Корвет метался во все. Константин станюкович - избранные произведения

Не от мира сего

…Я пришёл на крышу крепости в полном одиночестве и с бутылкой вина. Отсюда был прекрасный вид на заснеженную долину. Как нам сказал один из стражников, зима в этом году началась слишком поздно, но многие поселения уже были в снегу по самую крышу! В принципе, мне было не очень интересно, но диалог постарался поддержать. Хотя сам и не знаю зачем. Усмехнувшись, я отпил из бутылки и поморщился. Холодная жидкость обожгла горло и я закашлялся.

Сзади меня раздались шаги и я огляделся через плечо. Открылась дверь и на крышу вышел Царь. В правой руке он держал факел, а левой придерживал дверь, пока выходил.

Как я и думал! - воскликнул он и подошёл ко мне. - Что ты тут делаешь?

Как видишь, пью. А ты что тут делаешь?

Пришёл за тобой. Можешь называть меня мамочкой. Идём отсюда! - друг взял меня за руку и потащил к выходу.

Нет. Я тут постою, а ты можешь идти, - совершенно спокойно сказал я и отвернулся, глядя на ночное небо.

Наступила тишина и никто из нас не пытался прервать её. Где-то внизу слышались приглушённые голоса и смех людей, ржание лошадей, стук копыт об камни. Слабый холодный ветер забирался за ворот куртки. Но я даже не пошевелился, чтобы поправить куртку.

Сано забрал из моих рук бутылку и вылил остатки прямо с крыши. Взглядом проводив в последний путь напиток, я выдохнул и взял факел.

Как думаешь, Пауль одумается? - тихо спросил Царь.

Надеюсь на это. У него есть целая неделя.

А что потом?

В смысле?

Что будет семи дней, если он не одумается? Ты же не на полном серьёзе ринешься в самый центр?

Кто знает… Может вернёмся? Становится всё холоднее.

Да, идём.

Потушив факел в небольшом сугробе, который успел за некоторое время образоваться на крыше, мы спустились вниз…

Всеволод Кальян

Глава 2

Александр Царь

Я стоял на балконе и смотрел на ночное небо. Множество звёзд складывалось в причудливые созвездия и покрывали тёмное небо. Огромная луна светила на поляну перед замком и на деревья. Примерно было за полночь, но я не мог уснуть. Сегодня был ужин с императрицей. Нас с Кальяном расспрашивали. Как мы сюда попали и всё в таком духе. После ужина Всеволод подошёл к Карлу и спросил насчёт того, сможем мы ли попасть обратно в наш мир. Вы уже знаете ответ? Да, мы не сможем вернуться.

Александр, вы не спите? - в дверь постучала одна из служанок и приоткрыла её.

Нет. Что-то случилось?

Нет, что вы. Всё хорошо. Просто я подумала что, - она замялась и опустила глаза. - Я подумала что вы можете рассказать нам про свой мир.

Я? А почему не К… В смысле Всеволод.

А его забрали стражники. Вы же не против? - с надеждой спросила девушка.

Конечно не против, - я натянул улыбку и подошёл к ней.

Раньше я говорил что коридоры в нашем универе бесконечны, так вот, я был не прав, ибо в этом замке (ну или дворце) бесконечные коридоры. Пока мы шли, я увидел на стенах портреты людей и вроде не только людей. Ведь у нас не может быть таких заострённых ушей. Да и кошачьих глаз не может быть.

Стой, я так и не узнал. Как тебя зовут? - где бы ты ни был, вежливость прежде всего.

Ой! Совсем забыла, - девушка остановилась и повернулась ко мне. - Моё имя Росана.

Очень приятно познакомится, - я взял её ладошку и поцеловал. - Росана.

У девушки порозовели щёчки, она опустила глазки и поспешно отвернулась.

А мы скоро придём?

Мы почти на месте.

Росана прошла ещё немного вперёд, и повернула налево и я направился за ней. Девушка открыла дверь и зашла.

Комната в которую мы пришли, была большой, но уютной. И тут было много женщин, очень много.

Добрый вечер, Александр! - заворковали они.

Можно просто, Царь, - приятно то как.

Царь, а вы уже знаете зачем вы сюда пришли? Может, уже расскажите? Нам любопытно.

Я не стал долго томить и присел на диван. Что же им такое рассказать? Они посмотрели на меня выжидающим взглядом и я спросил:

А что вы хотите услышать?

Моду… - несмело выкрикнула одна из девиц и мигом умолкла.

