборной улице, каток в
городском саду, розовый вечер, музыку и эту во все стороны
скользящую на катке толпу, в которой Оля Мещерская казалась
самой беззаботной, самой счастливой. И вот однажды, на большой
перемене, когда она вихрем носилась по сборному залу от
гонявшихся за ней и блаженно визжавших первоклассниц, ее
неожиданно позвали к начальнице. Она с разбегу остановилась,
сделала только один глубокий вздох, быстрым и уже привычным
женским движением оправила волосы, дернула уголки передника к
плечам и, сияя глазами, побежала наверх. Начальница, моложавая,
но седая, спокойно сидела с вязаньем в руках за письменным
столом, под царским портретом.
-- Здравствуйте, mademoiselle Мещерская,-- сказала она
по-французски, не поднимая глаз от вязанья.-- Я, к сожалению,
уже не первый раз принуждена призывать вас сюда, чтобы
говорить с вами относительно вашего поведения.
-- Я слушаю, madame,-- ответила Мещерская, подходя к
столу, глядя на нее ясно и живо, но без всякого выражения на
лице, и присела так легко и грациозно, как только она одна
умела.
-- Слушать вы меня будете плохо, я, к сожалению, убедилась
в этом,-- сказала начальница и, потянув нитку и завертев на
лакированном полу клубок, на который с любопытством посмотрела
Мещерская, подняла глаза.-- Я не буду повторяться, не буду
говорить пространно,-- сказала она.
Мещерской очень нравился этот необыкновенно чистый и
большой кабинет, так хорошо дышавший в морозные дни теплом
блестящей голландки и свежестью ландышей на письменном столе.
Она посмотрела на молодого царя, во весь рост написанного среди
какой-то блистательной залы, на ровный пробор в молочных,
аккуратно гофрированных волосах начальницы и выжидательно
молчала.
-- Вы уже не девочка,-- многозначительно сказала
начальница, втайне начиная раздражаться.
-- Да, madame,-- просто, почти весело ответила Мещерская.
-- Но и не женщина,-- еще многозначительнее сказала
начальница, и ее матовое лицо слегка заалело.-- Прежде всего,--
что это за прическа? Это женская прическа!
-- Я не виновата, madame, что у меня хорошие волосы,--
ответила Мещерская и чуть тронула обеими руками свою красиво
убранную голову.
-- Ах, вот как, вы не виноваты! -- сказала начальница.--
Вы не виноваты в прическе, не виноваты в этих дорогих гребнях,
не виноваты, что разоряете своих родителей на туфельки в
двадцать рублей! Но, повторяю вам, вы совершенно упускаете из
виду, что вы пока только гимназистка...
И тут Мещерская, не теряя простоты и спокойствия, вдруг
вежливо перебила ее:
-- Простите, madame, вы ошибаетесь: я женщина. И виноват в
этом -- знаете кто? Друг и сосед папы, а ваш брат Алексей
Михайлович Малютин. Это случилось прошлым летом в деревне...

А через месяц после этого разговора казачий офицер,
некрасивый и плебейского вида, не имевший ровно ничего общего с
тем кругом, к которому принадлежала Оля Мещерская, застрелил ее
на платформе вокзала, среди большой толпы народа, только что
прибывшей с поездом. И невероятное, ошеломившее начальницу
признание Оли Мещерской совершенно подтвердилось: офицер заявил
судебному следователю, что Мещерская завлекла его, была с ним
близка, поклялась быть его женой, а на вокзале, в день
убийства, провожая его в Новочеркасск, вдруг сказала ему, что
она и не думала никогда любить его, что все эти разговоры о
браке -- одно ее издевательство над ним, и дала ему прочесть ту
страничку дневника, где говорилось о Малютине.
-- Я пробежал эти строки и тут же, на платформе, где она
гуляла, поджидая, пока я кончу читать, выстрелил в нее,--
сказал офицер.-- Дневник этот, вот он, взгляните, что было
написано в нем десятого июля прошлого года. В дневнике было
написано следующее: "Сейчас второй час ночи. Я крепко заснула,
но тотчас же проснулась... Нынче я стала женщиной! Папа, мама и
Толя, все уехали в город, я осталась одна. Я была так
счастлива, что одна! Я утром гуляла в саду, в поле, была в
лесу, мне казалось, что я одна во всем мире, и я думала, так
хорошо, как никогда в жизни. Я и обедала одна, потом целый час
играла, под музыку у меня было такое чувство, что я буду жить
без конца и буду так счастлива, как никто. Потом заснула у папы
в кабинете, а в четыре часа меня разбудила Катя, сказала, что
приехал Алексей Михайлович. Я ему очень обрадовалась, мне было
так приятно принять его и занимать. Он приехал на паре своих
вяток, очень красивых, и они все время стояли у крыльца, он
остался, потому что был дождь, и ему хотелось, чтобы к вечеру
просохло. Он жалел, что не застал папу, был очень оживлен и
держал себя со мной кавалером, много шутил, что он давно
влюблен в меня. Когда мы гуляли перед чаем по саду, была опять
прелестная погода, солнце блестело через весь мокрый сад, хотя
стало совсем холодно, и он вел меня под руку и говорил, что он
Фауст с Маргаритой. Ему пятьдесят шесть лет, но он еще очень
красив и всегда хорошо одет -- мне не понравилось только, что
он приехал в крылатке,-- пахнет английским одеколоном, и глаза
совсем молодые, черные, а борода изящно разделена на две
длинные части и совершенно серебряная. За чаем мы сидели на
стеклянной веранде, я почувствовала себя как будто нездоровой и
прилегла на тахту, а он курил, потом пересел ко мне, стал опять
говорить какие-то любезности, потом рассматривать и целовать
мою руку. Я закрыла лицо шелковым платком, и он несколько раз
поцеловал меня в губы через платок... Я не понимаю, как это
могло случиться, я сошла с ума, я никогда не думала, что я
такая! Теперь мне один выход... Я чувствую к нему такое
отвращение, что не могу пережить этого!.."

