Любовные элегии (Amоres). Сборник элегии и малые поэмы

Описание

ОВИ́ДИЙ, Публий Овидий Назон (Publius Ovidius Naso; 43 до н. э. - 17 н. э.), - римский поэт. В конце 8 н. э. сослан Августом в г. Томы (порт Констанца в Румынии), где и умер. Не находясь в оппозиции к политическому режиму Августа, Овидий отвергал некоторые формы его идеологической политики (респ. фразеология, идеализация прошлого) и, культивируя индивидуалистическую, главным образом эротическую поэзию, не отвечал требованиям официальной пропаганды. Для первого периода творчества Овидия (до 1-2 н. э.) характерна любовная тематика. В «Любовных элегиях» («Amores») он развивает традицию Тибулла и Проперция; маски поэта и его возлюбленной у него биографически недостоверны, а мотивы эротичной элегии дают материал для изысканной риторической разработки любовной темы. Сочинение «Heroides» содержит послания, которые мифологические героини пишут своим возлюбленным или мужьям; психологически тонко изображены страсть, тоска, ревность и отчаяние покинутых женщин. Установив закономерность поведения влюбленных, Овидий в известных поэмах «Наука любви» («Ars amatoria») и «Средства от любви» («Remedia amoris») дает наставления в области любовных отношений, вводит сценки из римской жизни, изображает нравы «золотой молодежи». Во второй период (2-8 н. э.) своего творчества Овидий переходит к большим произведениям в духе эллинистической «ученой» поэзии. Поэма «Метаморфозы» («Metamorphoses», рус. пер. 1874-76, 1887) задумана как эпос и содержит около 250 мифологиеских и фольклорных сказаний о превращениях людей в животных, растения, созвездия и даже в камни. Уже утратив религиозное содержание, мифы становятся для Овидия зеркалом человеческой жизни, а любовь и любовные страдания - одним из важнейших ее двигателей. На этой основе он пытается создать «непрерывную песнь» - рассказ о судьбах людей, их заблуждениях, несчастьях, гибели, иногда приводящей к слиянию с природой. Так, через превращение одних форм существования материи в другие восстанавливается нарушенное в мире равновесие. Незаконченная поэма «Фасты» («Fasti»; календарь-месяцеслов) в хронологической последовательности (по месяцам и дням) рассказывает о возникновении праздников, исторических событиях, происхождении культов и обрядов. Основа повествования - старинные римские предания. В третий период (8-17 н. э.) Овидий писал элегии и послания, связанные с изгнанием: «Скорбные элегии» («Tristia») и «Понтийские послания» («Epistulae ex Ponto»); содержание их - жалобы и воспоминания о прошлом, описания суровой природы, тоска по Риму, просьбы о помиловании. Таким образом, в ссылке Овидий создает новый жанр римской поэзии - субъективную элегию, не связанную с любовной темой.

В Iв. до н. э. в Риме, как недолговечный цветок, расцвел и быстро увял жанр элегии. Римская элегия не переняла от древнегреческой элегииVII-VIвв. до н. э. патриотических, политических, философских мотивов. Она позаимствовала только любовную тему и метр - элегический дистих. На что она еще опиралась, чему подражала, не ясно. В началеXXвека доказывали, что она восходит к комедии, изображающей молодых влюбленных , или к эллинистической эпиграмме . И тогда существовало мнение, и в настоящее время считается, что элегия эллинистического времени могла оказать только косвенное влияние, потому что она была «объективной», т. е. поэты изображали страсти мифологических персонажей, а не свои собственные. К сожалению, александрийские элегии не сохранились, и об их отношении к римлянам можно только догадываться. Как было остроумно отмечено, когда-нибудь археологи в песках Африки, может быть, найдут амфору с папирусными отрывками, исписанными весьма «субъективными» строчками . Тогда окажется, что римские элегики не зря считали себя последователями эллинистической поэзии (Prop.III 3, 47-50; III 9, 43-46; Ovid. Ars am. III 329; Trist. I 6, 1-4; Ex Ponto III 1, 57-58 и т. д.).

Элегический дистих появился в Риме во IIв. до н. э. Его к латинскому языку применил Энний, писавший не на любовные темы. Луцилий этим метром писал книги сатир. Использовали его и неотерики. Последняя часть сборника Катулла написана элегическим дистихом. Кроме коротких стихотворений, мы находим в нем и более длинные (65, 66, 67, 68), которые мы можем считать элегиями или их предшественниками. Особенно элегично 68 стихотворение.

Видимо, рождение этого жанра не было ни внезапным, ни механическим процессом. Римская элегия возникла на основе опыта поэзии различных жанров и различных эпох. Поскольку ее главная тема - любовь, обычно ее называют римской любовной элегией. Как и все сочинения античности, элегия имела ясные и определенные признаки жанра: ее авторы свои чувства и переживания выражали не прямо, а используя одни и те же, кочующие из элегии в элегию образы и традиционные типологические «общие места», которые по-гречески называются , а по латыни -locicommunes. В творчестве всех элегиков мы находим мотивы несчастного бедного поэта, богатого соперника, путешествия, жадности и властности возлюбленной, разлуки, болезни, письма, свидания, запертых дверей . Однако, несмотря на строгие рамки жанра, каждый элегик сумел создать свой поэтический мир. Марк Фабий Квинтилиан писал: «В жанре элегии мы также не уступаем грекам. Самый совершенный и лучший ее творец, по моему мнению, - это Тибулл. Есть люди, которые больше ценят Проперция. Овидий распущеннее их обоих, Галл - грубее» (X1, 93) 1 .

Как видим, Квинтилиан характеризует всех четырех элегиков. От творчества первого из них, родоначальника римской любовной элегии Корнелия Галла (69-26 гг. до н. э.) остались только небольшие фрагменты.

Альбий Тибулл (54-19 гг. до н. э.) был вторым. Его элегии в рукописяхXIVиXVвв. сохранились вместе со стихотворениями других неизвестных авторов. Обычно все обнаруженные там элегии издаются вместе и называются «Тибулловым сборником». Сборник разделяется на 4 книги. Первые две написаны Тибуллом. Одна посвящена возлюбленной по имени Делия. Это выдуманное имя, эпитет богини Дианы. Имеет ли книга какой-нибудь план, или она составлена по излюбленному в античности принципу разнообразия 2 , ученые спорят . Возлюбленная изIIкниги названа именем богини возмездия Немезиды. И Делия, и Немезида, и возлюбленные других элегиков, как считается, были женщинами из низких слоев общества, гетерами или полугетерами. Соперник, называемый поэтами мужем (coniunx), по-видимому, чаще всего был богатым покровителем этих женщин.

Список источников Тибулла, как и других римских поэтов, немалый. Одни утверждают, что на него оказала влияние эллинистическая поэзия , другие придерживаются противоположного мнения . Спорят, имел ли влияние на Тибулла Проперций , или Тибулл на Проперция и т. п. Усматривается и влияние буколической поэзии, потому что в элегиях Тибулла встречаются буколические мотивы . Эти споры и замечания ценны и интересны, но важнее подчеркнуть оригинальные черты поэзии Тибулла. Его творчество отличается от творчества Проперция и Овидия прежде всего тем, что современники Тибулла обычно фиксируют первичный образ и постоянно к нему возвращаются, а Тибулл - нет. Такая особенность его стиля была названа «скольжением мыслей» (Ideenfluchtung,slenderstyle) 3 . ИсследователиXIXв. и началаXXв. предлагали или удалить нелогичные, ненужные, по их мнению, строки, утверждая, что они кем-то присочинены позднее , или переставляли двустишия, пытаясь найти их «настоящее» место . Однако такие усилия ни к чему не привели, потому что, несмотря на лучшие намерения, не удалось найти метода, который бы помог отличить строчки, написанные Тибуллом, от «поддельных».

Другие ученые пытались доказать, что элегии, основанные на ассоциативном мышлении, все же имеют обдуманную и точную композицию, опирающуюся на принцип симметрии . Эти положения убедили не всех, и появилась теория «ведущего мотива» (führendeMotiv) . Утверждалось, что в основе структуры элегии Тибулла лежит ведущий мотив, который, разделяясь на лейтмотивы или присоединяя вспомогательные мотивы, все же остается основным. Обе эти теории продолжают существовать до сих пор, и каждая из них имеет сторонников .

Картины прошлого, настоящего и будущего, которые приносит и вновь уносит постоянное «скольжение мыслей», в элегиях Тибулла никогда не останавливаются, не фиксируются, они вечно движутся, переплетаются, меняются. Прошлое всегда окутано уютным светом. Поэт не только хвалит вино, приготовленное дедами (II1, 26), но и усердно старается сохранить крестьянские традиции, обряды, обычаи. Его посуда такова же, как и у предков (I1, 39), а в доме стоят фигурки домашних божков ларов, передаваемые из поколения в поколение (I3, 34;I10, 15-18). Он предпочитает скромный образ жизни, присущий предкам. «Желтое золото пусть другой собирает и копит», - заявляет он, начинаяIкнигу элегий (I1, 1) 4 . Это тот же принцип жизни, который Вергилий вложил в уста царя Эвандра: «Гость мой, решись, и презреть не страшись богатства» (Aen.VIII364) 5 . Тибулл хочет спокойно жить в деревне, довольствуясь малым и не участвуя в военных походах (I1, 25-26), он осуждает войну как результат алчности и источник наживы:

Золота это соблазн и вина: не знали сражений

В дни, когда нежным птенцом бегал у ваших я ног.

Крестьянин, вырастивший детей и спокойно ожидающий старости, поэту милее, чем воин, (I10, 39-42). Тибулл поет гимн богине Мира, называя ее кормилицей -alma. Мир, как Мать Земля, приносит плоды и хлеба, наполняет соком виноградные грозди, обрабатывает поля, ведет быков на пашню (I10, 45-68). Таким образом, в поэзии Тибулла мы видим надежды римлян на мир и радость по поводу того, что мечи ржавеют, а мотыга и плуг блестят.

С другой стороны, в элегиях Тибулла звучат и милитаристские нотки. Военные походы и сотни раз проклятая добыча в доме его друга Мессалы - не такая уж плохая вещь:

Ты, о Мессала, рожден воевать на морях и на суше,

Чтобы доспехи врага твой разукрасили дом.

Тибулл не хочет отправляться в походы, но с удовольствием будет слушать рассказы о войне (I10, 31-32). Он уверен, что военные победы доставляют славу воину и его родне (II1, 33-34). В 7 элегииIкниги, в которой прославляется триумф Мессалы после покорения Аквитании, поддерживается завоевание не только Аквитании, но и множества стран от Атлантического океана до Сирии. Таким образом, в поэзии Тибулла есть некоторое противоречие, характерное, кстати, и для Проперция . Однако он, видимо, не означает непоследовательности авторов, поскольку противоречивой была сама действительность .

Римляне радостно встретили мир, воцарившийся после битвы при Акциуме. Главным, конечно, был внутренний мир, мир среди граждан. Однако, как мы уже упоминали, Август гордился, когда святилище Януса закрывалось по поводу окончания любой войны. С другой стороны, римляне претендовали на роль владык мира, гордились обширностью и мощью империи. Отголосок такой гордости мы слышим и в поэзии Тибулла:

Рим, для подвластных земель роковым твое имя пребудет

Там, где на нивы свои с неба Церера глядит,

Там, где рождается день, и там, где река Океана

Моет вечерней волной Солнца усталых коней.

(II5, 57-60) 8 .

Стоит отметить, что эти мысли похожи на миссию римлян, заявленную в «Энеиде» устами Анхиза:

Tu regere imperio populos, Romane, memento!

Римлянин! Ты научись народами править державно!

Тибулл употребляет то же самое слово regere(править, властвовать):

Roma, tuum nomen terris fatale regendis...

Рим, для подвластных земель роковым твое имя пребудет...

Видимо, эта идея крепко засела в умах римлян, потому что ее повторяет даже Тибулл, элегии которого из-за специфики жанра не обязательно должны были выражать этот всеобщий энтузиазм и подъем.

Иногда утверждают, что Тибулл был в оппозиции к Августу , так как он ни разу не упомянул его имени. Конечно, элегик, может быть, и не был в восторге от личности принцепса, однако нельзя не заметить, что его творчество передает те же самые настроения римского общества, на которые опирался и которые вдохновлял (оба процесса происходили, вероятнее всего, одновременно) в своей политике Август. Это идеи мира, величия Рима, а также возрождения и сохранения обычаев предков. Прошлое в элегиях Тибулла не только связывается с настоящим, но прямо-таки живет в настоящем и переходит в будущее, а время в поэтическом мире Тибулла понимается как нескончаемое течение повторяющихся элементов. Предки возрождаюся в потомках. В его поэзии появляются портреты отца и сына, дедушки и внука (parens,filius,natus,proles,avus,nepos). Своему другу и покровителю Мессале поэт говорит:

Ты же потомство расти, Мессала! Оно да умножит

Подвиг отца, окружив почестью старость его.

(I7, 55-56) 1 1 .

Помещая рядом портреты ребенка и взрослого (отца или деда), Тибулл подчеркивает преемственность поколений. В творчестве Проперция и Овидия этого мотива нет, а поэтическому миру Тибулла он придает черты патриархального постоянства, прочности, вечности и гармонии.

Элегии Тибулла с дедовскими временами связывают и описания праздников, обрядов (I1, 35-36;I7;I10, 49-52;II1;II2;II5, 95-99), жертвоприношений (I1, 11-18;I1, 23-24;I10, 27-28). В его элегиях мы находим много слов из сакральной лексики (superi,numen,ara,sacrum,hostia,templum,tura,libum,superi,piusetc.). Семантические признаки сакральной сферы распространяются и на другие сферы, придавая им свой оттенок. Шерсть белоснежной овцы, которую прядет деревенская девушка, овца, ягненок - это обычные бытовые явления, однако эта овца блестит (lucidaovis-II1, 62) так, как блестят созвездия (lucidasigna-I4, 20), белорунный барашек (candidusagnus-II5, 38) светится тем же самым божественным сиянием, которым окружены люди, приносящие жертвы (candidaturba-II1, 15), и сами боги (candidaAurora-I3, 94;candidaPax-I10, 45). В таком контексте даже недавно отжатое вино (candidamusta-I5, 24) не только выглядит как сероватая пенящаяся жидкость, но и приобретает черты праздничного, приподнятого, сияющего мира, в котором царствуют мир и покой.

Однако такая идиллия художественного мира Тибулла не является абсолютной: дисгармонию в нее вносит мотив любви. Лирический герой Тибулла беспрестанно жалуется на жестокость Амура, неверность и жадность возлюбленной, плачет, умоляет, причитает, стонет, попав к ней в рабство:

Рабство печально мое, и цепи меня удручают;

Но горемычному впредь пут не ослабит Амур.

(II4, 3-4) 1 2 .

Обязательно нужно подчеркнуть, что влюбленного совсем не интересует объект любви, для него важна только его страсть, его чувства: я так влюблен, что торчу у ее порога как привратник (I1, 55-58); я так мучаюсь, что нигде не нахожу покоя (I2, 76-80); я не могу уехать из Рима, потому что не в состоянии расстаться с любимой (I1, 4-56;I3, 21-22); я плачу и мучаюсь из-за ее неверности (I1, 37-38); я так влюблен, что готов ради нее выполнять самые трудные работы (I3, 5-10). Юношу обижают жадная, не обращающая внимания на его поэзию гетера, хитрая сводница, опасные соперники. Эти типичные персонажи - не только памятные знаки элегического жанра, они имеют, по нашему мнению, и семантическую функцию: они показывают, как много опасностей и препятствий поджидают несчастного героя, какими сильными должны быть его страдания при столкновении с такими трудностями. Ту же самую семантическую нагрузку имеют образы цепей, розог, рабства, запертых дверей. Они нужны, чтобы придать любви многозначительность.

Поэт подчеркивает не только значение своего чувства, но и его исключительность. Многие страдают из-за любви, но его чувства особенные. Амур ранил много сердец, но «особенно мне! Израненный, год уж лежу я» (II5, 109). Свою любовь поэт показывает как особенное, только ему свойственное чувство. Берясь за рольamator, подчеркивая феноменальность и индивидуальность своего чувства, он выделяется из окружения и делается ему даже враждебным: пусть другой отправляется в походы, а я остаюсь с любимой (I1, 55;I2, 73-74). Он готов отказаться даже от поэзии (II4, 15); противопоставляет себя природе (II4, 7-10). Возвышая свою любовь, лирический герой разрывает связь с предками. Он заявляет, что готов отказаться от величайшей святыни - отеческого дома:

Если бы предков гнездо продать она мне приказала, -

Лары, прощайте! Теперь все распродам я с торгов!

(II4, 53-54) 1 3 .

В 6 элегии IIкниги упоминается смерть выпавшей через окно и разбившейся маленькой сестренки суровой Немезиды (II6, 29-40). Бесспорно, возлюбленная не виновата в трагической случайности, однако рассказ о смерти девочки идет после упреков и жалоб поэта на жестокость Немезиды и делает портрет любимой еще более мрачным. Мы уже упоминали, что в элегиях Тибулла часто появляется образ ребенка. Обычно он находится рядом со взрослым и выглядит светлым, поскольку связан с надеждами на будущее, с идеей преемственности поколений. Здесь же образ умершего ребенка, залитого кровью, как бы еще раз подтверждает отрицание традиции и будущего.

