Лев толстой альберт. Лев николаевич толстой

Пять человек богатых и молодых людей приехали в третьем часу ночи веселиться на петербургский балик.

Шампанского было выпито много, большая часть господ были очень молоды, девицы были красивы, фортепьяно и скрипка неутомимо играли одну польку за другою, танцы и шум не переставали; но было как-то скучно, неловко, каждому казалось почему-то (как это часто случается), что все это не то и ненужно.

Несколько раз они усиливались поднять веселье, но притворное веселье было еще хуже скуки.

Один из пяти молодых людей, более других недовольный и собой, и другими, и всем вечером, с чувством отвращения встал, отыскал шляпу и вышел с намерением потихоньку уехать.

В передней никого не было, но в соседней комнате, за дверью, он услыхал два голоса, спорившие между собою. Молодой человек приостановился и стал слушать.

– Пустите, пожалуйста, я ничего! – умолял слабый мужской голос.

– Да уж не пущу без позволения мадамы, – говорила женщина, – куда вы? ах какой!…

Дверь распахнулась, и на пороге показалась странная мужская фигура. Увидав гостя, служанка перестала удерживать, а странная фигура, робко поклонившись, шатаясь на согнутых ногах, вошла в комнату. Это был среднего роста мужчина, с узкой согнутой спиной и длинными всклокоченными волосами. На нем были короткое пальто и прорванные узкие панталоны над шершавыми, нечищеными сапогами. Скрутившийся веревкой галстук повязывал длинную белую шею. Грязная рубаха высовывалась из рукавов над худыми руками. Но, несмотря на чрезвычайную худобу тела, лицо его было нежно, бело, и даже свежий румянец играл на щеках, над черной редкой бородой и бакенбардами. Нечесаные волосы, закинутые кверху, открывали невысокий и чрезвычайно чистый лоб. Темные усталые глаза смотрели вперед мягко, искательно и вместе важно. Выражение их пленительно сливалось с выражением свежих, изогнутых в углах губ, видневшихся из-за редких усов.

Пройдя несколько шагов, он приостановился, повернулся к молодому человеку и улыбнулся. Он улыбнулся как будто с трудом; но когда улыбка озарила его лицо, молодой человек – сам не зная чему – улыбнулся тоже.

– Кто это такой? – спросил он шепотом у служанки, когда странная фигура прошла в комнату, из которой слышались танцы.

– Помешанный музыкант из театра, – отвечала служанка, – он иногда приходит к хозяйке.

– Куда ты ушел, Делесов? – кричали в это время из залы.

Молодой человек, которого звали Делесовым, вернулся в залу.

Музыкант стоял у двери и, глядя на танцующих, улыбкой, взглядом и притоптыванием ног выказывал удовольствие, доставляемое ему этим зрелищем.

– Что же, идите и вы танцевать, – сказал ему один из гостей.

Музыкант поклонился и вопросительно взглянул на хозяйку.

– Идите, идите, – что ж, когда вас господа приглашают, – вмешалась хозяйка.

Худые, слабые члены музыканта вдруг пришли в усиленное движение, и он, подмигивая, улыбаясь и подергиваясь, тяжело, неловко пошел прыгать по зале. В середине кадриля веселый офицер, танцевавший очень красиво и одушевленно, нечаянно толкнул спиной музыканта. Слабые, усталые ноги не удержали равновесия, и музыкант, сделав несколько подкашивающихся шагов в сторону, со всего росту упал на пол. Несмотря на резкий, сухой звук, произведенный падением, почти все засмеялись в первую минуту.

Но музыкант не вставал. Гости замолчали, даже фортепьяно перестало играть, и Делесов с хозяйкой первые подбежали к упавшему. Он лежал на локте и тускло смотрел в землю. Когда его подняли и посадили на стул, он откинул быстрым движением костлявой руки волосы со лба и стал улыбаться, ничего не отвечая на вопросы.

– Господин Альберт! господин Альберт! – говорила хозяйка, – что, ушиблись? где? Вот я говорила, что не надо было танцевать. Он такой слабый! – продолжала она, обращаясь к гостям, – насилу ходит, где ему!

– Кто он такой? – спрашивали хозяйку.

– Бедный человек, артист. Очень хороший малый, только жалкий, как видите.

Она говорила это, не стесняясь присутствием музыканта. Музыкант очнулся и, как будто испугавшись чего-то, съежился и оттолкнул окружавших его.

– Это все ничего, – вдруг сказал он, с видимым усилием привставая со стула.

И, чтобы доказать, что ему нисколько не больно, вышел на середину комнаты и хотел припрыгнуть, но пошатнулся и опять бы упал, ежели бы его не поддержали.

Всем сделалось неловко; глядя на него, все молчали.

Взгляд музыканта снова потух, и он, видимо, забыв о всех, потирал рукою колено. Вдруг он поднял голову, выставил вперед дрожащую ногу, тем же, как и прежде, пошлым жестом откинул волосы и, подойдя к скрипачу, взял у него скрипку.

– Все ничего! – повторил он еще раз, взмахнув скрипкой. – Господа! будем музицировать.

– Что за странное лицо! – говорили между собой гости.

– Может быть, большой талант погибает в этом несчастном существе! – сказал один из гостей.

– Да, жалкий, жалкий! – говорил другой.

– Какое лицо прекрасное!… В нем есть что-то необыкновенное, – говорил Делесов, – вот посмотрим…

Пять человек богатых и молодых людей приехали как-то ночью веселиться на петербургский балик. Шампанского было выпито много, девицы были красивы, танцы и шум не переставали; но было как-то скучно, неловко, каждому казалось почему-то, что все это не то и ненужно.

Один из пяти молодых людей, Делесов, более других недовольный и собой, и вечером, вышел с намерением потихоньку уехать. В соседней комнате он услыхал спор, и тут дверь распахнулась, и на пороге показалась странная фигура. Это был среднего роста мужчина, с узкой согнутой спиной и длинными всклокоченными волосами. На нем были короткое пальто и прорванные узкие панталоны над нечищеными сапогами. Грязная рубаха высовывалась из рукавов над худыми руками. Но, несмотря на чрезвычайную худобу тела, лицо его было нежно, бело, и даже свежий румянец играл на щеках, над черной редкой бородой и бакенбардами. Нечесаные волосы, закинутые кверху, открывали невысокий чистый лоб. Темные усталые глаза смотрели вперед мягко, искательно и важно. Выражение их сливалось с выражением свежих, изогнутых в углах губ, видневшихся из-за редких усов. Он приостановился, повернулся к Делесову и улыбнулся. Когда улыбка озарила его лицо, Делесов – сам не зная чему – улыбнулся тоже.

Ему сказали, что это помешанный музыкант из театра, который иногда приходит к хозяйке. Делесов вернулся в залу, музыкант стоял у двери, с улыбкой глядя на танцующих. Его позвали танцевать, и он, подмигивая, улыбаясь и подергиваясь, тяжело, неловко пошел прыгать по зале. В середине кадрили он столкнулся с офицером и со всего росту упал на пол. Почти все засмеялись в первую минуту, но музыкант не вставал. Гости замолчали.

Когда музыканта подняли и посадили на стул, он откинул быстрым движением костлявой руки волосы со лба и стал улыбаться, ничего не отвечая на вопросы. Хозяйка, участливо смотря на музыканта, сказала гостям: “Он очень хороший малый, только жалкий”.

Тут музыкант очнулся и, как будто испугавшись чего-то, съежился и оттолкнул окружавших его.

– Это все ничего, – вдруг сказал он, с видимым усилием привставая со стула.

И, чтобы доказать, что ему нисколько не больно, вышел на середину комнаты и хотел припрыгнуть, но пошатнулся и опять бы упал, ежели бы его не поддержали. Всем сделалось неловко. Вдруг он поднял голову, выставил вперед дрожащую ногу, тем же пошлым жестом откинул волосы и, подойдя к скрипачу, взял у него скрипку: “Господа! Будем музицировать!”

– Какое лицо прекрасное! В нем есть что-то необыкновенное, – говорил Делесов. Тем временем Альберт (так звали музыканта), не обращая ни на кого внимания, настраивал скрипку. Затем плавным движением смычка провел по струнам. В комнате пронесся чистый, стройный звук, и сделалось совершенное молчание.

Звуки темы свободно, изящно полились вслед за первым, каким-то неожиданно-ясным и успокоительным светом вдруг озаряя внутренний мир каждого слушателя. Из состояния скуки, суеты и душевного сна, в котором находились эти люди, они вдруг незаметно перенесены были в совершенно другой, забытый ими мир. В душе их возникали видения прошлого, минувшего счастья, любви и грусти. Альберт с каждой нотой вырастал выше. Он уже не был уродлив или странен. Прижав подбородком скрипку и со страстным вниманием прислушиваясь к своим звукам, он судорожно передвигал ногами. То он выпрямлялся во весь рост, то старательно сгибал спину. Лицо сияло восторженной радостью; глаза горели, ноздри раздувались, губы раскрывались от наслаждения.

Все находившиеся в комнате во время игры Альберта хранили молчание и, казалось, дышали только его звуками. Делесов испытывал непривычное чувство. Мороз пробегал по его спине, все выше и выше подступая к горлу, и вот уже что-то тоненькими иголками кололо в носу, и слезы незаметно лились на щеки. Звуки скрипки перенесли Делесова к его первой молодости. Он вдруг почувствовал себя семнадцатилетним, самодовольно-красивым, блаженно-глупым и бессознательно-счастливым существом. Ему вспомнилась первая любовь к кузине, первое признание, жар и непонятная прелесть случайного поцелуя, неразгаданная таинственность тогда окружавшей природы. Все неоцененные минуты того времени одна за другой восставали перед ним. Он с наслаждением созерцал их и плакал…

К концу последней вариации лицо Альберта сделалось красно, глаза горели, капли пота струились по щекам. Все тело больше и больше приходило в движение, побледневшие губы уже не закрывались, и вся фигура выражала восторженную жадность наслаждения. Отчаянно размахнувшись всем телом и встряхнув волосами, он опустил скрипку и с улыбкой гордого величия и счастья оглянул присутствующих. Потом спина его согнулась, голова опустилась, губы сложились, глаза потухли, и он, как бы стыдясь себя, робко оглядываясь и путаясь ногами, прошел в другую комнату.

