Красный архиерей. Николай Толстиков

Писать небольшие заметки в местную газету Николай Толстиков начал еще в восьмом классе. После того как его наблюдения о природе опубликовали, школьника не оставляла мечта поступить в Литературный институт.

"Так началось сотрудничество с газетой «Сокольская правда. Каково же было всеобщее удивление, когда я впервые переступил порог редакции: многие считали, что материалы присылает умудренный жизнью человек, а приехал зеленый пацан-школьник" , - вспоминает Николай Толстиков. В небольшом провинциальном Кадникове он закончил десятилетку и после службы в доблестных ВВС был принят в штат «Сокольской правды». В 1979 году Николай Толстиков вступил в литобъединение «Сокол» при редакции. В этом году оно отмечает 60-летие со дня основания и знаменито тем, что из него вышли пять членов Союза писателей России: Полина Рожнова, Николай Фокин, Александр Швецов, Лидия Теплова, Николай Толстиков.

Женившись в 1987 году, Николай Толстиков с женой перебрался в Вологду. Вместе супруги уже почти тридцать лет. В Вологде молодой автор сотрудничал с «Вологодским комсомольцем», работал в многотиражке «Вологодский строитель». В то же время заинтересовался духовной жизнью города.
«Это были перестроечные времена. Меня очень впечатлил первый общегородской крестный ход в 1991 году. Вторым знаковым для меня событием стал приезд патриарха Алексия II в Вологду в 90-х. Таинственная жизнь Церкви все время притягивала меня. Мальчонкой я бегал в действующий храм Ильи Пророка на Лисьих горах в Кадникове. В Вологде ходил в открывшийся храм апостола Андрея Первозванного и читал романы Дмитрия Балашова, в которых хорошо была поднята церковная тематика, вопросы государственности, использован добротный литературный язык. Церковной литературы тогда просто-напросто не издавали. В итоге я уже в сознательном возрасте поступил в Вологодское духовное училище» , - рассказывает отец Николай. Он уже почти оставил мечту стать профессиональным писателем, всерьез полагая, что отправляет рукопись на творческий конкурс в Литинститут в последний раз.

Мечты сбываются
Николай Толстиков был рукоположен в диаконы в 1993 году и направлен служить в вологодский храм Покрова Пресвятой Богородицы на Торгу. В Литературный институт им. А. М. Горького он поступил уже в сане диакона. «На собеседовании сидит представительная комиссия во главе с ректором Сергеем Есиным. Говорят мне: «Вы - священнослужитель, а у нас вольные нравы, как же вы будете учиться в светском учебном учреждении?» А я отвечаю: «От человека зависит, по каким правилам жить». Так я был принят в семинар Владимира Орлова (автора популярных в свое время романов «Альтист Данилов» , «Аптекарь» и др.). Группа подобралась интересная. В ней были и летчик, и балерина Большого театра, и профессор из Московского мединститута - люди, состоявшиеся в профессии», - рассказывает Николай Александрович. А сегодня, в 57 лет, он получает второе высшее образование, завершая обучение в Православном Свято-Тихоновском гуманитарном университете в Москве.

В настоящее время отец Николай служит в сане иерея в храме святителя и чудотворца Николая во Владычной слободе, одновременно являясь и востребованным писателем. «Я не разделяю для себя служение и творчество. Они настолько тесно переплетены, что теперь уже не мыслю своей жизни без какой-либо из этих ее составляющих» , - говорит священник.

«Писательство - это труд…»

Мы задали несколько вопросов отцу Николаю, касающихся его профессиональной сферы.
- И все-таки автор на слуху, когда живут его творения, когда его публикуют. Как ваши произведения попали в издательства? Что этому предшествовало?

- Надо понимать, какое было время. Поначалу, когда я обращался в конце 80-х в издательства, ответ был один: «Церковное и божественное не берем». Хотя мои произведения - преимущественно художественная проза. Конечно, в них присутствует духовное начало, но в них нет навязчивой пропаганды чего-либо. Главное, чтобы книга заинтересовала читателя. Показать человека таким, каков он есть - с его переживаниями, метаниями, его путь к себе, к Богу, - вот моя задача. Сегодня появился термин «православная проза». Отношу себя к этому направлению.

А что касается издания подобных книг, я считаю, что среди наших современников первооткрывателем здесь является Тихон Шевкунов, опубликовавший «Несвятые святые» - произведение о монастырской жизни, так же как и лауреат Патриаршей премии протоиерей Николай Агафонов. После того как их книги начали раскупать, издательства раз - ушки на макушке! - и стали искать нашего брата. На меня вышел редактор одного из издательств через социальные сети. Так в 2013 году в Москве вышла солидная книга моей прозы «Лазарева суббота» тиражом 7 тыс. экземпляров, а следом за ней в 2014-м - не менее солидные «Приходские повести». Ранее в Москве также вышли книги «Пожинатели плодов» и «Без креста». До этого мне удалось издать только две тоненькие книжки в местных издательствах тиражом по 500 экземпляров. Но было множество журнальных публикаций, в том числе и за рубежом. Любят наши бывшие соотечественники русскую прозу, ностальгируют.

- Над чем работаете сейчас?