Город за эти апрельские дни стал чист, сух, камни его
побелели, и по ним легко и приятно идти. Каждое воскресенье,
после обедни, по Соборной улице, ведущей к выезду из города,
направляется маленькая женщина в трауре, в черных лайковых
перчатках, с зонтиком из черного дерева. Она переходит по шоссе
грязную площадь, где много закопченных кузниц и свежо дует
полевой воздух; дальше, между мужским монастырем и острогом,
белеет облачный склон неба и сереет весеннее поле, а потом,
когда проберешься среди луж под стеной монастыря и повернешь
налево, увидишь как бы большой низкий сад, обнесенный белой
оградой, над воротами которой написано Успение божией матери.
Маленькая женщина мелко крестится и привычно идет по главной
аллее. Дойдя до скамьи против дубового креста, она сидит на
ветру и на весеннем холоде час, два, пока совсем не зазябнут ее
ноги в легких ботинках и рука в узкой лайке. Слушая весенних
птиц, сладко поющих и в холод, слушая звон ветра в фарфоровом
венке, она думает иногда, что отдала бы полжизни, лишь бы не
было перед ее глазами этого мертвого венка. Этот венок, этот
бугор, дубовый крест! Возможно ли, что под ним та, чьи глаза
так бессмертно сияют из этого выпуклого фарфорового медальона
на кресте, и как совместить с этим чистым взглядом то ужасное,
что соединено теперь с именем Оли Мещерской? -- Но в глубине
души маленькая женщина счастлива, как все преданные
какой-нибудь страстной мечте люди.
Женщина эта -- классная дама Оли Мещерской, немолодая
девушка, давно живущая какой-нибудь выдумкой, заменяющей ей
действительную жизнь. Сперва такой выдумкой был ее брат, бедный
и ничем не замечательный прапорщик,-- она соединила всю свою
душу с ним, с его будущностью, которая почему-то представлялась
ей блестящей. Когда его убили под Мукденом, она убеждала себя,
что она -- идейная труженица. Смерть Оли Мещерской пленила ее
новой мечтой. Теперь Оля Мещерская -- предмет ее неотступных
дум и чувств. Она ходит на ее могилу каждый праздник, по часам
не спускает глаз с дубового креста, вспоминает бледное личико
Оли Мещерской в гробу, среди цветов -- и то, что однажды
подслушала: однажды, на большой перемене, гуляя по
гимназическому саду, Оля Мещерская быстро, быстро говорила
своей любимой подруге, полной, высокой Субботиной:
-- Я в одной папиной книге,-- у него много старинных
смешных книг,-- прочла, какая красота должна быть у женщины...
Там, понимаешь, столько насказано, что всего не упомнишь: ну,
конечно, черные, кипящие смолой глаза,-- ей-богу, так и
написано: кипящие смолой!--черные, как ночь, ресницы, нежно
играющий румянец, тонкий стан, длиннее обыкновенного руки,--
понимаешь, длиннее обыкновенного!-- маленькая ножка, в меру
большая грудь, правильно округленная икра, колена цвета
раковины, покатые плечи,-- я многое почти наизусть выучила, так
все это верно! -- но главное, знаешь ли что? -- Легкое дыхание!
А ведь оно у меня есть,-- ты послушай, как я вздыхаю,-- ведь
правда, есть?

Теперь это легкое дыхание снова рассеялось в мире, в этом
облачном небе, в этом холодном весеннем ветре.

ПСКОВСКИЙ БОР

Вдали темно и чащи строги.
Под красной мачтой, под сосной
Стою и медлю - на пороге
В мир позабытый, но родной.

Достойны ль мы своих наследий?
Мне будет слишком жутко там,
Где тропы рысей и медведей
Уводят к сказочным тропам,

Где зернь краснеет на калине,
Где гниль покрыта ржавым мхом
И ягоды туманно-сини
На можжевельнике сухом.
23.VII.12

Ночь, сынок, непроглядная,
А дорога глуха...

Троеперого знахарю
Я отнес петуха.

Лес, дремучий, разбойничий,
Темен с давних времен...

(*342)
- Нож булатный за пазухой
Горячо наточен!

ЛЕГКОЕ ДЫХАНИЕ

На кладбище над свежей глиняной насыпью стоит новый крест из дуба, крепкий, тяжелый, гладкий.

Апрель, дни серые; памятники кладбища, просторного, уездного, еще далеко видны сквозь голые деревья, и холодный ветер звенит и звенит фарфоровым венком у подножия креста.

В самый же крест вделан довольно большой, выпуклый фарфоровый медальон, а в медальоне — фотографический портрет гимназистки с радостными, поразительно живыми глазами.

Девочкой она ничем не выделялась в толпе коричневых гимназических платьиц: что можно было сказать о ней, кроме того, что она из числа хорошеньких, богатых и счастливых девочек, что она способна, но шаловлива и очень беспечна к тем наставлениям, которые ей делает классная дама? Затем она стала расцветать, развиваться не по дням, а по часам. В четырнадцать лет у нее, при тонкой талии и стройных ножках, уже хорошо обрисовывались груди и все те формы, очарование которых еще никогда не выразило человеческое слово; в пятнадцать она слыла уже красавицей. Как тщательно причесывались некоторые ее подруги, как чистоплотны были, как следили за своими сдержанными движениями! А она ничего не боялась — ни чернильных пятен на пальцах, ни раскрасневшегося лица, ни растрепанных волос, ни заголившегося при падении на бегу колена. Без всяких ее забот и усилий и как-то незаметно пришло к ней все то, что так отличало ее в последние два года из всей гимназии, — изящество, нарядность, ловкость, ясный блеск глаз... Никто не танцевал так на балах, как Оля Мещерская, никто не бегал так на коньках, как она, ни за кем на балах не ухаживали столько, сколько за ней, и почему-то никого не любили так младшие классы, как ее. Незаметно стала она девушкой, и незаметно упрочилась ее гимназическая слава, и уже пошли толки, что она ветрена, не может жить без поклонников, что в нее безумно влюблен гимназист Шеншин, что будто бы и она его любит, но так изменчива в обращении с ним, что он покушался на самоубийство.

Последнюю свою зиму Оля Мещерская совсем сошла с ума от веселья, как говорили в гимназии. Зима была снежная, солнечная, морозная, рано опускалось солнце за высокий ельник снежного гимназического сада, неизменно погожее, лучистое, обещающее и на завтра мороз и солнце, гулянье на Соборной улице, каток в городском саду, розовый вечер, музыку и эту во все стороны скользящую на катке толпу, в которой Оля Мещерская казалась самой беззаботной, самой счастливой. И вот однажды, на большой перемене, когда она вихрем носилась по сборному залу от гонявшихся за ней и блаженно визжавших первоклассниц, ее неожиданно позвали к начальнице. Она с разбегу остановилась, сделала только один глубокий вздох, быстрым и уже привычным женским движением оправила волосы, дернула уголки передника к плечам и, сияя глазами, побежала наверх. Начальница, моложавая, но седая, спокойно сидела с вязаньем в руках за письменным столом, под царским портретом.

