Кто из писателей выступил против пастернака. Об исключении пастернака из союза писателей

История с романом «Доктор Живаго » всем достаточно хорошо известна, подробно на этом останавливаться не буду. Хочу лишь подчеркнуть — травля поэта, приведшая его к гибели, началась не из-за романа, который лежал в редакции «Нового мира » и который обещали напечатать, а из-за присуждения Нобелевской премии. Скандал не хотели устраивать до последнего, боясь испортить новый имидж СССР в связи с приходом Хрущёва , и очень возможно, что всё сошло бы на тормозах, - без публикации романа, конечно, но и без дикой травли, развернувшейся осенью 1958-го, - если бы книга на Западе пользовалась умеренным успехом или не имела вообще никакого. Но роман стал бестселлером и получил самую престижную из литературных наград. И вот этого местные власти и литературные сановники не могли ему простить.

Травля

К несчастью, гениальность Пастернака оценили прежде не на Родине, а за рубежом («большое видится на расстояньи »). «Пророка нет в отечестве своём ». 23 октября 1958 года Шведская академия присудила ему премию по литературе «за значительный вклад как в современную лирику, так и в области великих традиций русских прозаиков ». За два года (до смерти Пастернака) им было получено до тридцати тысяч писем и поздравительных телеграмм со всего света.

Корней Чуковский поздравляет Бориса Пастернака

Зинаида Николаевна уже предвкушала, какое платье она наденет для поездки в Стокгольм . Но на следующее утро к Пастернаку явился Федин - старый друг, сосед по даче, который заявил, что будет говорить с ним как официальное лицо. И потребовал, чтобы тот немедленно отказался от премии, иначе в завтрашних газетах это будет расценено как предательство. Поэт сказал, что этого не сделает.
Пастернак знал, что за поиски правды во все времена человека объявляли еретиком. Не случайно в первом варианте «Фауста » он писал:

Немногих, проникавших в суть вещей
и раскрывавших всем души скрижали,
сжигали на кострах и распинали,
по воле черни с самых давних дней.

С этого дня и началась травля поэта чернью. Вплоть до физической. М. Светлов , живший в ту осень в Переделкино , рассказывал, что хулиганы кидали камни в окна дачи Пастернака, были угрозы разгромить её, раздавались антисемитские выкрики. Какие-то негодяи побили камнями собачку Пастернака, её боялись выпускать одну, и Лёня Губанов приезжал гулять с ней. (У меня был стих об этом, ). Поэт был как зверь в загоне. Об этом своём состоянии он поведал в стихотворении «Нобелевская премия» :

Я пропал, как зверь в загоне.
Где-то люди, воля, свет,
А за мною шум погони,
Мне наружу ходу нет.

Темный лес и берег пруда,
Ели сваленной бревно.
Путь отрезан отовсюду.
Будь что будет, все равно.

Что же сделал я за пакость,
Я, убийца и злодей?
Я весь мир заставил плакать
Над красой земли моей.

Но и так, почти у гроба,
Верю я, придет пора -
Силу подлости и злобы
Одолеет дух добра.

(Я обратила внимание на вольную или невольную перекличку с Набоковым :

Какое сделал я дурное дело,
и я ли развратитель и злодей,
я, заставляющий мечтать мир целый
о бедной девочке моей.)

А в черновом варианте у Пастернака были в конце такие строки:

Все тесней кольцо облавы,
И другому я виной:
Нет руки со мною правой,
Друга сердца нет со мной!

А с такой петлей у горла
Я хотел еще пока,
Чтобы слезы мне утерла
Правая моя рука.

Правая рука — это Ольга Ивинская . В тот момент они были в ссоре — после очередной «семейной сцены», которые она ему нередко устраивала, требуя узаконивания отношений.

Антипастернаковская кампания нарастала. Имя поэта стали поносить на всех собраниях, совещаниях, активах. Газеты пестрели кликушескими заголовками статей, которые должны были выражать так называемый «гнев народа». «Простые рабочие» писали, что хоть и не читали романа, но таким, как Пастернак, не место в литературе и на советской земле. Публиковались, например, такие «перлы»:

Твой идеал давно в кромешном мраке.
Как больно нам, как стыдно, что меж нас
ещё живут и ходят пастернаки
и выжидают свой продажный час.
Восхищены тобою не друзья,
а жёлтые продажные писаки.
Нельзя простить и оставлять нельзя
в литературе нашей пастернакипь!

Союз писателей единодушно исключил поэта из своих рядов, о чём подробно и саркастически спел Галич в своей песне «Мело мело по всей земле...» Послушайте: .

«Мы поимённо вспомним всех...»

Стенограмма того позорного собрания была опубликована тридцать лет спустя в 1988 году в «Советской культуре », где поимённо указали всех, «кто поднял руку». Поражает обилие действительно талантливых людей в списке тех, кто поспешил заклеймить Пастернака — Слуцкий, Сельвинский, Шкловский, Солоухин, Лев Ошанин, Вера Панова, Мариетта Шагинян . Не все выступавшие против Пастернака были искренни, многие просто боялись. Это был последний рецидив того великого страха, что остался в наследство от сталинской эпохи, что сидел в генах. Но были и те, кто травил Пастернака по велению души. Как писал Борис Чичибабин :

У славы век неодинаков.
Пока на радость сытым стаям
подонки травят пастернаков -
не умер Сталин.

Борис Полевой назвал Пастернака «литературным власовцем», заявив: «Генерала Власова советский суд расстрелял! » Голос с места поправил: «Повесил! » Председательствующий Смирнов, чувствуя, что кампания переходит всякие границы, поспешил прекратить прения и тем спас от позора следующих записавшихся. Пастернак писал о таких: «Что ж, мученики догмата, вы тоже — жертвы века ».
После публикации стенограммы В. Солоухин стал писать в «Советской культуре», что он не чувствует своей вины, что время было такое, нельзя было иначе. Да можно было иначе, можно! И время было уже вегетарианское, арест и гибель семье уже не грозили.

Кто-то не пошёл на то собрание, как И. Эренбург , который отвечал по телефону в ответ на приглашения своим обычным голосом: «Илья Григорьевич уехал, приедет нескоро ».

Евтушенко отказался выступать, хотя был комсоргом, его вызывали в горком и требовали выступления, но он отказался, а во время голосования вышел из зала.

Белла Ахмадулина не подписала коллективное письмо студентов с требованием высылки Пастернака за границу — и её отчислили из Литературного института.

Многие удивлялись, как она, дочь партийных работников, могла встать в одном ряду с теми немногими, кто выступил против травли Пастернака. Сама Белла вспоминала позже в одном из интервью: "моя юность как раз пришлась на то время, когда травле подвергался Пастернак, и я видела, что потом происходило в душах тех людей, которые приняли в ней участие. Они медленно изнутри самоуничтожались".
Были даже такие, кто осмеливался голосовать против. Это была сестра Надежды Аллилуевой, Анна Реденс , недавно вернувшаяся из лагеря.

Она кричала: «Не единогласно! Я против! » Но Смирнов сделал вид, что не слышит. Но таких, конечно, было меньшинство.
В газетах под шапкой «Единодушие» шли отчёты о прошедших по всей стране писательских собраниях, где поминали ранее неизвестного им Пастернака, где не хотели «дышать с ним одним воздухом», «говорить на одном языке», «попасть в общую с ним перепись населения ».
В один из вечеров Пастернак, доведённый до отчаяния, предложил Ольге Ивинской вместе покончить самоубийством.

У него были 22 таблетки нембутала. Ивинской с трудом удалось отговорить Пастернака от гибельного шага. В том, что он отказался от премии, решающую роль сыграла Ивинская, которую эта история безмерно перепугала: «Тебе ничего не сделают, а от меня костей не соберёшь ». Стала жаловаться Пастернаку, что у неё из-за него неприятности: её лишили переводов, которые её кормили. И Пастернак после телефонного разговора с ней даёт две телеграммы: одну — в Стокгольм, другую в ЦК: «Дайте работу Ивинской. Я отказался от премии».
Этот поступок очень разочаровал Зинаиду Николаевну — она считала, что ему нужно было уехать, причём одному: «Я желаю тебе добра и хочу, чтобы последующие годы жизни ты провёл в покое и почёте. Нам с Лёней придётся отречься от тебя, ты понимаешь, конечно, что это будет только официально».

Возможно, это и было самым разумным решением в той ситуации. Но Пастернак не представлял себе жизни вне Родины («Уходит с Запада душа, там нечего ей делать» ). «Если меня вышлют , — твердил он, — я сделаю, как Марина ».

«Злодеи народа»

Но черни мало было его отказа от премии. Она требовала публичного покаяния. К этому его подбивали друзья и родные. Пастернак огрызнулся адресованным им стихотворением:

Друзья, родные — милый хлам,
Вы времени пришлись по вкусу.
О, как я вас еще предам,
Когда-нибудь, лжецы и трусы.

Ведь в этом видно Божий перст
И нету вам другой дороги,
Как по приемным министерств
Упорно обивать пороги.

Собственно, пороги обивала Ивинская.