- В работе сборник коротеньких рассказов из жизни прихода с придуманным мною названием «Приходинки». Журналистский взгляд наметан, и, казалось бы, незначительные детали рождают маленькие рассказы, которые очень полюбились читателям. Вот один из примеров: бабушка приносит связку позеленевших засохших баранок, отдает батюшке и говорит: «Хотела отдать поросенку, да вот тебе принесла. Хоть помолишься за меня, грешную». Или еще один. «Причащают детей. Одна девочка ну никак не хочет причащаться. Батюшка уже не знает, что делать. Смотрит, у нее на спине игрушечный рюкзачок-портфельчик: «Сегодня причащаются те, кто с портфельчиками». Девочка сразу рот - как галчонок! И подумалось мне: а что если бы взрослые дяди и тети, которые с большими портфелями, чаще причащались Святых Христовых Тайн? Может быть, в России и жить бы лучше стали.

Часть «приходинок» была опубликована в вологодском журнале «Лад» и других изданиях. Из большого - пишу повесть в рассказах «Ильинка» о жизни храма и о жизни вокруг него. Время действия - с 30-х годов прошлого века по наши дни. За основу взяты мои личные воспоминания, связанные с Ильинским храмом в Кадникове, воспоминания земляков. Сохранились в памяти и прототипы персонажей. К примеру, есть сквозной персонаж в моих произведениях Сан Саныч. Жил такой учитель литературы. Он был сыном «врага народа» и, чтобы иметь возможность учиться, был вынужден отречься от отца, о чем потом всю жизнь сильно переживал. Истовый атеист, в итоге он пришел к Богу.

- Как вы работаете над своими произведениями?

- Несмотря на век Интернета я пишу по-прежнему от руки, считаю, что бумага «греет». И только потом набираю текст на компьютере. Писательство - это труд. Нужно постоянно трудиться. Озарение придет в процессе, а так хоть абзац сядь да напиши в день.

- Как вы оцениваете сегодняшнюю ситуацию в литературе?

- Я рад, что сегодня происходит возвращение к реалистической прозе. От «макулатуры» народ стал отворачиваться, начал обращаться к добротной литературе. Что касается языка, конечно, в этом отношении литература сегодня проигрывает. Часто в произведениях встречаются надуманные деревенские диалоги с использованием диалектов, на которых сегодня в большинстве случаев не говорят уже. Много жаргонизмов, блатной лексики, что засоряет русский язык.

- Что вы сами читаете?

- Конечно, Святое Евангелие, труды святых отцов Церкви. Из мирских часто перечитываю книги Виктора Астафьева, Василия Белова, исторические романы Дмитрия Балашова, Валентина Пикуля. Читаю и современных авторов, очень любимы рассказы московского священника и писателя Ярослава Шипова.

- О чем сегодня мечтаете?

- Моя мечта - создать православную общину писателей и других творческих работников. Единомышленники, готовые поддержать эту идею, уже есть.

Николай ТОЛСТИКОВ

КРАСНЫЙ АРХИЕРЕЙ

Рассказ

Над монашками еще и глумились долго, потому как не старухи древние они еще были.
Командир карательного отряда - тщедушный низкорослый мужичок средних лет, повернул желчное, заросшее щетиной, лицо к стоявшему рядом пожилому бойцу:
- А вы, товарищ, не хотите присоединиться к молодцам?
И зло-весело сверля его карим глазом - другой был, ровно заслонкой, прикрыт бельмом, кивнул на заброшенный овин, откуда доносились девичьи стоны и причитания.
Дядька растерялся, опустил ствол винтовки, и тут же остановились, перестали выбрасывать лопатами землю из ямы вкопашиеся уже по грудь два священника и немолодой, но крепкий мужик - церковный староста. Они смущали народ, когда из монастырских храмов и здешней приходской церкви отряд выгребал ценности. С ними, с «контрой», долго не чикались, тут же к высшей мере приговорили.
Лишь по-прежнему стоявший на коленях возле края разверстого зева ямы восьмидесятилетний старец-архиерей монотонно, нараспев, читал молитвы; ветерок шевелил на его голове реденький белесый пух.
- Что, работнички? Хватит с вас? Авось, все поместитесь! - бельмастый знаком приказал копалям выбираться из ямы.
Разрумянившиеся потные бойцы вытолкнули из сарая трех монахинь. Они, увязая босыми ногами в холодной супеси и пытаясь прикрыть наготу разодранной одеждой, взошли на земляной бугор. Монашенки помоложе жались к настоятельнице, статной сорокалетней женщине. Оглянувшись, она ожгла палачей взглядом черносмородинных глаз.
- Приготовиться! - скомандовал бельмастый, с усмешкой косясь на молоденького служивого с расцарапанной мордашкой; тот, вжимая в плечо приклад винтовки старательно целился.
- Пли!
«Какая баба красивая! - ненароком успев встретиться со взглядом игуменьи, вздохнул пожилой дядька. - Эх, губим!.. Каторжанец, твою мать!»
Он поморщился от звука скрипучего неприятного голоса бельмастого, выкрикивающего команды.
Другой залп смел в яму священников и старосту, остался стоять епископ с воздетыми к небу руками, шепча слова отходной молитвы. Но вот и он повалился.
- Свадьба что надо - невесты, женихи и посаженный батюшка! Зарывайте!
Бельмастый отошел к воротам овина, запалил остатки сена. Бойцы, торопливо закидывая землей убиенных, хмуро косились на своего командира: он, неотрывно глядя на взметнувшиеся языки пламени, бормотал что-то, лишь ведомое ему...

