Когда умер борис заходер. Биография бориса заходера, писателя, поэта, драматурга и переводчика
Воспоминания о старце архимандрите Павле (Груздеве)
10 лет назад 13 января 1996 г. отошёл ко Господу удивительный старец - архимандрит Павел (Груздев). С 5 лет он жил в монастыре, юношей был арестован и более 10 лет провёл в сталинских лагерях. За свою жизнь он пережил много страданий и боли, в конце её совершенно ослеп, но при этом сохранил и даже приумножил заповеданную Господом любовь к людям и удивительную детскую простоту. Всем посещавшим его он дарил тепло, отеческую ласку и утешение, многих наставлял советом и гораздо больше - самой жизнью. А молитвой своей творил чудеса. Мы предлагаем Вашему вниманию воспоминания протоиерея Сергия Цветкова, знавшего Батюшку последние 15 лет его жизни.
Батюшку дома мы не застали, он лежал в Борковской больнице. Там и произошла наша первая встреча (кстати сказать, и последняя встреча тоже была в больнице, только в г. Тутаеве). Отец Павел произвел на меня тогда огромное впечатление: он говорил со мной с такой любовью, что, казалось, мы с ним всю жизнь были знакомы. Тогда же, в больнице, я получил разрешение старца приезжать к нему.
Наверное, мои приезды совпадали с дневным отдыхом отца Павла, поэтому Марья в первые мои посещения всегда меня ругала. Я от этого смирялся и пребывал в доме батюшки со страхом. Когда она стала относиться ко мне лучше, я даже жалел, что нет того прекрасного душевного состояния. Когда умер мой духовный отец, я попросил стать им отца Павла. Он согласился. Но вести духовное аскетическое руководство не соглашался, хотя я не раз просил его об этом. Может быть, он отказывался по смирению, а может быть, считал это возможным только в монастыре.
Думаю, что отец Павел победил беса уныния. Когда вследствие поднятия уровня почвенных вод, в его храме, в Никульском, произошла усадка фундамента, то в результате рухнул один из куполов и сокрушил алтарь. Даже в этом случае он не показал вида, что страдает. И когда он лежал слепой, с трубкой в боку, до последнего вздоха продолжал шутить и не терял своей веселости. Мне хотелось бы сказать и об отсутствии уныния вокруг отца Павла, о том, как он исцелял людей одним своим присутствием. Я сам не раз испытал это на себе.
Впрочем, исцелял он не только от уныния. Помню, мама моя после соборования упала с крылечка и сломала себе какую-то кость в плече. Перелом был очень болезненный, причем боль не отступала ни на минуту. И врачи толком помочь не могли. И мы с мамой поехали к отцу Павлу. А он постучал по ее плечу кулаком - и все… И боль прошла. Я не скажу, что сразу кость срослась или еще что-то. Нет, заживление шло своим чередом. Но боль отступила, ушла, - а для нее тогда именно боль была самой большой тяжестью. И таких случаев было немало.
Валентина М. рассказала мне, как отец Павел исцелил ее и дочку. У Валентины был нарыв на пальце. В больнице хирург прооперировал палец и задел нерв, в результате ладонь перестала сгибаться. Хоть плачь! Ведь работа в колхозе, и дома за скотиной ходить надо. Поехала с этой бедой в Верхне-Никульское к батюшке. Он взял ее за руку и долго держал в своей руке. Потом Валентина взяла благословение и поехала домой. В этот же день рука стала здоровой. А у ее дочери Веры после гриппа случилось осложнение на глаза: образовалась пленка, и она перестала видеть. Они вдвоем поехали к старцу. Там в храме отстояли Литургию и заказали молебен Божией Матери в честь Ее Казанской иконы. После молебна батюшка позвал их к себе в дом и накормил. По словам Валентины, как только они после обеда вышли от отца Павла на улицу, дочка радостно воскликнула: «Мама, я вижу!»
У батюшки был дар исцелять любые кожные болезни. Иногда он при мне делал лечебную мазь. Надевал епитрахиль и смешивал компоненты. Я наблюдал. Раз он мне сказал: «Вот ты знаешь состав, но у тебя ничего не получится, слово нужно знать». По свидетельству врачей из Борка отец Павел вылечивал своей мазью любые кожные заболевания, даже те, от которых врачи отказывались. Еще старец говорил, что этот дар один человек получил от Божией Матери и передал ему. Хотя я думаю, что, возможно, он и был тем человеком. Любовь отца Павла к Царице Небесной была безгранична.
Каждый Великий Четверг батюшка заготавливал «четверговую соль» . Он и мне рассказал, как это делать. Я спросил его, для чего она нужна. Он ответил: «Раздаю людям, даю и для животных». И рассказал, что у соседей издыхала овца. Пришли к нему. «А я положил три поклона у Царицы Небесной и дал им четверговой соли. Они растворили ее в воде, напоили овцу, и она поправилась».
Все мы, кто общался с батюшкой, знаем, что Господь наделил его даром прозорливости. Хотя, как человек смиренный, он этот дар тщательно скрывал ото всех. В связи с этим вспоминаются такие случаи.
Мы сидели со старцем одни в комнате - он что-то делал, а я размышлял. Я думал: «Почему после общения с отцом Павлом, за столом или в церкви, убитые горем люди и отчаявшиеся грешники становились веселыми и жизнерадостными и возвращались домой, как на крыльях?» В этот момент батюшка обернулся ко мне и сказал вслух: «А я их исцеляю» и опять продолжил работу. Тогда я не сразу понял эти слова. Но когда умерла моя мама, ничто не могло успокоить меня, и только общение со старцем полностью исцелило боль. Теперь я понимаю, что Господь дал ему дар исцелять души людей через обычные беседы.
Весной 1988 года, когда мама была еще жива, мы поехали с ней в Верхне-Никульское к батюшке Павлу. У него были пластинки и, когда мы приезжали, он иногда ставил церковные хоры или детские сказки. В этот приезд старец поставил нам сказку «Черная курица». При прослушивании, когда подземный министр прощался с Алешей, говоря: «Прощай, навеки прощай!», у меня прошел холодок по спине. Когда мы возвращались домой, я сказал об этом маме. Она мне ответила: «Так батюшка сообщил мне о моей смерти». Я, конечно, стал успокаивать маму, говорить, что это не так, но где-то через месяц она умерла. Ей было 62 года.Как-то я остановился в Верхне-Никульском на ночлег у Куликовой А. (ныне уже усопшей). Она мне рассказывала, что батюшка называл ее по имени и отчеству: «А я и подумала, грешная, звал бы меня попросту». На второй день батюшка, увидав ее, еще издалека поднял руку и закричал: «Здорово, Куличиха!»
Однажды батюшка мне говорит: «Забери монастырские иконы у Мани-Вани (это моя прихожанка, у которой эти иконы хранились после разорения Шелтометского монастыря) , свези их в Толгу и Спасо-Яковлевский монастырь». Я выполнил послушание старца. После этого в доме этой старушки трижды были воры. Отец Павел вовремя спас иконы.
К слову сказать, заговорили мы как-то с батюшкой о мироточении икон. Он показал мне на Толгскую икону Божией Матери, что стояла у него в большой комнате на божнице и сказал, что от нее здесь текло миро.
Однажды я был у батюшки, и почему-то он трижды за время моего пребывания у него рассказывал одну и ту же историю. К нему пришли мужчины и предложили отремонтировать храм, а он отказал. «Плуты» - добавлял он. Я удивился, зачем он мне это три раза повторил. Оказалось, очень кстати. Дома меня уже ожидала бригада, назвавшаяся реставраторами. Они предложили мне сделать ремонт храма. Вспоминая предупреждение батюшки, я предложил им сначала отремонтировать забор (300 метров). Пока они занимались забором, я узнал, что их выгнали из соседнего колхоза, где
они выдавали себя за плотников. Когда они закончили работу, я уплатил им, как договаривались, и мы вежливо распрощались.
Кстати, наш приход благодарен батюшке за то, что он прислал нам замечательного мастера-кровельщика - Вадима из Рыбинска (ныне уже усопший). Он был прекрасный специалист. Мы звали его человек-бригада, потому что всю работу он выполнял один. По молитвам старца на большой высоте Вадим довольно быстро покрыл оцинкованным железом пять больших куполов на нашей Крестовоздвиженской церкви. Притом работал он в разгар зимы и пользовался только лестницами и веревками. Взял за работу немного. Уже после старца он восстановил и сделал заново на другом нашем храме шесть куполов и шесть крестов над ними. Этот мужественный, немного грубоватый человек с тяжелой судьбой очень любил отца Павла. Но нас удивляло то, что он считал себя как бы обязанным завершить эти работы. Этот случай убеждает нас, что наш духовный отец и на том свете продолжает заботиться о нас.
А вот история, как отец Павел меня смирял. И тоже связанная с его даром прозорливости.
Однажды на престольный праздник иконы Божией Матери «Достойно есть» к батюшке приехало очень много духовенства. Перед всенощной отец Павел привел меня в алтарь, показал на стопку облачений и сказал: «Ты будешь ризничий, всем раздашь облачения. А вот эту ризу наденешь сам». Сказав это, он убежал. Это была самая красивая риза. Я тут же с удовольствием ее надел и залюбовался собой. Вдруг отец Павел опять появился в алтаре и строго сказал: «Снимай ризу, ее наденет отец Аркадий». Меня словно холодным дождем окатило. Я разоблачился и надел самое простое облачение. Всю всенощную я ощущал сладость смиренного состояния души, это невозможно передать словами, мне казалось, что служба шла на Небесах. Так, исподволь, батюшка давал почувствовать, что есть духовный мир, его удивительную красоту.Он смирять умел очень интересно. Ты стоишь рядом с Ним - и вдруг он заругается на кого-нибудь. Не на тебя. Только ты почему-то ощущаешь, что это именно для тебя говорится.
Однажды, читая «Лествицу» преподобного Иоанна, я подумал, что мог бы иметь совершенное послушание у старших в монастыре. В этот же день я поехал к батюшке. Он, как всегда, встретил меня радушно и усадил за стол. На первое блюдо отец Павел предложил мне какой-то невкусный концентрат, на поверхности которого плавали кусочки сала. Я, понуждая себя, с трудом доедал свою порцию. Вдруг батюшка вскочил, схватил кастрюльку с концентратом и, улыбаясь, вылил все оставшееся в ней мне в тарелку, говоря: «Ешь, ешь за послушание». В голове мелькнуло: «Меня сейчас стошнит, а я ведь причащался». Поэтому я тут же своими устами поспешно сказал: «Нет, батюшка, такого послушания я выполнить не могу». Вот так легко батюшка показал мне мои возможности и обнаружил свою прозорливость.
А один мой знакомый приехал к отцу Павлу просить благословения на Иисусову молитву. Ехал долго, добирался издалека. Думал: «Возьму у батюшки благословение на четки, буду подвиг Иисусовой молитвы нести». И вот добрался. Но еще не успел тот подвижник и рта раскрыть, как батюшка ему: «Садися, садися, родной! Вот машина как раз, довезет тебя до поезда!» Это значит, в обратный путь! «Батюшка, мне бы молитву Иисусову, благословите!» - «Садись, садись, а то сейчас уедут!» И молитвенник наш уже смирился, идет к машине, садится, но все же успевает спросить: «Батюшка, а молитва-то?» А батюшка ему так строго: «Не пойдет!»
И действительно, он мне потом рассказывал, что с подвигом Иисусовой молитвы ничего не получилось. Но позднее он понял, что для умного делания нужно соответствующий образ жизни вести. А отец Павел это увидел сразу.
Да, отец Павел мог обличить, мог поругать, но он мог и так приласкать человека, как родная мать приласкать не сможет. Или так дураком назовет, что хочется, чтобы тебя еще раз дураком назвали. Потому что все в нем было растворено любовью.
В своих проповедях отец Павел всегда затрагивал тему деятельной любви к людям: накормить, напоить голодных, чему сам был примером. А также почти все проповеди повторял: «Русь святая, храни веру православную». Сам умел вкусно готовить и постоянно приносил в сторожку поесть всем оставшимся ночевать после всенощной. Я наблюдал, как он готовил. Можно было подумать, что он священнодействовал - так это было ловко и опрятно.
А однажды было, что я задумался о его гостеприимстве. Конечно, приятно, что меня, недостойного, великий старец так привечает - как приедешь, тут же он и Марья хлопочут накрыть стол. Думаю, могли бы и подождать кормить, сначала бы духовно напитаться, общаясь со старцем.
И вот приезжаю в очередной раз. Но подъезжая (и уже проголодавшись), все равно предвкушаю, как он меня угощать будет. Вхожу, здороваюсь, сажусь. Начинаем с ним разговаривать. Но чай пока не несут. Вот и хорошо, думаю. Не за едой приехал, а духовной пищей насладиться.
Наконец, Мария, верная помощница, голос с кухни подает: «Батюшка! Рыбу-то разогреть?» - «Да подожди, Мария!» - отвечает он. И опять течет беседа, продолжается разговор… Опять Мария с кухни: «Может, хоть чаек поставить, отец Павел?» - «Подожди, Мария, подожди!» И опять мы беседуем.
Вдруг он встает и приглашает меня в церковь. Идем в храм, прикладываемся к образам. Потом он начинает мне, как водится, особо чтимые иконы показывать, рассказывать о чудесных случаях. А я уже, между прочим, проголодался. Возвращаемся к нему в сторожку, опять садимся за стол разговаривать на духовные темы. Опять Мария голос подает, и опять он ее обрывает. А я уже сильно кушать хочу!
Наконец батюшка, улыбаясь, достал кусочек четверговой соли, раскатал его скалкой, принес кусок хлеба (он такой хлеб называл «папушник») и кружку кваса. Все это он делал как-то красиво и значительно, с любовью. Все так же улыбаясь, он макнул кусок хлеба в соль, аппетитно откусил и запил квасом. Затем быстро придвинул это мне. Я вкусил, и мне показалось, что я отродясь не ел ничего более вкусного. И понимаю, что я как тот царь из «Отечника», который пришел к пустыннику и вкусил его самой простой пищи.
И вдруг вспоминаю, что ведь я же сам хотел получить от нашей встречи духовного, - и вот получил по своему желанию. Но кто же батюшке-то об этом сказал? Сказало его духовное чутье. Да, Господь открывал ему человеческие души, чтобы он исцелял их и вразумлял. И очень часто батюшка действовал как бы навстречу нашим чувствам, желаниям.
Отец Павел был удивительным, замечательным человеком. И все же мне не хотелось бы его идеализировать. И не потому, что, как говорят, нет пророка без порока (как раз в батюшке я не замечал никаких пороков!), а потому, что старческая высота запросто сочеталась в нем с обычными человеческими качествами.
Он был замечательным рассказчиком, мог часами занимать нас удивительными историями о своей яркой и необычной жизни.
У него был особый дар совета. Все советы, которые он давал, были не то что полезны, а - спасительны. Очень глубоко он судил о жизненных случаях, ситуациях, которые происходили с его чадами. Его талантливость проявлялась даже в почерке: у него был ровный, абсолютно каллиграфический почерк, какого в наше время уже не встретишь.Конечно, его таланты, в частности, дар совета, имели духовную основу. За этой глубиной понимания стоял огромный опыт, молитвенный труд, знание духовной жизни. Сколько раз, когда я спрашивал его о каком-нибудь человеке (которого он, кстати, в глаза никогда не видел!), он так метко и верно его оценивал, что я поражался.
Как-то мы приехали с батюшкой в Толгу. Я вел его под руку, он почти ничего не видел. Многие подходили к нему за благословением и советом. Подошла одна девушка и попросила благословения в монастырь. Отец Павел сказал: «Не годишься». Она удивилась. Затем, обогнув несколько зданий, забежала вперед и опять спросила благословения в монастырь, но другими словами (может быть, зная, что он плохо видит). Старец спросил, откуда она приехала. Девушка ответила. «Вот туда и поезжай» - был ответ. Я также спрашивал отца Павла об одном человеке, желавшем рукоположения. И хотя он его никогда не видел, сказал мне сразу: «Не годится». Прошло больше года, и меня опять попросили узнать об этом мужчине. Старец ответил: «Если его посвятят, то его ждет участь Иуды».
Жизнь его вся - удивительный творческий труд. Он был своего рода художником. Если можно так сказать - художником духовной жизни. Он любил сам создавать какие-то живые ситуации, которые всех радовали и веселили, утешали и вразумляли.
Опишу один случай из этого ряда. Ехали мы из Москвы на поезде втроем: батюшка, Толя Суслов и я. И вот батюшка говорит: «А ведь в Сонкове Нинка нам к поезду пирогов принесет. Ох, хорошо она печет пироги!»
А проводницей у нас была пожилая женщина, которую отец Павел сразу стал называть девчонкой. Так к ней и обращался: «Галек, девчонка! Принеси чайку!» Она как услышала это в первый раз - так сразу и расцвела. И даже вроде как помолодела. И так она батюшку полюбила, что сама спрашивала, чего он еще пожелает.
Но вот и Сонково, остановка. Сидим, ждем обещанных батюшкой пирогов. Что-то не несут… Минута проходит, другая, вот уже остановка подходит к концу. Не несут! Тронулся поезд, поехали…
И тут с победным видом является «Галек-девчонка» и гордо объявляет: «Вы знаете, как к Вам рвались! Но я строго-настрого сказала, что старца беспокоить нечего!» Стоит и похвалы ждет за свою преданность. Батюшка, конечно же, ее хвалит: «Молодец, девчонка, молодец!» Она еще больше расцветает от этих похвал.
Ушла она, он пошутил что-то добродушно на ее счет, но при этом нисколько не огорчился. А позже уже Нина нам рассказывала: «Христом Богом умоляла ее пропустить меня, чтобы батюшку пирогами угостить. Но она - ни в какую: нечего, мол, старца беспокоить! Прошу ее, чтобы хоть сама передала - ни за что: пусть старец отдыхает!»
А вот еще одна история про «пироги». Как-то с группой моих прихожан мы ездили к отцу Павлу на престольный праздник к «Достойной». В числе прочих были псаломщица Екатерина и алтарница Елизавета, обе из моего храма. На исповеди, прочитав над алтарницей разрешительную молитву, батюшка Павел громко сказал ей: «Тебе скажут: Елизавета, спеки пироги, а ты скажешь: не буду!» На второй день, когда мы все вернулись, должна была быть воскресная служба в нашем храме. Мне доложили, что алтарница с псаломщицей поссорились, и Елизавета не хочет печь просфоры на службу. Как мы ни уговаривали ее, она, от обиды, отказалась печь наотрез. Тогда я напомнил ей предсказание батюшки, что не о пирогах он ей намекал, а о просфорах. Она задумалась, и стала печь.
Особо мне хотелось бы сказать о подвиге юродства, который нес батюшка. Его юродство было очень тонкое, иногда на грани разумного, иногда вроде и переходя эту грань. Но если начать обдумывать - ничего неразумного в его поступках не было. Была парадоксальность, которой отличается поведение юродивых.
Известно, например, что он зимой в мороз ходил в баню босиком за несколько километров. И я как-то не удержался и задал ему вопрос: «Батюшка! А зачем же ты, все-таки, босиком-то шел?» В общем, не очень тактичный вопрос, если учесть, что задавал я его старцу. Но как спросил, так и получил. Он мне в ответ сказал коротко: «Спорт!»
А местные жители мне рассказывали, что он и раньше ходил в баню зимой босиком, притом, что сапоги на плече нес. Его спрашивают: «Почему ты босиком?» А он отвечает: «Да сапоги новые, топтать жалко!»