Именно благодаря ей вся эта кампания приобрела такой истерический и шумный характер. Ведь можно было достойно нести своё изгойство, как это уже было раньше с Ахматовой, Зощенко . Ивинская же и сыграла главную скрипку в деле уговоров Пастернака покаяться. Это она со своим окружением написала покаянное письмо Хрущёву, и Пастернак, махнув рукой, его подписал. (Она сама признает это в своих записках в главе «Моя вина »). Этот поступок очень уронил Пастернака в глазах Солженицына, Шаламова , которые резко осуждали его за такое проявление недостойной его слабости. Тем более, что положения Пастернака это не изменило, только добавило позора. Травля уже набрала обороты, она продолжалась в силу инерции, невзирая на отказ от премии и покаянные письма, которые Б. Ливанов назвал «окаянными».
Лидия Чуковская приводит эпизод, как она ехала к Ахматовой в такси, и вдруг мальчишка-шофёр внезапно повернулся к ней:
- Читали, гражданочка? Один писатель, Пастер, кажется, фамилие, продался зарубежным врагам и написал такую книгу, что ненавидит советский народ. Миллион долларов получил. Ест наш хлеб, а нам же гадит. Вот, в газете пишут.
Лидия Чуковская вспомнила слова Герцена : «Какие же вы все злодеи народа ». «Какие же мы все злодеи народа! » - подумала она.

«Мы не прочитали тебе, мальчик, Пастернака, не дали вовремя его стихов, его Шопена, его статей, чтобы ты оказался в силах встретить этот номер газеты так, как он того заслуживал. Идёт настоящая охота на душу простого человека, этого ни в чём не повинного, нами обокраденного мальчика. И он — по нашей вине — беззащитен. А ведь это те самые сейчас выражают очередной гнев, о которых у него сказано:

Превозмогая обожанье,
я наблюдал, боготворя.
Здесь были бабы, слобожане,
учащиеся, слесаря ».

Он боготворил без взаимности. Слесаря писали: «Правильно поступили советские литераторы, изгнав предателя из своих рядов ». А ведь предатели на самом деле оказались они. Пастернак остался в литературе, это они её предали.

«Я кончился, а ты жива»

А потом началась болезнь. Пастернак болел несколько месяцев, но умер он, как потом оказалось, от «годовалого рака лёгких». То есть болезнь поселилась в нём именно тогда, год назад, когда началась эта широкомасштабная травля, загнавшая поэта как зверя в загон.

Для Ивинской начались страшные мучительные дни. Она по нескольку раз на день ездила в Переделкино , туда и обратно, чтобы что-то узнать о здоровье любимого, страдая от неизвестности, от невозможности помочь. О, как ощутила она в эти дни своё бесправие! Сколько б ни говорил ей Пастернак по этому поводу и верных, и лукавых слов о том, что он её любит, что в её руках главное, всё, что составляет суть и значение жизни, что «разве она хотела бы поменяться местами с несчастной стареющей женщиной, с которой они давно уже не слышат друг друга », - всё, что он столько раз говорил ей в своё оправдание, призывая к мужеству и терпению — всё-таки отказано ей было слишком во многом. У неё не было даже права знать. Она тайком присылала к Пастернаку знакомого врача и ждала, прячась у забора дачи. Сжавшись, сидела у крыльца, у закрытой двери, за которой с ним прощались «свои».

Однако, хотя Ивинская всюду говорила, что родственники Пастернака не пускают её к нему, это было не так. Он, как это ни чудовищно, сам не хотел её видеть. Об этом свидетельствуют многие очевидцы, не только Зинаида, но и Асмус, и врач, дежуривший у Пастернака, и Лидия Чуковская рассказывали, что родные при них не раз спрашивали Пастернака, не хочет ли он кого-нибудь видеть, и даже впрямую спрашивали об Ивинской, - он постоянно отказывался.
Да, он писал ей письма, но этими письмами старался удерживать на расстоянии. «Не пытайся меня видеть», «подожди, я скоро позову тебя... » Он даже в больницу не хотел ложиться из-за того,чтобы она туда к нему не приходила.
Было ли это связано с его плохим самочувствием — не хотел, чтобы она видела его таким, или это было чувство вины перед женой — теперь уже никто не узнает. Зинаида Николаевна думала, что он не хочет её огорчать, пыталась даже устроить их свидание с Ивинской в своё отсутствие, но Пастернак и тут отказался. «Я и так за многое буду отвечать перед Богом », - сказал он ей. И ещё сказал, что рад, что умирает, ибо не может больше выносить людскую пошлость и уходит непримирённым с жизнью.

Но это неверно, что он не вспоминал об Ольге в свои последние минуты. Медсестра, на руках которой он умер, передавала потом ей со слезами его слова: «Кому будет плохо от моей смерти, кому? Только Лелюше будет плохо, я ничего не успел устроить, главное — ей будет плохо».

Я кончился, а ты жива.
И ветер, жалуясь и плача,
Раскачивает лес и дачу.
Не каждую сосну отдельно,
А полностью все дерева
Со всею далью беспредельной,
Как парусников кузова
На глади бухты корабельной.
И это не из удальства
Или из ярости бесцельной,
А чтоб в тоске найти слова
Тебе для песни колыбельной.

Он умер 30 мая 1960 года в 23 .20. Ольга узнала об этом в 6 утра, когда отправлялась, как всегда, на его дачу, чтобы встретить медсестру, идущую с ночного дежурства. Она всё поняла по её лицу. И побежала на дачу, громко плача и крича: «Теперь вы уже не сможете меня не пустить! Теперь меня уже нечего бояться!»
Никто не задержал её у входа. Он лежал ещё тёплый, и руки были ещё мягкие, и лицо как живое. А в ушах звучал его пророческий голос: «Я кончился, а ты жива...»

«Прощай, размах крыла расправленный...»

Да, всё сбылось. Всё самое худшее. Всё шло по вехам этого рокового романа. (Сбываются не только стихи, но и проза. Особенно, если это проза Поэта). Этот роман действительно сыграл трагическую роль в их жизни и всё в себя вобрал.
Из «Доктора Живаго »: « И вот она стала прощаться с ним простыми, обиходными словами бодрого бесцеремонного разговора, разламывающего рамки реальности и не имеющего смысла, как не имеют смысла хоры и монологи трагедий, и стихотворная речь, и музыка и прочие условности, оправдываемые одною только условностью волнения...
Казалось, эти мокрые от слез слова сами слипались в ее ласковый и быстрый лепет, как шелестит ветер шелковистой и влажной листвой, спутанной теплым дождем.
— Вот и снова мы вместе, Юрочка. Как опять Бог привел свидеться. Какой ужас, подумай! О, я не могу! Господи, реву и реву... Вот опять что-то в нашем роде, из нашего арсенала. Твой уход, мой конец. Опять что-то крупное, неотменимое...
Прощай, большой и родной мой, прощай моя гордость, прощай моя быстрая глубокая реченька, как я любила целодневный плеск твой, как я любила бросаться в твои холодные волны...»
И в ответ слышалось: «Прощай, Лара, до свидания на том свете, прощай, краса моя, прощай, радость моя, бездонная, неисчерпаемая, вечная... Больше я тебя никогда не увижу, никогда, никогда... больше никогда не увижу тебя... »
И вот настал этот удивительный, памятный до мельчайших подробностей день - 2 июня 1960 года — день похорон Бориса Пастернака.

Несколько тысяч человек — все поколения московской интеллигенции — съехались с утра в Переделкино. Никто не пришёл сюда из внешнего приличия, из формального долга. Для каждого из присутствовавших этот день был огромным событием. Резко бросалось в глаза отсутствие Федина, Леонова , друга юности Асеева . Лидия Чуковская разглядела в толпе Марию Петровых, Любимова, Раневскую, Каверина, Паустовского...
В общем настроении не было подавленности, скорби, была даже какая-то приподнятость, торжественность. Кто-то из толпы стал тихо и неумело читать «Август », стихотворение, написанное Пастернаком в 1953 году, поражающее своей провидческой силой. Он описал в нём своё прощание с жизнью, словно предвидел этот светлый июньский день...

Как обещало, не обманывая,
Проникло солнце утром рано
Косою полосой шафрановою
От занавеси до дивана.

Оно покрыло жаркой охрою
Соседний лес, дома посёлка,
Мою постель, подушку мокрую,
И край стены за книжной полкой.

Я вспомнил, по какому поводу
Слегка увлажнена подушка.
Мне снилось, что ко мне на проводы
Шли по лесу вы друг за дружкой.

Вы шли толпою, врозь и парами...
Вдруг кто-то вспомнил, что сегодня
Шестое августа по старому,
Преображение Господне.

Обыкновенно свет без пламени
Исходит в этот день с Фавора,
И осень, ясная, как знаменье,
К себе приковывает взоры.

И вы прошли сквозь мелкий, нищенский,
Нагой, трепещущий ольшаник
В имбирно-красный лес кладбищенский,
Горевший, как печатный пряник.

С притихшими его вершинами
Соседствовало небо важно,
И голосами петушиными
Перекликалась даль протяжно.

В лесу казённой землемершею
Стояла смерть среди погоста,
Смотря в лицо моё умершее,
Чтоб вырыть яму мне по росту.

Был всеми ощутим физически
Спокойный голос чей-то рядом.
То прежний голос мой провидческий
Звучал, не тронутый распадом:

«Прощай, лазурь преображенская
И золото второго Спаса.
Смягчи последней лаской женскою
Мне горечь рокового часа.

Прощайте, годы безвременщины,
Простимся, бездне унижений
Бросающая вызов женщина!
Я - поле твоего сраженья.

Прощай, размах крыла расправленный,
Полёта вольное упорство,
И образ мира, в слове явленный,
И творчество, и чудотворство».

Это были очень светлые похороны. Гроб несли на плечах, и было что-то очень праздничное в цветущих яблонях, безоблачном синем небе и чистом спокойном профиле поэта, плывущем над людьми над морем цветов.

И все цветы, что только есть на свете,
навстречу этой смерти расцвели.
И сразу стало тихо на планете,
носящей имя скромное земли. -

напишет потом Ахматова . Она говорила: «Это были настоящие русские похороны. Такие нужно заслужить ».