Уж точно не мода, ибо я в этом не шарю. Ой, то есть не разбираюсь. Может что-то другое?

Женщины переглянулись и стали спорить. Я же их не слушал, а под шумок съел наверное пол-тарелки клубники. Или земляники? Или ещё что-то. Просто путаю их постоянно.

Мы решили, - бойко сказала синеволосая девушка. - Расскажи нам просто про свой мир. Что захочешь.

Окей, - ответил я с забитым ртом. - Давайте я вам расскажу про своё детство и Кальяна.

Я старался вспомнить все позорные моменты из жизни Всеволода, но получалось так, что я рассказывал и про свои. Например когда мы гостили у моей бабушки в деревне, то мы пошли тогда купаться. Я, Кальян, Серый, Тоха и ещё какой-то пацан, но я его не помню. Так вот, мы не поделились конфетами с девчонками и ушли. Они обиделись до такой степени, что пока мы купались, спёрли всю нашу одежду. Но оставили один носок. О был моим. А в ветер с мокрыми плавками не погуляешь, пришлось снимать их и прикрываться лопухами. Но зато, мы стали индейцами.

После того как я рассказал эту историю, то заметил что многие девушки краснели. От смеха…

Следующей историей было про то, как на меня упал аквариум с пауками (не ядовитыми) и как после этого я стал бояться пауков. И ещё много чего я рассказал.

Так вот, после того как нас поймали, то заставили извиниться перед той девушкой. Я конечно же попытался извиниться, но я засмеялся и убежал. После этого, меня нашёл Кальян и от… Ой, простите дамы.

А вы всё-таки извинились?

Неа. Говорю же, я убежал, а Кальян остался там…

Знаешь как мне досталось? - спросил тот самый Кальян и я повернул голову.

Да ладно ты, подумаешь.

Всеволод подошёл к нам и присел на табурет.

Знаешь как мне было стыдно? Он отчитывал только меня. А хотя это ты кинул в неё червяка и её стошнило, на другую девчонку. - Кальян засмеялся.

На самом деле, это не вся история, ну так как тут девушки, то я всё не стал рассказывать. Да и Всеволод тоже. Мало ли какие у них тут моральные устои.

Мы просидели ещё некоторое время и пошатываясь, пошли обратно. Я в одну сторону, Севка в другую. Пожелав спокойной ночи, точнее уже утра, мы пошли спать.

В моей комнате меня ожидал сюрпрайз, под названием кот. Но котик не простой, а большой и чёрный с белыми пятнами. Он лежал на ковре и мыл свою лапу. Посмотрел на меня своими зелёными глазами и продолжил своё дело.

Кис-кис. Иди сюда. - я осторожно подошёл к котику и присел.

Он так же продолжал мыть лапу и бить по полу массивным хвостом. Ну была не была. Я натянул рукава и осторожно взял животное и как назло, он замурлыкал. Вот же блин! И ещё так жалобно посмотрел на меня.

Ладно, оставайся.

Я отнёс его на кровать и вздохнул. Блин, ночь без сна не прошла без следа. У меня болели глаза и стучало в висках. Как же мне плохо то. Надеюсь и тебе Кальян не лучше. Я хороший друг. По мне видно.

Осторожно подвинул котейку, я прилёг на той части кровати, которую мне оставил котик. Спасибо, о великодушный! За это я положу на тебя свои уставшие конечности.

Всеволод Кальян

Я вчера впервые попробовал кальян и зря. Ибо почему-то у меня болели лёгкие и ещё из-за дыма я ничего не видел. Так зрение минусовое, а ещё и дым (или пар?). От сигарет мне не так хреново.

Ещё? - спросил Карл.

А потом я очутился в комнате с женщинами и Царём. Да блин, даже в другом мире вокруг него целый гарем! Мне бы так! Да ладно, шучу я. Просто из-за моего вечно недовольного лица, ко мне уже боятся подходить. Ну я бы тоже к такому человеку не подошёл бы. Вот. Какая "высокая" у меня самооценка.

- «В день же тот исшед Иисус из дому, седаше при море. И собрашася к нему народи мнози, якоже ему в корабль влезти и сести. И весь народ на бреге стояша…»

У самого трапа, держась за него руками, стоял Кириллов и чуть слышно всхлипывал.

Кириллов, ты? - окликнул его Опольев.

Я, ваше благородие!

Что ты? Никак ревешь?

Страшно, Лександра Иваныч, да и Щербаков жалостно читает.

Стыдись… ведь ты матрос?

