Карбаускис жизнь в творчестве. Миндаугас Карбаускис: «Мне кажется, что я просто ширма для дел других людей

Художественный руководитель Московского театра имени В.Маяковского Миндаугас Карбаускис - в эксклюзивном интервью o-culture.ru во время Больших гастролей театра в Калининграде: о «Русском романе» и русском театре, о наших общих стереотипах и своей любви к малым сценам.

В прошлом году после спектакля «Кант» мы беседовали на этой же самой скамейке у служебного входа драмтеатра, и тогда наш разговор оборвался на том, что драматург Марюс Ивашкявичюс пишет пьесу о последних годах жизни и творчества Льва Николаевича Толстого, основанную на тексте романа «Анна Каренина». Недавно прошли читки пьесы, и хотелось бы поговорить о готовящемся спектакле. Я читала, что изначально пьеса называлась «Близость Л.Т.», сейчас - «Русский роман». Почему - «Русский роман»?

- «Русский роман» - это некая вариация на тему романа «Анна Каренина», рассказа «Дьявол» и повести «Детство», довольно сложная и одновременно простая история - про дом, дерево и сына... Там есть прозвучавшее в романе стремление персонажа Левина к некой модели счастья - и есть реальная жизнь Льва Николаевича и Софьи Андреевны. Есть сын Лев Львович, он у нас единственный Лев Толстой в пьесе. Конечно, есть и Лев Николаевич, но нет персонажа, Лев Николаевич - в проекции Левина. И все сложилось в одну историю, но это не инсценировка романа, а некий современный взгляд и размышления на тему… хотя я и не склонен делить на современное и вечное. В центре - жизнь Софьи и Льва Николаевича. Произведения влияют на жизнь, жизнь влияет на автора. Пьеса основана на воспоминаниях современников и дневниках самого писателя. Марюс Ивашкявичюс в течение нескольких лет изучал жизнь и творчество Льва Толстого, собирал факты, общался с исследователями творчества писателя, но, повторюсь, сам Лев Толстой в пьесе не появляется, присутствуя лишь в репликах персонажей. «Русский роман» - многозначное понятие, а Марюс создал многослойный мир. По-моему, название полностью соответствует замыслу.

«Таланты и поклонники», Московский театр имени Маяковского, 2012

Миндаугас, за четыре года вашей работы в качестве художественного руководителя произошло обновление театра Маяковского во всех смыслах. Была проведена реконструкция, появилась сцена на Сретенке, создано 23 новых спектакля, пришли молодые талантливые режиссеры и актеры, но при этом остался старый репертуар. Вы создали площадку, которая дает возможность состояться молодым талантам, а это редчайшее качество, зачастую худруки люди крайне эгоцентричные...

Последняя премьера состоялась в марте - спектакль «Плоды просвещения». Насчет эгоцентризма… это вопрос воспитания. Я сын бывшего председателя колхоза и хорошо понимаю, что председатель - это самый трудящийся человек. Но при этом любой тракторист важен, потому что ему работать, ему пахать... Театр - это такое место, куда люди приходят, уходят, а театр остается, там все важны и конечный результат зависит от каждого. Театр нельзя разрушать, его надо строить, а для этого - любить и глубоко понимать.

«Ничья длится мгновенье», РАМТ, 2010

Художник - человек независимый по своей природе, ведь задача художника - любой ценой донести свое видение. А руководитель, в силу ответственности, не может быть таким бескомпромиссным. Скажите, было ли вам сложно совмещать эти две роли, были какие-то внутренние противоречия? Или все сложилось органично?

Для меня все было довольно органично. В какой-то момент мне стало не хватать ответственности, поскольку я как-то быстро выставил себя в качестве режиссера на театральную витрину и быстро выполнил свою задачу: я есть. Пришло время обзаводится театральной семьей, а она уже подскажет потом, как ты должен развиваться. Мне совершенно все нравится, мне интересно то, что делается, а насчет того, эффективно или не эффективно, не знаю. По сути, быстрый эффект в большом театре возможен, но если кто-то очень быстро достигает каких-то высот, то нужно посмотреть, не было ли за этим многих лет трудов. И так в любом деле.

Я прочитала в одном из ваших давнишних интервью, что вы хотели бы, чтобы все происходило немного медленнее, чтобы была возможность от чего-то отказаться, над чем-то поразмышлять, просто сконцентрироваться. Но последнее время вы живете в стремительном ритме. Премьеры, ваши собственные постановки, гастроли, новая сцена на Сретенке... Нет желания, чтобы все происходило немного медленнее?

Не могу сказать, что живу в каком-то особенном ритме. У нас в театре темп зависит от производства, потому что мы не живем в роскоши, мы не какой-то особый федеральный театр и не имеем огромной поддержки, но - слава богу - у нас есть мастерские и мы движемся в том темпе, в каком движутся наши мастерские. Я слежу за их мощностями, мы все изготавливаем внутри театра - от костюмов до декораций, - и в таком ритме выпускаем спектакли. Думаю, все происходит так, как и должно происходить.

Репетиции спектакля "Ничья длится мгновенье", РАМТ

Раз уж мы заговорили о мастерских, хотелось бы отметить, что декорации и костюмы в ваших спектаклях просто великолепные. В ваших спектаклях работает каждая деталь, они визуально очень насыщенны, пластичны. Такой перфекционизм связан с тем, что вы работаете с лучшими художниками?

В детстве я получил художественное образование, наверное, это отражается и как-то помогает в работе. Русский академический театр основан, скорее, на слове, а декорации, костюмы - могут быть, могут не быть. Я люблю слово и, в этом смысле, в чем-то отошел от литовской театральной традиции. Любая большая и великая культура должна иметь театр слова, театр, основанный на настоящем звучании слова, а не только театр пластики, модернистский театр. Слово - это красиво.