Моя прихожанка, бабушка Настя, ныне уже покойная, написала мне как-то письмо, в котором привела такой рассказ певчей Любы: «Еду из Борка на автобусе, глядим вперед: бежит мужик в полушубке, в шапке - и босиком. Штаны засучены до колен, а сапоги несет через плечо. Догнали, а это отец Павел идет из бани. Снег уже таял, но ночью подвалило на четверть, раскисло так, что грязь чуть не по колено. Водитель остановил автобус и говорит: "Садись, отец Павел!" Он вошел и стоит голыми ногами на железе. Я махнула ему: "Садись", а он мне кулак кажет. На своей остановке выскочил и побежал домой». Так он юродствовал.
Мне говорили, что это хождение по снегу было связано у батюшки с каким-то лагерным испытанием. Две женщины, Настя и Поля, по неделе жили у отца Павла, так разговаривали с ним про все. Он им рассказывал: «Когда был в заключении, пилили дрова. Как все сядут отдохнуть или покурить, так я бегу за костер Богу молиться. Один раз меня увидели и за это привязали к березе, а сапоги сняли. Снега было по колено. Я стоял до тех пор, пока снег не растаял под ногами до земли. Думал всё - заболею и умру. А я и не кашлянул. Вот с тех пор у меня ноги и не зябнут. Я бы мог ходить все время босиком, но не хочу народ смущать».
Вспоминаю отца Павла на одной фотографии. Он стоит там с таким огромным ключом. Когда он показал мне эту фотографию, то сказал, что фотограф, который это снимал, получил за свой снимок премию. А снимок интересный: батюшка стоит босиком, одна штанина закатана, другая опущена.Я хочу сказать о том, что иногда батюшка допускал в своем внешнем виде этакую нарочитую небрежность. И это было в его духе. В духе того самого тонкого юродства, про которое я уже говорил. Потому что на самом деле он мог быть очень, подчеркнуто аккуратным. Просто таким образом, как я предполагаю, он обличал непорядок и небрежность в наших душах. И когда вдруг батюшка мог выразиться крепким словом, все вокруг ощущали: это наша грязь. С разными людьми старец мог разговаривать на их языке. Часто неверующие люди стараются при священниках, при верующих ругнуться матом, чтобы задеть, оскорбить, показать, какие они бравые. Это лукавый их так научает. Но батюшку таким образом нельзя было взять, он употреблял оружие врага против него самого. Такого человека он мог отбрить очень сильно, и тот смирялся и видел, что отец Павел не уступает ему в этом, а в другом-то во всем превосходит. Батюшка нес труд. ный подвиг, по апостолу Павлу: «Для всех я сделался всем, чтобы спасти по крайней мере некоторых» .
А сердце старца болело обо всех. 1 февраля 1990 года батюшка сказал мне, что видел во сне стоящую женщину с ребенком, а за ней больные, пораженные молодые деревья. Я тут же спросил его: «С Младенцем это, наверное, Божия Матерь?» Он ответил: «Наверное». - «А гибель деревьев, -опять спрашиваю я, - это смерть молодых людей?» Старец ответил: «Да». Я спросил: «Война будет?» Он ответил: «Без войны».
Мне, конечно, доводилось слышать от некоторых людей мнение, что он уже ослабел умом в старости. Но это не глубокий взгляд. Я вспоминаю «Патерик». Там описывался один пустынник, который, когда его вот так же обвинили в безумии, отвечал: «Чадо! Чтобы достичь этого безумия, я тридцать лет подвизался в пустыне!» Потому что безумие безумию - рознь…
Иногда сидим, разговариваем, слушаем его, кажется: ну, просто старичок и старичок… И вдруг одна фраза, даже одно его слово - и мороз по коже. И сразу ты ощущаешь, что это не просто добрый, ласковый, расположенный к людям дедушка, а человек необыкновенный - высокого духа человек.
Всей своей жизнью отец Павел учил людей чистоте. Много раз он рассказывал один и тот же случай из лагерной жизни о том, как девушка-украинка, три дня не евшая, не захотела принять от него хлеб. Она сказала: «Я честь не продаю». Отец Павел удивился и не понял. Когда ему разъяснили, он передал ей хлеб через знакомую лагерница Этот случай отец Павел часто рассказывал, как пример целомудрия.
Скажу хоть несколько слов о том, как он был в лагере. На заготовке леса в тайге отец Павел был пропускник то есть имел возможность выходить за ворота лагеря для проверки узкоколейки. Пользуясь свободным выходом, он делал в лесу запасы на зиму. Для этого он выкопал яму, обложил ее стенки ветками и обмазал их глиной, затем развел костер внутри ямы - получился большой глиняный котел. В него старец все лето ведрами таскал грибы из тайги и пересыпал их солью. Осенью, когда яма наполнилась, он завалил все толстыми сучьями и сверху положил большой камень. Еще осенью делал стожки из веток рябины с ягодами. А зимой кормил всем этим заключенных. И спасал людей от цинги и голодной смерти. Как он говорил: «Ведро грибов или ягод охранникам дашь, зато два ведра - в лагерь».
Но особенно меня всегда умиляло, как он спас немца-заключенного, у которого коней задавило дрезиной. Сначала из петли его вынул, а потом на суде защищал. Ему самому расстрелом грозят за то, что он фашистскую морду защищает, а он им в ответ: «Можете меня расстрелять, только он не виноват». И суд этого немца оправдал. И немец этот каждое утро приходил к постели отца Павла и клал ему кусок от своей хлебной пайки, - так он был ему благодарен.
Думаю, что этот случай батюшка рассказывал многим. В лагерях духовенство помещали вместе с уголовниками. Отец Павел рассказывал: получил пайку хлеба на весь день (он показал пол-ладони) и спрятал за веником у нар. Пошел за баландой. Кто-то из уголовников из озорства подставил ногу, похлебка пролилась. Спрятанный хлеб оказался украденным. Очень хотелось есть, и отец Павел пошел в тайгу посмотреть каких-нибудь ягод. Снегу в лесу было по колено. Немного углубившись в лес, батюшка обнаружил поляну абсолютно без снега, и множество белых грибов стояло на ней. Отец Павел разложил костер и, обжарив грибы, нанизанные на ветке, утолил голод. Об этом старец рассказывал много раз как о явном чуде Божием.
Батюшка рассказывал о заключенных людях, с которыми вместе сидел - о священниках, монахах, художниках… Рассказывал как однажды священство из заключенных служило Литургию в лесу. Престолом был обычный пень. И когда их лагерь переводили в другое место, началась гроза, молния ударила в этот пень и сожгла его. Так Господь прибрал святыню, чтобы не оставлять ее на поругание несведущим людям.
Старец говорил, что духовные люди в лагере знали о том, что для невинно осужденных и пострадавших за веру пришитый к робе личный тюремный номер будет свободным пропуском через мытарства в Царство Небесное, и что кому-то об этом было видение.О лагере батюшка вообще рассказывал немало. Рассказывал как бы между прочим, даже и не о себе. Но из этих рассказов я узнал, например, что он весь свой срок вставал за час до подъема и вымывал весь барак. И конечно, за такие поступки его не могли не любить. А Господь давал ему, как труженику, здоровья. Потому что отец Павел был великим тружеником. Стоило только посмотреть на его руки, чтобы понять, что эти руки могут делать все.
Да они все и делали. Отец Павел не любил праздности, он все время был в движении: то кладбище очищает, то просфоры с Маней печет, то дровами занимается - а ведь было ему уже за семьдесят. Запомнилось, что как-то зимой нам пришлось у него заночевать. Утром мы еще в постелях, а отец Павел вскочил чуть свет, схватил лопату и побежал дорожки от снега расчищать. Он был таким живым, что чувствовалось, будто он молод и дух в нем играет.
Он много рассказывал о русских монастырях, где, какие были настоятели, как их звали и очень хорошо знал, какие святыни были в этих монастырях и в каком месте. Еще в советское время он неоднократно бывал на Валааме, очень любил его. Перебывал во всех скитах. Привозил оттуда различные кусочки святыни, а иногда даже целые кирпичи притаскивал - нес на себе, а ездил он туда уже пожилым и больным. Но ему важно было, невзирая на тяготы, привезти домой этот кирпич как святыню, как память о Валааме. Как он мне признавался, пока пароход стоял у пристани, он пробегал по Валааму около 30 километров. Говорил иногда о себе: «Русь уходящая…»
Обладал он удивительной, какой-то необычной памятью. Он знал много длинных старинных песен и умел петь их, кроме того, знал разные старинные обычаи и обряды. Когда мы ездили с ним по Ярославской области, пути наши бывали довольно протяженными. И тогда всю дорогу он пел песни. Эти песни я не слышал больше никогда - ни до, ни после. Они были очень длинными, десятки куплетов - и все это он помнил с молодости.
Батюшка оказывал на всех потрясающее влияние с первой встречи. Он просто ошеломлял людей. Приехал к нему один мой знакомый, батюшка сказал ему всего несколько слов, - и тот сразу понял, что слова эти сказаны именно для него, именно его проблем касались, хотя виделись они впервые в жизни.
Вспоминаю, как отец Павел меня исповедовал. Мы всегда шли с ним в церковь, к престолу. Вычитывали положенные молитвы и обязательно батюшка заставлял читать «Верую». После исповеди он давал целовать Евангелие и крест. Евангелие всегда было раскрытым, и когда я прикладывался, то успевал прочитать часть текста. Это было или «… прощаются тебе грехи…» или что-то другое, соответствующее моменту. Затем старец поздравлял с очищением и троекратно целовал меня. Интересная особенность: иногда зимой в неслужебные дни в его церкви было довольно холодно, но он никогда не мерз. Отец Павел брал мои замерзшие руки в свои, а они у него были теплые и мягкие, и мне становилось тепло…
Никто не мог так, как он, создать в храме праздничную атмосферу. Можно сказать, что его праздники были особенно праздничными. Он все мог как-то приподнять, одухотворить, наполнить содержанием. Одна старушка-прихожанка поделилась со мной: «Вы знаете, он так крестом осеняет, я еще никогда такого не видела!» Вроде бы - какое простое действие! И такой восторг он вызывал, просто когда осенял всех крестом.
Господь продлил ему дни. Батюшка говорил: «Тех, которые меня били, которые зубы мне выбили, их, бедных; через год потом расстреляли, а мне вот Господь столько лет жизни дал».
Иногда я спрашивал у него: «Батюшка, вот тебе Господь помогает во всем, такие глубокие вещи открывает… Это за то, что ты нес в своей жизни такой подвиг?» На эти вопросы он мне всегда отвечал: «А я ни при чем, это лагеря!» Помню, как он разговаривал с матушкой Варварой, игуменьей Толгского монастыря, и на ее похожий вопрос ответил: «Это все лагеря, если б не лагеря, я был бы просто ничто!»Я думаю, что он имел в виду страстную природу всякого человека, особенно молодого. Действительно, именно страдания выковали из него такого удивительного подвижника, старца. Он о своем добром говорить не любил, но иногда само проскальзывало. Однажды мы шли с ним, прогуливаясь около храма. Он показал мне живописное уединенное место: «Вот здесь, бывало, я прочитывал Псалтирь от корки до корки».
Ночами он писал дневники (это помимо огромных молитвенных правил!), очень любил акафисты читать. Практически на каждой службе он вычитывал какой-нибудь акафист и вычитывал его с такой торжественностью, что, кажется мне, святые с Неба глядели и удивлялись: «Кто же там так читает?»
Отец Павел часто рассказывал анекдот про больного, которому делали операцию под наркозом. Он очнулся и спрашивает у человека с ключами: «Доктор, как прошла операция?» Тот отвечает: «Я не доктор, а апостол Петр». Этот анекдот имеет свою предысторию. А дело было так. По рассказу отца Павла, когда ему делали тяжелую операцию по удалению желчного пузыря, он вдруг очнулся в другом мире. Там он встретил знакомого архимандрита Серафима и с ним увидел множество незнакомых людей. Отец Павел спросил у архимандрита, что это за люди. Тот ответил: «Это те, за которых ты всегда молишься со словами: помяни, Господи, тех, кого помянуть некому, нужды ради. Все они пришли помочь тебе». Видимо, благодаря их молитвам батюшка тогда выжил и еще много послужил людям.
Я присутствовал при последних часах отца Павла. До сих пор помню это удивительное ощущение: мы находимся при кончине русского богатыря, этакого былинного Ильи Муромца. Конечно, мы понимали, что старец, что молитвенник, высокой духовности человек… И все же приходило на ум сравнение именно с русским богатырем, красивым и мужественным.
Мы можем сказать - все, кто его знали, - что сподобились увидеть настоящего праведника, святого старца, словно из старинных книжек, исповедника Христова, обладающего подлинным смирением. И это было удивительно - такое изобилие даров, и при этом - такое смирение, смиренномудрие. И эти, казалось бы, такие разные качества - величие и кротость - удивительно в нем соседствовали и гармонировали.
Воспоминания протоиерея Сергия Цветкова приводятся по только что вышедшей в издательстве «Отчий Дом» книге «Архимандрит Павел (Груздев): Документы к биографии, воспоминания о батюшке, рассказы отца Павла о своей жизни, избранные записи из дневниковых тетрадей», (Москва, «Отчий Дом», 2006).
В русском народе издревле существовал обычай накануне Великого Четверга ставить в избе под иконами решето с зерном, печеным хлебом и солонкой особо приготовленной в печи соли (она называлась «четверговой»). Помолившись Богу, хозяева оставляли все это в святом углу до первого дня Пасхи. Зерно высыпали в закрома, чтобы не было недостатка в хлебе. Печеный хлеб давали скоту, выпуская его весной в первый раз на пастбище, чтобы не было пропажи скотины. Четверговую соль использовали как лекарство и во избежание разных несчастий.
Близ святого Иордана, как слеза вода чиста,
где глаголы Иоанна показали нам Христа,
где предвечно зеленеет кипарисов стройный ряд,
где два раза смоква зреет, не меняя свой наряд, -
там под небом жарким, ясным чрез кустарник и леса,
извивалась лентой черной для посевов полоса.
Знать забыл ее владелец, иль заброшена она,
иль боялся земледелец ей доверить семена.
В эти дни давно былые, как молва передала,
Матерь Божия Мария на земле еще жила.
Часто в сад Она ходила, в Гефсиманский грустный сад,
Сына там Она молила о спасеньи новых чад.
Раз при солнечном восходе шла молиться в сад Она.
Видит: грубый сын природы в землю сеет семена.
- Что ты сеешь тут? - с приветом Дева Мать ему рекла.
- Камни.
- Даст тебе ответом на посев твоя земля
С самой той поры доныне так же смотрят небеса,
на луга и на долины, там где эта полоса.
Но посев тот не восходит, тот посев навек засох -
путешественник находит только каменный горох.
11 / 01 / 2006
Глава I
«Таинство странное вижу и преславное…»
А у нас тут старец жил, - полушёпотом сказала мне служащая храма.
Мы стоим в сводчатых сумерках Воскресенского собора перед чудотворной иконой «Всемилостивого Спаса». Лик Спасителя дышит из-под слоя почерневшей олифы - тёплые потоки воздуха исходят от огромной иконы, колеблется пламя свечей. Когда батюшка Павел ещё служил в некоузской глубинке, взялся однажды владыка Никодим хлопотать за него перед местным уполномоченным по делам религий, чтобы перевели о. Павла Груздева в тутаевский Воскресенский собор, поближе к людям и к родным местам.
Ты что? - схватился за голову уполномоченный. - Груздева? В Собор? Там Спаситель чудотворный, да Груздев - чудотворец, они обое-то дров наломают! Пускай Груздев живёт у себя в Никульском.
Вот так и живу, - вздыхал о. Павел, вспоминая о хлопотах владыки Никодима. - Так и живу, так и юродствую. А уж теперь и конец приближается.
Отец Павел даже выбрал место для себя на кладбище у церкви Св. Троицы в Верхне-Никульском - рядом с могилами монахини Манефы из Мологского монастыря и бабы Ени (Евгении), жившей у него в доме как «блаженная Енюшка». Но Господь судил иначе: последние три с половиной года (с 29 июня 1992-го) «Груздев-чудотворец» жил в непосредственной близости к «Всемилостивому Спасу» - в маленьком одноэтажном домике при Воскресенском соборе. И чудотворный Спаситель взирал на гроб с телом почившего старца - похороны
- 6 -пришлись как раз на празднование Серафима Саровского, которого очень почитал о. Павел - 15 января 1996 года.
Виделись мы в последний раз на Рождество, - вспоминает батюшкин духовный сын. - Так тяжело ему было... «Плохо тебе?» «Да, плохо, уже ни до чего..». А на кануне такую песню пел, нигде и никогда я её не слышал - такая она трогательная и слова, что вот, мол, на стало время, и я умираю. Как лебединая песня...
А я вижу, что батюшка начинает угасать, - рас сказывает другое духовное чадо. - Но думала, подлечат его в больнице. А он свою кончину предсказал - не мне, нет, мне нельзя было, у меня, когда батюшка умер, ноги отнялись, свет померк... Прихожу к нему в больницу, села, а он: «Дай-ка руку». Я говорю: «Батюшка, у меня руки с улицы ледяные». «Что уж я тебе, руку не нагрею!» Это уже было последнее... А руки у батюшки - как два пуховичка, настолько они мягкие, не объяснишь. Они не маленькие были, они маленькие сделались, когда потом открыли его в храме, пошли мы прощаться, а ручка у него длинная и маленькая, как у святых.
А перед тем как увезли о. Павла в больницу, батюшке одному он сказал: «Приедете вы в субботу-то (13 января), а я где буду?»
Незадолго до смерти - лежал уже отец Павел - спрашивает он священника из Норского:
«А сколько мне годов-то с 10-го?» «Я думаю: он же с 11-го года рождения, а не с 10-го, - вспоминает этот батюшка. - Посчитал, говорю: 85. Он рассердился, крикнул: «Уходи!» И у порога вдогонку велит: «На похороны приходи!»
«Будете поминать меня тринадцатого», - сказал отец Павел ещё в Берхне-Никульском своей духовной дочери из Москвы.
- 7 -«Положил мне руки на плечи, слегка придавил: «Молись за меня!» - говорит. И я поняла, что это уже последнее, прощается он со мной... Было это за три месяца до его смерти», - рассказывает старая батюшкина знакомая, она была близка к одному известному владыке, и о. Павел шутливо называл её «Ваша честь».
«Последний месяц было тяжело батюшке, гостей почти не принимал, - вспоминает настоятель Воскресенского собора. - Придём к нему - батюшка встанет, ужинает, беседует с нами. Всё лагерь вспоминал - что-нибудь запоёт, что-нибудь расскажет... Держался. Я приходил к нему накануне Рождества - поздравить. Батюшка был бодр, весел, пропел кондак:
Дева днесь Пресущественнаго раждает,
и земля вертеп Неприступному приносит.
Ангелы с пастырьми славословят,
волсви же со звездою путешествуют:
Нас бо ради родися Отроча младо,
превечный Бог.
Я зашёл ещё в праздник. На второй день стало хуже ему, увезли в больницу…»
Лечащий врач всё удивлялся: «Сам я в Бога не верю, а как от отца Павла из палаты выйду, так своих варикозных ног не чувствую, такая лёгкость». А когда уже потерявшего сознание отца Павла поместили в реанимацию, то сутки выдались такие, что ни вызовов никуда не было, ни поступления больных. И молоденькие медсестры заходили в палату к отцу Павлу, чтобы, по их словам, «подышать свежим воздухом». Лежал 86-летний старец, а свежесть от него исходила необыкновенная. 12 января утром из больницы позвонили в Воскресенский собор, сказали, что батюшка плох... После службы настоятель собора о. Николай со вторым священником о. Сергием поехали в боль-
- 8 -ницу - было 10.30 час. Батюшка тяжело дышал, иногда дыхание пропадало на какое-то время, отказали почки. Батюшку причастили - после причастия он успокоился - чуть позже пособоровали. Второй раз причастили о. Павла в час ночи 13-го января. А когда причастили его второй раз - батюшка был без сознания, но принял всё и проглотил - началось в палате такое благоухание, что даже кто и не верил в Бога, понимали, какое необыкновенное таинство совершается у них на глазах.