Матрос, ваше благородие! - отвечал, стараясь глотать слезы, молодой матросик.

То-то и есть! Ну полно, полно, брат… Никакой опасности нет! - ласково проговорил мичман и, сам бледный и взволнованный, потрепал по плечу своего вестового и, держась за перила трапа, отдернул люк и вышел на палубу.

Цепляясь за пушки, пробрался он на ют, под мостик и, взглянув кругом, в первую минуту оцепенел от ужаса.

Корвет метался во все стороны, и волны свободно перекатывались через переднюю часть. Гром грохотал не переставая, и сверкала молния, прорезывая огненным зигзагом черные нависшие тучи и освещая беснующийся океан с его водяными горами и палубу корвета с вышибленными в нескольких местах бортами. Катера одного не было - его смыло. Казалось, шторм достиг своего апогея и трепал корвет, стараясь его уничтожить, но корвет не поддавался и вскакивал на волну и снова опускался, тяжело ударяясь и скрипя, словно бы от боли. Матросы толпились на шканцах и на юте, держась за протянутые леера . По временам, при ослепительном блеске молнии, все молча крестились.

Капитан стоял у штурвала, рядом с шестью рулевыми, правившими рулем, и отрывисто указывал, как править. При свете фонаря видно было его истомленное, бледное и страшно серьезное лицо. Тут же стояли старший штурман Иван Иваныч и старший офицер.

В первые минуты молодого мичмана охватил жестокий страх, но потом страх постепенно сменился каким-то покорным оцепенением.

«Все равно, спасения нет в случае крушения!» - пронеслось у него в голове.

И он стоял, уцепившись за что-то, потрясенный и безмолвный.

Господи помилуй! - раздался возле него голос сигнальщика. - Смотрите, ваше благородие!

Но Опольев уже видел. Он видел при свете блеснувшей молнии, в недалеком расстоянии, силуэт погибающего судна, видел фигуры людей с простертыми руками и невольно зажмурил глаза.

Снова сверкнула молния и озарила океан. Судна уже не было.

Опольев перекрестился. Скорбный вздох нескольких человек вырвался около него.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Молодой мичман стоял на палубе, смотря на бушующий шторм, час, другой… сколько именно - он не помнил.

Наконец буря, казалось, стала чуть-чуть утихать, и Опольев спустился вниз.

В палубе по-прежнему царил страх, и Щербаков читал евангелие.

Молодой человек бросился в койку. Он долго не мог заснуть, потрясенный только что виденным. Наконец тяжелый сон охватил его.

Когда он проснулся, яркий дневной свет стоял в каюте. Он приподнялся и с радостным изумлением почувствовал, что качка теперь совсем другая - правильная и покойная. Он выглянул на палубу. Матросы весело разговаривали. Люки все были открыты, и в палубе не пахло скверным запахом.

Кириллова послать! - крикнул он.

Явился Кириллов, веселый и радостный.

Здорово, брат. Что, стихло?

Стихло, ваше благородие!

Ну, видишь, со штормом и справились! - говорил мичман.

Точно так, ваше благородие.

В кают-компании было оживленно. Все были в сборе и говорили о шторме, о том, как лихо выдержал его «Сокол», отделавшись поломкой бортов да потерей катера. Но о погибшем вчера на глазах судне все почему-то избегали вспоминать.

А штормяга изрядный был. Знатно трепало! - сказал старый штурман. - И теперь еще свежо!.. Ну, да барометр подымается! - прибавил он и после своих двух стаканов разбавленного коньяком чая пошел наверх «ловить солнышко», то есть делать обсервации.

Хотя качало еще порядочно, но сегодня можно было напиться чаю по-человечески, и Опольев с аппетитом съел за чаем чуть ли не полкоробки английских печений, проголодавшись со вчерашнего дня, не забыв угостить и ласкавшуюся веселую Лайку и жирного кота Ваську.

Затем он пошел взглянуть на океан.

Океан, видимо, «отходил» и катил все еще большие свои волны далеко не с прежним бешенством, и корвет, под зарифленными марселями, фоком и гротом, несся теперь при свежем ровном ветре узлов по одиннадцати в час, легко убегая от попутной волны.

Плотники чинили проломленный в нескольких местах борт, мурлыкая вполголоса какую-то песенку.

Дня через два, в девятом часу утра, Кириллов будил своего барина:

Ваше благородие! Лександра Иваныч! Вставайте! К Мадере подходим!

После многих дерганий вестовой разбудил мичмана.

Скоро на якорь становиться, ваше благородие! Погода - благодать! - весело говорил вестовой.