- Вы довольно долго живете в России, насколько вам здесь комфортно, чувствуете ли вы себя дома?

Я приехал в Россию из Литвы 17 лет назад. Я не люблю резких перемен или, скорее, подмен, все нужно заслужить - вот я и служу. А вообще я человек мира. Я не люблю политику, не люблю, когда себя не уважают, когда все время себя с кем-то сравнивают, не люблю комплекс неполноценности в людях. Нужно просто любить язык, культуру… И, кстати, Марюс написал «Русский роман» уже на русском языке, хотя пьеса «Кант» написана на литовском и затем уже мы ее перевели.

Репетиции спектакля "Кант", Театр им.Маяковского

Нельзя сказать, что ваши спектакли сложны для понимания, но все же они требуют определенного уровня подготовленности - например, знания произведений Толстого, классики. Вы много гастролируете - как принимают ваши спектакли? Если судить по калининградской публике - эмоционально и тепло…

Не обязательно читать Толстого, чтобы ходить на наши спектакли. Произведение - это одно, а театр - другое. Например, в Тыве принимали «Канта» просто замечательно. Это стереотип, что где-то люди менее культурные, начитанные, чем мы сами. Есть умные, есть отзывчивые, готовые что-то воспринимать. А на азиатских островах вообще нет театра, но есть солнце, океан и самобытные театральные формы в виде танца, жеста, мифа, легенд, которыми тамошние жители иллюстрируют свое культурное наследие. И я думаю, это классно, что есть такие места, где нет театра. Мир разный - где-то живут театром, а где-то им не живут.

«Гедда Габлер», Мастерская Петра Фоменко, 2004

В России, на ваш взгляд, живут театром? Если говорить о культурной иерархии, то какое место занимает русский театр?

Живут. Театральная культура в России очень высокая, но сравнивать не стоит. Я нахожу плюсы здесь, нахожу плюсы там, мне нравится, как развивается литовский театр, немецкий, французский, английский... Русский театр - это часть одного большого театрального мира.

Вас считают не только учеником Петра Фоменко, но в чем-то и продолжателем традиций, вы с этим согласны? Вообще, что повлияло на вас как на режиссера?

Повлияло то место, где я вырос, мои первые впечатления от литовского театра - мне повезло, я видел замечательные постановки. Безусловно, ГИТИС - там были разные учителя, я очень благодарен им всем, - и, конечно, Петр Фоменко. Но молодость - это сплошное сопротивление всему окружающему, а сейчас мне нужно строить театр, создавать свой театральный мир и на анализ времени не остается.

«Рассказ о семи повешенных», Московский театр п/р О.Табакова, 2005

Миндаугас, я задам, наверное, не совсем тактичный вопрос. Разумеется, каждому большому художнику хотелось бы жить чистым искусством, но когда отвечаешь за огромный коллектив, приходится думать и о прозаических вещах, о том, как зарабатывать на свою огромную театральную семью, ставить новые спектакли, шить костюмы и просто достойно жить. Я понимаю, что ваш театр лишь частично финансирует государство. Но когда ты ставишь спектакль и ориентируешься только на свой художественный вкус - это одна задача, а когда ты понимаешь, что от этого зависит жизнь всего театрального организма, - здесь все по-другому. Это обстоятельство мешает творчеству - в том смысле, что ограничивает свободу, - или, наоборот, дисциплинирует? Или есть четкое жанровое разделение?

Я для себя формулирую так. Есть условно два пространства: массовое - это большой зал на более чем 800 мест, и малые залы, в которых ты более свободен, спектакли там идут более оригинальные, но при этом пользующиеся огромной популярностью. Дело в том, что в малом зале зрители быстрее договариваются о правилах игры, а в большом зале зрители иногда намекают, что им нравится или наоборот. Не то чтобы начинают диктовать, но они просто не придут, если ты не будешь учитывать их вкусы. Малый зал - это вообще элитарное место, там собираются избранные, спектакль делается, как и большой - те же затраты, так же выкладываются актеры, так же волнуются режиссеры, это менее рентабельно для театра, но для зрителя это идеальная атмосфера. Я начинал в маленьком театре - в Табакерке, может быть, поэтому я так люблю интимное пространство малых сцен, где стирается граница, исчезает дистанция между сценой и зрителем. Это дает очень сильный эмоциональный опыт, а это и есть собственно то, ради чего приходит зритель в театр, и то, ради чего театр в принципе существует.

«Будденброки», РАМТ, 2011

Бывают спектакли, которые не априори соберут публику, не априори аншлаговые, но почему-то они становятся очень важными для внутренней жизни самого театра. Например, «Будденброки» в РАМТе - спектакль очень важный и очень любимый и артистами, и художественным руководителем театра, и я не думаю, что он для большой площадки. «Копенгаген» в МХТ им.Чехова уже лет 12 идет, а сыгран раз тридцать - то есть по три раза в год, - но до сих пор живет, потому что он необходим, а собрать публику можно лишь на три аншлага в год, - и такой правильный подход, понимание театральных процессов помогают сберечь спектакль.

Недавно разразилось несколько громких скандалов, связанных с закрытием постановок. Даже в нашем Тильзит-Театре: в спектакле Павла Зобнина по пьесе Вадима Леванова «Святая блаженная Ксения Петербургская в житии» по настоянию блюстителей нравственности была вырезана сцена, где святая обличает пороки духовенства, хотя в Александринке за шесть лет, что идет спектакль, никаких нареканий на постановку не было. Какие-то бесконечные эксперты вмешиваются в творческие процессы, Театр.doc выселяют, организаторам национальной театральной премии «Золотая маска» предъявляют надуманные претензии... Сталкивались ли вы с подобными проблемами?