— Здравствуйте, mademoiselle Мещерская, — сказала она по-французски, не поднимая глаз от вязанья. — Я, к сожалению, уже не первый раз принуждена призывать вас сюда, чтобы говорить с вами относительно вашего поведения.

— Я слушаю, madame, — ответила Мещерская, подходя к столу, глядя на нее ясно и живо, но без всякого выражения на лице, и присела так легко и грациозно, как только она одна умела.

— Слушать вы меня будете плохо, я, к сожалению, убедилась в этом, — сказала начальница и, потянув нитку и завертев на лакированном полу клубок, на который с любопытством посмотрела Мещерская, подняла глаза. — Я не буду повторяться, не буду говорить пространно, — сказала она.

Мещерской очень нравился этот необыкновенно чистый и большой кабинет, так хорошо дышавший в морозные дни теплом блестящей голландки и свежестью ландышей на письменном столе. Она посмотрела на молодого царя, во весь рост написанного среди какой-то блистательной залы, на ровный пробор в молочных, аккуратно гофрированных волосах начальницы и выжидательно молчала.

— Вы уже не девочка, — многозначительно сказала начальница, втайне начиная раздражаться.

— Да, madame, — просто, почти весело ответила Мещерская.

— Но и не женщина, — еще многозначительнее сказала начальница, и ее матовое лицо слегка заалело. — Прежде всего, — что это за прическа? Это женская прическа!

— Я не виновата, madame, что у меня хорошие волосы, — ответила Мещерская и чуть тронула обеими руками свою красиво убранную голову.

— Ах, вот как, вы не виноваты! — сказала начальница. — Вы не виноваты в прическе, не виноваты в этих дорогих гребнях, не виноваты, что разоряете своих родителей на туфельки в двадцать рублен! Но, повторяю вам, вы совершенно упускаете из виду, что вы пока только гимназистка...

И тут Мещерская, не теряя простоты и спокойствия, вдруг вежливо перебила ее:

— Простите, madame, вы ошибаетесь: я женщина. И виноват в этом — знаете кто? Друг и сосед папы, а ваш брат Алексей Михайлович Малютин. Это случилось прошлым летом в деревне...

А через месяц после этого разговора казачий офицер, некрасивый и плебейского вида, не имевший ровно ничего общего с тем кругом, к которому принадлежала Оля Мещерская, застрелил ее на платформе вокзала, среди большой толпы народа, только что прибывшей с поездом. И невероятное, ошеломившее начальницу признание Оли Мещерской совершенно подтвердилось: офицер заявил судебному следователю, что Мещерская завлекла его, была с ним близка, поклялась быть его женой, а на вокзале, в день убийства, провожая его в Новочеркасск, вдруг сказала ему, что она и не думала никогда любить его, что все эти разговоры о браке — одно ее издевательство над ним, и дала ему прочесть ту страничку дневника, где говорилось о Малютине.

— Я пробежал эти строки и тут же, на платформе, где она гуляла, поджидая, пока я кончу читать, выстрелил в нее, — сказал офицер. — Дневник этот, вот он, взгляните, что было написано в нем десятого июля прошлого года.

В дневнике было написано следующее:

«Сейчас второй час ночи. Я крепко заснула, но тотчас же проснулась... Нынче я стала женщиной! Папа, мама и Толя, все уехали в город, я осталась одна. Я была так счастлива, что одна! Я утром гуляла в саду, в поле, была в лесу, мне казалось, что я одна во всем мире, и я думала так хорошо, как никогда в жизни. Я и обедала одна, потом целый час играла, под музыку у меня было такое чувство, что я буду жить без конца и буду так счастлива, как никто. Потом заснула у папы в кабинете, а в четыре часа меня разбудила Катя, сказала, что приехал Алексей Михайлович. Я ему очень обрадовалась, мне было так приятно принять его и занимать. Он приехал на паре своих вяток, очень красивых, и они все время стояли у крыльца, он остался, потому что был дождь, и ему хотелось, чтобы к вечеру просохло. Он жалел, что не застал папу, был очень оживлен и держал себя со мной кавалером, много шутил, что он давно влюблен в меня. Когда мы гуляли перед чаем по саду, была опять прелестная погода, солнце блестело через весь мокрый сад, хотя стало совсем холодно, и он вел меня под руку и говорил, что он Фауст с Маргаритой. Ему пятьдесят шесть лет, но он еще очень красив и всегда хорошо одет — мне не понравилось только, что он приехал в крылатке, — пахнет английским одеколоном, и глаза совсем молодые, черные, а борода изящно разделена на две длинные части и совершенно серебряная. За чаем мы сидели на стеклянной веранде, я почувствовала себя как будто нездоровой и прилегла на тахту, а он курил, потом пересел ко мне, стал опять говорить какие-то любезности, потом рассматривать и целовать мою руку. Я закрыла лицо шелковым платком, и он несколько раз поцеловал меня в губы через платок... Я не понимаю, как это могло случиться, я сошла с ума, я никогда не думала, что я такая! Теперь мне один выход... Я чувствую к нему такое отвращение, что не могу пережить этого!..»

Город за эти апрельские дни стал чист, сух, камни его побелели, и по ним легко и приятно идти. Каждое воскресенье, после обедни, по Соборной улице, ведущей к выезду из города, направляется маленькая женщина в трауре, в черных лайковых перчатках, с зонтиком из черного дерева. Она переходит по шоссе грязную площадь, где много закопченных кузниц и свежо дует полевой воздух; дальше, между мужским монастырем и острогом, белеет облачный склон неба и сереет весеннее поле, а потом, когда проберешься среди луж под стеной монастыря и повернешь налево, увидишь как бы большой низкий сад, обнесенный белой оградой, над воротами которой написано Успение божией матери. Маленькая женщина мелко крестится и привычно идет по главной аллее. Дойдя до скамьи против дубового креста, она сидит на ветру и на весеннем холоде час, два, пока совсем не зазябнут ее ноги в легких ботинках и рука в узкой лайке. Слушая весенних птиц, сладко поющих и в холод, слушая звон ветра в фарфоровом венке, она думает иногда, что отдала бы полжизни, лишь бы не было перед ее глазами этого мертвого венка. Этот венок, этот бугор, дубовый крест! Возможно ли, что под ним та, чьи глаза так бессмертно сияют из этого выпуклого фарфорового медальона на кресте, и как совместить с этим чистым взглядом то ужасное, что соединено теперь с именем Оли Мещерской? — Но в глубине души маленькая женщина счастлива, как все преданные какой-нибудь страстной мечте люди.