Разрывая эти связи, лирический герой утрачивает моральные установки. Он говорит о себе, что готов совершать преступления (II4, 21-24). Отделяясь от своей среды, лирический герой как бы выпадает из вечного круга, по которому движется традиционное патриархальное бытие. Он начинает смотреть на жизнь не как на бесконечный ряд повторяющихся элементов, а как на определенный отрезок времени, имеющий начало и конец. Появляются образы временности и хрупкости существования, человек начинает торопиться воспользоваться дарами жизни (I1, 69-70;I4, 27-28;I8, 47-48). Он забывает о вечности жизни, о непрерывной смене поколений.

Однако это противоречие в творчестве Тибулла не является ни резким, ни отчетливым. Главное смягчающее средство здесь, возможно, - это установка не придавать конкретных признаков ситуациям, в которых действует лирический герой, уравнять все элементы художественного мира. В элегиях Тибулла нет ни сюжетного времени, ни указаний на место действия, ни описания изображаемых объектов, пейзажей. В творчестве этого элегика немало бытовых вещей и явлений, но их конкретность уничтожают две вещи.

Во-первых, праздничное настроение обрядов и жертвоприношений лишает вещи черт повседневности. Во-вторых, поскольку художественный мир элегий существует в вечном, вневременном пространстве, его лексический уровень утрачивает реальность и вещественность. Прядение при лучине, прялка, мотки ниток, кудель, задремавшая за работой девушка и другие конкретные детали (I3, 83-90) существуют здесь не самостоятельно и реально, а являются мечтой и желанием лирического героя. Словаlucerna,stamina,colus,pensaetc. еще не становятся символами, однако все повседневное, реальное, бытовое здесь поднято на высоты мечты. Таким образом, по своему абстрагируя все черты художественного мира элегий, Тибулл устраняет противоречия, поэтому его поэзия дышит гармонией и душевным уютом, уже две тысячи лет завораживающим читателей.

Секст Проперций (50-16 гг. до н. э.) был современником и конкурентом Тибулла. Его биография, как и биография Тибулла, мало известна. Поэт происходил из умбрского городка Ассисия, который в настоящее время больше гордится св. Франциском, а не поэтом любви. Как и других писателей того времени, Проперция привлекал Рим. Живя там, он издал 4 книги элегий.

Тексты стихотворений Проперция часто являются сложными: в них много намеков, неясных для читателей нашего времени, непонятна смена тем, а иногда и соединения слов. Может быть, ни один римский писатель не был так «усовершенствован» интерполяторами, как этот элегик . Однако Проперций не подвергался такой суровой критике, как Тибулл, который был даже прозван полоумным. Видимо, так получилось из-за его необыкновенной уверенности в себе, энергии и постоянных усилий показывать свое превосходство.

Влюбленный юноша у Проперция всегда находится в вихре движения и деятельности. Этим он сильно отличается от меланхоличного и пассивного лирического героя Тибулла. Его стихия - постоянное напряжение сил (III8, 33-34). Он пишет письма, спешит на свидания, ссорится, вечно расстается и вновь мирится навечно, старается превзойти соперников и завоевать благосклонность возлюбленной. Проперций называет ее Кинфией. Это псевдоним, эпитет богини Дианы. Однако это также и вполне явный намек на Аполлона, поскольку этот бог часто имел эпитет «Кинфий» (Call.Hymn. IV 10; Verg. Buc. VI3etc.). Следовательно, имя связывает Кинфию Проперция со сферой поэзии, искусства, находившейся под покровительством Аполлона .

Обожествление возлюбленной - обычная черта римской любовной лирики. Катулл называл Лесбию «моя светлая богиня» - meacandidadiva(68, 69-70). Элегики называют свою любимую госпожой -dominaи видят в ней идеал. Это, видимо, такое же преклонение, как и выражение благодарности, которое мы уже упоминали, говоря о Вергилии. Возлюбленная составляет содержание их жизни, она - их муза. Проперций признается: «Нет, вдохновляет меня милая только моя» (II1, 4) 1 4 . Поэт говорит, что у него нет недостатка тем для поэзии, потому что он перелагает в стихи все: и ее одежду из тончайшего шелка, и локон, ниспадающий на лоб, и как она спит, и как она играет на лире (II1, 5-12). «Из пустяка у меня длинный выходит рассказ», - признается он (II1, 16) 1 5 . Образ Кинфии у Проперция - более определенный и ясный, чем образ Делии у Тибулла. Смотря на нее как бы со стороны, поэт описывает ее так:

Станом высоким стройна, белокура, пальчики тонки,

Шествует гордо - подстать и Громовержца сестре.

(II2, 5-6) 1 6 .

Говоря о ней, Проперций добавляет эпитет docta(I7, 11). Это означает, что Кинфия образована, пишет стихи, прекрасно играет (I2, 27-28), танцует (II3, 17-18). Эта капризная и непостоянная красотка полусвета доставляет поэту много печали и страданий. То она собирается путешествовать по Иллирии со своим поседевшим хозяином, и поэту приходится умолять, чтобы она осталась (I8), то отбывает на модный курорт, и не остается больше ничего, как только горько вздыхать (I11). Однако мольбы поэта упорны, а вздохи - пылки. В нем кипят страсти. Когда она заболевает, влюбленный дрожит за ее жизнь (II28). Поэт чувствует, что он много пережил, испытал (I9), что он может дать совет и другим влюбленным. Поэтому иногда в элегиях слышны и дидактические нотки.

Так же энергично поэт вступает и в римскую поэзию. Он пренебрежительно говорит об эпосе. Гомер ему, как и неотерикам, кажется устаревшим. В избранном им жанре поэзии его предшественником может быть разве только Мимнерм: «Песни Мимнерма в любви ценнее, чем строки Гомера» (I9, 11) 1 7 . Однако больше, чем Мимнерма, нужно ценить александрийцев Филета и Каллимаха (III1, 1-2). Проперций заявляет, что он и есть римский Каллимах (IV1, 64). Такая заносчивость Проперция, его амбиции, определенная агрессивность не нравились Горацию, который смеялся над гордыней поэта, считая ее некоторой формой сумасшествия (Epist.II2, 91-101).

Однако насмешки не смущали Проперция. Он чувствовал себя пророком, вдохновенным певцом, жрецом муз, исполняющим священные обязанности (I3, 1-4;IV6, 1). Он размышляет о таинственном процессе творчества, вдохновении и мастерстве, показывает, из каких источников вдохновения он пьет, надеется на вечную славу (II10, 25-26;III1, 35-36;III3, 5-6). Строчки его элегий пишут музы (III1, 17-18;III5, 19-20). Он старается быть ученым поэтом и употребляет много редких элементов мифов, их намеки и аллюзии. Ученость, обилие мифологии - характерные черты его поэзии. Некоторые неизвестные детали мифов, видимо, было нелегко понять и расшифровать и многим менее образованным современникам Проперция. Однако поэт и добивался этого: он постоянно старается загадывать загадки, удивлять, поражать читателей . Для этого он часто придумывает новообразования (suavisonus,altisonus,horrifer,velifer,palmiferetc.), употребляет архаизмы (mage,gnatus,astuetc.) и необычные соединения слов, которые исследователи называют слишком смелыми . Это тоже особенность александрийской поэзии .

Еще одна черта, характерная для Проперция, - внимание к изобразительному искусству . В его элегиях мы находим имена знаменитых греческих скульпторов Праксителя (III9, 16), Фидия (III9, 15), Лисиппа (III9, 9), Мирона (II31, 7), художника Апеллеса (III9, 11). Он восхищается портиком святилища Аполлона со статуями Данаид, статуей Аполлона работы Скопаса, находящейся внутри храма, скульптурами быков работы Мирона (II31). Он описывает фонтаны и их украшения - скульптуры (II32, 12-16). Замечено, что и реальные объекты, и сны, а также видения Проперция пластичны и наглядны. Утвердается, что поэзии Проперция присущи зрительное восприятие, взгляд со стороны .

Iкнига элегий посвящена истории любви к Кинфии. Она, по всей вероятности, так и называлась - «Кинфия». Элегии привлекли всеобщее внимание, в том числе и внимание Мецената. Он, видимо, призывал Проперция взяться за более серьезные темы. Хотя в 10 элегииIIкниги поэт собирается начать служить другим музам, в ней еще преобладает любовный мотив. ВIIIкниге звучат нотки прощания с легкомысленной красавицей. Проперций прославляет битву при Акциуме (III11), красоту Италии, мощь Рима (III22) и супружескую любовь (III12). По-видимому, в последней элегии можно найти отзвуки политики Августа. Стремясь вернуть строгую нравственность предков, принцепс издал законы против прелюбодеяния, против холостяцкого образа жизни. Отказавшись вIVкниге от традиционных мотивов элегий, Проперций пытается этиологию Каллимаха приспособить к истории Рима: объясняет, почему так названа какая-либо местность, вспоминает историю и мифологию.

Стихотворения Проперция разнообразны: одни элегии напоминают гимны или молитвы, другие - письма, третьи - сценки из пантомимы, четвертые - плачи в память умершего. Поэт постоянно старается с кем-нибудь общаться, обращается к собеседникам. Одни его стихотворения серьезны, другие - исполнены юмора. Иногда в них слышны тоны пародии. Например, считается, что, говоря lausinamoremori(II47), Проперций пародируетdulceetdecorumestpropatriamori(Hor.Carm.III2, 13) .

Элегии составлены не по единой модели, их строение очень разнообразно, и трудно обнаружить какую-либо систему . Интересны стихотворения двучленные (из двух частей) .

В Iкниге заметно даже тройное единство: интерпретации , системы и поэтики . Указывается, что первые элегии составляют пролог книги, далее происходит смена успеха и неудачи, и, как драма, сборник заканчивается катастрофой. Эта книга - не любовный роман, а картина драматической борьбы за любовь . Композиция других книг не столь ясна .

Проперций жил недолго. Как метеор, быстро пролетел по поднебесью римской литературы поэт, называвшийся то вождем римских повес - caputnequitiae(II24, 6), то римским Каллимахом (IV1, 64). В элегии он вложил веселый звон пиров, очарование красавиц, красоту скульптур в портиках, запутанные линии мифов, отзвуки римской древности. Он страстно говорил о жизни и смерти, любви и ненависти, грусти и радости. Однако его поэзия не есть лишь сумма перечисленных элементов. Это нечто немножко большее.

В средние века Проперций был забыт, а Ренессанс его отыскал и передал новому времени. Вдохновленный Проперцием, И. В. Гете написал «Римские элегии».

Публий Овидий Назон (43 г. до н. э. - 18 г. н. э.) написал 5 книг элегий. В зрелые годы он их пересмотрел со всей строгостью и, сделав жесткий отбор, издал только три. Они дошли до нашего времени. Забракованные поэтом стихотворения пропали. Книги стихотворений Овидия составляют как бы триптих: вIкнигу собраны стихотворения, описывающие начало любви, воIIговорится о кульминации любви, ее апогее, а стихотворенияIIIкниги написаны на различные темы. В ней как бы звучит прощание с возлюбленной .

Героиня элегий Овидия - Коринна. Есть мнение, что этим именем была названа Iкнига элегий, что она была издана отдельно . Однако и по поводу названия всего цикла ясности нет. Представляется, что названиеAmores 1 8 пришло из античности, однако не известно, называлась ли так каждая книга, или все книги вместе. То, что автор назвал героиню своих элегий именем греческой поэтессы, показывает, что она, как и Кинфия у Проперция, видимо, разбиралась в литературе и, возможно, сама что-то сочиняла.

Поэзия Овидия - необыкновенно светлая и ясная. В одной элегии он рисует одну картину, излагает одну мысль. Например, лирический герой 14 элегии Iкниги в первом двустишии упрекает любимую, что, крася волосы, она облысела:

Сколько я раз говорил: «Перестань ты волосы красить!»

Вот и не стало волос, нечего красить теперь.

(I14, 1-2) 1 9 .

Далее все вытекает из представленной ситуации. Поэт вспоминает, что волосы были длинными, до пояса, и тонкими, как китайский шелк. Упоминание китайцев на мгновение переносит нас в далекую страну, но следующее двустишие возвращает к волосам, потому что теперь они сравниваются с тончайшими нитями паутины. В последующих строчках вспоминается их цвет, определяемый сравнением, также уводящим в восточные страны, в долины Иды со стройными кедрами, цвет коры которых похож на цвет волос Коринны. Однако следующее двустишие опять возвращает назад: мы узнаем, что волосы были послушными, легко расчесывались. Еще одно сравнение переносит нас во Фракию («Как же была хороша, - с фракийской вакханкою схожа» - I14, 21), однако тотчас мы должны вернуться в будуар Коринны, так как начинается рассказ об укладке прически. Упоминение богов более молодого поколения Аполлона и Вакха - это элемент настоящего. В следующем двустишии имя дочери титанов Дионы напоминает прошлые времена, однако словоpingitur(«так ее рисуют все» -I14, 34) показывает, что древняя богиня также перенесена в настоящее (теперь ее рисуют с длинными волосами). Далее упоминается славящаяся колдуньями, зельями, чарами Фессалия, однако она на этот раз ни при чем: не колдовство погубило волосы. В конце элегии упомянутая в нескольких словах Германия не кажется очень далекой, потому что Коринна должна будет носить парик из волос, состриженных у пленной германки. Таким образом, все время идет возвращение к образу волос, данному в начале элегии, который понемногу «обрастает» новыми деталями, становится ярким и целостным.

Каждому традиционному мотиву элегического жанра посвящено одно стихотворение. Мотив запертых дверей, называемый в литературе обычно , в поэзии Тибулла занимает 10 строчек (I2, 5-14), а Овидий написал стихотворение из более, чем 70 строк (I6). Сравнение влюбленного с воином у Тибулла поместилось в двух строках (I1, 75-76), а Овидий нашел слова и образы для элегии из 46 строк (I9). Отдельные элегии написаны на темы свидания (I5), сводни (I8), письма (I11), разлуки (I13), подарка (II15) и на другие обычные темы. Поэтому элегии Овидия создают впечатление энциклопедии любви .

Каждый мотив подается изобретательно, каждая ассоциация завершена. Не даром Овидий учился риторике, которая советовала отыскивать, что сказать о каждой вещи или предмете. Главный совет был таким: желая уметь говорить о каком-либо объекте, нужно его разложить на части и обсудить каждую часть отдельно. Овидий так и поступает. Например, тема 4 элегии IIкниги есть утверждение: все женщины Рима восхищают меня. Поэт его разделяет: они привлекают меня своим характером, образованностью, способностями, внешностью. Далее деление идет еще более дробно: меня очаровывают скромные, дерзкие, суровые (характер); способные ценить Каллимаха и меня (образованность); высокие, низкие, светлые, смуглые, с золотистой кожей (внешность). Все это изобретательно сплетено, привлечены также аналогии из мифов, и получается изящное стихотворение.

То же самое разложение мотива на детали и описание каждого элемента мы видим и в сравнении влюбленного с воином (I9). Поэт перечисляет моменты жизни воина, утверждая, что такие же ситуации выпадают и на долю влюбленного: стража, разведка, долгие утомительные дороги, постоянные дежурства. Оба должны быть молоды и страстны. Для доказательства этих положений используются мифологические примеры.

К сожалению уроки риторики не принесли Овидию большого успеха. В XIXвеке и в началеXXвека он получил немало презрительных отзывов со стороны исследователей. Утверждалось, что его элегии не отражают истинного чувства, что они исполнены холодной риторики . Надо отметить, что ученые вообще исписали немало чернил, рассуждая, где у всех трех элегиков истинные чувства, а где - поза,locuscommunis. Однако надо иметь в виду следующее. Во-первых, нет никакого метода, помогающего увидеть за «общим местом», за маской истинные или неистинные вещи. Во-вторых, все, что есть в элегиях, - это художественная правда, глядя с другой стороны, - художественный вымысел. Иначе говоря, если Тибулл и Проперций говорят, что они небогаты, такова реальность их художественного мира, а не их биографии, и мы должны в нее верить. Если Овидий в одной элегии клянется в вечной любви к Коринне, в другой ластится к ее служанке, а в третьей убеждает, что может быть влюблен одновременно в двух красавиц, мы должны думать, что он говорит искренне, потому что такова правда его поэтического мира.

Теперь почти никто не считает риторичность большим грехом Овидия, однако популярной стала другая разновидность той же самой точки зрения. Утверждается, что речи Овидия не нужно принимать за чистую монету, что поэт все время говорит несерьезно, с иронией, предлагая карикатуру на любовь, пародируя Проперция . Мы можем полагать, что обе точки зрения появились не из ненависти, а из любви к Овидию, хотя авторы, кажется, иногда и сами того не подозревают. Эти точки зрения, видимо, возникли из апологетических побуждений. Ранее объяснялось, что поэт серьезен, только его бесчувственные стихи распутны, а теперь убеждают, что он не прямолинеен, что его элегии нужно понимать не непосредственно, а считать их пародией. Несомненно, можно интерпретировать их и так, однако, по всей вероятности, можно думать и иначе.