Считаю, что это болезнь роста - и все пройдет. Я не сталкиваюсь с подобными проблемами - может, потому, что существую в зоне художественного театра, нам никто ничего не запрещает, никто не втягивает в интриги, да и сам я никого не хочу провоцировать. Посмотрите на 1980-е годы, когда был пик художественности и в театре, и в кино - и тогда, как ни странно, многое можно было донести до зрителя. Все циклично, все ходит по кругу, мы еще придем к этому.

Но в нашей жизни происходят разные вещи, которые современный театр должен отражать адекватным современности языком.

Я не думаю, что театр - это жизнь. Театр - это театр.

«Копенгаген», МХТ им.Чехова, 2003

А как же verbatim, документальный театр? В системе русского репертуарного театра именно документальный театр оказался бескомпромиссным методом, где социальное соединяется с этическим. Для меня театр - это еще и некий психотерапевтический опыт.

Это имеет смысл только тогда, когда становится поводом для художественного акта. Для меня природа театра - это искусство. Но я очень уважаю Театр.doc, он сейчас самый крутой и истинный, они хорошо формулируют свои задачи и занимаются именно этим, там все очень честно.

- У вас лежит душа к документальному театру, есть идеи что-то в этом направлении сделать?

Душа лежит к чему-то своему, хотя к этому направлению интерес огромный. Но я не загадываю - посмотрим.

Многие театральные режиссеры параллельно снимают кино, и, кстати, триумфатор последнего «Оскара», фильм Алехандро Гонсалеса Иньярриту «Бердмен» - это практически спектакль, снятый на пленку. Вам интересно было бы снять кино?

Нет, не люблю быть дилетантом, так работать не умею. Везде свои законы, свое мастерство. Моя профессия - театральный режиссер.

«Рассказ о счастливой Москве», Московский театр п/р О.Табакова, 2007

Когда пришло осознание, что вы театральный режиссер? Не бывает же так, чтобы человек проснулся и сказал: ну все, буду режиссером театра.

Почему же, очень даже бывает. Люди просыпаются и думают, что они режиссеры, но у меня так не получилось. Я обретал профессию, учился, ставил успешные спектакли - и все время удивлялся, что я режиссер. Это, правда, удивительное чувство.

А бывало такое, что выпустили спектакль - и вдруг пришли сомнения? У меня, например, постоянно: напишу рецензию, потом читаю и понимаю, что рецензия не то чтобы плохая, просто не совсем об этом фильме, но, возможно, профессия критика и состоит в том, чтобы сомневаться и искать новые смыслы...

Сомнения? Я делом занимаюсь, а когда что-то делаешь - то делаешь, какие могут быть сомнения. Да и некогда мне сомневаться.

Справка

Миндаугас Карбаускис - театральный режиссер. Родился 28 января 1972 года в Литве. Окончил театральный факультет Литовской академии музыки и театра. В 2001 году окончил режиссерский факультет РАТИ (мастерская Петра Фоменко). С 2001-2007 гг. режиссер Театра п/р О.Табакова. На сцене Московского художественного театра поставил спектакли «Старосветские помещики», «Копенгаген», в Мастерской Петра Фоменко - «Гедда Габлер», в 2009-2011 гг. в РАМТе - «Ничья длится мгновенье», «Будденброки». С 2011 года - художественный руководитель Московского академического театра имени Владимира Маяковского.

Премии: Дважды лауреат премий «Хрустальная Турандот» («Когда я умирала», 2004; «Рассказ о семи повешенных», 2006). Спектакль «Рассказ о семи повешенных» отмечен золотым дипломом Московского театрального фестиваля и премией «Золотая Маска». В 2008 году объявлен лауреатом национальной театральной премии «Золотая Маска» в номинации «Драма/Работа режиссера» за «Рассказ о счастливой Москве». Спектакль «Будденброки» отмечен премией Станиславского. Лауреат премии СТД РФ «Гвоздь сезона» за спектакли «Рассказ о семи повешенных» (2006) и «Ничья длится мгновенье» (2010). «Звезда Театрала» в номинации «Лучший режиссер» за спектакль «Таланты и поклонники» (2012). Лауреат зрительской премии «Жживой театр» в номинации «режиссёр года: новая волна» («Таланты и поклонники», «Господин Пунтила и его слуга Матти») (2013). Спектакль «Таланты и поклонники» награждён премией СТД РФ «Гвоздь сезона» (2013). Пьеса «Кант» - премия «Гвоздь сезона» СТД (2015).

Фото: фестиваль «Балтийские сезоны», fomenko.theatre.ru, eclectic-magazine.ru, snob.ru, tabakov.ru, mhat.ru, ramt.ru, ramtograf.ru, mayakovsky.ru, Антон Белицкий antonb.ru.

Сегодня во многих театральных гримерках до, после, да и во время спектакля будет стоять дым коромыслом - страна отмечает международный День театра. Мы решили провести ревизию среди наших актеров, молодых и красивых, кто помимо киноэкранов блещет еще и на театральной сцене? И кто из молодых режиссеров сегодня наиболее интересен? У кого сегодня главный праздник?

Евгений Цыганов, 29 лет. Ученик Петра Наумовича Фоменко, однокурсник Карбаускиса и Пеговой служит в Мастерской П. Фоменко и занят в спектакле МХТ им. Чехова "Преступление и наказание". Не признает поклонниц, которые стали вешаться ему на шею после фильма "Питер FM". В интервью немногословен, сдержан. Во время концерта своей группы порывист и чувствителен.

Миндаугас Карбаускис, 36-летний уроженец Литвы, чье имя и фамилию можно использовать в качестве скороговорки. До недавнего времени - режиссер театра-студии Олега Табакова и МХТ им. Чехова. Его постановки многих повергают в транс, но критики его обожают.