Наутро - было десять минут одиннадцатого, суббота 13 января - из больницы позвонили в храм и сказали, что батюшка умер...
«А похороны были - никогда такого в Тутаеве не видели». Храм полон народу. Отпевали батюшку тридцать восемь священников и семь диаконов во главе с владыкой Михеем. Простой свежеструганный гроб, а в нем лежит батюшка, накрытый траурным покровом - и тело, и лицо - только руки в белых священнических поручах открыты и сложены на груди. Сколько работы они переделали на своём веку - самой простой и грубой, сколько благословений раздали, и вот оно, последнее целование. .. А от гроба такая свежесть исходит, «как в сосновом лесу». Кто-то сдерживает слезы, кто-то плачет открыто. Батюшку выносят из храма - впереди, утопая по колено в рыхлом снегу, иерей несёт большой деревянный крест.
Как надо мною совершили
обряд крещения святой,
тогда на грудь мне положили
мой милый крестик дорогой.
Он с той поры мне стал защитой,
он с той поры всегда со мной,
и на груди моей сокрытый,
всегда у сердца крестик мой.
- 9 -Грудь от страдания ль стеснится,
дождусь ли радости какой,
душа к Всевышнему стремится,
и я целую крестик мой.
На милость Бога уповая
и с чувством веры и любви
нигде свой крестик не снимаю,
молюсь пред ним я и в пути.
Когда же дни мои прервутся,
пробьёт час смерти роковой,
навек глаза мои сомкнутся,
со мною будет крестик мой.
И на пути моём за гробом
светиться будет предо мной,
с крестом пойду пред вражьей силой,
мой крестик будет мне стеной...
День пасмурный, долог путь от Воскресенского собора через Волгу к Леонтьевскому кладбищу, где в тесной оградке - рядом с отцом и матерью - ждёт батюшку вырытая могилка. Плачет батюшкина келейница Марья Петровна, что ухаживала за ним много лет, но и вся в слезах не забывает дать команду при погребении, машет рукой: «Песня где?» Женские голоса начинают петь: «Вечная память, вечный покой…» Тополя возносят ветви к небу, а меж ветвей сидят тутаевские мальчишки. И вообще много детей, которых батюшка очень любил.
«Когда причащает ребят, всегда из алтаря или яблоко, или конфеты, или печенье вынесет, - вспоминают об отце Павле в Верхне-Никульском. - Или идёт по улице, ребятню подзадоривает: «Ну-ка, наперегонки! Раз, два и бегом до церкви!» И бегут с батюшкой, только пятки сверкают». А незадолго до смерти отца Павла приехала к нему в Тутаев паломница с пятилетней внучкой. Отец Павел тогда уже был совсем слепой, но видел каждого насквозь. «Я внучку дома тороплю: одевайся скорее, к ба-
- 10 -тюшке поедем». А она мне: «Я быстро оденусь, только ты дай мне за это большую зелёную грушу». - «Ладно, ладно, будет тебе груша». Приезжаем: «Благословите, батюшка, я с внучкой». Он ей руку на голову положил и кричит келейнице: «Марья, а принеси-ка нам большую зелёную грушу!» И откуда только груша-то взялась?»
«Весёлый был наш батюшка», - говорят о нём прихожане. И митрополит Московский и Коломенский Ювеналий отмечает ту же черту: «Отец Павел был очень жизнерадостный, несмотря на то, что время для священников было трудное... Он сохранил ту радость, которую может дать только вера в Бога. И действительно, он прожил такую жизнь, что только вера дала ему силы преодолеть и гонения, и лишения, и болезни, которые его посещали».
Вся жизнь христианина - путь в Небесное Отечество, в лоно Отца и Матери. Часто думал об этом о. Павел:
Размышление инока. Плачу и рыдаю
1. Где и как доживу и сколько проживу?
2. Какие будут старческие предсмертные болезни или, чего Боже сохрани, внезапная кончина?
3. Кто будет окружать при кончине, соборовать, читать отходную?
4. Что увижу при отшествии от мира сего? Каков будет исход? Чаша смертная какова будет?
5. Долго ли душа близ тела пребудет?
6. Во гробе, мантии ли похоронят и где?
7. Кто будет отпевать, будут ли певцы?
8. Как Бог поможет миновать страшные мытарства?
9. Что потом будет? Кто будет поминать?
- 11 -Горячо и трепетно молился батюшка о своей кончине:
« Господи Иисусе Христе Боже наш, время жития моего сокращается, приближаюся ко вратам смерти. Боюсь и трепещу смертнаго часа, сего огненнаго крещения, ибо вельми грешон семь. Сердце мое страшится ловления лукавых духов, ищущих моея погибели. Ужасает меня прохождение воздушных мытарств и праведный суд Твой, на нем же имам слово воздать о всехяже согреших в житии моем. Страшит мя оная неведомая страна, в ней же вселиши мя по преставлении от мира сего. Господи человеколюбце, не хотяй смерти грешника, но еже обратитися, живу быти ему, помилуй мя к Тебе обращающегося, сопричти мя ко избранному Твоему стаду, и сподоби улучити христианскую кончину живота моего, безболезненну, непостыдну, мирну. Се аз, многогрешный, прежде онаго смертнаго часа припадаю к Тебе с надеждою на Твоя спасительныя страдания и крестную смерть, приношу слезное покаяние о всех грехах и беззакониях моих, вольных и невольных, ведомых и неведомых, и молю Тя, яко блудный сын Отца чадолюбиваго, прости вся грехи и беззакония моя, и огнем Святаго Твоего Духа милостивно изжени, да не помянутся они при кончине живота моего. Прости, Господи, всякия обиды и огорчения, нанесенные мною ближним и знаемым моим. Помилуй, Господи, всех ненавидящих и обидящих мя, и сотворивших мне зло, да отыду от жития сего в мире со всеми людьми. Ей, Господи, утешение живота моего, даруй ми прочее время жития моего пребывати в чистоте и честней жительстве, и скончати оное в мире и покаянии. Пред кончиною же, о Милосердный Господи, сподоби мя грешнаго при-яти Пречистыя и Животворящия Тайны, святейшия Тело и Кровь Твою, да очищенный и освященный причастием сих небесных Таинств, возмогу срести последний смертный час бестрепетно. Да Тобою, Всеблагим Господем, со-
- 12 -храняем буду и ограждаем от всяких напастей и искушений. Всемогущею силою Твоею избави мя в оный час от нападения и насилъства лукавых демонов, огради мя от них ополчением святых Твоих Ангел, о Всемогущий Создателю мой, подкрепи и умири тогда немощную душу мою предстательством Пресвятыя Богородицы и Святых Твоих, сподоби мя мирно прейти воздушныя мытарства с твердою надеждой на Тя, Спасителя моего. Ей, Владыко Господи, не лиши меня Твоея богатыя милости и заступления, в страшный же час смертный приими душумоювруце Твои и всели ю идеже присещает свет лица Твоего. Яко да и аз, многогрешный и недостойный, по милости Твоей сподоблюся в жизни будущей с Тобою, источником всякаго блага, возносити Тебе молитвы и славословия со всеми святыми во веки веков. Аминь».
Как спокойно, как умиротворённо лежит батюшка в своём последнем деревянном пристанище, словно в лёгкой лодочке, плывущей к иным берегам... Он один ведает тайну происходящего и видит до глубины то, что для нас - только тонкий поверхностный слой: почему снег так лилов, а крест так высок и черен, почему длинные гвозди так мягко наискосок входят в светлую крышку гроба, а желтые комья глины разбросаны так, что ранят глаза... Потом могилку приберут, и милосердный снежный покров уравняет её в правах с другими, но для осиротевших близких отца Павла эта могильная оградка всегда будет местом особым и молитвенным, и много сокрытых таинств ещё совершится здесь.
До сих пор он с нами. Даже более того, - говорит его духовная дочь. - На сороковой день приехал к нам священник из Переславля, позвал на кладбище. А я заплакала: «Батюшка, мне не дойти, я еле с работы прихожу и сразу ложусь, у меня плохо с ногами». А он: «Пойдём да пойдём». И действительно, это чудо, сходили на мо-
- 13 -гилку к батюшке и обратно, я даже не устала, не заметила, как дошла. И с того разу мне стало всё легче и легче, а я думала, что уже не оправлюсь...
В тёмные предрождественские вечера, когда писались эти строки, из батюшкиных рукописей пришло вдруг само собой стихотворение - словно весточка, оставленная о. Павлом о своей кончине. В течение всей жизни бережно собирал он духовную поэзию, сказания и предания, пословицы, поговорки, загадки, прибаутки - собирал по крупицам народную мудрость, которую и положил в основание своей веры. «Приедем к нему, - вспоминает один пожилой священник, - думаем, сейчас всю истину и правду расскажет. А он анекдот закатит или сказку какую…» Так и в стихотворении о смерти сельского священника словно предвидел батюшка свою кончину.
Смерть отца Захара
Полночь. Вьюга в поле воет и шумит,
в небольшом селенье все давно уж спит.
Улицы пустынны, около домов
целые сугробы наметает вновь.
Изредка далеко заунывный вой
раздается дико в тишине ночной.
Псы, его, заслышав, лай подымут вдруг
и опять замолкнут. Только снег вокруг,
словно пыль несётся, застилая свет,
заметая густо на дороге след.
Рано улеглося ныне спать село,
завтра день великий, праздник Рождество.
В стареньком домишке, что уж в землю врос
и стоял под кровом вековых берёз
- 14 -по соседству с храмом - ветхим, как и он,
слабый огонёчек виден из окон.
Там горят лампады у святых икон,
и их тихим светом домик озарён.
Комнаты в нем малы, с низким потолком,
но во всем порядок, чистота кругом.
Целый ряд икон там во святом угле,
на накрытом тут же небольшом столе
книга в переплёте кожаном лежит,
рядом крест в оправе при огне блестит.
Свернут аккуратно близ епитрахиль,
и на нем сверкает золотая пыль.
На стене картинок виден целый ряд,
чинно по порядку все они висят.
Всё архиереи - вон из темноты видны
Филарета строгие черты.
Рядом Иннокентий, а за ним Платон
смотрит величаво, в думу погружён.
Тут же два монаха, вид монастыря,
да войны прошедшей два богатыря.
Старых два дивана, стол да стульев ряд
скромно все прижавшись, по стенам стоят.
Зеркало в простенке - больше для красы,
чем для туалета - да в углу часы
тикают сердито, вот уж сорок лет,
а им всё покоя и замены нет.
А давно пора бы! Сам отец Захар,
их хозяин, тоже очень, очень стар.
Ведь когда на место здесь он поступил,
то часы-то эти в первый год купил.
«Старые - мы стары», - маятник стучит,
«Верно, верно, верно», - во ответ урчит
на лежанке лёжа, толстый серый кот,
что годам своим он потерял и счёт.
В тесной боковушке, освященной чуть
светом от лампады, положа на грудь
высохшие руки, старичок лежал
- 15 -на кроватке бедной, ночи он не спал.
Он и прежде мало сладких снов знавал,
а теперь к тому же сильно захворал.
Вот уж две недели с постели не встает,
видно, дело к смерти уж теперь идёт.
Он и не горюет, он свое отжил.
А вот горе - завтра он бы отслужил
Божью Литургию хоть в последний раз,
да нет силы... и из впалых глаз
покатились слезы... Завтра Рождество,
день святой, великий, людям торжество.
Завтра в храмах будут праздник все встречать,
Деву и Младенца в песнях величать.
Он же одинокий, старый и больной,
должен здесь валяться в праздник годовой.
И его любимый небольшой приход
в день такой без службы будет в этот год.
И вздохнул глубоко старый иерей,
в думы погрузился о судьбе своей.
Вспомнил, как бывало, праздник он встречал,
окружен друзьями, как счастлив бывал
он тогда, но это все давно прошло,
счастье улетело, будто не было.
Старый, позабытый, он один живет,
от родных далеко и один умрет.
Родственники! Сколько с ними было слез,
сколько горя, нужды он для них понес.
Как любил их сильно, всем им помогал,
а теперь под старость, знать, не нужен стал.
А желал бы сильно он их повидать
и, прощаясь с ними, многое сказать.
Умер бы в сознаньи, что родных рука -
не чужих, закроет очи старика.
Их к себе напрасно каждый день он ждет,
знать, и не дождётся, скоро смерть придет.
На дворе сильнее вьюга всё шумит,
оторвавшись, ставня хлопает, скрипит,
злобно ветер воет и в трубе гудит.
И отцу Захару сон на ум нейдет,
- 16 -смутная тревога вдруг запала в грудь,
В памяти пронесся долгой жизни путь.
Боже мой! Как скоро жизнь моя прошла,
и итог свой страшный смерть уж подвела.
Страшно оглянуться на всю жизнь - она
разных злых деяний и грехов полна.
Добрых дел не видно, а ведь он же знал,
что к Тому вернётся, кто его создал,
что за всё отдаст он Господу ответ,
где же оправданья? У него их нет.
Жил, не помышляя о своём конце,
часто забывая о своём Творце.
Вспомнил он, что в жизни суетной своей
меньше он боялся Бога, чем людей.
Бог-то милосердный, всё потерпит Он,
легче ведь нарушить Божий-то закон,
чем мирской, ведь люди, как Господь, не ждут,
за проступок в здешней жизни воздадут.
И хоть суд людской-то больно тороплив,
да не так, как Божий, прост и справедлив.
Без суда, без следствий он всю жизнь прожил,
но зато пред Богом много нагрешил.
Из-за выгод людям часто угождал,
перед кем гордился, перед кем молчал...
Сильным поклонялся, как нужду имел,
грешников богатых обличать не смел.
Хоть по долгу должен был сие творить,
да ведь людям страшно правду говорить.
Обличи, попробуй, будешь без куска,
а семья на грех-то больно велика.
Пастырем примерным тут уж трудно быть,
ну и потакает, чтоб на хлеб добыть.
Правда, он приходом век доволен был
и нелицемерно прихожан любил.
Лишнего за требы он не вымогал
и чем мог, несчастным часто помогал.
Но в нужде, случалось, согрешал и он.
Раз кабатчик сельский скряга Агафон
на богатой вздумал сына обвенчать,
- 17 -а тут надо было в город отправлять
сыновей в ученье, вот он и прижал
кулака и лишних пять целковых взял.
Да потом и сам-то деньгам был не рад,
приходил кабатчик в дом к нему сто крат.
Торговались каждый день они до слез,
сколько тут упрёков, сколько тут угроз
выслушать он должен был от кулака,
лишняя надбавка стала не сладка.
К высшему начальству жалобой грозил,
а владыка строгий в это время был.
Страху-то какого натерпелся он,
да спасибо, скоро сдался Агафон.
Он за всё служенье целых сорок лет,
как огня, боялся ябед и клевет.
Слава Богу, не был никогда судим,
и владыки были все довольны им.
Будет ли доволен им Владыка тот,
к коему с ответом скоро он пойдёт?
От души глубоко иерей вздохнул
и на образ Спаса с верою взглянул.
Освящен лампадой, лик Христа сиял
и с любовью кротко на него взирал.
Боже мой, великий! - старец прошептал
и рукой дрожащей сам креститься стал. -
Согрешил я много, Боже, пред Тобой,
был не пастырь добрый, а наемник злой.
Раб был неключимый и за то Тобой
я сейчас наказан, Боже, Боже мой.
В день, когда Ты миру светом воссиял
и звезду с востока в знаменье послал,
в день, когда в восторге вся ликует тварь,
в день, когда родился Ты, мой Бог и Царь,
совершить служенье как желал бы я!
Но во всём пусть будет воля лишь Твоя,
Снова осенил он тут себя крестом
и забылся... Буря выла за окном.
- 18 -Вдруг пронёсся гулко колокольный звон,
заглушая вьюги заунывный стон.
Встрепенувшись, слушать стал отец Захар -
мерно за ударом следовал удар.
Чудным переливом колокол звучал
и восторгом дивным душу наполнял.
Пел о чём-то чудном, пел про край иной,
там, где нет печали, суеты земной.
Чудодейной силой влёк к себе, манил,
про болезнь, про горе иерей забыл,
очарован звоном, и готов был он
поспешить тотчас же на чудесный звон.
«Где же это звонят? - думал иерей.-
Нет с подобным звоном здесь у нас церквей».
И пока с собою так он рассуждал,
с силою в окно вдруг кто-то постучал.
«Собирайся, отче, в церковь поскорей.
Слышишь звон? Приехал к нам архиерей».
И Захар в испуге тут метаться стал,
облачился в рясу, трость свою достал.
Вышел вон проворно, вьюга улеглась,
теплота, не холод, в воздухе лилась.
В тишине безмолвной колокол гудел,
звёздами весь яркий небосвод горел.
Месяц круторогий на краю небес
плавно опускался за соседний лес.
Яркими огнями храм его блистал,
кто же там владыку без меня встречал?
Как он мог приехать в столь нежданный час?
Много беспорядка он найдёт у нас.
Две недели в храме сам я не бывал,
знать, должно, владыка как-нибудь узнал,
что я стар, негоден, не могу служить
и меня от места хочет отрешить.
Так, идя ко храму, думал иерей.
«Ничего, не бойся, добр архиерей, -
кто-то близ незримый старца утешал. -
- 19 -Кто на Божьей ниве устали не знал,
был доволен малым, сроду не роптал,
кто трудом и горем был обременён,
тем места благие назначает Он».
Вот взошёл, смущенный,
в освещенный храм. Где ж Преосвященный?
Пусто было там,
тихо лишь горели свечи у икон,
фимиам дымился, и со всех сторон,
как живые, лики строгие святых
на него глядели - много было их,
а из отворенных настежь царских врат
свет сиял чудесный, ослепляя взгляд.
И взойти в алтарь уж старец не посмел,
сердце страхом сжалось, ум оцепенел.
Кто там за престолом, светом весь облит,
с книгою разгнутой во руке стоит?
И слова горели в книге той огнём,
иерей прочёл их: сердце сразу в нем
радостно забилось, он теперь понял,
кто такой Владыка перед ним стоял.
Это Он великий, сам Архиерей,
кто обременённых скорбию людей
и понесших в жизни тяжкий трудный гнёт
на покой любовно всех к себе зовёт.
Обещает бремя благо и легко,
страх, сомненье, скорби, все вдруг далеко
где-то осталися, перед ним в виду
новый мир открылся... Господи, иду!!!
Радостно и громко иерей вскричал...
В комнате давно уж белый день настал,
солнышко сияет ярко сквозь окно,
но отцу Захару было всё равно.
Он лежал спокойный, тих и недвижим,
для него мир этот был уже чужим.
Приведи, Господи, и мне такожде.
- 20 -Такой просьбой завершил отец Павел это стихотворение.
Он почил в рождественскую неделю 1996 года - в ночь на отдание праздника Рождества Христова 13 января - и тайну, невидимую нашему земному взору, как будто открыл заранее в старой своей тетрадке...
«Что я тебе, руку не согрею!» - как часто слышатся мне эти последние полушутливые - полупророческие слова умирающего старца, обращенные теперь уж не только к близким и знакомым, но ко всем, кто ищет истинной тёплой веры. «Где родился, там и пригодился, - говаривал отец Павел - а умру, от вас не уйду». И все, кто любят и помнят О.Павла, до сих пор ощущают его близкое присутствие. «Сейчас такие проблемы и дома, и на работе, а сходишь к батюшке, помолишься, всё разрешается. Живёшь - не к кому голову приклонить, а с могилки уходить не хочется…» Так и я, бросая повседневные дела, ухожу в рукопись об отце Павле - «свежим воздухом подышать»...