Женщина эта — классная дама Оли Мещерской, немолодая девушка, давно живущая какой-нибудь выдумкой, заменяющей ей действительную жизнь. Сперва такой выдумкой был ее брат, бедный и ничем не замечательный прапорщик, — она соединила всю свою душу с ним, с его будущностью, которая почему-то представлялась ей блестящей. Когда его убили под Мукденом, она убеждала себя, что она — идейная труженица. Смерть Оли Мещерской пленила ее новой мечтой. Теперь Оля Мещерская — предмет ее неотступных дум и чувств. Она ходит на ее могилу каждый праздник, по часам не спускает глаз с дубового креста, вспоминает бледное личико Оли Мещерской в гробу, среди цветов — и то, что однажды подслушала: однажды, на большой перемене, гуляя по гимназическому саду, Оля Мещерская быстро, быстро говорила своей любимой подруге, полной, высокой Субботиной:

— Я в одной папиной книге, — у него много старинных, смешных книг, — прочла, какая красота должна быть у женщины... Там, понимаешь, столько насказано, что всего не упомнишь: ну, конечно, черные, кипящие смолой глаза, — ей-богу, так и написано: кипящие смолой! — черные, как ночь, ресницы, нежно играющий румянец, тонкий стан, длиннее обыкновенного руки, — понимаешь, длиннее обыкновенного! — маленькая ножка, в меру большая грудь, правильно округленная икра, колена цвета раковины, покатые плечи, — я многое почти наизусть выучила, так все это верно! — но главное, знаешь ли что? — Легкое дыхание! А ведь оно у меня есть, — ты послушай, как я вздыхаю, — ведь правда, есть?

Теперь это легкое дыхание снова рассеялось в мире, в этом облачном небе, в этом холодном весеннем ветре.

1916

Когда заходит речь о рассказах о любви, первым, кого вспоминают, - Ивана Алексеевича Бунина. Только он мог так трепетно, тонко описывать прекрасное чувство, так точно передавать все оттенки, которые есть в любви. Его рассказ "Легкое дыхание", анализ которого представлен ниже, является одной из жемчужин его творчества.

Герои повествования

Анализ "Легкого дыхания" нужно начать с краткого описания действующих лиц. Главной героиней является Оля Мещерская, гимназистка. Непосредственная, беззаботная девушка. Она выделялась среди других гимназисток своей красотой и изяществом, уже в юном возрасте у нее было много поклонников.

Алексей Михайлович Малютин, пятидесятилетний офицер, друг отца Ольги и брат начальницы гимназии. Холостой, приятной наружности мужчина. Соблазнил Олю, думал, что он ей нравится. Самолюбив, поэтому, узнав, что девушка испытывает к нему отвращение, выстрелил в нее.

Начальница гимназии, сестра Малютина. Седоволосая, но еще моложавая женщина. Строгая, неэмоциональная. Ее раздражала живость и непосредственность Оленьки Мещерской.

Классная дама героини. Немолодая женщина, которой мечты заменили реальность. Придумывала возвышенные цели и со всею страстью отдавалась размышлениям о них. Именно такой мечтой и стала у нее Ольга Мещерская, ассоциировшаяся с молодостью, легкостью и счастьем.

Анализ "Легкого дыхания" нужно продолжить кратким содержанием рассказа. Повествование начинается с описания кладбища, где похоронена гимназистка Оля Мещерская. Сразу дается описание выражения глаз девушки - радостное, поразительно живые. Читатель понимает, что рассказ будет про Олю, которая была веселой и счастливой гимназисткой.

Далее говорится о том, что до 14 лет Мещерская ничем не отличалась от других гимназисток. Она была хорошенькой, шаловливой девочкой, как и многие ее ровесницы. Но после того, как ей исполнилось 14 лет, Оля расцвела, а в 15 ее уже все считали настоящей красавицей.

Девушка отличалась от своих сверстниц тем, что ее не беспокоил внешний вид, не волновало, что от бега краснело ее лицо, а прическа становилась растрепанной. На балах никто не танцевал с такой легкостью и изяществом, как Мещерская. Ни за кем так не ухаживали, как за ней, и никого так первоклассницы не любили, как ее.

В последнюю для нее зиму говорили, что девушка будто сошла с ума от веселья. Она наряжалась как взрослая женщина и была самой беззаботной и счастливой в то время. Однажды ее вызвала к себе начальница гимназии. Она стала отчитывать девушку за то, что она легкомысленно себя ведет. Оленька ничуть не смущаясь, делает шокирующее признание о том, что она стала женщиной. И виноват в этом брат начальницы, друг ее отца, Алексей Михайлович Малютин.

А спустя месяц после этого откровенного разговора, он застрелил Олю. На суде Малютин оправдался тем, что во всем виновата сама Мещерская. Что она его соблазнила, обещала выйти за него замуж, а потом сказала, что испытывает к нему отвращение и дала прочитать свой дневник, где она писала об этом.

На могилу к Оленьке каждый праздник приходит ее классная дама. И часами размышляет о том, как несправедлива бывает жизнь. Ей вспоминается разговор, который она однажды услышала. Оля Мещерская говорила своей любимой подруге о том, что в одной папиной книге прочитала о том, что в красоте женщины важнее всего легкое дыхание.

Особенности композиции

Следующий пункт анализа "Легкого дыхания" - это особенности композиции. Данный рассказ отличается сложностью выбранного построения сюжета. В самом начале писатель уже показывает читателю конец печальной истории.

Затем он возвращается назад, быстро пробегая детство девушки и возвращаясь к периоду расцвета ее красоты. Все действия быстро сменяют друг друга. Об этом говорит и описание девушки: она становится прекраснее "не по дням, а по часам". Балы, катки, беготня - все это подчеркивает живую и непосредственную натуру героини.

В рассказе имеются и резкие переходы - вот, Оленька делает смелое признание, а через месяц в нее стреляет офицер. А потом уже наступил апрель. Такая быстрая смена времени действия подчеркивает, что в жизни Оли все происходило быстро. Что она совершала действия, совсем не думая о последствиях. Она жила настоящим, не задумываясь о будущем.