Чулпан Хаматова, 33-летняя легенда театра и кино. Актриса театра "Современник", но это не мешает играть ей и в других театрах. Учредитель фонда " ". Одна из тех, кто не интересен желтой прессе просто потому, что никакого "грязного белья" обнаружить у нее невозможно. Чулпан отрытый для общения человек, но в свою частную жизнь не пустит никого.

Артур Смольянинов, 25 лет. Объявлен секс-символом после фильма "9 рота". Актер театра "Современник". К своей "звездности" и тьме поклонниц относится трезво, потому что понимает: Фортуна переменчива, и завтра о нем могут забыть. О личной жизни говорить не любит, хотя известно, что раньше он встречался с Мариной Александровой, а сейчас поговаривают о его романе с Марией Шалаевой.

Ирина Пегова, 30 лет. Бывшая актриса "Мастерской Петра Фоменко", сейчас в штате МХТ им. Чехова. С ее фактурой и объемами даже при всем желании не поиграешь лирических героинь. Но, как известно, на сотню романтических красавиц приходится лишь одна характерная актриса.

​Мало какое из кадровых решений последнего времени вызвало такую бурю энтузиазма в театральных кругах, как случившееся в конце мая назначение худруком Театра им. Маяковского Миндаугаса Карбаускиса. Решение московского Департамента культуры приветствовали люди самых разных взглядов и предпочтений. Казалось, именно этот не склонный к радикализму, но глубокий и вдумчивый режиссер сможет в новых исторических (и эстетических) условиях вдохнуть жизнь в, казалось бы, дышащее на ладан понятие «репертуарный театр» (он же театр-дом). Но недолго музыка играла… Сезон только начался, а новоиспеченный худрук Маяковки уже отнес в Департамент культуры письмо, в котором он заявляет о невозможности работать с директором театра Евгенией Куриленко, приступившей к исполнению обязанностей практически одновременно с самим Карбаускисом. Известный режиссер, органически чурающийся громких заявлений, резких слов и вообще очень не любящий давать интервью, рассказал OPENSPACE.RU, что подвигло его на этот решительный шаг.

Давайте по порядку. Когда вам предложили стать худруком Театра им. Маяковского, вы попытались понять, как будут распределяться ваши с директором полномочия?

Нет. Со мной обсуждали в основном какие-то общие вещи - не приведешь ли ты в театр жену, не будешь ли увольнять артистов. О распределении полномочий я вообще тогда не думал. Мой собственный опыт работы в других театрах говорил о единственном способе взаимоотношений - директор работает на худрука. О том, что бывает иначе, я наивно не догадывался. Только на третий месяц я стал внимательно штудировать устав театра. И если в предыдущей его версии (принятой при Сергее Арцибашеве) в нем еще было слово «двуначалие», то в готовящейся, с которой я вообще не был ознакомлен (я в начале октября просто потребовал мне ее наконец показать), слова «двуначалие» уже нет. Может, это юридически ничего и не меняет, но отсутствие самого слова показательно. Я только сейчас понимаю, что при моем назначении все главные вопросы обсуждались департаментом с Евгенией Куриленко за моей спиной. А сам я не очень-то и принимался во внимание. Именно она фактически представляет в театре интересы департамента.

- Но в департаменте поменялось руководство.

Да, но и там, и в правительстве Москвы продолжает работать множество системных чиновников, которые никуда не делись.

Вообще-то, с точки зрения среднестатистического московского худрука, директор, связанный с департаментом, это даже хорошо. Это значит, с финансированием все будет о-кей.

В каком-то смысле да. Но ведь вся эта система фактически строится на шантаже: у меня, мол, есть свои люди во властных структурах, а не будет этих связей - и денег у вас тоже не будет. Я никак не могу привыкнуть к отсутствию какой-либо прозрачности и открытости. Мне нужен налаженный механизм официальных взаимоотношений с департаментом, не зависящий от личных связей. Необходимо нормальное планирование бюджета, подача заявок на гранты и конкурсы, а мне на это говорят: я тебе и так денег принесу.

- Простите за цинизм, а вам-то какая разница, откуда берутся деньги?

В такой непрозрачности много подводных камней. Скажем, у театра проблема с освещением - прожекторы, софиты и т.д. Парадокс в том, что Куриленко привозит его. Но раз непонятно, откуда оно взялось, значит, театру оно не принадлежит. Оно принадлежит как бы лично директору.

- А сейчас вы этим оборудованием пользуетесь?

В том-то и дело, что нет. Потому что сейчас у нас конфликт. И оно лежит где-то под сценой. Но главное - у нас с директором огромные эстетические расхождения и разногласия едва ли не по всем вопросам.

- И в чем именно они состоят?

В первую очередь они связаны с началом реконструкции филиала Театра им Маяковского. Это некое наследство, доставшееся мне от прошлого руководства. Проект реконструкции был разработан и запущен при Арцибашеве, фактически в последние дни его правления.

- Запущен юридически или уже началась физически сама реконструкция?

Юридически. И тем не менее я видел и свою задачу, и задачу директора в том, чтобы приостановить этот процесс и отстоять право на переосмысление проекта.

- А почему?

Читать текст полностью - Потому что проект безнадежно устарел. Возможности зала и сцены в нем совершенно не продуманы. Он не содержит в себе никаких конструктивных решений, никакой театральной идеи. Я призвал в эксперты Сергея Куцевалова, строившего «Студию театрального искусства», но он толком даже не был принят Куриленко. Честно говоря, этот проект и не реконструкция вовсе, а какой-то евроремонт с нелепыми цветниками посредине. Я понимаю, что такую площадку, наверное, будет легко сдавать в аренду. Но меня это как-то не утешает. Ну как я могу быть худруком театра, в помещение которого мне и заходить-то будет неловко.

- Вы поставили вопрос об этом в департаменте?