«Приведи, Господи, и мне такожде». Если Господь исполнил просьбу о. Павла даже в том, что именно на Рождество взял его в небесные обители, то верится, что и все таинство перехода от земли на небо совершилось «такожде».
Вот то-то настанет мой праздник,
последний и первый мой пир.
Душа моя радостно взглянет
на здешний покинутый мир.
Обмоют меня и причешут
заботливо нежной рукой,
и в нову одежду оденут,
как гостя на праздник большой.
При громком торжественном пеньи,
при блеске свечей восковых,
- 21 -в глубоком и важном молчанья
я встречу друзей и родных.
Друзья мне поклонятся низко,
без страха ко мне подойдут,
чело непритворным лобзаньем
последним и первым почтут.
Когда же вдоль улицы шумной
все будут идти и рыдать,
одетый парчой небогатой,
я буду спокойно лежать.
Пускай с торжеством опускают
в могилу безжизненный труп,
что мне этот мир беспокойный:
в нем вечного счастия нет.
Вторая моя встреча с о. Павлом произошла тоже в Рождественские дни - как раз накануне годины его смерти. Помню всё как сейчас.
В первых числах нового 1997 года в редакцию газеты, где я работала, пришло письмо из пос. Октябрь Некоузского района. Писала мать-одиночка с двумя детьми - работы нет, бывший муж не помогает, голодаем. Редактор дал задание - ехать в командировку. А где это? - в Ярославле я всего-то год. Глянув на карту области, обомлела: глухомань, бездорожье. Как добираться, где ночевать? Мне подсказали позвонить в Некоузскую администрацию, попросить машину. Я связалась с отделом социальной защиты населения - договорились, что в посёлок Октябрь поедем вместе с заведующей соц. отделом, звали её Людмилой Дмитриевной.
Девятого января утром отправились в путь. В Некоузе завернули в магазин, чтобы купить продуктов - не с пустыми же руками ехать. Да ещё ведь Рождество! И так мне захотелось купить конфет - набрала я и этих, и тех - а тут вдруг Людмила Дмитриевна и говорит: «У нас в Верхне-Никульском отец Павел всё детей конфетами угощал».
- 22 -Отец Павел? В Верхне-Никульском? Так это где-то здесь? Рядом?
На машине минут десять ехать. Мы у него детей крестили. Выйдет на крыльцо, руки полные конфет, и все дорогие - «Трюфеля», «Мишка на Севере»,- угощает ребятишек, а те к нему так и липнут!
А я ведь об отце Павле писала, мне о нём в Воскресенском соборе рассказывали. Только не знала, что Верхне-Никульское у вас рядом. На днях година будет отцу Павлу, дайте мне машину съездить к нему - туда, где батюшка жил.
С этой поездки в Верхне-Никульское словно примагнитило меня к отцу Павлу... Какое Рождество!
«... Таинство странное вижу и преславное: небо, вертеп; престол Херувимский, Деву; ясли, вместилище, в них же возлеже невместимый Христос Бог, Его же воспевающе величаем..».
По дороге молчаливый до сих пор шофёр Саша рассказывает, как время от времени районное начальство заворачивало его машину «к батюшке». «Поедем, перемолвиться надо», - и Саша везёт к отцу Павлу начальника местной милиции. «А, Васька приехал! - кричит батюшка. - Ну, заходи, заходи». А сам босиком стоит. «Он, как ни выйдет, всё босой, как крестьянские дети у Некрасова, штанины до колен закатаны, даже по снегу так ходил в тридцатиградусный мороз».
В этот день, а именно - в пятницу 10 января 1997 года, всё утро в Некоузе валил хлопьями снег, а как только мы тронулись в путь, небо разъяснилось до ослепительной синевы, так что издалека мы увидали высокие купола Троицкого храма. До чего же место благодатное! Накануне, накручивая десятки километров, пробирались мы под низким свинцовым небом через какие-то топи-болота, еловые леса, а здесь простор холмистый, сосны, речное раздолье,
- 23 -снежным покрывалом укрытое. И место столь чистое, что, по словам шофера, даже комаров летом не бывает («Не то, что в наших ельниках, пойдешь за клюквой, так тебя самого сожрут»). Народ-то давно приметил эту хвойно-лиственную разницу и пословицу соответствующую сложил, словно про здешние места: «В берёзовом лесу веселиться, в сосновом лесу Богу молиться, в еловом лесу - удавиться». Так вот где батюшка Богу молился!
Позднее, когда в руки мои попали тетради отца Павла, куда четким каллиграфическим почерком - буковка к буковке, и каждая отдельно, записывал он акафисты и молитвы, которых в советское время не найти было и днём с огнём - писал батюшка по старой орфографии - исключительно чернилами и ученическими перьями - то помню, прочитав необыкновенный, исполненный удивительной поэзии «Акафист Благодарственный Господу Богу», я вспомнила именно тот наш приезд в Верхне-Никульское. Как будто сам отец Павел сочинил строки, при чтении которых перед мысленным моим взором возник тот зимний - в Верхне-Никульском - пейзаж:
« Что есть моя хвала перед Тобою? Аз не слышах пение херувимов - сие удел высоких душ, но аз вем, Господи, ка-ко хвалит тебя природа, аз созерцал зимой, како в лунном безмолвии вся земля молилась Тебе, облеченная в белую ризу и сияя алмазами снега. Аз видех, како радовалось о Тебе восходящее солнце, и хоры птиц гремели Тебе славу. Аз слышах, како таинственно о Тебе шумит лес, поют ветры, журчат воды; како проповедуют о Тебе хоры светил небесных: Солнце, Луна и вся звезды света своим стройным движением, в бесконечном небесном пространстве! Что сия хвала моя? Природа послушна Тебе, аз же нет, но Господи мой, Господи, дондеже живу и вижу Твою любовь и милосердие, дерзаю молиться и взывать: Слава Тебе, показавшему нам свет»
- 24 -«Труженик», - первым словом говорят мне об отце Павле верхне-никульские старушки.
«Тридцать два года прослужил как один денёк, наш батюшка и всё для храма старался! Сколько после него добра осталось: и железо, и стекло, и гвозди, и краски. Церковь всегда была полна народу. И днём, и ночью служил он требы, никому не отказывал. Среди сна разбудят его, он встанет и в храм пойдёт. А народу к нему приезжало! Толпами. Вон там, в сторожке, бывало, битком набито. Откуда только ни ехали! И с Валаама, и с Москвы, и с Украины, не говоря о местных. Только бы совет от батюшки получить».
«Через слово у него шутки-прибаутки. Готовит гостям еду, а сам приговаривает: «Повар-кок, начинка - плешь, привскакивай да ешь». Всё вспоминал, как мама звала его «дрыбаник», то есть дрыбался он во всём руками. Ой, чудак! Даже сам с Марьей просвиры пёк. Я работала в рыбпункте, так он придёт с шестихинским отцом Мефодием и, чтобы нас рассмешить, то одно завернёт, то другое. Пришёл пароход с Рыбинска, забрался он на самый верх, перекрестил оттуда «старую калошу» и кричит рыбакам: «Ну, ребята, проплаваете, не утопнете! Говно не тонет!» Где батюшка - там смех на всё село».
«Может быть, грубоват он был по-сельски, но никого не обидел», - сказал мне в тот первый мой приезд в Верхне-Никульское хирург из Борковской больницы Анатолий Карпович Мусихин. Несколько раз он оперировал батюшку, дружба их продолжалась много лет. В доме о. Павла он был завсегдатаем - придёт, чайник поставит, хозяйничает. Батюшка всем говорил, что с «Мусиным отцом» он сидел в лагерях. Отец у Анатолия Карповича действительно был репрессирован, но в одном лагере с батюшкой не сидел - это то, что называется «лагерное братство». Какая разница - в одном лагере или в разных...
- 25 -Всё было удивительно в тот день, запала в память и эта встреча с Анатолием Карповичем в Борковской больнице, куда мы приехали из Верхне-Никульского буквально на полчаса. Сестра в приемном покое вызвала нам хирурга Мусихина, вышел румяный жизнерадостный человек в белом халате и докторском колпаке. С первых минут разговора возникло какое-то доверие - как само собой разумеющееся воспринял Анатолий Карпович то, что к нему в больницу среди рабочего дня нагрянул корреспондент из Ярославля с просьбой рассказать об отце Павле.
«Редкой души человек! Приходилось встречаться с другими священниками, но он особый... Каждый приходил к нему со своей болью, и он не расспрашивал, кто и откуда. Щедрость такая - всем помогал...
Мы познакомились в 1978 году, - вспоминает Анатолий Карпович, - когда я сюда приехал. Отец Павел глуховат, голос громкий, кричит: «У вас тут врач новый, покажите мне его». Я смотрю - мужчина лет шестидесяти, с бородой. Он так встал: «Ну-ка проверь меня, что болит». Через плечи ленточка чёрная - что-то монашеское - крест. Проверил я его: «Вы здоровы». Через два года поступил к нам - камни в желчном, я прооперировал. Это было в 1980-м. Несколько операций ему делал. Последний раз, когда оперировал почечную грыжу, захожу через полтора-два часа - а больного-то и нет…»
Даже в тяжелые дни болезни отец Павел не терял ни живости своего характера, ни чувства юмора, так что приходили к нему в больничную палату с утешением, а «он сам всех утешал». «Прихожан ходило как в Мавзолей, я вынужден был просить, чтобы не всех пускали» - пишет он из Борковской больницы родным в Тутаев. «Посещаемость триста процентная, но не пускают, старухи ревят, а соседние попы радуются» - это из другого
- 26 -письма. «Шлю привет! 3-го лёг в стационар, 5-го делали операцию оба хирурга - не усыпляли, но обезболили. 7 швов, завтра половину снимут. Каждый день 4укола: один в вену и 3 в ж...у, да пусть колют, ведь на ж... е-то не репу сеять..».
Вспоминая отца Павла, то смеемся мы с Анатолием Карповичем, то вдруг слезы выступают на глазах у врача:
В Тутаеве его прооперировали, трубочку поставили... Приехали мы его навестить, помыли в ванной. А он встал и запел: «У церкви стояла карета..».
Эх, Анатолий Карпович... Через три дня мы встретимся в Тутаеве на године о. Павла 13 января, а 9 сентября того же 1997 года Анатолий Карпович Мусихин погибнет в своём автомобиле - несчастный случай... Как-то сказал он батюшке: «Я, отец Павел, себе машину куплю». «Ты сначала себе гроб купи и в гараж поставь, а потом машину!» - закричал на него отец Павел. Очень он любил Анатолия Карповича и звал его «Толянушко». Похоронили батюшкиного врача на кладбище в Верхне-Никульском рядом с дорогими о. Павлу могилами монахини Манефы из Мологского Афанасьевского монастыря и бабы Ени (девицы Евгении, как поминают её в церкви, она жила у о. Павла несколько лет, до самой своей кончины - Енюха, Енюшка, отец Павел сравнивал её с блаженной Пашей Саровской).
Батюшка и себе присмотрел участок земли для упокоения рядом с Манефой и Енюшкой - очень там красиво, место возвышенное, открывается вид на залив, где река Сутка впадает в Ильдь и обе текут в Волгу, и кладбищенские ивы здесь растут могучие, их в Верхне-Никульском называют по-местному «брят», «бредина».
«Мы вас, батюшка, у церкви похороним», - предлагали О.Павлу, когда заходила речь о последнем пристанище. «Чтобы по мне тракторы ездили?» - отвечал отец
- 27 -Павел. «И прав оказался», - говорит сейчас настоятель Троицкого храма (он третий священник после отца Павла, а Троицкая церковь ремонтируется, и трактора действительно ездят у самого храма...). Место упокоения нашёл батюшка рядом с родными, отцом и матерью, на Леонтьевском кладбище Тутаева, а любимый им Анатолий Карпович покоится недалеко от присмотренного батюшкой для себя места. Да будет ему земля пухом, а душе его - вечный покой в горних обителях...
Тот день 10 января 1997 года до сих пор кажется мне рождественским чудом: ослепительное сияние солнца и снега, струящиеся потоки воздуха над зимним простором, белая церковка в белых снегах, белый батюшкин домик... «Отец Павел - загадка», - говорят сейчас в Верхне-Никульском. Где истоки этой загадки и корни этой тайны? Не в древней ли земле, ушедшей под воды рукотворного Рыбинского моря, на берегу которого почти тридцать лет и три года возносил молитвы Богу, юродствовал, шутил и смеялся, садил огород и ходил по грибы мологский переселенец, бывший узник Вятлага, «арестант матерый и монах бывалый», как говорил о себе отец Павел?
См. также в аудиоформате.
ПРЕДИСЛОВИЕ
Имя ярославского старца архимандрита Павла (Груздева) почитаемо на Валааме и на Афоне, в Москве и Петербурге, на Украине и в Сибири. При жизни отец Павел был прославлен многими дарами. Господь слышал его молитвы и откликался на них. Могучую жизнь прожил этот праведник с Богом и с народом, разделив все испытания, выпавшие на долю России в 20-м веке. Малая родина Павла Груздева — уездный город Молога — был затоплен водами Рыбинского рукотворного моря, и мологский изгнанник стал переселенцем, а потом и лагерником, отбыв срок наказания за веру одиннадцать лет. И снова вернулся он на мологскую землю - точнее, то, что осталось от нее после затопления — и служил здесь священником в селе Верхне-Никульском почти тридцать лет и три года…
Среди всех даров архимандрита Павла замечателен его дар рассказчика: он словно исцелял собеседника живительной силой своего слова. Все, кто общался с батюшкой, кто слушал его рассказы, вспоминают в один голос, что уезжали от отца Павла «как на крыльях», настолько радостно преображался их внутренний мир. Надеемся, что и читатели батюшкиных рассказов почувствуют ту радосшую духовную силу в общении с ярославским старцем. Как говорил отец Павел: «Я умру — от вас не уйду».
РОДОСЛОВНАЯ ПАВЛА ГРУЗДЕВА
Родословная Павла Груздева уходит корнями в старинную мологскую землю. «Когда-то в деревне Большой Борок проживал крестьянин Терентий (Тереха), — пишет отец Павел в своих дневниковых тетрадях. — У этого Терентия был сын Алексей, у которого была кривая супруга Фекла Карповна». Среди шести детей Терентия (Груздевы в старые годы звались Терехины) был сын Алексей Терентьич, а у него — второй сын по имени Иван Алексеевич Груздев — это и есть дед о. Павла. «Старичок среднего роста, небольшая русая борода, проницательные карие глаза и неизменная трубка-носогрейка, волосы подстрижены под горшок, старенькие русские сапоги, плохонькой пиджак и старый картуз и с утра до ночи работа да забота», — вспоминает отец Павел. Семья десять человек, а «земли один надел, на дворе корова, лошади не бывало». «Супруга его была Марья Фоминишна, уроженка Петрова, из деревни Новое Верховье -плотная, физически развитая женщина, от природы процентов на 40 глухая, с бородавкой на левой щеке, — описывает о. Павел свою бабку. — Лето в поле, зима — пряла, ткала, внучат подымала. У этих тружеников было шесть человек детей». Первая дочь Груздевых Ольга, окончив один класс начальной школы, ушла в Мологский Афанасьевский женский монастырь, где жила сестра бабушки по отцовской линии монахиня Евстолия и еще жила одна тетка — инокиня Елена. Сын Александр родился в 1888 году. «По окончании трех классов церковно-приходской школы, — пишет о. Павел, — был направлен родителями в Рыбинск в лавку к некому Адреянову, но непосильный детский труд и бесчеловечное зверское обращение хозяев вынудили его пешком бежать в Мологу и, не заходя домой, выпросился в мальчики к Иевлеву Александру Павлычу, который имел мясную лавочку, где и работал до революции, вернее, до 1914 года». Сквозь толщу времени мерцает старинная Молога, словно таинственный Китеж сквозь воды Светлояра. Молога, Молога, и твои золотые предания покоятся ныне на дне! Затоплены дома и улицы, церкви и кладбища, кресты и колокольни. Где твой юродивый Лешинька, приходивший в лавочку к Иевлевым и просивший у хозяйки: «Маша, Маша, дай пятачок», получив который, тут же кому-либо отдавал или запихивал в какую-нибудь щель? Видимо, от отца — Александра Ивановича — сохранилась у Павла Груздева память об одном случае. «Тятя с хозяином любили осенью ходить на охоту к Святу Озеру за утками, их допреж там была тьма-тьмущая. Однажды в дождливый осенний день со множеством убитой дичи наши охотники заблудились. Стемнялось, а дождь как из ведра. Куда идти? В какой стороне Молога? Никакой ориентировки. Но вдруг они увидели вдали как бы огненный столб, восходящий от земли, простирающийся в небо; и они, обрадованные, пошли на этот ориентир. Через два-три часа Александр Павлыч (Иевлев) и тятя уперлися в кладбищенскую ограду г.Мологи. Перебравшись через ограду, они увидали свежую могилу, на которой на коленях с воздетыми к небу руками молился Лешинька, от него исходило это дивное сияние. Александр Павлыч упал перед ним на колени со словами: «Леша, помолись за нас», на что тот ответил: «Сам молись и никому не говори, что ты меня здесь видал». Полное имя Лешиньки — Алексей Клюкин, он был похоронен в Мологском Афанасьевском монастыре у летнего собора, у алтаря с правой стороны.
В 1910 году Александр Иваныч женился на девице из деревни Новоселки, Солнцевой Александре Николаевне. Первенцем был сын Павел, в 1912г. родилась дочь Ольга, в 1914 г. — дочь Мария, а 19 июля 1914 года началась война.. «Осталась Александра Николаевна с малым детям да со старым старикам, а жить надо и жили, а как? да так же, как и все, — читаем в дневниках о. Павла. — Помню, был оброк не плочен да штраф за дрова, что на плечах из леса носили. Вот и приговорили бабку и маму на неделю в Боронишино, в волостное правление, в холодную, конечно же, бабка и меня взяла с собой, и нас из Борку много набралось неплательщиков-человек 15-20. Заперли всех в темную комнату, сидите, преступники. А среди нас были глубокие старики Тарас Михеич да Анна Кузина, обое близорукие. Вот и пошли они оправиться в уборную, а там горела керосиновая лампа, они ее как-то и разбили. Керосин вспыхнул, маломало и они-то не сгорели. А на утро пришел старшина Сорокоумов и всех нас выгнал. Это было 29 августа 1915-16 года».
Отец воевал на фронте, а семья бедствовала, по миру ходили. Мать Павлушу, как старшего, посылала побираться, по деревне куски собирать. А было ему годика четыре. И убежал он в Афанасьевский монастырь к тетке.
МОНАСТЫРСКИЙ МЕД
Вот пришли они к игумений на поклон. «В ноги бух! — рассказывал батюшка. — Игумения и говорит: «Так что делать, Павелко! Цыплят много, куриц, пусть смотрит, чтобы воронье не растащило».
Так началось для о. Павла монастырское послушание.
«Цыплят пас, потом коров пас, лошадей, — вспоминал он. — Пятьсот десятин земли! Ой, как жили-то…
Потом — нечего ему, то есть мне, Павелке, — к алтарю надо приучать! Стал к алтарю ходить, кадила подавать, кадила раздувать…»
«Шибко в монастыре работали,» — вспоминал батюшка. В поле, на огороде, на скотном дворе, сеяли, убирали, косили, копали — постоянно на свежем воздухе. А люди в основном молодые, все время хотелось есть. И вот Павелка придумал, как накормить сестер-послушниц медом:
«Было мне в ту пору годков пять-семь, не больше. Только-только стали мед у нас качать на монастырской пасеке, и я тут как тут на монастырской лошадке мед свожу. Распоряжалась медом в монастыре только игумения, она и учет меду вела. Ладно!
