Карцев малой сухой и писатель. Представляет свою книгу «Малой, Сухой и Писатель
1. 20 сентября 2012 года состоялась свадьба принцессы Брунея Хафизы Сурурул и ее избранника Пенджирана Хаджи Мухаммада.
Султан Брунея Хассанал Болкиах является одним из богатейших людей на Земле. Он является 29-м представителем династии, правящей в Брунее в течение 600 лет. Принцесса - пятый ребенок в семье султана и его супруги Анак Салех. Хафиза Сурурул имеет ученую степень в области бизнес администрирования и работает в министерстве финансов страны.
Свадьба проходила в шикарном Тронном зале дворца султана, Истана Нурул Иман («Дворец света»), расположенном в центре брунейской столицы - городе Бандар Сери Бегаван. В честь молодоженов во дворце прошел роскошный свадебный банкет, на котором присутствовали лидеры стран Юго-Восточной Азии и высокопоставленные чиновники, царские особы, родные и близкие. Поздравительную телеграмму прислала королева Великобритании Елизавета II. На приготовление праздничных блюд было потрачено 1 650 000 000 рублей.
2. 22 июля 2011 г. в Басманском дворце Аммана, Иордания, состоялась свадьба двоюродного брата короля Абдаллы II принца Рашида бин Эль Хассана и Зейны Шабан.
Принц Рашид родился 20 мая 1979 г. в семье принца Хассана бин Талала (брата покойного короля Хусейна) и его жены Сарват Эль Хассан.
Его Королевское Высочество является подполковником жандармерии. Он также является капитаном Иорданской команды поло и возглавляет Попечительский совет Хашимитской благотворительной организации. Новоиспечённой супруге принца Рашида Зейне 23 года (1988 г.р.). Она спортсменка, занималась настольным теннисом, представляла Иорданию на чемпионате мира в Париже в 2003 г. и на Олимпийских играх в 2004 и 2008 гг. В 2003 г. её признали лучшей спортсменкой Иордании.
На церемонии бракосочетания присутствовало множество представителей европейских и азиатских династией, а также государственные, военные и общественные деятели Королевства. Иорданский Королевский Дом представили сам Король Абдалла II, его супруга Королева Рания. Почётными гостями свадьбы стали Король Бахрейна Хамад II, Принц Филипп, Герцог Эдинбургский, Королева Испании София и Королева Эллинов Анна-Мария.
3. 29 апреля 2011 года в Лондоне, в старинном Вестминстерском аббатстве был свершен обряд венчания внука королевы Великобритании, принца Уильяма, с его избранницей, Кейт Миддлтон.
После венчания свадебный кортеж направился к Букингемскому дворцу. Молодожены вышли на балкон дворца, чтобы уже в качестве мужа и жены поприветствовать всех людей, собравшихся их поздравить.
По правилам Англиканской церкви молодым людям, только что вступившим в брак, запрещено целовать друг друга перед священником. И именно поэтому впервые Уильям и Кейт смогли поцеловаться в качестве супругов только на балконе Букингемского дворца, на глазах у ликующей толпы.
Общее число приглашенных было около 2 тысяч человек, и это, не считая десятков тысяч, собравшихся на улицах Лондона, чтобы приветствовали участников церемонии и их гостей.
Для церемонии венчания принц Уильям выбрал красный китель с лентой малиново-золотого цвета - форму полковника Ирландской гвардии. Невеста же предстала перед всеми в потрясающем по красоте белоснежном наряде, изюминкой которого были выполненные из кружева верх и рукава, а также удлиненный подол. Голова невесты принца была увенчана тиарой Cartier, принадлежащей королеве Елизавете II. Это украшение бабушка принца Чарльза получила в дар от своих родителей, когда ей исполнилось 18 лет.
4. 8 июня 2013 года в Стокгольме, Швеция, состоялась свадебная церемония принцессы Мадлен младшей дочери короля Карла Густава XVI и королевы Сильвии и Кристофера О’Нилла финансиста из Нью-Йорка.
Пара познакомилась около двух лет назад в Нью-Йорке, где принцесса работала во Всемирном фонде детства - благотворительной организации, созданной в 1999 году при участии матери Мадлен королевы Сильвии (фонд занимается улучшением условия жизни детей во всём мире, особенно в неблагополучных регионах).
Красивая свадебная церемония прошла под сводами старинного зала церкви Слоттсчюрка, построенной в 18 веке. На торжество явилось почти 1200 гостей.
Свадебное платье для Мадлен было от Валентино. Также на принцессе была свадебная тиара, в основание которой был добавлен венок из цветов. Фата и серьги достались ей от принцесс-невест из предыдущих поколений, а на руке Мадлен сверкал массивный браслет из бриллиантов.
5. 1 июля 2011 года состоялась гражданская церемония заключения брака, а 2 июля 2011 года – венчание принца Монако Альбера и его избранницей Шарлин Уиттсток.
Засидевшийся в холостяках 53-летний князь Монако Альбер Второй, женился на 33-летней южноафриканской спортсменке Шарлин Уиттсток.
Церемония проходила в роскошном замке Роше на горе Монако, откуда открывается неописуемый вид на Средиземное море, куда пригласили около 850 гостей.
После брака с главой государства княжества Монако Шарлин Виттсток получила титул принцессы Шарлин Монако.
Невеста меняла наряды на разных частях торжества: так на светской церемонии на Шарлин было голубое нежно струящееся платье от Карла Лагерфельда и строгий пиджак небесного цвета от Шанель.
На венчании платье невесты выглядело роскошно - белоснежное атласное платье от Джорджио Армани (Giorgio Armani) классического силуэта с элегантной вышивкой по подолу; простая фата и длиный шлейф.
На праздничном банкете Шарлин была тоже в платье от Армани - простой и элегантный покрой, юбка с воланами и строгий вырез. Принц был облачен в в белый (летний) мундир карабинеров Монако.
Кольца выглядели просто, без бриллиантов и каких либо других камней. Как стало известно, производитель этих колец - Cartier.
Венчание проходило в церкви Святой Девоты, покровительницы Монако. Торжественный банкет проходил в замке Роше. Завершилось все фейерверком в 1001 огненную розу и лазерным шоу, а также выступлением всемирно известного музыканта Жан-Мишель Жарра.
За день до торжества СМИ активно писали о возможном побеге невесты из-под венца. Считается, что Шарлин за неделю до свадьбы узнала, что у ее будущего мужа скоро появится внебрачный ребенок (уже третий!). И вроде бы девушка попыталась сбежать, но была задержана в аэропорту в Ницце, официально княжеский двор это опровергает.
ВИТЯ
Я лечу в самолете один. А лететь мне шестнадцать часов. Я не спал предыдущую ночь. Я вспоминал нашу жизнь с моим другом Витей Ильченко. И если бы я смог записать то, что вспомнил...
Витя Ильченко ушел от нас в 1992 году, в пятьдесят пять лет. От нас всех - от Миши Жванецкого, от меня, от семьи, от театра, от друзей, от суеты, от своих зрителей, которые тридцать лет смотрели на нас на эстраде, по телевизору, в театре.
Тридцать лет мы были вместе почти каждый день! А сейчас я лечу в самолете - один. Сижу в гримуборной - один... Играю - один. И вспоминаю, как это было...
Когда Витя Ильченко и Миша Жванецкий выступали в своем Институте инженеров морского флота, я и не подозревал, что судьба сведет меня с ними на всю жизнь и что эти два человека сыграют в моей биографии главную и незабываемую роль...
Сначала немного повторюсь. В 60-70-е годы в бывшем СССР бродила очень смешная эпидемия, она называлась «студенческий театр миниатюр». Театры миниатюр были в каждом институте, а в некоторых городах болезнь приняла профессиональные формы. Так, в Москве появилась студия «Наш дом» (при МГУ), в Ленинграде - студия ЛЭТИ, в Одессе - «Парнас-2». Киев. Челябинск, Харьков, МЭИ, МАИ, Рига... Талант и блеск Райкина вдохновляли всех. В 1961 году я был приглашен! Приглашен из класса «Б» в класс «А» - в «Парнас-2». Одесский городской театр миниатюр, любимец публики, возглавляемый Жванецким и Ильченко. Но с Витей я тогда не встретился. Только когда я уже работал у Райкина, я приехал в отпуск в Одессу, пришел в «Парнас», посмотрел новый спектакль и, набравшись нахальства, предложил Миле Гвоздиковой показаться Аркадию Исааковичу И, наконец, приступаю к самому главному - к знакомству с Витей Ильченко. А все было просто. Я шел на пляж и на улице Ласточкина, угол Пушкинской, встретил Витю с сыном Сережей - они шли на бульвар. Наш разговор:
Витя: - Привет!
Я: - Привет!
Витя: - Я слышал, ты работаешь у Райкина?
Я: - Да.
Витя: - Ну и как?
Я: - Пока ничего! Справляюсь.
Витя: - Я слышал, ты читаешь Мишин монолог в спектакле?
Я: - Да.
Витя: - Ну и как?
Я: - Ничего, смеются!
В это время Витин сын Сережа укусил меня за ногу!
Витя: - Ну и как к тебе относятся в театре?
Я: - Неплохо! Витя, а ты где?
Витя: - Я в пароходстве. Начальник отдела испытания новой техники.
Я: - Ого! (И вдруг мысль!) Витя, а ты не хотел бы показаться Райкину?!!
Витя долго молчал. Он всегда вначале думал, потом соображал, потом отвечал.
Витя: - Я не готов, а впрочем, давай попробую... Через несколько дней Витя стоял перед Райкиным и показывал толпу прохожих. Этот день на связал навсегда! Судьба? Да! Я ведь мог пойти: пляж по другой улице, Витя - сидеть в это вре& дома и читать журнал «Наука и жизнь», он чита его всю жизнь! Райкин мог бы отдыхать в Риге, а не в Одессе!
Да, я верю в судьбу, теперь верю, она подарила мне талантливого друга, партнера, настоящего русского интеллигента. Он ведь закончил два института с красным дипломом - инженеров морского флота и ГИТИС, - у него была феноменальная память и очень добрая и ранимая душа... В Ленинграде Витю встретили холодно, Милу - осторожно. Все актеры считали, что три одессита - это уже чересчур.