Во-первых, совсем юным Овидий начал с элегий, модного, всеми любимого и пробуемого жанра и, почитав их публично, сразу прославился (Trist.IV10, 57-60). Вряд ли шестнадцатилетний юноша был бы понят и оценен Мессалой и другими более старшими знатоками литературы, если бы написал совсем необычные стихотворения. Во-вторых, поэт серьезно смотрит на свое творчество, в нескольких программных стихотворениях он считает себя элегическим поэтом: гордится, что он элегический певец любви (I1), надеется на большую славу и покровительство Аполлона (I15), думает, что его творчество помогает влюбленным терпеть и радоваться (II1), считает себя рыцарем музы Элегии (III1). В-третьих, в конце жизни в «Скорбных элегиях», окидывая взором свое творчество, он наверняка указал бы на переносный смысл элегий любви, если бы такой существовал. В-четвертых, все утверждают в один голос, что стихи Овидия очень складные и легкие. Он говорит просто и ясно, не старается шокировать ни порядком предложений, ни необычными словами или их связями. Поэт и сам создал такой свой образ, сообщая, что у него не получается говорить прозой:

Часто твердил мне отец: «Оставь никчемное дело!

Хоть Меонийца возьми - много ль он нажил богатств?»

Не был я глух к отцовским словам: Геликон покидая,

Превозмогая себя, прозой старался писать -

Сами собою слова слагались в мерные строчки,

Что ни пытаюсь сказать - все получается стих.

(Trist.IV10, 21-26) 2 0 .

Не известно, на самом ли деле стихи лились сами собой, или Овидий благоразумно скрывал следы труда и ремесла, однако легкость его стихотворчества - очень важная особенность, имеющая огромную семантическую нагрузку: она утверждает безоглядную легкомысленность, полную юношеской радости жизни. Таким образом, легкая форма соответствует несерьезному содержанию элегий. Казалось бы, что это имел в виду Овидий, говоря, что он tenerorumlusoramorum(Trist.III3, 73;IV10, 1). Поэт играет стихами, играет формой, играет любовью и создает впечатление мира, переполненного жизнеспособной радостью и ясностью. Здесь все ясно, складно, легко, а когда нет препятствий, - просто скучно (Am.II19, 25-26).

Как мы видели, римская любовная элегия складывается почти только из необходимых жанровых знаков. Однако, манипулируя ими, элегики сумели создать стихотворения, непохожие друг на друга. Хрупкий и нежный Тибулл, темпераментный и ученый Проперций, веселый и беззаботный, легкомысленный Овидий подарили сотням поколений читателей множество приятных мгновений, а литературе Европы - мотивы служения владычице сердца и фразеологизмы: любовное рабство, любовные муки, любовные цепи, несчастный влюбленный, жестокий Амур, любовное пламя, любовные путы etc.

ЛИТЕРАТУРА

Baehrens E. Tibullische Blätter. Jene, 1876.

Bright C. F. Haec mihi fingebam. Tibullus in his World. Leiden, 1978.

Bubendey G. H. Die Symmetrie der römischen Elegie. Hamburg, 1876.

Boucher J. P. Études sur Properce. Paris, 1965.

Burck R. Römische Liebesdichtung, Kiel, 1961.

Cairns F. Tibullus. A Hellenistic Poet at Rome. Cambridge, 1979.

Critical Essays on Roman Literature: Elegy and Lyrik. London, 1962.

Day A. A. The Origin of Roman Love Elegy. Oxford, 1939.

Drews H. Der Todesgedanke bei den römischen Elegikern. Kiel, 1952.

Eckert V. Untersuchungen zur Einheit von Properz I. Heidelberg, 1975.

Estève-Forriol J. Die Traue und Trostgedicht in der römischen Literatur. München, 1962.

Fischer J. M. The Structure of Tibullus First Elegy. - Latomus, 1970. XXIX, 3, 765-773.

Fränkel H. Ovid: A Poet Between Two Worlds. Berkeley-Los Angeles, 1945.

Frécaut J. M. L’esprit et l’humour chez Ovide. Grenoble, 1972.

Groth H. Quaestiones Tibullianae. Halis, 1872.

Gruppe O. Die römische Elegie. Leipzig, 1938.

Henkel P. Untersuchungen zur Topik der Liebesdichtung. Insbruck, 1956.

Holzenthal E. Das Krankheitsmotiv in der römischen Elegie. Heidelberg, 1968.

Jacoby F. Zur Entstehung der römischen Elegie. / RhM, 1905, 69, 38-105.

Jäger H. Zweigliedrige Gedichte und Gedichtpaare bei Properz und in Ovids Amores. Stuttgart, 1967.

Lefèvre E. Propertius ludibundus. Heidelberg, 1966.

Leo F. Elegie und Komödie. / RhM. 1990, 55, 604-611.

Lilja S. The Roman Elegist’s Attitude to Women. Helsinki, 1965.

Luck G. Die römische Liebeselegie. Heidelberg, 1961.

Meyer H. Die Aussenpolitik des Augustus und die Augusteische Dichtung. Köln, 1961.

Morgan K. Ovid’s Art of Imitation: Propertius in the Amores. Leiden, 1977.

Mutschler F. H. Die poetische Kunst Tibulls. Struktur und Bedeutung der Bücher I und II Corpus Tibullianum. Frankfurt am Main, 1985.

Petersmann G. Themenführung und Motivenfaltung in der Monobiblos des Properz. Horn-Graz, 1980.

Prien C. Die Symmetrie und Responsion der römischen Elegie. Lubeck, 1867.

Properz. Wege der Forschung. Darmstadt, 1975.

Ritschl F. Über Tibulls vierte Elegie, s. l., 1866.

Rittersbacher J. Die Landschaft in der römischen Elegie. Köln, 1956.

Skutsch F. Aus Vergils Frühzeit. Leipzig, 1901.

Sullivan J. P. Propertius. Cambridge, 1976.

Schuster M. Tibull-Studien Wien, 1930.

Swoboda M. Tibullus. Poznan, 1969.

Swoboda M. Sextus Propertius. Poznan, 1976.

Tränkle H. Die Sprachkunst des Properz und die Tradition der Lateinischer Dichtersprache. Wiesbaden, 1960.

Wimmel W. Kallimachos in Rom. Wiesbaden, 1960.

Wimmel W. Der frühe Tibull. München, 1968.

Wimmel W. Tibull und Delia. Wiesbaden, 1976.

Witte G. Die Geschichte der römischen Dichtung im Zeitalter des Augustus. Erlangen, 1924,III, 1.

Полонская К. П. Римские поэты принципата Августа. М., 1963.

Публий Овидий Назон (43 г. до н. э. - 18 г. н. э.) писал не только элегии. Он был последним великим римским поэтом. Когда он создал самые значительные свои произведения, Вергилий, Проперций, Гораций уже умерли, а из множества современников и друзей, которые писали стихи, ни один не был так щедро одарен талантом, как он. Никто не мог сравниться с ним и позднее, хотя римская литература процветала еще около двухсот лет.

Овидий жил в спокойное время. Последние гражданские войны прогремели, когда поэт был ребенком. В годы его сознательной жизни республиканский строй, раненный в тех войнах, агонизировал и в конце концов угас. Однако, как мы же упоминали, одни этого не заметили, другие, считая, что это не главное, смирились с этим. Выросло новое поколение римлян. По словам Тацита, «Внутри страны все было спокойно, те же неизменные наименования должностных лиц; кто был помоложе, родился после битвы при Акции, даже старики, и те большей частью - во время гражданских войн. Много ли еще оставалось тех, кто своими глазами видел республику?» (Ann.I3) 1 .

Отношения поэта с принципатом Августа были сложными. В молодости он заявил, что ему нет дела ни до политики, ни до традиционных обычаев предков и что он почитает только муз и Амура (Am.I15, 3-6). Позднее на него, видимо, произвели впечатление некоторые аспекты идеологии принципата (в «Метаморфозах» и «Фастах» мы находим описания римских обычаев и гордость за мощь Рима), однако это не спасло Овидия от изгнания.

Поэт был родом из центра Италии, Сульмонского края. Отец, зажиточный крестьянин из сословия всадников, отвез в Рим двух сыновей, закончивших на родине начальную школу, в надежде, что, получив образование, они станут политиками и будут приняты в сенаторское сословие. Брат Овидия умер молодым, а будущий поэт прекрасно учился и восхищал соучеников и учителей в риторской школе своими речами (Sen.Rhet.II2, 8-12). Затем, как это было принято, он изучал философию и риторику в Афинах и в Малой Азии, интересовался греческим искусством, литературой, но мечтам отца не было суждено осуществиться.

Правда, вернувшись домой, сын, как и другие римляне, начал со скромных должностей в суде, но ни политическая, ни адвокатская деятельность его не привлекали. Хотя отец был недоволен, Овидий бросил службу и всю жизнь жил как homoprivatus(частный человек). Мы уже упоминали, что он был уже знаменит еще до издания первой книги «Любовных элегий». Какие сочинения писал Овидий после появления элегий, не ясно. В последней элегии есть упоминания о трагедии. Поэтому считается, что после элегий он создал трагедию «Медея», имевшую большой успех, но не дошедшую до нашего времени.

Идут споры, когда поэт написал сборник «Героиды». Это письма женщин - героинь мифов - любимым мужчинам. Пенелопа пишет Улиссу, Елена - Парису, Ариадна - Тесею, Медея - Ясону и т. д. Послания написаны элегическим дистихом. Одни думают, что Овидий писал «Героиды» одновременно с любовными элегиями, другие утверждают, что он заинтересовался мифами позже, уже после издания переделанных элегий и собираясь писать большие эпические сочинения .

Ситуация всех стихотворений та же самая - разлука, однако письма не являются одинаковыми или монотонными. Все они написаны в напряженный, критический момент, поэтому эмоциональны, драматичны, даже трагичны. Иногда это монологи или письма в никуда, потому что, например, Пенелопа не знает, куда отправлять письмо Одиссею, а брошенной, возможно, на необитаемом острове Ариадне не через кого послать это письмо. Несмотря на общность ситуации, письма не похожи одно на другое, потому что Овидий прекрасно раскрывает характер и настроение каждой героини: страстная соблазнительница Федра пишет по-своему, иначе - верная Пенелопа, безнадежностью дышат письма брошенных и не имеющих сил жить без любимых Филлиды, Дидоны, Канаки . Не совсем ясен жанр этого произведения. Одни считают его продолжением популярного в эллинистической литературе эпистолярного жанра , другие - продолжением жанра элегии .

Устав от прославления красавиц и чувствуя в себе достаточно опыта, Овидий взялся за роль наставника в любви (Arsam.II161) и издал написанную тем же самым элегическим дистихом дидактическую поэму «Искусство любви» (другой вариант перевода - «Наука любви» - прим. переводчика). Советы двух первых книг поэмы адресованы мужчинам.

В Iкниге поэт перечисляет те места, где можно наблюдать за красавицами (портики, форумы, театры, цирки, курорт Байи и т. п.), обсуждает роль служанки в любовной интриге, советует писать любовные письма, завивать и красить волосы, надевать чистую тогу, чистить зубы и ногти, полоскать рот, не отталкивать запахом пота. Обещать можно многое, но исполнять обещания не обязательно, женские сердца склоняют слезы, унижение, побледневшее лицо.

Во IIкниге даются советы, как удержать достигнутое внимание и любовь: поэт думает, что этого не сделают никакие любовные напитки и чары, нужно стараться быть любезным, не ругаться, говорить комплименты, быть снисходительным, исполнять желания и капризы, никуда не опаздывать, подарков больше обещать, чем давать. Стихов обычно женщины не ценят и Гомера бы прогнали, но бывают и ученые, а некоторые изображают из себя ученых, таким стихи подойдут. Постоянно нужно выказывать свою внимательность, особенно заботиться о ней, когда она заболеет, однако - не надоедать. Можно быть неверным, но это надо скрывать. Соперника следует терпеть спокойно, не стоит устраивать ему западню.

IIIкнига обращена к женщинам. Поэт советует, как делать прически, упоминает о макияже, указывает, одежда какого цвета подходит женщинам какого облика, поощряет быть чистой, разбираться в литературе, учиться играть, танцевать, петь, учит, как писать письма, как ускользнуть от сторожей, напоминает, как отвратительно выглядят на пиру без меры поглощающие еду и пьяные женщины.

«Искусство любви», видимо, было не первым дидактическим произведением Овидия. Говоря о женской косметике, он признается, что написал специальное сочинение на эту тему (Arsam.III205-206). От него сохранилось сто строк: вступление и советы по уходу за кожей. Избранная тема, возможно, никого не удивляла: как мы уже упоминали, из эллинистической литературы пришла мода на различные дидактические произведения. Тем, кто не может вынести любовных мук, поэт посвятил последнюю дидактическую поэму «Лекарства от любви», поучающую, как вызвать в себе отвращение к личности, ранившей сердце.

После написания этих дидактических поэм и издания переделанных юношеских элегий Овидий берется за серьезный мифологический эпос «Метаморфозы». Он работает над ним около восьми лет и одновременно пишет поэму «Фасты» («Календарь праздников»). Последняя осталась незаконченной. Поэт написал 6 книг, в которых элегическим дистихом описал праздники первых шести месяцев года. Овидий, как и Проперций, от любовной темы поворачивается к римским обрядам, обычаям, религии. В этой поэме он разъясняет происхождение праздников, описывает их обряды. Поэма посвящена Августу (Trist.II 549-552; Fast. II 15-16). Она соответствовала и идеологии принципата, потому что была актуальной во время возрождения забытых культов, строительства и восстановления храмов, прославления обычаев предков.

Осенью 8 г. н. э. были закончены «Метаморфозы». Недавно отметивший свое пятидесятилетие поэт не спешил их издать, но кое-что правил и совершенствовал. Внезапно, как гром среди ясного неба, разразилась беда. К Овидию, гостившему в поместье одного своего друга, прибыл посыльный с требованием срочно отправиться к Августу. Тот злобно накинулся на поэта и объявил указ по поводу изгнания. Ни следствия, ни суда не было. Первый человек государства очень редко пользовался правом издавать эдикты от своего имени. Инициатива Августа в изгнании Овидия показывает две вещи: во-первых, с поэтом хотели расправиться срочно, во-вторых, этой расправе придавали большое значение. У римлян было две формы изгнания: exilium, когда у человека отнимаются гражданские права, конфисковывается имущество, но жить он может где угодно, кроме Рима и Италии, иrelegatio, когда сохраняется имущество и права, но назначается точное место для проживания. Поэту досталась вторая форма изгнания, считавшаяся более легкой. Он был выселен в город Томы в устье Дуная, современную Констанцу. Отбыть требовалось немедленно.

Неизвестно, почему Овидий вдруг так неожиданно был изгнан. Сам поэт упоминает две причины: carmen и error (Trist. II 207). Carmen - это поэма «Искусство любви», объявленная официальной причиной изгнания. Error - ошибка, промах, погрешность. Что Овидий имеет в виду, не ясно. Раньше исследователи гадали: может быть, поэт был любовником жены или дочери Августа, может быть, нарушил святость каких-то мистерий. Было заявлено много мнений 2 , но самыми популярными остаются два вида предполагаемых причин: моральный проступок или участие в политических интригах.

Ученый, видевший лагерные времена в тоталитарном государстве, высказал мысль, что никакой вины не было . Поскольку наказывать только за поэму, изданную семь лет назад, было как бы и неудобно (такие дела в то время еще не были обычными), поскольку по поводу стихов поэт мог судиться и защищаться (он и защищался), Овидию было сказано примерно так: «Ты виноват не только из-за поэмы, но и из-за другого, и отправляйся на север империи». Поэт так неопределенно говорит о своей «ошибке» потому, что сам не знает, за что был изгнан. Он гадает так же, как и мы.

Поэма «Искусство любви» изымалась из общественных библиотек, запрещалась как произведение, вредное для общественной нравственности. Однако, несмотря на запреты, она не пропала и дошла до нашего времени. Прочитав ее, мы видим, что там нет ни нецензурных слов, ни откровенно эротических картин. В сочинении из 2340 строк технике секса посвящено около двадцати строк, и они приведены со вкусом, прикрыты покровом намеков. Однако поэма, вне сомнения, несерьезная. Хотя Овидий замечает, что пишет не для матрон (Ars am. I 31-34), все же поэма предназначена обманутым мужьям и женщинам, ищущим любовных приключений. Она не прославляет супружескую верность или любовь супругов. Некоторые исследователи усматривают в ней полемику с законами Августа, защищающими брак и мораль, а также критику реставрационной политики принцепса .