А медку-то хочется, да и сестры-то хотят, а благословения нет.
Не велено нам меду-то есть.
— Матушка игумения, медку-то благословите!
— Не положено, Павлуша, — отвечает она.
— Ладно, — соглашаюсь,- как хотите, воля ваша.
А сам бегом на скотный двор бегу, в голове план зреет, как меду-то раздобыть. Хватаю крысу из капкана, которая побольше, и несу к леднику, где мед хранят. Погоди, зараза, и мигом с нею туда.
Ветошью-то крысу медом вымазал, несу:
— Матушка! Матушка! - а с крысы мед течет, я ее за хвост держу:
— Вот в бочонке утонула!
А крику, что ты! Крыса сроду меда не видела и бочонка того. А для всех мед осквернен, все в ужасе — крыса утонула!
— Тащи, Павелка, тот бочонок и вон его! — игумения велит. — Только-только чтобы его близко в монастыре не было!
Хорошо! Мне то и надо. Давай, вези! Увез, где-то там припрятал…
Пришло воскресенье, идти на исповедь… А исповедывал протоиерей о. Николай (Розин), умер он давно и похоронен в Мологе.
— Отец Николай, батюшка! — начинаю я со слезами на глазах. — Стыдно! Так, мол, и так, бочонок меду-то я стащил. Но не о себе думал, сестер пожалел, хотел угостить…
— Да, Павлуша, грех твой велик, но то, что попечение имел не только о себе, но и о сестрах, вину твою смягчает… — А потом тихо так он мне в самое ушко-то шепчет: «Но если мне, сынок, бидончик один, другой нацедишь… Господь, видя твою доброту и раскаяние, грех простит! Только, смотри, никому о том ни слова, а я о тебе, дитя мое, помолюсь».
Да Господи, да Милостивый, Слава Тебе! Легко-то как! Бегу, бидончик меду-то протоиерею несу. В дом ему снес, попадье отдал. Слава Тебе, Господи! Гора с плеч».
Эта история с монастырским медом стала уже народной легендой, потому и рассказывают ее по-разному. Одни говорят, что была не крыса, а мышь. Другие добавляют, что эту мышь поймал монастырский кот Зефир, а в просторечии — Зифа. Третьи уверяют, что Павелка пообещал игумений помолиться «о скверноядших», когда станет священником… Но мы передаем эту историю так, как рассказал ее сам батюшка, и ни слова больше!
«…TO ЗВЕЗДА МЛАДЕНЦА И ЦАРЯ ЦАРЕЙ»
Очень любил Павелка ходить на коляды в Рождество и Святки. По монастырю ходили так — сначала к игумений, потом к казначее, потом к благочинной и ко всем по порядку. И он тоже заходит к игумений: «Можно поколядовать?»
— Матушка игумения! — кричит келейница. — Тут Павелко пришел, славить будет.
«Это я-то Павелко, на ту пору годов шести, — рассказывал батюшка. — В келью к ней не пускают, потому в прихожке стою. Слышу голос игумений из кельи: «Ладно, пусть славит!» Тут я начинаю:
Славите, славите,
сами про то знаете.
Я Павелко маленькой,
славить не умею,
а просить не смею.
Матушка игумения,
дай пятак!
Не дашь пятак, уйду и так.
Ух-х! А цолковый, знаешь какой? Не знаешь! Серебряный и две головы на нем — государь Император Николай Александрович и царь Михаил Феодорович, были тогда такие юбилейные серебряные рубли. Слава Богу! А дальше я к казначее иду — процедура целая такая… Казначеей была мать Поплия. Даст мне полтинничек, еще и конфет впридачу».
— Ох, и хитер ты был, отец Павел, — перебивает батюшку его келейница Марья Петровна. — Нет-таки к простой монахине идти! А все к игуменье, казначее!
— У простых самих того.., сама знаешь, Маруся, чего! Цолковый у них, хоть и целый день ори, не выклянчишь, — отшучивается отец Павел и продолжает свой рассказ:
«От казначеи — к благочинной. Сидит за столом в белом апостольнике, чай пьет.
— Матушка Севастиана! — кричит ей келейница. — Павелко пришел, хочет Христа славить.
Она, головы не повернув, говорит: «Там на столе пятачок лежит, дай ему, да пусть уходит».
— Уходи, — всполошилась келейница. — Недовольна матушка благочинная.
И уже больше для благочинной, чем для меня, возмущается: «Ишь, сколько грязи наносил, насляндал! Половички какие чистые да стиранные! Уходи!»
Развернулся, не стал и пятачок у ней брать. Ладно, думаю… Вот помрешь, по тебе тужить не буду! И в колокол звонить не пойду, так и знай, матушка Севастиана! А слезы-то у меня по щекам рекой… Обидели».
Звонить в колокол — тоже было послушание маленького Павелки. Как говорил батюшка: «Мой трудовой доход в монастыре». «Умирает, к примеру, мантийная монахиня, — рассказывает отец Павел. — Тут же приходит гробовая — Фаина была такая, косоротая - опрятывать тело усопшей, и мы идем с нею на колокольню. Час ночи или час дня, ветер, снег или дождь с грозой: «Павелко, пойдем». Забираемся мы на колокольню, ночью звезды и луна близко, а днем земля далеко-далеко, Молога как на ладошке лежит, вся, словно ожерельями, обвита реками вокруг. Летом — бурлаки по Мологе от Волги баржи тащут, зимой — все белым-бело, весной в паводок русла рек не видать, лишь бескрайнее море… Гробовая Фаина обвязывает мантейкой язык колокола, того, что на 390 пудов. Потянула Фаина мантейкой за язык - бу-у-м-м, и я с нею - бу-м-м! По монастырскому обычаю, на каком бы кто послушании ни был, все должны положить три поклона за новопреставленную. Корову доишь или на лошади скачешь, князь ты или поп — клади три поклона земных! Вся Русь так жила — в страхе перед Богом …
И вот эта мантейка висит на языке колокола до сорокового дня, там уже от дождя, снега или ветра одни лоскутки останутся. В сороковой день соберут эти лоскутки — и на могилку. Панихиду отслужат и мантейку ту в землю закопают. Касалось это только мантийных монахинь, а всех остальных хоронили, как обычно. А мне за то — Павелко всю ночь и день сидит на колокольне — рубль заплатят. Слава Богу, умирали не часто».
«И Я ПАТРИАРХУ ТИХОНУ СПИНКУ ТЕР, И ОН МНЕ!»
Летом 1913 года праздновали царский юбилей в Мологе — хотя и без личного присутствия Государя, но очень торжественно. Архиепископ Ярославский и Ростовский Тихон, будущий Патриарх, на пароходе по Волге приплыл тогда в Мологу. Конечно, главные празднования состоялись в Афанасьевской обители. Три годика было Павлуше Груздеву, но дорожку в монастырь он уже хорошо знал, не раз брала его с собой крестная — монахиня Евстолия.
Первую свою встречу со святителем Тихоном о. Павел запомнил на всю жизнь. Владыка был ласков, всех без исключения в монастыре благословил и своей рукой раздал памятные монеты и медальки, выпущенные в честь царского юбилея. Досталась монетка и Павлуше Груздеву.
— Знал я святителя Тихона, знал архиепископа Агафангела и многих-многих других, — рассказывал батюшка. — Царствие им всем Небесное. Всякий раз 18 января старого стиля/ 31 января н. ст./, в день святителей Афанасия Великого и Кирилла, архиепископов Александрийских, в нашу святую обитель приезжали отовсюду, в том числе и священство: отец Григорий — иеромонах с Толги, архимандрит Иероним из Юги, всегда гостем был настоятель Адрианова монастыря, иеромонах Сильвестр из церкви Архангела Михаила, пять — шесть батюшек еще. Да на литию-то как выходили, Господи! Радость, красота и умиление!
Во время ярославского восстания 1918 года, по рассказам, Патриарх Тихон жил в Толгском монастыре, но вынужден был покинуть его, перебравшись в относительно тихую по тем временам Мологскую обитель Матушка игумения истопила для владыки баньку, а монастырь-то женский, вот и послали восьмилетнего Павлушу мыться вместе с Его Святейшеством
— Топят баньку-то, а игуменья и зовет “Павелко” — меня, значит, — рассказывает батюшка — Иди со владыкой-то помойся, в баньке-то. И Патриарх Тихон мне спину мыл, и я ему!
Владыка благословил послушника Павелку носить подрясник, своими руками одел на Павлушу ремень и скуфейку, тем самым как бы дав ему свое святительское благословение на монашество. И хотя монашеский постриг отец Павел принял только в 1962 году, всю жизнь он считал себя иноком, монахом. А подрясник, скуфейку и четки, данные ему святителем Тихоном, сохранил через все испытания.
Более двух недель, по словам о Павла, жил Патриарх Тихон в гостеприимной Мологской обители “Пошел как-то Святейший по монастырю с осмотром, — рассказывает батюшка, — а заодно прогуляться, воздухом подышать. Игумения с ним, рыбинский благочинный о Александр, все звали его почему-то Юрша, может быть, потому, что родом он был из села Юршино. Я рядом со святителем бегу, посох ему несу. Вскоре вышли мы из ворот и оказались на огурцовом поле:
— Матушка игуменья! — обращается к настоятельнице Святейший Тихон — Смотри, сколько у тебя огурцов!
А тут и благочинный о Александр рядом, вставил словечко:
— Сколько в монастыре огурцов, столько, значит, и дураков:
— Из них ты первым будешь! — заметил святитель
Все рассмеялись, в том числе и о.Александр, и сам Святейший.
— Отправьте огурцов на Толгу, — отдал он потом распоряжение.
Рассказывал отец Павел, как солили огурцы в бочках прямо в реке, как ездили по грибы. Для каждого дела существовал свой обычай, свой особый ритуал. Едут по грибы — садятся на подводу, берут с собой самовар, провизию. Старые монашки и они, молодежь, приезжают в лес, лагерь разбивают, в центре привязывают колокол, а точнее, колокольцо такое. Молодежь уходит в лес по грибы, тут костер горит, пищу готовят, и кто-то в колокольцо блямкает, чтобы не заблудились, не ушли далеко. Собирают грибы, приносят и опять в лес Старухи грибы разбирают, тут же варят.
И с детства такой отец Павел, что любил людей кормить, любил и хозяйство вести — по-монастырски, планомерно.
КАК ПАВЕЛ ГРУЗДЕВ БЫЛ СУДЕБНЫМ ЗАСЕДАТЕЛЕМ
После революции и гражданской войны Мологский Афанасьевский монастырь из обители иночествующих превратился в Афанасьевскую трудовую артель. Но монастырская жизнь текла своим чередом, несмотря на все потрясения.
“Очень уж модным было тогда собрания собирать, — вспоминал о. Павел 20-е годы в Мологе. — Приезжает из города проверяющий, или кто еще, уполномоченный, сразу к нам:
— Где члены трудовой артели?
— Так нету, — отвечают ему.
— А где они? — спрашивает.
— Да на всенощной.
— Чего там делают?
— Молятся…
— Так ведь собрание намечено!
— Того не знаем.
— Ну, вы у меня домолитесь! — пригрозит он”.
Обвиненные в уклонении “от участия в общественном строительстве”, сестры обители, как могли, старались участвовать в новой советской жизни, выполнять все постановления.
Отец Павел рассказывал: “Как-то раз приходят, говорят нам:
— Есть Постановление! Необходимо выбрать судебных заседателей из числа членов Афанасьевской трудовой артели. От монастыря, значит.
— Хорошо, — соглашаемся мы. — А кого выбирать в заседатели?
— А кого хотите, того и выбирайте
Выбрали меня, Груздева Павла Александровича. Надо еще кого-то. Кого? Ольгу-председательницу, у нее одной были башмаки на высоких каблуках. Без того в заседатели не ходи. Мне-то ладно, кроме подрясника и лаптей, ничего. Но как избранному заседателю купили рубаху хорошую, сумасшедшую рубаху с отложным воротником. Ой-й! зараза, и галстук! Неделю примеривал, как на суд завязать?
Словом, стал я судебным заседателем. Идем, город Молога, Народный суд. На суде объявляют: “Судебные заседатели Самойлова и Груздев, займите свои места”. Первым вошел в зал заседания я, за мной Ольга. Батюшки! Родные мои, красным сукном стол покрыт, графин с водой… Я перекрестился. Ольга Самойлова меня в бок толкает и шепчет мне на ухо:
— Ты, зараза, хоть не крестися, ведь заседатель!
— Так ведь не бес, — ответил я ей.
Хорошо! Объявляют приговор, слушаю я, слушаю… Нет, не то! Погодите, погодите! Не помню, судили за что — украл он что-то, муки ли пуд или еще что? “Нет, — говорю, — слушай-ка, ты, парень — судья! Ведь пойми, его нужда заставила украсть-то. Может, дети у него голодные!”
Да во всю-то мощь говорю, без оглядки. Смотрят все на меня и тихо так стало…
Пишут отношение в монастырь: “Больше дураков в заседатели не присылайте”. Меня, значит”, — уточнил батюшка и засмеялся.
«ГОЛОДЕН БЫЛ, А ТЫ НАКОРМИЛ МЕНЯ»
13 мая 1941 года Павел Александрович Груздев был арестован по делу архиепископа Варлаама Ряшенцева.
Лагпункт, где шесть лет отбывал срок о.Павел, находился по адресу: Кировская область, Кайский район, п/о Волосница. Вятские исправительно-трудовые лагеря занимались заготовкою дров для Пермской железной дороги, и заключенному № 513 -этим номером называл себя о. Павел — поручено было обслуживать железнодорожную ветку, по которой из тайги вывозился лес с лесоповала. Как обходчику узкоколейки, ему разрешалось передвигаться по тайге самостоятельно, без конвоира за спиной, он мог в любое время пройти в зону и выйти из нее, завернуть по дороге в вольный поселок. Бесконвойность — преимущество, которым очень дорожили в зоне. А время было военное, то самое, о котором говорят, что из семи лагерных эпох самая страшная — война: «Кто в войну не сидел, тот и лагеря не отведал». С начала войны был урезан и без того до невозможности скудный лагерный паек, ухудшались с каждым годом и сами продукты: хлеб — сырая черная глина, «черняшка»; овощи заменялись кормовою репою, свекольной ботвой, всяким мусором; вместо круп — вика, отруби.
Многих людей спас о. Павел в лагере от голодной смерти. В то время как бригаду заключенных водили к месту работы два стрелка, утром и вечером — фамилии стрелков были Жемчугов да Пухтяев, о. Павел запомнил — зека № 513 имел пропуск на свободный выход и вход в зону: «Хочу в лес иду, а хочу и вдоль леса… Но чаще в лес — плетеный из веточек пестель в руки беру и — за ягодами. Сперва землянику брал, потом морошку и бруснику, а грибов-то! Ладно. Ребята, лес-то рядом! Господи Милостивый, слава Тебе!»
Что удавалось пронести через проходную в лагерь, о. Павел менял в санчасти на хлеб, кормил ослабших от голода товарищей по бараку. А барак у них был — сплошь 58-я статья: монахи, немцы с Поволжья сидели, интеллигенция. Встретил о. Павел в лагерях старосту из тутаевского собора, тот умер у него на руках.
На зиму делал запасы. Рубил рябину и складывал в стога. Их потом засыплет снегом и бери всю зиму. Солил грибы в самодельных ямах: выкопает, обмажет изнутри глиной, накидает туда хворосту, разожжет костер. Яма становится как глиняный кувшин или большая чаша. Навалит полную яму грибов, соли где-то на путях раздобудет, пересыплет солью грибы, потом придавит сучьями. «И вот, — говорит, — несу через проходную — ведро охранникам, два ведра в лагерь».
Однажды в тайге встретил о. Павел медведя: «Ем малину, а кто-то толкается. Посмотрел — медведь. Не помню, как до лагеря добежал». В другой раз чуть было не пристрелили его спящего, приняв за беглого зека. «Набрал я как-то ягод целый пестель, — рассказывал батюшка. — Тогда земляники много было, вот я ее с горой и набрал. А при этом уставший — то ли с ночи шел, то ли еще чего-то — не помню теперь. Шел-шел к лагерю, да и прилег на траву. Документы мои, как положено, со мною, а документы какие? Пропуск на работу. Прилег, значит, и сплю — да так сладко, так хорошо в лесу на лоне природы, а пестель с этой земляникой у меня в головах стоит. Вдруг слышу, кто-то в меня шишками бросает — прямо в лицо мне. Перекрестился я, открыл глаза, смотрю — стрелок!
— А-а! Сбежал?..
— Гражданин начальник, нет, не сбежал, — отвечаю.
— Документ имеешь? — спрашивает.
— Имею, гражданин начальник, — говорю ему и достаю документ. Он у меня всегда в рубашке лежал в зашитом кармане, вот здесь — на груди у сердца. Поглядел, поглядел он документ и так, и этак.
— Ладно, — говорит, — свободен!
— Гражданин начальник, вот земляники-то поешьте, — предлагаю я ему.
— Ладно, давай, — согласился стрелок.
Положил винтовку на траву… Родные мои, земляника-то с трудом была набрана для больных в лагерь, а он у меня половину-то и съел. Ну да Бог с ним!»
«БОЛЕН БЫЛ, А ВЫ ПОСЕТИЛИ МЕНЯ»
В медсанчасти, где менял Павел Груздев ягоды на хлеб, работали два доктора, оба из Прибалтики — доктор Берне, латыш, и доктор Чаманс. Дадут им указание, разнарядку в санчасть: «Завтра в лагере ударный рабочий день» — Рождество, к примеру, или Пасха Христова. В эти светлые христианские праздники заключенных заставляли работать еще больше — «перевоспитывали» ударным трудом. И предупреждают докторов, таких же заключенных: «Чтобы по всему лагпункту более пятнадцати человек не освобождать!» И если врач не выполнит разнарядку, он будет наказан — могут и срок добавить. А доктор Берне освободит от работы тридцать человек и список тот несет на вахту…
«Слышно: «Кто?!» — рассказывал отец Павел. — «Мать-перемать, кто, фашистские морды, список писал?»
Вызывают его, доктора нашего, согнут за то, как положено:
«Завтра сам за свое самоуправство пойдешь три нормы давать!»
— Ладно! Хорошо!
Так скажу вам, родные мои робята. Я не понимаю в красоте телесной человеческой, в душевной-то я понимаю, а тут я понял! Вышел он на вахту с рабочими, со всеми вышел… Ой, красавец, сумасшедший красавец и без шапки! Стоит без головного убора и с пилой… Думаю про себя: «Матерь Божия, да Владычице, Скоропослушнице! Пошли ему всего за его простоту и терпение!» Конечно, мы его берегли и в тот день увели от работы. Соорудили ему костер, его рядом посадили. Стрелка подкупили: «На вот тебе! Да молчи ты, зараза!»
Так доктор и сидел у костра, грелся и не работал. Если он жив, дай ему, Господи, доброго здоровья, а если помер — Господи! Пошли ему Царствие Небесное, по завету Твоему: «Болен был, а вы посетили Меня!»
КАК ОТЕЦ ПАВЕЛ ИЗ ПЕТЛИ ЧЕЛОВЕКА ВЫНУЛ
Всех заключенных по 58-й статье на зоне звали «фашистами» — это меткое клеймо придумали блатные и одобрило лагерное начальство. Что может быть позорнее, когда идет война с немецко-фашистскими захватчиками? «Фашистская морда, фашистская сволочь», — самое расхожее лагерное обращение.