Что-то странное произошло со всеми присутствующими, и что-то странное чувствовалось в мертвом молчании, последовавшем за игрой Альберта…

– Однако пора ехать, господа, – нарушил тишину один гость. – Надо будет дать ему что-нибудь. Давайте складчину.

Складчину сделали богатую, и Делесов взялся передать ее. Кроме того, ему пришло в голову взять музыканта к себе, одеть, пристроить к какому-нибудь месту – вырвать из этого грязного положения.

– Я бы выпил чего-нибудь, – сказал Альберт, как будто проснувшись, когда Делесов подошел к нему. Делесов принес вина, и музыкант с жадностию выпил его.

– Не можете ли вы мне ссудить немного денег? Я бедный человек. Я не могу отдать вам.

Делесов покраснел, ему неловко стало, и он торопливо передал собранные деньги.

– Очень благодарю вас, – сказал Альберт, схватив деньги. – Теперь давайте музицировать; я сколько хотите буду играть вам. Только выпить бы чего-нибудь, – прибавил он, вставая.

– Я бы очень рад был, ежели бы вы на время поселились у меня, – предложил Делесов.

– Я бы вам не советовала, – сказала хозяйка, отрицательно качая головой.

Когда Делесов сел с Альбертом в карету и почувствовал тот неприятный запах пьяницы и нечистоты, которым был пропитан музыкант, он стал раскаиваться в своем поступке и обвинять себя в мягкости сердца и нерассудительности. Делесов оглянулся на музыканта. Глядя на это лицо, он снова перенесся в тот блаженный мир, в который он заглянул нынче ночью; и он перестал раскаиваться в своем поступке.

На другой день утром, ему опять вспомнились черные глаза и счастливая улыбка музыканта; вся странная вчерашняя ночь пронеслись в его воображении. Проходя мимо столовой, Делесов заглянул в дверь. Альберт, уткнув лицо в подушку и раскидавшись, в грязной, изорванной рубахе, мертвым сном спал на диване, куда его, бесчувственного, положили вчера вечером.

Делесов попросил Захара, уже восемь лет служившего у Делесова, взять у знакомых скрипку дня на два, найти чистой одежды для музыканта и позаботиться о нем. Когда же поздно вечером Делесов вернулся домой, он не нашел там Альберта. Захар рассказал, что Альберт сразу после обеда ушел, обещал прийти через час, но пока еще не вернулся. Захару понравился Альберт: “Уж точно артист! И характера очень хорошего. Как он “Вниз по матушке по Волге” нам сыграл, так точно как человек плачет. Даже со всех этажей пришли люди к нам в сени слушать”. Делесов предупредил, чтобы Захар впредь музыканту ничего не давал пить и послал его отыскать и привести Альберта.

Делесов долго не мог заснуть, все думал об Альберте: “Так редко делаешь что-нибудь не для себя, что надо благодарить бога, когда представляется такой случай, и я не упущу его”. Приятное чувство самодовольствия овладело им после такого рассуждения.

Он уже засыпал, когда шаги в передней разбудили его. Пришел Захар и сообщил, что вернулся Альберт, пьяный. Захар еще не успел выйти, как в комнату вошел Альберт. Он рассказал, что был у Анны Ивановны и очень приятно провел вечер.

Альберт был такой же, как и вчера: та же красивая улыбка глаз и губ, тот же светлый, вдохновенный лоб и слабые члены. Пальто Захара пришлось ему как раз впору, и чистый, длинный воротник ночной рубашки живописно откидывался вокруг его тонкой белой шеи, придавая ему что-то особенно детское и невинное. Он присел на постель Делесова и молча, радостно и благодарно улыбаясь, посмотрел на него. Делесов посмотрел в глаза Альберта и вдруг снова почувствовал себя во власти его улыбки. Ему перестало хотеться спать, он забыл о своей обязанности быть строгим, ему захотелось, напротив, веселиться, слушать музыку и хоть до утра дружески болтать с Альбертом.

Они говорили о музыке, об аристократах и опере. Альберт вскочил, схватил скрипку и начал играть финал первого акта “Дон-Жуана”, своими словами рассказывая содержание оперы. У Делесова зашевелились волосы на голове, когда он играл голос умирающего командора.

Наступила пауза. Они смотрели друг на друга и улыбались. Делесов чувствовал, что он все больше и больше любит этого человека, и испытывал непонятную радость.

– Вы были влюблены? – вдруг спросил он.

Альберт задумался на несколько секунд, потом лицо его озарилось грустной улыбкой.

– Да, я был влюблен. Это случилось давно. Я ходил играть вторую скрипку в опере, а она ездила туда на спектакли. Я молчал и только смотрел на нее; я знал, что я бедный артист, а она аристократическая дама. Меня позвали один раз аккомпанировать ей на скрипке. Как я был счастлив! Но сам виноват был, я с ума сошел. Я не должен был ничего говорить ей. Но я сошел с ума, я сделал глупости. С тех пор для меня все кончилось… Я пришел в оркестр поздно. Она сидела в своей ложе и говорила с генералом. Она говорила с ним и смотрела на меня. Тут в первый раз со мной сделалось странно. Вдруг я увидел, что я не в оркестре, а в ложе, стою с ней и держу ее за руку… Я уже и тогда был беден, квартиры у меня не было, и когда ходил в театр, иногда оставался ночевать там. Как только все уходили, я шел в ложу, где она сидела, и спал. Это была одна моя радость… Только один раз опять началось со мной. Мне ночью стало представляться… Я целовал ее руку, много говорил с ней. Я слышал запах ее духов, слышал ее голос. Потом я взял скрипку и потихоньку стал играть. И я отлично играл. Но мне стало страшно… Мне казалось, что-то сделалось у меня в голове.

Делесов молча, с ужасом смотрел на взволнованное и побледневшее лицо своего собеседника.

– Пойдем опять к Анне Ивановне; там весело, – вдруг предложил Альберт.

Делесов в первую минуту чуть было не согласился. Однако, опомнившись, стал уговаривать Альберта не ходить. Потом наказал Захару никуда не выпускать Альберта без его ведома.

На другой день был праздник. В комнате Альберта не было слышно ни звука, и только в двенадцатом часу за дверью послышалось кряхтение и кашель. Делесов услыхал как Альберт уговаривает Захара дать ему водки. “Нет, уж если взялся, надо выдержать характер”, – сказал себе Делесов, приказав Захару не давать музыканту вина.

Через два часа Делесов заглянул к Альберту. Альберт неподвижно сидел у окна, опустив голову на руки. Лицо его было желто, сморщенно и глубоко несчастно. Он попробовал улыбнуться в виде приветствия, но лицо его приняло еще более горестное выражение. Казалось, он готов был заплакать, но с трудом встал и поклонился. После, что ни говорил Делесов, предлагая ему сыграть на скрипке, пройтись, вечером ехать в театр, он только покорно кланялся и упорно молчал. Делесов уехал по делам. Вернувшись, он увидел, что Альберт сидит в темной передней. Он был одет опрятно, вымыт и причесан; но глаза его были тусклы, мертвы и во всей фигуре выражалась слабость и изнурение, еще большие, чем утром.

– Я говорил нынче о вас директору, – сказал Делесов, – он очень рад принять вас, если вы позволите себя послушать.

– Благодарю, я не могу играть, – проговорил себе под нос Альберт и прошел в свою комнату, особенно тихо затворив за собою дверь.

Через несколько минут ручка так же тихо повернулась, и он вышел из своей комнаты со скрипкой. Злобно и бегло взглянув на Делесова, он положил скрипку на стул и снова скрылся. Делесов пожал плечами и улыбнулся. “Что ж мне еще делать? в чем я виноват?” – подумал он,

…Альберт с каждым днем становился мрачнее и молчаливее. Делесова он, казалось, боялся. Он не брал в руки ни книг, ни скрипки и не отвечал ни на какие вопросы.

На третий день пребывания у него музыканта Делесов приехал домой поздно вечером, усталый и расстроенный:

– Завтра добьюсь от него решительно: хочет ли он или нет оставаться у меня и следовать моим советам? Нет – так и не надо. Кажется, что я сделал все, что мог, – объявил он Захару. “Нет, это был детский поступок, – решил потом сам с собою Делесов. – Куда мне браться других исправлять, когда только дай бог с самим собою сладить”. Он хотел было сейчас отпустить Альберта, но, подумав, отложил до завтра.

Ночью Делесова разбудил стук упавшего стола в передней, голоса и топот. Делесов выбежал в переднюю: Захар стоял против двери, Альберт, в шляпе и пальто, отталкивал его от двери и слезливым голосом кричал на него.

– Позвольте, Дмитрий Иванович! – обратился Захар к барину, продолжая спиной защищать дверь. – Они ночью встали, нашли ключ и выпили целый графин сладкой водки. А теперь уйти хотят. Вы не приказали, потому я и не могу пустить их.

– Отойди, Захар, – сказал Делесов. – Я вас держать не хочу и не могу, но я советовал бы вам остаться до завтра, – обратился он к Альберту.

Альберт перестал кричать. “Не удалось? Хотели уморить меня. Нет!” – бормотал он про себя, надевая калоши. Не простившись и продолжая говорить что-то непонятное, он вышел в дверь.

Делесову живо вспомнились два первые вечера, которые он провел с музыкантом, вспомнились последние печальные дни, и главное, он вспомнил то сладкое смешанное чувство удивления, любви и сострадания, которое возбудил в нем с первого взгляда этот странный человек; и ему стало жалко его. “И что-то с ним будет теперь? – подумал он. – Без денег, без теплого платья, один посреди ночи…” Он хотел было уже послать за ним Захара, но было поздно.