«Серафима!»
Епископ-обновленец Александр Надеждинский, высокий, худощавый, после бессонных ночей с набрякшими синими подглазьями на осунувшемся лице, мерил шагами взад-вперед горницу; при тусклом свете керосиновой лампы длинная уродливая тень бестолково металась по стене. Чумазый, со спутанной гривой нечесаных волос, парень, заикаясь и плача, закончил свой сбивчивый рассказ и, когда Александр сдавленно простонал, сжался в углу, вылупив полубезумные глаза. Рот его перекосился в страшной гримасе, на губах запузырилась пена, и через минуту парень забился в припадке на полу.
Прибежавший на шум епархиальный секретарь остановился в растерянности, не ведая чем помочь парнишке. Он первый приметил этого оборванца, трущегося около архирейского подворья. Парня прогоняли, а он все упорно норовил попасться на глаза архиерею и, стоило епископу Александру выйти на крыльцо, бросился ему в ноги, лопоча невразумительно и обливаясь слезами. Его попытались оттащить прочь, но кто-то из обслуги признал в нем иподиакона убитого епископа Варсанофия.
Он видел все... Родом из тех мест, исхитрился как-то прошмыгнуть напрямки лесом, пока приговоренных везли окружной дорогой на место расстрела, затаился в кустах, после того как упал последним владыка, заревел в полный голос. Не услышали: спасло то, что рьяно занялись, затрещали, стреляя далеко головешками, крыша и стены овина, и в этой зловещей трескотне потонули рыдания парнишки...
Епископ Александр, хотя и не разобрал доброй половины слов, но представил себе произошедшее до сердечной обессиливающей боли зримо. «Серафима!..»
Вроде бы с той поры и немного лет минуло, и... много...