Один раз о. Павел вытащил из петли немца — такого же заключенного — «фашиста», как и он сам. С начала войны много их, обрусевших немцев с Поволжья и других регионов, попало за колючую проволоку — вся вина их состояла в том, что они были немецкой национальности. Эта история рассказана от начала и до конца самим отцом Павлом.
«Осень на дворе! Дождик сумасшедший, ночь. А на мою ответственность — восемь километров железнодорожного пути по лагерным тропам. Я путеобходчиком был, потому и пропуск имел свободный, доверяли мне. За путь отвечаю! Я вас, родные мои, в этом вопросе и проконсультирую, и простажирую, только слушайте. Ведь за путь отвечать дело не простое, чуть что — строго спросят.
Начальником нашей дороги был Григорий Васильевич Копыл. Как же он меня любил-то! А знаете, за что? Я ему и грибов самых лучших носил, и ягод всяких — словом, в изобилии получал он от меня даров леса.
Ладно! Осень и ночь, и дождь сумасшедший.
— Павло! Как дорога-то на участке? — А был Григорий Васильевич Копыл тоже заключенный, как и я, но начальником.
— Гражданин начальник, — отвечаю ему, — дорога в полном порядке, все смотрел и проверял. Пломбировал, — шутка, конечно.
— Ладно, Павлуха, садися со мной на машину.
Машина — старенький резервный паровозик, вы все знаете, что такое резервный, он ходил между лагпунктами. Когда завал расчистить, когда срочно бригаду укладчиков доставить, — вспомогательный паровоз. Ладно! Поехали!
— Смотри, Павло, за дорогу ты головой отвечаешь! — предупредил Копыл, когда поезд тронулся.
— Отвечаю, гражданин начальник, — соглашаюсь я. Машина паровая, сумасшедшая, челюсти уздой не стянешь, авось! Едем. Хорошо! Немного проехали, вдруг толчок! Что за толчок такой? Паровоз при этом как бросит…
— А-а! Так ты меня проводишь? На путях накладки разошлись!
Накладки-то скреплены, где в стыке рельсы соединяются.
— Да Григорий Васильевич, проверял я дорогу-то!
— Ну ладно, верю тебе, — буркнул недовольный Копыл. Дальше едем. Проехали еще метров триста, ну пятьсот… опять удар! Опять паровоз бросило!
— С завтрашнего дня две недели тебе пайка не восемьсот, как прежде, граммов, а триста хлеба, — строго сказал Копыл.
— Ну, ваше дело, вы начальник…
Проехали восемь километров до лагпункта. Все сходят, идут в лагпункт, отдыхать после работы. А мне? Нет, родные мои, пойду туда посмотреть, в чем дело. Не уследил за дорогой, зараза! А бежать восемь километров по дождю, да и ночь к тому. Но что ж — тебе дано, твоя ответственность…
Бегу… Хорошо! Вот чувствую, сейчас самое место, где толчок был.
Гляжу — матушки! — лошадь в кювете лежит, обе ноги ей отрезало… Ой! Что ты сделаешь? За хвост — и подальше ее от насыпи сволок. Дальше бегу. А реву-то, крику! Ночь! Я уж до костей промок, а начхать. На помощь всех святых призываю, но больше всего: «Преподобие отче Варлаамие! Я у тебя четыре года жил, угодник Божий! Я твою раку, около мощей-то, всегда обтирал! Помоги мне, отче Варлаамие, и мои грехи-те оботри, омой твоими молитвами к Господу нашему, Спасителю Иисусу Христу!»
Но при том дальше все по дороге бегу… Вижу — еще лошадь лежит, Господи! Тоже зарезанная — паровозом тем, на котором мы ехали. Ой-й! Делать-то что? Но миловал Господь, не растерялся я и эту стащил подальше от дороги. Вдруг слышу — какой-то храп, стон вроде человеческий. А рядом с тем местом шпало-резка была — дорогу-то когда делали, мотор там поставили, крышу соорудили. Что-то вроде сарая такого, бревна на шпалы в нем резали.
Бегом туда. Машинально вбежал в эту шпалорезку… Родные мои! Гляжу, а мужик, лагерный пастух, и висит! Повесился, зараза! Он лошадей тех пас, немец. Какие тогда были немцы? Арестованный он, может, из Поволжья, не знаю…
Да Матушка Пречистая! Да всех святых зову и Михаила Клопского, Господи! Всех-всех призвал, до последней капли. Ну, что делать? Ножички нам носить запрещено было, потому не носил. Если найдут, могли и расстрелять. Там за пустяк расстреливали. Зубами бы узел развязать на веревке, так зубы у меня тогда все выбиты были. Один-единственный на память оставил мне следователь Спасский в ярославской тюрьме.
Как-то я эту веревку пальцами путал-путал, — словом, распутал. Рухнул он на пол, Господи! Я к нему, перевернул его на спину, руки-ноги растянул. Щупаю пульс — нету. Ничего в нем не булькает, ничего не хлюпает. Да что делать-то? Да Матушка-Скоропослушница! Опять всех Святых на помощь, да и Илью Пророка. Ты на небе-то, не знаю как и просить, как ублажить тебя? Помоги нам!
Нет, родные мои, был я уже без ума. Умер. Мертвой лежит! Василие Великий, Григорие Богослове да Иоанне Златоусте… кого только не звал!
Вдруг слышу! Господи! Тут у него, у самого горла, кохнуло. Ой, матушки, зафункционировало… Пока так изредка: кох-кох-кох. Потом чаще. Обложил его травой моерой, было это уже в августе-сентябре, а сам бегом в зону, опять восемь верст. Дождь прошел, а я сухонькой, пар из меня валит. Прибегаю на вахту: «Давай, давай скорей! Дрезину, сейчас же мне дрезину! Человеку в лесу, на перегоне, плохо!»
Стрелки на вахте, глядя на меня, говорят: «Ну, домолился, святоша! Голова у него того!» Думают, с ума я сошел. Вид у меня был такой или еще что? Не знаю. Фамилии моей они не говорят, а как номер мой называют, то сразу — «святоша». К примеру: «513-й совсем домолился, святоша-то!»
— Пусть говорят, — думаю. — Ладно.
Побежал, нашел начальника санчасти, был у нас такой Ферий Павел Эдуардович. Не знаю, какой он нации, но фамилия его была Ферий. Меня он уважал — нет, не за подачки — а за просто так уважал. К нему обращаюсь:
— Гражданин начальник, так, мол, и так!
— Ладно, давай бегом на дрезину, поехали, — говорит он мне. Приехали к шпалорезке, а этот там лежит без памяти, но пульс у него функционирует. Ему тут же чего-то кольнули, чего-то дали и привезли в зону. Его в санчасть, а я в барак ушел.
Месяц или полтора спустя приходит мне повестка: «Номер такой-то, просим немедленно явиться в суд на восьмой лагпункт». Приехал я на восьмой лагпункт, как указано в повестке. Идет суд, а я в суде свидетель. Не меня судят, а паренька того, пастуха из шпалорезки, у которого лошадей паровозом ночью зарезало.
Как оказалось потом, выяснилось на следствии, он их просто проспал. Ходил-ходил, пас-пас, да и уснул, а они уж сами под паровоз забрели. И вот собрался суд, и его судят.
— Ну вы, 513-й! — это меня, значит. — Свидетель! Как вы нам на то ответите? Ведь вы знаете, понимаете, наверное. Страна переживает критическое положение. Немцы рвутся, а он подрывает нашу оборону. Согласен с этим, да, 513-й? «Он» — это тот пастух, что повесился.
Встаю, меня ведь спрашивают, как свидетеля, отвечаю:
— Граждане судьи, я только правду скажу. Так, мол, и так Я его вынул из петли. Не от радости он полез в нее, петлю-то. У него, видно, жена есть, «фрау», значит, и детки, наверное, тоже есть. Сами подумайте, каково ему было в петлю лезть? Но у страха глаза велики. Потому, граждане судьи, я не подпишу и не поддерживаю выставленного вами ему обвинения. Ну испугался он, согласен. Уснул — так ночь и дождь. Может, устал, а тут еще паровоз… Нет, не согласен
— Так и ты фашист!
— Так, наверное Ваша воля.
И знаете, родные мои, дали ему только условно. Я, правда, не знаю, что такое условно. Но ему эту возможность предоставили. И вот потом, бывало, еще сплю на нарах-то, а он получит свою пайку хлеба восемьсот граммов, и триста мне под подушку пихнет
Вот так жили, родные мои».
ЛЕСНАЯ ЛИТУРГИЯ
Разные людские потоки в разные годы лились в лагеря — то раскулаченные, то космополиты, то срубленная очередным ударом топора партийная верхушка, то научно-творческая интеллигенция, идейно не угодившая Хозяину — но всегда и в любые годы был единый общий поток верующих — «какой-то молчаливый крестный ход с невидимыми свечами. Как от пулемета падают среди них — и следующие заступают, и опять идут. Твердость, не виданная в XX веке!» Это строки из «Архипелага Гулаг».
Словно в первые христианские века, когда богослужение совершалось зачастую под открытым небом, православные молились ныне в лесу, в горах, в пустыне и у моря.
В уральской тайге служили Литургию и заключенные Вятских исправительно-трудовых лагерей.
Были там два епископа, несколько архимандритов, игумены, иеромонахи и просто монахи. А сколько было в лагере верующих женщин, которых всех окрестили «монашками», смешав в одну кучу и безграмотных крестьянок, и игумений различных монастырей. По словам отца Павла, «была там целая епархия!» Когда удавалось договориться с начальником второй части, ведавшей пропусками, «лагерная епархия» выходила в лес и начинала богослужение на лесной поляне. Для причастной чаши готовили сок из различных ягод, черники, земляники, ежевики, брусники — что Бог пошлет, престолом был пень, полотенце служило как сакос, из консервной банки делали кадило. И архиерей, облаченный в арестантское тряпье, — «разделиша ризы Моя себе и об одежде Моей меташа жребий… «-предстоял лесному престолу как Господню, ему помогали все молящиеся.
«Тело Христово примите, источника бессмертного вкусите», — пел хор заключенных на лесной поляне… Как молились все, как плакали — не от горя, а от радости молитвенной…
При последнем богослужении (что-то случилось в лагпункте, кого-то куда-то переводили) молния ударила в пень, служивший престолом — чтобы не сквернили его потом. Он исчез, а на его месте появилась воронка, полная чистой прозрачной воды. Охранник, видевший все своими глазами, побелел от страха, говорит: «Ну, вы все здесь святые!»
Были случаи, когда вместе с заключенными причащались в лесу и некоторые из охранников-стрелков.
Шла Великая Отечественная война, начавшаяся в воскресенье 22 июня 1941 года — в День Всех Святых, в земле Российской просиявших, и помешавшая осуществиться государственному плану «безбожной пятилетки», по которому в России не должно было остаться ни одной церкви. Что помогло России выстоять и сохранить православную веру — разве не молитвы и праведная кровь миллионов заключенных — лучших христиан России?
Высокие сосны, трава на поляне, престол херувимский, небо… Причастная зековская чаша с соком из лесных ягод:
«…Верую, Господи, что сие есть самое пречистое Тело Твое и сия есть честная кровь Твоя… иже за ны и за многих проливаемая во оставление грехов…»
САМЫЙ СЧАСТЛИВЫЙ ДЕНЬ
Много написано в XX веке об ужасах и страданиях лагерей. Архимандрит Павел уже незадолго до смерти, в 90-х годах нашего (уже минувшего) столетья, признался:
«Родные мои, был у меня в жизни самый счастливый день. Вот послушайте.
Пригнали как-то к нам в лагеря девчонок. Все они молодые-молодые, наверное, и двадцати им не было. Их «бендеровками» называли. Среди них одна красавица — коса у ней до пят и лет ей от силы шестнадцать. И вот она-то так ревит, так плачет… «Как же горько ей, — думаю, — девочке этой, что так убивается она, так плачет».
Подошел ближе, спрашиваю… А собралось тут заключенных человек двести, и наших лагерных, и тех, что вместе с этапом. «А отчего девушка-то так ревит?» Кто-то мне отвечает, из ихних же, вновь прибывших: «Трое суток ехали, нам хлеба дорогой не давали, какой-то у них перерасход был. Вот приехали, нам за все сразу и уплатили, хлеб выдали. А она поберегла, не ела — день, что ли, какой постный был у нее. А паек-то этот, который за три дня — и украли, выхватили как-то у нее. Вот трое суток она и не ела, теперь поделились бы с нею, но и у нас хлеба нету, уже все съели».
А у меня в бараке была заначка — не заначка, а паек на сегодняшний день — буханка хлеба! Бегом я в барак… А получал восемьсот граммов хлеба как рабочий. Какой хлеб, сами понимаете, но все же хлеб. Этот хлеб беру и бегом назад. Несу этот хлеб девочке и даю, а она мне: «Hi, не треба! Я честi своеi за хлiб не продаю!» И хлеб-то не взяла, батюшки! Милые мои, родные! Да Господи! Не знаю, какая честь такая, что человек за нее умереть готов? До того и не знал, а в тот день узнал, что это девичьей честью называется!
Сунул я этот кусок ей под мышку и бегом за зону, в лес! В кусты забрался, встал на коленки… и такие были слезы у меня радостные, нет, не горькие. А думаю, Господь и скажет:
— Голоден был, а ты, Павлуха, накормил Меня.
— Когда, Господи?
— Да вот тую девку-то бендеровку. То ты Меня накормил! Вот это был и есть самый счастливый день в моей жизни, а прожил я уж немало».
«ГОСПОДИ, И НАС ПРОСТИ, ЧТО МЫ АРЕСТАНТЫ!»
По делу архиепископа Варлаама Ряшенцева, который был воспреемником митрополита Ярославского Агафангела, Павел Груздев арестовывался дважды. Повторный срок он получил в 1949 году, как тогда говорили — стал «повторником». Из Ярославля повезли арестантов в Москву, в Бутырки, оттуда — в Самару, в пересыльную тюрьму.
В самарской тюрьме отец Павел вместе с другими заключенными встретил Пасху 1950 года. В этот день — воскресенье — выгнали их на прогулку в тюремный двор, выстроили и водят по кругу. Кому-то из тюремного начальства взбрело в голову: «Эй, попы, спойте чего-нибудь!»
«А владыка — помяни его Господи! — рассказывал батюшка, — говорит нам: «Отцы и братие! Сегодня Христос воскресе!» И запел: «Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав… » Да помяни, Господи, того праведного стрелка — ни в кого не выстрелил. Идем, поем: «Воскресения день, просветимся лю-дие! Пасха, Господня Пасха! От смерти бо к жизни и от земли к небеси Христос Бог нас приведе… »
Из Самары повезли арестантов неизвестно куда. В вагонах решетки, хлеба на дорогу не дали. «Ой, да соловецкие чудотворцы! Да куды же вы, праведные, нас отправляете?» Едут сутки, двое, трое.. Из дальнего окна горы видать. И снова — «с вещам!» Вышли все, собралися, стали на поверку. Выкрикивают вновь прибывших по алфавиту
— А! Антонов Иван Васильевич! Заходи.
Номер 1 зашел.
— Августов… Заходит.
— Б!.. В!.. Г!.. Заходи! В зону, в зону! Гривнев, Годунов, Грибов… Донской, Данилов…
— А Груздева что нет? — спрашивает о. Павел.
— Да нету, — отвечают ему.
«Как нет? — думает. — Я у них самый страшный фашист. Не вызывают меня! Видно, сейчас еще хуже будет».
Всех назвали, никого не осталось, только два старика да он, Павел Груздев.
— Паренек,ты арестант?
— Арестант.
— И мы арестанты. Ты фашист?
— Фашист.
— И мы фашисты.
«Слава Тебе Господи! — облегченно вздохнул о. Павел и пояснил. — Свои, значит, нас фашистами звали».
— Дак паренек, — просят его старики, — ты ступай к этому, который начальник, скажи, что забыли троих!
— Гражданин начальник! Мы тоже из этой партии три арестанта.
— Не знаем! Отходи!
Сидят старики с Павлушей, ждут. Вдруг из будки проходной выходит охранник, несет пакет:
— Ну, кто из вас поумнее-то будет? Старики говорят:
— Так вот парню отдайте документы.
— На, держи. Вон, видишь, километра за три, дом на горе и флаг? Идите туда, вам там скажут, чего делать.
«Идем, — вспоминал о. Павел. — Господи, глядим: «моншасы да шандасы» — не по-русски все кругом-то. Я говорю: «Ребята, нас привезли не в Россию!» Пришли в этот дом — комендатура, на трех языках написано. Заходим, баба кыргызуха моет пол.
— Здравствуйте.
— Чего надо?
— Да ты не кричи на нас! Вот документы настоящие.
— Э! — скорчилася вся. — Давай уходим! А то звоним будем милиция, стреляю! Ах ты, зараза, еще убьют!
— Завтра в 9-10 часов приходим, работа начнем!
Пошли. А куды идти-то, батюшко? Куцы идти-то? Спрашиваем тюрьму. Да грязные-то! Вшей не было. Обстриженные-то! Господи, да Матерь Божия, да соловецкие чудотворцы! Куды же мы попали? Какой же это город? Везде не по-русски написано. «Вон тюрьма», — говорят. Подходим к тюрьме, звонок нажимаю:
— Передачи не передаем, поздно!
— Милый, нас возьмите! Мы арестанты!
— Убежали?
— Вот вам документы.
— Это в пересылку. Не принимают. Чужие.
Приходим опять в пересылку. Уж вечер. Солнце село, надо ночлег искать. А кто нас пустит?
— Ребята, нас там нигде не берут!
— А у нас смена прошла, давайте уходите, а то стрелять будем!
«Что ж, дедушки, пойдемте». А че ж делать? В город-от боимся идти, по загороду не помню куда шли напрямик. Река шумит какая-то. Водички попить бы, да сил уж нет от голода. Нашел какую-то яму, бурьян — бух в бурьян. Тут и упал, тут и уснул. А бумажку-то эту, документы, под голову подложил, сохранил как-то. Утром просыпаюсь. Первое дело, что мне странно показалось — небо надо мной, синее небо. Тюрьма ведь все, пересылка… А тут небо! Думаю, чокнулся. Грызу себе руку — нет, еще не чокнулся. Господи! Сотвори день сей днем милосердия Твоего!
Вылезаю из ямы. Один старик молится, а второй рубашку стирает в реке. «Ой, сынок, жив!» «Жив, отцы, жив.»
Умылись в реке — река Ишим. Солнышко только взошло. Начали молитвы читать:
«Восстаете от сна, припадаем Ти, Блаже, и ангельскую песнь вопием ти, сильне. Свят, Свят, Свят ecu Боже, Богородицею помилуй нас.
От одра и сна воздвигл мя ecu Господи, ум мой просвети и сердце…» Прочитали молитвы те, слышим: бом!.. бом!.. бом!.. Церковь где-то! Служба есть! Один старик говорит. «Дак вона, видишь, на горизонте?» Километра полтора от нашего ночлега. «Пойдемте в церковь!»
А уж мы не то чтобы нищие были, а какая есть последняя ступенька нищих — вот мы были на этой ступеньке. А что делать — только бы нам причаститься! Иуда бы покаялся, Господь бы и его простил. Господи, и нас прости, что мы арестанты! А батюшке-то охота за исповедь отдать. У меня не было ни копейки. Какой-то старик увидал нас, дает три рубля: «Поди разменяй!» Всем по полтиннику, а на остальное свечки поставили Спасителю и Царице Небесной. Исповедались, причастились — да хоть куда веди нас, хоть расстреляй, никто не страшен! Слава Тебе Господи!»