И все же поэма, видимо, мало в чем была виновата. Все понимали, что испортить людей Овидий не мог. Шла борьба за власть. У Августа не было сыновей. Он не имел и юридического основания оставить свое место наследнику, так как он не был монархом, но рекомендовать сенату и римскому народу какого-либо подходящего человека - мог. Этого боялась его жена Ливия, у которой от первого брака был сын Тиберий и которая жаждала для него имени первого человека в государстве. Зная, что Август посматривает на своих родственников мужского пола в роде Юлиев, она постаралась ядом и другими средствами их погубить. Ливия была очень умной и коварной женщиной. По словам Светония, Август, зная об этом, говорил с ней только по подготовленному заранее конспекту (Aug. 84). Возможно, она приложила усилия к тому, что две Юлии (дочь и внучка Августа) были изгнаны за развратное поведение. Юлия младшая (внучка) отправилась в изгнание на несколько месяцев раньше, чем Овидий. Теперь стало спокойно: остался только один претендент на место Августа - Тиберий, но неприятно, что так некрасиво прославился род Юлиев. Может быть, желая уменьшить этот позор, и нашли козла отпущения Овидия, обвинив его в том, что он написал поэму, портящую нравы, которая могла сбить с праведного пути и обеих Юлий .

Это был страшный удар для поэта, которого до сих пор баловала Фортуна. С горя он сжег рукопись «Метаморфоз» и пытался покончить с собой. И поэму, и поэта спасли друзья. Из множества друзей, любивших гостеприимный дом Овидия, в трудный час осталось только двое, осмелившихся придти, чтобы утешить и проводить поэта. «Метаморфозы» они переписали раньше и после отъезда Овидия быстро их издали.

Полгода длилась дорога в Томы. Потом пришельца долго угнетали трудности адаптации. Спасала поэзия: в изгнании Овидий написал «Скорбные элегии» и «Письма с Понта». Кроме того, он написал поэму «Ибис» 3 , полную проклятий неизвестному лицу, сочинение о рыбах Черного моря, от которого осталось 134 строчки, а также несколько несохранившихся коротких произведений. В Томах поэт провел десять лет. Ни просьбы оставшейся в Риме жены, ни просьбы друзей, ни его собственные просьбы о смягчении наказания не были услышаны. Поэт очень хотел, чтобы хотя бы его пепел вернулся в родной край, но и этому желанию не суждено было исполниться: в 18 г. н. э. Овидий был похоронен в Томах. В изгнании он писал, что его жизнь постигла такая же ужасная метаморфоза, множество которых он воспел в своем знаменитом эпосе.

«Метаморфозы» - это около 250 мифов, имеющих элемент метаморфозы, записанных гекзаметром. Греч. - пере-,- форма. Метаморфоза - переход из существующего образа, превращение.

Больше всего мы находим случаев превращения человека в животное или растение: Ликаон становится волком (I); Ио - коровой (I); Кикн - лебедем (II); Актеон - оленем (III); дочери Миния - летучими мышами (IV); Кадм и Гармония - змеями (IV); Арахна - пауком (VI); Дафна (I), Гелиады (II), Левкотоя (IV), Филемон и Бавкида (VIII), Дриопа (IX), Кипарис (X), Мирра (X), Апул (XIV) становятся деревьями; Нарцис (III), Клития (IV), Гиацинт (X), Адонис (X) превращаются в цветы; нимфа Сиринга (I) - в тростник и т. д. Мы встречаем и превращения в минералы: Батт становится кремнем (II); Аглавра - статуей из черного камня (II); слезы Гелиад - янтарем (II); Ниоба (VI), Лихас (IX), Олен и Летея становятся камнями. Есть и другие превращения: превращенная в медведицу Каллисто становится созвездием Большой Медведицы (II); нимфы Киана и Аретуза (V) - реками; нимфа Эхо - отзвуком (III); Эней (XIV), Ромул с женой (XIV), Цезарь (XV) - богами. Бывают и обратные метаморфозы: человек появляется из глины (I), из камней, брошенных Девкалионом и Пиррой (I), из дождя рождаются куреты (IV), из земли вырастает Тагет (XV).

Происходящие в поэме превращения - это не проявления какого-то возмездия и не акты воплощения справедливости. Это как бы вечный стихийный процесс. Иногда превращенные люди - жертвы гнева или зависти богов, иногда превращение - наказание, а иногда - спасение. Люди или божества, оказавшиеся в безнадежном положении, просят богов превратить их во что-нибудь другое (чаще всего в растение), чтобы спастись от обидчика или преследователя. Иногда они теряют свой облик из-за губительной любви. Не подчеркивая логики метаморфоз, поэт создает картину вечно меняющегося и движущегося мира.

Метаморфоза - это частый элемент сказки. В сказках всех народов мы встречаем множество превращений. Однако, хотя метаморфоза всегда удивляет и поэму окружает атмосфера чуда, «Метаморфозы» Овидия - это не фольклорный эпос . Поэма имеет философский подтекст, который раскрывается, становится текстом в начале и в конце поэмы, создавая важное смысловое обрамление.

«Метаморфозы» начинаются картиной хаоса: везде разлита неясная первичная масса, нет ни Солнца, ни Луны, ни Земли. Далее Овидий вводит образ демиурга: Бог постепенно создает мир, в котором каждое природное тело получает место и начинает функционировать в соответствии с установленным порядком. Бог устанавливает границы всех явлений, из хаоса понемногу формирует космос - стройный, упорядоченный мир. После такого вступления сменяется множество самых различных картин с метаморфозами. В конце поэмы поэт устами мудреца Пифагора как бы объясняет их значение и смысл. Пифагор подчеркивает постоянное, непрекращающееся движение материи: «постоянного нет во вселенной» (XV177) 4 . Мудрец считает метаморфозу проявлением и методом вечного движения материи:

«[...] Небеса изменяют и все, что под ними,

Форму свою, и земля, и все, что под ней существует».

Вечную изменчивость материи Пифагор сопоставляет с вечной неизменностью бессмертной души:

«[...] душа, оставаясь

Тою же, - так я учу, - переходит в различные плоти».

Пифагор утверждает, что все, что живо, произошло из одной божественной души, воплотившейся во множестве земных тел и переходящей из одних тел в другие: из дикого зверя в человека, из человека в зверя и т. п. Главное, что эта идеальной природы душа «во веки веков не исчезнет» (XV168). Мудрец уверяет, что из-за метемпсихоза человек должен любить все, что живо, и не есть мяса животных. Неблагодарным и не достойным хлеба является тот пахарь, который, сняв упряжь со спины быка, вонзает в него топор. «Гнусность какая - ей-ей! - в утробу прятать утробу! / Алчным телом жиреть, поедая такое же тело» (XV88-89), - утверждает философ, советуя есть фрукты, хлеб, молоко, мед.

Как мы видим, устами Пифагора Овидий провозглашает популярную в древности идею цикличности, что космос вечно рождается, расцветает, умирает, вечно движется по кругу. Идеальный мир постоянно эманирует в мир вещей и вновь возвращается к своему идеальному началу.

Следовательно, метаморфоза означает не только превращение. Она выражает также связь и единство элементов мира, поскольку все тела появляются одно из другого, а душа переходит из одних тел в другие без изменений. Метаморфоза показывает и вечность мира, потому что ничто не кончается смертью, а только превращением. Обилие метаморфоз - это не хаос, а закон вселенной, и поэма Овидия прекрасно отражает волнообразную картину меняющегося каждое мгновение мира. Так поэт передал людям эпохи античности дорогую ему идею единства и гармонии космоса.

Кроме философских мыслей, в «Метаморфозах» есть и политические. Дело в том, что непрерывную вереницу превращений Овидий обращает на римскую историю. Павшая Троя возрождается в Риме, поэт рассказывает о его царях, прославляет Юлия Цезаря и Августа, гордится могуществом Рима. Пифагор говорит, что Рим был мировой столицей - caputurbis(XV435). Он цитирует пророчество Гелена:

Вижу столицу уже, что фригийским назначена внукам.

Нет и не будет такой и в минувшие не было годы!

Знатные годы ее возвеличат, прославят столетья.

Но в госпожу государств лишь от крови Иула рожденный

Сможет ее возвести.

Некоторые ученые, не обращая внимания на прославления Цезаря и Августа, оценивают «Метаморфозы» как оппозиционное сочинение. Они считают эпос мифологическим повествованием с политическими измерениями и утверждают, что Овидий, излагая различные мифы, в переносном смысле говорит о своих временах. К мифам о гигантомахии, о битве Аполлона с пифоном, о потопе, Фаетоне, Арахне, Ниобе они подбирают определенные политические аналогии, считают, что Овидий с Августом отождествляет Кадма, Пенфея, Геракла . Утверждается, что Овидий был противником идеалов Августа. Некоторые элементы мифов как будто направлены против пуританизма Августа, считающийся покровителем Августа Аполлон изображен враждебным людям, боги вообще несерьезны, а цари аморальны. Делается вывод, что не только «Искусство любви», но и «Метаморфозы» были поводом для изгнания Овидия . Утверждается, что, отрицательно изображая Юпитера, поэт имел в виду Августа, что он критикует «Энеиду» или полемизирует с ней .

Когда для каждого мифа или его элемента ищут реальный жизненный аналог, то сильно сужается смысл поэмы и умаляется ее значение. Поэтому приятнее читать авторов, которые говорят, что «Метаморфозы» - это и не интерпретация истории, и не поэма, изображающая времена Августа, что она отражает жизнь вообще, ее комизм, патетичность, жестокость, гротескность или макабричность , что поэма полна игры слов, образов, аллюзий .

Избранные мифы поэт оригинально интерпретирует, выявляя метаморфозу и там, где миф ее не подчеркивает, поскольку изменяется и превращается во что-нибудь не герой мифа, а эпизодические персонажи: например, слезы Гелиад становятся янтарем, а они сами - тополями (II340-366), сестры Мелеагра становятся курами (VIII535-546) и т. п. .

Основные источники поэм Овидия - каталоги мифов эллинистического времени - не сохранились, и трудно говорить об отношении поэта к ним, однако исследователи находят влияние Гомера, Гесиода, греческих трагиков, особенно Еврипида, а также александрийцев . Указывается, что идея perpetuumcarmen(непрерывной песни) заимствована у Каллимаха, однако хронологическое изложение мифов придумано самим Овидием ; находят также влияние римского трагика Пакувия и Вергилия .

Чтобы сборник метаморфоз не был бессмысленной смесью, Овидию нужно было как-то связать собранные мифы. Поэт осознал, что философская идея будет несколько слабым соединением, что необходимы и формальные композиционные связи, и призвал на помощь хронологический принцип. Во введении он признается, что замыслил свою непрерывную песнь (carmenperpetuum) вести от начала мира (aprimaoriginemundi) до своего времени (admeatempora) 8 .IиIIкниги посвящены очень древним временам: возникновению вселенной, первым людям, потопу и т. д.III-IVкниги - мифологический фиванский период. Сюда помещены и мифы не из Фиванского цикла: о Нарциссе, Пираме и Фисбе, подвигах Персея. Они, правда, немного связаны с Фивами, поскольку упоминают Восток, а основатель Фив Кадм прибыл из Малой Азии.VIиVIIкниги - времена аргонавтов;VIII-XIкниги включают мифы о Геракле, жившем в те же времена, что и аргонавты. К ним присоединены и другие рассказы, не имеющие строгого хронологического места. ВXIIиXIIIкнигах пересказаны мифы Троянского цикла, а в конце сочинения (XIV-XV) - римские мифы.

Поэма делится и иначе. Утверждается, что ее составляют следующие части: 1) пролог и космогония (I1-451); 2) боги (I452-VI420); 3) герои и героини (VI421-XI 193); 4) история (XI194-XV870) . Предлагается и такая структура этого эпоса: 1) комедия богов (IиII); 2) любовь богов (III1-VI400); 3) любовные страсти (VI401-XI793); 4) Троя и Рим (XII-XV) . Такие части, усматриваемые исследователями, возможно, и не случайны, может быть, поэт и аккумулировал мифы одной темы, однако подобную композицию, видимо, надо считать или бессознательной, т. е. результатом деятельности подсознания поэта, или вторичной, потому что Овидий сам разделил поэму на книги и они были изданы отдельными свитками (Trist.I117). Трудно поверить, что поэт в середине книги закончил бы одну часть, а другую начал.

Чтобы повествование не наскучило читателям, Овидий использует уже упомянутый принцип разнообразия, или пестроты, распространенный в античности: более длинный рассказ он сменяет более кратким, грустный - веселым, печальный - страшным, торжественный - ироническим. Сочинение пестрое и в смысле жанра: одни рассказы похожи на элегию (Циклоп и Галатея - XIII); другие на идиллию (Филемон и Бавкида -VIII); третьи на гимн (прославление Вакха -IV); четвертые на трагедию (спор Аякса и Улисса из-за доспехов -XIII) или на героический эпос (битва кентавров и лапифов -XII). Избежать монотонности помогает и излюбленная поэтом рамочная композиция: в уста персонажей, уже превратившихся или еще собирающихся во что-то превратиться, вкладываются рассказы о других превращениях. Иногда так обрамляются два, иногда три, а иногда даже семь эпизодов .

Следовательно, метаморфоза является разносторонним элементом этой поэмы. Она не только тема произведения, но и смена вида повествования, основа структуры поэмы . Читателей привлекают неожиданные изгибы мысли и формы .

Образы поэмы пластичны и зримы . Овидий любит точно определить движение и позу: входя в низкую лачугу Филемона и Бавкиды, боги наклоняются (VIII638), медленно скользит тень раненной Евридики (X48), плача сама, Алкмена пальцем стирает слезы с щек Иолы (IX395). Как скульптурная группа выглядит собирающаяся купаться Диана и окружающие ее нимфы: оруженосица берет стрелы, лук и дротик богини, на вытянутые руки другой спадает одежда, две снимают сандалии, еще одна нимфа перевязывает узлом распущенные волосы Дианы (III165-170).

«Скорбные элегии» - это как бы антипод «Любовных элегий». В юношеском произведении через край льется беззаботная радость жизни, а стихотворения, созданные в конце жизни, полны боли, отчаяния, стонов, оханья и тяжелого дыхания смерти. Они написаны элегическим дистихом. Сжигая «Метаморфозы», Овидий как бы простился с творчеством. Потом на корабле, попавшем в бурю, он вдруг почувствовал, что в голове рождаются строки. Это показалось ему каким-то чудом. Поэт схватил палочку для письма и вновь начал писать. Поскольку дорога в Томы продолжалась полгода, он создал Iкнигу «Скорбных элегий» и тотчас выслал ее в Рим. Потом ежегодно, с началом сезона навигации, в Вечный город прибывала новая книга элегий. Последняя, пятая, видимо, была написана в 13 г. н. э.

Впоследствии Овидий начал посвящать элегии разным лицам, и в 14-16 гг. н. э. появились еще три книги элегий, названные «Письма с Понта». Тема элегий-писем та же самая, что и более ранних стихотворений - изгнание. Тем же самым остается и принцип их написания. Овидий воспользовался опытом написания любовных элегий: сам придумал «общие места» и последовательно их придерживался. В поэзии изгнания повторяются все те же самые образы: неуютная степь, суровые зимы, нападения врагов, непонятная речь длинноволосых туземцев, недостаток книг и т. п. Всячески их переставляя, поэт передает главную тему поэзии изгнания - чувство одиночества.

Одиночество Овидия иное, нежели у романтиков нового времени, которые считали себя центром вселенной. Античный поэт чувствует себя отрезанным от настоящего мира и жаждет опять в него вернуться. Он живет в диком крае, недавно завоеванном римлянами, где греки, некогда основавшие город, почти исчезли, забыли свой язык, были необразованными, где не с кем поговорить на латинском языке, где никому не интересны философия, споры по поводу новой книги или других литературных событий. Поэтому поэт бесконечно одинок. Он стонет, жалуется, умоляет Августа умерить гнев и позволить поселиться хотя бы в Греции.

Из-за этих жалоб и просьб некоторые современные филологи упрекают поэта в ничтожности и слабости духа , утверждают, что Овидий в изгнании потерял достоинство человека и поэта . По поводу силы духа для них есть хороший ответ: обвинять Овидия имеет моральное право разве только тот, кто сам был изгнан и не сломался, кто ни о чем не просил у властителя, не молчал, а протестовал . Обвинения по поводу утраты человеческого достоинства, написанные в тиши удобных кабинетов, не свидетельствуют о великодушии авторов и почти аморальны. Такие упреки совершенно не обоснованы. Утверждения, что на основе испытанных чувств и переживаний поэт мог создать более впечатляющее произведение, желание видеть открытую рану сердца поэта выявляют весьма эгоцентричную позицию автора подобной критики. Только новые времена требуют от поэзии оригинального раскрытия, а в античности читатели слышали жалобы поэта через «общие места», следовавшие одно за другим. Они также слышали и сдержанный, но твердый протест поэта против выпавшей ему доли, который некоторые исследователи считают даже бунтом , а также просьбу о смягчении участи, выраженную в соответствии с обычаями того времени .

Творчество Овидия не уничтожили «ни меч, ни огонь, ни алчная старость» (Met.XV872). Упомянутые упреки и обвинения тоже не могут ему повредить. Имя поэта во все времена произносилось с почтением , а его творчество давало импульсы жившим позднее художникам слова . Его Филемон и Бавкида поселились в «Фаусте» И. В. Гете, а Пирам и Фисба - во «Сне в летнюю ночь» У. Шекспира. Кроме того, считается, что эти два героя Овидия вдохновили великого драматурга на создание «Ромео и Джульетты» .