А приведенный в конце разговор между подругами, открывает читателю самую главную тайну Оли. Это то, что у нее было легкое дыхание.

Образ героини

В анализе рассказа "Легкое дыхание" важно рассказать об образе Оли Мещерской - юной прелестной девушки. Она отличалась от других гимназисток своим отношением к жизни, взглядом на мир. Ей все казалось простым и понятным, каждый новый день она встречала с радостью.

Возможно, именно поэтому она была всегда легка и грациозна - ее жизнь не сковывали никакие правила. Оля делала то, что хотела, не задумываясь над тем, как это будет принято в обществе. Для нее все люди были такими же искренними, хорошими, поэтому она так легко призналась Малютину в том, что не испытывает к нему симпатии.

И то, что произошло между ними, было любопытством со стороны девушки, которая хотела стать взрослой. Но потом она осознает, что это было неправильно и старается избегать Малютина. Оля считала его таким же светлым, какой была сама. Девушка не думала, что он может быть настолько жесток, самолюбив, что выстрелит в нее. Таким людям, как Оля, непросто жить в обществе, где люди скрывают свои чувства, не радуются каждому дню и не стремятся найти в людях хорошее.

Сравнение с другими

В анализе рассказа "Легкое дыхание" Бунина неслучайно упоминается о начальнице и классной даме Оли. Эти героини - полные противоположности девушки. Они прожили жизнь, ни к кому не привязываясь, ставя во главе всего правила и мечты.

Они не жили той настоящей яркой жизнью, которой жила Оленька. Именно поэтому у них к ней особое отношение. Начальницу раздражает внутренняя свобода девушки, ее смелость и готовность противостоять обществу. Классная дама восхищалась ее беззаботностью, счастьем и красотой.

В чем смысл названия

В анализе произведения "Легкое дыхание" нужно рассмотреть и смысл его названия. Что подразумевалось под легким дыханием? Имелось в виду не само дыхание, а именно беззаботность, непосредственность в выражении чувств, что было присуще Оле Мещерской. Искренность всегда восхищала людей.

Это был краткий анализ "Легкого дыхания" Бунина, рассказа о легком дыхании - о девушке, которая любила жизнь, познала чувственность и силу искреннего выражения чувств.

Легкое дыхание

Легкое дыхание

«Летний вечер, ямщицкая тройка, бесконечный пустынный большак…» Бунинскую музыку прозаического письма не спутаешь ни с какой другой, в ней живут краски, звуки, запахи… Бунин не пиcал романов. Но чисто русский и получивший всемирное признание жанр рассказа или небольшой повести он довел до совершенства.

В эту книгу вошли наиболее известные повести и рассказы писателя: «Антоновские яблоки», «Деревня», «Суходол», «Легкое дыхание».

Иван Бунин Легкое дыхание

На кладбище, над свежей глиняной насыпью стоит новый крест из дуба, крепкий, тяжелый, гладкий.

Апрель, дни серые; памятники кладбища, просторного, уездного, еще далеко видны сквозь голые деревья, и холодный ветер звенит и звенит фарфоровым венком у подножия креста.

В самый же крест вделан довольно большой, выпуклый фарфоровый медальон, а в медальоне – фотографический портрет гимназистки с радостными, поразительно живыми глазами.

Это Оля Мещерская.

Девочкой она ничем не выделялась в толпе коричневых гимназических платьиц: что можно было сказать о ней, кроме того, что она из числа хорошеньких, богатых и счастливых девочек, что она способна, но шаловлива и очень беспечна к тем наставлениям, которые ей делает классная дама? Затем она стала расцветать, развиваться не по дням, а по часам. В четырнадцать лет у нее, при тонкой талии и стройных ножках, уже хорошо обрисовывались груди и все те формы, очарование которых еще никогда не выразило человеческое слово; в пятнадцать она слыла уже красавицей. Как тщательно причесывались некоторые ее подруги, как чистоплотны были, как следили за своими сдержанными движениями! А она ничего не боялась – ни чернильных пятен на пальцах, ни раскрасневшегося лица, ни растрепанных волос, ни заголившегося при падении на бегу колена. Без всяких ее забот и усилий и как-то незаметно пришло к ней все то, что так отличало ее в последние два года из всей гимназии, – изящество, нарядность, ловкость, ясный блеск глаз… Никто не танцевал так на балах, как Оля Мещерская, никто не бегал так на коньках, как она, ни за кем на балах не ухаживали столько, сколько за ней, и почему-то никого не любили так младшие классы, как ее. Незаметно стала она девушкой, и незаметно упрочилась ее гимназическая слава, и уже пошли толки, что она ветрена, не может жить без поклонников, что в нее безумно влюблен гимназист Шеншин, что будто бы и она его любит, но так изменчива в обращении с ним, что он покушался на самоубийство…

Последнюю свою зиму Оля Мещерская совсем сошла с ума от веселья, как говорили в гимназии. Зима была снежная, солнечная, морозная, рано опускалось солнце за высокий ельник снежного гимназического сада, неизменно погожее, лучистое, обещающее и на завтра мороз и солнце, гулянье на Соборной улице, каток в городском саду, розовый вечер, музыку и эту во все стороны скользящую на катке толпу, в которой Оля Мещерская казалась самой беззаботной, самой счастливой. И вот однажды, на большой перемене, когда она вихрем носилась по сборному залу от гонявшихся за ней и блаженно визжавших первоклассниц, ее неожиданно позвали к начальнице. Она с разбегу остановилась, сделала только один глубокий вздох, быстрым и уже привычным женским движением оправила волосы, дернула уголки передника к плечам и, сияя глазами, побежала наверх. Начальница, моложавая, но седая, спокойно сидела с вязаньем в руках за письменным столом, под царским портретом.

– Здравствуйте, mademoiselle Мещерская, – сказала она по-французски, не поднимая глаз от вязанья. – Я, к сожалению, уже не первый раз принуждена призывать вас сюда, чтобы говорить с вами относительно вашего поведения.

– Я слушаю, madame, – ответила Мещерская, подходя к столу, глядя на нее ясно и живо, но без всякого выражения на лице, и присела так легко и грациозно, как только она одна умела.

– Слушать вы меня будете плохо, я, к сожалению, убедилась в этом, – сказала начальница и, потянув нитку и завертев на лакированном полу клубок, на который с любопытством посмотрела Мещерская, подняла глаза. – Я не буду повторяться, не буду говорить пространно, – сказала она.