Мы снимали с Витей двухрублевые углы и были счастливы. Мы впитывали в себя аромат Ленинграда и репетировали спектакль «Волшебники живут рядом». Витя входил в работу медленно, как всегда вдумчиво, не торопясь, вызывая насмешливые взгляды партнеров. Но когда Райкин поручил Вите и Наташе Соловьевой танцевать классический дуэт на музыку Глюка, боже мой! Наташа была балериной, а Витя вообще танцевал первый раз в жизни! Да еще Глюка! Витя был очень худой, но серьезный вид и туника придавали ему угловатую грациозность. Весь театр собирался смотреть этот номер! И Витя своей смелостью заслужил уважение актеров и Мастера. Тут и началась наша настоящая дружба. Мы ходили вместе в театры, завтракали в кафе «Ленинград» на Невском за рубль! Обедали в пирожковой на углу Желябова. А вечером стояли за кулисами и впитывали в себя Великого Артиста. И если вам кто-нибудь скажет, что он ученик Райкина, - не верьте! У Райкина не было учеников! Этому научить нельзя! У Райкина были либо подражатели, либо обожатели. Мы учились у него профессионализму, колоссальной отдаче, уважению к зрителю, культуре, чувству ритма, темпа: каждая секунда на сцене была именно секундой!
Так прошел год. А в 1964 году в Ленинград приехал Миша, оставив работу сменного механика в одесском порту, и нам стало веселей. Во всех отношениях. Миша любил поесть, Витя умел варить, у меня в запасе всегда было рублей сто. Я их спасал от голодной смерти. Миша начал писать, а мы с Витей репетировать. Так начал у нас накапливаться свой репертуар. Миша писал неистово, но Райкин складывал его тексты в сундук. И то, что не брал Райкин, брали мы с Витяней - Сухим. Да! Нас так все и называли - Сухой, Малой и Писатель. Друзья говорили:
- А где Писатель?
- Пошел к Сухому.
- А где Малой?
- А он уже там.
Так появился первый шлягер «Авас». Мы были на гастролях в Москве, жили в роскоши. Гостиница «Пекин»! Суточные! Ресторан ВТО! Знакомство с актерами и театрами. Дружба с Таган-кой, выступления в «Современнике», на капустниках, знакомство с Эфросом - его театр любили безумно! Вы заметили, я все время говорю «мы»? Да, мы везде были вместе с Витей. И если он появлялся один, спрашивали: «Где Рома?» И наоборот! И когда кто-то видел одного из наших детей, говорил: «Это ребенок Карцева и Ильченко».
Он был очень умен, наш Витя. Когда мы с Мишей танцевали с барышнями - он сидел в углу и читал. Он знал Ленинград как свои пять пальцев. Он рассказывал таксистам в Москве, куда ехать, как проехать ближайшим путем. Он цитировал Ильфа и Петрова главами! Он знал все виды самолетов. (Не могу не вспомнить: мы с Витей в Московском Театре эстрады в перерыве между номерами обычно сидели и смотрели из окон коридора на Москву-реку. Как-то раз Витя своим орлиным взором увидел кружащий над Красной площадью самолетик и в отличие от меня жутко удивился и даже возмутился: «Как он сюда попал?» Оказалось, это был Руст - немец, перелекомство с актерами и театрами. Дружба с Таганкой, выступления в «Современнике», на капустниках, знакомство с Эфросом - его театр любили безумно! Вы заметили, я все время говорю «мы»? Да, мы везде были вместе с Витей. И если он появлялся один, спрашивали: «Где Рома?» И наоборот! И когда кто-то видел одного из наших детей, говорил: «Это ребенок Карцева и Ильченко».
Наши фамилии слились в одну, наши мысли сходились, наши взгляды не расходились. И хотя мы были совершенно разными людьми - по темпераменту, по уровню образования, по отношению к некоторым сторонам жизни, к женщинам, выпивке и даже по отношению к общим друзьям, - но нас объединяло главное: любовь к театру, к нашему жанру. И еще - уважение друг к другу. Особенно со стороны Вити. Я регулярно скандалил с режиссерами, я каждый день предлагал новые варианты роли, ставил в тупик постановщика спектакля и партнеров, я неимоверно много и часто, очень часто импровизировал не туда! И Витя все это терпел!
Он был очень умен, наш Витя. Когда мы с Мишей танцевали с барышнями - он сидел в углу и читал. Он знал Ленинград как свои пять пальцев. Он рассказывал таксистам в Москве, куда ехать, как проехать ближайшим путем. Он цитировал Ильфа и Петрова главами! Он знал все виды самолетов. (Не могу не вспомнить: мы с Витей в Московском Театре эстрады в перерыве между номерами обычно сидели и смотрели из окон коридора на Москву-реку. Как-то раз Витя своим орлиным взором увидел кружащий над Красной площадью самолетик и в отличие от меня жутко удивился и даже возмутился: «Как он сюда попал?» Оказалось, это был Руст - немец, перелетевший все границы, которые у нас на замке, и приземлившийся на Красной площади.) Если бы я продолжал рассказывать, что знал Витя, у меня не хватило бы бумаги, а у вас возникло бы впечатление, что я вру! И если бы Витя не стал артистом-профессионалом, он бы мог стать министром, врачом, режиссером, хирургом, поваром, психологом, шахматистом!
В последний раз Витя играл в Киеве, мы уже все знали... думаю, и он знал, но достойно боролся до конца. Я пишу, а у меня слезы в глазах. Я никогда так не рыдал, на поминках даже не мог говорить, не мог взять себя в руки. Да и зачем? Я ведь потерял тридцать лет жизни! Мы никогда не говорили друг другу приятных слов, не заискивали, почти не врали, не пили за наш талант, мы были даже немного жестокими к себе, к работе, к партнерам. И сейчас, когда прошел уже не один год после его ухода, я бы мог наговорить ему массу ласковых слов, но я скажу одно: «Спасибо, Витя, что ты у меня есть». И я продолжаю вспоминать...
Постепенно репертуар наш увеличивался, и мы уже могли играть час и немного работать вне театра. Вите надо было кормить семью, надо было спасать от голода Жванецкого, который писал беспрерывно, но без оплаты. И тут спасение - поездка на гастроли в Англию и Венгрию. Получали мизер, но валюта!!! Мы осмелели, брали с собой консервы, колбасу, кипятильник. Господи! Сколько актеров (и каких!) вынуждены были за границей питаться консервами, гробить здоровье. Сколько унижений и стыда выдерживали, работая впроголодь, добывая славу великой стране...
А потом разразилась буря. Но о буре я уже рассказывал. Напомню только язвительную фразу Райкина: «Выходит, вы юмор понимаете лучше всех, лучше меня?!» - и свой вызывающий ответ: «Выходит, так!», после которого в зале наступила пауза... Она затянулась на два года. Когда я попросился обратно, Райкин мое предложение не принял, но Миша и Витя, Тамара Ку-шелевская и Рома, жена Райкина, навалились на него и... он дрогнул! Мы опять были вместе, втроем (Миша - уже завлит театра). Но вскоре после моего возвращения в театр был уволен Миша. За чтение своих произведений. Миша свои тексты читал с детства. Как только собирались больше трех человек, как только появлялся на коленях портфельчик, все затихали, а Миша читал. Сначала он читал свои новые вещи для друзей. Я, как всегда, хохотал, а Витя - соображал. Он долго молчал, потом делал замечания, почти всегда точные. Если кто-нибудь думает, что Миша писал тексты для нас с Витей или для Райкина, то он ошибается. Конечно, подспудно он имел нас в виду, но не это было главным. Вначале была идея. Для него не имело значения, сколько будет действующих лиц - два человека, один, три, главное - это мысль и краткость изложения.
Если бы вы знали, как тяжело учить его тексты! Какая нужна точность ритма, паузы, иронии, как нельзя давать публике отсмеяться до конца, как нужно наступать на смех и реакцию, чтобы не потерять основное!
А пока Миша увольнялся, мы с Витей съездили в Польшу. «Это была наша последняя поездка за границу, теперь мы не скоро поедем», - сказал Витя и был, как всегда, прав. А по возвращении в Ленинград объединились с Мишей и уволились из театра Райкина. Мы понимали, что наш уход - это путь к самостоятельности, трудный путь в поисках жанра, в поисках своей формы и содержания. Именно тогда, в начале семидесятых, мы утвердились в собственной манере игры Импровизация - наш с Витей стиль, это тот случай, когда происходит таинство, связь автора и актеров. А если еще не мешает режиссер! Хотя режиссеров мы уже сами приглашаем и вместе стараемся найти единственный путь решения каждой миниатюры. И если режиссер это понимает, то возникает тот счастливый момент, когда режиссер един с автором и актерами, а не сам по себе!
Я ушел куда-то в теорию, а жизнь наша с Витей продолжалась. Он и я успели за это время закончить заочно ГИТИС, получить дипломы артистов театра и кино, несколько выговоров. Был побег с правительственного концерта, когда по этапу нас вернули обратно в Киев и буквально линчевали. И мы уехали в Москву. Это тоже была Витина идея. И он опять оказался прав. Нам не хватало московских театров, оседлости, нам надоело выдерживать хамство киевских чиновников. И вообще! Московский театр миниатюр в саду «Эрмитаж» протянул нам руку, а Московское управление культуры показало нам кулак. И только благодаря друзьям, на которых нам всегда везло, мы с боем все-таки прорвались в Москву!
Мы работали в Театре миниатюр, играя «Избранные миниатюры» с успехом, первый спектакль «Когда мы отдыхали» в постановке Левитина со средним успехом и спектакль «Чехонте в Эрмитаже» с неуспехом. А когда Левитин, уже режиссер театра, затеял ставить Хармса, у Вити вдруг случился инфаркт. Он болел полгода. И хотя врачи не разрешали выходить на сцену, он вернулся, быстро вошел в форму, играл в полную силу и давал консультации желающим по выходу из инфаркта. Он узнал о болезни все. Он изучил ее не хуже врача.