На дворе было холодно, но Альберт не чувствовал холода, – так он был разгорячен выпитым вином и спором. Засунув руки в карманы панталон и перегнувшись вперед, Альберт тяжелыми и неверными шагами пошел по улице. Он чувствовал в ногах желудке чрезвычайную тяжесть, какая-то невидимая сила бросала его из стороны в сторону, но он все шел вперед по направлению к квартире Анны Ивановны. В голове его бродили странные, несвязные мысли.

Он вспоминал предмет своей страсти и страшную ночь в театре. Но, несмотря на несвязность, все эти воспоминания с такой яркостью представлялись ему, что, закрыв глаза, он не знал, что было больше действительность.

Проходя по Малой Морской, Альберт споткнулся и упал. Очнувшись на мгновение, он увидал перед собой какое-то громадное, великолепное здание. И Альберт вошел в широкие двери. Внутри было темно. Какая-то непреодолимая сила тянула его вперед к углублению огромной залы… Там стояло какое-то возвышение, и вокруг него молча стояли какие-то маленькие люди.

На возвышении стоял высокий худой человек в пестром халате. Альберт тотчас узнал своего друга художника Петрова. “Нет, братья! – говорил Петров, указывая на кого-то. – Вы не поняли человека, жившего между вами! Он не продажный артист, не механический исполнитель, не сумасшедший, не потерянный человек. Он гений, погибший среди вас незамеченным и неоцененным”. Альберт тотчас же понял, о ком говорил его друг; но, не желая стеснять его, из скромности опустил голову.

“Он, как соломинка, сгорел весь от того священного огня, которому мы все служим, – продолжал голос, – но он исполнил все то, что было вложено в него богом; за то он и должен назваться великим человеком. Он любит одно – красоту, единственно несомненное благо в мире. Ниц падайте все перед ним!” – закричал он громко.

Но другой голос тихо заговорил из противоположного угла залы. “Я не хочу падать перед ним, – Альберт тотчас узнал голос Делесова. – Чем же он велик? Разве он вел себя честно? Разве он принес пользу обществу? Разве мы не знаем, как он брал взаймы деньги и не отдавал их, как он унес скрипку у своего товарища артиста и заложил ее?.. (“Боже мой! Как он это все знает!” – подумал Альберт.) Разве мы не знаем, как он льстил из-за денег? Не знаем, как его выгнали из театра?”

“Перестаньте! – заговорил опять голос Петрова. – Какое право имеете вы обвинять его? Разве вы жили его жизнью? (“Правда, правда!” – шептал Альберт.) Искусство есть высочайшее проявление могущества в человеке. Оно дается редким избранным и поднимает их на такую высоту, на которой голова кружится и трудно удержаться здравым. В искусстве, как во всякой борьбе, есть герои, отдавшиеся все своему служению и гибнувшие, не достигнув цели. Да, унижайте, презирайте его, а из всех нас он лучший и счастливейший!”

Альберт, с блаженством в душе слушавший эти слова, не выдержал, подошел к другу и хотел поцеловать его.

“Убирайся, я тебя не знаю, – отвечал Петров, – проходи своей дорогой, а то не дойдешь…”

– Вишь, тебя разобрало! Не дойдешь, – прокричал будочник на перекрестке.

До Анны Ивановны оставалось несколько шагов. Хватаясь замерзшими руками за перила, Альберт взбежал на лестницу и позвонил.

– Нельзя! – прокричала заспанная служанка. – Не велено пускать, – и захлопнула дверь.

Альберт сел на пол, прислонился головой к стене и закрыл глаза. В то же мгновение толпы несвязных видений с новой силой обступили его и понесли куда-то туда, в свободную и прекрасную область мечтания.

В ближайшей церкви слышался благовест, он говорил: “Да, он лучший и счастливейший!” “Но пойду опять в залу, – подумал Альберт. – Петров еще много должен сказать мне”. В зале уже никого не было, и вместо художника Петрова на возвышенье стоял сам Альберт и играл на скрипке. Но скрипка была странного устройства: она вся была сделана из стекла. И ее надо было обнимать обеими руками и медленно прижимать к груди, для того чтобы она издавала звуки. Чем крепче прижимал он к груди скрипку, тем отраднее и слаще ему становилось. Чем громче становились звуки, тем шибче разбегались тени и больше освещались стены залы прозрачным светом. Но надо было очень осторожно играть на скрипке, чтобы не раздавить ее. Альберт играл такие вещи, которых, он чувствовал, что никто никогда больше не услышит. Он начинал уже уставать, когда другой дальний глухой звук развлек его. Это был звук колокола, но звук этот произносил: “Да. Он вам жалок кажется, вы его презираете, а он лучший и счастливейший! Никто никогда больше не будет играть на этом инструменте”. Альберт перестал играть, поднял руки и глаза к небу. Он чувствовал себя прекрасным и счастливым. Несмотря на то, что в зале никого не было, Альберт выпрямил грудь и, гордо подняв голову, стоял на возвышенье так, чтобы все могли его видеть.

Вдруг чья-то рука слегка дотронулась до его плеча; он обернулся и в полусвете увидал женщину. Она печально смотрела на него и отрицательно покачала головой. Он тотчас же понял, что-то, что он делал, было дурно, и ему стало стыдно за себя. Это была та, которую он любил. Она взяла его за руку и повела вон из залы. На пороге залы Альберт увидал луну и воду. Но вода не была внизу, как обыкновенно бывает, а луна не была наверху. Луна и вода были вместе и везде. Альберт вместе с нею бросился в луну и воду и понял, что теперь можно ему обнять ту, которую он любил больше всего на свете; он обнял ее и почувствовал невыносимое счастье.

И тут же почувствовал, что-то невыразимое счастье, которым он наслаждался в настоящую минуту, прошло и никогда не воротится. “О чем же я плачу?” – спросил он у нее. Она молча, печально посмотрела на него. Альберт понял, что она хотела сказать этим. “Да как же, когда я жив”, – проговорил он. Что-то все сильнее и сильнее давило Альберта. Было ли то луна и вода, ее объятия или слезы – он не знал, но чувствовал, что не выскажет всего, что надо, и что скоро все кончится.

Двое гостей, выходившие от Анны Ивановны, наткнулись на растянувшегося на пороге Альберта. Один из них вернулся и вызвал хозяйку.

– Ведь это безбожно, – сказал он, – вы могли этак заморозить человека.

– Ах, уж этот мне Альберт, – отвечала хозяйка. – Положите его где-нибудь в комнате, – обратилась она к служанке.

– Да я жив, зачем же хоронить меня? – бормотал Альберт, в то время как его, бесчувственного, вносили в комнаты.

Вариант 2

Богатые молодые люди веселятся: шампанское, танцы и шум. Но им скучно. Делесов случайно услышал спор и увидел странную фигуру мужчины с согнутой узкой спиной и длинными лохмами. Но лицо было нежное, белое, со свежим румянцем.

Это из театра, помешанный музыкант Альберт, – сказали Делесову. Когда Альберта позвали танцевать – он упал, а потом, очнувшись, стал музицировать. Играл он божественно, лицо его сияло восторгом. Все в зале, казалось, дышали музыкой. Делесов вспомнил первую любовь и признание, жар поцелуя, таинство природы. Странное происходило со всеми, и странным было мертвое молчание после игры Альберта. Гости опомнились, собрали много денег музыканту.

Делесов взялся передать их и предложил Альберту ему свой кров. Слуге Захару было велено взять скрипку у знакомых, найти одежду. Но вечером Альберта дома не оказалось. Пришел скрипач поздно и пьяный. Хорошее пальто и чистая рубашка делали его еще прекраснее. Делесову расхотелось спать, он забыл, что думал быть построже. Они говорили об опере, и Альберт играл голос умирающего командора из “Дон-Жуана” так, что зашевелились волосы на голове.

Потом они другу другу улыбались. Делесов испытывал радость. На вопрос, был ли он влюблен, Адьберт рассказал свою историю о чувстве к аристократке и о том, как он все сам испортил, когда его пригласили к ней аккомпанировать. И с ним тогда стали случаться странные приступы вдохновенной игры и видений.

Назавтра был праздничный день. Только в полдень Альбер проснулся и сразу стал уговаривать дать ему водки. Но Захару строго приказали не давать. Когда Делесов заглянул к скрипачу, он сидел у окна не двигаясь. Лицо было желтым и сморщенным. Он пробовал улыбнуться – не вышло. Он с трудом встал, поклонился. На все предложения сыграть, поехать в театр, он кланялся и молчал. Делесов звал его на прослушивание, но скрипач отдал скрипку и сказал, что не может играть.

Ночью из передней послышался шум. Оказывается, Альберт выкрал ключ, выпил всю водку и теперь собирался уходить, а слуга не пускал. Альберт ушел без теплой одежды. Но его грело выпитое. Потом он упал и видел огромную залу, в которой его друг художник Петров произносил о нем страстную речь – что он гений и артист. А Делесов, которой тоже был в зале, возражал, говоря, что он украл скрипку товарища и пропил ее, что его выгнали из театра. Петров продолжал защищать Альберта, обращаясь к каким-то братьям и говоря о священном огне искусства. Он вел себя недостойно и льстил, надеясь получить деньги, говорил другой голос. Альберт Эйнштейн (1879-1955) родился в Германии, в городе Ульеме 14 марта 1879 года. С 14 лет вместе с семьей жил в Швейцарии, где в 1900 году окончил Цюрихский политехникум. Уже в период обучения в политехникуме Эйнштейн своим мнением и высказываниями Read More ......

Пять человек богатых и молодых людей прие-хали как-то ночью весе-литься на петер-бург-ский балик. Шампан-ского было выпито много, девицы были красивы, танцы и шум не пере-ста-вали; но было как-то скучно, неловко, каждому каза-лось почему то, что все это не то и ненужно.