ЛИТЕРАТУРА

Bernbeck E. J. Beobachtungen zur Darstellungsart in Ovids Metamorphosen. München, 1967.

Bömer F. P. Ovidius Naso. Metamorphosen. Heidelberg, 1986.

Dorrie H. Pygmalion. Ein Impuls Ovids und seine Wirkungen bis in die Gegenwart. Düsseldorf, 1971.

Due O. S. Changing Forms. Copenhagen, 1974.

Fränkel H. Ovid. Berkley and Los Angeles, 1945.

Frécaut J.-M. L’esprit et l’humour chez Ovide. Grénoble, 1972.

Galinsky G. K. Ovid’s Metamorphoses. An Introduction to the Basic Aspects. Oxford, 1975.

Gieseking K. Die Rahmenerzählung in Ovids Metamorphosen. Tübingen, 1964.

Gutmüller H. B. Beobachtungen zum Aufbau der Metamorphosen Ovids. Marburg, 1964.

Jacobson H. Ovid’s Heroides. Princeton, 1974.

Lafaye G. Les Métamorphoses d’Ovide et leurs modèle Grecs. New York, 1971.

Lundström S. Ovids Metamorphosen und die Politik des Kaisers. Uppsala, 1980.

Ovid. Wege der Forschung. Darmstadt, 1968.

Ovidiana. Paris, 1958.

Otis B. Ovid as an Epic Poet. Cambridge, 1970.

Schmitt F. Pyramus und Thisbe. Heidelberg, 1972.

Schmitzer U. Zeitgeschichte in Ovids Metamorphosen. Stuttgart, 1990.

Spoth Fr. Ovids Heroides als Elegien. München, 1992.

Stabryla S. Owidiusz. Wroclaw, 1989.

Stroh W. Ovid in Urteil der Nachwelt. Darmstadt, 1969.

Thilbault J. C. The Mystery of Ovid’s Exile. Berkley-Los Angeles, 1964.

Viarre S. L’image et la pensée dans les Métamorphoses d’Ovide. Paris, 1964.

Wilkinson L. P. Ovid Recalled. Cambridge, 1955.

Williams G. Change and Decline. Roman Literature in the Early Empire. Berkley-Los Angeles, 1978.

Вулих Н. В. Овидий. М., 1996.

Гаспаров М. Л. Овидий в изгнании. / Овидий. Скорбные элегии. Письма с Понта. М., 1982, 189-224.

Важным стихом я хотел войну и горячие битвы
Изобразить, применив с темой согласный размер:
С первым стихом был равен второй. Купидон рассмеялся
И, говорят, у стиха тайно похитил стопу.
5 "Кто же такие права тебе дал над стихами, злой мальчик?
Ты не вожатый певцов, спутники мы Пиерид.
Что, если б меч Венера взяла белокурой Минервы,
А белокурая вдруг факел Минерва зажгла?
Кто же нагорных лесов назовет госпожою Цереру
10 Или признает в полях девственной лучницы власть?
Кто же метанью копья обучать нышнокудрого стал бы
Феба? Не будет бряцать лирой Аонии Марс!
Мальчик, и так ты могуч, и так велико твое царство, -
Честолюбивый, зачем новых ты ищешь забот?
15 Или ты всем завладел - Геликоном, Темпейской долиной?
Иль не хозяин уж Феб собственной лиры своей?
Только лишь с первым стихом возникала новая книга,
Как обрывал Купидон тотчас мой лучший порыв.
Нет для легких стихов у меня подходящих предметов:
20 Юноши, девушки нет с пышным убором волос", -
Так я пенял, а меж тем открыл он колчан и мгновенно
Мне на погибель извлек острые стрелы свои.
Взял свой изогнутый лук, тетиву натянул на колене:
"Вот, - сказал он, - поэт, тема для песен твоих!"
25 Горе мне! Были, увы, те стрелы у мальчика метки.
Я запылал - ив груди царствует ныне Амур,
Пусть шестистопному вслед стиху идет пятистопный.
Брани, прощайте! И ты, их воспевающий стих!
Взросшим у влаги венчай золотистую голову миртом,
30 Муза, - и двустишьях твоих будет одиннадцать стон.

Я не пойму, отчего и постель мне кажется жесткой,
И одеяло мое на пол с кровати скользит?
И почему во всю долгую ночь я сном не забылся?
И отчего изнемог, кости болят почему?
5 Не удивлялся бы я, будь нежным взволнован я чувством...
Или, подкравшись, любовь тайно мне козни творит?
Да, несомненно: впились мне в сердце точеные стрелы
И в покоренной груди правит жестокий Амур.
Сдаться ему иль борьбой разжигать нежданное пламя?..
10 Сдамся: поклажа легка, если не давит плечо.
Я замечал, что пламя сильней, коль факел колеблешь, -
А перестань колебать - и замирает огонь.
Чаще стегают быков молодых, ярму не покорных,
Нежели тех, что бразду в поле охотно ведут.
15 С норовом конь - так его удилами тугими смиряют;
Если же рвется он в бой, строгой не знает узды.
Так же Амур: сильней и свирепей он гонит строптивых,
Нежели тех, кто всегда служит покорно ему.
Я признаюсь, я новой твоей оказался добычей,
20 Я побежден, я к тебе руки простер, Купидон.
Незачем нам враждовать, я мира прошу и прошенья, -
Честь ли с оружьем твоим взять безоружного в плен?
Миртом чело увенчай, запряги голубей материнских,
А колесницу под стать отчим воинственный даст.
25 На колеснице его - триумфатор - при кликах народа
Будешь стоять и легко править упряжкою птиц.
Юношей пленных вослед поведут и девушек пленных,
Справишь торжественно ты великолепный триумф.
Жертва последняя, сам с моей недавнею раной
30 Новые цепи свои пленной душой понесу.
За спину руки загнув, повлекут за тобой Благонравье,
Скромность и всех, кто ведет с войском Амура борьбу.
Все устрашатся тебя, и, руки к тебе простирая,
Громко толпа запоет: "Слава! Ио! Торжествуй!"
35 Рядом с тобой Соблазны пойдут, Заблуждение, Буйство, -
Где бы ты ни был, всегда эта ватага с тобой.
Ты и людей и богов покоряешь с таким ополченьем.
Ты без содействия их вовсе окажешься гол.
Мать с олимпийских высот тебе, триумфатору, будет
40 Рукоплескать, на тебя розы кидать, веселясь.
Будут и крылья твои, и кудри гореть в самоцветах,
Сам золотой, полетишь на золоченой оси.
Многих еще по дороге спалишь - тебя ли не знаю!
Едучи мимо, ты ран много еще нанесешь.
45 Если бы даже хотел, удержать ты стрелы не в силах:
Если не самый огонь, близость его - обожжет.
Схож с тобою был Вакх, покорявший земли у Ганга:
Голуби возят тебя - тигры возили его.
Но коль участвую я в божественном ныне триумфе,
50 Коль побежден я тобой, будь покровителем мне!
Великодушен - смотри! - в боях твой родственник Цезарь, -
Победоносной рукой он побежденных хранит.

Просьба законна моя: пусть та, чьей жертвою стал я,
Либо полюбит меня, либо обяжет любить.
Многого я захотел!.. О, лишь бы любить дозволяла!..
Пусть Киферея моей внемлет усердной мольбе.
5 Не отвергай же того, кто умеет любить без измены,
Кто с постоянством тебе долгие годы служил.
Не говорит за меня старинное громкое имя
Прадедов: всадник простой начал незнатный наш род.
Тысяч не надо плугов, чтоб мои перепахивать земли:
10 Оба - и мать и отец - в денежных тратах скромны.
Но за меня Аполлон, хор муз и отец виноделья
Слово замолвят; Амур, кем я подарен тебе,
Жизни моей чистота, моя безупречная верность,
Сердце простое мое, пурпур стыдливый липа.
15 Сотни подруг не ищу, никогда волокитою не был,
Верь, ты навеки одна будешь любовью моей,
Сколько бы Парки мне жить ни судили, - о, только бы вместе
Быть нам, только мою ты бы оплакала смерть!
Стань же теперь для меня счастливою темою песен, -
20 Знай, что темы своей будут достойны они.
Славу стихи принесли рогов испугавшейся Ио;
Той, кого бог обольстил, птицей представ водяной;
Также и той, что, на мнимом быке плывя через море,
В страхе за выгнутый рог юной держалась рукой.
25 Так же прославят и нас мои песни по целому миру,
Соединятся навек имя твое и мое.

С нами сегодня в гостях и муж твой ужинать будет, -
Только в последний бы раз он возлежал за столом!
Значит, на милую мне предстоит любоваться, и только,
Рядом же с нею лежать будет другой, а не я.
5 Будешь, вплотную прильнув, согревать не меня, а другого?
Он, лишь захочет, рукой шею обхватит твою?
Ты не дивись, что Атракова дочь белолицая ввергла
В брань двоевидных мужей, пьяных на брачном пиру.
Я хоть не житель лесов, не кентавр-полуконь, - и, однако,
10 Руку едва ль удержу, чтоб не коснуться тебя!
Слушай, как надо вести себя нынче (ни Эвру, ни Ноту
Не позволяй, я прошу, речи мои разнести):
Раньше супруга приди - на что я надеюсь, по правде,
Сам я не знаю, - но все ж раньше супруга приди.
15 Только он ляжет за стол, с выражением самым невинным
Рядом ложись, но меня трогай тихонько ногой.
Глаз с меня не своди, понимай по лицу и движеньям:
Молча тебе намекну - молча намеком ответь.
Красноречиво с тобой разговаривать буду бровями,
20 Будут нам речь заменять пальцы и чаши с вином.
Если ты нашей любви сладострастные вспомнишь забавы,
То к заалевшей щеке пальцем большим прикоснись.
Если меня упрекнуть захочешь в чем-либо тайно,
К уху притронься рукой, пальцами книзу, слегка.
25 Если же речи мои или действия ты одобряешь,
Мне в поощренье начни перстни на пальцах вертеть.
Молча к столу прикоснись, как молящие в храме, лишь только
Вздумаешь - и поделом! - мужу всех бед пожелать.
Если предложит вина, вели самому ему выпить.
30 Тихо слуге прикажи то, что по вкусу, подать.
Будешь ли чашу, отпив, возвращать, схвачу ее первый,
Края губами коснусь там, где касалась и ты.
Если, отведав сперва, передаст тебе муж угощенье,
Не принимай, откажись, раз уже пробовал он.
35 Не позволяй обнимать недостойными шею руками,
Нежно не думай склонять голову к жесткой груди.
К лону, к упругим грудям не давай его пальцам тянуться;
Главное дело, смотри: ни поцелуя ему!
Если ж начнешь целовать, закричу, что твой я любовник,
40 Что поцелуи - мои, в ход я пущу кулаки!
Это хоть все на виду... А что под одеждою скрыто?
Вот от чего наперед весь я от страха дрожу.
Голенью к мужу не льни, не жми ему ляжкою ляжку,
Нежной ногою своей грубой не трогай ноги.
45 Многого, бедный, боюсь: сам дерзкого делал немало,
Вот и пугает меня собственный нынче пример.
Часто с любимой моей, в торопливой страстности нашей,
Делали мы под полой сладкое дело свое!..
С мужем не станешь, - зачем?.. Но чтобы не мог я и думать,
50 Лучше накидку свою сбрось, соучастницу тайн.
Мужа все время проси выпивать, - но проси, не целуя:
Пусть себе спит; подливай крепче вина, без воды.
А как повалится он хмельной, осовеет, затихнет,
Нам наилучший совет время и место дадут.
55 Лишь соберешься домой и поднимешься, мы - за тобою.
Ты оказаться должна в "среднем отряде" гурьбы.
В этой гурьбе я тебя отыщу иль меня ты отыщешь, -
Тут уже только сумей, трогай как хочешь меня.
Горе! Советы мои всего лишь на час или на два:
60 Скоро мне ночь повелит с милой расстаться моей.
Муж ее на ночь запрет, а я со слезами печали
Вправе ее проводить лишь до жестоких дверей.
Он поцелуи сорвет... и не только одни поцелуи...
То, что мне тайно даешь, он по закону возьмет.
65 Но неохотно давай, без ласковых слов, через силу, -
Ты ведь умеешь! Пускай будет скупою любовь.
Если не тщетна мольба, - пусть он наслажденья хотя бы
Не испытал в эту ночь, а уж тем более ты...
Впрочем, как бы она ни прошла, меня ты наутро
70 Голосом твердым уверь, что не ласкала его...

Жарко было в тот день, а время уж близилось к полдню.
Поразморило меня, и на постель я прилег.
Ставня одна лишь закрыта была, другая - открыта,
Так что была полутень в комнате, словно в лесу, -
5 Мягкий, мерцающий свет, как в час перед самым закатом
Иль когда ночь отошла, но не возник еще день.
Кстати такой полумрак для девушек скромного нрава,
В нем их опасливый стыд нужный находит приют.
Тут Коринна вошла в распоясанной легкой рубашке,
10 По белоснежным плечам пряди спадали волос.
В спальню входила такой, по преданию, Семирамида
Или Лайда, любовь знавшая многих мужей...
Легкую ткань я сорвал, хоть, тонкая, мало мешала, -
Скромница из-за нее все же боролась со мной.
15 Только сражалась, как те, кто своей не желает победы,
Вскоре, себе изменив, другу сдалась без труда.
И показалась она перед взором моим обнаженной...
Мне в безупречной красе тело явилось ее.
Что я за плечи ласкал! К каким я рукам прикасался!
20 Как были груди полны - только б их страстно сжимать!
Как был гладок живот под ее совершенною грудью!
Стан так пышен и прям, юное крепко бедро!
Стоит ли перечислять?.. Все было восторга достойно.
Тело нагое ее я к своему прижимал...
25 Прочее знает любой... Уснули усталые вместе...
О, проходили бы так чаще полудни мои!

Слушай, привратник, - увы! - позорной прикованный цепью!
Выдвинь засов, отвори эту упрямую дверь!
Многого я не прошу, проход лишь узенький сделай,
Чтобы я боком пролезть в полуоткрытую мог.
5 Я ведь от долгой любви исхудал, и это мне кстати, -
Вовсе я тоненьким стал, в щелку легко проскользну...
Учит любовь обходить дозор сторожей потихоньку
И без препятствий ведет легкие ноги мои.
Раньше боялся и я темноты, пустых привидений,
10 Я удивлялся, что в ночь храбро идет человек.
Мне усмехнулись в лицо Купидон и матерь Венера,
Молвили полушутя: "Станешь отважен и ты!"
Я полюбил - и уже ни призраков, реющих ночью,
Не опасаюсь, ни рук, жизни грозящих моей.
15 Нет, я боюсь лишь тебя и льщу лишь тебе, лежебока!
Молнию держишь в руках, можешь меня поразить.
Выгляни, дверь отомкни, - тогда ты увидишь, жестокий:
Стала уж мокрою дверь, столько я выплакал слез.
Вспомни: когда ты дрожал, без рубахи, бича ожидая,
20 Я ведь тебя защищал перед твоей госпожой.
Милость в тот памятный день заслужили тебе мои просьбы, -
Что же - о, низость! - ко мне нынче не милостив ты?
Долг благодарности мне возврати! Ты и хочешь и можешь, -
25 Выдвинь!.. Желаю тебе когда-нибудь сбросить оковы
И перестать наконец хлеб свой невольничий есть.
Нет, ты не слушаешь просьб... Ты сам из железа, привратник!..
Дверь на дубовых столбах окоченелой висит.
С крепким запором врата городам осажденным полезны, -
30 Но опасаться врагов надо ли в мирные дни?
Как ты поступишь с врагом, коль так влюбленного гонишь?
Время ночное бежит, - выдвинь у двери засов!
Я подошел без солдат, без оружья... один... но не вовсе:
Знай, что гневливый Амур рядом со мною стоит.
35 Если б я даже хотел, его отстранить я не в силах, -
Легче было бы мне с телом расстаться своим.
Стало быть, здесь один лишь Амур со мною, да легкий
Хмель в голове, да венок, сбившийся с мокрых кудрей.
Страшно ль оружье мое? Кто на битву со мною не выйдет?
40 Время ночное бежит, - выдвинь у двери засов!
Или ты дремлешь и сон, помеха влюбленным, кидает
На ветер речи мои, слух миновавшие твой?
Помню, в глубокую ночь, когда я, бывало, старался
Скрыться от взоров твоих, ты никогда не дремал...
45 Может быть, нынче с тобой и твоя почивает подруга? -
Ах! Насколько ж твой рок рока милей моего!
Мне бы удачу твою, - и готов я надеть твои цепи...
Время ночное бежит, - выдвинь у двери засов!
Или мне чудится?.. Дверь на своих вереях повернулась...
50 Дрогнули створы, и мне скрип их пророчит успех?..
Нет... Я ошибся... На дверь налетело дыхание ветра...
Горе мне! Как далеко ветер надежды унес!
Если еще ты, Борей, похищенье Орифии помнишь, -
О, появись и подуй, двери глухие взломай!
55 В Риме кругом тишина... Сверкая хрустальной росою,
Время ночное бежит, - выдвинь у двери засов!
Или с мечом и огнем, которым пылает мой факел,
Переступлю, не спросясь, этот надменный порог!
Ночь, любовь и вино терпенью не очень-то учат:
60 Ночи стыдливость чужда, Вакху с Амуром - боязнь.
Средства я все истощил, но тебя ни мольбы, ни угрозы
Все же не тронули... Сам глуше ты двери глухой!
Нет, порог охранять подобает тебе не прекрасной
Женщины, - быть бы тебе сторожем мрачной тюрьмы!..
65 Вот уж денница встает и воздух смягчает морозный,
Бедных к обычным трудам вновь призывает петух.
Что ж, мой несчастный венок! С кудрей безрадостных сорван,
У неприютных дверей здесь до рассвета лежи!
Тут на пороге тебя госпожа поутру заметит, -
70 Будешь свидетелем ты, как я провел эту ночь...
Ладно, привратник, прощай!.. Тебе бы терпеть мои муки!
Соня, любовника в дом не пропустивший, - прощай!
Будьте здоровы и вы, порог, столбы и затворы
Крепкие, - сами рабы хуже ценного раба!