У них все было сговорено. Великая Смута только начинала надвигаться, расправлять над Россией кровавый свой морок, но все еще в жизни казалось прочно, незыблемо.
У Александра подходила к завершению учеба в духовной академии, надо было решать: принимать ли монашество, либо приглядывать себе невесту, жениться и ждать святительского рукоположения в приходские батюшки. За будущей матушкой дело не стало. На рождественские каникулы из Лавры он летел к Серафиме в мыслях, как на крыльях, но мучительно медленно тащился поезд. Проплывали за окном сонные, засыпанные снегом полустанки, оставались позади станции с важно вышагивающими по перрону городовыми и ватагами гомонящих пирожников, и - опять за окном то глухой сумрачный перелесок, то холмы с черными пятнами деревенек на вершинах.
С Серафимой выросли вместе. Отец ее был настоятелем храма в городской слободке, отец Александра - простым псаломщиком. Александр хорошо помнил, как трепетал отец перед суровым громогласным протоиереем, допустив оплошку в службе, и, выслушав внушения, заискивающе лебезил. Услужливо прогибая спину, он тыкался багрово-красной коковой носа в холеную поповскую руку, ища благословения и забвения вины.
Поначалу маленький Саша тоже боялся гневных настоятельских глаз и прятался, позже ему становилось стыдно за отца. Тот, пережив очередную выволочку, все чаще прикладывался к кружке с компанией нищебродов за углом и, наклюкавшись, беззвучно плакал, размазывая слезы по лицу. Сыну быть вот таким не хотелось...
В семинарии Александр выбился в первые ученики, а когда оказался в академии и в редкие побывки дома встречал старого протоиерея, тот теплел взглядом: «Каков молодец! Не в тятьку!» Глаза у Серафимы - в отца-настоятеля, жгуче-черные, только не гневливые и высокомерные, а с обвораживающей лукавинкой и тайной на донышке. Приехал как-то на каникулы Александр, увидел неожиданно расцветшую из нескладной девочки-подростка Серафиму и без памяти влюбился...
После вагонного тепла Александр, выйдя на перрон, мгновенно продрог от налетевшего свирепо ледяного ветра, охрип, пока кричал извозчика, и, наконец, постучав в дверь родного дома в слободке, еле слышно откликнулся просевшим голосом.
Матери подсказало сердце: сразу распахнула дверь. В домике было уютно, тепло, пахло ладаном, в красном углу трепетал огонек лампадки перед святыми ликами. Только не встречал отец: однажды после настоятельской взбучки вышел из храма, шагнул еще раз-другой и упал.
Александр, долго не церемонясь, забрался на русскую печь и на жарких кирпичах лежанки тут же провалился в сон. Пробудился он от того, что мать, взобравшись на приступок у печи, трясла его за плечо:
- Санушко, стукается к нам кто-то! Ночь ведь глухая!
Александр прислушался: то ли ветер хлопал незапертой впопыхах калиткой, то ли вправду топтался кто на обледенелых тесинах крыльца и дергал за дверную скобу. За дверью ответили не сразу, будто раздумывали:
- Пустите, люди добрые! Не дайте погибнуть!
Серую невзрачную одежду вошедшего, от наброшенного на голову капюшона до бахил на ногах облеплял снег; незнакомец прижимал к груди окоченевшие без рукавиц руки. Александр стащил с него «наволоку», явно не по его низенькому росту, мать, охая, принялась растирать шерстяным шарфом незнакомцу белые, как снег, кисти рук.
Нежданный гость, усаженный на табуретку, прижимаясь спиной к жаркому боку печи и постанывая от боли, меж тем настороженно оглядывал горницу. Был он одних лет с Александром, по смуглому лицу с тонкими чертами, по длинным "музыкальным" пальцам угадывался скорее студент, хоть и назвался он купеческим работником, отбившимся от обоза и заплутавшим в такую непогодь. Один глаз у него, точно заслонкой, был прикрыт бельмом, другой же, темно-карий, с «печалинкой», изучающе-неотрывно следил за хозяевами.
- Мне б только до утра отогреться, потом пойду догонять своих... Вашу доброту век не забуду!
Он и, верно, ушел, едва рассвело, и метель улеглась. Александр, собираясь к Серафиме, скоро бы и забыл про ночного гостя, кабы днем к Надеждинским не заглянул урядник: не видали, мол, такого? И приметы точные назвал. С этапа арестант намедни убег, обыскались, но как сквозь землю провалился.
Александр, представив занесенную снегом, скрюченную от мороза фигуру на крыльце, промолчал, недоуменно пожимая плечами.
- Прощевайте тогда! - пожилой урядник, прихожанин здешнего храма, расспросами больше томить не стал, вздохнул только, подходя к двери: - Опасный преступник - вам скажу! Бомбометатель! Если что, вы уж...
На пороге он столкнулся с городовым:
- Нигде нет, ваше бродь! - доложил тот. - Может, замерз, и пургой занесло?
- Туда ему и дорога! Жаль, что не взяли...
Александр встрепенулся, хотел выбежать на крыльцо вслед за полицейскими, но, толкнув было дверь, остановился, чувствуя, как краска стыда начинает заливать лицо. Сначала промолчал, жалея замерзающего бедолагу, а теперь - нате, вот! - опамятовался. «Поймают его сами. И на мне греха не будет, - утешил он себя...
Но потом, уже в Петербурге в академии, случившееся той морозной ночью все равно не давало ему покоя, засело занозой: «Он же бомбист, наверняка на совести загубленные жизни!»
Великим Постом Александр, облегчая душу, исповедовался отцу Пармену. Выслушав десятка два «академистов», тот безразлично-непроницаемо поглядывал на кающегося Александра, как механический болванчик размеренно кивал головой с реденькими волосенками, зачесанными в жиденькую косицу. Когда же Надеждинский решился упомянуть о беглом арестанте, которого укрыл, в обычно сонных глазах отца Пармена сверкнул хищно и настороженно интерес, что Александру не по себе стало. И предчувствие не обмануло...
Спустя недолгое время, Александр, держа в руке саквояж с пожитками, добирался до вокзала: нежданная дорога домой предстояла. Его окликнул вдруг Васька Красницкий, по прозвищу Революционер, тоже на днях отчисленный из академии - маленький суетливый человечек с бегающими неприятными глазками. Они торопливо, но сноровисто ощупывали Надеждинского:
- Горюешь, брат? Но дело ты стоящее сделал, проболтался вот только зря...Узналось как? Пармен?!
Александр, немного удивленный Васькиной прозорливости, растерянно кивнул.
- Одному ему на исповеди и сказал.
- Нашел кому! - Красницкий налился краской, сердито запыхтел, засопел. - Он же у начальства глаза и уши! За тем к нам и приставлен был!
Васька учился с Надеждинским на одном курсе, но Александр держался от него поодаль. Непоседе Красницкому учение давалось легко, отпрыск столичной «поповки» позволял себе на лекциях дерзить с преподавателями и подначивать их. Терпели Ваську до поры до времени; а он в какие-то тайные кружки стал похаживать, чем и прозвище себе заслужил, затесывался в демонстрации рабочих на питерских улицах и однажды неслабо получил по спине нагайками от казаков.
- Мне революционеры не нужны! Мы здесь Богу молимся, а не по баррикадам бегаем! И с господами бомбистами не знаемся! - отзвук раздраженного густого баса ректора академии до сих пор гудел у Александра в ушах. - Ладно, тот олух Красницкий - хлыщ столичный, а ты куда лезешь, деревня неумытая?!"
- Даст Бог, свидимся еще! - Красницкий, привстав на цыпочки, троекратно ткнулся Александру в щеки мокрыми холодными губами и пропал в людской толчее на тротуаре.
«Он, похоже, не сожалеет, что и исключили, - вздохнул Надеждинский. - Мне-то вот каково возвращаться?»