Надгробие Пастернака скульптора Сарры Лебедевой на кладбище в Переделкино принадлежит к лучшим образцам русской мемориальной пластики.

Оно представляет собой стелу строгих форм с романтичным профилем поэта в технике углублённого рельефа. Профильное изображение как бы плывёт в пространстве, как в бесконечном просторе вечности... К 40-летней годовщине смерти Пастернака памятник работы Лебедевой, к тому времени нуждавшийся в реставрации, был заменён точной копией работы скульптора Дмитрия Шаховского.

А ещё через 6 лет в 2006 году могила Пастернака на кладбище в Переделкино была осквернена неизвестными вандалами. На надгробном памятнике были сожжены кладбищенские венки, в результате чего он был залит расплавленной пластмассой и закопчен.

Прокуратура возбудила уголовное дело, но подонки так и не были найдены.

Послесловие

Несколько слов о дальнейшей судьбе близких Пастернака . Зинаида Николаевна пережила мужа на 6 лет.

Это были очень трудные для неё годы. После его смерти, как всегда, деятельная, даже в горе, она принялась приводить в порядок архив, заботиться о постановке памятника. Через год у неё случился инфаркт. Материальное положение становилось всё тяжелее. Денег к 1962-му году уже не было, а нужно было сохранить дачу, которую так любил Пастернак, и в которой, как она твёрдо верила, когда-нибудь будет музей.

В 1963 году жена поэта решилась продать оригиналы писем Пастернака к ней, предварительно перепечатав все 75 на машинке, за ничтожную сумму в 500 рублей писательнице Софье Прокофьевой, а та в 1969-ом за ту же сумму передала их на хранение в ЦГАЛИ.

Зинаида Николаевна долго бедствовала, хлопотала о пенсии, которой ей так и не дали, и умерла от той же болезни, что и Пастернак (рака лёгких) в 1966 году.

На год раньше в 65-ом умерла первая жена Пастернака Евгения.

Она очень тяжело переживала его смерть, нервно заболела и скоропостижно скончалась на 66-ом году жизни.

Евгения Владимировна Пастернак с сыном, невесткой и и внуками

О судьбе детей Пастернака . Младший сын от Зинаиды Николаевны Леонид умер в 1976 году от инфаркта в 39 лет прямо за рулем.

Его дочь Елена сейчас вместе со своей матерью Натальей Анисимовной , вдовой Леонида Пастернака, ведает Переделкинским музеем.
Сыну от первой жены Евгению Борисовичу сейчас 89 лет.

Он физик (правда, после того, как в 1974 году провожал Наталью Солженицыну в аэропорт — лишился работы, его выгнали из Московского энергетического института. Тогда он ушел в Институт всемирной литературы, стал готовить публикации своего отца, разбирать архивы).

Евгений Борисович и Елена Владимировна Пастернаки за разбором архива поэта. 1969 год.

В 1989-ом Е. Пастернак выпустил большой труд (700стр.) - «Борис Пастернак. Материалы для биографии » с иллюстрациями Петра Пастернака — внука поэта. Петр — единственный из четырех внуков гениального писателя, родившийся при его жизни. Очень похож на своего деда, все стихи которого знает наизусть.

Петру Пастернаку сейчас 54 года. Окончил школу-студию МХАТ, работал театральным художником в «Современнике», в театре у Никитских ворот Марка Розовского, занимался изготовлением кукол для богемных клубов.

Прославился созданием культовых клубов в Москве: «Gogol"», «Пропаганда», «Белый таракан», «Китайский летчик Джао Да » и других. Считается основоположником клубного движения в России. У него двое детей. (Женат он на дочери племянницы Фадеева ).
Всего у Пастернака 11 правнуков.

А вот как сложилась судьба реальной Лары — Ольги Ивинской .

Через два месяца после смерти Пастернака в августе 1960-го она была вновь арестована. Её обвинили в контрабанде: через неё приходили из-за рубежа гонорары за «Доктора Живаго ». Валюта у нас в стране тогда была запрещена. Вместе с матерью была арестована и 16-летняя дочь Ирина - «за недоносительство».

Ольге дали 8 лет лагерей, Ирине — три года.

Своё отчаянье Ивинская выплёскивала в стихах:

Всё. Вот тут обрывается пленка.
Мы куда-то летим в темноту...
Ты в могиле, и счастьем ребенка
Я плачу за шальную мечту!

В полумгле расплываются лица,
Уж никто нам не в силах помочь.
Это матери знать, что в темнице,
Где-то рядом, за стенкою — дочь.

Ну и что ж! Оправданий не надо,
Но, в "тревоге мирской суеты",
Не дано мне рыдать у ограды,
За которой скрываешься ты.

Свою книгу воспоминаний («Годы с Борисом Пастернаком ») она заканчивает такими словами: «Любимый мой! Вот я и кончаю работу, завещанную тобой. Прости меня, что написала так, я не могла и никогда не смогла бы написать на уровне, которого ты достоин... Ты был прав: нас не учат ничьи уроки, и мы всё тянемся к призрачной и гибельной суете. И сквозь все ошибки, все беды, всю тщету и суету моего одинокого существования я протягиваю к тебе руки и говорю:

И теперь, уже замирая,
я стою у своих могил,
и стучусь я в ворота рая,
раз ты всё же меня любил ».

В 2000 году в московском издательстве «Синее яблоко» вышла книжка стихов Ольги Ивинской, изданная её дочерью Ириной Емельяновой и Дмитрием Виноградовым под названием «Земли раскрытое окно ».

При жизни Ивинская никогда не публиковала своих стихов, зарабатывала журналистикой и переводами, эта публикация — посмертная.

В 1988 году Ольга Ивинская была реабилитирована за отсутствием состава преступления и в 1991-ом обратилась в центральный гос. архив литературы и искусства (ЦГАЛИ) с просьбой вернуть изъятые у неё в своё время при обыске рукопись романа Пастернака, его стихи, статьи, письма.

Но вернуть их ей отказались, ссылаясь на то, что она не является законной наследницей поэта (не жена, не родственница, нет ни завещания, ни дарственной). На этот архив заявили свои права законные наследники — вдова младшего сына Леонида Наталья Анисимовна и её дочь, внучка поэта Елена. Имущество было признано спорным, на архив был наложен арест. Судебный процесс был довольно громким, к нему подключились многие журналисты, деятели культуры. Одни утверждали, что Ивинской следует вернуть то, что у неё незаконно изъяли, что она была ограблена органами, другие считали, что наследие поэта должно принадлежать народу, России, то есть ЦГАЛИ.
В 1995 году на 83 году жизни Ольга Ивинская умерла.

Вот одна из последних её фотографий.

Теперь на этот архив стала претендовать уже её дочь Ирина Емельянова и её муж Вадим Козовой (поэт, учёный, правозащитник), живущие в Париже.

Ирина Емельянова

Кое-что им удалось отсудить и теперь некоторые письма и стихи Пастернака перекочевали за границу. А в 1996 году лондонский аукционный дом «Кристи» выставил на продажу автографы Бориса Пастернака, его письма к Ольге Ивинской по 20 и 30 тысяч фунтов стерлингов за каждое. За 58 лотов азартными родственниками Ивинской была выставлена ломовая цена в 1 миллион 303 тысячи американских долларов. Любовь поэта и Лары пошла с молотка. Вот такой печальный и циничный конец у этой трагической, бессмертной истории любви. Совсем в духе нашего времени. А так красиво всё начиналось...

Мело, мело по всей земле,
во все пределы...

Переход на ЖЖ:

Нобелевский комитет в Стокгольме объявил о присуждении премии по литературе поэту Борису Пастернаку. По совокупности заслуг перед мировой литературой и за создание "в трудных условиях" романа "Доктор Живаго". Пастернак еще не подозревает, что через два дня "Правда" опубликует его письмо верховному правителю Никите Хрущеву. Собственно, и о самом письме он еще не знает.

Тем временем в доме музы поэта Ольги Ивинской скрипят перья. Молодой адвокат из Управления по охране авторских прав Зоренька Грингольд подсказал ("подтолкнул") Ивинской мысль о письме. Хотя и без Зореньки она уже говорила писателю Федину о письме "кому угодно", подписать которое она бралась "уговорить Пастернака". Ивинская вместе с Ариадной Эфрон зовут к себе сына драматурга Всеволода Иванова, Вячеслава, и сообщают ему: "по словам адвокатов по авторским правам, ситуация стала угрожающей. Если Борис Леонидович не напишет письма с покаяниями, то его вышлют за границу. "Его вышлют, а нас всех посадят", - со свойственной ей категоричностью сформулировала Ариадна Сергеевна".

Вячеслав Иванов с Ариадной Эфрон, Ивинской и ее дочкой Ирой Емельяновой садятся составлять письмо Хрущеву, руководствуясь пожеланиями тех же адвокатов. Формулировки, заверит потом Иванов, давались ему с трудом, так что "в основном придумывали Ольга Всеволодовна и Ариадна Сергеевна". Пригодились готовые фразы Пастернака, в частности, из его письма Фурцевой.
После чего Иванов с Емельяновой отправились в Переделкино к Борису Леонидовичу. Так Пастернак узнал о том, что он написал письмо Никите Сергеевичу.

Перепечатанный текст он взял только "после очень долгого телефонного разговора с Ольгой Всеволодовной". На машинописной копии этого письма остались замечания Пастернака синим и красным карандашом на полях. Просьба заменить "в вашем письме" абзац: "Я являюсь гражданином своей страны..." словами: "Я связан с Россией рождением, жизнью, работой. Я не мыслю своей судьбы отдельно и вне ее". В конце страницы его синим карандашом вычеркнуто: "Выезд за пределы моей Родины для меня равносилен смерти, и поэтому я прошу не принимать по отношению ко мне этой крайней меры" и написано: "Я это обещаю. Но нельзя ли на это время перестать обливать меня грязью". Эти слова Пастернака зачеркнуты чужой рукой простым карандашом.