Спектакль Виктюка «Браво, сатира!» стал, как сейчас говорят, хитом, отдельные вещи пошли в народ. В этом спектакле Витя блестяще играл миниатюру «Обед». У него появилось то, чего я не замечал раньше. Он раскрылся. Он стал мастером. В начале нашей деятельности критики поговаривали о двух масках - и мы забеспокоились. Мы перестали играть «Авас» и делали миниатюры - такие, как «Настроение», «Свадьба», «Фантаст», «Портрет». Тогда появилась статья критика Холодова «Карцев + Ильченко = Рай-кин». Статья была скандальной, даже Утесов написал опровержение. Но публика постепенно принимала лирические, драматические и даже трагедийные нотки в нашей работе. А Театр миниатюр начал играть «Смерть Занда», «Хронику смерти», «Вечер в сумасшедшем доме» - и мы с Витей решили уйти. Организовали свой театр миниатюр под руководством Жванецкого, директором пригласили Якова Безродного, который стал нашим другом на много лет. Начали репетировать с Марком Розовским спектакль «Птичий полет». Розовский, мудрый человек, нам не мешал, помогал. Споров почти не было, спектакль шел хорошо. Единственный недостаток- мало пластики, движения. Все подчинено мысли, тексту. Жванецкому этот спектакль нравился, и мы играли его года два. И тут начали сыпаться предложения на гастроли в Америку, Израиль, Австралию. Я волновался до безумия. Первые поездки за рубеж спустя двадцать лет - и куда! Витя сдержанно восхищался - особенно аэропортами, ведь его родня почти все авиаторы. Он ликовал внутри. Да, лицо каждой страны - аэропорт! Боже, какая чистота, красота, согласованность всех звеньев! Ни накопителей, ни нахамителей! Ни стояния у трапа! Сервис, улыбки, питание! Я не собираюсь еще раз описывать наши путешествия, скажу только, что всюду нас встречали друзья. Друзья, они везде, по всему миру- одесситы, киевляне, ленинградцы, грузины, евреи, армяне, русские, украинцы, - боже, как нам их не хватает! А им нас! Судьба (опять судьба) нас разбросала по свету! Зачем? Кому это было нужно! Видимо, нужно! И я знаю кому! Сколько людей уехали не по своей воле. И сколько еще уезжают, и сколько еще уедут! А нам все равно, и, как сказал классик советской сатиры Жванецкий, - вот такие мы козлы!
Поездили мы с Витей не только туда, но и сюда. Мы были на Дальнем Востоке. Красота - не хуже, чем «там», красота фантастическая, только грязь, мат, озлобленность, хотя принимали нас очень радушно. Затем Сибирь, Ленинград, Мурманск, Рига, Таллин, Вильнюс, Украина, Средняя Азия...
Приехал Ланской из Америки. Началась работа над спектаклем «Политическое кабаре». Последним спектаклем с Витей Ильченко. Вы заметили, я говорю все время «спектакли»? Да, мы всегда были ближе к театру, чем к эстраде. Мы никогда не делали «номеров», не выходили на репризу, хохму, остроту! Так учил нас Райкин, так писал для нас Жванецкий. Сила его таланта не в злорадстве, не в подсмеивании, как это делают многие авторы, а в обобщении явлений. Он пишет, опережая события, и в этом его дар мастера миниатюры, монолога, театра малых форм. Мало авторов в этом жанре, мало актеров, да и публику, которая быстро-быстро соображает, редко найдешь. Поэтому его вещи иногда идут с третьего прослушивания. И нам они давались с таким трудом! Но этот труд был радостным. Тридцать лет труда и радости! Ведь любой театр начинается с Автора! Вначале было слово... Оно и сейчас есть, и дай бог ему здоровья! А работа над «Политическим кабаре» шла быстро, но мучительно. Ланской уже прожил в Америке пятнадцать лет - нахватался! Работал в темпе: за месяц - спектакль! Это рекорд! Споры, крики (с моей стороны)... премьера, спектакль получился, но его надо было доводить. Ланской улетел, а мы занялись чисткой спектакля, и через полгода он заиграл, засверкал, пошел, сократился... На мой взгляд, это один из лучших спектаклей наших с Витей.
И опять приглашение в Америку. Это было летом 1991 года. Жара. В Нью-Йорке 40 градусов. Мы объездили пятнадцать городов. У Вити сильные боли в желудке. Он думает, что это язвенная болезнь обострилась. Ходили к двум врачам - нашему бывшему и американцу. Уже было почти все ясно, но оставалась надежда. В Москве надежды не осталось. Сделали операцию, диагноз подтвердился. Самое худшее, что может быть! Надежды нет. Врачи ему дали четыре-пять месяцев.
После операции он почувствовал облегчение, и мы начали по его просьбе репетировать. Как это было тяжело! Он боролся, как мог. Молча. Видимо, все понимал. Он был мужчиной. И перед новым, 1992 годом мы поехали на гастроли в Киев! Он выходил на сцену переполненного Дворца спорта, он видел своего зрителя последний раз! 21 января 1992 года Витя от нас ушел.
Сколько было народу на его похоронах! Артисты, писатели из Одессы, Ленинграда. Он лежал в цветах от поклонников в Театре эстрады, где он начинал... тридцать лет назад. 11 когда сейчас, выходя на сцену один, я говорю о Вите - где бы это ни было: в Америке, в Израиле, в Германии, в Ленинграде, в Киеве, Одессе, - зал замирает. Да, пятьдесят пять лет - это и мало, и много. Мало для жизни и много для сцены. Мы сыграли с ним десять спектаклей, пятьсот миниатюр Жванецкого. Тридцать лет мы выходили на сцену вместе, а сейчас я лечу в самолете один, выхожу на сцену один... и мне очень скучно без Вити... мне трудно без Вити. Но я выхожу, чтобы продлить жизнь нашему жанру, которому он отдал свою жизнь!
Первую книгу – «Малой, Сухой и Писатель» – я стал писать случайно. Летел в самолете, долго, и начал вспоминать истории из детства и юности. Одесса, война, школа, работа, «Парнас-2», Райкин, Жванецкий, Ильченко…
На сцене я люблю импровизировать. Но когда брался за перо, зачастую просто не знал, с чего начать, как выстроить текст. Была идея или сюжет – и все.
Хотел посоветоваться со Жванецким, как нужно писать, но постеснялся.
Понятно, что если меня с ним сравнивать, то я проиграю, причем с разгромным счетом. Так что не стоит.
Книгу издали. Она понравилась читателям, даже друзьям. Некоторые тексты из нее вошли в эту, новую.
Сам я ту книгу не читал – лишь открывал. И думал: боже, откуда? Я ведь из простой семьи – папа футболист, мама коммунист, учился плохо, диктанты писал с массой ошибок, по три в одном слове мог сделать…
Два последних года я самозабвенно сочинял, и меня не могли оторвать от этого занятия даже поездки с женой на рынок. Зачем? Кто меня просил? Как говорили классики, Остапа несло…
Когда я писал, то сам получал удовольствие от процесса. Теперь – ваша очередь.
Мой город
Рыжий
После войны, в сороковые годы, в Одессе был голод. За хлебом стояли ночью по очереди я, папа, мама. Мимо нас шли пленные немцы – в деревянных колодках, с котелками. И когда они подходили ближе, разносился грохот по булыжной мостовой. Очередь стояла засыпанная снегом и почти не шевелилась от голода и холода.
Я жил напротив оперного театра, а с другой стороны была Канава. Ходить туда вечером я бы не советовал. Когда сгущались сумерки, оттуда клином выходила канавская шпана. В голове шел главный бандит – Костя-капитан, в фуражке с «крабом» и тельнике. Они направлялись к скверу за оперным театром. Его называли по-французски – Пале-Рояль. Немедленно били все лампочки. Играли на гитаре, выпивали. И если в Пале-Рояль забредал какой-нибудь поздний прохожий, выбегал он оттуда уже в одних кальсонах. В Одессе редко убивали. Зачем? Снимали одежду, забирали сигареты, обувь, валюту и отпускали с богом.
У меня был хороший знакомый из этой компании. Лет тринадцати-четырнадцати. Рыжий, в веснушках, лицо красное от загара, крепко сбитый.
Когда я шел в школу, Рыжий сжимал меня в объятиях.
– Ты чего опаздываешь? Я уже полчаса тебя жду, замерз!
С этими словами он открывал мой ранец, вынимал оттуда сверток с едой, который мама давала мне в школу, и быстро пожирал мою котлету, чавкая и запивая компотом из сухофруктов. Затем отдавал ранец, ногой поддавал под зад:
– Все, иди! Учись хорошо! Завтра не опаздывай!
Назавтра я шел другой дорогой, окольной, через мост – но он снова был тут как тут! Как он узнавал?
– Хенде хох! Хотел меня надуть? Смотри, я разозлюсь!..
Что у нас сегодня?
Доставал сверток: куриная ножка, огурчик, хлеб.
– Ой, как вкусно!
Он глотал не разжевывая, как баклан.
– Все, иди! Учись! Завтра какой дорогой пойдешь?
И жутко хохотал.
Позже я узнал, что он шел за мной от самого дома…
Иногда в школу меня провожал отец. Рыжий испарялся! Хотя я чувствовал, что он за нами следит.
Как-то папа решил проверить, хожу ли я в школу, и незаметно пошел за мной. И на его глазах прошла трапеза Рыжего.
Папа подошел, дал ему по шее.
– Еще раз сожрешь – будешь завтракать в тюрьме! Понял?
– Папаша, – сказал Рыжий, – не бери меня на понт. Я ж его не трогаю, а только кушаю. Ваша жена так хорошо готовит! Может, пригласите меня на обед?
Захохотал и скрылся во дворе. Раздался свист, который был знаком всему городу, человек пятнадцать вышли из ворот и клином направились в Пале-Рояль.
…Пару лет я его не видел, даже спрашивал у пацанов: где Рыжий? Мне было грустно, я уже к нему привык. Он всем говорил:
– Кто артиста тронет, будет иметь дело со мной!
И вот он появился. Вырос, окреп. Правда, был уже не рыжий, а лысый, в наколках. Подошел, поздоровался. Хотел вернуть мне деньги за еду, даже покраснел (они, рыжие, всегда краснеют).
– Рыжий, ты что, мы же друзья!
Сунул мне какой-то сверток, попросил спрятать.
Дома я развернул сверток – финка! Я спрятал ее во дворе, в туалете.
Прошло время. Как-то я стоял у ворот, мимо бежал Рыжий, а за ним два милиционера. Он мне подмигнул. И больше я его не видел. А жаль! Ведь это была та Одесса – Одесса моего детства.