Один из пяти молодых людей, Делесов, более других недо-вольный и собой, и вечером, вышел с наме-ре-нием поти-хоньку уехать. В соседней комнате он услыхал спор, и тут дверь распах-ну-лась, и на пороге пока-за-лась странная фигура. Это был сред-него роста мужчина, с узкой согнутой спиной и длин-ными вскло-ко-чен-ными воло-сами. На нем были короткое пальто и прорванные узкие панта-лоны над нечи-ще-ными сапо-гами. Грязная рубаха высо-вы-ва-лась из рукавов над худыми руками. Но, несмотря на чрез-вы-чайную худобу тела, лицо его было нежно, бело, и даже свежий румянец играл на щеках, над черной редкой бородой и бакен-бар-дами. Нече-саные волосы, заки-нутые кверху, откры-вали невы-сокий чистый лоб. Темные усталые глаза смот-рели вперед мягко, иска-тельно и важно. Выра-жение их слива-лось с выра-же-нием свежих, изогнутых в углах губ, виднев-шихся из-за редких усов. Он приоста-но-вился, повер-нулся к Деле-сову и улыб-нулся. Когда улыбка озарила его лицо, Делесов — сам не зная чему — улыб-нулся тоже.

Ему сказали, что это поме-шанный музы-кант из театра, который иногда приходит к хозяйке. Делесов вернулся в залу, музы-кант стоял у двери, с улыбкой глядя на танцу-ющих. Его позвали танце-вать, и он, подми-гивая, улыбаясь и подер-ги-ваясь, тяжело, неловко пошел прыгать по зале. В сере-дине кадрили он столк-нулся с офицером и со всего росту упал на пол. Почти все засме-я-лись в первую минуту, но музы-кант не вставал. Гости замол-чали.

Когда музы-канта подняли и поса-дили на стул, он откинул быстрым движе-нием кост-лявой руки волосы со лба и стал улыбаться, ничего не отвечая на вопросы. Хозяйка, участ-ливо смотря на музы-канта, сказала гостям: «Он очень хороший малый, только жалкий».

Тут музы-кант очнулся и, как будто испу-гав-шись чего то, съежился и оттолкнул окру-жавших его.

— Это все ничего, — вдруг сказал он, с видимым усилием привставая со стула.

И, чтобы дока-зать, что ему нисколько не больно, вышел на сере-дину комнаты и хотел припрыг-нуть, но пошат-нулся и опять бы упал, ежели бы его не поддер-жали. Всем сдела-лось неловко. Вдруг он поднял голову, выставил вперед дрожащую ногу, тем же пошлым жестом откинул волосы и, подойдя к скри-пачу, взял у него скрипку: «Господа! Будем музи-ци-ро-вать!»

— Какое лицо прекрасное!.. В нем есть что-то необык-но-венное, — говорил Делесов. Тем временем Альберт (так звали музы-канта), не обращая ни на кого внимания, настра-ивал скрипку. Затем плавным движе-нием смычка провел по струнам. В комнате пронесся чистый, стройный звук, и сдела-лось совер-шенное молчание.

Звуки темы свободно, изящно поли-лись вслед за первым, каким-то неожи-данно-ясным и успо-ко-и-тельным светом вдруг озаряя внут-ренний мир каждого слуша-теля. Из состо-яния скуки, суеты и душев-ного сна, в котором нахо-ди-лись эти люди, они вдруг неза-метно пере-не-сены были в совер-шенно другой, забытый ими мир. В душе их возни-кали видения прошлого, минув-шего счастья, любви и грусти. Альберт с каждой нотой вырастал выше. Он уже не был уродлив или странен. Прижав подбо-родком скрипку и со страстным внима-нием прислу-ши-ваясь к своим звукам, он судо-рожно пере-двигал ногами. То он выпрям-лялся во весь рост, то стара-тельно сгибал спину. Лицо сияло востор-женной радо-стью; глаза горели, ноздри разду-ва-лись, губы раскры-ва-лись от насла-ждения.

Все нахо-див-шиеся в комнате во время игры Альберта хранили молчание и, каза-лось, дышали только его звуками. Делесов испы-тывал непри-вычное чувство. Мороз пробегал по его спине, все выше и выше подступая к горлу, и вот уже что-то тонень-кими игол-ками кололо в носу, и слезы неза-метно лились на щеки. Звуки скрипки пере-несли Деле-сова к его первой моло-дости. Он вдруг почув-ствовал себя семна-дца-ти-летним, само-до-вольно-красивым, блаженно-глупым и бессо-зна-тельно-счаст-ливым суще-ством. Ему вспом-ни-лась первая любовь к кузине, первое признание, жар и непо-нятная прелесть случай-ного поцелуя, нераз-га-данная таин-ствен-ность тогда окру-жавшей природы. Все неоце-ненные минуты того времени одна за другой восста-вали перед ним. Он с насла-жде-нием созерцал их и плакал...

К концу последней вари-ации лицо Альберта сдела-лось красно, глаза горели, капли пота стру-и-лись по щекам. Все тело больше и больше прихо-дило в движение, поблед-невшие губы уже не закры-ва-лись, и вся фигура выра-жала востор-женную жадность насла-ждения. Отча-янно размах-нув-шись всем телом и встряхнув воло-сами, он опустил скрипку и с улыбкой гордого величия и счастья оглянул присут-ству-ющих. Потом спина его согну-лась, голова опусти-лась, губы сложи-лись, глаза потухли, и он, как бы стыдясь себя, робко огля-ды-ваясь и путаясь ногами, прошел в другую комнату.

Что-то странное произошло со всеми присут-ству-ю-щими, и что-то странное чувство-ва-лось в мертвом молчании, после-до-вавшем за игрой Альберта...

— Однако пора ехать, господа, — нарушил тишину один гость. — Надо будет дать ему что-нибудь. Давайте склад-чину.

Склад-чину сделали богатую, и Делесов взялся пере-дать её. Кроме того, ему пришло в голову взять музы-канта к себе, одеть, пристроить к какому-нибудь месту — вырвать из этого гряз-ного поло-жения.

— Я бы выпил чего-нибудь, — сказал Альберт, как будто проснув-шись, когда Делесов подошел к нему. Делесов принес вина, и музы-кант с жадно-стию выпил его.

— Не можете ли вы мне ссудить немного денег? Я бедный человек. Я не могу отдать вам.

Делесов покраснел, ему неловко стало, и он тороп-ливо передал собранные деньги.

— Очень благо-дарю вас, — сказал Альберт, схватив деньги. — Теперь давайте музи-ци-ро-вать; я сколько хотите буду играть вам. Только выпить бы чего-нибудь, — прибавил он, вставая.

— Я бы очень рад был, ежели бы вы на время посе-ли-лись у меня, — пред-ложил Делесов.

— Я бы вам не сове-то-вала, — сказала хозяйка, отри-ца-тельно качая головой.

Когда Делесов сел с Альбертом в карету и почув-ствовал тот непри-ятный запах пьяницы и нечи-стоты, которым был пропитан музы-кант, он стал раска-и-ваться в своем поступке и обви-нять себя в мягкости сердца и нерас-су-ди-тель-ности. Делесов огля-нулся на музы-канта. Глядя на это лицо, он снова пере-несся в тот блаженный мир, в который он заглянул нынче ночью; и он пере-стал раска-и-ваться в своем поступке.

На другой день утром, ему опять вспом-ни-лись черные глаза и счаст-ливая улыбка музы-канта; вся странная вчерашняя ночь пронес-лись в его вооб-ра-жении. Проходя мимо столовой, Делесов заглянул в дверь. Альберт, уткнув лицо в подушку и раски-дав-шись, в грязной, изорванной рубахе, мертвым сном спал на диване, куда его, бесчув-ствен-ного, поло-жили вчера вечером.

Делесов попросил Захара, уже восемь лет служив-шего у Деле-сова, взять у знакомых скрипку дня на два, найти чистой одежды для музы-канта и поза-бо-титься о нем. Когда же поздно вечером Делесов вернулся домой, он не нашел там Альберта. Захар рассказал, что Альберт сразу после обеда ушел, обещал прийти через час, но пока ещё не вернулся. Захару понра-вился Альберт: «Уж точно артист! И харак-тера очень хоро-шего. Как он „Вниз по матушке по Волге“ нам сыграл, так точно как человек плачет. Даже со всех этажей пришли люди к нам в сени слушать». Делесов преду-предил, чтобы Захар впредь музы-канту ничего не давал пить и послал его отыс-кать и привести Альберта.

Делесов долго не мог заснуть, все думал об Альберте: «Так редко делаешь что-нибудь не для себя, что надо благо-да-рить бога, когда пред-став-ля-ется такой случай, и я не упущу его». Приятное чувство само-до-воль-ствия овла-дело им после такого рассуж-дения.

Он уже засыпал, когда шаги в передней разбу-дили его. Пришел Захар и сообщил, что вернулся Альберт, пьяный. Захар ещё не успел выйти, как в комнату вошел Альберт. Он рассказал, что был у Анны Ивановны и очень приятно провел вечер.

Альберт был такой же, как и вчера: та же красивая улыбка глаз и губ, тот же светлый, вдох-но-венный лоб и слабые члены. Пальто Захара пришлось ему как раз впору, и чистый, длинный воротник ночной рубашки живо-писно отки-ды-вался вокруг его тонкой белой шеи, придавая ему что-то особенно детское и невинное. Он присел на постель Деле-сова и молча, радостно и благо-дарно улыбаясь, посмотрел на него. Делесов посмотрел в глаза Альберта и вдруг снова почув-ствовал себя во власти его улыбки. Ему пере-стало хотеться спать, он забыл о своей обязан-ности быть строгим, ему захо-те-лось, напротив, весе-литься, слушать музыку и хоть до утра дружески болтать с Альбертом.

Они гово-рили о музыке, об аристо-кратах и опере. Альберт вскочил, схватил скрипку и начал играть финал первого акта «Дон-Жуана», своими словами расска-зывая содер-жание оперы. У Деле-сова заше-ве-ли-лись волосы на голове, когда он играл голос умира-ю-щего коман-дора.

Насту-пила пауза. Они смот-рели друг на друга и улыба-лись. Делесов чувствовал, что он все больше и больше любит этого чело-века, и испы-тывал непо-нятную радость.