Опольев быстро оделся и выбежал наверх.

Чуть-чуть попыхивая дымком из трубы, корвет подходил под парами к подернутому легкой туманной дымкой высокому острову. Успевший починить свои аварии после шторма «Сокол» сиял чистотой и блеском под лучами ослепительного солнца, медленно плывшего в голубой безоблачной высоте. И океан, еще недавно наводивший трепет, теперь ласковый и спокойный, тихо шевелясь переливающейся зыбью, нежно лизал своей манящей, прозрачной синевой бока едва покачивающегося корвета.

В роскошное, раннее тропическое утро на Сингапурском рейде, где собралась русская эскадра Тихого океана, плававшая в 60-х годах, новый старший офицер, барон фон дер Беринг, худощавый, долговязый и необыкновенно серьезный блондин лет тридцати пяти, в первый раз обходил, в сопровождении старшего боцмана Гордеева, корвет «Могучий», заглядывая во все, самые сокровенные, его закоулки. Барон только вчера вечером перебрался на «Могучий», переведенный с клипера «Голубь» по распоряжению адмирала, и теперь знакомился с судном.

Несмотря на желание педантичного барона в качестве «новой метлы» к чему-нибудь да придраться, это оказалось решительно невозможным. «Могучий», находившийся в кругосветном плавании уже два года, содержался в образцовом порядке и сиял сверху донизу умопомрачающей чистотой. Недаром же прежний старший офицер, милейший Степан Степанович, назначенный командиром одного из клиперов, - любимый и офицерами и матросами, - клал всю свою добрую, бесхитростную душу на то, чтобы «Могучий» был, как выражался Степан Степанович, «игрушкой», которой мог бы любоваться всякий понимающий дело моряк.

И действительно, «Могучим» любовались во всех портах, которые он посещал.

Обходя медлительной, несколько развалистой походкой нижнюю жилую палубу, барон Беринг вдруг остановился на кубрике и вытянул свой длинный белый указательный палец, на котором блестел перстень с фамильным гербом старинного рода курляндских баронов Беринг. Палец этот указывал на лохматого крупного рыжего пса, сладко дремавшего, вытянув свою неказистую, далеко не породистую морду, в укромном и прохладном уголке матросского помещения.

Это что такое? - внушительно и строго спросил барон после секунды-другой торжественного молчания.

Собака, ваше благородие! - поспешил ответить боцман, подумавший, что старший офицер не разглядел в полутемноте кубрика собаки и принял ее за что-нибудь другое.

Конвертская, ваше благородие!

Боцман… Как твоя фамилия?

Гордеев, ваше благородие!

Боцман Гордеев! Выражайся яснее; я тебя не понимаю. Что значит: корветская собака? - продолжал барон все тем же медленным, тихим и нудящим голосом, произнося слова с тою отчетливостью, с какою говорят русские немцы, и останавливая на лице боцмана свои большие, светлые и холодные голубые глаза.

Что ты? Никак ревешь?

Страшно, Лександра Иваныч, да и Щербаков жалостно читает.

Стыдись... ведь ты матрос?

Матрос, ваше благородие! - отвечал, стараясь глотать слезы, молодой матросик.

То-то и есть! Ну полно, полно, брат... Никакой опасности нет! ласково проговорил мичман и, сам бледный и взволнованный, потрепал по плечу своего вестового и, держась за перила трапа, отдернул люк и вышел на палубу.

Цепляясь за пушки, пробрался он на ют, под мостик и, взглянув кругом, в первую минуту оцепенел от ужаса.

Корвет метался во все стороны, и волны свободно перекатывались через переднюю часть. Гром грохотал не переставая, и сверкала молния, прорезывая огненным зигзагом черные нависшие тучи и освещая беснующийся океан с его водяными горами и палубу корвета с вышибленными в нескольких местах бортами. Катера одного не было - его смыло. Казалось, шторм достиг своего апогея и трепал корвет, стараясь его уничтожить, но корвет не поддавался и вскакивал на волну и снова опускался, тяжело ударяясь и скрипя, словно бы от боли. Матросы толпились на шканцах и на юте, держась за протянутые леера*. По временам, при ослепительном блеске молнии, все молча крестились.

Капитан стоял у штурвала, рядом с шестью рулевыми, правившими рулем, и отрывисто указывал, как править. При свете фонаря видно было его истомленное, бледное и страшно серьезное лицо. Тут же стояли старший штурман Иван Иваныч и старший офицер.