В письмо, по словам Евгения Борисовича, сына Пастернака, вписали одну из его поправок, - этим его участие и ограничилось. Бумагу немедленно отвезли в Москву. Подпись под письмом была его - вынужденная подпись.

Что могло его "вынудить"? К тому времени Пастернак - после ссоры с Ивинской ("Тебе ничего не будет, а от меня костей не соберешь"!) - уже отправил телеграмму в Стокгольм с "добровольным отказом" от Нобелевской премии. Еще один известный факт: чуть позже, в феврале, после того, как в лондонской Daily Mail появилось стихотворение "Нобелевская премия", переданное Пастернаком, жена поэта, Зинаида Николаевна, в присутствии иностранных журналистов заявит: "Если это будет продолжаться, я уйду от тебя". Это - к тому, меж каких "двух огней" был в те дни Пастернак, больше всего опасавшийся возможных бед для своих родных и любимых.

Ко времени появления письма Борис Пастернак был назван на всю страну: а) овцой ("паршивая овца"), б) лягушкой ("лягушка в болоте", в) свиньей ("даже свинья не гадит там, где ест").
Уже произнесут и ставшее легендарным "Пастернака не читал, но осуждаю": а) слесарь-механик 2-го часового завода тов. Сучатов, б) экскаваторщик Федор Васильцов, в) секретарь Союза писателей СССР Анатолий Софронов.

На третий день после присуждения премии, 25 октября, заседала партийная группа Президиума Союза писателей. "В выступлениях тт. Грибачева и Михалкова была высказана мысль о высылке Пастернака из страны. Их поддержала М. Шагинян".

На пятый день, 27-го, писатели собрались на совместное заседание Президиума Правления Союза писателей СССР, бюро Оргкомитета Союза писателей РСФСР и Президиума Правления Московского отделения Союза писателей РСФСР. Пастернак прислал им записку, в которой уверял, что искренне верит: "можно быть советским человеком и писать книги, подобные "Доктору Живаго". Я только шире понимаю права и возможности советского писателя и этим представлением не унижаю его звания"… В той же записке: "Я жду для себя всего, товарищи, и вас не обвиняю. Обстоятельства могут вас заставить в расправе со мной зайти очень далеко, чтобы вновь под давлением таких же обстоятельств меня реабилитировать, когда будет уже поздно. Но этого в прошлом уже было так много! Не торопитесь, прошу вас. Славы и счастья вам это не прибавит".

Записку признали "возмутительной по наглости и цинизму", ибо "Пастернак захлебывается от восторга по случаю присуждения ему премии и выступает с грязной клеветой на нашу действительность". Твардовский, которого Пастернак спас во время нападок на его "Страну Муравию", не был по болезни.

Чуковский, поначалу поздравивший Пастернака с премией, был пристыжен, за него реабилитировался сын, Николай Корнеевич: "Во всей этой подлой истории, - сказал Н. Чуковский, - есть все-таки одна хорошая сторона - он сорвал с себя забрало и открыто признал себя нашим врагом. Так поступим же с ним так, как мы поступаем с врагами".

Считавшийся другом Пастернака поэт Николай Тихонов (за которого Пастернак вступался, когда над тем сгущались тучи в 30-е годы) председательствовал на писательском заседании. Писательница Г. Николаева заявила, что Пастернак - "власовец": "Мало исключить его из Союза - этот человек не должен жить на советской земле". Писательница Вера Панова: "Видеть это отторжение от Родины и озлобление даже жутко". Выступившие поэты Леонид Мартынов и Борис Слуцкий потом всю жизнь казнились, но тоже выступили с осуждением Пастернака - Давид Самойлов потом объяснил: из желания спасти от погрома поэтический цех и утвердить "новый ренессанс". Семен Кирсанов не выступал, но проголосовал вместе со всеми за исключение Пастернака из числа членов Союза писателей СССР.

Литинститут полным составом осудил "предательство в отношении Родины". "Только два студента - Панкратов и Харабаров, вхожие в "салон" Пастернака, проявили колебания и не сразу подписали это письмо". Прежде чем подписать, они пришли к Пастернаку просить разрешения предать его. Пастернака поразило, как весело побежали они потом по дорожке, держась за ручки.

…Все это короткий (подробностей на самом деле куда больше) пересказ того, что произошло всего за десять дней. Пастернака раздирали со всех сторон - буквально. Коротко говоря, нечеловеческие внешние и внутрисемейные обстоятельства - все это вместе взятое и не оставляло Пастернаку выбора: он подписал письмо Хрущеву, которого не писал. На десятый день после присуждения Нобелевской премии газета "Правда" опубликовала это письмо.

Уважаемый Никита Сергеевич,

Я обращаюсь к Вам лично, ЦК КПСС и Советскому Правительству. Из доклада т. Семичастного мне стало известно о том, что правительство "не чинило бы никаких препятствий моему выезду из СССР".
Для меня это невозможно. Я связан с Россией рождением, жизнью, работой. Я не мыслю своей судьбы отдельно и вне ее. Каковы бы ни были мои ошибки и заблуждения, я не мог себе представить, что окажусь в центре такой политической кампании, которую стали раздувать вокруг моего имени на Западе.

Осознав это, я поставил в известность Шведскую Академию о своем добровольном отказе от Нобелевской премии. Выезд за пределы моей Родины для меня равносилен смерти, и поэтому я прошу не принимать по отношению ко мне этой крайней меры. Положа руку на сердце, я кое-что сделал для советской литературы и могу еще быть ей полезен.

Б. Пастернак

(К письму приложена записка: "Разослать членам Президиума ЦК КПСС и кандидатам в члены Президиума ЦК КПСС. 31.X.58. В. Малин").

Письмо в "Правду"

Одного письма оказалось мало. Дмитрий Поликарпов, завотделом культуры ЦК, требует от Пастернака, чтобы он "помирился с народом". Пастернак отвечает: "Ведь вы - умный человек, Дмитрий Алексеевич, как вы можете употреблять такие слова. Народ - это огромное, страшное слово, а вы его вытаскиваете, словно из штанов, когда вам нужно".

Однако Пастернаку (а также Ивинской) мгновенно остановили все выплаты гонораров, отменили все договоры и заказы на переводы, отменили спектакли по переведенным Пастернаком пьесам, блокировали всю переписку. Поликарпов обещал уладить все эти проблемы - так в конце концов было составлено еще одно "письмо Пастернака". В редакцию газеты "Правда". Ольга Ивинская расскажет спустя годы: "Борис Леонидович написал - сначала это было отнюдь не покаянное письмо. Потом над ним сильно потрудились, так что получилась ложь и признание вины. Да еще подчеркнуто добровольное".

Сохранились черновики этого письма. Вот что было в первоначальном, предложенном Пастернаком тексте: "В продолжение бурной недели я не подвергался судебному преследованию, я не рисковал ни жизнью, ни свободой, ничем решительно. Если благодаря посланным испытаниям я чем и играл, то только своим здоровьем, сохранить которое помогли мне совсем не железные запасы, но бодрость духа и человеческое участие. Среди огромного множества осудивших меня, может быть, нашлись отдельные немногочисленные воздержавшиеся, оставшиеся мне неведомыми. По слухам (может быть, это ошибка) за меня вступились Хемингуэй и Пристли, может быть, писатель-траппист Томас Мертон и Альбер Камю, мои друзья. Пусть, воспользовавшись своим влиянием, они замнут шум, поднятый вокруг моего имени. Нашлись доброжелатели, наверное, у меня и дома, может быть, даже в среде высшего правительства. Всем им приношу мою сердечную благодарность.

В моем положении нет никакой безвыходности. Будем жить дальше, деятельно веруя в силу красоты, добра и правды. Советское правительство предложило мне свободный выезд за границу, но я им не воспользовался, потому что занятия мои слишком связаны с родною землею и не терпят пересадки на другую".

Отправляя текст, Пастернак просил Поликарпова "не увлекаться переделкой и перекройкой" написанного. Однако окончательный текст значительно отличался от первоначального. По словам Евгения Пастернака, оба эти письма нельзя публиковать, как "письма Пастернака". Хотя и под вторым письмом стоит такая же вынужденная подпись поэта.

"Я обращаюсь к редакции газеты "Правда" с просьбой опубликовать мое заявление. Сделать его заставляет меня мое уважение к правде.

Как все происшедшее со мною было естественным следствием совершенных мною поступков, так свободны и добровольны были все мои проявления по поводу присуждения мне Нобелевской премии. Присуждение Нобелевской премии я воспринял как отличие литературное, обрадовался ей и выразил это в телеграмме секретарю Шведской Академии Андерсу Эстерлингу. Но я ошибся. Так ошибиться я имел основание, потому что меня уже раньше выставляли кандидатом на нее, например пять лет назад, когда моего романа еще не существовало.

По истечении недели, когда я увидел, какие размеры приобретает политическая кампания вокруг моего романа, и убедился, что это присуждение шаг политический, теперь приведший к чудовищным последствиям, я по собственному побуждению, никем не принуждаемый, послал свой добровольный отказ. В своем письме к Никите Сергеевичу Хрущеву я заявил, что связан с Россией рождением, жизнью и работой и что оставить ее и уйти в изгнание на чужбину для меня немыслимо. Говоря об этой связи, я имел в виду не только родство с ее землей и природой, но, конечно, также и с ее народом, ее прошлым, ее славным настоящим и ее будущим.