Да, с самого начала. Но мне ответили, что все делается по закону, и директор мне тоже сказала: все по закону. И с девизом «все по закону» за эти пять месяцев проект был запущен в производство. То есть уже есть организация, которая выиграла конкурс на реконструкцию. Мне говорят: не волнуйся мы по ходу дела изменим то, что ты сочтешь неудачным. Но это для меня не аргумент. Я это уже проходил при косметическом ремонте основной сцены театра. Здание сейчас вроде бы приведено в рабочее состояние. Что-то в нем залатали, замазали. Но есть ведь и эстетический аспект. Когда я вижу, как стены красят масляной краской, я, конечно, не могу на это не реагировать. Не советоваться во всей этой деятельности с худруком и художником - для меня это нонсенс. Да и потом, я вообще не собираюсь тыкать в краски и думать о цвете кафеля. Я считаю, что надо сначала разработать некую концепцию дизайна, нанять специалиста и потом только приступать к воплощению.

- А сколько должна идти реконструкция филиала?

Как я понимаю, около года. Отсюда весь сыр-бор с письмом в департамент, кажущаяся спешка или суета. Надо срочно все останавливать. Я прекрасно понимаю, что нынешний глава департамента Сергей Капков только что сам приступил к исполнению своих обязанностей, но я не могу ждать. Это как заходить в болото: чем дальше идешь, тем сложнее выбраться. У меня никакая не паника и не истерика. Просто эта реконструкция будет связана с моим именем, а не с именем директора. Мы вообще можем сейчас прекратить разговоры о том, кто из нас хуже, а кто лучше, а просто вспомнить, что наверху на афише театра написана фраза «Художественный руководитель театра - Миндаугас Карбаускис». А значит, все преобразования люди будут связывать с моим именем. Я должен нести за них ответственность. А у меня сейчас создалось ощущение, что я просто являюсь ширмой для осуществления неких дел других людей.

Но когда вам предложили кандидатуру директора Куриленко, то вы, как я понимаю, легко на нее согласились. Она показалась вам профессиональной и способной к диалогу?

У меня не было времени на раздумья. Решение о моем назначении было принято только 20 мая, хотя переговоры начались в конце апреля. 20 мая - самый конец сезона. Сверстать будущий сезон так поздно практически невозможно. Я весь с головой ушел в эти проблемы. Про директора я только понял, что у нее есть хватка. Что какие-то насущные проблемы она, скорее всего, сумеет решить. О разграничении полномочий я вообще не думал. Я с самого начала понимал, что такой большой театр не может поднять один человек, он может его только провалить. Чтобы театр функционировал, нужно работать в тандеме и выработать некую систему. Но для этого необходимо вести диалог. А о каком диалоге может тут идти речь: мы люди разных поколений и совершенно разных эстетических предпочтений. У нас разное понимание театра, разный театральный опыт. Мне вот всегда казалось, что директор театра должен хотя бы один спектакль худрука посмотреть.

- А она не посмотрела?

Нет, ни одного. И я думаю, что, если она их увидит, они ей не понравятся. Она не мой зритель.

- Вы сейчас вообще не разговариваете с Куриленко?

Последние три недели нет.

- И в какой момент было окончательно прервано общение?

Не хочется мелочиться… Тут столько разных сюжетных поворотов. Но вообще это случилось, когда на мой вопрос отделу кадров, кто по образованию новые работники дирекции, мне сказали, что я не могу видеть их личные дела и показали некое «Положение об обработке и защите персональных данных работников».

- А кто его выпустил, простите, я недопоняла?

Выпущено это положение новым административным руководством, и, по всей видимости, оно скопировано с документов каких-то предприятий. В нем присутствует словосочетание «генеральный директор», но такого понятия, как «художественный руководитель», там вообще нет. И это очень симптоматично.
Был и еще один приказ,- приказ о распределении компетенций, и в нем я был приравнен, по сути, к одному из заместителей директора - по художественной части.
А ведь директор пришла со мной в театр как равный человек - партнер. Но в чиновничьей системе, сохранившейся с советских времен, кто-то все равно должен быть главнее.

- А почему вы вдруг решили ознакомиться с личными делами представителей новой администрации?

Потому что у меня возникло подозрение, что команда, пришедшая с директором, - это люди, никогда прежде в театральной системе не варившиеся. Я обнаружил нехитрую закономерность в подборе новых кадров - родственники и знакомые. Их приводят почти машинально, как в собственный дом. Профессионализм тут играет последнюю роль. Скажем, у заместителя Куриленко по финансовой части вообще, как я понимаю, нет финансового образования.

Правильно ли я понимаю, что госпожа Куриленко принадлежит к тому типу директоров, которые смотрят на театр как на объект недвижимости, а выпуск спектаклей воспринимают как некую тяжкую повинность? Таких директоров интересуют, как правило, понедельники, то есть выходные дни, когда здание театра можно сдавать в аренду?

Я хотел бы избежать резких заявлений. Мне кажется, факты, которые я привожу, говорят сами за себя.

Известно, что значительная часть театральных конфликтов, которые сотрясали в последнее время столицу, были связаны с противостоянием режиссера и труппы. У вас возникали такие проблемы?

Ни в малейшей степени. Я с самого начала постарался отключить стереотипы мышления и знакомиться с труппой с чистого листа. Никаких скандалов у нас не было. Наоборот, было много общения без лишней субординации. Я специально «ультиматум» в департамент отнес сам, чтобы не втравливать артистов во всю эту ситуацию. Но вообще они - моя огромная поддержка.

А почему вы не снимаете спектакли старого, арцибашевского репертуара? Честно говоря, афиша театра выглядит ужасающе: немыслимое количество каких-то стыдных комедий.