Мещерской очень нравился этот необыкновенно чистый и большой кабинет, так хорошо дышавший в морозные дни теплом блестящей голландки и свежестью ландышей на письменном столе. Она посмотрела на молодого царя, во весь рост написанного среди какой-то блистательной залы, на ровный пробор в молочных, аккуратно гофрированных волосах начальницы и выжидательно молчала.

– Вы уже не девочка, – многозначительно сказала начальница, втайне начиная раздражаться.

– Да, madame, – просто, почти весело ответила Мещерская.

– Но и не женщина, – еще многозначительнее сказала начальница, и ее матовое лицо слегка заалело. – Прежде всего, что это за прическа? Это женская прическа!

– Я не виновата, madame, что у меня хорошие волосы, – ответила Мещерская и чуть тронула обеими руками свою красиво убранную голову.

– Ах, вот как, вы не виноваты! – сказала начальница. – Вы не виноваты в прическе, не виноваты в этих дорогих гребнях, не виноваты, что разоряете своих родителей на туфельки в двадцать рублей! Но, повторяю вам, вы совершенно упускаете из виду, что вы пока только гимназистка…

И тут Мещерская, не теряя простоты и спокойствия, вдруг вежливо перебила ее:

– Простите, madame, вы ошибаетесь: я женщина. И виноват в этом – знаете кто? Друг и сосед папы, а ваш брат Алексей Михайлович Малютин. Это случилось прошлым летом в деревне…

А через месяц после этого разговора казачий офицер, некрасивый и плебейского вида, не имевший ровно ничего общего с тем кругом, к которому принадлежала Оля Мещерская, застрелил ее на платформе вокзала, среди большой толпы народа, только что прибывшей с поездом. И невероятное, ошеломившее начальницу признание Оли Мещерской совершенно подтвердилось: офицер заявил судебному следователю, что Мещерская завлекла его, была с ним близка, поклялась быть его женой, а на вокзале, в день убийства, провожая его в Новочеркасск, вдруг сказала ему, что она и не думала никогда любить его, что все эти разговоры о браке – одно ее издевательство над ним, и дала ему прочесть ту страничку дневника, где говорилось о Малютине.

– Я пробежал эти строки и тут же, на платформе, где она гуляла, поджидая, пока я кончу читать, выстрелил в нее, – сказал офицер. – Дневник этот вот он, взгляните, что было написано в нем десятого июля прошлого года.

В дневнике было написано следующее:

«Сейчас второй час ночи. Я крепко заснула, но тотчас же проснулась… Нынче я стала женщиной! Папа, мама и Толя, все уехали в город, я осталась одна. Я была так счастлива, что одна! Я утром гуляла в саду, в поле, была в лесу, мне казалось, что я одна во всем мире, и я думала так хорошо, как никогда в жизни. Я и обедала одна, потом целый час играла, под музыку у меня было такое чувство, что я буду жить без конца и буду так счастлива, как никто. Потом заснула у папы в кабинете, а в четыре часа меня разбудила Катя, сказала, что приехал Алексей Михайлович. Я ему очень обрадовалась, мне было так приятно принять его и занимать. Он приехал на паре своих вяток, очень красивых, и они все время стояли у крыльца, он остался, потому что был дождь, и ему хотелось, чтобы к вечеру просохло. Он жалел, что не застал папу, был очень оживлен и держал себя со мной кавалером, много шутил, что он давно влюблен в меня. Когда мы гуляли перед чаем по саду, была опять прелестная погода, солнце блестело через весь мокрый сад, хотя стало совсем холодно, и он вел меня под руку и говорил, что он Фауст с Маргаритой. Ему пятьдесят шесть лет, но он еще очень красив и всегда хорошо одет – мне не понравилось только, что он приехал в крылатке, – пахнет английским одеколоном, и глаза совсем молодые, черные, а борода изящно разделена на две длинные части и совершенно серебряная. За чаем мы сидели на стеклянной веранде, я почувствовала себя как будто нездоровой и прилегла на тахту, а он курил, потом пересел ко мне, стал опять говорить какие-то любезности, потом рассматривать и целовать мою руку. Я закрыла лицо шелковым платком, и он несколько раз поцеловал меня в губы через платок… Я не понимаю, как это могло случиться, я сошла с ума, я никогда не думала, что я такая! Теперь мне один выход… Я чувствую к нему такое отвращение, что не могу пережить этого!..»

Город за эти апрельские дни стал чист, сух, камни его побелели, и по ним легко и приятно идти. Каждое воскресенье, после обедни, по Соборной улице, ведущей к выезду из города, направляется маленькая женщина в трауре, в черных лайковых перчатках, с зонтиком из черного дерева. Она переходит по шоссе грязную площадь, где много закопченных кузниц и свежо дует полевой воздух; дальше, между мужским монастырем и острогом, белеет облачный склон неба и сереет весеннее поле, а потом, когда проберешься среди луж под стеной монастыря и повернешь налево, увидишь как бы большой низкий сад, обнесенный белой оградой, над воротами которой написано Успение Божией Матери. Маленькая женщина мелко крестится и привычно идет по главной аллее. Дойдя до скамьи против дубового креста, она сидит на ветру и на весеннем холоде час, два, пока совсем не зазябнут ее ноги в легких ботинках и рука в узкой лайке. Слушая весенних птиц, сладко поющих и в холод, слушая звон ветра в фарфоровом венке, она думает иногда, что отдала бы полжизни, лишь бы не было перед ее глазами этого мертвого венка. Этот венок, этот бугор, дубовый крест! Возможно ли, что под ним та, чьи глаза так бессмертно сияют из этого выпуклого фарфорового медальона на кресте, и как совместить с этим чистым взглядом то ужасное, что соединено теперь с именем Оли Мещерской? Но в глубине души маленькая женщина счастлива, как все преданные какой-нибудь страстной мечте люди.