— Вы были влюб-лены? — вдруг спросил он.

Альберт заду-мался на несколько секунд, потом лицо его озари-лось грустной улыбкой.

— Да, я был влюблен. Это случи-лось давно. Я ходил играть вторую скрипку в опере, а она ездила туда на спек-такли. Я молчал и только смотрел на нее; я знал, что я бедный артист, а она аристо-кра-ти-че-ская дама. Меня позвали один раз акком-па-ни-ро-вать ей на скрипке. Как я был счастлив! Но сам виноват был, я с ума сошел. Я не должен был ничего гово-рить ей. Но я сошел с ума, я сделал глупости. С тех пор для меня все кончи-лось... Я пришел в оркестр поздно. Она сидела в своей ложе и гово-рила с гене-ралом. Она гово-рила с ним и смот-рела на меня. Тут в первый раз со мной сдела-лось странно. Вдруг я увидел, что я не в оркестре, а в ложе, стою с ней и держу её за руку... Я уже и тогда был беден, квар-тиры у меня не было, и когда ходил в театр, иногда оста-вался ноче-вать там. Как только все уходили, я шел в ложу, где она сидела, и спал. Это была одна моя радость... Только один раз опять нача-лось со мной. Мне ночью стало пред-став-ляться... Я целовал её руку, много говорил с ней. Я слышал запах её духов, слышал её голос. Потом я взял скрипку и поти-хоньку стал играть. И я отлично играл. Но мне стало страшно... Мне каза-лось, что-то сдела-лось у меня в голове.

Делесов молча, с ужасом смотрел на взвол-но-ванное и поблед-невшее лицо своего собе-сед-ника.

— Пойдем опять к Анне Ивановне; там весело, — вдруг пред-ложил Альберт.

Делесов в первую минуту чуть было не согла-сился. Однако, опом-нив-шись, стал угова-ри-вать Альберта не ходить. Потом наказал Захару никуда не выпус-кать Альберта без его ведома.

На другой день был праздник. В комнате Альберта не было слышно ни звука, и только в двена-дцатом часу за дверью послы-ша-лось крях-тение и кашель. Делесов услыхал как Альберт угова-ри-вает Захара дать ему водки. «Нет, уж если взялся, надо выдер-жать характер», — сказал себе Делесов, приказав Захару не давать музы-канту вина.

Через два часа Делесов заглянул к Альберту. Альберт непо-движно сидел у окна, опустив голову на руки. Лицо его было желто, смор-щенно и глубоко несчастно. Он попро-бовал улыб-нуться в виде привет-ствия, но лицо его приняло ещё более горестное выра-жение. Каза-лось, он готов был запла-кать, но с трудом встал и покло-нился. После, что ни говорил Делесов, пред-лагая ему сыграть на скрипке, прой-тись, вечером ехать в театр, он только покорно кланялся и упорно молчал. Делесов уехал по делам. Вернув-шись, он увидел, что Альберт сидит в темной передней. Он был одет опрятно, вымыт и причесан; но глаза его были тусклы, мертвы и во всей фигуре выра-жа-лась слабость и изну-рение, ещё большие, чем утром.

— Я говорил нынче о вас дирек-тору, — сказал Делесов, — он очень рад принять вас, если вы позво-лите себя послу-шать.

— Благо-дарю, я не могу играть, — прого-ворил себе под нос Альберт и прошел в свою комнату, особенно тихо затворив за собою дверь.

Через несколько минут ручка так же тихо повер-ну-лась, и он вышел из своей комнаты со скрипкой. Злобно и бегло взглянув на Деле-сова, он положил скрипку на стул и снова скрылся. Делесов пожал плечами и улыб-нулся. «Что ж мне ещё делать? в чем я виноват?» — подумал он,

Альберт с каждым днем стано-вился мрачнее и молча-ливее. Деле-сова он, каза-лось, боялся. Он не брал в руки ни книг, ни скрипки и не отвечал ни на какие вопросы.

На третий день пребы-вания у него музы-канта Делесов приехал домой поздно вечером, усталый и расстро-енный:

— Завтра добьюсь от него реши-тельно: хочет ли он или нет оста-ваться у меня и следо-вать моим советам? Нет — так и не надо. Кажется, что я сделал все, что мог, — объявил он Захару. «Нет, это был детский поступок, — решил потом сам с собою Делесов. — Куда мне браться других исправ-лять, когда только дай бог с самим собою сладить». Он хотел было сейчас отпу-стить Альберта, но, подумав, отложил до завтра.

Ночью Деле-сова разбудил стук упав-шего стола в передней, голоса и топот. Делесов выбежал в переднюю: Захар стоял против двери, Альберт, в шляпе и пальто, оттал-кивал его от двери и слез-ливым голосом кричал на него.

— Позвольте, Дмитрий Иванович! — обра-тился Захар к барину, продолжая спиной защи-щать дверь. — Они ночью встали, нашли ключ и выпили целый графин сладкой водки. А теперь уйти хотят. Вы не прика-зали, потому я и не могу пустить их.

— Отойди, Захар, — сказал Делесов. — Я вас держать не хочу и не могу, но я сове-товал бы вам остаться до завтра, — обра-тился он к Альберту.

Альберт пере-стал кричать. «Не удалось? Хотели уморить меня. Нет!» — бормотал он про себя, надевая калоши. Не простив-шись и продолжая гово-рить что-то непо-нятное, он вышел в дверь.

Деле-сову живо вспом-ни-лись два первые вечера, которые он провел с музы-кантом, вспом-ни-лись последние печальные дни, и главное, он вспомнил то сладкое смешанное чувство удив-ления, любви и состра-дания, которое возбудил в нем с первого взгляда этот странный человек; и ему стало жалко его. «И что-то с ним будет теперь? — подумал он. — Без денег, без теплого платья, один посреди ночи...» Он хотел было уже послать за ним Захара, но было поздно.

На дворе было холодно, но Альберт не чувствовал холода, — так он был разго-рячен выпитым вином и спором. Засунув руки в карманы панталон и пере-гнув-шись вперед, Альберт тяже-лыми и невер-ными шагами пошел по улице. Он чувствовал в ногах желудке чрез-вы-чайную тяжесть, какая-то неви-димая сила бросала его из стороны в сторону, но он все шел вперед по направ-лению к квар-тире Анны Ивановны. В голове его бродили странные, несвязные мысли.

Он вспо-минал предмет своей страсти и страшную ночь в театре. Но, несмотря на несвяз-ность, все эти воспо-ми-нания с такой ярко-стью пред-став-ля-лись ему, что, закрыв глаза, он не знал, что было больше действи-тель-ность.

Проходя по Малой Морской, Альберт споткнулся и упал. Очнув-шись на мгно-вение, он увидал перед собой какое-то громадное, вели-ко-лепное здание. И Альберт вошел в широкие двери. Внутри было темно. Какая-то непре-одо-лимая сила тянула его вперед к углуб-лению огромной залы... Там стояло какое-то возвы-шение, и вокруг него молча стояли какие-то маленькие люди.

На возвы-шении стоял высокий худой человек в пестром халате. Альберт тотчас узнал своего друга худож-ника Петрова. «Нет, братья! — говорил Петров, указывая на кого-то. — Вы не поняли чело-века, жившего между вами! Он не продажный артист, не меха-ни-че-ский испол-ни-тель, не сума-сшедший, не поте-рянный человек. Он гений, погибший среди вас неза-ме-ченным и неоце-ненным». Альберт тотчас же понял, о ком говорил его друг; но, не желая стес-нять его, из скром-ности опустил голову.

«Он, как соло-минка, сгорел весь от того священ-ного огня, кото-рому мы все служим, — продолжал голос, — но он исполнил все то, что было вложено в него богом; за то он и должен назваться великим чело-веком. Он любит одно — красоту, един-ственно несо-мненное благо в мире. Ниц падайте все перед ним!» — закричал он громко.

Но другой голос тихо заго-ворил из проти-во-по-лож-ного угла залы. «Я не хочу падать перед ним, — Альберт тотчас узнал голос Деле-сова. — Чем же он велик? Разве он вел себя честно? Разве он принес пользу обще-ству? Разве мы не знаем, как он брал взаймы деньги и не отдавал их, как он унес скрипку у своего това-рища артиста и заложил её?.. („Боже мой! Как он это все знает!“ — подумал Альберт.) Разве мы не знаем, как он льстил из-за денег? Не знаем, как его выгнали из театра?»

«Пере-станьте! — заго-ворил опять голос Петрова. — Какое право имеете вы обви-нять его? Разве вы жили его жизнью? („Правда, правда!“ — шептал Альберт.) Искус-ство есть высо-чайшее прояв-ление могу-ще-ства в чело-веке. Оно дается редким избранным и подни-мает их на такую высоту, на которой голова кружится и трудно удер-жаться здравым. В искус-стве, как во всякой борьбе, есть герои, отдав-шиеся все своему служению и гибнувшие, не достигнув цели. Да, унижайте, прези-райте его, а из всех нас он лучший и счаст-ли-вейший!»

Альберт, с блажен-ством в душе слушавший эти слова, не выдержал, подошел к другу и хотел поце-ло-вать его.

«Убирайся, я тебя не знаю, — отвечал Петров, — проходи своей дорогой, а то не дойдешь...»

— Вишь, тебя разо-брало! Не дойдешь, — прокричал будочник на пере-крестке.

До Анны Ивановны оста-ва-лось несколько шагов. Хватаясь замерз-шими руками за перила, Альберт взбежал на лест-ницу и позвонил.

— Нельзя! — прокри-чала заспанная служанка. — Не велено пускать, — и захлоп-нула дверь.

Альберт сел на пол, присло-нился головой к стене и закрыл глаза. В то же мгно-вение толпы несвязных видений с новой силой обсту-пили его и понесли куда-то туда, в свободную и прекрасную область мечтания.