Дома, в слободке, было привычно тихо, редкий прохожий неторопливо, осторожно брел по прихваченной утренним морозцем осклизлой тропинке; размеренно, редко позвякивал на звоннице церкви одинокий колокол - шла Страстная седмица, наставал Великий Четверток.
В тесном, полутемном, с низеньким сводом, но зато с детства знакомом и дорогом фреской ли со святым ликом на стене или старого письма иконами храме, Александр стоял на коленях перед Распятием и молился. Прихожан было много, стояли плотно, неловко в тесноте крестились. Надеждинский чувствовал на себе их взгляды - вырос он на глазах у многих, и взоры эти были то сочувственные, то недоуменные, но ни одного недоброжелательного и злого. Нехорошая весть доходит ведь быстро. Ему стало еще горше.
- Господи помилуй, помоги и не оставь! - шептал он, глотая слезы...
Серафима ждала его у калитки в церковной ограде, с тревогою заглянула в глаза:
- Приехал, а к нам не заходишь. Меня избегаешь будто...
Она ласково дотронулась до его руки, но Александр подавленно молчал и даже до дому ее не проводил, отговорился каким-то срочным делом.
- Ты к нам в Пасху-то придешь? - уже вдогонку крикнула Серафима. - Я ждать буду!
Лучше бы было не ходить в настоятельский дом, да куда себя денешь и никуда от себя не убежишь...
Не успели Александр расцеловаться и «похристосоваться» с Серафимой, как старый протоиерей, ее отец, взорвался возмущенно, только что Александра со двора не погнал в толчки:
- Мне смутьяна и каторжанцев дружка в зятья не надо! Что стоишь, впрямь орясина, глазки потупивши? Будто и из академии не вышибли?! Забирайся к своим каторжанцам и про мою дочь забудь!
- Тятенька, перестаньте! - попыталась утишить отца Серафима, только куда там!
- В горницу иди! Обрадела женишку-то, выскочила! - зыкнул вконец рассвирепевший протоиерей на дочь. - Не будет вам моего родительского благословения! Во веки веков!
Александру вспомнился покойный бедняга отец: то-то дрожал огоньком грошовой поминальной свечки, переживая настоятельский гнев! Да и самому бы теперь впору сквозь землю провалиться.
Серафима же поджала в тонкую ниточку губы, и в черных глазах ее строптиво заблестели гневные огоньки:
- Я тогда в монастырь уйду!
- Скатертью дорога!..

Иеромонах Александр, принявший «постриг» несколько лет назад, пережидал Смуту в маленьком монастыре под Питером.
Что ожидало впереди?..
Малочисленная братия истово молилась в храме; кто-то предложил по крепкому еще льду Финского залива податься за границу.
- На все воля Божья! - сурово одернул ослушника старик-игумен.
Внезапно заявился... Красницкий. Александр поначалу и не узнал его: сановный, в теплой широкополой рясе и алой бархатной скуфье, протопресвитер неспешно выбрался из кибитки и важно, вразвалочку, направился к храму.
- Да! Небогато у вас! - окинув беглым взглядом убранство внутри, вздохнул он и уставился на Александра. Даже в заплывших сонных глазках вслед за удивлением мелькнула неподдельная радость.
- Не ждал, не гадал, что ты тут! - когда остались с глазу на глаз, проговорил Красницкий. - Не сбились бы с дороги, век бы в эту дыру не заехал! Да ладно... Я теперь член Высшего Церковного Управления, слыхал о таком? Самого патриарха Тихона вот где держим! - Красницкий крепко сжал маленький, в рыжих конопушках, кулачок. - Что тебя здесь ждет? Ну, разгонят вас, монасей, и то... в лучшем случае. А у нас, «живоцерковных», епископом будешь. Поедешь в свою Вологду церковную жизнь направлять и обновлять. Тянет на родину, а?!

Когда глава «Живой Церкви» митрополит Введенский и с ним еще двое архиереев-обновленцев в Москве соборно «поставили» Александра во епископы, он опять припомнил своего, всегда униженного, дьячка-отца и громогласого, хамоватого протоиерея. Не будет на приходах такого при нем, новом архиерее!..
Попутчик удивил - влез в купе вагона весь в скрипучей черной коже, козырек кепки, как у бандита - на самые глаза. Сел молча у окна и, когда поезд тронулся, спросил картаво скрипучим голосом:
- Не узнаете меня? Вы мне жизнь той давней зимой спасли!
Попутчик снял кепку и в солнечные блики, отражающиеся от стекла, осветили нашлепку бельма на его глазу.
- Едем вот с отрядом разную контру шерстить, в том числе и церковную. Рад, что вы на нашей стороне...
По приезду в Вологду бельмастый комиссар со своим отрядом немедля ушел по храмам «изымать ценности», а новоявленного епископа ждала весьма скромная встреча. Хотя местная власть подсуетилась, и большинство храмов в городе «заняли» попы-обновленцы, немногая числом кучка раскольного священства, бывшая не в чести у прежних архиереев, подходила под благословение к епископу Александру.
А народ Божий в храмы к обновленцам не пошел! Так и служил потом новый «владыка» в аукающей гулким эхом пустоте. Отряд же Бельмастого, разоряя церкви, всякое мало-мальское сопротивление жестоко карал, и на слабые протесты «красного» архиерея там давно махнули рукой: будет лишка выделываться - и самого к ногтю прижмем!
- Что мы, ровно раскольники, творим-то, кому помогаем и способствуем?! Под чью дуду пляшем?!. Господи, помоги и вразуми! - молился в своих «владычных покоях» Александр.
Весть о расправе над Серафимой и монахинями была последней каплей.
- Возомнили мы о себе, в великую прелесть впали! Надо ехать к Святейшему Патриарху Тихону и в ноги ему, каяться!
С городского вокзала тронуться в путь Александр не решился: архиерей - не иголка, всяк заметит.
- Домчим полегоньку, надо - и до Москвы! - епархиальный кучер, вроде бы человек надежный, споро погонял пару лошадей, заложенных в тарантас.
Но отъехать от Вологды далеко не удалось. В сумерках на глухом проселке нагнал беглеца конный отряд.
- Вы мне когда-то жизнь спасли, я тоже в долгу не останусь! Возвращайтесь и будьте с нами заодно, как прежде! А про ваше бегство будет забыто, - Бельмастый выжидательно помолчал. - Нет?! Хотите умереть праведником? Не получится! Слух будет пущен, что вы, святой отец, прихватили церковное золотишко и того... втихую смотались за кордон!
В густеющих сумерках бельмо на глазу комиссара проступило явственней, зловеще. «На кого же он так похож?» - подумал Александр; страха не было.
- Иуда?.. - одними губами успел еще прошептать.
Сухого щелчка выстрела он не услышал.
В разлившемся вдруг перед ним сиянии предстала радостно и светло улыбающая Серафима, юная, красивая, как в те далекие годы...