СЛУЧАЙ В СОВХОЗЕ ЗУЕВКА
Так началась ссыльная жизнь Павла Груздева в городе Петропавловске, где в первый же день причастились они со стариками-монахами в соборной церкви Петра и Павла. В Казахстан заключенный Груздев был отправлен «на вечное поселение». В областной строительной конторе поставили Груздева на камнедробилку. «Кувалду дали, — вспоминал батюшка. — Утром-то работа начинается с восьми, а я в шесть часов приду, да и набью норму, еще и перевыполню». Как-то раз командировали их, административно-ссыльных, в поселок Зуевку на уборочную. Совхоз Зуевка находился в тридцатисорока верстах от Петропавловска и будто бы там что-то случилось- без присмотра осталась скотина, птица домашняя, урожай не убран. Но правды никто не говорит.
«Привезли нас на машинах в Зуевку, — рассказывал о. Павел. -А там что делается-то! Родные мои! Коровы ревут, верблюды орут, а в селе никого, будто все село вымерло. Кому кричать, кого искать — не знаем. Думали, думали, решили к председателю в управление идти. Приходим к нему., ой-й-ой! Скамейка посреди комнаты стоит, а на скамейке гроб. Маттушки! А в нем председатель лежит, головой крутит и на нас искоса поглядывает Я своим говорю: «Стой!» — а потом ему: «Эй, ты чего?» А он мне из гроба в ответ: «Я новопреставленный раб Божий Василий»
А у них там в Зуевке такой отец Афанасий был — он давно-давно туда попал, чуть ли не до революции. И вот этот-то Афанасий всех их и вразумил: «Завтра пришествие будет, конец света!» И всех в монахи постриг и в гробы уложил… Все село! Они и ряс каких-то нашили из марли да и чего попало. А сам Афанасий на колокольню залез и ждал пришествия. Ой! Детишки маленькие, бабы — и все постриженные, все в гробах по избам лежат. Коров доить надо, у коров вымя сперло. «За что скотина-то страдать должна? — спрашиваю у одной бабы. — Ты кто такая?» «Монахиня Евникия», — отвечает мне. Господи! Ну что ты сделаешь?
Ночевали мы там, работали день-другой как положено, потом нас домой увезли. Афанасия того в больницу отправили. Епископу в Алма-Ату написали — Иосиф был, кажется, — он это Афанасиево пострижение признал незаконным и всех «монахов» расстригли. Платья, юбки свои надели и работали они как надо.
…Но семена в землю были брошены и дали свои всходы. Детишки маленькие-то бегают: «Мамка, мамка! А отец Лука мне морду разбил!» Пяти годков-то отцу Луке нету. Или еще: «Мамка, мамка, мать Фаина у меня булку забрала!» Вот какой был случай в совхозе Зуевка».
УМЕР «ВЕЧНО ЖИВОЙ»
Так день за днем, месяц за месяцем наступил и 53-й год. «Прихожу с работы домой, -вспоминал о. Павел, — дедушка мне и говорит:
— Сынок, Сталин умер!
— Деда, молчи. Он вечно живой. И тебя, и меня посадят. Завтра утром мне снова на работу, а по радио передают, предупреждают, что когда похороны Сталина будут, «гудки как загудят все! Работу прекратить — стойте и замрите там, где вас гудок застал, на минуту-две…» А со мною в ссылке был Иван из Ветлуги, фамилия его Лебедев. Ой, какой хороший мужик, на все руки мастер! Ну все, что в руки ни возьмет — все этими руками сделает. Мы с Иваном на верблюдах тогда работали. У него верблюд, у меня верблюд. И вот на этих верблюдах-то мы с ним по степи едем. Вдруг гудки загудели! Верблюда остановить надо, а Иван его шибче лупит, ругает. И бежит верблюд по степи, и не знает, что Сталин умер!»
Так проводили Сталина в последний путь рясофорный Павел Груздев из затопленной Мологи и мастер на все руки из старинного городка Ветлуга Иван Лебедев. «А уж после похорон Сталина молчим — никого не видали, ничего не слыхали».
И вот снова ночь, примерно час ночи. Стучатся в калитку:
— Груздев здесь?
Что ж, ночные посетители — дело привычное. У отца Павла мешок с сухарями всегда наготове. Выходит:
— Собирайся, дружок! Поедешь с нами!
«Дедушко ревит, бабушка ревит… — Сынок! Они за столько лет уже привыкли ко мне, — рассказывал о. Павел. — Ну, думаю, дождался! На Соловки повезут! Все мне на Соловки хотелось.. Нет! Не на Соловки. Сухари взял, четки взял — словом, все взял. Господи! Поехали. Гляжу, нет, не к вокзалу везут, а в комендатуру. Захожу. Здороваться нам не ведено, здороваются только с настоящими людьми, а мы — арестанты, «фашистская морда». А что поделаешь? Ладно. Зашел, руки вот так, за спиной, как положено — за одиннадцать годов-то пообвык, опыта набрался. Перед ними стоишь, не то чтобы говорить — дышать, мигать глазами и то боишься.
— Товарищ Груздев!
Ну, думаю, конец света. Все «фашистская морда», а тут товарищ.
— Садитесь, свободно, — меня, значит, приглашают.
— Хорошо, спасибо, но я постою, гражданин начальник.
— Нет, присаживайтесь!
— У меня штаны грязные, испачкаю.
— Садитесь!
Все-таки сел я, как сказали.
— Товарищ Груздев, за что отбываете срок наказания?
— Так ведь фашист, наверное? — отвечаю.
— Нет, вы не увиливайте, серьезно говорите.
— Сроду не знаю. Вот у вас документы лежат на меня, вам виднее.
— Так по ошибке, — говорит он.
Слава Тебе Господи! Теперь на Соловки свезут, наверное, когда по ошибке-то… Уж очень мне на Соловки хотелось, святым местам поклониться. Но дальше слушаю.
— Товарищ Груздев, вот вам справка, вы пострадали невинно. Культ личности. Завтра со справкой идите в милицию. На основании этой бумаги вам выдадут паспорт. А мы вас тайно предупреждаем… Если кто назовет вас фашистом или еще каким-либо подобным образом — вы нам, товарищ Груздев, доложите! Мы того гражданина за это привлечем. Вот вам наш адрес.
Ой, ой, ой! — замахал руками. — Не буду, не буду, гражданин начальник, упаси Господь, не буду. Не умею я, родной…
…Господи! А как стал говорить-то, лампочка надо мной белая-белая, потом зеленая, голубая, в конце концов стала розовой… Очнулся спустя некоторое время, на носу вата. Чувствую, за руку меня держат и кто-то говорит: «В себя пришел!»
Что-то они делали мне, укол какой, еще что… Слава Богу, поднялся, извиняться стал. «Ой да извините, ой да простите». Только, думаю, отпустите. Ведь арестант, неловко мне…
— Ладно, ладно, — успокоил начальник. — А теперь идите!
— А одиннадцать годков?
— Нету, товарищ Груздев, нету!
Лишь укол мне сунули на память ниже талии… Потопал я». Два дня понадобилось, чтобы оформить паспорт — «он и теперь еще у меня живой лежит», как говорил о. Павел. На третий день вышел Груздев на работу. А бригадиром у них был такой товарищ Миронец — православных на дух не принимал и сам по себе был очень злобного нрава. Девчонки из бригады про него пели: «Не ходи на тот конец, изобьет тя Миронец!»
— Ага! — кричит товарищ Миронец, только-только завидев Груздева. — Шлялся, с монашками молился!
Да матом на чем свет кроет.
— Поповская твоя морда! Ты опять за свое! Там у себя на ярославщине вредил, гад, диверсии устраивал, и здесь вредишь, фашист проклятый! План нам срываешь, саботажник!
— Нет, гражданин начальник, не шлялся, — отвечает Груздев спокойно. — Вот документ оправдательный, а мне к директору Облстройконторы надо, извините.
— Зачем тебе, дураку, директор? — удивился товарищ Миронец.
Там в бумажке все указано.
Прочитал бригадир бумагу:
— Павлуша!..
— Вот тебе и Павлуша, — думает Груздев.
Разговор в кабинете директора получился и вовсе обескураживающим.
— А! Товарищ Груздев, дорогой! Садитесь, не стойте, вот вам и стул приготовлен, — как лучшего гостя встретил директор «товарища Груздева», уже осведомленный о его делах. — Знаю, Павел Александрович, все знаю. Ошибочка у нас вышла.
Пока директор рассыпается мелким бисером, молчит Груздев, ничего не говорит. А что скажешь?
— Мы вот через день-другой жилой дом сдаем, — продолжает директор Облстройконторы, — там есть и лепта вашего стахановского труда. Дом новый, многоквартирный. В нем и для вас, дорогой Павел Александрович, квартира имеется. Мы к вам за эти годы присмотрелись, видим, что вы — честный и порядочный гражданин. Вот только беда, что верующий, но на это можно закрыть глаза.
— А что ж я делать буду в доме вашем-то? — удивляется Груздев странным словам директора, а сам думает: «К чему все это клонится?»
— Жениться вам нужно, товарищ Груздев, семьей обзавестись, детьми, и работать! — довольный своим предложением, радостно заключает директор.
— Как жениться? — оторопел Павел. — Ведь я монах!
— Ну и что! Ты семью заведи, деток, и оставайся себе монахом… Кто же против того? Только живи и трудись!
— Нет, гражданин начальник, спасибо вам за отцовское участие, но не могу, -поблагодарил Павел Груздев директора и, расстроенный, вернулся к себе на улицу Крупскую. Не отпускают его с производства! Как ни говорите, а домой охота… Тятя с мамой, сестренки — Олька со шпаной, Таня, Лешка, Санька Фокан… Пишет Павлуша письмо домой: «Тятя! Мама! Я уже не арестант. Это было по ошибке. Я не фашист, а русский человек».
«Сынок! — отвечает ему Александр Иванович Груздев. — У нас в семье вора сроду не было, не было и разбойника. И ты не вор и не разбойник. Приезжай, сынок, похорони наши косточки».
Снова идет Павел Груздев к директору Облстройконторы:
— Гражданин начальник, к тяте бы с мамой съездить, ведь старые уже, помереть могут, не дождавшись!
— Павлуша, чтобы поехать, вызов тебе нужен! — отвечает начальник. — А без вызова не имею права тебя отпустить.
Пишет Павел Груздев в Тутаев родным — так, мол, и так, без вызова не пускают. А сестра его Татьяна, в замужестве Юдина, всю жизнь работала фельдшером-акушером. Дежурила она как-то раз ночью в больнице. Господь ей и внушил: открыла она машинально ящик письменного стола, а там печать и бланки больничные. Отправляет телеграмму: «Северный Казахстан, город Петропавловск, Облпромстройконтора, начальнику. Просим срочно выслать Павла Груздева, его мать при смерти после тяжелых родов, родила двойню».
А матери уж семьдесят годков! Павлуша как узнал, думает: «С ума я сошел! Или Танька чего-то мудрит!» Но вызывают его к начальству:
— Товарищ Груздев, собирайтесь срочно в дорогу! Все про вас знаем. С одной стороны, рады, а с другой стороны, скорбим. Может, вам чем подсобить? Может, няню нужно?
— Нет, гражданин начальник, — отвечает Павел. — Крепко вас благодарю, но поеду без няни.
— Как хотите, — согласился директор.
«Сейчас и пошутить можно, — вспоминал батюшка этот случай. — А тогда мне было не до смеху. На таком веку — покрутишься, и на спине, и на боку!»
«И ПОЛЗЕТ ПО ГРЯДКЕ КОЛОРАДСКИЙ ЖУК»
Столько всяких людей и событий повидал отец Павел за годы своих лагерных странствий, что стал он как бы кладезь неисчерпаемый, — иной раз диву даешься, чего с ним ни случалось! Батюшка и сам говорил, что весь его духовный опыт — из лагерей: «Одиннадцать годков копил!» И когда стал архимандрит Павел прославленным старцем, многие замечали, что его духовное руководство, его молитвы — это что-то особенное, чему нет примера в житиях былых времен, это наша жизнь, современная Русь святая…
А чудеса происходили — иногда так буднично, у огородной грядки. Об одном таком случае рассказал работник МВД, официальный представитель закона.
«Однажды мы поехали к отцу Павлу-яркий солнечный день, август. Село Верхне-Никульское от трассы расположено в км 1,5, и мы поехали дорогой, которую местные называют БАМ, там более-менее сухо, и через картофельные поля выезжаешь, минуя магазин, к сторожке о. Павла, т.е. делаешь как бы круг. Я, будучи за рулем, обращал внимание на качество дороги, на то, что вокруг - т.е. помнил больше, чем мои пассажиры. И вот, двигаясь через так называемый БАМ, я обратил внимание, что картофельные поля осыпаны колорадским жуком - все красно, как виноград. Настолько много, что я даже подумал, что можно выращивать колорадских жуков и варить из них суп-харчо. И с таким игривым настроением приехал к о. Павлу. Нас приняли как дорогих гостей. И вот в застолье, в разговоре - как картошка? как лук? в деревне всегда говорят о сельском хозяйстве - зашла речь о засильи колорадского жука. И отец Павел говорит: «А у меня нет колорадского жука». У него было два участка картошки - между сторожкой и кладбищем, 10×10, и уже в церковной ограде - как бы мини-монастырь. Но я-то прекрасно видел, что кругом колорадские жуки - даже у соседки напротив. И вдруг: «У меня нет». Я как оперуполномоченный - ха-ха! - засомневался. За столом уже покушали все, никто не слушал другого, я думаю: «Нет, сейчас я найду колорадских жуков. Не может такого быть! Конечно, он врет!» И я вышел - светло было, августовские сумерки - посмотреть между сторожкой и кладбищем колорадских жуков, найду несколько и уличу! Пришел, начал на карачках между рядами картошки ползать. Смотрю - ни одной личинки, ни одного жука! Не может быть! Кругом красно, а здесь… Даже если до нашего приезда были на участке колорадские жуки, там должны быть проеденные дыры на ботве. Я облазал все - ничего нет! Ну, не может такого быть, это неестественно! Думаю - на втором участке всяко есть. Я, будучи опером, т.е. человеком, который всегда во всем сомневается, ищет врагов и знает, что враги есть, - думаю, я найду! Ни-че-го!
Пришел и говорю: «Батюшка, я вот сейчас на той делянке картофельной был, на этой был - действительно ни одного не только колорадского жука или личинки, но вообще признаков того, что они были». Отец Павел как само собой разумеющееся говорит: «Да ты зря и ходил. Я молитву знаю». А я опять про себя думаю: «Хм, молитву! Чего он такого говорит! Мало ли какая молитва!» Да, такой вот я Фома Неверующий был, хотя ни на одном листе картофельном не нашел даже дырки от гнуса того. Я был посрамлен. А ведь жуки колорадские прямо мигрировали, они ползли…»
Отец Павел настолько любил стихи и песни, что на любой случай была припасена у него поэтическая притча или шуточный стишок, а если нет, то он сочинял сам. Где-то через месяц после «милицейской проверки» отец Павел сочинил песню про колорадского жука:
Вот цветет картошка, зеленеет лук.
И ползет на грядку колорадский жук.
Он ползет, не зная ничего о том,
Что его поймает Володька-агроном.
Он его поймает, в сельсовет снесет.
В баночку посадит, спиртиком зальет.
Отцвела картошка, пожелтел уж лук.
В баночке балдеет колорадский жук.
«ДА ВЫЗДОРОВЕЕТ ТВОЯ ДАШКА!»
«Велика была его молитва, - говорят об отце Павле. - Велико его благословение. Истинные чудеса».
«На самой службе он стоял словно какой-то столп духовный, - вспоминают о батюшке. - Молился всей душой, как гигант, этот маленький ростом человек, и все присутствовали как на крыльях на его молитве. Такая она была - из самого сердца. Голос громкий, сильный. Иногда, когда совершит таинство причастия, он просил Господа по-простому, как своего отца: «Господи, помоги там Сережке, что-то с семьей…» Прямо у престола - и этому помоги, и этому… Во время молитвы всех перечислял на память, а память у него была, конечно, превосходная».
«Родилась у нас Дашенька, внучка моя, - рассказывает одна женщина. - А дочь, когда была беременна, на Успенский пост отмечала свой день рождения - с пьянками, с гулянками. Я ей говорю: «Побойся Бога, ведь ты же беременна». И когда родился ребенок, определили у него шумы в сердце, очень серьезно - на дыхательном клапане дырка. И девочка задыхалась. Еще днем туда-сюда, она плачет, а ночами вообще задыхается. Врачи сказали, что если доживет она до двух с половиной лет, будем делать операцию в Москве в институте. Раньше нельзя. И вот я к отцу Павлу все и бегала: «Батюшка, помолись!» А он ничего не говорил. Вот приду, скажу - и ничего не говорит. Прожила Даша 2,5 года. Присылают нам вызов на операцию. Бегу к батюшке. «Батюшка, что делать? Вызов на операцию пришел, ехать или не ехать? А он говорит: «Причасти и езжайте». Вот они поехали. Они там в больнице, а я плачу, да все к батюшке бегаю: «Батюшка, помолись!» А потом он мне так сердито говорит: «Да выздоровеет твоя Дашка!» И слава Богу, вот - Дашка его молитвами выздоровела».
«Господь слышал молитву о. Павла быстрее, чем других, - вспоминает один священник. - Кто приедет к нему, у кого что болит - батюшка постучит так запросто по спине или потреплет за ухо: «Ну ладно, все, будешь здоров, не беспокойся» А сам-то пойдет в алтарь и молится за человека. Господь услышит его молитву и поможет этому человеку. Конечно, явно я не могу сказать- вот хромал, подошел к о. Павлу и сразу запрыгал. Не всегда это явно. Человек скорбел-скорбел, а помолился у о Павла, исповедался, причастился, пообщался, попросил его молитв, так все постепенно и отлегло. Пройдет неделя, а он уже здоров». «Молитва везде действует, хотя не всегда чудодействует, » - записано в тетрадях о. Павла. «На молитву надо вставать поспешно, как на пожар, а наипаче монахам». «Господи! Молитвами праведников помилуй грешников».
ЛЕГКО ЛИ БЫТЬ ПОСЛУШНИКОМ
Очень много духовенства окормлялось у о. Павла, и с годами все больше и больше, так что в Верхне-Никульском образовалась своя «кузница кадров», или «Академия дураков», как шутил о. Павел. И это была настоящая духовная Академия, по сравнению с которой меркли Академии столичные. Духовные уроки архимандрита Павла были просты и запоминались на всю жизнь.
«Как-то раз я задумался, мог бы я быть таким послушником, чтобы беспрекословно выполнять все послушания, - рассказывает батюшкин воспитанник, священник. — Ну а что, наверное, смог бы! Что скажет батюшка, то я бы и делал. Приезжаю к нему — а он, как вы знаете, частенько на мысли отвечал действием или каким-нибудь рассказом. Он меня, как обычно, сажает за стол, тут же Марья начинает что-то разогревать. Он приносит щей, наливает. Щи были удивительно невкусные. Из какого-то концентрата — а я только что причастился — и сверху сало плавает. И огромная тарелка. Я с большим трудом съел Он. «Давай, давай-ка еще!» И несется с остатком в кастрюле — вылил мне все — ешь, доедай! Я думал, меня сейчас стошнит. И я исповедал собственными устами: «Такого послушания, батюшка, я выполнить не могу!» Так он меня обличил.