В ближайшей церкви слышался благо-вест, он говорил: «Да, он лучший и счаст-ли-вейший!» «Но пойду опять в залу, — подумал Альберт. — Петров ещё много должен сказать мне». В зале уже никого не было, и вместо худож-ника Петрова на возвы-шенье стоял сам Альберт и играл на скрипке. Но скрипка была стран-ного устрой-ства: она вся была сделана из стекла. И её надо было обни-мать обеими руками и медленно прижи-мать к груди, для того чтобы она изда-вала звуки. Чем крепче прижимал он к груди скрипку, тем отраднее и слаще ему стано-ви-лось. Чем громче стано-ви-лись звуки, тем шибче разбе-га-лись тени и больше осве-ща-лись стены залы прозрачным светом. Но надо было очень осто-рожно играть на скрипке, чтобы не разда-вить её. Альберт играл такие вещи, которых, он чувствовал, что никто никогда больше не услышит. Он начинал уже уста-вать, когда другой дальний глухой звук развлек его. Это был звук коло-кола, но звук этот произ-носил: «Да. Он вам жалок кажется, вы его прези-раете, а он лучший и счаст-ли-вейший! Никто никогда больше не будет играть на этом инстру-менте». Альберт пере-стал играть, поднял руки и глаза к небу. Он чувствовал себя прекрасным и счаст-ливым. Несмотря на то, что в зале никого не было, Альберт выпрямил грудь и, гордо подняв голову, стоял на возвы-шенье так, чтобы все могли его видеть.

Вдруг чья-то рука слегка дотро-ну-лась до его плеча; он обер-нулся и в полу-свете увидал женщину. Она печально смот-рела на него и отри-ца-тельно пока-чала головой. Он тотчас же понял, что то, что он делал, было дурно, и ему стало стыдно за себя. Это была та, которую он любил. Она взяла его за руку и повела вон из залы. На пороге залы Альберт увидал луну и воду. Но вода не была внизу, как обык-но-венно бывает, а луна не была наверху. Луна и вода были вместе и везде. Альберт вместе с нею бросился в луну и воду и понял, что теперь можно ему обнять ту, которую он любил больше всего на свете; он обнял её и почув-ствовал невы-но-симое счастье.

И тут же почув-ствовал, что-то невы-ра-зимое счастье, которым он насла-ждался в насто-ящую минуту, прошло и никогда не воро-тится. «О чем же я плачу?» — спросил он у нее. Она молча, печально посмот-рела на него. Альберт понял, что она хотела сказать этим. «Да как же, когда я жив», — прого-ворил он. Что-то все сильнее и сильнее давило Альберта. Было ли то луна и вода, её объятия или слезы — он не знал, но чувствовал, что не выскажет всего, что надо, и что скоро все кончится.

Двое гостей, выхо-дившие от Анны Ивановны, наткну-лись на растя-нув-ше-гося на пороге Альберта. Один из них вернулся и вызвал хозяйку.

— Ведь это безбожно, — сказал он, — вы могли этак замо-ро-зить чело-века.

— Ах, уж этот мне Альберт, — отве-чала хозяйка. — Поло-жите его где-нибудь в комнате, — обра-ти-лась она к служанке.

— Да я жив, зачем же хоро-нить меня? — бормотал Альберт, в то время как его, бесчув-ствен-ного, вносили в комнаты.

«Пять человек богатых и молодых людей приехали в третьем часу ночи веселиться на петербургский балик. Шампанского было выпито много, большая часть господ были очень молоды, девицы были красивы, фортепьяно и скрипка неутомимо играли одну польку за другою, танцы и шум не переставали; но было как-то скучно, неловко, каждому казалось почему-то (как это часто случается), что все это не то и ненужно…»

Пять человек богатых и молодых людей приехали в третьем часу ночи веселиться на петербургский балик.

Шампанского было выпито много, большая часть господ были очень молоды, девицы были красивы, фортепьяно и скрипка неутомимо играли одну польку за другою, танцы и шум не переставали; но было как-то скучно, неловко, каждому казалось почему-то (как это часто случается), что все это не то и ненужно.

Несколько раз они усиливались поднять веселье, но притворное веселье было еще хуже скуки.

Один из пяти молодых людей, более других недовольный и собой, и другими, и всем вечером, с чувством отвращения встал, отыскал шляпу и вышел с намерением потихоньку уехать.

В передней никого не было, но в соседней комнате, за дверью, он услыхал два голоса, спорившие между собою. Молодой человек приостановился и стал слушать.

– Пустите, пожалуйста, я ничего! – умолял слабый мужской голос.

– Да уж не пущу без позволения мадамы, – говорила женщина, – куда вы? ах какой!..

Дверь распахнулась, и на пороге показалась странная мужская фигура. Увидав гостя, служанка перестала удерживать, а странная фигура, робко поклонившись, шатаясь на согнутых ногах, вошла в комнату. Это был среднего роста мужчина, с узкой согнутой спиной и длинными всклокоченными волосами. На нем были короткое пальто и прорванные узкие панталоны над шершавыми, нечищеными сапогами. Скрутившийся веревкой галстук повязывал длинную белую шею. Грязная рубаха высовывалась из рукавов над худыми руками. Но, несмотря на чрезвычайную худобу тела, лицо его было нежно, бело, и даже свежий румянец играл на щеках, над черной редкой бородой и бакенбардами. Нечесаные волосы, закинутые кверху, открывали невысокий и чрезвычайно чистый лоб. Темные усталые глаза смотрели вперед мягко, искательно и вместе важно. Выражение их пленительно сливалось с выражением свежих, изогнутых в углах губ, видневшихся из-за редких усов.

Пройдя несколько шагов, он приостановился, повернулся к молодому человеку и улыбнулся. Он улыбнулся как будто с трудом; но когда улыбка озарила его лицо, молодой человек – сам не зная чему – улыбнулся тоже.

– Кто это такой? – спросил он шепотом у служанки, когда странная фигура прошла в комнату, из которой слышались танцы.

– Помешанный музыкант из театра, – отвечала служанка, – он иногда приходит к хозяйке.

– Куда ты ушел, Делесов? – кричали в это время из залы.

Молодой человек, которого звали Делесовым, вернулся в залу.

Музыкант стоял у двери и, глядя на танцующих, улыбкой, взглядом и притоптыванием ног выказывал удовольствие, доставляемое ему этим зрелищем.

– Что же, идите и вы танцевать, – сказал ему один из гостей.

Музыкант поклонился и вопросительно взглянул на хозяйку.

– Идите, идите, – что ж, когда вас господа приглашают, – вмешалась хозяйка.

Худые, слабые члены музыканта вдруг пришли в усиленное движение, и он, подмигивая, улыбаясь и подергиваясь, тяжело, неловко пошел прыгать по зале. В середине кадриля веселый офицер, танцевавший очень красиво и одушевленно, нечаянно толкнул спиной музыканта. Слабые, усталые ноги не удержали равновесия, и музыкант, сделав несколько подкашивающихся шагов в сторону, со всего росту упал на пол. Несмотря на резкий, сухой звук, произведенный падением, почти все засмеялись в первую минуту.

Но музыкант не вставал. Гости замолчали, даже фортепьяно перестало играть, и Делесов с хозяйкой первые подбежали к упавшему. Он лежал на локте и тускло смотрел в землю. Когда его подняли и посадили на стул, он откинул быстрым движением костлявой руки волосы со лба и стал улыбаться, ничего не отвечая на вопросы.

– Господин Альберт! господин Альберт! – говорила хозяйка, – что, ушиблись? где? Вот я говорила, что не надо было танцевать. Он такой слабый! – продолжала она, обращаясь к гостям, – насилу ходит, где ему!

– Кто он такой? – спрашивали хозяйку.

– Бедный человек, артист. Очень хороший малый, только жалкий, как видите.

Она говорила это, не стесняясь присутствием музыканта. Музыкант очнулся и, как будто испугавшись чего-то, съежился и оттолкнул окружавших его.

– Это все ничего, – вдруг сказал он, с видимым усилием привставая со стула.

И, чтобы доказать, что ему нисколько не больно, вышел на середину комнаты и хотел припрыгнуть, но пошатнулся и опять бы упал, ежели бы его не поддержали.

Всем сделалось неловко; глядя на него, все молчали.

Взгляд музыканта снова потух, и он, видимо, забыв о всех, потирал рукою колено. Вдруг он поднял голову, выставил вперед дрожащую ногу, тем же, как и прежде, пошлым жестом откинул волосы и, подойдя к скрипачу, взял у него скрипку.

– Все ничего! – повторил он еще раз, взмахнув скрипкой. – Господа! будем музицировать.

– Что за странное лицо! – говорили между собой гости.

– Может быть, большой талант погибает в этом несчастном существе! – сказал один из гостей.

– Да, жалкий, жалкий! – говорил другой.

– Какое лицо прекрасное!.. В нем есть что-то необыкновенное, – говорил Делесов, – вот посмотрим…

Пять человек богатых и молодых людей приехали как-то ночью веселиться на петербургский балик. Шампанского было выпито много, девицы были красивы, танцы и шум не переставали; но было как-то скучно, неловко, каждому казалось почему то, что все это не то и ненужно.

Один из пяти молодых людей, Делесов, более других недовольный и собой, и вечером, вышел с намерением потихоньку уехать. В соседней комнате он услыхал спор, и тут дверь распахнулась, и на пороге показалась странная фигура. Это был среднего роста мужчина, с узкой согнутой спиной и длинными всклокоченными волосами. На нем были короткое пальто и прорванные узкие панталоны над нечищеными сапогами. Грязная рубаха высовывалась из рукавов над худыми руками. Но, несмотря на чрезвычайную худобу тела, лицо его было нежно, бело, и даже свежий румянец играл на щеках, над чёрной редкой бородой и бакенбардами. Нечёсаные волосы, закинутые кверху, открывали невысокий чистый лоб. Тёмные усталые глаза смотрели вперёд мягко, искательно и важно. Выражение их сливалось с выражением свежих, изогнутых в углах губ, видневшихся из-за редких усов. Он приостановился, повернулся к Делесову и улыбнулся. Когда улыбка озарила его лицо, Делесов - сам не зная чему - улыбнулся тоже.