Женщина эта – классная дама Оли Мещерской, немолодая девушка, давно живущая какой-нибудь выдумкой, заменяющей ей действительную жизнь. Сперва такой выдумкой был ее брат, бедный и ничем не замечательный прапорщик, – она соединила всю свою душу с ним, с его будущностью, которая почему-то представлялась ей блестящей. Когда его убили под Мукденом, она убеждала себя, что она – идейная труженица. Смерть Оли Мещерской пленила ее новой мечтой. Теперь Оля Мещерская – предмет ее неотступных дум и чувств. Она ходит на ее могилу каждый праздник, по часам не спускает глаз с дубового креста, вспоминает бледное личико Оли Мещерской в гробу, среди цветов – и то, что однажды подслушала: однажды на большой перемене, гуляя по гимназическому саду, Оля Мещерская быстро, быстро говорила своей любимой подруге, полной, высокой Субботиной:

– Я в одной папиной книге – у него много старинных, смешных книг – прочла, какая красота должна быть у женщины… Там, понимаешь, столько насказано, что всего не упомнишь: ну, конечно, черные, кипящие смолой глаза, – ей-богу, так и написано: кипящие смолой! – черные, как ночь, ресницы, нежно играющий румянец, тонкий стан, длиннее обыкновенного руки, – понимаешь, длиннее обыкновенного! – маленькая ножка, в меру большая грудь, правильно округленная икра, колена цвета раковины, покатые плечи, – я многое почти наизусть выучила, так все это верно! – но главное, знаешь ли что? Легкое дыхание! А ведь оно у меня есть, – ты послушай, как я вздыхаю, – ведь правда, есть?

Теперь это легкое дыхание снова рассеялось в мире, в этом облачном небе, в этом холодном весеннем ветре.