Футбол в Одессе
Для меня он начался после войны, в сорок шестом – сорок седьмом. Тогда играли во всех дворах, парках, на заброшенных стадионах. Крики, драки, ругань, разбитые окна… Но это позже, когда появились кирзовые мячи, которые калечили ноги, а если попадали в голову – отбивали мозги. А вначале играли тряпичными мячами. Набивали в чулок тряпки или опилки. Играли часами! По восемь-десять часов подряд. Затем у крана во дворе образовывалась очередь, долго пили воду, живот надувался, как пузырь, на лице пот, грязь – и так до следующего дня.
Мой отец, профессиональный футболист, после войны играть уже не мог. Он был судьей, и я часто ходил с ним на матчи. Там я впервые увидел Злочевского, о котором ходили легенды. Это о нем говорили, что на правой ноге у него была наколка: «Правой не бить, смертельный удар!» Там я впервые увидел игру Паши Виньковатого из киевского «Динамо». Я до сих пор вижу его: это был таран, от него отскакивали все. Остановить его было невозможно. Все помнят Стрельцова. Так Паша был вдвое мощней. А Коман! А Юст! Рыжий! Пытаться пройти Рыжего было бесполезно. Он тогда уже применял подкат.
Вся Одесса болела за киевское «Динамо». Конечно, после «Пищевика» – так называлась тогда одесская команда. И стадион назывался «Пищевик». Помню Хижникова, Степанова, Манечку, о котором шутили, что он написал книгу «Двадцать лет в офсайде и десять лет в запасе»…
Меня всегда привлекала судейская форма отца, и в один непрекрасный день (был я тогда классе в четвертом или пятом), когда его не было дома, что-то мне ударило в голову. Я надел отцовскую форму (с меня все свисало), бутсы (они были на пять размеров больше, ноги на асфальте разъезжались), взял судейский свисток – и в таком виде появился в школе. Вся школа сбежалась на мои свистки, уроки были сорваны, стоял хохот. Меня исключили на две недели, и вдобавок отец прибежал в школу – ему нужна была форма. Тогда он меня не тронул – просто снял с меня все. И я в одних трусах стоял в коридоре. Это было самое страшное наказание! Наконец уборщица сжалилась, дала мне какую-то одежку, и я побежал домой, где меня уже ждал отец…
Я не собираюсь писать историю одесского футбола – я просто вспоминаю.
В юности я работал на фабрике «Авангард» наладчиком швейных машин. Вы спросите: а при чем здесь футбол? Сейчас расскажу.
На фабрике я работал с напарником – старшим по смене. Звали его Боря. Он был страстным болельщиком СКА, а я болел за «Черноморец». Много лет СКА не мог выбраться в высшую лигу. И вот наконец в Одессе две команды в высшей лиге! Когда они играли между собой, Одесса напоминала действующий вулкан, извержение которого доходило до Кишинева и Николаева – еще недавно главных ее соперников.
Все начиналось с утра. Мы с Борей запускали смену, и часов в двенадцать я отправлялся на базарчик, расположенный рядом с фабрикой. Покупал сало, десяток яиц, скумбрию-качалочку, помидоры, лучок и обязательно шкалик-четвертинку. В нашей подсобке Боря клал на раскаленную сковородку сало и, когда оно плавилось, вбивал все десять яиц. Самое вкусное блюдо в моей жизни! Я в это время делал салат из помидоров и огурцов, нарезал скумбрийку. Боря наливал себе водку (я в двадцать лет не пил), и мы набрасывались на сковороду, салат, скумбрию. Девушки-швеи нас не беспокоили, знали: сегодня футбол. После утоления первого голода начиналось обсуждение составов – долго, обстоятельно, часов до двух. За это время Боря успевал заснуть, во сне проклиная какую-то Зину и Котю Фурса – главного бомбардира «Черноморца». И часа в три мы, закончив смену, шли на футбол, который начинался в семь.
Мы шли по улице Станиславского (сейчас это опять Раскидайловская). Медленно, не спеша, мы приходили на Соборную площадь, где собирались болельщики-фанаты. Старики, дети, женщины, семечки, шутки, напряжение, ожидание… Примерно час Боря орал, спорил, дразнил фанатов «Черноморца», лузгал семечки и запивал все это пивом. Споры были без ожесточения. И когда я сейчас смотрю на нынешних фанатов – орущих, дерущихся, организованных, в крови, в одинаковых шарфах, – по мне, это не фанаты – это фанатики, они ничего не смыслят в футболе. Они пришли поорать, выпустить пар. Так делай это дома! Настоящий болельщик молчалив. У него все внутри. Он не стучит в барабан. Он не красит волосы в цвета команды. Он любит футбол. Он его понимает.
Это было лирическое отступление, а мы с Борей идем дальше. Мы шли по Дерибасовской, доходили до Екатерининской, где стояли автоматы – сто грамм и бутерброд, все это быстро выпивалось-съедалось. Почему быстро? Потому что главное было впереди. Впереди был подвальчик – шашлычная «У тети Ути».
Заходили мы туда часов в пять. Очередь двигалась живо, все спешили. Из-за дыма, шума и запаха купат и шашлыка ничего не было видно. Но вот из облака дыма появлялась сама тетя Утя.
Тетя Утя порхала между столиками. Она работала по принципу «Одна нога здесь – другая хромая», приговаривая:
– Рыбки мои, счас всех обслужу, всех обсчитаю… Сейчас, мамочка, сейчас, птенчик… Шоб вы все были здоровенькими… Шо ты мине суешь, а?..
– Это долг с прошлого футбола!
– Спасибо, деточка! Шоб мы все выиграли от этой жизни!..
А какие это были купаты! Моим врагам!.. Тогда же они казались потрясающими. Все это запивалось дешевым крепленым вином, и часов в шесть мы оттуда выскакивали, обливаясь потом, сплевывая неразжеванные куски купат…
И вот людской поток со всех улиц течет к стадиону в парке Шевченко. По дороге покупаются семечки – стаканов пять, и в полседьмого мы уже сидим на тридцать восьмой трибуне. Боря переплачивал за билеты. На этой трибуне был весь цвет, самое отборное общество! Мясники с Привоза, таксисты, работники скупочных, бывшие футболисты – они знали друг друга, здесь они любили друг друга, их объединял футбол.
Без четверти семь появлялся Гроссман. О, это был великий одесский болельщик. Нет, даже не болельщик, не фанат – он был знаток! О нем ходили легенды. Говорили, что до войны он возил команду за свой счет. Маленький, толстенький, со слезящимися глазами… Он говорил: «Я уже дал установку на игру, объявил состав». Конечно, когда команда выходила на поле, все было наоборот, но он это объяснял хитростью тренера. У него было постоянное место на все матчи. И когда Котя Фурс обходил Рябова из московского «Динамо» и забивал Яшину гол, Гроссман вскакивал на скамейку и кричал: «Котя, моя семья признала тебя лучшим игроком в мире!»
Но вернемся к Боре. Когда вдруг СКА забивал гол, Боря орал во все горло. Когда я спрашивал его: «Боря, почему ты болеешь за СКА?» – он отвечал: «Там играет Блиндер! Понял?» Но чаще «Черноморец» выигрывал, и тогда Боря мрачнел, темнел, становился агрессивным, иногда лез в драку типа: «А ты кто такой?!» В те годы «Черноморец» называли «Утопленником», а СКА – «Мобутовцы»…
После матча шли на Соборку, и там начинался подробный разбор игры.
– А на седьмой минуте!.. Как он пробил в левый нижний угол!
– Какое на седьмой, это было на двадцатой!
И они в подробностях рассказывали друг другу только что всеми виденный матч.
– А ты помнишь, как играл Журавский?
– Конечно! Он же был глухонемой, ему ФИФА разрешила играть! Единственный в мире глухонемой!..
– Как он играл! Он каждые пять минут гол забивал! Не слышал свистка!..
– А ты помнишь, в Одессу приезжали индусы? Играли босиком! Дикари!..
– А как Одесса наказала «Интер»!..
– А скольких игроков мы дали Киеву!..
Эти разговоры заканчивались поздно ночью.
А Боря утром со мной не разговаривал. Но через четыре дня снова посылал меня на рынок, там я опять покупал сало, яйца, шкалик, и после первой рюмки он веселел, и мы шли на футбол…
Аркадийские картинки
Пляж Аркадия – излюбленное место одесситов. Его завсегдатаями были горожане среднего и выше среднего достатка – мясники, зубные врачи, артельщики, артисты филармонии. Здесь было чисто, здесь были ресторанчики, кафе-мороженое и обязательно фотографы с золотыми зубами, которые накрывали свою треногу черной тряпкой и кричали:
– Мамочка, деточка, улыбочка!
А когда фотография была готова, происходил такой обмен репликами:
– Ой, шо ж я такая толстая!.. Это же не я!
– Женщина, не морочьте голову, вы в жизни еще хуже! Это я вас еще подретушировал!..
Обычно с утра у моря все было занято – курортники, студенты, приезжие лежали на пляже с утра до вечера. Они постепенно краснели, бурели, как краснеют раки, когда их варят. Остальные располагались наверху, в парке.
После купания шли в кафе, сидели до темноты, слушали музыку, потом, усталые, плелись домой. Ехали кто на трамвае, кто на такси – частных машин почти не было.
Прошло много лет, я живу в отеле «Морском» в Аркадии. Выхожу к пляжу. Сентябрь, двадцать градусов, солнце. Море тихое, на пирсах одинокие рыбаки. Не клюет, и рыбак звонит по мобильному:
– Все, завтра выйдем в море!
Тетка лет шестидесяти раздевается догола, плывет. Вода градусов шестнадцать. Выходит, обтирается, обращается ко мне:
– Ой, я вас узнала! Не знаю, почему – я вас не стесняюся. Оботрите мне спину!
Я говорю:
– Может, мне и завтра прийти?
– Давайте, но я приду с мужем!
На пляже пусто, кто-то дрессирует собаку, бросает в воду палку: «Апорт!» – но собака в воду не лезет: холодно. Я стою у воды.
Красивая девушка загорает без лифчика, к ней подходит молодая пара: «Девушка, присмотрите за вещами?» – разделись и пошли в воду. Вы бы видели эти вещи – кто их возьмет?..