Я подумал, что несправедливо снимать старые спектакли, так как свою задачу вижу в построении нового, а не в разрушении старого. У нас сейчас одновременно запущено сразу шесть проектов. В труппе примерно 80 артистов, в новых работах будет занято больше половины. А еще у нас каждую неделю по средам 25 молодых артистов импровизируют по три с половиной часа. На эти импровизации приходят режиссеры, присматривают себе актеров. Я снял только один спектакль, «Шаткое равновесие», исключительно из-за плохой посещаемости.

Но вас уже обвинили в том, что вы сняли из репертуара еще и «Рубеж» - один из немногих спектаклей столицы, посвященных обороне Москвы.

Во-первых, это единственный спектакль филиала, который, как назло, технически не переносится на Малую сцену театра. Во-вторых, по настоянию департамента он все же был перенесен.

Настояние департамента трогательно. Особенно если учесть, что спектакль поставлен по пьесе помощника Людмилы Швецовой Александра Пудина, а сама пьеса «посвящается Людмиле Ивановне Швецовой». У вас нет ощущения, что Театр Маяковского московские власти вообще воспринимали как домашний дачный театр, в котором можно ставить свои произведения и реализовывать свои амбиции?

По понятным причинам я бы не стал это комментировать.

Вы решительно заявляете городской власти, что не хотите работать с Куриленко. И мне кажется, что новый глава департамента Сергей Капков, которому от прежнего руководства досталось, прямо скажем, непростое наследство, заинтересован в сохранении вас в качестве худрука. Но есть ли у вас на примете кандидатура нового директора? Ведь найти хорошего театрального менеджера еще сложнее, чем хорошего театрального режиссера.

Новая кандидатура есть у самого департамента. И самое интересное, что мне ее предложили сразу же, как только я туда отнес свое письмо. Более того, сложилось впечатление, что этот человек по первоначальному плану и должен был прийти в Театр Маяковского директором.

Да? И что же случилось? Почему в результате назначили Куриленко? Уж не потому ли, что она соседка по даче все той же Швецовой?

Я старался в это не вникать. Скажу только, что предложенный человек показался мне весьма интересным и близким по опыту.

- И кто же он такой - выкладывайте карты!

Я не могу сейчас сказать, ведь этот вопрос должен решаться вместе с главой департамента. Но, вообще, хотелось бы находить директора другим способом, более открытым. И чтобы вопрос разрешился как можно скорее: у нас на носу премьеры. А работать в нынешних условиях стало просто невозможно.

Неизбежно возникает вопрос: а вы не боитесь, что вот этот человек, имени которого вы не называете, только кажется подходящим для сотрудничества, а когда работа начнется, выяснится, что все опять не так? Опять возникнут разногласия. И это уже будет ловушка. Вам ведь и Куриленко поначалу показалась не лишенной хватки и каких-то положительных качеств.

Взаимоотношения худрука с директором - вообще очень сложная штука. Это как совместимость крови.

Вот именно. Поэтому режиссеры так часто стремятся совмещать в своем лице должности худрука и директора. Вы хотели бы такой полноты полномочий (в том числе и финансовых) и при полноте ответственности?

{-tsr-}- Нет, мне это неинтересно. Я за двуначалие, но мне нужен настоящий диалог с директором, в котором оба собеседника будут формулировать будущее театра. Мне кажется, что есть в театре преступления и похуже воровства: когда люди, руководящие театром, вообще не понимают, куда и зачем они двигаются.

- Вам не кажется, что это звучит несколько идеалистично?

Мне кажется, что идеализм в нашем деле не такая уж плохая вещь.

Пять лет назад Миндаугас Карбаускис стал художественным руководителем Театра имени Вл. Маяковского. За это время отремонтировано основное здание, вернулась к жизни после долгого небытия и капремонта Сцена на Сретенке. Вышли «Таланты и поклонники», «Кант», «Русский роман» Карбаускиса, Лев Эренбург поставил «Бесприданницу». Зрители твердо запомнили имя молодого режиссера Никиты Кобелева. Москва увидела новые амплуа звезд «Маяковки» - Светланы Немоляевой и Евгении Симоновой, Игоря Костолевского и Михаила Филиппова. В чем-то театр Карбаускиса вызывающе традиционен. В чем-то очень нов. Театр Маяковского первым в Москве, кажется, начал ежедневные интернет-трансляции спектаклей (афиша - на сайте). И уж точно первым придумал систему «подвешенных билетов» на детские спектакли. В кассе «Маяковки» теперь можно оплатить билеты - и оставить их для семей, у которых нет возможности повести детей в театр. Но Миндаугас Карбаускис говорил с «Новой газетой» не столько о конкретике этих лет, сколько о незримом фундаменте своего театра.

— Исполняется пять лет вашему театральному домостроительству…

— Не домостроительству. Этот дом был построен — и давно. И труппа была собрана. Так что это не домостроительство, а… большая уборка, может быть.

— Хорошо, дом был построен. Но вы вошли в него с образцовым тактом, привели с собою молодых домочадцев и друзей дома — Никиту Кобелева, Сашу Денисову. Вы ничего не рушили, но все засияло по-новому, включая образы и амплуа ведущих артистов…

— Все происходило само собой. И общими усилиями. Это очень важно. Одной из главных задач поначалу было найти себе молодого помощника, коим стал Никита. В каком-то смысле он повторил мой путь в театре Табакова.

— Мне давно хотелось о другом домостроительстве спросить. С первой постановки «Долгий рождественский обед» в «Табакерке»-2001 казалось: строительство дома, рода — сквозная тема ваших спектаклей.

— Не знаю, насколько это тема строительства… Я на это очень иронично смотрю, с сарказмом. Я бы скорее сказал, «утопия дома». Потому что, что ни построишь — все равно разрушится.

— Разрушится потому, что это судьба всего построенного? Время такое? Почва такая?