_______________________________________________

Кокова - кончик носа (вологодский диалект).

СРЕДИ ПРИХОЖАН ЗДЕСЬ МНОГО ПИСАТЕЛЕЙ, А НАСТОЯТЕЛЕМ НОВОЙ ОБЩИНЫ СТАЛ ОТЕЦ НИКОЛАЙ ТОЛСТИКОВ. ОН - АВТОР НЕСКОЛЬКИХ КНИГ ПРОЗЫ, ВЫПУСКНИК ЛИТЕРАТУРНОГО ИНСТИТУТА ИМ. ГОРЬКОГО.

Сегодня мы говорим с Николаем Толстиковым - отцом Николаем - о литературе и православии, вологодских писательских традициях и о возрождении церкви священномученика Власия, епископа Севастийского.

ПИСАТЬ НИКТО НЕ УЧИТ

- Отец Николай, когда вы решили стать литератором? Откуда у вас эта тяга к слову?

Все началось с первых рассказиков и заметок о природе на страницах районной газеты. Потом, после армейской службы, была работа в штате «Сокольской правды». Вот уж где по району довелось поколесить! Журналист районки во всем мастер, во всем долен разбираться: и в сельском хозяйстве, и в заводском производстве, и в культуре.

Влияние партийной цензуры сильно в то время мешало?

В районной газете 80-х годов - не трогай только горком или райком КПСС, остальную «номенклатуру» можно было пушить так, что только перья летели. Совались смело во все проблемы, тех, кто с прохладцей «разоблачал» или трусил, еще и сам редактор подгонял. Он же и обрубал того, кто лишка зарывался. Газету простой народ, особенно сельский, уважал, за «жисть» потолковать с корреспондентом считали за честь. А чинуши побаивались

Не скрою, лучшей «школы жизни», как бы ни трафаретно это звучало, для начинающего писателя нет.

При редакции газеты обреталось сильное литературное объединение. Планку на обсуждениях держали будь здоров, халтуру освистывали. Недаром потом из литобъединения вышло аж пятеро членов Союза писателей!

Нужно ли учиться в литературном институте, что он дает?

Писать никто не учит - это сразу давали нам понять в стенах Литературного института. А вот получить прочное филологическое образование можно и нужно. Еще один плюс - твои опусы там разбирают по косточкам руководитель творческого семинара, как правило, это известный маститый писатель, и сокурсники.

А как вы оказались в церкви?

Историей я интересовался всегда, но в советских учебниках о церкви, о Боге было сказано до обидного мало, да и написано в соответствующем духе: мракобесы, реакционеры... Какой-либо литературы вообще не было. Как я радовался, когда зашел в восстанавливаемый храм апостола Андрея Первозванного в Вологде и приобрел там невзрачный, на серой бумаге, репринт «Закона Божьего»! Тут же в ящичек с песком - подсвечниками еще в храме не обзавелись - поставил свечу и перекрестился... Тогда, в начале девяностых, сумятица в душах и умах была. А что бывает, когда по зыбучему болоту идешь? Верно, ищешь твердый берег, чтоб не засосало в трясину. Вот таким берегом для меня и стало православие.

Как относились писатели, студенты и преподаватели в литинституте к тому, что вы служили в церкви?

Да, действительно, в Литературном институте я учился в девяностые годы, когда уже был священнослужителем. Вначале мое нахождение в студентах сего учебного заведения вызывало недоумение, ехидные ухмылки, даже неприятие было у некоторых. Причем и в Москве, и у нас в Вологде. Еще бы, среди студенческой братвы, славящейся своими вольными нравами, затесался «служитель культа»!

Но у нас в семинаре Владимира Орлова занимались и балерина, и летчик, и доктор. Потом все как-то притерпелось, притерлось, да и к концу XX века в России вряд ли кого уже чем- то можно было удивить. А батюшек православных сегодня в литературе – целый ряд.

БЕЗ МЕРЗОСТИ

- Как смотрит православие на литературу?