Поднимаюсь по лестнице выше, где вплотную друг к другу десятки ресторанчиков и кафе – «Ирочка», «Южная Пальмира», «Фальконе»… Сейчас они закрыты: связаны плетеные стулья, матрасики, оборванная реклама, пол-лица Петросяна, одна нога Фриске… Все они, видимо, выступали летом. Какая-то феллиниевская картина – прямо «Амаркорд». Бегают стаи тощих собак, облезлых кошек, их кормит старушка. Увидела меня, поздоровалась:
– Вот так… А что делать, они же еще живые. Котя-Котя, ко мне! Вы помните Котю Фурса, футболиста? Это я в честь его назвала…
Коты и собаки едят рядом, не трогая друг друга. Станешь что-то есть – тут же вокруг тебя хоровод! Хоть и голодны – не лают, берут с рук и вежливо смотрят тебе вслед.
Такие же облезлые бомжи здороваются, стесняясь, ждут. Даешь пять гривен – плачут…
И вдруг сзади:
– Ну ты видишь, что они сделали со страной?! Это разве та Аркадия! Здесь же ни одного русского! Средняя Азия! Ближнее зарубежье, а остальные в дальнем… Ты за кого голосовал? А, да, я забыл, ты же москвич…
– Да, я живу в Москве, но остался одесситом!
– Слава богу, не забыл! Так ты за кого?.. Что делать с флотом? Чей Севастополь? Рыба дорогая! Они мне говорят, на каком языке мне говорить! Я говорю на своем, на одесском! И не надо мне пудрить мозги!.. Ты надолго? А шо у вас там, в Москве? Лучше? Такой же бардак?.. Угробили город! Это Аркадия? Ты не представляешь, что здесь делается летом! Содом! Гвалт! Все гремит, кто орет под фанеру, кто живьем, крики, салют, танец живота! Шашлык! Под каждым кустом – любовь не до гроба, а до рассвета! Пять месяцев в году! Над этой Гоморрой приличные люди построили себе дома, чтоб отдохнуть! И шо?! Надо ложиться в шесть утра вместе с ними и вставать в шесть вечера, чтоб опять слушать эту какофонию!.. Говорят, один оперный певец сделал в подвале бункер, там распевается и спит! А какой-то инженер сделал подкоп, вышел в катакомбы и тем же путем возвращается…
– Что вы здесь делаете? – спрашиваю.
– А я этот инженер. Сейчас кайфую – видите, никого. Только ветер и листья. И очистился от них воздух… Понаехали!.. Это они поднимают цены на Привозе, на квартиры… Ну ладно, ты мне надоел. Шучу! Пока…
Я долго смотрел ему вслед, вспоминая кадры из фильмов, как здесь прогуливались дамы в длинных платьях, играли духовые оркестры. Собаки были ухожены, газоны нехожены. Расхаживал усатый городовой, офицеры играли в бильярд, дети катались на лошадях, влюбленные на лавочках украдкой держались за руки. А еще гуляли интеллигенты, которые думали: «Скоро мы всех их перебьем, раздадим землю крестьянам, фабрики – рабочим и будем жить счастливо!..» Вот такое кино…
На пляж
Поход на пляж – это был ритуал.
Выбирались по нескольку семей. Распределялись обязанности: кто берет водку, кто рыбу, кто салаты, кто арбуз, кто воду и так далее. В пятницу утром, часов в шесть, все это закупалось на Привозе – и начиналась готовка. К вечеру трапеза была готова. Усталые хозяйки укладывали спать детей, чтобы в субботу пораньше прийти на пляж: нужно было занять хорошие места. Детям обещали купание, мороженое, карусель…
Часов в десять вечера вся Одесса смотрела на небо – есть ли звезды. Как правило, небо было чистым, в звездах, – и, как правило, утром шел дождь…
Дети спали. Мужчины спали. Женщины звонили друг другу:
– Как твои?
– Спят! А твои?
– Ну, завтра пойдем!..
А назавтра дождь еще больше…
Но мы возьмем ту удачную субботу, когда погода чудная – солнце, тепло! Все идут на пляж.
Одесса ходила на Ланжерон, в Аркадию (бомонд), на фонтанские пляжи – от восьмой до шестнадцатой станции. Были еще Люстдорф и Лузановка, закрытый пляж санатория Чкалова… Но мало кто знал самый лучший в Одессе пляж – Австрийский. Он располагался в порту, куда мы, пацаны, могли попасть только через забор. Роскошное место: песочек чистый, вода прозрачная, а самое главное – волнорез, уходящий далеко в море, и маяк. Мы прыгали с волнореза в воду, ловили рыбу, наблюдали за дельфинами. Рыбы тогда было много, особенно бычков.
А с домашними мы ходили на Ланжерон: близко – через парк.
Субботние сборы заканчивались уже после полудня, и до пляжа добирались часам к двум. В самую жару…
Всю дорогу слышались крики мамаш:
– Илюша, иди сюда!
– Рома, не трогай кошку!
– Додик, помоги маме нести!
Женщины тащили кошелки, мужчины шли впереди, вели разговоры: о футболе, о том, кого посадили, где заработать…
Минут через двадцать на горизонте появлялась полоска моря. Оно играло блестками, манило.
Потные, мокрые, мы входили в парк. Начинались споры, куда идти: то ли здесь, в парке, сесть на траву, то ли спускаться к воде.
– К воде, к воде! – кричали дети.
Но отцы уже расстилали клеенку. А женщины выкладывали еду…
Настало время рассказать, что брали с собой. Итак, пляжное меню: помидоры, огурцы, салат оливье, котлеты из барабульки (рыбка такая), говяжьи котлеты, жареная печенка, жареная курица, селедка с картошкой, черноморская скумбрия (тогда она еще была) – копченая, соленая, жареная, деликатесы – фаршированная рыба, фаршированная куриная шейка, малосольные огурчики, много хлеба. Напитки: водка, пиво, вода.
Пока все это выкладывалось, дети кричали:
– Хочу купаться!.. Мне обещали!..
Ведь по дороге на пляж детям говорили:
– Вот придем – будете купаться. Нырять, плавать! Загорать! Строить песочные замки!..
Ну а пока:
– Сиди!.. Никуда!.. Пойдешь с папой!.. Сейчас покушаем…
А мужчины уже разливают по рюмкам. А женщины уже едят…
Только подняли рюмки за здоровье – в центр еды падает мяч! Скачет по рыбе, размазывает оливье…
Зловещая пауза. Самый нервный вспарывает брюхо мячу. Крики:
– Что ты делаешь?
– Тебе жить надоело?!
– Сиди, а то мы встанем!..
И вдруг узнают друг друга:
– О! Гриша, привет! Как Миша?
– Ничего! Это как раз его мяч!..
– Ну, будем здоровы!..
Истерический крик:
– Мама! Хочу купаться!..
– Сейчас дядя Леня пойдет с вами. Да, дядя Леня?
– Почему я?!
– А кто? Пушкин? Иди! Иди!
– Ладно, пошли…
Один уходит, все продолжают есть. Ободзинский поет, подключается Радж Капур. Все едят, все подпевают: «абарая, а-а-а-а, абарая, а-а-а-а…» Никто из взрослых не идет купаться. Через час мужчины отваливаются и засыпают…
Женщины закуривают и начинают обсуждать жизнь. Вдруг одна вспоминает:
– А где дети?!
Бежит к морю и еще издалека истерически кричит:
Виновник неохотно выходит, получает крепкий шлепок по мокрым трусам и по затылку, жутко ревет. Мама его успокаивает. Он ревет еще громче. А наблюдающие эту сцену говорят своим детям:
– Видишь? И ты получишь!..
Мужчины просыпаются, выпивают, закусывают – и освобождают место для карт или домино.
Играют обычно на деньги. Азартно. Жены тайком следят, кто сколько проиграл. Едят – беспрерывно!
Игра продолжается часа два. И вдруг кто-то говорит:
– Пошли купаться!
– Да, да! – кричат дети. – Купаться, купаться!..
– Вот вы как раз и не пойдете. Вы наказаны! Купаться будете в следующую субботу…
Солнце уже почти скрылось за деревьями. А значит, наступает время сладкого стола: арбуз, груши, виноград – и торт!
Внезапно появляются соседи:
– Мы до вас. Вы не пробовали еще нашей рыбки. А?.. Под водочку хорошо пойдет!
– Витя! Лена! Вика! Маша! Дети! Все сюда!.. Разрешите выпить за ваше здоровье, за ваших детей, чтоб они нам были здоровенькими, и за нашу Одессу!
9 сентября 2001 года
В прямом эфире радиостанции «Эхо Москвы» артист Роман Карцев.
Эфир ведут Матвей Ганапольский, Николай Тамразов и Елена Кандарицкая.
М. ГАНАПОЛЬСКИЙ - У нас в гостях человек, к которому я с 1970 года, когда я его видел в первый раз, испытываю глубочайшее уважение как к артисту, художнику в самом широком понимании этого слова. Вообще немножко раболепное преклонение перед ним. Для меня это целая эпоха. Я живу, и он все время впереди меня. Так получается. Это не Тамразов. Коль, я тебя люблю.
Н. ТАМРАЗОВ - Наглый ты.
М. ГАНАПОЛЬСКИЙ - Человек, который в нашей с вами жизни сыграл огромную роль. Я вообще считаю, что люди, к которым относятся скептически, люди, которые пишут смешное смотрит программу «Аншлаг» зритель наш и говорит: «Фу, ну что они там». Эти паяцы нашей жизни, которые все время подставляются ведь скажешь репризу, реприза эта пройдет - не пройдет лучше - такая русская традиция - надеть пиджак и быть суровым. Люди ходят в расхристанных рубахах, и один из таких - это Роман Андреевич Карцев, который, к моему счастью, был у нас в гостях много раз. Для меня просто любой его приход - это праздник, просто его слушаю. Роман Андреевич Карцев пришел сегодня не сам, а с книжкой. Вчера он в роли большого писателя как это было, Роман Андреевич?
Р. КАРЦЕВ - Да, я пришел с книжкой, и это было вчера. Всемирная выставка в Москве с огромными писателями: и Васильевым… я уж не говорю о том, что привезли японцев. Я это не видел.