— И время тоже. Я вообще созревал во время, когда все рушилось вокруг. Все ценности резко поменялись. И до сих пор, собственно, эта земля ищет, кто она такая. Перебирает варианты самоидентификации: и свои, и навязанные. Поиск дома, утопичность этого поиска, даже трагичность его — моя жизнь пронизана этой темой. Потому что я являюсь неким эмигрантом, что ли. Я двадцать лет здесь живу, разговаривая на русском языке, абсолютно его чувствуя… и так далее, и так далее. Но может быть, это не очень счастливая жизнь — жить посередине, между Россией и Литвой. Вообще между любыми двумя мирами. Ты не там и не здесь.

— Но именно «в годы, когда все рушилось», созрело целое поколение режиссеров.

— Да. Был слом, но в те годы стало возможно получить работу молодым режиссерам. Это тоже связано с Олегом Павловичем. Он брал наотмашь. Всех, кто выпускался в мастерской Петра Фоменко в ГИТИСе. Знал: хорошая мастерская. И всем давал работу. Эта «неразборчивость» Табакова принесла большую пользу: все отобралось само собой. Люди, которые шли в режиссуру осознанно, воспользовались этим шансом и остались в ней.

У меня многое определялось еще тем, что я платил за свою учебу. И должен был, абсолютно должен все это оправдать: деньги, доверие родителей. То, что они в меня вкладываются. Поэтому я, например, окончил ГИТИС экстерном, на год раньше.

Я поздний. Человек, который долго не мог найти себе занятия. В ГИТИС поступил в 25 лет. И конечно, принес родителям много беспокойства.

— Но в режиссуру и приходят не из школы. Вы получили актерское образование в Литве…

— Ну да… И года четыре по этой профессии не работал. Бездельничал. Задумал отъезд. По сути, я один из первых эмигрантов того поколения, которое уезжало из Литвы. Не получив работу, не реализовавшись. Внешне все это оправдалось. Внутренне — я остался тем же бездельником, просто жестко себя воспитывающим. Очень много сделано волей.

— До вашего прихода в театр Маяковского ходили слухи: Карбаускис работает над «Котлованом» Платонова. Вы не хотите завершить отложенную постановку на этой сцене?

— Я его знаю наизусть, «Котлован». Многие сцены придуманы и очень мне нравятся. Но я утыкаюсь в вопрос «зачем?». Эту яму рыть…

Может быть, я не готов. Может быть, эта книга шире и мощнее, чем то, что я сейчас могу. Рано еще… И я все время что-то сочиняю о «Котловане», и никак не могу решиться его делать.

— Вы собирались ставить «Анну Каренину». Но в спектакле «Русский роман» по пьесе Марюса Ивашкявичюса мотивы романа слились с «историей семейной» Льва Толстого.

— Мне было интересно именно виденье Марюса. Был нужен не инсценировщик, а автор. Мне кажется, это замечательный драматург. Целое явление. Есть сокровенность в его буквах. Он пишет сердцем. И мне бы хотелось хоть немножко к этому прикоснуться.

И Анна в спектакле — это Анна Марюса. Она ведь совершает величайший грех. Меняет Бога на другого бога — на любовь. То есть… она, по сути, заповеди приносит новые. В царстве любви все иначе: надо погибать во имя любви, чтоб подтвердить подлинность. Это, конечно, не по-христиански. Но такова суть Анны.

— Там две равноправные «линии судьбы». Анна рушит. Левин строит — все тот же дом, род…

— Левин мне как раз очень понятен. Он сформулировал модель и должен ее реализовать! Максимализм во взрослом человеке довольно редкий… Крайний идеализм. В этом он и прекрасен.

Кстати, трудно сыграть такой идеализм: просто героическая задача для артиста… А модель эту воплотить так, как мечтал Левин, просто невозможно. «Утопия дома» снова не сбудется.

А Анна все время ускользает. Ведь там Анна не из книги. Может быть, это Анна Софьи Андреевны? Она уходит из романа и живет уже своей жизнью. Все болеют Анной и ее гибелью…

Но в Левине не только «утопия дома» интересна. Еще богоискание. Пробовал умом понять. И не мог. Ему уже жить с этим логическим поиском было нестерпимо, уже не дышалось. И тогда… открытие: надо либо верить, либо нет. Ум больше не в помощь. Вообще, это не момент размышления. Либо ты во что-то веришь — и это у тебя есть. Либо нет.

Это важная история: искать или не искать? Есть или нет? Некоторые говорят, что нет. Это их проблемы. Но… мне все-таки хочется, чтоб Бог был. Не тот, который на плакатах и хоругвях. Куда более сложный. Неброский. Но — был.

— Очень хорошая формула: «Мне все-таки хочется, чтоб Бог был».

— Она рождается в сопротивлении другой формуле: НЕТ-НЕТ-НЕТ-НЕТ. Всегда броско поданной. Ну, если нет… мне скучно. Я не верю, что нет.

— У театра Маяковского снова два адреса. Большая сцена на Большой Никитской и Сцена на Сретенке. Есть разница между их публикой?

— Большой зал все-таки диктует свои правила. Это всегда вопрос кассы. Это, скажу, нелегкий труд — формировать афишу большой сцены.

Сретенка — это отдушина. Зал небольшой. Мне кажется, у нас там замечательный репертуар. Он очень разный, но об одном — о природе человеческой. «Не все коту масленица», «Цена» и «Отцы и сыновья» Леонида Хейфеца, «Декалог на Сретенке» Студии-OFF и Никиты Кобелева, «На траве двора», «В.О.Л.К.» Светланы Земляковой. И любимый в театре спектакль «На чемоданах» Саши Коручекова. От меня там «Кант» и «Пунтила». А каков детский спектакль Ольги Лапиной! «Фабрика слов» называется.