Ему сказали, что это помешанный музыкант из театра, который иногда приходит к хозяйке. Делесов вернулся в залу, музыкант стоял у двери, с улыбкой глядя на танцующих. Его позвали танцевать, и он, подмигивая, улыбаясь и подёргиваясь, тяжело, неловко пошёл прыгать по зале. В середине кадрили он столкнулся с офицером и со всего росту упал на пол. Почти все засмеялись в первую минуту, но музыкант не вставал. Гости замолчали.

Когда музыканта подняли и посадили на стул, он откинул быстрым движением костлявой руки волосы со лба и стал улыбаться, ничего не отвечая на вопросы. Хозяйка, участливо смотря на музыканта, сказала гостям: «Он очень хороший малый, только жалкий».

Тут музыкант очнулся и, как будто испугавшись чего то, съёжился и оттолкнул окружавших его.

Это все ничего, - вдруг сказал он, с видимым усилием привставая со стула.

И, чтобы доказать, что ему нисколько не больно, вышел на середину комнаты и хотел припрыгнуть, но пошатнулся и опять бы упал, ежели бы его не поддержали. Всем сделалось неловко. Вдруг он поднял голову, выставил вперёд дрожащую ногу, тем же пошлым жестом откинул волосы и, подойдя к скрипачу, взял у него скрипку: «Господа! Будем музицировать!»

Какое лицо прекрасное!.. В нем есть что-то необыкновенное, - говорил Делесов. Тем временем Альберт (так звали музыканта), не обращая ни на кого внимания, настраивал скрипку. Затем плавным движением смычка провёл по струнам. В комнате пронёсся чистый, стройный звук, и сделалось совершенное молчание.

Звуки темы свободно, изящно полились вслед за первым, каким-то неожиданно-ясным и успокоительным светом вдруг озаряя внутренний мир каждого слушателя. Из состояния скуки, суеты и душевного сна, в котором находились эти люди, они вдруг незаметно перенесены были в совершенно другой, забытый ими мир. В душе их возникали видения прошлого, минувшего счастья, любви и грусти. Альберт с каждой нотой вырастал выше. Он уже не был уродлив или странен. Прижав подбородком скрипку и со страстным вниманием прислушиваясь к своим звукам, он судорожно передвигал ногами. То он выпрямлялся во весь рост, то старательно сгибал спину. Лицо сияло восторженной радостью; глаза горели, ноздри раздувались, губы раскрывались от наслаждения.

Все находившиеся в комнате во время игры Альберта хранили молчание и, казалось, дышали только его звуками. Делесов испытывал непривычное чувство. Мороз пробегал по его спине, все выше и выше подступая к горлу, и вот уже что-то тоненькими иголками кололо в носу, и слезы незаметно лились на щеки. Звуки скрипки перенесли Делесова к его первой молодости. Он вдруг почувствовал себя семнадцатилетним, самодовольно-красивым, блаженно-глупым и бессознательно-счастливым существом. Ему вспомнилась первая любовь к кузине, первое признание, жар и непонятная прелесть случайного поцелуя, неразгаданная таинственность тогда окружавшей природы. Все неоценённые минуты того времени одна за другой восставали перед ним. Он с наслаждением созерцал их и плакал...

К концу последней вариации лицо Альберта сделалось красно, глаза горели, капли пота струились по щекам. Все тело больше и больше приходило в движение, побледневшие губы уже не закрывались, и вся фигура выражала восторженную жадность наслаждения. Отчаянно размахнувшись всем телом и встряхнув волосами, он опустил скрипку и с улыбкой гордого величия и счастья оглянул присутствующих. Потом спина его согнулась, голова опустилась, губы сложились, глаза потухли, и он, как бы стыдясь себя, робко оглядываясь и путаясь ногами, прошёл в другую комнату.

Что-то странное произошло со всеми присутствующими, и что-то странное чувствовалось в мёртвом молчании, последовавшем за игрой Альберта...

Однако пора ехать, господа, - нарушил тишину один гость. - Надо будет дать ему что-нибудь. Давайте складчину.

Складчину сделали богатую, и Делесов взялся передать её. Кроме того, ему пришло в голову взять музыканта к себе, одеть, пристроить к какому-нибудь месту - вырвать из этого грязного положения.

Я бы выпил чего-нибудь, - сказал Альберт, как будто проснувшись, когда Делесов подошёл к нему. Делесов принёс вина, и музыкант с жадностию выпил его.

Не можете ли вы мне ссудить немного денег? Я бедный человек. Я не могу отдать вам.

Делесов покраснел, ему неловко стало, и он торопливо передал собранные деньги.

Очень благодарю вас, - сказал Альберт, схватив деньги. - Теперь давайте музицировать; я сколько хотите буду играть вам. Только выпить бы чего-нибудь, - прибавил он, вставая.

Я бы очень рад был, ежели бы вы на время поселились у меня, - предложил Делесов.

Я бы вам не советовала, - сказала хозяйка, отрицательно качая головой.

Когда Делесов сел с Альбертом в карету и почувствовал тот неприятный запах пьяницы и нечистоты, которым был пропитан музыкант, он стал раскаиваться в своём поступке и обвинять себя в мягкости сердца и нерассудительности. Делесов оглянулся на музыканта. Глядя на это лицо, он снова перенёсся в тот блаженный мир, в который он заглянул нынче ночью; и он перестал раскаиваться в своём поступке.

На другой день утром, ему опять вспомнились чёрные глаза и счастливая улыбка музыканта; вся странная вчерашняя ночь пронеслись в его воображении. Проходя мимо столовой, Делесов заглянул в дверь. Альберт, уткнув лицо в подушку и раскидавшись, в грязной, изорванной рубахе, мёртвым сном спал на диване, куда его, бесчувственного, положили вчера вечером.

Делесов попросил Захара, уже восемь лет служившего у Делесова, взять у знакомых скрипку дня на два, найти чистой одежды для музыканта и позаботиться о нем. Когда же поздно вечером Делесов вернулся домой, он не нашёл там Альберта. Захар рассказал, что Альберт сразу после обеда ушёл, обещал прийти через час, но пока ещё не вернулся. Захару понравился Альберт: «Уж точно артист! И характера очень хорошего. Как он „Вниз по матушке по Волге“ нам сыграл, так точно как человек плачет. Даже со всех этажей пришли люди к нам в сени слушать». Делесов предупредил, чтобы Захар впредь музыканту ничего не давал пить и послал его отыскать и привести Альберта.

Делесов долго не мог заснуть, все думал об Альберте: «Так редко делаешь что-нибудь не для себя, что надо благодарить бога, когда представляется такой случай, и я не упущу его». Приятное чувство самодовольствия овладело им после такого рассуждения.

Он уже засыпал, когда шаги в передней разбудили его. Пришёл Захар и сообщил, что вернулся Альберт, пьяный. Захар ещё не успел выйти, как в комнату вошёл Альберт. Он рассказал, что был у Анны Ивановны и очень приятно провёл вечер.

Альберт был такой же, как и вчера: та же красивая улыбка глаз и губ, тот же светлый, вдохновенный лоб и слабые члены. Пальто Захара пришлось ему как раз впору, и чистый, длинный воротник ночной рубашки живописно откидывался вокруг его тонкой белой шеи, придавая ему что-то особенно детское и невинное. Он присел на постель Делесова и молча, радостно и благодарно улыбаясь, посмотрел на него. Делесов посмотрел в глаза Альберта и вдруг снова почувствовал себя во власти его улыбки. Ему перестало хотеться спать, он забыл о своей обязанности быть строгим, ему захотелось, напротив, веселиться, слушать музыку и хоть до утра дружески болтать с Альбертом.

Они говорили о музыке, об аристократах и опере. Альберт вскочил, схватил скрипку и начал играть финал первого акта «Дон-Жуана», своими словами рассказывая содержание оперы. У Делесова зашевелились волосы на голове, когда он играл голос умирающего командора.

Наступила пауза. Они смотрели друг на друга и улыбались. Делесов чувствовал, что он все больше и больше любит этого человека, и испытывал непонятную радость.

Вы были влюблены? - вдруг спросил он.

Альберт задумался на несколько секунд, потом лицо его озарилось грустной улыбкой.

Да, я был влюблён. Это случилось давно. Я ходил играть вторую скрипку в опере, а она ездила туда на спектакли. Я молчал и только смотрел на неё; я знал, что я бедный артист, а она аристократическая дама. Меня позвали один раз аккомпанировать ей на скрипке. Как я был счастлив! Но сам виноват был, я с ума сошёл. Я не должен был ничего говорить ей. Но я сошёл с ума, я сделал глупости. С тех пор для меня все кончилось... Я пришёл в оркестр поздно. Она сидела в своей ложе и говорила с генералом. Она говорила с ним и смотрела на меня. Тут в первый раз со мной сделалось странно. Вдруг я увидел, что я не в оркестре, а в ложе, стою с ней и держу её за руку... Я уже и тогда был беден, квартиры у меня не было, и когда ходил в театр, иногда оставался ночевать там. Как только все уходили, я шёл в ложу, где она сидела, и спал. Это была одна моя радость... Только один раз опять началось со мной. Мне ночью стало представляться... Я целовал её руку, много говорил с ней. Я слышал запах её духов, слышал её голос. Потом я взял скрипку и потихоньку стал играть. И я отлично играл. Но мне стало страшно... Мне казалось, что-то сделалось у меня в голове.

Делесов молча, с ужасом смотрел на взволнованное и побледневшее лицо своего собеседника.

Пойдём опять к Анне Ивановне; там весело, - вдруг предложил Альберт.

Делесов в первую минуту чуть было не согласился. Однако, опомнившись, стал уговаривать Альберта не ходить. Потом наказал Захару никуда не выпускать Альберта без его ведома.

На другой день был праздник. В комнате Альберта не было слышно ни звука, и только в двенадцатом часу за дверью послышалось кряхтение и кашель. Делесов услыхал как Альберт уговаривает Захара дать ему водки. «Нет, уж если взялся, надо выдержать характер», - сказал себе Делесов, приказав Захару не давать музыканту вина.