Положительно смотрит, если писатель не озабочен только сценами насилия, похоти, отрицанием существования Божиего мира. Сейчас даже термин появился «православная литература». Можно уже немало имен назвать, вполне светские издательства в выходе таких книг заинтересованы. Есть и так называемая «иерейская» проза, проза священников. Из батюшек, которые пишут, образовался по России целый ряд. Священники Николай АГАФОНОВ и Ярослав ШИПОВ - прекрасные рассказчики, чувствуется, что пишут, опираясь на собственный церковный опыт, проза не «высосана из пальца», и нет желания выдавать желаемое за действительное. Нет у них и придурашливых воздыханий, натужной слезливости, чем часто грешат, рядящиеся под православных, литераторы.

А какие книги вы читаете?

Читаю и перечитываю книги Виктора Астафьева, в чем-то считая его своим учителем. Исторические романы Дмитрия Балашова, Валентина Пикуля. Произведения и дневниковые записи Чехова. Интересна мне проза Олега Павлова, Михаила Тарковского, Владимира Крупина, рано погибшего Вячеслав Дегтева.

А книги, где клевета и хула на Бога и Его церковь, просто не хочется открывать. Я уже говорил об «околоправославной» мерзости, которой выходит достаточно на книжный прилавок. Издателями часто делается это от нехватки ума и погони за дешевой сенсацией. А какой это может нанести вред душе человеческой, им и невдомек.

Для себя какую тему в литературе вы выбрали?

Одно из главных направлений в моем творчестве – это, как сказано в Евангелии, «Не здоровые имеют нужду во враче, но больные». О здоровом правильном человеке, вероятно, писать радостно и легко. Это приятнее, чем опускаться до самого дна, описывать его обитателей. Еще труднее описать человека выбираюшегося с этого самого дна, карабкающегося, обрывая ногти, в гору. Скатиться-то легко, усилий не надо.

Об этом в моих новых книгах, вышедших в московских издательствах: «Пожинатели плодов», «Без креста», «Лазарева суббота», «Приходские повести».

МЕЛЬНИЦА, ХЛЕБОЗАВОД, ХРАМ

- Расскажите о храме в Вологде, который уже назвали «писательским». Кто помогает его возрождать?

Члены вологодского отделения Союза писателей России выступили инициаторами создания православной общины творческой интеллигенции Вологды, и наш правящий архиерей митрополит Игнатий – пошел нам навстречу.

Храм расположен в центре Вологды на пересечении улиц Кирова и Челюскинцев. Что в нем только не перебывало за годы советской власти! И хлебозавод с мельницей, какие-то мастерские, конторы. Он лишился глав с крестами и колокольни. Судя по старым фотографиям, раньше он был похож на корабль. В наше время в его стенах обосновался продуктовый магазин, где бойко торговали водкой и съестным товаром. Слава Богу, теперь все позади! Магазин благополучно выехал, а с 10-го декабря служим здесь молебны и панихиды. Чтобы восстановить храм дел предстоит много, очень много. Ощущаем мы и молитвенную помощь священномученика Власия епископа Севастийского, в честь которого наречен храм. Он жил в 3 веке в Малой Азии, пострадал во время гонения на христиан.

Храм восстанавливаем всем миром, помогает делать первые шаги приход храма святителя Николая во Владычной слободе, первые наши прихожане. Двери открыты для всех, ждем всех с настроем доброго дела в душе.

ДОСЬЕ. Николай ТОЛСТИКОВ.

Родился в Кадникове в 1958 году, член Союза писателей, православный священник. После службы в армии работал в районной газете. Окончил Литературный институт им. А.М.Горького и Православный Свято-Тихоновский гуманитарный университет в Москве.

Представляем вниманию читателя книгу известного писателя и священнослужителя Николая Толстикова. Отца Николая называют «новым Солоухиным», его прозу - переходом от эпохи «товарищей» за колючей проволокой к человеку с разбуженной совестью. По мнению критиков, Толстиков - единственный в современной литературе писатель, говорящий о месте церкви в жизни людей в повседневном её значении, без умолчаний и ретуши. Его книга «Диаконские тетради» в лонг-листе премии Бунина за 2011 год. Проза Николая Толстикова отличается твердым, ясным писательским почерком, выношенным в глубинном постижении места и роли человека в мире, а также глубокой вкоренённостью в родную почву. В его повестях можно и увидеть, и понять Россию, потому что он пишет Россию не расчётливыми приёмами, не глазами постороннего для страны - он рассказывает, в повестях, свою страну страницами. И через повести Николая Толстикова приходит понимание, где мы родились, какая наша страна, настоящая.

Ночь на улице российской чёрная, октябрьская, беспросветная. Кажется, навсегда. Помнится - до первого чистейшего снега.

Ночь на пространстве российской литературы. Настойчиво выдаются за лидерские образцы московские пожухлости: подробности поедания собаки, унитазные запахи в одежде встречающего женщину хозяина квартиры, приготовление ужина из вырезанных из тела девушки теперь бывших половых, физиологических деталей, подробные инструкции хамства и наглости на месте необходимого таланта - нормальной головой подумаешь, - да разве люди нормальные могут такие пакости провозглашать за достижение человеческого сообщества, после всех прежних гуманитариев подавать отвратительное за образец поведения и страницы для подражания? Для желания так жить?

Брезгливость из человеческого восприятия чего бы то ни было никуда не исчезла, и не исчезнет, она природна…

И после тошнятины, вылетающей из души, ищется хорошее. Нужное, как молоко после отравления какой-то дрянью.