* Л е е р а - веревки, протягиваемые вдоль судна во время

сильной качки. - П р и м. а в т о р а.

В первые минуты молодого мичмана охватил жестокий страх, но потом страх постепенно сменился каким-то покорным оцепенением.

"Все равно, спасения нет в случае крушения!" - пронеслось у него в голове.

И он стоял, уцепившись за что-то, потрясенный и безмолвный.

Господи помилуй! - раздался возле него голос сигнальщика. Смотрите, ваше благородие!

Но Опольев уже видел. Он видел при свете блеснувшей молнии, в недалеком расстоянии, силуэт погибающего судна, видел фигуры людей с простертыми руками и невольно зажмурил глаза.

Снова сверкнула молния и озарила океан. Судна уже не было.

Опольев перекрестился. Скорбный вздох нескольких человек вырвался около него.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Молодой мичман стоял на палубе, смотря на бушующий шторм, час, другой... сколько именно - он не помнил.

Наконец буря, казалось, стала чуть-чуть утихать, и Опольев спустился вниз.

В палубе по-прежнему царил страх, и Щербаков читал евангелие.

Молодой человек бросился в койку. Он долго не мог заснуть, потрясенный только что виденным. Наконец тяжелый сон охватил его.

Когда он проснулся, яркий дневной свет стоял в каюте. Он приподнялся и с радостным изумлением почувствовал, что качка теперь совсем другая правильная и покойная. Он выглянул на палубу. Матросы весело разговаривали. Люки все были открыты, и в палубе не пахло скверным запахом.

Кириллова послать! - крикнул он.

Явился Кириллов, веселый и радостный.

Здорово, брат. Что, стихло?

Стихло, ваше благородие!

Ну, видишь, со штормом и справились! - говорил мичман.

Точно так, ваше благородие.

В кают-компании было оживленно. Все были в сборе и говорили о шторме, о том, как лихо выдержал его "Сокол", отделавшись поломкой бортов да потерей катера. Но о погибшем вчера на глазах судне все почему-то избегали вспоминать.

А штормяга изрядный был. Знатно трепало! - сказал старый штурман. И теперь еще свежо!.. Ну, да барометр подымается! - прибавил он и после своих двух стаканов разбавленного коньяком чая пошел наверх "ловить солнышко", то есть делать обсервации.

Хотя качало еще порядочно, но сегодня можно было напиться чаю по-человечески, и Опольев с аппетитом съел за чаем чуть ли не полкоробки английских печений, проголодавшись со вчерашнего дня, не забыв угостить и ласкавшуюся веселую Лайку и жирного кота Ваську.

Затем он пошел взглянуть на океан.

Океан, видимо, "отходил" и катил все еще большие свои волны далеко не с прежним бешенством, и корвет, под зарифленными марселями, фоком и гротом, несся теперь при свежем ровном ветре узлов по одиннадцати в час, легко убегая от попутной волны.

Плотники чинили проломленный в нескольких местах борт, мурлыкая вполголоса какую-то песенку.

Дня через два, в девятом часу утра, Кириллов будил своего барина:

Ваше благородие! Лександра Иваныч! Вставайте! К Мадере подходим!

После многих дерганий вестовой разбудил мичмана.

Скоро на якорь становиться, ваше благородие! Погода - благодать! весело говорил вестовой.

Опольев быстро оделся и выбежал наверх.

Чуть-чуть попыхивая дымком из трубы, корвет подходил под парами к подернутому легкой туманной дымкой высокому острову. Успевший починить свои аварии после шторма "Сокол" сиял чистотой и блеском под лучами ослепительного солнца, медленно плывшего в голубой безоблачной высоте. И океан, еще недавно наводивший трепет, теперь ласковый и спокойный, тихо шевелясь переливающейся зыбью, нежно лизал своей манящей, прозрачной синевой бока едва покачивающегося корвета.

Обязательно! Форменный, батюшка, штормяга! Уж такая это подлая Бискайка*. Сколько раз я ее ни проходил, всегда, шельма, угостит штормиком! Да-с.

_______________

* Бискайский залив. - П р и м. а в т о р а.

Старик с видимым наслаждением допил стакан, нахлобучил фуражку и ушел.

Одольев взглянул на кают-компанейские часы: до восьми часов оставалось еще пять минут. Он допил чай, надел при помощи Кириллова дождевик и с первым ударом колокола, начинавшего отбивать восемь склянок, поднялся по трапу наверх, возбужденный и взволнованный в ожидании "первого шторма" в своей жизни, и снова на мгновение вспомнил о кудрявом деревенском саде, о Леночке с ее чернеющей родинкой на румяной щеке, с ее славными глазами...