М. ГАНАПОЛЬСКИЙ - Но электрическая книжка, на батарейках?
Р. КАРЦЕВ - Да, и я попал на эту выставку, и была пресс-конференция, подпись книжек. Вот так я попал в писатели, хотя это получилось совершенно случайно.
М. ГАНАПОЛЬСКИЙ - На самом деле Роман Карцев написал книгу, название книги «Малой, Сухой и Писатель». Всем понятно, кто за этими «кликухами» стоит.
Е. КАНДАРИЦКАЯ - А может быть, не всем.
М. ГАНАПОЛЬСКИЙ - Всем. Я уже говорил, «Малой» - понятно кто, «Сухой» - это ясно кто, а «Писатель» - это тоже понятно, вообще-то. Вот я и объяснил.
Р. КАРЦЕВ - Да, так называли в молодости, еще в театре Райкина, еще до того, как широко нас узнали. Прямо в театре дали эти кликухи: Малой, Сухой и Писатель.
М. ГАНАПОЛЬСКИЙ - Сейчас, конечно, вопросы будут и от Николая Ишуевича, и от Елены Григорьевны. Более того, я им вообще отдаю беседу с Вами. Вы мне только скажите, первое: как Вам пришло в голову это написать, хотя ответ очевиден, сам бог велел, второе: почему книжка такая тонкая, вот это я Вам простить не могу. И спрашивают, какое издательство издало, и где купить.
Р. КАРЦЕВ - Во-первых, я думаю, что пока еще никогда, это все свежо. А во-вторых, как получилось? Ну, вы знаете, что все гениальные вещи рождаются случайно. Так и книга эта родилась, совершенно случайно. При Жванецком писать - это надо иметь большое нахальство. Мы с ним уже 40 лет, поэтому все, что писалось, все писалось им. И когда-то за столом острил, он говорил: «Острю здесь я!» Так что это все случайно. Началось это лет 10 тому назад, Вити Ильченко уже с нами не было, я летел в самолете из Майами, извиняюсь, из Америки, и девочки-стюардессы посадили меня в бизнес-класс, а там никого не было, я был один. Мне грустно стало, и я вдруг вспомнил все, и начал в этом салоне, и 16 часов я писал про Витю Ильченко, о том, как мы с ним встретились, работали, что это был за человек. Получилось у меня страниц 20, и я показал Мише Жванецкому, ему понравилось, напечатали главу в журнале «Магазин», потом где-то в Одессе печатали, потом мне Валера Хаит, журнал «Фонтан» говорит: «Ты знаешь, хорошие отзывы, давай». И я сел, постепенно начал вспоминать. Вспоминать войну, послевоенные годы. Причем, в общем-то, почему она такая тонкая? Знаете, на самом деле стиль Жванецкого - это так коротко, я не собираюсь писать свою автобиографию, свои отношения с какими-то женщинами, с которыми я встречался, глубокие
М. ГАНАПОЛЬСКИЙ - Почему?
Р. КАРЦЕВ - Нет, кое-что я пишу. Глубокие какие-то взаимоотношения с режиссерами. Я писал просто о людях. Я писал о Мише, это была самая трудная глава. Я крутился возле него месяцами. Он говорил: «Хорошо пишешь, много врешь». Я говорю: «Нет, Миша, как же?» Потом сказал: «Да, все правильно, вроде я вспомнил». Я ему дал почитать, он закрылся в кабинете, вышел оттуда, глава же небольшая, все коротко
М. ГАНАПОЛЬСКИЙ - Сказал: «Прощай навеки?»
Р. КАРЦЕВ - Нет, он сказал: «На». Я говорю: «Миш, ну как, чего?» Он говорит: «Там я написал все» И сзади была прикреплена страничка
М. ГАНАПОЛЬСКИЙ - Которая теперь впереди?
Р. КАРЦЕВ - Абсолютно нет. И широким его почерком, он пишет неимоверно широко только Ильченко мог разобрать его почерк, он ему давал читать то, что он написал, потому что он не мог разобрать, это точно. А Витя - все, Витя у нас вообще был уникальный человек. И он мне написал: «Жена у меня была одна, а женщин много. Понравилось о-о-о-очень». Вот так он написал. Я как-то воспрял. Недавно я с ним виделся, он уже смотрел книжку. На самом деле, Миша очень строг ко мне, я это знаю, и к своим текстам. И вообще, к литературе. На самом деле, он пишет, что ему понравилось. А предисловие тоже очень долго я просил. Он сказал: «Я буду думать долго про тебя, очень долго». И написал.
М. ГАНАПОЛЬСКИЙ - Сейчас присутствующий здесь истинный артист Николай Ишуевич Тамразов, заслуженный деятель искусств ряда союзных республик, ныне отделившихся от России, художественно исполнит.
Н. ТАМРАЗОВ - Нет, художественно Жванецкого же нельзя исполнять, дай бог прочитать.
М. ГАНАПОЛЬСКИЙ - Давай.
Н. ТАМРАЗОВ - Я хочу, знаешь, что заметить? Не очень маловажно, что тираж 10 тыс. экземпляров. По сегодняшним дням это совершенно замечательный тираж, и с этим мы Вас поздравляем.
Р. КАРЦЕВ - Спасибо, я думал, наоборот, очень мало.
Н. ТАМРАЗОВ - Ничего-ничего, и книжку выпустило издательство «Вагриус».
Р. КАРЦЕВ - Да. Лена Шубина - редактор, которая мучилась со мной. Все от руки, я ведь после каждого слова ставил запятую, боялся, что я неправильно напишу.
М. ГАНАПОЛЬСКИЙ - Давайте сейчас прочитаем, Николай Ишуевич.
Н. ТАМРАЗОВ - Давай попробую. «Ромочка, вот ты и написал замечательную книгу, смешную, трогательную, интересную, как жизнь, где мы все есть. Я бы не смог, я все забыл. Я бы написал не о жизни, а о впечатлении от нее. Вот я и пишу. Ты сохранил нас, ты сохранил Витю, ты сохранил Райкина. Жаль, что тебе удался меньше я. Жаль. Был бы хоть какой-то характер, я бы под него подстроился, я бы оправдал твое описание. Из цитат характер автора не создашь. Доверимся рецензентам. Я прочел книгу залпом, с волнением и наслаждением. Я никогда не писал для тебя, для себя. Я писал то, что хотелось. И когда стало невмоготу, ты мне пришел на помощь, ты стал писать. Видишь, и тут. И мы снова на перроне. Мы стоим, обнявшись. Пиши, Рома, пиши. Пиши, Миша, пиши. Мы снова едем в одну сторону. Но обросли так, что в одном вагоне, прости, не помещаемся. Во втором издании попытайся еще раз описать меня. Я сделаю все, чтобы мой образ тебе удался. Михаил Жванецкий».
М. ГАНАПОЛЬСКИЙ - Вот такое предисловие. А о чем здесь? Здесь о жизни, о людях, которые окружали?
Р. КАРЦЕВ - Здесь о жизни меньше. В основном Райкин, Жванецкий, Витя Ильченко, еще несколько человек. В основном это Одесса, Ленинград, Москва, одесские воспоминания, как в Одессе ходили на футбол, на пляж. В основном книга из таких случаев, смешных, грустных, таких разных. Я бы не сказал, что это какая-то мемуарная литература, полухудожественная получилась, на мой взгляд. Есть какие-то очень редкие обобщения, скажем, о юморе сегодняшнем немного написано. Есть глава, которая называется: «Что делать?», как дальше жить.
М. ГАНАПОЛЬСКИЙ - В помощь президенту?
Р. КАРЦЕВ - Да уже дальше - здесь уже нет, то, о чем я сейчас думаю, занят и очень переживаю…
М. ГАНАПОЛЬСКИЙ - А вот это, Роман Андреевич, только на волнах «Эха Москвы». Прелесть то, что продолжение книжки у нас здесь.
-
(розыгрыш книги Карцева, вопрос «Какая кличка была в школе у Романа Андреевича Карцева?»)
-
Е. КАНДАРИЦКАЯ - Я хочу задать два вопроса. Во-первых, пришел ли вкус к писательскому труду, когда Вы писали, и второй, как отнеслась жена к этой книжке.
Р. КАРЦЕВ - Во-первых, вкус не пришел. Жена все просматривала, когда на столе все это лежало, написанное. Когда я принес книгу, она говорит: «Я уже читала». Но пока я не выяснил
Н. ТАМРАЗОВ - Отношение к книге?
Р. КАРЦЕВ - Честно говоря, ей все нравится, что я делаю, не в жизни, а в творчестве. Поэтому я надеюсь, что понравится. Тут есть и о ней очень много. Не все, конечно, но, во всяком случае, мне кажется, что книга, я думаю, добрая, она должна вызывать добрые чувства. Я мог бы много чего написать за всю свою жизнь, 40 лет на эстраде, на сцене, вернее. Поэтому в основном воспоминания такие, мне кажется, так и должно быть. Я не люблю читать книги, когда кто-то умер, скажем, великий артист, Миронов, кто-то начинает писать о нем какую-то грязь, какие-то женщины. Мало ли, что могут на самом деле написать обо мне женщины. Это мне не нравится. Вроде бы, правда какая-то, вроде какая-то скандальная история, скандальные книги сейчас очень часто выходят. По моему характеру я не помню зла, я не злопамятен и не завистлив.
М. ГАНАПОЛЬСКИЙ - Появился ответ, что кличка в школе у Романа Андреевича Карцева была «Артист». Это правда?
Р. КАРЦЕВ - Конечно, Ромка-артист. И не только в школе, но и среди бандитов, с которыми я общался после войны. Была такая кликуха, Ромка-артист, потому что я начал выступать где-то с 4 лет, кривляться, я имею в виду. Кривляться, выступать, делать штуки всякие, поэтому и так оно и было.
-
(розыгрыш книги Карцева, вопрос «Где и когда началась профессиональная артистическая деятельность Романа Карцева?»)
-
Е. КАНДАРИЦКАЯ - Роман Андреевич, скажите, а друзья Ваши, с которыми Вы вместе в Одессе жили, кто-нибудь читал еще эту книжку?
Р. КАРЦЕВ - Нет, она только вышла, я сам ее не читал. Я ее не буду читать, потому что я не могу ни читать свои произведения, ни видеть себя по телевидению.