Отец Павел умел дать почувствовать человеку духовное состояние — радость, смирение… «Однажды накануне «Достойной» — было много духовенства у него — он мне говорит: «Батюшка, ты сегодня будешь ризничий!» — вспоминает один из священников. — «Вот эта риза — самая красивая, надень, и другим выдашь». И, наверно, все-таки какое-то тщеславие у меня было:»Вот, какая риза красивая!» И буквально через несколько минут — отец Павел был дома, а я в церкви, он как-то почувствовал мое состояние — летит — «Ну-ка, снимай ризу!» И отец Аркадий из Москвы приехал, к нам заходит «Отдай отцу Аркадию!» Меня как молнией с головы до пят прошибло — я так смирился. И в этом состоянии чувствовал себя как на небесах — в каком-то благоговении, в радостном присутствии чего-то важного, т.е. он дал мне понять, что такое смирение. Я надел самую старенькую ризу, но был самый счастливый в эту службу».
«Не перевелась ещё традиция старчества на Руси», - сказал бы Ф.М. Достоевский об отце Павле Груздеве. Великий писатель считал, что сохранение Православия в нашей стране - заслуга монахов, старцев. Это они берегут веру в Христа и не дают исчезнуть с русской земли Православию. В 1996 году ушёл из жизни последний старец - архимандрит Павел Груздев. История жизни этого замечательного человека сохранилась в нескольких книгах с рассказами, записанными с его слов, а также с воспоминаниями его друзей. Опубликованы дневниковые записи самого архимандрита Павла Груздева. Книга называется «Зерно Господней пшеницы».
Невыдуманные истории
Много историй из своей жизни отец Павел рассказывал своим друзьям.
Батюшка обладал замечательным даром рассказчика. Его речь полна забавных старорусских словечек и выражений. Хлеб он называл «папошником», вермишель - «мармишелью», испачкали пол грязной обувью - «насляндали» и т.д. Любимым его обращением к прихожанам было «Родные мои». Этими словами он предварял каждый свой рассказ и каждую проповедь, поэтому не случайно, что одной из книг Павла Груздева дали это название. И каждому стоит изучить ее. Много информации о нём есть в сборнике «Архимандрит Павел (Груздев)», изданном в 2010 году.
Некоторые беседы батюшки были записаны на видео и смонтированы в небольшой фильм. Павел Груздев запечатлён в последние годы своей жизни. На склоне лет он уже плохо ходил и был почти слепым, однако доброта этого удивительного старца и простота его характера видны в этом фильме очень отчётливо.
Рассказы Павла Груздева о прошлом проникнуты большим юмором и красочными подробностями, а его истории охватывают всю долгую жизнь архипастыря, начиная с самого детства: родился он 23 января 1910 года в деревне Большой Борок, что располагалась в Мологском уезде Ярославской области, потом была жизнь в Рыбинске, куда семью переселили после затопления, монастырское житьё у тётки, работа в артели, заменившей монастырское подворье, затем вятские лагеря, куда он был сослан, как враг народа, далее - вольное поселение в Казахстане, на целинных землях, ну и, конечно, период священничества в Ярославской области.
Паломники
К отцу Павлу народ ехал со всей страны. У него просили совета, благословения, исцеления от болезней. Он помогал всем.
Так, одна женщина спрашивала его, делать ли операцию её новорождённой внучке, у которой врачи обнаружили порок сердца. Старец велел ей не торопиться - подождать немного и смело ехать на операцию. Когда через полгода, накануне запланированного лечения, девочку обследовали снова, то даже следов болезни у неё не обнаружили.
Батюшка был большим прозорливцем. Был случай - подошла к нему за благословением некая женщина. Она рассчитывала, что великий старец Павел Груздев не может видеть, что за мысли в голове человека, и какие чувства в его сердце. Ей нужно было благословение на выселение из квартиры одного её родственника. Батюшка даже не перекрестил её - сказал: «Уходи, откуда пришла!».
Отец Павел владел не только прекрасным старорусским языком - он отменно изъяснялся на блатном, тюремном жаргоне. Рассказывают, что в начале 90-х, когда в стране был полный раздрай - ни работы, ни еды, постоянные отключения газа и электричества, чудовищная инфляция, когда рост цен на самые необходимые продукты питания опережал рост зарплаты на несколько порядков, обратилась к нему группа молодых мужчин с просьбой помочь советом, что делать, как быть и как жить? Он очень энергично, сдабривая речь отборным матом, посоветовал им возвращаться домой, жениться, нарожать детей и просто жить, ничего не боясь.
Старец Павел Груздев мог одним лишь дружеским похлопыванием по спине навсегда избавить человека от любого недуга. Делал он это без нарочитости, как-то даже по-приятельски. Он был очень простым человеком. Всегда считал своим долгом накормить и приютить паломника или обычного странника, нуждающегося в помощи. Он любил повторять евангельские притчи и часто сопровождал их историями из реальной жизни.
История про Пришествие
Отец Павел Груздев считал, что в каждом человеке нужно стараться увидеть отражение Христа. Он рассказывал такую притчу. Жила в некоем селении женщина. Она была глубоко верующей, соблюдала все православные традиции - регулярно постилась, постоянно творила молитву и часто ходила в церковь.
Однажды приснился ей сон, в котором ей было сказано, что на следующий день по пробуждении, к ней в гости придёт Сам Господь Иисус Христос.
С раннего утра она навела в избе порядок, наготовила вкусной еды - сварила «мармишель», поджарила яичницу, испекла пирог и села у окна ждать Спасителя.
Пришёл к ней соседский мальчик и говорит:
Мамка моя заболела, упала, встать не может. Пойдём, поможешь, - а женщина ему отвечает:
Не могу, ко мне Иисус Христос обещался прийти, - ушёл мальчик ни с чем.
Снова сидит женщина у окна. Ждёт. Приходит к ней односельчанин и просит:
У меня корова рожает. Ты лучше всех в этом деле разбираешься. Пойдём, поможешь, - а женщина ему:
Не могу, ко мне Иисус Христос должен прийти, - ушёл и мужик.
Дело к вечеру, а Господь всё не появляется. Завернул в её двор странник, попросился на ночлег, но и ему она отказала:
Я хату вычистила, еды наготовила не для тебя - Христос обещался меня посетить.
День закончился, а Бог к ней так и не пришёл. Легла она спать, и приснился ей ангел. Она его спрашивает, почему Бог к ней исполнил обещания, а ангел ответил:
Так Он к тебе три раза приходил, а ты Его отвергла.
Когда же?
Когда мальчик пришёл за маму просить, когда мужик пришёл, у которого корова рожала, и когда странник попросился на ночлег.
Жизнь до ареста
Родители будущего архимандрита Павла Груздева были обычными крестьянами - до революции жили богато, имели крепкий дом, скотины полный двор, большой участок земли. С самого детства Павел постиг все сельские премудрости - умел землю обрабатывать, знал, как обращаться с домашними животными - мог у коровы роды принять, лошадей водил, ухаживал за домашней птицей, разбирался в пчеловодстве, хорошо разбирался в свойствах растений, которыми славились пойменные луга Мологи и её притоков.
Так бы и жил он, как прежде, до него, жили многие поколения его предков, но пришла революция, начались перемены, а в 20 годах построили плотину и затопили его родное село Большой Борок, как и много других окрестных поселений. Все жители переехали, кто куда. Разрушился привычный быт. Многие разорились, да так и не восстановили своё хозяйство. Маленького Павлушу отец с матерью отправили к его тётке в монастырь, где он стал работать на пасеке, а заодно следить за цыплятами и утятами. С любовью и нежностью вспоминал те годы архимандрит Павел Груздев.
Мёд
В своей книге «Родные мои» батюшка вспоминает один случай. Было ему тогда лет 10. Захотел он поесть мёда, а матушка игуменья, настоятельница монастыря, не разрешает. Взял мальчик крысу из капкана, нашёл кусок ветоши, обмакнул его в кадушку с мёдом и обмазал им пойманное животное. Взяв крысу за хвост, он принёс её игуменье, показал и сообщил, что он выловил животное в кадушке с мёдом. Матушка запричитала - продукт, ведь, теперь осквернённым считается и в пищу не пригоден. Велела она мальчику взять кадушку и вынести вон, за пределы монастыря. А он и рад - крыса-то мёд не портила. Сам наелся и сестёр монахинь угостил.
Пришло время идти к исповеди. Маленький Павлуша боится, плачет, а утаить правду не может - покаялся батюшке, пообещал, что больше так делать не будет. Священник грех ему отпустил, но спросил, всё ли они съели? Если нет, то пусть Павлуша и ему нацедит бидончик, а он за него Богу помолится. Сказано-сделано. Принёс и ему мёда.
Арест
Через несколько лет монастырь закрыли, многих монахов арестовали, а саму обитель преобразовали в трудовую артель. Павел Груздев и здесь нашёл себе дело. Он по-прежнему занимался сельхозработами, а также, вплоть до мая 1941 года, когда его арестовали, активно участвовал в общественной жизни артели.
Накануне ареста в дом к Груздевым попросился на ночлег некий молодой человек. Радушные хозяева приютили гостя, доверились ему, а он оказался сотрудником НКВД. Гость выведал нужную ему информацию, касающуюся религиозной жизни Павла, и сообщил об этом своим коллегам. Ночью к дому подъехал «чёрный ворон» и Груздева Павла увезли в тюрьму. Фамилию следователя будущий архимандрит запомнил на всю жизнь - Спасский. Он ему все зубы выбил, истязал жестоко. Да только нашему герою признаваться было не в чем, а от веры он даже под пытками отрекаться не стал.
Отправили Павла Груздева в трудовой лагерь под Вяткой, и на долгие годы стал он заключённым номер 513. Но и в тюрьме жить можно - там ведь тоже люди. Политические держались отдельно от уголовников. Их наказывали строже, но и доверяли, почему-то, больше.
Как Павел Груздев спас немца
Заключённый номер 513, Павел Груздев, был назначен путеобходчиком - он должен был следить за состоянием железной дороги, а точнее, за отрезком пути между лесоповалом и лагерем. Работу свою «святоша», как называли Груздева охранники, выполнял всегда добросовестно, за состоянием полотна следил внимательно. Благодаря этой службе он мог свободно выходить в лес за пределы зоны и собирать там грибы да ягоды. Заключённых, как известно, витаминами не жаловали, а он своим товарищам по 58 статье приносил то землянику, то малину, то ежевику. Грибы сушил, травы лекарственные заготавливал.
Вот однажды, а дело было осенью, поехал он со своим начальником, таким же заключённым, как и он сам, Григорием Васильевичем Кополом осматривать пути. На всём пути паровоза по полотну туман стелется - ничего не видно, но Павел спокоен - накануне всё проверил. Дорога в порядке. Вдруг машина дёрнулась - видимо, что-то под колесо попало. Через несколько метров снова то же самое. Начальник кричит: «Ты меня обманул! Рельсы не закреплены! Больше здесь работать не будешь! На две недели пайку хлеба сокращу!». А пайка - это 800 граммов. Штрафники получали по 300.
Как только вернулись в лагерь, Павел Груздев назад побежал - посмотреть, что там с рельсами? Он ведь проверял - всё было в норме. На улице холод жуткий - середина осени, дождь как из ведра льёт, да и стемнело уже, а железнодорожное полотно - почти 8 км. Где-то на середине пути, в канаве, где паровоз первый раз дёрнулся, он увидел лошадь. Она в тумане зашла на пути, легла спать - паровоз её и сбил. В другом месте то же самое. Заключённый номер 513 лошадей в кювет стащил. Пока возился, услышал звуки, доносившиеся из шпалорезки, что стояла неподалёку. Он вошёл туда и увидел, что парень, который должен был этих лошадей пасти, повесился. Что делать? Как его снять? Ножа и близко нет - если у заключённого найдут, то расстреляют без суда и следствия. Зубами развязать тоже нет возможности - следователь Спасский все выбил. Стал Павел Груздев молиться - и Скоропослушницу призывал, и Михаила Клопского, и угодника Божия Варлаама, и Иоанна Златоустого, кого он только ни вспомнил. Наконец, верёвка поддалась, развязал он беднягу, а парень уже и не дышит. Он ему искусственное дыхание, массаж сердца, снова молитвы возносить принялся. Наконец послышалось биение сердца.
Побежал Груздев назад, в лагерь, в санчасть. На улице холод и дождь, а на Павле одежда вся сухая - такой жар от тела шёл. Прибежал. Дрезину вызвал, врача отыскал и назад, к парню. Слава Богу, всё обошлось. Потом суд назначили - судить того паренька-пастуха. Война, мол, а он, немец-фашист, диверсию устроил. Заключённый 513, Груздев Павел, выступил в качестве свидетеля. Он судьям так сказал: «Парень, мол, не со зла это сделал - просто недоглядел, уснул. Он не хотел нарочно вредить. У него и жена есть, и дети. Он потому и в петлю полез, что устыдился своего проступка и испугался. Никакая это с его стороны не диверсия». Поверили.
Потом немец за добро Павлу добром отплатил - долгое время, пока они в одном бараке жили, от своей пайки хлеба кусок отламывал и Павлу на нары клал.
Лагерная Литургия
Вместе с Павлом Груздевым срок отбывали священники. Как он говорил, целая епархия набралась - два епископа, монахи, игуменьи монастырей, священники и огромное количество простых верующих. Большой их мечтой было поучаствовать в Божественной Литургии, но на зоне это невозможно. И всё же друзья Павла придумали, как это осуществить. Жена начальника пропусков, Анатолия Комкова, Лёля, была глубоко верующей женщиной. Она-то и упросила мужа позволить заключённым выйти в лес и провести службу. Ответственным за возвращение всех обратно в зону назначили Павла Груздева.
С самого утра женщины торопили Павла. Все боялись, что разрешение отменят, и ничего у них не получится. Однако, в положенное время, большая группа зеков выступила в лес. По дороге насобирали ягод, потом отжали из них сок, а из консервной банки сделали чашу для причастия. Алтарём послужил пень срубленного дерева. Молитвы все помнили наизусть. Служили от души. «Слёз было столько, сколько за всю жизнь не видел», - вспоминал впоследствии Павел.
Вернулись в лагерь все. Никто не убежал, хотя возможность такая была. Никто не хотел подвести Павла.
Через некоторое время, когда заключённых стали по этапу переводить в другой лагерь, начался дождь, и на глазах у всех молния ударила в тот пень. Он сгорел, дабы не осквернили впоследствии освящённое место.
Казахстан
Перевели Павла в Северный Казахстан - отбывать оставшийся срок наказания, а заодно, осваивать целинные земли. Участки давали большие - по три гектара. Хочешь, не хочешь, а брать обязан. И обрабатывать. Дело трудное, но Павел к сельскому труду привычен. Арбузы, дыни, овощи разные, злаки выросли у него на славу, вскоре даже корову завели. Она в тот же год двух телят родила. Благополучие, достаток и сытость пришли в жизнь Павла Груздева - излишки на базар возили, продавали. На вырученные деньги обновы покупали, дома строили. Жизнь потекла своим чередом.
А в 1953 году вышла амнистия. Из дома Груздеву сообщили, что отец с матерью его ждут, скучают. Поскольку без специального вызова бывшим заключённым свободно разъезжать по стране нельзя, сестра Павла, которая жила вместе с родителями в Тутаеве, прислала ему телеграмму, что, мол, мать его, будучи семи десятков лет, родила двойню и находится при смерти. Это было неправдой, но оказалось веской причиной, чтобы разрешить Павлу выезд.
Новая жизнь
Вернулся Груздев в родные места. После долгих мытарств с документами и реабилитацией остался он в Тутаеве. Стал священником, настоятелем храма в селе Верхне-Никульском. Постепенно слава о нём, как о прозорливце и лекаре от Бога, разошлась по всей Ярославской области, а после, и по стране. Народ длинной вереницей потянулся к нему на исповедь, отстоять службу и послушать проповедь.
Уже при жизни шла о нём молва, как о святом праведнике. Такой случай рассказали ленинградцы, которые перед каждым походом приезжали к нему за благословением. Они заметили, что без напутствия архимандрита рыбалка удачной не бывает. Взяли как-то рыбаки вместе с собой, за компанию, товарища, - популярного журналиста. Тот посмотрел всё, послушал, а вернувшись домой, в Ленинград, опубликовал в своей газете пасквильную статью «Житие отца Павла». Взяли её рыбаки и приехали к архимандриту показать. Тот прочитал и велел газету в прорубь выбросить.
Тот журналист к нему больше не приезжал - рыбачил в других местах, но недолго…, до зимы. Отправился он однажды на реку, на подлёдный лов. Сделал лунку, а лёд вокруг потрескался. Он в образовавшуюся полынью провалился. Так и погиб.
Отец Павел любил употреблять в речи фразеологизмы, говорил зычно, на старорусский манер. Советы архимандрита Павла Груздева были очень простыми. Он учил своих прихожан не гордиться и не возвышаться над другими людьми: «Если в человеке простоты нет, значит, он глуп и боится это показать, а может быть скрывает какой-то грех». Это же относилось и к обидчивым - умные, по его словам, никогда не обижаются.
Самого отца Павла сравнивали неслучайно с юродивыми. Одевался он бедно, жил скудно, а с важными и чиновными господами держал себя дурачком - так легче не поддаться на их провокации. Они к нему нередко с проверками приезжали. А он наденет на себя рваную рубаху, закатает одну штанину до колена и давай выгребную яму в сортире чистить. Те постоят-постоят, и уедут ни с чем: разве можно беседовать с человеком, который весь фекалиями перемазан?
В ленинградской столовой
В своих рассказах отец Павел не боялся выглядеть смешным и нелепым. Так, любил он повеселить товарищей историей о том, как пообедал в одной ленинградской столовой. В этом городе он гостил часто - там у него было много друзей и знакомых.
Приехал он как-то раз в Ленинград, в гости к владыке Никодиму. Тот спешил по делам, и предложил отцу Павлу, пока сам в отлучке, сходить в какую-нибудь столовую и там пообедать. Дал батюшке 25 рублей и уехал.
Отправился старик искать столовую. В одни его не пускали, потому что он был в валенках, в другие, потому что галстук не соответствовал требованиям. В конце концов, нашёл батюшка столовую, где кормили комплексными обедами. Заплатил он деньги, взял поднос с едой, сел за стол, поставил чемодан под стул и приготовился обедать, а ложку прихватить забыл. Делать нечего - вернулся в буфет, где столовые приборы выдавали. Взял ложку, а заодно и стопочку выпил. Подошёл к своему столу и видит, что там уже какой-то мужчина сидит и его суп ест. Что делать? Придвинул к себе батюшка второе, котлету пополам разломил, картофельное пюре разделил. Стакан компота на два разлил, и стал свою половину есть. А мужчина всё это время молча на него смотрел. Закончив трапезу, незнакомец поднялся и ушёл. Отец Павел тоже пообедал и собрался уходить. Хвать, а чемодана-то и нет. Украли?! Огляделся он по сторонам, к кому обратиться, и под соседним столом увидел свою поклажу. Понял старый священник, что чужой обед съел. Испугался он, стыдно стало - схватил свои пожитки, и бежать - через дорогу, в валенках, в длинной рясе, с чемоданом в руке и прямо на красный сигнал светофора.
Конец жизни и память
К концу своих дней Павел Груздев, последний старец святой жизни, совсем ослеп. Денег у него отродясь не водилось, а тут даже на лекарства не хватало. «На всё воля Божья», - без обиды и уныния повторял он. Не жаловался. Умер в больнице 13 января 1996 года.
Похоронили батюшку в Тутаеве, ныне Романов-Борисоглебск Ярославской области. Как и предсказывал отец Павел: «Родился пригодился, а умру - от вас не уйду», - больше 10 лет лежит священник в ограде местного кладбища, а тропинка к могиле Павла Груздева так и не заросла травой - круглый год идут к нему паломники и несут цветы.