Но между мною и этой связью стали стеной препятствия по моей собственной вине, порожденные романом. У меня никогда не было намерений принести вред своему государству и своему народу. Редакция "Нового мира" предупредила меня о том, что роман может быть понят читателями как произведение, направленное против Октябрьской революции и основ советского строя. Я этого не осознавал, о чем сейчас сожалею.

В самом деле, если принять во внимание заключения, вытекающие из критического разбора романа, то выходит, будто я поддерживаю в романе следующие ошибочные положения. Я как бы утверждаю, что всякая революция есть явление исторически незаконное, что одним из таких беззаконий является Октябрьская революция, что она принесла России несчастья и привела к гибели русскую преемственную интеллигенцию.

Мне ясно, что под такими утверждениями, доведенными до нелепости, я не в состоянии подписаться. Между тем мой труд, награжденный Нобелевской премией, дал повод к такому прискорбному толкованию, и это причина, почему в конце концов я от премии отказался. Если бы издание книги было приостановлено, как я просил моего издателя в Италии (издания в других странах выпускались без моего ведома), вероятно, мне удалось хотя бы частично это поправить. Но книга напечатана, и поздно об этом говорить.

В продолжение этой бурной недели я не подвергался преследованию, я не рисковал ни жизнью, ни свободой, ничем решительно. Я хочу еще раз подчеркнуть, что все мои действия совершаются добровольно. Люди, близко со мною знакомые, хорошо знают, что ничто на свете не может заставить меня покривить душой или поступить против своей совести. Так было и на этот раз. Излишне уверять, что никто ничего у меня не вынуждал и что это заявление я делаю со свободной душой, со светлой верой в общее и мое собственное будущее, с гордостью за время, в которое живу, и за людей, которые меня окружают. Я верю, что найду в себе силы восстановить свое доброе имя и подорванное доверие товарищей.

Б. Пастернак".

(К письму приложена записка: "Срочно. Разослать членам Президиума ЦК КПСС и кандидатам в члены Президиума ЦК КПСС. 5.ХI-58 г. В. Малин". Опубликовано в "Правде" 6 ноября 1958 г.).

Послесловие к двум письмам

11 февраля 1959 года в лондонской Daily Mail появилось стихотворение "Нобелевская премия", переданное Пастернаком: "Я пропал, как зверь в загоне. Всюду воля, люди, свет, А за мною шум погони. Мне наружу ходу нет..."

Что же сделал я за пакость,
Я убийца и злодей?
Я весь мир заставил плакать
Над красой земли моей.
Но и так, почти у гроба,
Верю я, придет пора -
Силу подлости и злобы
Одолеет дух добра.

После этой публикации Пастернак был задержан посреди улицы, усажен в автомобиль и доставлен на допрос к генпрокурору Руденко. Допрос, судя по сохранившейся неполной стенограмме, свелся к запугиванию поэта. Подготовка судебного процесса против Пастернака действительно шла - судя по сохранившимся архивным документам.

Тем временем итальянский издатель "Доктора Живаго" Джакомо Фельтринелли уже перечислил на швейцарский счет, открытый для Пастернака, 900 тысяч долларов. Пастернак вынужден был отказаться от этих вкладов - после чего вой вокруг него стал утихать. Заплатили за выполненные переводы. Опять прикрепили к поликлинике Литфонда.

Правда, через год Борис Пастернак умер. Лечили от пневмонии, внезапно обнаружили рак легких. Ольгу Ивинскую после смерти Пастернака посадили на три года, незаконно обвинив в получении денег за "Доктора Живаго".

* * *

Кажется, все в истории с "Доктором Живаго", Нобелевской премией автору и расправой над писателем время расставило по местам. Но эта история все равно осталась загадкой. Необъяснимой с точки зрения здравого смысла, простой человеческой логики и даже государственных интересов.

Почему надо было визжать, а не гордиться? Почему было расправляться, а не радоваться? Отчего с такой готовностью сотни и тысячи человек бросились топтать и врать про одного - гениального? Не один только страх тут был. Было и другое. Слесарю светила премия от бригадира. Чиновнику продвижение за рвение. Писателю удовлетворение тщеставия и ревности, каракулевая шапка и к тому же - вдруг освободится дача литфондовская? Во всякой расправе каждому из тысяч палачей светит что-то свое, тихое, неприметное.

Удобно и плоско - смахнуть эту историю со стола, объяснив все мотивы и поступки одним лишь кровожадным ужасом системы. Главный ужас-то в другом: в абсолютной искренности предательства, лицемерия, подлости и готовности растоптать любого. Из любой личной выгоды. Из кланового интереса. Потому что в тусовке не поймут. По партийному долгу. Для креативной солидарности. Потому что пацаны обидятся. Просто потому что не "свой". Просто зло берет, что талантливей. Просто - если не растопчу, меня растопчут. Просто выпал случай отыграться. Просто своя рубашка дороже. Просто один раз - не тарантас. Просто ты мне друг, но если из нас двоих что-то светит не мне, а тебе, - перешагну через твой труп… И это до бесконечности.

Главный ужас в том, что вот это неистребимо в людях. При любой системе, при любом либерализме. Стоит только кому-то не так прислониться к дверному косяку. Да еще ловить в далеком отголоске, что случится на твоем веку.

Настежь все, конюшня и коровник.
Голуби в снегу клюют овес,
И всего живитель и виновник, -
Пахнет свежим воздухом навоз.

(Б.Пастернак, "Март")

Александр Подрабинек: Эпиграфом к этому выпуску нашей передачи можно взять цитату из трактата Платона «Государство», в котором он приводит слова Сократа: «По отношению к государству положение самых порядочных людей настолько тяжелое, что ничего не может быть хуже».

Тема нашей сегодняшней программы – интеллигенция и власть, точнее – не просто интеллигенция, а деятели науки и культуры, а еще точнее – культурная элита, самые талантливые и достойные, мастера культуры, как сказал о них однажды Максим Горький.

Это было в марте 1932 года. Американские журналисты написали пролетарскому писателю письмо с выражением озабоченности положением дел в Советской России.

«С кем вы, “мастера культуры”?», – спрашивал их в ответном письме Горький. Он неистово клеймил буржуазный кинематограф, который «постепенно уничтожает высокое искусство театра», поносил «однообразно сентиментального и унылого Чарли Чаплина» и всю западную интеллигенцию, которая «продолжает довольствоваться службой капитализму». О русской интеллигенции он выразился так: «Посмотрите, какой суровый урок дала история русским интеллигентам: они не пошли со своим рабочим народом и вот - разлагаются в бессильной злобе, гниют в эмиграции. Скоро они все поголовно вымрут, оставив память о себе как о предателях».

«Буревестник революции» ошибся: театр не исчез под напором кинематографа, Чаплин остался непревзойденным гением немого кино, русская интеллигенция не вымерла, несмотря на пожелания Горького, а сам он остался навязчивой строкой в школьной программе и не более того.

Я тщетно искал в российской истории случаи, когда бы люди с несомненным талантом и успешной творческой судьбой ходатайствовали перед монархами об удушении свободы. Да, они не всегда занимали достойную позицию. «Наше все» – Александр Сергеевич Пушкин в 1831 году написал стихотворение «Клеветникам России», в котором воспевал подавление Россией польского восстания 1830 года. Василий Андреевич Жуковский отозвался на те же события стихотворением «Та же песня на новый лад», в котором славил русское оружие и взятие Варшавы. Федор Иванович Тютчев отметился стихотворением «Так мы над горестной Варшавой удар свершили роковой». Михаил Юрьевич Лермонтов с легким сердцем участвовал в завоевании Кавказа, а однажды, очевидно, в подражание Пушкину, написал стихотворение «Опять, народные витии», но, слава богу, не стал его публиковать.

Все так, но никто из них не писал царям писем поддержки и одобрения, не юлил перед троном, не призывал к расправе над идейными противниками. Это появилось позже, в советское время. Тогда же началась и эпоха коллективных писем в поддержку решений партии и правительства. Это особый стиль. Здесь главное – не объяснить городу и миру свою позицию по тому или иному вопросу, а продемонстрировать свою лояльность. В 30-х годах XX столетия это стало ритуалом. Всякая попытка избежать его могла иметь тяжелые последствия.

Сталинский режим имитировал всенародную поддержку, поэтому для него так важно было, чтобы подписи талантливых и признанных деятелей культуры стояли под документами, одобряющими террор. На этом поприще в 1937 году отметились Виктор Шкловский, Андрей Платонов, Юрий Тынянов, Исаак Бабель, Константин Паустовский, Василий Гроссман, Михаил Зощенко, Юрий Олеша. Под письмом советских писателей с требованием расстрелять «шпионов» стоит подпись Бориса Пастернака. Стихи, восхваляющие Сталина, писали Александр Вертинский, Осип Мандельштам, Анна Ахматова.

Что заставляло их идти на это? Только ли страх возможных репрессий? Мы обсуждаем это с нашим сегодняшним гостем – филологом и литературным критиком Михаилом Яковлевичем Шейнкером.

Что было мотивом, как вы считаете, для написания таких писем, может быть очевидными мотивами и не очевидными мотивами?