Если ты вправду мой друг, в кандалы заключи по заслугам
Руки мои - пока буйный порыв мой остыл.
В буйном порыве своем на любимую руку я поднял,
Милая плачет, моей жертва безумной руки.
5 Мог я в тот миг оскорбить и родителей нежно любимых,
Мог я удар нанести даже кумирам богов.
Что же? Разве Аянт, владевший щитом семислойным,
Не уложил, изловив, скот на просторном лугу?
Разве злосчастный Орест, за родителя матери мстивший,
10 Меч не решился поднять на сокровенных богинь?
Я же посмел растрепать дерзновенно прическу любимой, -
Но, и прически лишась, хуже не стала она.
Столь же прелестна!.. Такой, по преданью, по склонам Менала
Дева, Схенеева дочь, с луком за дичью гналась;
15 Или критянка, когда паруса и обеты Тезея
Нот уносил, распустив волосы, слезы лила;
Или Кассандра (у той хоть и были священные ленты)
Наземь простерлась такой в храме, Минерва, твоем.
Кто мне не скажет теперь: "Сумасшедший!", не скажет мне: "Варвар!"?
20 Но промолчала она, ужас уста ей сковал.
Лишь побледневшим лицом безмолвно меня упрекала,
Был я слезами ее и без речей обвинен.
Я поначалу хотел, чтоб руки от плеч отвалились:
"Лучше, - я думал, - лишусь части себя самого!"
25 Да, себе лишь в ущерб я к силе прибег безрассудной,
Я, не сдержав свой порыв, только себя наказал.
Вы мне нужны ли теперь, служанки злодейств и убийства?
Руки, в оковы скорей! Вы заслужили оков.
Если б последнего я из плебеев ударил, понес бы
30 Кару, - иль более прав над госпожой у меня?
Памятен стал Диомед преступленьем тягчайшим: богине
Первым удар он нанес, стал я сегодня - вторым.
Все ж он не столь виноват: я свою дорогую ударил,
Хоть говорил, что люблю, - тот же взбешен был врагом.
35 Что ж, победитель, теперь готовься ты к пышным триумфам!
Лавром чело увенчай, жертвой Юпитера чти!..
Пусть восклицает толпа, провожая твою колесницу:
"Славься, доблестный муж: женщину ты одолел!"
Пусть, распустив волоса, впереди твоя жертва влачится,
40 Скорбная, с бледным лицом, если б не кровь на щеках...
Лучше бы губкам ее посинеть под моими губами,
Лучше б на шее носить зуба игривого знак!
И, наконец, если я бушевал, как поток разъяренный,
И оказался в тот миг гнева слепого рабом, -
45 Разве прикрикнуть не мог - ведь она уж и так оробела, -
Без оскорбительных слов, без громогласных угроз?
Разве не мог разорвать ей платье - хоть это и стыдно -
До середины? А там пояс сдержал бы мой пыл.
Я же дошел до того, что схватил надо лбом ее пряди
50 И на прелестных щеках метки оставил ногтей!
Остолбенела она, в изумленном лице ни кровинки,
Белого стала белей камня с Паросской гряды.
Я увидал, как она обессилела, как трепетала, -
Так волоса тополей в ветреных струях дрожат,
55 Или же тонкий тростник, колеблемый легким Зефиром,
Или же рябь на воде, если проносится Нот.
Дольше терпеть не могла, и ручьем полились ее слезы -
Так из-под снега течет струнка весенней воды.
В эту минуту себя и почувствовал я виноватым,
60 Горькие слезы ее - это была моя кровь.
Трижды к ногам ее пасть я хотел, молить о прощенье, -
Трижды руки мои прочь оттолкнула она.
Не сомневайся, поверь: отмстив, облегчишь свою муку;
Мне, не колеблясь, в лицо впейся ногтями, молю!
65 Глаз моих не щади и волос не щади, заклинаю, -
Женским слабым рукам гнев свою помощь подаст.
Или, чтоб знаки стереть злодеяний моих, поскорее
В прежний порядок, молю, волосы вновь уложи!

Есть такая одна... Узнать кто хочет про сводню, -
Слушай: Дипсадой ее, старую сводню, зовут.
Имя под стать: никогда еще трезвой ей не случалось
Встретить Мемнонову мать на розоцветных конях.
5 Магию знает она, заклинанья восточные знает,
Может к истоку погнать быстрых течение рек.
Ведает свойства и трав и льна на стволе веретенном,
Действие ведомо ей слизи влюбленных кобыл.
Вмиг по желанью ее покрывается тучами небо,
10 Вмиг по желанью ее день лучезарен опять.
Видел я, верьте иль нет, как звезды кровь источали,
Видел я, как у луны кровью алело лицо.
Подозреваю, во тьме по ночам она реет живая,
В перьях тогда, как у птиц, старое тело карги.
15 Подозреваю еще - да и ходит молва, - что двоятся
Оба зрачка у нее и выпускают огонь.
Дедов из древних могил и прадедов вызвать умеет,
Твердую почву и ту долгим заклятьем дробит...
Цель у развратной карги - порочить законные браки, -
20 Подлинно, красноречив этот зловредный язык!
Стал я коварных речей случайным свидетелем. Вот как
Увещевала она (был я за дверью двойной):
"Знаешь, мой свет, ты вечор молодого прельстила счастливца,
Он от лица твоего взоров не мог оторвать!
25 Да и кого не прельстишь? Красотой никому не уступишь.
Только беда: красоте нужен достойный убор.
Сколь ты прекрасна собой, будь столь же удачлива в жизни:
Станешь богата - и мне бедной тогда не бывать.
Раньше вредила тебе звезда враждебная Марса:
30 Марс отошел, - на тебя стала Венера глядеть.
Счастье богиня сулит: смотри-ка, богатый любовник
Жаждет тебя и узнать хочет все нужды твои.
Да и лицом он таков, что с тобою, пожалуй, сравнится,
И не торгуй он тебя, надо б его торговать..."
35 Та покраснела. "Идет к белизне твоей стыд. Но на пользу
Стыд лишь притворный, поверь: а настоящий - во вред.
Если ты книзу глядишь, потупив невинные глазки,
Думать при этом должна, сколько предложат тебе.
Может быть, в Татиев век грязнухи - сабинские бабы
40 Не захотели б себя многим мужьям отдавать...
Марс, однако, теперь вдохновляет иные народы, -
Только Венера одна в Граде Энея царит.
Смело, красотки! Чиста лишь та, которой не ищут;
Кто попроворней умом, ищет добычи сама.
45 Ну-ка, морщинки сгони, расправь нахмуренный лобик, -
Ах, на морщины не раз нам приходилось пенять...
Юных своих женихов стрельбой Пенелопа пытала:
Мощь их доказывал лук, - был он из рога, смекни!..
Прочь незаметно бежит, ускользает летучее время, -
50 Так убегает река, быстрые воды неся...
Медь лишь в работе блестит, и платье хорошее - носят,
Скоро заброшенный дом станет от плесени сер.
Полно скупиться, поверь: красота без друга хиреет...
Только один-то не впрок... да маловато и двух...
55 Если их много, доход верней... Да и зависти меньше:
Волк добычи искать любит в обширных стадах.
Вот, например, твой поэт: что дарит тебе, кроме новых
Песен? Его капитал можешь ты только... прочесть!
Бог поэтов и тот знаменит золотым одеяньем,
60 И золотая звенит лира в бессмертной руке.
Знай: тороватый дружок великого больше Гомера!
В этом уж ты мне поверь: славное дело - дарить.
Не презирай и того, кто выкупил волю за деньги:
Знак меловой на ногах - это еще не позор.
65 Не обольщайся, мой свет, и пышностью древнего рода:
Если ты беден, с собой предков своих уноси!
Что ж? Коль мужчина красив, так потребует ночи бесплатной?
Пусть у дружка своего выпросит денег сперва!
Платы проси небольшой, пока расставляешь ты сети, -
70 Чтоб не удрал. А поймав, смело себе подчиняй.
Можешь разыгрывать страсть: обманешь его - и отлично.
Но одного берегись: даром не дать бы любви!
В ночи отказывай им почаще, на боль головную
Иль на иное на что, хоть на Изиду, сошлись.
75 Изредка все ж допускай, - не вошло бы терпенье в привычку:
Частый отказ от любви может ослабить ее.
Будь твоя дверь к просящим глуха, но открыта - дающим.
Пусть несчастливца слова слышит допущенный друг.
А разобидев, сама рассердись на того, кто обижен,
80 Чтобы обида его вмиг растворилась в твоей.
Но никогда на него сама ты не гневайся долго:
Слишком затянутый гнев может вражду породить.
Плакать по мере нужды научись, да как следует плакать,
Так, чтобы щеки твои мокрыми стали от слез.
85 Если ты вводишь в обман, не бойся не сдерживать клятвы:
Волей Венеры Олимп к бедным обманутым глух.
Кстати, раба приспособь, заведи половчее служанку,
Пусть подскажут ему, что покупать для тебя.
Перепадет тут и им. У многих просить понемножку -
90 Значит по колосу скирд мало-помалу собрать.
Сестры, кормилица, мать - пускай влюбленного чистят:
Быстро добыча растет, если рука не одна.
А коли поводов нет потребовать прямо подарка,
Так на рожденье свое хоть пирогом намекни.
95 Да чтоб покоя не знал, чтоб были соперники, помни!
Если не будет борьбы, плохо пойдет и любовь.
Пусть по спальне твоей другого он чует мужчину
И - сладострастия знак - видит на шейке подтек.
А особливо пускай примечает подарки другого...
100 Коль не принес ничего, лавки напомни Святой...
Вытянув много, скажи, чтоб он не вконец разорялся.
В долг попроси, но лишь с тем, чтоб никогда не отдать.
Лживою речью скрывай свои мысли, губи его лаской:
Самый зловредный яд можно в меду затаить.
105 Если ты выполнишь все, что по долгому опыту знаю,
И коли ветер моих не поразвеет речей,
Будешь мне счастья желать, а умру - так будешь молиться,
Чтоб не давила земля старые кости мои".
Речь продолжалась, но вдруг я собственной тенью был выдан.
110 В эту минуту едва руки я мог удержать,
Чтобы не вырвать волос седых и этих от пьянства
Вечно слезящихся глаз, не расцарапать ей щек!
Боги тебе да пошлют бездомную жалкую старость,
Ряд продолжительных зим, жажду везде и всегда!

Всякий влюбленный - солдат, и есть у Амура свой лагерь.
В этом мне, Аттик, поверь: каждый влюбленный - солдат.
Возраст, способный к войне, подходящ и для дела Венеры.
Жалок дряхлый боец, жалок влюбленный старик.
5 Тех же требует лет полководец в воине сильном
И молодая краса в друге на ложе любви.
Оба и стражу несут, и спят на земле по-солдатски:
Этот у милых дверей, тот у палатки вождя.
Воин в дороге весь век, - а стоит любимой уехать,
10 Вслед до пределов земли смелый любовник пойдет.
Встречные горы, вдвойне от дождей полноводные реки
Он перейдет, по пути сколько истопчет снегов!
Морем придется ли плыть, - не станет ссылаться на бури
И не подумает он лучшей погоды желать.
15 Кто же стал бы терпеть, коль он не солдат, не любовник,
Стужу ночную и снег вместе с дождем проливным?
Этому надо идти во вражеский стан на разведку;
Тот не спускает с врага, то есть с соперника, глаз.
Тот города осаждать, а этот - порог у жестокой
20 Должен, - кто ломится в дверь, кто в крепостные врата.
Часто на спящих врагов напасть врасплох удавалось,
Вооруженной рукой рать безоружных сразить, - -
Пало свирепое так ополченье Реса-фракийца,
Бросить хозяина вам, пленные кони, пришлось!
25 Так и дремота мужей помогает любовникам ловким:
Враг засыпает - они смело кидаются в бой.
Всех сторожей миновать, избегнуть дозорных отрядов -
Это забота бойцов, бедных любовников труд.
Марс и Венера равно ненадежны: встает побежденный,
30 Падает тот, про кого ты и подумать не мог.
Пусть же никто не твердит, что любовь - одно лишь безделье:
Изобретательный ум нужен для дела любви,
Страстью великий Ахилл к уведенной горит Врисеиде, -
Пользуйтесь, Трои сыны! Рушьте аргивскую мощь!
35 Гектор в бой уходил из объятий своей Андромахи,
И покрывала ему голову шлемом жена.
Перед Кассандрой, с ее волосами безумной менады,
Остолбенел, говорят, вождь величайший Атрид.
Также изведал и Марс искусно сплетенные сети, -
40 У олимпийцев то был самый любимый рассказ...
Отроду был я ленив, к досугу беспечному склонен,
Душу расслабили мне дрема и отдых в тени.
Но полюбил я, и вот - встряхнулся, и сердца тренога
Мне приказала служить в воинском стане любви.
45 Бодр, как видишь, я стал, веду ночные сраженья.
Если не хочешь ты стать праздным ленивцем, - люби!

Той, увезенною вдаль от Эврота на судне фригийском,
Ставшей причиной войны двух ее славных мужей;
Ледой, с которой любовь, белоснежным скрыт опереньем,
Хитрый любовник познал, в птичьем обличье слетев;
5 И Амимоной, в сухих бродившей полях Арголиды,
С урной, на темени ей пук придавившей волос, -
Вот кем считал я тебя; и орла и быка опасался -
Всех, в кого обратить смог Громовержца Амур...
Страх мой теперь миновал, душа исцелилась всецело,
10 Это лицо красотой мне уже глаз не пленит.
Спросишь, с чего изменился я так? Ты - требуешь платы!
Вот и причина: с тех пор ты разонравилась мне.
Искренней зная тебя, я любил твою душу и тело, -
Ныне лукавый обман прелесть испортил твою.
15 И малолетен и наг Купидон: невинен младенец,
Нет одеяний на нем, - весь перед всеми открыт.
Платой прикажете вы оскорблять Венерина сына?
Нет и полы у него, чтобы деньгу завязать.
Ведь ни Венера сама, ни Эрот воевать не способны, -
20 Им ли плату взимать, миролюбивым богам?
Шлюха готова с любым спознаться за сходные деньги,
Тело неволит она ради злосчастных богатств.
Все ж ненавистна и ей хозяина жадного воля -
Что вы творите добром, по принужденью творит.
25 Лучше в пример для себя неразумных возьмите животных.
Стыдно, что нравы у них выше, чем нравы людей.
Платы не ждет ни корова с быка, ни с коня кобылица,
И не за плату берет ярку влюбленный баран.
Рада лишь женщина взять боевую с мужчины добычу,
30 За ночь платят лишь ей, можно ее лишь купить.
Торг ведет достояньем двоих, для обоих желанным,
Вознагражденье ж она все забирает себе.
Значит, любовь, что обоим мила, от обоих исходит,
Может один продавать, должен другой покупать?
35 И почему же восторг, мужчине и женщине общий,
Стал бы в убыток ему, в обогащение ей?
Плох свидетель, коль он, подкупленный, клятву нарушит;
Плохо, когда у судьи ларчик бывает открыт;
Стыдно в суде защищать бедняка оплаченной речью;
40 Гнусно, когда трибунал свой набивает кошель.
Гнусно наследство отца умножать доходом постельным,
Торг своей красотой ради корысти вести.
То, что без платы дано, благодарность по праву заслужит;
Если ж продажна постель, не за что благодарить.
45 Тот, кто купил, не связан ничем: закончена сделка -
И удаляется гость, он у тебя не в долгу.
Плату за ночь назначать берегитесь, прелестные жены!
Нечистоплотный доход впрок никому не пойдет.
Много ли жрице святой помогли запястья сабинян,
50 Если тяжелым щитом голову сплющили ей?
Острою сталью пронзил его породившее лоно
Сын - ожерелье виной было злодейства его.
Впрочем, не стыдно ничуть подарков просить у богатых:
Средства найдутся у них просьбу исполнить твою.
55 Что ж не срывать виноград, висящий на лозах обильных?
Можно плоды собирать с тучной феаков земли.
Если же беден твой друг, оцени его верность, заботы, -
В госпоже отдает все достоянье свое,
А славословить в стихах похвалы достойных красавиц -
60 Дело мое: захочу - славу доставлю любой.
Ткани истлеют одежд, самоцветы и золото сгинут, -
Но до скончанья веков славу даруют стихи.
Сам я не скуп, не терплю, ненавижу, коль требуют платы;
Просишь - тебе откажу, брось домогаться - и дам.