Я встретился с прозой Николая Толстикова. Слава судьбе, он не московский, он Москву знает по касательной: побыл в ней на учёбе и уехал, себя сохранив. А сохранённое переложив в рассказы и повести.

Он - вологодский. Да, литература художественная авторами в провинциальных частях России пишется чистой, искренней, с отсутствием желания напакостить всему человечеству. Зачем вообще читается литература? Всеми - не знаю. Мною - для желания узнать, а как, а чем живут люди? Что делают и думают?

Как живут в России настоящей, не перекрашенной рекламой под «запад»?

«Владимирка». «Грачи прилетели». Не знаю, чем они заставляют смотреть и помнить вот такую живопись, вроде простую, вроде похожие на современную фотографию - фотографии молчат, а из живописи классической, то есть образцовой, что-то исходит. Стоять можно долго, смотреть, чувствовать воспринимаемое. Чувствуемое, и - воспринимаемое. Творчество Николая Толстикова из этого же ряда, оно - жизнь России. В ЦРУ для понимания русской жизни читать нужно обязательно, но - а как они поймут людей, не ценящих доллары, дорогие машины, ищущих не дорогих проституток для забав в дорогих гостиницах, - нечто другое, нечто другое…

Чистое для души. Чистое для осознания себя человеком не пакостящим. Человеком помогающим. Кому? Человеку рядом.

Стропильное, для русского.

Не искорёженного столичной ерундой разврата, зоопарковыми телепередачами, где вместо зверей бродят очертаниями похожие на людей, - очертаниями… где проститутки чего-то там «думают», оказывается…

В Вологде люди любопытно разговаривают, там и мне, русскому, не сразу стало понятно, что произносят. Сохранилось в ней настоящее, от камзола Петра первого до резьбы на домах, от толстенных стен Спасо-Прилуцкого монастыря, похожего на крепость - в 1812 году в нём вывезенные из Москвы государственные ценности хранились, - до тротуаров, где проходил Николай Рубцов, и слетали на него строчка «тихая моя Родина»… В Вологде я искал его бывшее присутствие и понимал: пустота после него, пустота, и где новый, умеющий говорить?

Тоскливо было, тогда…

«…И вновь везёт меня такой знакомый катер,

С таким родным на мачте огоньком…»

Николай Толстиков говорит. С ним в Вологде не тоскливо.

«Поминальная свеча» - рассказ… прочитаешь и вздохнёшь, и подумаешь: да что же такое среди народа творится? Для проклинания плохой сегодняшней жизни уничтожить всё родительское позади себя?

Я не хочу пересказывать содержание рассказов и повестей. Нельзя пересказать каждую запятую, каждое слово, передающее сознанию содержание творчества. Я могу сказать с другой стороны: есть писатель Николай Толстиков, и я, читая его произведения, понимаю, как люди живут в Вологде сегодняшней. Ясный у него язык, не газетная сурогатина, не брехливый, - со своими редкими своеобразными словами, дорисовывающими художественно, на самом деле художественно.

В Вологде долго тянулся провал, литературный. Ну не появлялся писатель, несколькими рассказами способный показать людей вокруг себя. Высветилось, сегодня. И хочется сохранения такого автора для литературы, хочется его других, пока не написанных произведений. Разворота его основного, наипереднего.

В его повестях можно и увидеть, и понять Россию, потому что он пишет Россию не расчётливыми приёмами, не глазами постороннего для страны - он рассказывает, в повестях, свою страну страницами. И через повести Николая Толстикова приходит понимание, где мы родились, какая наша страна, настоящая. Такой писатель сможет, только бы зажался для крепкого удержания пера пишущего, и в стороне ото всего и всех, и без боязни пугающей - один я, кто бы помог…

Талант сам по себе держится, талантом…

Писатель - на самом деле явление, чисто природное…

Я не судья, сунувший в карман истину, и не какой-то Барзамон Андатрович, капризно распределяющий «этот академик а тот не дорос, пока не дорос, думается». Я просто пишу, если автор мне нравится, произведениями. Не из поговорки «доброе слово и кошке приятно», а из желания разобраться, где присутствует сегодня хорошая литература. Где хорошие авторы.

После рассказов и повестей Николая Толстикова все дни состояние - возвращение к написанному им, к обдумыванию, к пониманию: да не задавят нас, современных писателей, никакие пакости, выдаваемые за литературу. И только потому, что больше и больше людей отворачивается от ларёчной поделочной разливухи и ищут чистый спирт настоящей литературы.

«…С таким родным на мачте огоньком…»

Николай Рубцов навсегда сказал. То ли о катере, то ли о творчестве…

Юрий Панченко, литературный обозреватель, критик, прозаик

Обычная размеренная жизнь Сереги Филиппова под сорок стала заедать и рваться на куски, как изношенная кинолента. На заводе, где исправно слесарил немало лет, бац! - и оказался за воротами: захиревшее производство закупил какой-то «барыга» и свои порядки завел. Была бы шея, а хомут найдется - рассудил, успокаивая себя, Серега и горько ошибся: таких, как он, безработных в городе оказалось пруд пруди. Он без толку посовался туда-сюда, запил…