Михаил Шейнкер: Прежде всего, у меня есть приятная возможность в одной детали вас опровергнуть. Совершенно точно установлено, что подпись Пастернака под требованием казни маршалов подделана секретарем Союза писателей Ставским Владимиром Петровичем, который приехал к Пастернаку, упрашивал его, чуть ли не валяясь у него в ногах: “Борис Леонидович, нужно подписать, нельзя не подписать”. Беременная Зинаида Николаевна, жена Бориса Леонидовича, тоже падала ему в ноги. Тем не менее, он сказал: “Я им жизнь не давал, я ее отнимать не могу” и не подписал. Ставский уехал. И ужас Ставского, который нам трудно представить, - легко представить ужас Пастернака, легко представить себе ужас Зинаиды Николаевны за будущего ребенка, - но ужас Ставского нам представить, наверное, сейчас трудно. Но это был такой ужас, что он поставил подпись Пастернака, подделал ее, поставил подпись под этим письмом. А Пастернак требовал потом, чтобы газета “Правда” сняла и опровергла его подпись.

Александр Подрабинек: Это очень хорошее уточнение. А как другие писатели реагировали? Ведь это были достойные люди, успешные писатели.

Михаил Шейнкер: Я думаю, что единственное реальное объяснение всему этому - это, конечно же, та степень парализующего страха, до которого была доведена страна и, в том числе, ее лучшие, наиболее яркие представители в лице писателей, поэтов, художников и прочих, как говорил Горький, деятелей искусств, просто реально боявшихся не только за свое благополучие, не только за возможность писать и публиковать свои книги, но просто реально за свою жизнь. Я бы только, если можно, еще бы два слова сказал о Платонове, потому что его положение было отлично от большинства других.

Александр Подрабинек: Почему?

Михаил Шейнкер: Платонов никогда не был благополучен, Платонову всегда нужно было воевать за возможность просто быть в литературе, жить литературным трудом. А начиная с 1938 года Платоновым довлел еще один, уже личный, ужас - это арест его 16-летнего сына, который в течение трех лет был в заключении и затем вскоре после освобождения через три года умер от туберкулеза. И это, конечно, могло заставить Платонова делать все, что угодно.

Александр Подрабинек: Страх – двигатель террора. Это несомненно. Но вряд ли такой стиль отношений с властью укоренился в нашем обществе только из за страха деятелей культуры за свою жизнь. Потому что в послесталинские времена отказ от демонстрации лояльности уже не угрожал жизни, а стиль отношений, между тем, остался прежним.

Как и в 30-е годы волны общественного возмущения в брежневские времена поднимались не сами по себе – режиссеры кампаний сидели в Москве на Старой площади. Обычно писателей, композиторов, художников, ученых власть звала на подмогу, когда ей было необходимо противопоставить зарубежному общественному мнению что-то свое – заслуженное и в то же время лояльное. Самая широкая мобилизация проводилась властью, когда она начинала кампании дискредитации академика Сахарова и Александра Солженицына.

Совершенно секретно. Особая папка. Выписка из протокола № 192 заседания Политбюро ЦК КПСС от 15 октября 1975 года «О мерах по компрометации решения Нобелевского комитета о присуждении премии мира Сахарову А.Д.»

Поручить отделам пропаганды ЦК КПСС подготовить от имени президиума Академии Наук и видных советских ученых открытое письмо, осуждающее акцию Нобелевского комитета, присудившего премию лицу, вставшему на путь антиконституционной, антиобщественной деятельности… Редакции газеты «Труд» опубликовать фельетон…

Заявление советских ученых, газета «Известия», 25 октября 1975 года: «Мы полностью разделяем и поддерживаем миролюбивую политику Советского Союза… Под видом борьбы за права человека Сахаров выступает как противник нашего социалистического строя. Он клевещет на великие завоевания…, ищет предлоги опорочить…».

«Хроника великосветской жизни». 28 октября 1975 года. «Восседая на любимом месте, на кухне своей квартиры, поблизости от холодильника и мойки, академик предписал человечеству, как жить».

Это верх фельетонного остроумия товарища Азбеля. Или того, кто скрылся за этим псевдонимом. Отметилась в «Литературной газете» и «прогрессивная писательница из Канады» Мэри Досон.

«…Наслаждайтесь секундой славы, пока можете, господин Сахаров, потому что в конце концов правда берет верх».

Такова механика всех пропагандистских кампаний: взмах дирижерской палочки и деятели науки и культуры дружно бегут демонстрировать свою лояльность. Только в кампании газетной травли Сахарова в 1973 году отметились такие незаурядные личности как композиторы Георгий Свиридов, Армен Хачатурян, Дмитрий Шостакович и Родион Щедрин; лауреаты Нобелевской премии по физике Черенков, Франк, Басов и Прохоров, лауреат Нобелевской премии по химии Семенов. А еще: 33 академика ВАСХНИЛ, 25 академиков Академии медицинских наук, 23 академика Академии педагогических наук.

Не остались в стороне и кинематографисты, среди которых Александр Алов, Сергей Бондарчук, Сергей Герасимов, Лев Кулиджанов, Роман Кармен, Владимир Наумов, Вячеслав Тихонов, Людмила Чурсина.

Поддержали кампанию травли и советские художники – члены Академии художеств и не члены тоже.

Ну и разумеется, писатели, куда же без них!

«Советские писатели всегда вместе со своим народом и Коммунистической партией боролись за высокие идеалы коммунизма», пишут они в редакцию газеты «Правда». И в заключение добавляют: «…Поведение таких людей как Сахаров и Солженицын не может вызвать никаких других чувств, кроме глубокого презрения и осуждения». И подписи: Чингиз Айтматов, Юрий Бондарев, Василь Быков, Расул Гамзатов, Сергей Залыгин.

Это уж не говоря о Михалкове, Маркове или Шолохове.
Что же в 1973 году, через 20 лет после смерти Сталина, могло так напугать советских писателей, в том числе совсем не бездарных, что они ринулись подписывать письма против Сахарова и Солженицына? Чем они так уж сильно рисковали в случае отказа? Михаил Яковлевич, что вы думаете по этому поводу, ведь это было уже новое время?

Михаил Шейнкер: Да, это было новое время, но, я думаю, что старые идеи, глубоко укорененные в этом новом, но не совсем таком новом времени, превалировали в сознании этих людей. Накануне создания Союза советских писателей Сталин написал Кагановичу, потому что Лазарь Моисеевич по тем временам был очень приближен к вопросам идеологии и их контролировал, Сталин писал Кагановичу: “Надо разъяснить всем литераторам, что хозяином в литературе, как и в других областях, является только ЦК”.

Александр Подрабинек: Очень откровенно.

Михаил Шейнкер: Это откровенное и, признаемся, убедительное утверждение Сталина и стало основой, почвой всей деятельности официальной советской литературы.

Александр Подрабинек: Но прошло 20 лет со времени смерти Сталина, прошла оттепель, прошел ХХ съезд, осудили культ личности, казалось бы, после этого можно было, по крайней мере, писателям не опасаться за свою жизнь.

Михаил Шейнкер: Да, конечно, и поэтому мы сейчас обо всем этом говорим. Потому что, если бы речь шла о людях, спасавших свою жизнь или жизнь своих близких, я, признаться, и не решился бы обсуждать их деяния. Но чем ниже порог риска, тем выше порог предательства, отступничества и предательства прежде всего перед самим собой и своими талантами. Потому что советский писатель мог в миг лишиться своего благополучного положения, если бы просто его перестали печатать и перестали выпускать, скажем, за границу.

Александр Подрабинек: То есть это была уже новая цена?

Михаил Шейнкер: Это новая цена - циническая. Не трагическая, а циническая цена вот этой низости и этого предательства.

Александр Подрабинек: Жанр коллективных писем правительству не исчез с концом советской власти, хотя тогда уже никому ничего не угрожало. Еще можно понять, когда власть была слаба и нуждалась в поддержке, а страна была на гране гражданской войны. Так было в октябре 1993 года, и тогда на всю страну прозвучало обращение 42 писателей с призывом к Ельцину отстоять российскую демократию. Удивительно, что среди писателей, требовавших дать отпор красно-коричневым мятежникам, были не только Булат Окуджава и Дмитрий Лихачев, но и Василь Быков, когда-то принявший участие в травле Солженицына, и Виктор Астафьев, подписавший в свое время вместе с другими писателями публичный донос на ансамбль «Машина времени». В то же время среди защитников советской реставрации оказались подписавшие в коммунистической газете «Правда» коллективное письмо бывшие диссиденты Андрей Синявский и Петр Егидес. Время иногда ставит все с ног на голову!

Красно-коричневый мятеж тогда провалился, и власть укрепилась, чего не скажешь о демократии. Возродился и жанр публичного единения с властью. 28 июня 2005 года газета «Известия» опубликовала письмо 50 деятелей культуры, приветствовавших уже вынесенный приговор Михаилу Ходорковскому и Платону Лебедеву.

А совсем недавно на сайте Министерства культуры появилось коллективное письмо деятелей культуры «в поддержку позиции Президента по Украине и Крыму», а фактически – в поддержку захвата Крыма и военных действий против Украины. Сейчас там уже более 500 подписей. И как обычно в новейшей нашей истории, наряду с профессиональными приспособленцами и верными придворными встречаются имена тех, кого в единодушии с властью так не хотелось даже подозревать: Павел Лунгин, Леонид Куравлев, Олег Табаков, Геннадий Хазанов, Дмитрий Харатьян…

Наверное, у каждого свой список. Может быть, мы сами заблуждались, неверно оценивая этих людей? А может быть, эти люди действовали в вынужденных обстоятельствах? Писатель и публицист Виктор Шендерович делит всех подписантов на три категории.