"Как т а м хорошо, а здесь..." - пронеслось в голове молодого моряка.

Он вышел на палубу и сразу очутился в иной атмосфере.

Его охватил резкий холодный ветер и обдало водяной пылью. Он услыхал характерный вой ветра в снастях и рангоуте, увидал бушующий седой океан, и мысли его мгновенно приняли другое направление - морское.

И он принял равнодушный вид и молодцевато поднялся на мостик, точно сам черт ему не брат и штормы для него привычное дело.

Несмотря на жгучее чувство страха, охватившее в первый момент молодого мичмана, величественное зрелище бушующего океана невольно приковало его глаза, наполнив душу каким-то безотчетным благоговейным смирением и покорным сознанием слабости "царя природы" перед этим грозным величием стихийной силы.

Вокруг, на видимое глазом пространство, океан словно весь кипел в белой пене, представляя собой взрытую холмистую поверхность волн, несущихся, казалось, с бешеной силой и с шумом разбивающихся одна о другую своими седыми гребнями. Но кажущиеся вдали небольшими холмами, эти валы вблизи преображаются в высокие водяные горы, среди которых, то опускаясь в лощину, образуемую двумя валами, то поднимаясь на гребень, идет маленький черный корвет* со своими почти оголенными мачтами, со спущенными стеньгами**, встречая приближение шторма в бейдевинд***, под марселями**** в четыре рифа*****.

_______________

* К о р в е т - старинное трехмачтовое военное судно с открытой

батареей.

** С т е н ь г а - брус, являющийся продолжением мачты.

*** Б е й д е в и н д - направление движения корабля, самое

близкое к линии ветра.

**** М а р с е л ь - большой прямой парус, второй снизу.

***** Р и ф - приспособление, при помощи которого можно изменить

площадь парусности. Взять рифы - убавлять паруса.

Раскачиваясь и вперед и назад, и вправо и влево, корвет, поднимаясь на волну, разрезает ее и иногда зарывается в ней носом, и часть волны попадает на бак, а другая бешено разбивается о бока судна, рассыпаясь алмазными брызгами. Изредка корвет черпает бортом, и тогда верхушки волн вкатываются на палубу, выливаясь через противоположный борт в шпигаты.

Вот-вот настигает громадный вал... Вон он за опустившейся кормой, высоко над нею и, кажется, сейчас обрушится и зальет этот корвет, кажущийся теперь крохотной скорлупкой, зальет со всеми двумястами его обитателями без всякого следа... Но в это мгновение нос корвета уже спускается с другого вала, корма поднялась высоко и страшный задний вал с гулом разбивается об нее и снова опускает корму.

Все небо заволокло темными кучевыми облаками, которые бешено несутся в одном направлении. Мгновенно покажется солнце, обдаст блеском седой океан и вновь скроется под тучами. Ветер ревет, срывая по пути верхушки волн, рассыпающихся серебристой пылью, и воет в рангоуте, в снастях, потрясает их, точно негодуя, что встретил препятствие...

Вахтенные матросы в своих просмоленных парусинных пальтишках, надетых поверх синих фланелевых рубах, держатся за снасти. Все молчаливы и серьезны. Ни шутки, ни смеха. Когда волна обдает брызгами, они, словно утки, отряхиваются от воды и снова смотрят то на океан, то на мостик.

Там, словно прикованный, стоит, широко расставив ноги, пожилой капитан, держась руками за поручни. Он, по-видимому, спокоен и посматривает то на горизонт, то на паруса. Он не спал целую ночь. Его лицо, обветрившееся, утомленное и сосредоточенное, кажется старее от бессонной ночи. Он собирается отдохнуть часок-другой, но, прежде чем спуститься к себе в каюту, решил при себе убрать марсели, чтобы встретить шторм с меньшею площадью парусности, под штормовыми парусами.

Уберите марсели и поставьте зарифленные триселя*, штормовую бизань** и фор-стеньги-стаксель***!

_______________

* Т р и с е л ь - вид паруса.

** Б и з а н ь - парус на задней мачте (бизань-мачте).

*** С т а к с е л ь - косой треугольный парус. С т е н ь г а

брус, являющийся продолжением мачты.

Есть! - отвечал мичман и, приставив ко рту рупор, крикнул:

Марселя крепить! Марсовые к вантам!

И когда марсовые матросы подошли к вантам, продолжал:

По марсам!