И последний наш совсем уж эксперимент: спектакль «Я была в доме и ждала…» — Жан-Люк Лагарс в постановке Анатолия Шульева. Это не Сретенка, а Малая сцена на Никитской. Мы с режиссером выбрали пьесу по очень простому принципу: «Давай-ка сделаем то, что нам хочется». Единственный случай, когда я так себе позволил забыть о публике, т.е. о неких ее предпочтениях. Ну и пусть не ходят. Мне было очень интересно посмотреть, что получится из Лагарса, как откроются актрисы и молодой режиссер… И я очень доволен результатом.

Мне в целом нравится наш последний сезон: он был легкий. Он был творческий уже — и соответствовал тому, что я представлял на пятом году. А представлял я, что придет время, в котором захочется остаться еще так лет на пять.

Миндаугас Карбаускис рассказал порталу «Культура.РФ» о том, почему он любит делать паузу, что думает о режиссерах-актерах и как нашел «своих» студентов.

Миндаугас, шесть лет вы возглавляете один из старейших театральных коллективов Москвы. Вы изменили Театр Маяковского, а изменил ли театр вас?

Изменил ли я театр - очень сомневаюсь. Сам поменялся - это да. Но ведь за этим и пришел.

- Случаются разногласия с самим собой, когда приходится совмещать функции худрука и режиссера?

Для меня художественное руководство стало продолжением режиссерской работы. Как бы дополнением к ней. Одно вытекает из другого.

- Но тем не менее чему-то пришлось учиться в должности художественного руководителя?

Никогда раньше не чувствовал такой ответственности за людей, за их творческую судьбу, которая иногда и просто судьба. Я, конечно, стараюсь всех занять, оправдать ожидания каждого, но, увы, я не всесилен. И вот эти мои долги лежат на моих же плечах тяжелым грузом. И надо, наверное, научиться сбрасывать с себя этот груз.

- Как вы относитесь к тому, что актеры становятся режиссерами?

Отношусь к этому крайне плохо. Это как сидеть на двух стульях одновременно. Но «Студии-Off» - территория эксперимента. Вдруг что-то получится.

- Что насчет собственных режиссерских планов?

Как я уже говорил, наши возможности ограниченны. Так получилось, что режиссеры театра «разобрали» все время. А я не очень и сопротивлялся. Люблю делать паузы. Подумать, посомневаться. Если вдруг чем-то загорюсь, то, пользуясь служебным положением, кого-нибудь подвину (улыбается ).

- Доводилось слышать, что вы очень требовательны в работе. Получается, что творчество - это всегда трудно?

Раз трудимся, то и должно быть трудно. Зато потом легче. Я почти не притрагиваюсь к выпущенным спектаклям. Не смотрю их. Знаю, что приложил достаточно труда и «механизм» должен работать исправно. А насчет неожиданных «поломок», то ведь театр тем и прекрасен, что в любой момент все это может полететь в тартарары.

- Не смотрите только свои спектакли или вообще не любите ходить в театр как зритель?

Если закрадывается мысль, что есть чему поучиться, то обязательно схожу. Это, наверно, чисто профессиональный интерес. Простым зрителем мне уже не стать. Хотя, знаете, важно не зачастить в театр. Не ходить в него очень часто. Это помогает более наивно, что ли, его воспринимать и ощущать. А то замечаю, что людям, «перебравшим» театра, если так можно выразиться, живется не так уж легко. Трудно им угодить.

- Неудача более важна чем успех? Она подстегивает или провоцирует пораженческие настроения?

- Петр Фоменко говорил, что нужен провал. У меня было несколько провалов, но зачем они нужны, я не могу сказать. То же и с успехом. В итоге он тоже не очень на что-то влияет. А вот любовь - она, наверное, главное. Без любви это дело не делается.

- Можете выделить какие-нибудь свои постановки? Те, которые особенно дороги…

Наиболее дороги, конечно, первые спектакли. Первый опыт - он всегда дороже всего.

- Актеры для вас - это инструмент в создании спектакля или все же соавторы?

Знаете, когда актер боится стать марионеткой в руках режиссера, это по крайней мере странно. Профессия актера - присвоить! Чужое сделать своим, ложь - правдой. Он всегда соавтор. Театр - это вообще ящик с инструментами, но не только - и это самое замечательное.

Вы впервые набрали свой курс в ГИТИСе, причем это произошло спустя ровно двадцать лет с момента вашего поступления в этот институт. Настало время передавать опыт?

Передавать опыт или получать его - это еще вопрос. Показалось, это большая несправедливость, что у театра, находящегося в паре шагов от ГИТИСа, уже больше пятнадцати лет нет своей мастерской. Курс набирал вместе с молодыми режиссерами театра, да и назвать предложил не фамилией мастера, как принято, а именем театра. Это звучит вроде «Маяковцы джуниор».

- Как среди нескольких тысяч абитуриентов нашли «своих»?

Открою тайну (улыбается ). За день мы прослушивали около трехсот человек, и только некоторые откладывались в памяти. Их было не очень много. Вот таких, запоминающихся, обладающих способностью закрасться в вашу душу, мы и взяли. Можно сказать, по памяти. Запомниться - это очень важное качество для актера.

- Чему будете учить своих студентов в первую очередь?

В первую очередь надо научиться учиться. Всю жизнь.

У вас, насколько можно судить, особое отношение со временем. Почему в вашем кабинете так много песочных часов?

В театре бывает, что худруку иногда что-то дарят, и я предложил, раз уж подарков не избежать, дарить мне песочные часы. Вот и надарили. Ведь все мы в некотором роде - песочные часы. Переворачиваешь, и, кажется, времени много, а под конец этот песок так быстро сыпется, и все так быстро заканчивается.

Беседовала Елизавета Пивоварова