Виктор Шендерович: Есть такой либеральный соблазн широким жестом сказать, что все они продажные негодяи, и закрыть тему. Это не вполне так, разумеется, там очень разные случаи. Там есть энтузиасты, которые бегут впереди паровоза и счастливы любому случаю оказаться замеченными. Там есть люди, сами с собой договорившиеся, что они при любой власти просто делают свое дело, просто сами с собой договорились, что они пишут музыку, играют на альте, ставят спектакли и не надо к ним никаких других требований. Это вторая категория людей. Третья категория - это заложники. Мы помним ситуацию с Чулпан Хаматовой. Среди подписантов есть заложник как минимум один, которого я знаю, заложник, который мне честно объяснял совершенно личным порядком, поэтому я, разумеется, не буду называть фамилию. Это люди, которых держат за очень какое-то уязвимое место не в их биографии довольно безукоризненной, а в том, что власть отрезает финансирование, а на них больные дети, требующие операций, какие-то медицинские центры, какие-то люди. И это совершенно разные случаи, поэтому я бы не стал великих заложников ровнять с условной Бабкиной.

Александр Подрабинек: Михаил Яковлевич, вы согласны с таким условным разделением на три категории?

Михаил Шейнкер: Если придать этим категориям некоторый более тонкий и отчетливый вид, то, наверное, с ним можно согласиться. Потому что Шендерович перечислил те человеческие причины, которые заставляют людей делать то, чего они делать не хотят. А в качестве нюансировки я бы сказал следующее. Когда-то Пастернак, его даже в этом упрекали и с удивлением смотрели на него в эти моменты, как говорили, был заражен личностью Сталина, написал, как известно, стихотворение “Художник”, вторая часть которого впоследствии не публиковалась, но которая, тем не менее, была написана, в 1936 году в “Знамени” опубликована. Там много слов сказано о Сталине: железный человек, событие и так далее. А кончается стихотворение тем, что вот он, поэт, теперь далекий от вершин власти, надеется, что “где-то существует знание друг о друге предельно дальних двух начал”. Так заканчивает Пастернак это стихотворение. И конечно же, это был искренний поиск какой-то новой своей идентичности в новом мире, в новом обществе, который заставил Пастернака это стихотворение написать. Конечно же, впоследствии он всем этим переболел, все это пережил, но тем не менее, мы знаем, что до конца жизни отношение к Сталину у него было как к убийце, но к убийце крупного масштаба, которое шло вразрез с его отношением, скажем, к Хрущеву, как к пошляку и ничтожеству. Я это говорю к тому, что среди присутствующих я даже понимаю, кто был, и были люди, как раз продолжающие ветвь Пастернака, которые может быть вдохновлялись тем, как когда-то написал о Сталине Пастернак и в какой-то степени экстраполировали эти слова на нынешнюю власть. Это попытка не то, чтобы сближения, не то, чтобы подладиться к ней, не то, чтобы к ней подольститься, а просто понять ее и, может быть, заставить обратить внимание эту власть на себя и внимание это могло бы может быть в надежде этих людей что-то изменить.

Александр Подрабинек: Интересно, что есть ветераны этого жанра. Михаил Шолохов, например, в 1937 году подписывал письма с требованием расстрела врагов народа, а в 1973 году подписывал письма, осуждающие Сахарова и Солженицына. Например, актриса Людмила Чурсина в 1973 году подписывала письма против Сахарова и Солженицына, а в наше время подписывается в поддержку Путина. То есть такая эстафета.

Михаил Шейнкер: Да, это прекрасная преемственность. Но есть и другая преемственность. Например, почтенный Вениамин Александрович Каверин в 1952 году не подписал письмо, требующее казни «врачей-убийц», а затем вообще не подписывал никаких писем подобного рода, а дожил он до конца 1980-х годов и сохранил в этом смысле твердую, уверенную, определенную и порядочную позицию. Или, скажем, Белла Ахмдулина, которая в 1959 году не стала участвовать в травле Пастернака, за это исключена была из Литературного института, что вообще мало ей повредило, это вообще вряд ли кому бы то ни было могло повредить, но тем не менее. Тогда как несчастный Борис Слуцкий, который тогда подписал это письмо, потом в течение всей жизни просто этим был болен. То есть он не был клиническим безумцем, но психологически человек абсолютно надорванный, и причиной этого было то, что он сделал в 1959 году, он - фронтовик, смелый человек и так далее. И еще расскажу интересный пример. Среди тех, кто подписывал письмо в защиту демократии в 1993 году, был человек, который в 1983 году вступил в Антисионистский комитет советского народа, который был организован по странному стечению обстоятельств, извещение о его организации прозвучало в “Правде” 1 апреля 1983 года, некоторыми было воспринято как шутка. Туда вошли несколько физически доказавших, исторически доказавших свое мужество людей - Драгунский старший, генерал Драгунский, отчаянный вояка, ставший председателем этого комитета. Летчик-испытатель, герой Советского Союза писатель Гофман, фронтовик, чего ему было бояться в 1983 году, спрашивается? Один из членов этого антисионистского комитета потом пересмотрел полностью все свои взгляды, стал человеком демократических воззрений, приверженцем ельцинской демократии и так далее.

Александр Подрабинек: А бывали и обратные случаи. Совершенно, казалось бы, странное, например, письмо, осуждающее Ходорковского и Лебедева, в поддержку приговора подписал Антонов-Овсеенко, который был председателем регионального общественного объединения жертв политических репрессий, директор музея ГУЛАГа.

Михаил Шейнкер: Это факт поистине удивительный. Мы Антонова-Овсеенко помним по его первым давним публикациям на эти темы.

Александр Подрабинек: Это же письмо подписал и историк Рой Медведев, который в свое время за его книгу “К суду истории” подвергался преследованиям, у него дома проводились обыски, книга была запрещена. Очень странно, когда люди, которые сами подвергались репрессиям, потом выступают в поддержку репрессий против других людей.

Михаил Шейнкер: Я совершенно не хочу, не считаю себя вправе кого бы то ни было осуждать, и обсуждение хотел повернуть в другую сторону, тоже утешительную. Хорошо, эти люди совершили это, то, что кажется нам с вами глубочайшей идеологической, психологической и человеческой ошибкой, но они сделали это, слава богу, не под страхом смерти. Да, мы считаем, что они заблуждаются, у них были свои причины, может быть к этому привела текущая их личная жизненная ситуация, я допускаю, это очень вероятно, какая-то идеологическая полемика, в которую они втянулись. По крайней мере, они не дрожали за свою жизнь, когда делали это.

Александр Подрабинек: Очевидно, возможности самооправдания беспредельны. А вот послушаем, что говорит об этом Виктор Шендерович.

Виктор Шендерович: Про самооправдание очень смешное расскажу. Александр Александрович Калягин, подписывавший самые позорные в новейшей истории письма за посадку Ходорковского и оправдавший свою репутацию, потом поставил пьесу Сухово-Кобылина “Дело” и сыграл в ней, самую страшную русскую пьесу про русский судебный беспредел. Я не душеприказчик Александра Александровича, но я думаю, что он сам с собой так договорился, что он тут подпишет, но зато ему дают возможность в театре, построенном, данным в это же время за эту подпись, зато ему дают возможность это сыграть, и он просветит. Это такое классическое двоемыслие.

Александр Подрабинек: Однако, как бы ни была грустна наша сегодняшняя тема, давайте вспомним тех, кто не дрогнул и не сломался. Кого бы вы вспомнили в связи с этим из писателей и вообще из деятелей культуры?

Михаил Шейнкер: Я знаю писателей, которые избежали этого последующего позора в собственных глазах просто потому, что им и не предлагали участвовать в этих публичных подписаниях. Что же касается других людей... Скажем, никогда и ни в чем не был замечен рано и неизвестно каким образом ушедший от нас писатель Добычин, который сам всегда был предметом разборок, проборок и подобного рода издевательств общественных. Надо сказать, что Платонов только однажды и под тяжелейшим давлением вынужден был вступить на эту порочную стезю, в дальнейшем он всегда до конца своей жизни выдерживал лицо и в конце своей жизни стал совершеннейшим изгоем в советской литературе. Я знаю большое число людей из мира науки, которые иногда откровенно отказывались, а иногда с помощью разных ухищрений избегали подписывать какие бы то ни было документы такого рода. И им это успешно удавалось в силу их стойкости, хитроумия, а иногда и везения. Вспомним того же почтенного Капицу. Так что, конечно, такие люди были, но с течением времени их становится все больше и, я надеюсь, будет продолжать становиться все больше и больше. Потому что уровень теперешнего давления на писателя, художника, ученого, любого другого общественного человека, мне кажется, все-таки не столь катастрофически тяжел и ужасен.

Александр Подрабинек: Ну что ж, может быть, все на самом деле не так уж и плохо. И если верно, что не стоит село без праведника, то ведь в России таких людей найдется, наверное, не так уж мало? Виктор Шендерович считает, что нет причин для уныния.

Виктор Шендерович: Есть точка отсчета от абсолютного нравственного авторитета, так, как шли к Толстому, Чехову, Короленко, Золя, то есть есть человек, который воплощает в себе не только умение складывать слова и выдумывать сюжеты, а еще и абсолютный нравственный авторитет. Свято место совсем пусто не бывает. Есть Людмила Улицкая. Я сейчас говорю не о сравнении с Толстым или Чеховым с точки зрения литературы и так далее, я сейчас говорю о некотором нравственном авторитете. Не живет деревня без праведника, эти люди есть, есть Ахеджакова, которая одна искупит все актерское сословие, есть Юрский, Басилашвили. Есть Шевчук - совершенно неожиданно для меня. Русский рок казался мне давно ссучившимся, но на этом ссучившемся фоне вдруг появляется Юрий Шевчук. Порадуемся тому, что эти люди есть, все не так плохо.