На кладбище, над свежей глиняной насыпью стоит новый крест из дуба, крепкий, тяжелый, гладкий.
Апрель, дни серые; памятники кладбища,просторного уездного, ещё да-леко видны сквозь голые деревья, и холодный ветер звенит фарфоровым венком у подножия креста.
В самый же крест вделан довольно большой, выпуклый фарфоровый ме-дальон, а в медальоне фотографический портрет гимназистки с радостны-ми, поразительно живыми глазами.
Это Оля Мещерская.
Девочкой она ничем не выделялась в толпе коричневых гимназических платьиц: что можно было сказать о ней, кроме того, что она из числа хорошеньких, богатых и счастливых девочек, что она способна, но шалов-лива и очень беспечна к тем наставлениям, которые её делает классная дама? Затем она стала расцветать, развиваться не по дням, а по часам. В четырнадцать лет у неё, при тонкой талии и стройных ножках, уже хо-рошо обрисовывались груди и все те формы, очарование которых ещё ни-когда не выразило человеческое слово; в пятнадцать она слыла уже кра-савицей. Как тщательно причесывались некоторые её подруги, как чистоп-лотны были, как следили за своими сдержанными движениями! А она ничего не боялась - ни чернильных пятен на пальцах, ни раскрасневшегося лица, ни растрёпанных волос, ни заголившегося при падении на бегу колена. Без всяких её забот и усилий и как-то незаметно пришло к ней всё то, что так отличало её в последние два года из всей гимназии, - изящест-во, нарядность, ловкость, ясный блеск глаз. Никто не танцевал так на балах, как Оля Мещерская, никто не бегал так на коньках, как она, ни за кем на балах не ухаживали столько, сколько за ней, и почему-то ни-кого не любили младшие классы, как её. Незаметно стала она девушкой, и незаметно упрочилась ей гимназическая слава, и уже пошли толки, что она ветрена, не может жить без поклонников, что в неё безумно влюблен гимназист Шеншин, что будто бы она его любит, но так изменчива в обра-щении с ним, что он покушался на самоубийство...
Последнюю свою зиму Оля Мещерская совсем сошла с ума от веселья, как говорили и в гимназии. Зима была снежная, солнечная, морозная, ра-но опускалось солнце за высокий ельник снежного гимназического сада, неизменно погожее, лучистое, обещающее и на завтра мороз и солнце, гу-лянье на Соборной улице, каток в городском саду, розовый вечер, музыку и эту во все стороны скользящую на катке толпу, в которой Оля Мещерс-кая казалась самой беззаботной, самой счастливой. И вот, однажды, на большой перемене, когда она вихрем носилась по сборному залу от гоняв-шихся за ней и блаженно визжавших первоклассниц, её неожиданно позвали к начальнице. Она с разбегу остановилась, сделала только один глубокий вздох, быстрым и уже привычным женским движением оправила волосы, дёр-нула уголки передника к плечам и, сияя глазами, побежала наверх. На-чальница, моложавая, но седая, спокойно сидела с вязаньем в руках за письменным столом, под царским портретом.
- Здравствуйте, mademoiselle Мещерская, - сказала она по-французс-ки, не поднимая глаз от вязанья. - Я, к сожалению, уже не первый раз принуждена призывать вас сюда, чтобы говорить с вами относительно ва-шего поведения.
- Я слушаю, madame, - ответила Мещерская, подходя к столу, глядя на неё ясно и живо, но без всякого выражения на лице, и присела так легко и грациозно, как только она одна умела.
- Слушать вы меня будете плохо, я, к сожалению, убедилась в этом, - сказала начальница и, потянув нитку и завертев на лакированном полу клубок, на который с любопытством посмотрела Мещерская, подняла глаза.
- Я не буду повторяться, не буду говорить пространно, - сказала она.
Мещерской очень нравился этот необыкновенно чистый и большой каби-нет, так хорошо дышавший в морозные дни теплом блестящей голландки и свежестью ландышей на письменном столе. Она посмотрела на молодого ца-ря, во весь рост написанного среди какой-то блистательной залы, на ровный пробор в молочных, аккуратно гофрированных волосах начальницы и выжидательно молчала.
- Вы уже не девочка, - многозначительно значительно сказала началь-ница, втайне начиная раздражаться.
- Да, madame, - просто, почта весело ответила Мещерская. - Но и не женщина, - еще многозначительнее сказала начальница, и её
матовое лицо слегка заалело. - Прежде всего, - что это за прическа? Это женская прическа!
- Я не виновата, madame, что у меня хорошие волосы, - ответила Ме-щерская и чуть тронула обеими руками свою красиво убранную голову.
- Ах, вот как, вы не виноваты! - сказала начальница. - Вы не винова-ты в прическе, не виноваты в этих дорогих гребнях, не виноваты, что разоряете своих родителей на туфельки в двадцать рублей! Но, повторяю вам, вы совершенно упускаете из виду, что вы пока только гимназист-ка...
И тут Мещерская, не теряя простоты и спокойствия, вдруг вежливо пе-ребила ее:
- Простите, madame, вы ошибаетесь: я женщина. И виноват в этом - знаете кто? Друг и сосед папы, а ваш брат Алексей Михайлович Малютин. Это случилось прошлым летом в деревне...
А через месяц после этого разговора казачий офицер, некрасивый и плебейского вида, не имевший ровно ничего общего с тем кругом, к кото-рому принадлежала Оля Мещерская, застрелил её на платформе вокзала, среди большой толпы народа, только что прибывшей с поездом. И неверо-ятное, ошеломившее начальницу признание Оли Мещерской совершенно подт-вердилось: офицер заявил судебному следователю, что Мещерская завлекла его, была с ним близка, поклялась быть его женой, а на вокзале, в день убийства, провожая его в Новочеркасск, вдруг сказала ему, что она и не думала никогда любить его, что все эти разговоры о браке - одно её из-девательство над ним, и дала ему прочесть ту страничку дневника, где говорилось о Малютине.
- Я пробежал эти строки и тут же, на платформе, где она гуляла, поджидая, пока я кончу читать, выстрелил в неё, - сказал офицер. - Дневник этот вот он, взгляните, что было написано в нем десятого июля прошлого года.
В дневнике было написано следующее: "Сейчас второй час ночи. Я крепко заснула, но тотчас же проснулась... Нынче я стала женщиной! Па-па, мама и Толя, все уехали в город, я осталась одна. Я была так счастлива, что одна! Я утром была в саду, в поле, была в лесу, мне ка-залось, что я одна во всём мире, и я думала так хорошо, как никогда в жизни. Я и обедала одна, потом целый час играла, под музыку у меня бы-ло такое чувство, что я буду жить без конца и буду так счастлива, как никто. Потом заснула у папы в кабинете, а в четыре часа меня разбудила Катя, сказала, что приехал Алексей Михайлович. Я ему очень обрадова-лась, мне было так приятно принять его и занимать. Он приехал на паре своих вяток, очень красивых, и они всё время стояли у крыльца, он ос-тался, потому что был дождь, ему хотелось, чтобы к вечеру просохло. Он жалел, что не застал папу, был очень оживлён и держал себя со мной ка-валером, много шутил, что он давно влюблён в меня. Когда мы гуляли пе-ред чаем по салу, была опять прелестная погода, солнце блестело через весь мокрый сад, хотя стало совсем холодно, и он вёл меня под руку и говорил, что он Фауст с Маргаритой. Ему пятьдесят шесть лет, но он ещё очень красив и всегда хорошо одет - мне не понравилось только, что он приехал в крылатке, - пахнет английским одеколоном, и глаза совсем мо-лодые, чёрные, а борода изящно разделена на две длинные части и совер-шенно серебряная. За чаем мы сидели на стеклянной веранде, я почувс-твовала себя как будто нездоровой и прилегла на тахту, а он курил, по-том пересел ко мне, стал опять говорить какие-то любезности, потом рассматривать и целовать мою руку. Я закрыла лицо шёлковым платком, и он несколько раз поцеловал меня в губы через платок... Я не понимаю, как это могло случиться, я сошла с ума. Я никогда не думала, что я та-кая! Теперь мне один выход... Я чувствую к нему такое отвращение, что не могу пережить этого!..."
Город за эти апрельские дни стал чист, сух, камни его побелели, и по ним легко и приятно идти. Каждое воскресенье, после обедни, по Со-борной улице, ведущей к выезду из города, направляется маленькая жен-щина в трауре, в чёрных лайковых перчатках, с зонтиком из чёрного де-рева. Она переходит по шоссе грязную площадь, где много закопчённых кузниц и свежо дует полевой воздух; дальше, между мужским монастырем и острогом, белеет облачный склон неба и сереет весеннее поле, а потом, когда проберешься среди луж под стеной монастыря и повернёшь налево, увидишь как бы большой низкий сад, обнесённый белой оградой, над воро-тами которой написано Успение божией матери. Маленькая женщина мелко крестится и привычно идет по главной аллее. Дойдя до скамьи против ду-бового креста, она сидит на ветру и на весеннем холоде час, два, пока совсем не зазябнут её ноги в лёгких ботинках и рука в узкой лайке. Слушая весенних птиц, сладко поющих и в холод, слушая звон ветра в фарфоровом венке, она думает иногда, что отдала бы полжизни, лишь бы не было перед её глазами этого мёртвого венка. Этот венок, этот бугор, дубовый крест! Возможно ли, что под ним та, чьи глаза так бессмертно сияют из этого выпуклого фарфорового медальона на кресте, и как сов-местить с этим чистым взглядом то ужасное, что соединено теперь с име-нем Оли Мещерской? Но в глубине души маленькая женщина счастлива, как все преданные какой-нибудь страстной мечте люди.
Женщина эта - классная дама Оли Мещерской, немолодая девушка, давно живущая какой-нибудь выдумкой, заменяющей ей действительную жизнь. Сперва такой выдумкой был её брат, бедный и ничем не замечательный прапорщик, - она соединила всю свою душу с ним, с его будущностью, ко-торая почему-то представлялась ей блестящей. Когда его убили под Мук-деном, она убеждала себя, что она - идейная труженица. Смерть Оли Ме-щерской пленила её новой мечтой. Теперь Оля Мещерская - предмет её не-отступных дум и чувств. Она ходит на её могилу каждый праздник, по ча-сам не спускает глаз с дубового креста, вспоминает бледное личико Оли Мещерской в гробу, среди цветов - и то, что однажды подслушала: однаж-ды, на большой перемене, гуляя по гимназическому залу, Оля Мещерская быстро, быстро говорила своей любимой подруге, полной, высокой Суббо-тиной:
- Я в одной папиной книге, - у него много старинных смешных книг, - прочла, какая красота должна быть у женщины... Там, понимаешь, столько насказано, что всего не упомнишь: ну, конечно, чёрные, кипящие смолой глаза, - ей-богу, так и написано: кипящие смолой! - чёрные, как ночь, ресницы, нежно играющий румянец, тонкий стан, длиннее обыкновенного руки, - понимаешь, длиннее обыкновенного! - маленькая ножка, в меру большая грудь, правильно округленная икра, колена цвета раковины, по-катые плечи, - я многое почти наизусть выучила, так всё это верно! - но главное, знаешь ли что? - Лёгкое дыхание! А ведь оно у меня есть, - ты послушай, как я вздыхаю, - ведь правда, есть?
Теперь это лёгкое дыхание снова рассеялось в мире, в этом облачном небе, в этом холодном весеннем ветре.