Ты, что ловка собирать и укладывать стройно в прическу
Волосы; ты, что простых выше служанок, Нап_е_;
Ты, что устройством ночных потаенных известна свиданий;
Ты, что всегда передать весточку можешь любви;
5 Ты, что Коринну не раз убеждала оставить сомненья
И побывать у меня, верный помощник в беде!
Вот... Передай госпоже две исписанных мелко таблички...
Утром, сейчас же! Смотри, не помешало бы что.
Ты не из камня, в груди у тебя не кремень! Простодушья,
10 Знаю, не больше в тебе, чем полагается вам.
Верно, и ты испытала сама тетиву Купидона:
Мне помогая, блюди знамя полка своего!
Спросит она про меня, - скажи, что живу ожиданьем
Ночи... О всем остальном сам ей поведает воск...
15 Время, однако, бежит... Подходящую выбрав минуту,
Ты ей таблички вручи, чтобы сейчас же прочла.
Станет читать, - наблюдай за лицом, наблюдай за глазами:
Может заране лицо многое выдать без слов...
Ну же, скорее! Проси на письмо подробней ответить,
20 Воска лощеная гладь мне ненавистна пустой!
Пишет пускай потесней и поля заполняет до края,
Чтобы глазами блуждать дольше я мог по строкам...
Впрочем, не надо: держать утомительно в пальцах тростинку.
Пусть на табличке стоит слово одно: "Приходи!"
25 И увенчаю тотчас я таблички победные лавром,
В храм Венеры снесу и возложу, написав:
"Верных пособниц своих Назон посвящает Венере" -
Были же вы до сих пор кленом, и самым дрянным.

Горе! Вернулись назад с невеселым ответом таблички.
Кратко в злосчастном письме сказано: "Нынче нельзя".
Вот и приметы! Напе, выходя сегодня из дома,
Припоминаю, порог резвой задела ногой.
5 Если пошлю тебя вновь, осторожнее будь на пороге,
Не позабудь, выходя, ногу повыше поднять!
Вы же, нелегкие, прочь! Зловещие, сгиньте, дощечки!
Прочь с моих глаз! Да и ты, воск, передавший отказ!
Собран, наверно, ты был с цветов долговязой цикуты
10 И корсиканской пчелой с медом дурным принесен.
Цветом ты красен, впитал как будто бы яркую краску, -
Нет, ты не краску впитал - кровью окрашен ты был.
На перепутье бы вам, деревяшкам негодным, валяться,
Чтоб проезжающий воз вдребезги вас раздробил!
15 То же, кто доску стругал, кто вас обработал в таблички, -
Не сомневаюсь ничуть, - на руку был он нечист.
Это же дерево шло на столбы, чтобы вешать несчастных,
Для палача из него изготовлялись кресты.
Мерзостной тенью оно укрывало филинов хриплых,
20 Коршунов злобных, в ветвях яйца таило совы.
Я же дощечкам таким признанья, безумный, доверил!
Им поручил отнести нежные к милой слова!
Лучше б на них записать пустословье судебного дела,
С тем, чтобы стряпчий его голосом жестким читал.
25 Надо бы им меж табличек лежать, на каких ежедневно,
Плача о деньгах, скупец запись расходов ведет.
Значит, недаром же вас называют, я вижу, двойными:
Два - от такого числа можно ль добра ожидать!
В гневе о чем же молить? Да разве, чтоб ржавая старость
Съела вас вовсе, чтоб воск заплесневел добела!

Из океана встает, престарелого мужа покинув,
Светловолосая; мчит день на росистой оси.
Что ты, Аврора, спешишь? Постой! О, пусть ежегодно
Птицы вступают в бои, славя Мемнонову тень!
5 Мне хорошо в этот час лежать в объятиях милой,
Если всем телом она крепко прижмется ко мне.
Сладостен сон и глубок, прохладен воздух и влажен,
Горлышком гибким звеня, птица приветствует свет.
Ты нежеланна мужам, нежеланна и девам... Помедли!
10 Росные вожжи свои алой рукой натяни!
До появленья зари следить за созвездьями легче
Кормчему, и наугад он не блуждает в волнах.
Только взойдешь - и путник встает, отдохнуть не успевший,
Воин привычной рукой тотчас берется за меч.
Первой ты видишь в полях земледельца с двузубой мотыгой,
15 Первой зовешь под ярмо неторопливых быков.
Мальчикам спать не даешь, к наставникам их отправляешь,
Чтобы жестоко они били детей по рукам.
В зданье суда ты ведешь того, кто порукою связан, -
20 Много там можно беды словом единым нажить.
Ты неугодна судье, неугодна и стряпчему тоже, -
Встать им с постели велишь, вновь разбираться в делах.
Ты же, когда отдохнуть хозяйки могли б от работы,
Руку-искусницу вновь к прерванной пряже зовешь.
25 Не перечислить всего... Но чтоб девушки рано вставали,
Стерпит лишь тот, у кого, видимо, девушки нет.
О, как я часто желал, чтоб ночь тебе не сдавалась,
Чтоб не бежали, смутясь, звезды пред ликом твоим!
О, как я часто желал, чтоб ось тебе ветром сломало
30 Или свалился бы конь, в тучу густую попав.
Что ты спешишь? Не ревнуй! Коль сын твой рожден чернокожим,
Это твоя лишь вина: сердце черно у тебя.
Или оно никогда не пылало любовью к Кефалу?
Думаешь, мир не узнал про похожденья твои?
35 Я бы хотел, чтоб Тифон про тебя рассказал без утайки, -
На небесах ни одной не было басни срамней!
Ты от супруга бежишь, - охладел он за долгие годы.
Как колесницу твою возненавидел старик!
Если б какого-нибудь ты сейчас обнимала Кефала,
40 Крикнула б ночи коням: "Стойте, сдержите свой бег!"
Мне же за то ли страдать, что муж твой увял долголетний?
Разве советовал я мужем назвать старика?
Вспомни, как юноши сон лелеяла долго Селена,
А ведь она красотой не уступала тебе.
45 Сам родитель богов, чтоб видеть пореже Аврору,
Слил две ночи в одну, тем угождая себе...
Но перестал я ворчать: она услыхала как будто, -
Вдруг покраснела... Но день все-таки позже не встал...

Сколько я раз говорил: "Перестань ты волосы красить!"
Вот и не стало волос, нечего красить теперь.
А захоти - ничего не нашлось бы на свете прелестней!
До низу бедер твоих пышно спускались они.
5 Право, так были тонки, что причесывать их ты боялась, -
Только китайцы одни ткани подобные ткут.
Тонкою лапкой паук где-нибудь под ветхою балкой
Нитку такую ведет, занят проворным трудом.
Не был волос твоих цвет золотым, но не был и черным, -
10 Был он меж тем "и другим, тем и другим отливал:
Точно такой по долинам сырым в нагориях Иды
Цвет у кедровых стволов, если кору ободрать.
Были послушны, - прибавь, - на сотни извивов способны,
Боли тебе никогда не причиняли они.
15 Не обрывались они от шпилек и зубьев гребенки,
Девушка их убирать, не опасаясь, могла...
Часто служанка при мне наряжала ее, и ни разу,
Выхватив шпильку, она рук не колола рабе.
Утром, бывало, лежит на своей пурпурной постели
20 Навзничь, - а волосы ей не убирали еще.
Как же была хороша, - с фракийской вакханкою схожа,
Что отдохнуть прилегла на луговой мураве...
Пусть были мягки они и легкому пуху подобны, -
Сколько, однако, пришлось разных им вытерпеть мук!
25 Как поддавались они терпеливо огню и железу,
Чтобы округлым затем лучше свиваться жгутом!
Громко вопил я: "Клянусь, эти волосы жечь - преступленье!
Сами ложатся они, сжалься над их красотой!
Что за насилье! Сгорать таким волосам не пристало:
30 Сами научат, куда следует шпильки вставлять!.."
Нет уже дивных волос, ты их погубила, а, право,
Им позавидовать мог сам Аполлон или Вакх.
С ними сравнил бы я те, что у моря нагая Диона
Мокрою держит рукой, - так ее любят писать.
35 Что ж о былых волосах теперь ты, глупая, плачешь?
Зеркало в скорби зачем ты отодвинуть спешишь?
Да, неохотно в него ты глядишься теперь по привычке, -
Чтоб любоваться собой, надо о прошлом забыть!
Не навредила ведь им наговорным соперница зельем,
40 Их в гемонийской струе злая не мыла карга;
Горя причиной была не болезнь (пронеси ее мимо!),
Не поубавил волос зависти злой язычок;
Видишь теперь и сама, что убытку себе натворила,
Голову ты облила смесью из ядов сама!
45 Волосы пленных тебе прислать из Германии могут,
Будет тебя украшать дар покоренных племен.
Если прической твоей залюбуется кто, покраснеешь,
Скажешь: "Любуются мной из-за красы покупной!
Хвалят какую-нибудь во мне германку-сигамбру, -
50 А ведь, бывало, себе слышала я похвалы!.."
Горе мне! Плачет она, удержаться не может; рукою,
Вижу, прикрыла лицо, щеки пылают огнем,
Прежних остатки волос у нее на коленях, ей тяжко, -
Горе мое! Не колен были достойны они...
55 Но ободрись, улыбнись: злополучье твое поправимо,
Скоро себе возвратишь прелесть природных волос!

Зависть! Зачем упрекаешь меня, что молодость трачу,
Что, сочиняя стихи, праздности я предаюсь?
Я, мол, не то что отцы, не хочу в свои лучшие годы
В войске служить, не ищу пыльных наград боевых.
5 Мне ли законов твердить многословье, на неблагодарном
Форуме, стыд позабыв, речи свои продавать?
Эти не вечны дела, а я себе славы желаю
Непреходящей, чтоб мир песни мои повторял.
Жив меонийский певец, пока возвышается Ида,
10 Быстрый покуда волну к морю стремит Симоент.
Жив и аскреец, пока виноград наливается соком
И подрезают кривым колос Церерин серпом.
Будет весь мир прославлять постоянно Баттова сына, -
Не дарованьем своим, так мастерством он велик.
15 Так же не будет вовек износа котурну Софокла.
На небе солнце с луной? - значит, не умер Арат.
Раб покуда лукав, бессердечен отец, непотребна
Сводня, а дева любви ласкова, - жив и Менандр.
Акций, чей мужествен стих, и Энний, еще неискусный,
20 Славны, и их имена время не сможет стереть.
Могут ли люди забыть Варрона и первое судно
Или как вождь Эсонид плыл за руном золотым?
Также людьми позабыт возвышенный будет Лукреций,
Только когда и сама сгинет однажды Земля.
25 Титир, земные плоды и Энеевы брани, - читатель
Будет их помнить, доколь в мире главенствует Рим.
Факел покуда и лук Купидоповым будут оружьем,
Будут, ученый Тибулл, строки твердиться твои.
Будет известен и Галл в восточных и западных странах, -
30 Вместе же с Галлом своим и Ликорида его.
Так: меж тем как скала или зуб терпеливого плуга
Гибнут с течением лет, - смерти не знают стихи.
Пусть же уступят стихам и цари, и все их триумфы,
Пусть уступит им Таг в золотоносных брегах!
35 Манит пусть низкое чернь! А мне Аполлон белокурый
Пусть наливает полней чашу кастальской струей!
Голову лишь бы венчать боящимся холода миртом,
Лишь бы почаще меня пылкий любовник читал!
Зависть жадна до живых. Умрем - и она присмиреет.
40 Каждый в меру заслуг будет по смерти почтен.
Так, и сгорев на костре погребальном, напек я останусь
Жить - сохранна моя будет немалая часть.

КНИГА ВТОРАЯ

Я и это писал, уроженец края пелигнов,
Тот же Овидий, певец жизни беспутной своей.
Был то Амура приказ. Уходите, строгие жены, -
Нет, не для ваших ушей нежные эти стихи.
5 Пусть читает меня, женихом восхищаясь, невеста
Или невинный юнец, раньше не знавший любви.
Из молодежи любой, как я, уязвленный стрелою,
Пусть узнает в стихах собственной страсти черты
И, в изумленье придя, "Как он мог догадаться, - воскликнет, -
10 Этот искусник поэт - и рассказать обо мне?"
Помню, отважился я прославлять небесные брани,
Гигеса с сотнею рук - да и, пожалуй бы, смог! -
Петь, как отмстила Земля и как, на Олимп взгроможденный,
Вместе с Оссой крутой рухнул тогда Пелион.
15 Тучи в руках я держал и перун Юпитера грозный, -
Смело свои небеса мог бы он им отстоять!..
Что же? Любимая - дверь заперла... И забыл я перуны,
Сам Юпитер исчез мигом из мыслей моих.
О Громовержец, прости! Не смогли мне помочь твои стрелы:
20 Дверь запертая была молний сильнее твоих.
Взял я оружье свое: элегии легкие, шутки;
Тронули строгую дверь нежные речи мои.
Могут стихи низвести луну кровавую с неба,
Солнца белых коней могут назад повернуть.
25 Змеи под властью стихов ядовитое жало теряют,
Воды по воле стихов снова к истокам текут,
Перед стихом растворяется дверь, и замок уступает,
Если он накрепко вбит даже в дубовый косяк.
Что мне за польза была быстроногого славить Ахилла?
30 Много ли могут мне дать тот или этот Атрид,
Муж, одинаковый срок проведший в боях и в скитаньях,
Или влекомый в пыли Гектор, плачевный герой?
Нет! А красавица та, чью прелесть юную славлю,
Ныне приходит ко мне, чтобы певца наградить.
35 Хватит с меня награды такой! Прощайте, герои
С именем громким! Не мне милостей ваших искать.
Лишь бы, красавицы, вы благосклонно слух преклонили
К песням, подсказанным мне богом румяным любви.

Ты, Багоад, приставлен стеречь госпожу... Перемолвить
Мне бы два слова с тобой надо по делу... Так вот:
В портике дев Данаид вчера я случайно приметил
Женщину: взад и вперед - видел - гуляла она.
5 Я в восхищенье послал ей тотчас записочку с просьбой.
Краток ответ был: "Нельзя!" - писан дрожащей рукой.
И на вопрос: "Почему?" - госпожа мне твоя разъяснила,
Что, мол, над нею твоя слишком опека строга...
Будь же разумен, о страж, моего не заслуживай гнева:
10 Тем, кто внушает нам страх, смерти желаем, о страж!
Глуп ее муж: для чего, я спрошу, охранять так усердно
То, что могло б уцелеть и без опеки его?
Впрочем, пусть бесится он своему ослепленью в угоду
И от чарующей всех пусть целомудрия ждет!
15 Лучше ты дай госпоже немножечко тайной свободы:
Ей ты навстречу пойдешь - тем же воздаст и тебе.
Только сообщником стань - и рабу госпожа подчинится.
Если ж боишься, тогда - не замечай и молчи.
Тайно читает письмо? - ей, стало быть, матушка пишет...
20 К ней незнакомец пришел? - встреть, как знакомца, его!
Если к подруге пойдет захворавшей (на деле здоровой),
Мужа уверь, что больна вправду подруга ее,
Если поздненько придет, не томись ожиданьем тревожным, -
Голову свесив на грудь, лучше покуда всхрапни.
25 Не любопытствуй узнать, что у льняноодетой Изиды
В храме творят; не страшись и театральных рядов...
Будет уважен всегда сообщник дел потаенных,
Вовремя только смолчать - это же легче всего!
Всем-то он мил, весь дом он ведет, не секут его плетью, -
30 Он всемогущ, - а другим - доля презренных рабов.
Он, чтобы истину скрыть, перед мужем плетет небылицы.
Оба они - господа, оба покорны одной.
Хоть и поморщится муж и похмурится, - женская ласка
Дело всегда повернет так, как захочет она.
35 Пусть госпожа иногда затевает ссоры с тобою,
Плачет притворно; пускай хоть палачом обзовет.
Ты возражай, но лишь так, чтоб было легко опровергнуть.
Изобретенным грехом подлинный грех прикрывай...
Вот и начнут возрастать и почет от людей и доходы...
40 В скорости, действуя так, купишь и волю себе...
Видел ты, верно, не раз у доносчиков цепи на шее:
Кто вероломен душой, в смрадной темнице сидит...
Ищет воды близ воды, к плодам исчезающим рвется
Тантал: болтливый язык этим мученьям виной.
45 Пастырь Юноны стерег с чрезмерным рвением Ио, -
Рано скончал он свой век, - стала богиней она.
Видел я: некто влачил в кандалах посиневшие ноги
Только за то, что открыл мужу неверность жены.
Мало досталось ему! Двоим навредил он злоречьем:
50 Муж разозлился, молва женщину стала клеймить.
Верь, никому из мужей похождения жен не приятны, -
Выслушать каждый готов, да не на радость себе.
Ежели холоден муж, пропадет твой донос понапрасну;
Если он любит жену, ввергнешь ты в горе его.
55 Знай, что вину доказать нелегко, очевидную даже, -
От обвиненья спасет благоволенье судьи.
Хоть бы и видел он сам, отрицаниям все же поверит, -
Лучше глаза обвинит, лучше обманет себя.
Слезы увидев жены, он сам заплачет и скажет:
60 "О, мне уплатит сполна этот негодный болтун!"
Будет неравной борьба: тебя, побежденного, плети
Ждут, а она у судьи, глядь, на коленях сидит!
Я не преступник, о нет! Не намерен я смешивать яды.
Не простираю руки с грозно блестящим мечом.
65 Только молю, чтобы ты любить мне позволил спокойно, -
Можно ль на свете найти просьбу скромнее моей?