Крепко держась руками за вантины, матросы тихо и осторожно полезли по веревочной лестнице и, достигнув марсов, расползлись по стремительно качающимся реям. У молодого офицера замер дух при виде этих маленьких человеческих фигур на высоте, раскачивающихся вместе с реями и крепивших паруса при таком адском ветре. Ему все казалось, что кто-нибудь да сорвется и упадет за борт. И он не спускал с рей испуганных глаз. И капитан и старший офицер тоже не спускали глаз. Видно, и их беспокоила та же мысль.

Но матросы цепко держались и ногами и руками. Держась одной рукой за рею, каждый другой убирал мякоть паруса, и, когда все было окончено, Опольев с облегченным сердцем скомандовал:

Марсовые, вниз!

Затем были поставлены штормовые паруса, и капитан сказал Опольеву своим обычным повелительным тоном:

Если что случится, дать знать... Да на руле не зевать! - крикнул он, чтобы слышали рулевые.

И ушел отдохнуть. Наверху, кроме вахтенного Опольева, остался старший офицер.

К концу вахты молодой мичман уже свыкся с положением, и буря уж не так пугала его. И когда в полдень он сменился и спустился в кают-компанию, то вошел туда с горделивым видом человека, побывавшего в переделке. Но на его горделивый вид никто не обратил внимания.

По случаю погоды "варки" не было, и обед состоял из холодных блюд: ветчины и разных консервов. Обедали в кают-компании с деревянной сеткой, укрепленной поверх стола, в гнездах которой стояли приборы, лежали обернутые в салфетки бутылки и т. п. Вестовые с трудом обносили блюда, еле держась на ногах от качки. Обед прошел скоро и молчаливо. Обычных шумных разговоров и шуток не было, да и аппетит у многих был плохой. Один только старый штурман ел, по обыкновению, за двоих и выпил обычную свою порцию за обедом - бутылку марсалы.

После обеда все разошлись по каютам.

К ночи ветер достиг степени шторма.

Опольев, совсем одетый, дремавший у себя в койке, внезапно проснулся от какого-то страшного грохота. Очнувшись, он увидал, что вся его каюта озарена светом молнии. Затем снова мрак и снова раскаты грома над головой.

Он ощупью нашел двери каюты и вышел в жилую палубу, едва держась на ногах. Корвет положительно метало во все стороны. В палубе никто не спал. Матросские койки висели пустые. Бледные и испуганные, сидели подвахтенные матросы кучками и жались друг к другу, словно бараны. Многие громко вздыхали, шептали молитвы и крестились. При слабом свете качающихся фонарей эта толпа испуганных людей производила тяжелое, угнетающее впечатление. Кто-то, громко охая, проговорил, что "пора, братцы, надевать чистые рубахи"*.

_______________

* Перед крушением у русских матросов есть обычай надевать чистые

рубахи. - П р и м. а в т о р а.

Но в ту же минуту раздалась энергичная ругань боцмана, вслед за которой тот же сиплый басок боцмана проговорил:

Ты у меня поговори!.. Смущай людей! Я тебе задам рубахи! А еще матросы!

И снова посыпалась звучная ругань, успокоившая испуганных людей.

Как и утром, образной, старик Щербаков, сидел на прежнем месте у машинного люка, окруженный кучкой матросов.

- "В день же тот исшед Иисус из дому, седаше при море. И собрашася к нему народи мнози, якоже ему в корабль влезти и сести. И весь народ на бреге стояша..."

У самого трапа, держась за него руками, стоял Кириллов и чуть слышно всхлипывал.

Кириллов, ты? - окликнул его Опольев.

Я, ваше благородие!

Что ты? Никак ревешь?

Страшно, Лександра Иваныч, да и Щербаков жалостно читает.

Стыдись... ведь ты матрос?

Матрос, ваше благородие! - отвечал, стараясь глотать слезы, молодой матросик.

То-то и есть! Ну полно, полно, брат... Никакой опасности нет! ласково проговорил мичман и, сам бледный и взволнованный, потрепал по плечу своего вестового и, держась за перила трапа, отдернул люк и вышел на палубу.

Цепляясь за пушки, пробрался он на ют, под мостик и, взглянув кругом, в первую минуту оцепенел от ужаса.