Е. КАНДАРИЦКАЯ - То есть, все впереди еще?
Р. КАРЦЕВ - Да, никто не читал, ни один человек, она только вышла. Нет, дочка прочитала. Мне дали один экземпляр, и дочка прочитала, и, по-моему, зять прочитал. Вот и все.
Е. КАНДАРИЦКАЯ - И что же они сказали?
Р. КАРЦЕВ - Дочь сказала, что понравилась.
Е. КАНДАРИЦКАЯ - То есть никаких пока замечаний?
М. ГАНАПОЛЬСКИЙ - Что от них можно ждать?
Е. КАНДАРИЦКАЯ - То есть пока критики никакой?
Р. КАРЦЕВ - Нет, критики пока нет. Она пока еще нигде и ничего.
Е. КАНДАРИЦКАЯ - Роман Андреевич, а приятно, когда люди подходили и говорили на книжной выставке: «Подпишите мне книжку»? Это было ощущение все-таки не артиста или продолжение?
Р. КАРЦЕВ - Нет, вы знаете, у меня было ощущение, что я подписываю какие-то свои
Е. КАНДАРИЦКАЯ - Программки?
Р. КАРЦЕВ - Да, программки честно говоря, абсолютно.
Н. ТАМРАЗОВ - Ведомость на зарплату?
Р. КАРЦЕВ - Да, немножко было это все буднично. И вообще, когда я пришел в редакцию, мне Лена Шубина, редактор: «Ну вот, книга». Я говорю: «Ну, книга». Они думали, что я сейчас упаду в обморок. Честно говоря, я до сих пор не испытываю эйфории от того. Я сделал то, что я должен был сделать как мужчина. Должен написать книгу, посадить дерево и внуков. Вот, у меня двое внуков. Так что все нормально. Что мне осталось?
Е. КАНДАРИЦКАЯ - Дерево посадить.
Р. КАРЦЕВ - Дерево посадил.
Н. ТАМРАЗОВ - Посадил уже давно, уже большое.
Р. КАРЦЕВ - Что мне еще осталось? Прочитать эту книгу.
Н. ТАМРАЗОВ - Ромочка, я смотрю тут фотографии. «Морской танец «Яблочко». Что, действительно занимался настоящим балетом?
Р. КАРЦЕВ - Это номер был, у нас во Дворце моряков, в Одессе, пять человек, мы танцевали и пели куплеты, «Яблочко». Здесь странный коллектив
Н. ТАМРАЗОВ - Это подтанцовка была такая?
Р. КАРЦЕВ - Да.
Н. ТАМРАЗОВ - А чистая хореография?
Р. КАРЦЕВ - А вообще, я танцевал очень хорошо, сам по себе, импровизация была, на те еще танцы, рок-н-ролл, твист и т.д. Но в принципе я всегда импровизировал. Я здесь, по-моему, описал это, когда мы поссорились с директором Дворца культуры моряков, я пришел, там был потрясающий коллектив, танцевальный. Когда-то в самодеятельности такие были коллективы…
Н. ТАМРАЗОВ - По 60-80 человек.
Р. КАРЦЕВ - Да, они танцевали, за границу ездили. Я вдруг пришел в танцевальный коллектив. Там был знаменитый балетмейстер Гудин, он чуть ли не в Сибири этот танец создавал. Он говорит: «Роман, что ты, тебя же все знают, они будут смеяться». И в самом деле, я стал танцевать, я серьезно очень танцевал… я был маленький, худой, 47 кг веса, и они все жутко хохотали. «Иди, - говорит, - в свой коллектив, разговаривай, они не могут танцевать, они смеются, падают».
Н. ТАМРАЗОВ - Чем серьезнее, тем смешнее?
Р. КАРЦЕВ - Конечно. А как же? Юмор всегда серьезным должен быть, это закон.
М. ГАНАПОЛЬСКИЙ - Мрачно сказал он.
Р. КАРЦЕВ - А как же? Юмор должен быть серьезным, он должен быть абсолютно оправдан. Он может быть фарсом, чем угодно, но даже фарс должен быть правдой. Преувеличено, фарсово, но правда. А если это вранье, то это получается то, что мы видим у нас по телевизору.
Н. ТАМРАЗОВ - Кривляние называется.
Р. КАРЦЕВ - Да, кривляние.
Е. КАНДАРИЦКАЯ - А кроме, помимо книжки, что у Вас новенького?
Р. КАРЦЕВ - У меня внук новенький. Ему год. Ленчик его зовут, потрясающий парень. Приходит в дом, он уже немножко ходит. Все слетает со стола, все идет вверх тормашками, и когда он появляется, все кричат: «Убирайте все!» У него есть специальный ящик, ему открывают, там, где лекарства, все, он начинает это все выбрасывать и получает дикое удовольствие. Так что, у меня сейчас новенькое это. А что касается творчества, вот, я уже, может быть, говорил, уже не помню, сейчас мы с Семеном Теодоровичем Альтовым пытаемся сделать моноспектакль. Если он будет, это будет мой четвертый моноспектакль. Я вообще хотел сделать три, и сделал. Это «Шут гороховый», «Моя Одесса», «Престарелый сорванец». А четвертый сейчас пытаемся сделать. Дам отдохнуть Жванецкому, потому что 40 лет - это, думаю, рекорд Гиннеса с одним автором.
Е. КАНДАРИЦКАЯ - А ревности нет?
Р. КАРЦЕВ - Нет, я ему сказал, Мише, я ему дам и почитать. Он художественный руководитель театра. Поэтому он несет за меня ответственность до сих пор. Он думает, что он избавился. Ничего подобного.
Н. ТАМРАЗОВ - Ромочка, ты, наверное, помнишь, я 13 лет тоже выступал в паре со своим братом. И вот вдруг однажды это все прекратилось. У меня было впечатление, что с той стороны, где он должен стоять я все время в ту сторону смотрю.
Р. КАРЦЕВ - Абсолютно.
Н. ТАМРАЗОВ - Это, наверное, было катастрофически сложно.
Р. КАРЦЕВ - Абсолютно. И я так сейчас стою.
Н. ТАМРАЗОВ - Мы 13 лет выходили только с одной кулисы.
Р. КАРЦЕВ - Я это не заметил.
Н. ТАМРАЗОВ - Думаю, это было по-сумасшедшему сложно.
Р. КАРЦЕВ - Я стою, мне даже говорят, кто в зале сидит: «Что ты все время как-то в одну сторону говоришь?» А я привык, Вити нет, и это интересное наблюдение.
Н. ТАМРАЗОВ - Наверное, это было безумно - перебороть, переступить, психологически понять, Внутренне пережить?
Р. КАРЦЕВ - Да, тяжело, кстати, я об этом пишу, как я лечу один, как я сижу в гримуборной один, и до сих пор. Это самая трогательная вещь, написанная о Вите. К сожалению, она не целиком получилась в книжке, но основа там есть. И это, в самом деле, очень тяжело. Хотя я еще при Вите и до Вити делал… я очень люблю монологи.
Н. ТАМРАЗОВ - Но это было все-таки я знаю, что в этом месте я читаю монолог. Но все сознание повернуто же на двоих все равно.
Р. КАРЦЕВ - Конечно. Сейчас, поскольку я уже познакомился с редакцией «Вагриус», решили с Таней Ильченко, женой, мы будем собирать книжку о Вите, скоро 10 лет. Дал согласие писать Битов Андрей, Виктюк (те, кто с нами были знакомы и работали), Розовский, Левитин, Жванецкий, я, Кушелевская (театр Райкина), Юра Рост, Саша Ворошилов. Вот такие имена.
Н. ТАМРАЗОВ - Замечательно.
Р. КАРЦЕВ - Я думаю, они напишут, и мы издадим такую книжку с рецензиями, фотографиями.
Е. КАНДАРИЦКАЯ - Такая книга-воспоминание?
Р. КАРЦЕВ - Да.
-
М. ГАНАПОЛЬСКИЙ - Наконец правильный ответ на наш вопрос. «Актер театра Райкина в г. Ленинграде, 1962 год».
Р. КАРЦЕВ - Абсолютно точно.
Н. ТАМРАЗОВ - А как сразу Райкин? Он приехал и пошел на прослушивание?
Р. КАРЦЕВ - Опять случайность. Все в жизни, как ни странно, дело случая. Я с Витей встретился случайно, мы с ним не были знакомы, я уже был в театре у Райкина. И мы с ним на улице встретились в Одессе, случайно, на перекрестке двух улиц. Я шел на пляж, он шел на бульвар со своим маленьким сыном. «Здрасьте-здрасьте». В Одессе всех знали. Я говорю: «Витя, как дела?» А он был в «Парнасе», в студенческом театре со Жванецким, много лет уже. Он говорит: «Нормально. Ты где? Я слышал, ты у Райкина?» - «Хочешь просмотреться?» А Витя не думал быть артистом, он был прекрасным инженером, потрясающим, он был начальником испытаний отдела новой техники Одесского пароходства в 25 лет. И случайно, вот так, он пошел, просмотрелся и поехал. То есть я был в 62 году, Витя в 63-м, это все Одесская колония. Потом Миша Жванецкий приехал, в 64 году. Вот так, вчетвером, мы были в Ленинградском театре миниатюр. Это чисто случайно.
Н. ТАМРАЗОВ - А сам пришел прослушиваться к Райкину?
Р. КАРЦЕВ - А Райкин, это был случай, он приехал в Одессу на гастроли. До этого «Парнас-2», студенческий театр миниатюр, был с ним знаком, он смотрел их спектакли. Меня еще там не было. И в 62 году он приехал в Одессу на гастроли, долго Миша Жванецкий пробивал. Он уставал, то говорили, что он больной, не может, то жена все время
Н. ТАМРАЗОВ - Он еще и своеобразный человек был.