Через два часа Делесов заглянул к Альберту. Альберт неподвижно сидел у окна, опустив голову на руки. Лицо его было жёлто, сморщенно и глубоко несчастно. Он попробовал улыбнуться в виде приветствия, но лицо его приняло ещё более горестное выражение. Казалось, он готов был заплакать, но с трудом встал и поклонился. После, что ни говорил Делесов, предлагая ему сыграть на скрипке, пройтись, вечером ехать в театр, он только покорно кланялся и упорно молчал. Делесов уехал по делам. Вернувшись, он увидел, что Альберт сидит в тёмной передней. Он был одет опрятно, вымыт и причёсан; но глаза его были тусклы, мертвы и во всей фигуре выражалась слабость и изнурение, ещё большие, чем утром.

Я говорил нынче о вас директору, - сказал Делесов, - он очень рад принять вас, если вы позволите себя послушать.

Благодарю, я не могу играть, - проговорил себе под нос Альберт и прошёл в свою комнату, особенно тихо затворив за собою дверь.

Через несколько минут ручка так же тихо повернулась, и он вышел из своей комнаты со скрипкой. Злобно и бегло взглянув на Делесова, он положил скрипку на стул и снова скрылся. Делесов пожал плечами и улыбнулся. «Что ж мне ещё делать? в чем я виноват?» - подумал он,

Альберт с каждым днём становился мрачнее и молчаливее. Делесова он, казалось, боялся. Он не брал в руки ни книг, ни скрипки и не отвечал ни на какие вопросы.

На третий день пребывания у него музыканта Делесов приехал домой поздно вечером, усталый и расстроенный:

Завтра добьюсь от него решительно: хочет ли он или нет оставаться у меня и следовать моим советам? Нет - так и не надо. Кажется, что я сделал все, что мог, - объявил он Захару. «Нет, это был детский поступок, - решил потом сам с собою Делесов. - Куда мне браться других исправлять, когда только дай бог с самим собою сладить». Он хотел было сейчас отпустить Альберта, но, подумав, отложил до завтра.

Ночью Делесова разбудил стук упавшего стола в передней, голоса и топот. Делесов выбежал в переднюю: Захар стоял против двери, Альберт, в шляпе и пальто, отталкивал его от двери и слезливым голосом кричал на него.

Позвольте, Дмитрий Иванович! - обратился Захар к барину, продолжая спиной защищать дверь. - Они ночью встали, нашли ключ и выпили целый графин сладкой водки. А теперь уйти хотят. Вы не приказали, потому я и не могу пустить их.

Отойди, Захар, - сказал Делесов. - Я вас держать не хочу и не могу, но я советовал бы вам остаться до завтра, - обратился он к Альберту.

Альберт перестал кричать. «Не удалось? Хотели уморить меня. Нет!» - бормотал он про себя, надевая калоши. Не простившись и продолжая говорить что-то непонятное, он вышел в дверь.

Делесову живо вспомнились два первые вечера, которые он провёл с музыкантом, вспомнились последние печальные дни, и главное, он вспомнил то сладкое смешанное чувство удивления, любви и сострадания, которое возбудил в нем с первого взгляда этот странный человек; и ему стало жалко его. «И что-то с ним будет теперь? - подумал он. - Без денег, без тёплого платья, один посреди ночи...» Он хотел было уже послать за ним Захара, но было поздно.

На дворе было холодно, но Альберт не чувствовал холода, - так он был разгорячён выпитым вином и спором. Засунув руки в карманы панталон и перегнувшись вперёд, Альберт тяжёлыми и неверными шагами пошёл по улице. Он чувствовал в ногах желудке чрезвычайную тяжесть, какая-то невидимая сила бросала его из стороны в сторону, но он все шёл вперёд по направлению к квартире Анны Ивановны. В голове его бродили странные, несвязные мысли.

Он вспоминал предмет своей страсти и страшную ночь в театре. Но, несмотря на несвязность, все эти воспоминания с такой яркостью представлялись ему, что, закрыв глаза, он не знал, что было больше действительность.

Проходя по Малой Морской, Альберт споткнулся и упал. Очнувшись на мгновение, он увидал перед собой какое-то громадное, великолепное здание. И Альберт вошёл в широкие двери. Внутри было темно. Какая-то непреодолимая сила тянула его вперёд к углублению огромной залы... Там стояло какое-то возвышение, и вокруг него молча стояли какие-то маленькие люди.

На возвышении стоял высокий худой человек в пёстром халате. Альберт тотчас узнал своего друга художника Петрова. «Нет, братья! - говорил Петров, указывая на кого-то. - Вы не поняли человека, жившего между вами! Он не продажный артист, не механический исполнитель, не сумасшедший, не потерянный человек. Он гений, погибший среди вас незамеченным и неоценённым». Альберт тотчас же понял, о ком говорил его друг; но, не желая стеснять его, из скромности опустил голову.

«Он, как соломинка, сгорел весь от того священного огня, которому мы все служим, - продолжал голос, - но он исполнил все то, что было вложено в него богом; за то он и должен назваться великим человеком. Он любит одно - красоту, единственно несомненное благо в мире. Ниц падайте все перед ним!» - закричал он громко.

Но другой голос тихо заговорил из противоположного угла залы. «Я не хочу падать перед ним, - Альберт тотчас узнал голос Делесова. - Чем же он велик? Разве он вёл себя честно? Разве он принёс пользу обществу? Разве мы не знаем, как он брал взаймы деньги и не отдавал их, как он унёс скрипку у своего товарища артиста и заложил её?.. („Боже мой! Как он это все знает!“ - подумал Альберт.) Разве мы не знаем, как он льстил из-за денег? Не знаем, как его выгнали из театра?»

«Перестаньте! - заговорил опять голос Петрова. - Какое право имеете вы обвинять его? Разве вы жили его жизнью? („Правда, правда!“ - шептал Альберт.) Искусство есть высочайшее проявление могущества в человеке. Оно даётся редким избранным и поднимает их на такую высоту, на которой голова кружится и трудно удержаться здравым. В искусстве, как во всякой борьбе, есть герои, отдавшиеся все своему служению и гибнувшие, не достигнув цели. Да, унижайте, презирайте его, а из всех нас он лучший и счастливейший!»

Альберт, с блаженством в душе слушавший эти слова, не выдержал, подошёл к другу и хотел поцеловать его.

«Убирайся, я тебя не знаю, - отвечал Петров, - проходи своей дорогой, а то не дойдёшь...»

Вишь, тебя разобрало! Не дойдёшь, - прокричал будочник на перекрёстке.

До Анны Ивановны оставалось несколько шагов. Хватаясь замёрзшими руками за перила, Альберт взбежал на лестницу и позвонил.

Нельзя! - прокричала заспанная служанка. - Не велено пускать, - и захлопнула дверь.

Альберт сел на пол, прислонился головой к стене и закрыл глаза. В то же мгновение толпы несвязных видений с новой силой обступили его и понесли куда-то туда, в свободную и прекрасную область мечтания.

В ближайшей церкви слышался благовест, он говорил: «Да, он лучший и счастливейший!» «Но пойду опять в залу, - подумал Альберт. - Петров ещё много должен сказать мне». В зале уже никого не было, и вместо художника Петрова на возвышенье стоял сам Альберт и играл на скрипке. Но скрипка была странного устройства: она вся была сделана из стекла. И её надо было обнимать обеими руками и медленно прижимать к груди, для того чтобы она издавала звуки. Чем крепче прижимал он к груди скрипку, тем отраднее и слаще ему становилось. Чем громче становились звуки, тем шибче разбегались тени и больше освещались стены залы прозрачным светом. Но надо было очень осторожно играть на скрипке, чтобы не раздавить её. Альберт играл такие вещи, которых, он чувствовал, что никто никогда больше не услышит. Он начинал уже уставать, когда другой дальний глухой звук развлёк его. Это был звук колокола, но звук этот произносил: «Да. Он вам жалок кажется, вы его презираете, а он лучший и счастливейший! Никто никогда больше не будет играть на этом инструменте». Альберт перестал играть, поднял руки и глаза к небу. Он чувствовал себя прекрасным и счастливым. Несмотря на то, что в зале никого не было, Альберт выпрямил грудь и, гордо подняв голову, стоял на возвышенье так, чтобы все могли его видеть.

Вдруг чья-то рука слегка дотронулась до его плеча; он обернулся и в полусвете увидал женщину. Она печально смотрела на него и отрицательно покачала головой. Он тотчас же понял, что то, что он делал, было дурно, и ему стало стыдно за себя. Это была та, которую он любил. Она взяла его за руку и повела вон из залы. На пороге залы Альберт увидал луну и воду. Но вода не была внизу, как обыкновенно бывает, а луна не была наверху. Луна и вода были вместе и везде. Альберт вместе с нею бросился в луну и воду и понял, что теперь можно ему обнять ту, которую он любил больше всего на свете; он обнял её и почувствовал невыносимое счастье.

И тут же почувствовал, что-то невыразимое счастье, которым он наслаждался в настоящую минуту, прошло и никогда не воротится. «О чем же я плачу?» - спросил он у неё. Она молча, печально посмотрела на него. Альберт понял, что она хотела сказать этим. «Да как же, когда я жив», - проговорил он. Что-то все сильнее и сильнее давило Альберта. Было ли то луна и вода, её объятия или слезы - он не знал, но чувствовал, что не выскажет всего, что надо, и что скоро все кончится.

Двое гостей, выходившие от Анны Ивановны, наткнулись на растянувшегося на пороге Альберта. Один из них вернулся и вызвал хозяйку.

Ведь это безбожно, - сказал он, - вы могли этак заморозить человека.

Ах, уж этот мне Альберт, - отвечала хозяйка. - Положите его где-нибудь в комнате, - обратилась она к служанке.

Да я жив, зачем же хоронить меня? - бормотал Альберт, в то время как его, бесчувственного, вносили в комнаты.