«Гнев народа поднялся великим шквалом», «Стереть с лица земли!» и другие удары по Зиновьеву и Каменеву

Подготовила Надежда Бирюкова

21 августа 1936 года в «Правде» было опубликовано открытое письмо советских писателей «Стереть с лица земли!». Написанное в рамках борьбы с группой бывших руководителей партии, главным образом оно было направлено против Григория Зиновьева и Льва Каменева. Письмо подписали 16 известных писателей: Владимир Ставский, Константин Федин, Петр Павленко, Всеволод Вишневский, Александр Афиногенов, Николай Погодин, Леонид Леонов и другие. Среди них стояло имя Бориса Пастернака.

«Пуля врагов народа метила в Сталина. Верный страж социализма — НКВД схватил покушавшихся за руку. Сегодня они — перед судом страны. <...>
Но кто же так нагло покушается на наши судьбы, на душу и мудрость наших народов — на Сталина? Агент фашистской охранки Фриц Давид. На что он способен? Из-за угла убить вождя человечества, чтобы открыть дорогу к власти диверсанту-террористу Троцкому, диверсантам-террористам, лжецам Зиновьеву, Каменеву и их подручным.

Наш суд покажет всему миру, через какие смрадные щели просовывалось жало гестапо, этого услужливого покровителя троцкизма. Троцкизм сделался понятием, однозначным подлости и низкому предательству. Троцкисты стали истинными служителями черного фашизма. <...>

История справедлива. Она отдает социализму лучшие человеческие силы, создавая гениев и народных вождей. Фашизму история оставляет самые низкие отбросы, подобных которым не знал мир. <...>

Гнев народа поднялся великим шквалом. Страна наша полна презрения к подлецам.

Старый мир собирает последние свои резервы, черпая их среди последних предателей и провокаторов мира.

Мы обращаемся с требованием к суду во имя блага человечества применить к врагам народа высшую меру социальной защиты».

Cовременников подпись Пастернака под открытым письмом поразила. Марина Цветаева писала своей чешской подруге, переводчице Анне Тесковой:

«Дорогая Анна Антоновна,
вот Вам — вместо письма — последняя элегия Рильке, которую, кроме Бориса Пастернака, никто не читал. (А Б. П. — плохо читал: разве можно после такой элегии ставить свое имя под прошением о смертной казни (Процесс шестнадцати)?!)»

Обстоятельства, при которых фамилия Пастернака появилась в газете, выясняются из дневника литературного критика Анатолия Тарасенкова:

«Затем наступили события, связанные с процессом троцкистов (Каменев — Зиновьев). По сведениям Ставского, Б. Л. вначале отказался подписать обращение Союза писателей с требованием о расстреле этих бандитов. Затем, под давлением, согласился не вычеркивать свою подпись из уже напечатанного списка. Выступая на активе „Знамени“ 31 августа 1936 года, я резко критиковал Б. Л. за это Отказ от подписи. . Очевидно, ему передал это присутствовавший на собрании Асмус Валентин Асмус, философ и литературовед. . Когда после этого я приехал к Б. Л., холод в наших взаимоотношениях усилился. И хотя
Б. Л. перед наступавшей на меня Зинаидой Николаевной Зинаида Николаевна Нейгауз, жена Пастернака. , которая целиком оправдывала поведение мужа в этом вопросе, даже несколько пытался „оправдать“ мое выступление о нем, видно было, что разрыв уже недалек».

Анатолий Тарасенков

Через 20 лет Пастернак вспоминал:

«Именно в 36-м году, когда начались эти страшные процессы (вместо прекращения поры жестокости, как мне в 35-м году казалось), все сломилось во мне, и единение с временем перешло в сопротивление ему, которого я не скрывал».

МОСКВА, 2 апреля. /Корр. ТАСС Екатерина Ефимова/. Сотрудники Музея-галереи Евгения Евтушенко в Переделкине рассчитывают, что поэт, скончавшийся накануне в США в возрасте 84 лет, будет похоронен на писательском кладбище в соответствии с его последней волей. Об этом ТАСС сообщила директор музея Нина Назирова.

Ранее в справочной ФГУП "Ритуал" ТАСС сообщили, что кладбище в Переделкине доступно только для родовых захоронений, то есть, чтобы забронировать и выкупить место, необходимо указать минимум двух родственников.

"На этом кладбище не похоронен никто из родственников Евтушенко. Но мы надеемся, что его последняя воля будет исполнена. Музей будет участвовать обязательно в организации похорон. Мы будем ждать вестей от Марии Владимировны Евтушенко (жены поэта - прим. ТАСС)", - сказала Назирова.

Переделкинское кладбище находится в Новомосковском административном округе рядом с железнодорожной платформой Переделкино и считается одним из наиболее знаменитых литературных некрополей России. Здесь находятся могилы Бориса Пастернака, Корнея Чуковского, Арсения Тарковского, Роберта Рождественского и других.

Галерея для всех людей

Евтушенко передал музей-галерею в подмосковном Переделкине в дар Российской Федерации в 2010 году, приурочив это событие к своему дню рождения. Галерея является филиалом Музея современной истории России.

"Надеюсь, что в таком статусе музей и останется. Это его память. Это создано при его жизни и другого быть не может. Он хотел подарить людям все то, что у него было", - отметила Назирова.

В музее представлена личная коллекция картин, подаренных поэту известными художниками, такими как Марк Шагал и Пабло Пикассо. Представлены работы отечественных авторов - Олега Целкова, Михаила Шемякина, Юрия Васильева - и полотна, приобретенные поэтом, в том числе авторства Нико Пиросмани. Отдельный зал занимают авторские фотографии - хроника жизни поэта, его путешествий, встреч и расставаний. На снимках нет знаменитостей, на них запечатлены совершенно обычные люди - сибиряки, москвичи, итальянцы, кубинцы, китайцы.

"Посмотрите, как они красивы. Особенно прекрасны женские образы, они живые. У всех добрые глаза. Они просто сказочные. Они домашние, человеческие, вызывают только положительные чувства", - говорит глава музея.

С "Никоном" по жизни

На втором этаже музея-галереи воссозданы творческая мастерская - кабинет и библиотека поэта, где можно увидеть фотографии и документы из личного архива, литературные награды, книги, изданные на многих языках народов мира, коллекцию грампластинок с песнями на его стихи и записями выступлений на поэтических вечерах.

Здесь же на полке стоит неизменный спутник Евтушенко в его творческих поездках - фотоаппарат Nikon.

Назирова рассказала, как камера появилась у поэта. В 1974 году его пригласили в Японию. Перед выступлением Евтушенко увидел удачный кадр: немолодую японку, морщины на лице которой были похожи на рисунок на коре цветущей сакуры. Он сделал снимок прислонившейся к сакуре женщины, одолжив камеру у фотокорреспондента, и эта фотография была опубликована в нескольких японских газетах.

"В этом путешествии ему подарили фотоаппарат Nikon и огромное количество фотопленки, что для 1974 года было что-то необыкновенное. Наверное, он был один из немногих владельцев",- отметила Назирова.

Первое фото

Собеседница ТАСС рассказала историю первой фотографии, сделанной Евтушенко в Москве с помощью подаренной камеры. На Киевском вокзале он увидел женщину, тащившую тяжелый тюк с продуктами. Едва поэт навел камеру, как его остановил советский милиционер:

Гражданин американец, у нас снимать запрещено.

Я не американец, я поэт.

Может быть еще скажете, что Евтушенко?

Да, я он и есть.

Снимок "Крестьянка и ее тень" все же состоялся. Позднее Евгений Александрович придумал стихотворную подпись к нему.

"Спросите у женской тени,

Быть может она вам расскажет,

Как трудно таскать из столицы

Согнувшую спину тяжесть".

Пастернак и Евтушенко

По словам Назировой, особые отношения связывали Евгения Евтушенко и Бориса Пастернака. И когда в 2016 году на телеэкраны вышел сериал по роману Василия Аксенова "Таинственная страсть", одним из прототипов для героев которого был Евтушенко, поэт был очень расстроен тем, что в ленте он был зачислен в число подписантов обращения о высылке Пастернака.

"Этого не было никогда. Сначала Евтушенко дал одобрение этому фильму, а потом был разочарован. Сказал, что в нем очень много фальши", - сказала директор музея.

Назирова отметила, что поэт неслучайно завещал похоронить себя недалеко от могилы Пастернака.

"Пастернак был одним из его кумиров. Однажды Евтушенко читал свои стихи на даче у Пастернака в Переделкино и произвел большое впечатление на всех собравшихся. И тогда Борис Пастернак пожелал ему дальнейших успехов, чтобы он творил и радовал окружающих", - сказала директор музея-галереи.

В музее хранится томик стихов Пастернака, которые тот подарил Евтушенко в мае 1959 года, сопроводив своей дарственной надписью: "Дорогой Женя, Евгений Александрович, вы сегодня читали у нас и трогали меня и многих собравшихся до слез доказательствами своего таланта. Я уверен в вашем будущем. Желаю вам в дальнейшем таких же удач, чтобы задуманное воплощалось у вас в окончательных, исчерпывающих формах и освобождало место для следующих замыслов".

Несмотря на отъезд в США, поэт посещал поселок Переделкино дважды в год: зимой и летом. Иногда он сам проводил экскурсии, устраивал дискуссии с большим числом участников. По словам Назировой, последний раз Евтушенко был в Переделкине в январе 2017 года.

"Концерты, запланированные к юбилею, состоятся в память о нем. Будут выступать актеры, читать его стихи. Я думаю, что исполнят и 13-ю симфонию Шостаковича, в основе которой "Бабий Яр" и другие произведения Евтушенко", - добавила Назирова.