Р. КАРЦЕВ - Нет, просто я понимаю его. Когда после спектакля нужно оставаться и смотреть какую-то самодеятельность хотя театр у нас был замечательный, профессиональный, полу- долго говорить, я все это написал. Он посмотрел наш спектакль Жванецкого, назывался он «Я иду по улице». Я там делал пантомиму, монолог, вора в трамвае играл. Ему, видимо, понравилось, и он тут же вечером пригласил меня на следующий день домой. Я все это описал в книге. И потом я приехал в 62 году в ноябре в Ленинградский театр миниатюр и работал там. Я все это написал, как мог, довольно кратко, потому что это перевернуло всю мою жизнь. До этого я поступал шесть раз в театральные заведения, в цирковое училище провалился в 61 году. То есть не я провалился, меня провалили. Я шел там на «ура». Меня приглашали на пантомиму, на третьем, я занимался акробатикой, легкий был. И Каштелян, вы всех знаете, все они бегали, и Белов, и все-все. И, в конце концов, меня приняли, все, и пришла через два дня разнарядка: «двух человек отчислить». Было 14, а нужно было 12. Естественно, кого отчислили. Я же не Карцев все-таки, это псевдоним. Так что, ребята, я все это описал, все написано, честно говорил. И к счастью, это великое счастье, что я не поступил.
Н. ТАМРАЗОВ - Конечно.
Р. КАРЦЕВ - Потому что в 62 году я поступил в Ленинградский театр миниатюр. И это была школа, которой никакой институт, никакой цирк не мог дать. Закончил это училище и Гена Хазанов, и Петросян, и Клара закончила, по-моему, украинское цирковое. Они все циркачи, все поступили. А я не поступил. Так что, судьба.
Е. КАНДАРИЦКАЯ - А переживали тогда?
Р. КАРЦЕВ - Очень, еще как! Я в Москве шел, я же вам говорил, все прибегали на меня смотреть. Я делал этюды, женщина сопровождала меня музыкально, она выскакивала из зала, хохотала, умирала, не могла играть. Я там показывал один этюд, «Ночной сторож», как сейчас помню, он боится мышей. Это был этюд, и она хохотала, умирала.
М. ГАНАПОЛЬСКИЙ - Своеобразно.
Р. КАРЦЕВ - Да, они все умирали. Я придумывал всем этюды. Я был импровизатором с детства, я за это и часто страдал. И у Райкина, и Жванецкий. Я люблю импровизировать.
Н. ТАМРАЗОВ - Кстати, по поводу импровизации в паре. Здесь же нужно конкретно, сухо, точно, потому что партнер же не всегда готов к импровизации.
Р. КАРЦЕВ - А Витя моментально подхватывал.
Н. ТАМРАЗОВ - Все-таки импровизировали?
Р. КАРЦЕВ - Построен на сплошной импровизации. Там текст был в четыре строчки. «Есть у нас грузины?» И Витя выходил и спрашивал: «Есть ли тупые доценты, разве бывают?» Все. И это импровизация, причем он был готов, и никогда нельзя было его рассмешить. Пьяный выходил на сцену, играл все миниатюры вместо меня, я все это рассказывал. Пьяный выходил на сцену: «Четыре раза тебе рассказывали. Что тут понимать? Все понЯли, ты не понЯл». И Витя начинал с ними играть, и зал лежал просто.
Н. ТАМРАЗОВ - Я помню, это было у нас в предыдущем разговоре, Вы рассказывали.
Р. КАРЦЕВ - Да. А он же матом.
Н. ТАМРАЗОВ - Ну, естественно.
Р. КАРЦЕВ - Сейчас, кстати, большая мода у нас на мат. И я вообще думаю, если бы каждая миниатюра заканчивалась матом, ни один автор бы не придумал такую концовку.
М. ГАНАПОЛЬСКИЙ - И успех бы был.
Р. КАРЦЕВ - Успех дикий, так же, как у Житинкина в театре Эфроса.
Н. ТАМРАЗОВ - Это прошло уже.
Р. КАРЦЕВ - Дай бог. Мне понравилось, как он рассказывал, что пришла учительница, привела детей и сказала: «Пусть учатся». Я не знаю, я бы хотел с этой учительницей поговорить. Я тоже могу послать, я интеллигентный человек. Я тоже закончил потом ГИТИС, послать может любой, но надо знать, где и когда.
Н. ТАМРАЗОВ - Я в театре Гоголя смотрел Лимонова, где мат шел совершенный. Но это все была какая-то времянка, она отошла. Помнишь, мы смотрели, Матвей?
Р. КАРЦЕВ - Она не отошла. Это так же, как водка. В России мат, водка и, извиняюсь, воровство. Это три вещи, неотделимые от нас. Я тоже ругаюсь, тоже пью.
Н. ТАМРАЗОВ - Все ругаются и все пьют.
Р. КАРЦЕВ - Нет, воровать не воровал.
Н. ТАМРАЗОВ - А что украсть - у партнера реплику только?
Р. КАРЦЕВ - Нет, боже упаси, у нас никогда этого не было. Вы знаете, были случаи, когда даже большие мастера в театре отталкивали рукой и выходили играть вместо тебя. Но у нас с Витей никогда. У нас все было честно.
Н. ТАМРАЗОВ - Но у пар было такое, когда были не такие пары, как у вас. У вас была чистая пара, разыгранная, что Витя даже брал бы самую смешную репризу и только ломал бы пару. А у простых пар, где две первые строчки ты, и две вторые строчки я - здесь был вечный скандал, кто возьмет вторые строчки, потому что там заложен смех.
Р. КАРЦЕВ - Отвечу. Никогда мы не были парой, во-первых. Никогда мы не были партнерами. Я не люблю это слово, это в постели, пожалуйста. Мы были два актера, мы никогда ни у кого, и у нас не было репризы. У нас были миниатюры, монологи, лирические, любовные, трагикомические. У нас был театр, и я этим горжусь. У нас не было пары.
Н. ТАМРАЗОВ - Правильно. Это я так, из эстрадного шаблона просто.
Р. КАРЦЕВ - У нас никогда не было, что один сказал одну фразу, другой другую. Когда первое время стали писать, что у нас Витя тупой, а я такой, мы быстро не то что перестроились, мы исходили из текста, из того, что требовалось для сцены, а не из того, один может это делать или не может. Витя играл блестяще. Я играл идиотов тоже. Я играл миниатюру, диспут у нас был. Витя был ведущий, а я был тупой человек. Он говорил: «Мне не нравится у Вас пиджак». Я снимал пиджак и выбрасывал его. Он говорил: «Нет, товарищ, Вы спорьте». Товарищ не понимает. Помните, да?
Н. ТАМРАЗОВ - Да-да.
Р. КАРЦЕВ - Поэтому мы были и остались театром. И мы были в Одессе театром, и у Райкина театром, потом мы были 9 лет в «Эрмитаже» театром. Мы играли там у Левитина Хармса, мы играли Чехова, свои спектакли, моноспектакли. Я никогда не делал номера. Я не умею делать номер. Я делаю спектакль, а из него, уже потом, на сцене, показываются номера. Все, я закончил свою творческую лабораторию. Бывает, когда считают нас эстрадой. Мы не эстрадники, мы театральные актеры. У нас в дипломе написано «Актер театра и кино».
Н. ТАМРАЗОВ - За что получили звание лауреата Всесоюзного конкурса артистов эстрады?
М. ГАНАПОЛЬСКИЙ - Артистов театра.
Н. ТАМРАЗОВ - Нет.
Р. КАРЦЕВ - Артистов эстрады, но мы играли миниатюры в спектаклях.
Н. ТАМРАЗОВ - Я помню диалог, как пройти на какую-то улицу в Москве.
Р. КАРЦЕВ - На Дерибасовскую. «Как пройти на Дерибасовскую», был такой спектакль. И оттуда мы играли миниатюры.
М. ГАНАПОЛЬСКИЙ - Знаете, что меня больше всего поражает?
Р. КАРЦЕВ - У нас кончается время и разговор тоже.
М. ГАНАПОЛЬСКИЙ - Это неприятно. Еще удивительно, что такой великий человек как Роман Андреевич Карцев посвятил где-то полторы минуты тому, чтобы открещиваться от эстрады.
Р. КАРЦЕВ - Я не открещиваюсь, боже упаси. Эстрада - это место действия.
М. ГАНАПОЛЬСКИЙ - Роман Андреевич, дорогой мой, у Вас эстрадные монологи и эстрадные спектакли, упаси боже, никакие не театральные. И «театральное» для Вашего творчества - это оскорбление. Дай бог, чтобы в театре такое умели и так играли.
Р. КАРЦЕВ - Я с Вами не согласен, мне сейчас предлагают играть в драматических спектаклях.
М. ГАНАПОЛЬСКИЙ - Если Вам захочется, левой ногой Вы сыграете. А Вам негоже, монстру такому, вообще даже вводить какую-то интонацию оправдания и классификации себя. Да Вы что? Есть Карцев. Пусть критики определяют уже, были Вы эстрадным или театральным артистом. Вы правы, это место действия. Поэтому, да помилуйте. Карцев - он и есть, он и театр, и эстрада, и все на свете. Поэтому на что тратим время? Заканчивается наш эфир, мы пожелаем этой книге большого тиража, и, наконец, чтобы он купил себе «Мерседес».
Н. ТАМРАЗОВ - Да не надо ему «Мерседес», на фиг он ему нужен.
Р. КАРЦЕВ - Не, я не люблю большие машины.
М. ГАНАПОЛЬСКИЙ - Хорошо, маленькую.
Р. КАРЦЕВ - Маленькая у меня есть, я катаюсь сейчас, «Форд-Ка» называется.
М. ГАНАПОЛЬСКИЙ - Ничего себе.
Р. КАРЦЕВ - Фордик «Ка», он же маленький. Я хочу «Ц» добавить еще, и будет «Кац». И я милиции объясняю, что одна буква у нас отпала, когда меня останавливают, что это за Форд «Ка», «вот мой паспорт, все правильно». Нет, я не люблю большие машины. Я вообще не люблю какие-то громоздкие вещи.
Н. ТАМРАЗОВ - Женщин больших.
Р. КАРЦЕВ - Это - да. Это я писал.
М. ГАНАПОЛЬСКИЙ - Пробежишься по ней, и чувствуешь себя…
Р. КАРЦЕВ - Это до сих пор, большая слабость к высоким женщинам, и у них ко мне.
М. ГАНАПОЛЬСКИЙ - Само собой разумеется.
Н. ТАМРАЗОВ - Слава богу, что у вас взаимно.
В прямом эфире радиостанции «Эхо Москвы» был артист Роман Карцев.