Корвет метался во все стороны, и волны свободно перекатывались через переднюю часть. Гром грохотал не переставая, и сверкала молния, прорезывая огненным зигзагом черные нависшие тучи и освещая беснующийся океан с его водяными горами и палубу корвета с вышибленными в нескольких местах бортами. Катера одного не было - его смыло. Казалось, шторм достиг своего апогея и трепал корвет, стараясь его уничтожить, но корвет не поддавался и вскакивал на волну и снова опускался, тяжело ударяясь и скрипя, словно бы от боли. Матросы толпились на шканцах и на юте, держась за протянутые леера*. По временам, при ослепительном блеске молнии, все молча крестились.

Капитан стоял у штурвала, рядом с шестью рулевыми, правившими рулем, и отрывисто указывал, как править. При свете фонаря видно было его истомленное, бледное и страшно серьезное лицо. Тут же стояли старший штурман Иван Иваныч и старший офицер.

_______________

* Л е е р а - веревки, протягиваемые вдоль судна во время

сильной качки. - П р и м. а в т о р а.

В первые минуты молодого мичмана охватил жестокий страх, но потом страх постепенно сменился каким-то покорным оцепенением.

"Все равно, спасения нет в случае крушения!" - пронеслось у него в голове.

И он стоял, уцепившись за что-то, потрясенный и безмолвный.

Господи помилуй! - раздался возле него голос сигнальщика. Смотрите, ваше благородие!

Но Опольев уже видел. Он видел при свете блеснувшей молнии, в недалеком расстоянии, силуэт погибающего судна, видел фигуры людей с простертыми руками и невольно зажмурил глаза.

Снова сверкнула молния и озарила океан. Судна уже не было.

Опольев перекрестился. Скорбный вздох нескольких человек вырвался около него.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Молодой мичман стоял на палубе, смотря на бушующий шторм, час, другой... сколько именно - он не помнил.

Наконец буря, казалось, стала чуть-чуть утихать, и Опольев спустился вниз.

В палубе по-прежнему царил страх, и Щербаков читал евангелие.

Молодой человек бросился в койку. Он долго не мог заснуть, потрясенный только что виденным. Наконец тяжелый сон охватил его.

Когда он проснулся, яркий дневной свет стоял в каюте. Он приподнялся и с радостным изумлением почувствовал, что качка теперь совсем другая правильная и покойная. Он выглянул на палубу. Матросы весело разговаривали. Люки все были открыты, и в палубе не пахло скверным запахом.

Кириллова послать! - крикнул он.

Явился Кириллов, веселый и радостный.

Здорово, брат. Что, стихло?

Стихло, ваше благородие!

Ну, видишь, со штормом и справились! - говорил мичман.

Точно так, ваше благородие.

В кают-компании было оживленно. Все были в сборе и говорили о шторме, о том, как лихо выдержал его "Сокол", отделавшись поломкой бортов да потерей катера. Но о погибшем вчера на глазах судне все почему-то избегали вспоминать.

А штормяга изрядный был. Знатно трепало! - сказал старый штурман. И теперь еще свежо!.. Ну, да барометр подымается! - прибавил он и после своих двух стаканов разбавленного коньяком чая пошел наверх "ловить солнышко", то есть делать обсервации.

Хотя качало еще порядочно, но сегодня можно было напиться чаю по-человечески, и Опольев с аппетитом съел за чаем чуть ли не полкоробки английских печений, проголодавшись со вчерашнего дня, не забыв угостить и ласкавшуюся веселую Лайку и жирного кота Ваську.

Затем он пошел взглянуть на океан.

Океан, видимо, "отходил" и катил все еще большие свои волны далеко не с прежним бешенством, и корвет, под зарифленными марселями, фоком и гротом, несся теперь при свежем ровном ветре узлов по одиннадцати в час, легко убегая от попутной волны.

Плотники чинили проломленный в нескольких местах борт, мурлыкая вполголоса какую-то песенку.

Дня через два, в девятом часу утра, Кириллов будил своего барина:

Ваше благородие! Лександра Иваныч! Вставайте! К Мадере подходим!

После многих дерганий вестовой разбудил мичмана.

Скоро на якорь становиться, ваше благородие! Погода - благодать! весело говорил вестовой.

Опольев быстро оделся и выбежал наверх.

Чуть-чуть попыхивая дымком из трубы, корвет подходил под парами к подернутому легкой туманной дымкой высокому острову. Успевший починить свои аварии после шторма "Сокол" сиял чистотой и блеском под лучами ослепительного солнца, медленно плывшего в голубой безоблачной высоте. И океан, еще недавно наводивший трепет, теперь ласковый и спокойный, тихо шевелясь переливающейся зыбью, нежно лизал своей манящей, прозрачной синевой бока едва покачивающегося корвета.