Горе! Ни муж, ни жена, госпожу ты свою охраняешь,
Ты, не могущий вкусить сладость взаимной любви!..
Тот, кто первый лишил ребенка частей детородных, -
Должен такую же казнь сам бы за то претерпеть!
5 Просьбам ты стал бы внимать, ты сговорчивей был бы и мягче,
Если б когда-нибудь сам раньше любовью пылал.
Ты не рожден для езды верховой, для тяжелых доспехов,
Сильной рукой не тебе бранные копья метать...
Все это - дело мужей, ты мужские оставь упованья,
10 Знай при своей госпоже знамя покорно носи!
Верно служи ей, во всем - госпожи благосклонность на пользу.
Если утратишь ее, кем же ты будешь и чем?
А у нее и лицо и года приглашают к забавам, -
Можно ль такой красоте в праздности зря пропадать?
15 Ты хоть как будто и строг, но тебя проведет она все же:
Осуществится всегда то, что желанно двоим.
Если, однако, верней испробовать просьбы, - мы просим:
Ты еще можешь успеть вовремя нам услужить.

Я никогда б не посмел защищать развращенные нравы,
Ради пороков своих лживым оружьем бряцать.
Я признаюсь - коли нам признанье проступков на пользу, -
Все я безумства готов, все свои вины раскрыть.
5 Я ненавижу порок... но сам ненавистного жажду.
Ах, как нести тяжело то, что желал бы свалить!
Нет, себя побороть ни сил не хватает, ни воли...
Так и кидает меня, словно корабль на волнах!..
Определенного нет, что любовь бы мою возбуждало,
10 Поводов сотни - и вот я постоянно влюблен!
Стоит глаза опустить какой-нибудь женщине скромно, -
Я уже весь запылал, видя стыдливость ее.
Если другая смела, так, значит, она не простушка, -
Будет, наверно, резва в мягкой постели она.
15 Встретится ль строгая мне, наподобье суровых сабинок, -
Думаю: хочет любви, только скрывает - горда!
Коль образованна ты, так нравишься мне воспитаньем;
Не учена ничему - так простотою мила.
И Каллимаха стихи для иной пред моими топорны, -
20 Нравятся, значит, мои, - нравится мне и она.
Та же и песни мои, и меня, стихотворца, порочит, -
Хоть и порочит, хочу ей запрокинуть бедро.
Эта походкой пленит, а эта пряма, неподвижна, -
Гибкою станет она, ласку мужскую познав.
25 Сладко иная поет, и льется легко ее голос, -
Хочется мне поцелуй и у певицы сорвать.
Эта умелым перстом пробегает по жалобным струнам, -
Можно ли не полюбить этих искуснейших рук?
Эта в движенье пленит, разводит размеренно руки,
30 Мягко умеет и в такт юное тело сгибать.
Что обо мне говорить - я пылаю от всякой причины, -
Тут Ипполита возьми: станет Приапом и он.
Ты меня ростом пленишь: героиням древним подобна, -
Длинная, можешь собой целое ложе занять.
35 Эта желанна мне тем, что мала: прельстительны обе.
Рослая, низкая - все будят желанья мои.
Эта не прибрана? Что ж, нарядившись, прекраснее станет.
Та разодета: вполне может себя показать.
Белая нравится мне, золотистая нравится кожа;
40 Смуглой Венерой и той я увлекаюсь подчас.
Темных ли пряди кудрей к белоснежной шее прильнули:
Славою Леды была черных волос красота.
Светлы они? - но шафраном кудрей Аврора прельщает...
В мифах всегда для меня нужный найдется пример.
45 Юный я возраст ценю, но тронут и более зрелым:
Эта красою милей, та подкупает умом...
Словом, какую ни взять из женщин, хвалимых в столице,
Все привлекают меня, всех я добиться хочу!

Нет, не стоит любовь (отойди, Купидон-стрелоносец!),
Чтобы так часто я сам к смерти желанной взывал!
Все ж призываю я смерть, лишь вспомню, что ты изменила,
Ты, рожденная быть вечною мукой моей.
5 О неведенье твое

Свое место в ряду римских поэтов Овидий называет точно: «Первым был Галл, вторым Тибулл, третьим Проперций, четвертым - я» («Скорбные элегии», IV, 10, 53-54). Это преемственность мастеров одного жанра: любовной элегии. Жанр этот был новым, даже новомодным; он сложился не в Греции, а в Риме, в том самом светском кругу, к которому так стремился Овидий, и был лучшим выразителем любовного этикета в этом кругу. Элегиями назывались стихотворения средней величины, объединявшиеся в циклы, посвященные возлюбленной поэта, скрытой под условным именем: Корнелий Галл воспевал спою Кифериду под именем Ликориды, Тибулл - Планию под именем Делии, Проперций - Гостию под именем Кинфии. Овидий вслед за ними воспевал свою героиню под именем Коринны; подлинного ее имени любознательные античные биографы установить не могли, и еще при жизни Овидия находились женщины, из тщеславия выдававшие себя за Коринну («Любовные элегии», II, 17, 29; ср. «Наука любви», III, 538); можно думать, что живого прототипа у Коринны и не было, и этот образ, вокруг которого любвеобильный поэт собрал весь свой опыт любовных чувств, вполне условен. Но все мотивы, которым полагалось быть в любовных элегиях, у Овидия налицо: и служение Амуру, и восторг при милости возлюбленной, и страдания от ее измен, и жалобы на всесилие золота, и гордая вера в вечность своих стихов. Первое издание «Любовных элегий» в пяти книгах (впоследствии сокращенное до трех) вышло в свет около 15 г. до н. э. и сразу принесло автору громкую славу. «Певец любви» стало нарицательным именем поэта.

Перевод С. Шервинского

Книга первая

I

Важным стихом я хотел войну и горячие битвы
Изобразить, применив с темой согласный размер:
С первым стихом был равен второй. Купидон рассмеялся
И, говорят, у стиха тайно похитил стопу.
«Кто же такие права тебе дал над стихами, злой мальчик?
Ты не вожатый певцов, спутники мы Пиэрид.
Что, если б меч Венера взяла белокурой Минервы,
А белокурая вдруг факел Минерва зажгла?
Кто же нагорных лесов назовет госпожою Цереру
10 Или признает в полях девственной лучницы власть?
Кто же метанью копья обучать пышнокудрого стал бы
Феба? Не будет бряцать лирой Аонии Марс!
Мальчик, и так ты могуч, и так велико твое царство, -
Честолюбивый, зачем новых ты ищешь забот?
Или ты всем завладел - Геликоном, Темпейской долиной?
Иль не хозяин уж Феб собственной лиры своей?
Только лишь с первым стихом возникала новая книга,
Как обрывал Купидон тотчас мой лучший порыв.
Нет для легких стихов у меня подходящих предметов:
20 Юноши, девушки нет с пышным убором волос», -
Так я пенял, а меж тем открыл он колчан и мгновенно
Мне на погибель извлек острые стрелы свои.
Взял свой изогнутый лук, тетиву натянул на колене:
«Вот, - сказал он, - поэт, тема для песен твоих!»
Горе мне! Были, увы, те стрелы у мальчика метки.
Я запылал - и в груди царствует ныне Амур.
Пусть шестистопному вслед стиху идет пятистопный.
Брани, прощайте! И ты, их воспевающий стих!
Взросшим у влаги венчай золотистую голову миртом,
30 Муза, - в двустишьях твоих будет одиннадцать стоп.

II

Я не пойму, отчего и постель мне кажется жесткой
И одеяло мое на пол с кровати скользит?
И почему во всю долгую ночь я сном не забылся?
И отчего изнемог, кости болят почему?
Не удивлялся бы я, будь нежным взволнован я чувством...
Или, подкравшись, любовь тайно мне козни творит?
Да, несомненно: впились мне в сердце точеные стрелы
И в покоренной груди правит жестокий Амур.
Сдаться ему иль борьбой разжигать нежданное пламя?..
10 Сдамся: поклажа легка, если не давит плечо.
Я замечал, что пламя сильней, коль факел колеблешь, -
А перестань колебать - и замирает огонь.
Чаще стегают быков молодых, ярму не покорных,
Нежели тех, что бразду в поле охотно ведут.
С норовом конь, - так его удилами тугими смиряют:
Если же рвется он в бой, строгой не знает узды.
Так же Амур: сильней и свирепей он гонит строптивых,
Нежели тех, кто всегда служит покорно ему.
Я признаюсь, я новой твоей оказался добычей,
20 Я побежден, я к тебе руки простер, Купидон.
Незачем нам враждовать, я мира прошу и прощенья. -
Честь ли с оружьем твоим взять безоружного в плен?
Миртом чело увенчай, запряги голубей материнских.
А колесницу под стать отчим воинственный даст.
На колеснице его - триумфатор - при кликах народа!
Будешь стоять и легко править упряжкою птиц.
Юношей пленных вослед поведут и девушек пленных,
Справишь торжественно ты великолепный триумф.
Жертва последняя, сам с моей недавнею раной
30 Новые цепи свои пленной душой понесу.
За спину руки загнув, повлекут за тобой Благонравье.
Скромность и всех, кто ведет с войском Амура борьбу.
Все устрашатся тебя, и, руки к тебе простирая,
Громко толпа запоет: «Слава! Ио! Торжествуй!»
Рядом с тобой Соблазны пойдут, Заблуждение, Буйство, -
Где бы ты ни был, всегда эта ватага с тобой.
Ты и людей и богов покоряешь с таким ополченьем.
Ты без содействия их вовсе окажешься гол.
Мать с олимпийских высот тебе, триумфатору, будет
40 Рукоплескать, на тебя розы кидать, веселясь.
Будут и крылья твои, и кудри гореть в самоцветах,
Сам золотой, полетишь на золоченой оси.
Многих еще по дороге спалишь - тебя ли не знаю!
Едучи мимо, ты ран много еще нанесешь.
Если бы даже хотел, удержать ты стрелы не в силах:
Если не самый огонь, близость его - обожжет.
Схож с тобою был Вакх, покорявший земли у Ганга:
Голуби возят тебя - тигры возили его.
Но коль участвую я в божественном ныне триумфе,
50 Коль побежден я тобой, будь покровителем мне!
Великодушен - смотри! - в боях твой родственник Цезарь ,
Победоносной рукой он побежденных хранит.

V

Жарко было в тот день, а время уж близилось к полдню.
Поразморило меня, и на постель я прилег.
Ставня одна лишь закрыта была, другая - открыта,
Так что была полутень в комнате, словно в лесу, -
Мягкий, мерцающий свет, как в час перед самым закатом
Иль когда ночь отошла, но не возник еще день.
Кстати такой полумрак для девушек скромного нрава.
В нем их опасливый стыд нужный находит приют.
Тут Коринна вошла в распоясанной легкой рубашке,
10 По белоснежным плечам пряди спадали волос.
В спальню входила такой, по преданию, Семирамида
Или Лаида , любовь знавшая многих мужей...
Легкую ткань я сорвал, хоть, тонкая, мало мешала, -
Скромница из-за нее все же боролась со мной.
Только сражалась, как те, кто своей не желает победы,
Вскоре, себе изменив, другу сдалась без труда.
И показалась она перед взором моим обнаженной...
Мне в безупречной красе тело явилось ее.
20 Что я за плечи ласкал! К каким я рукам прикасался!
Как были груди полны - только б их страстно сжимать!
Как был гладок живот под ее совершенною грудью!
Стан так пышен и прям, юное крепко бедро!
Стоит ли перечислить?.. Всё было восторга достойно.
Тело нагое ее я к своему прижимал...
Прочее знает любой... Уснули усталые вместе...
О, проходили бы так чаще полудни мои!

VI

Слушай, привратник, - увы! - позорной прикованный цепью!
Выдвинь засов, отвори эту упрямую дверь!
Многого я не прошу: проход лишь узенький сделай,
Чтобы я боком пролезть в полуоткрытую мог.
Я ведь от долгой любви исхудал, и это мне кстати, -
Вовсе я тоненьким стал, в щелку легко проскользну...
Учит любовь обходить дозор сторожей потихоньку
И без препятствий ведет легкие ноги мои.
Раньше боялся и я темноты, пустых привидений,
10 Я удивлялся, что в ночь храбро идет человек.
Мне усмехнулись в лицо Купидон и матерь Венера,
Молвили полушутя: «Станешь отважен и ты!»
Я полюбил - и уже ни призраков, реющих ночью,
Не опасаюсь, ни рук, жизни грозящих моей.
Нет, я боюсь лишь тебя и льщу лишь тебе, лежебока!
Молнию держишь в руках, можешь меня поразить.
Выгляни, дверь отомкни, - тогда ты увидишь, жестокий:
Стала уж мокрою дверь, столько я выплакал слез.
Вспомни: когда ты дрожал, без рубахи, бича ожидая,
20 Я ведь тебя защищал перед твоей госпожой.
Милость в тот памятный день заслужили тебе мои просьбы, -
Что же - о низость! - ко мне нынче не милостив ты?
Долг благодарности мне возврати! Ты и хочешь и можешь, -

Выдвинь!.. Желаю тебе когда-нибудь сбросить оковы
И перестать наконец хлеб свой невольничий есть.
Нет, ты не слушаешь просьб... Ты сам из железа, привратник!..
Дверь на дубовых столбах окоченелой висит.
С крепким запором врата городам осажденным полезны, -
30 Но опасаться врагов надо ли в мирные дни?
Как ты поступишь с врагом, коль так влюбленного гонишь?
Время ночное бежит, - выдвинь у двери засов!
Я подошел без солдат, без оружья... один... но не вовсе:
Знай, что гневливый Амур рядом со мною стоит.
Если б я даже хотел, его отстранить я не в силах, -
Легче было бы мне с телом расстаться своим.
Стало быть, здесь один лишь Амур со мною, да легкий
Хмель в голове, да венок, сбившийся с мокрых кудрей.
Страшно ль оружье мое? Кто на битву со мною не выйдет,
40 Время ночное бежит, - выдвинь у двери засов!
Или ты дремлешь, и сон, помеха влюбленным, кидает
На ветер речи мои, слух миновавшие твой?
Помню, в глубокую ночь, когда я, бывало, старался
Скрыться от взоров твоих, ты никогда не дремал...
Может быть, нынче с тобой и твоя почивает подруга?
Ах! Насколько ж твой рок рока милей моего!
Мне бы удачу твою, - и готов я надеть твои пени...
Время ночное бежит, - выдвинь у двери засов!
Или мне чудится?.. Дверь на своих вереях повернулась...
50 Дрогнули створы, и мне скрип их пророчит успех?..
Нет... Я ошибся... На дверь налетело дыхание ветра...
Горе мне! Как далеко ветер надежды унес!
Если еще ты, Борей, похищенье Орифии помнишь, -
О, появись и подуй, двери глухие взломай!
В Риме кругом тишина... Сверкая хрустальной росою,
Время ночное бежит, - выдвинь у двери засов!
Или с мечом и огнем, которым пылает мой факел,
Переступлю, не спросись, этот надменный порог!
Ночь, любовь и вино терпенью не очень-то учат:
60 Ночи стыдливость чужда, Вакху с Амуром - боязнь.
Средства я все истощил, но тебя ни мольбы, ни угрозы
Все же не тронули... Сам глуше ты двери глухой!
Нет, порог охранять подобает тебе не прекрасной
Женщины, - быть бы тебе сторожем мрачной тюрьмы!..
Вот уж денница встает и воздух смягчает морозный,
Бедных к обычным трудам вновь призывает петух.
Что ж, мой несчастный венок! С кудрей безрадостных сорван,
У неприютных дверей здесь до рассвета лежи!
Тут на пороге тебя госпожа поутру заметит, -
70 Будешь свидетелем ты, как я провел эту ночь...
Ладно, привратник, прощай!.. Тебе бы терпеть мои муки!
Соня, любовника в дом не пропустивший, - прощай!
Будьте здоровы и вы, порог, столбы и затворы
Крепкие, - сами рабы хуже цепного раба!

VII

Если ты вправду мой друг, в кандалы заключи по заслугам
Руки мои - пока буйный порыв мой остыл.
В буйном порыве своем на любимую руку я поднял,
Милая плачет, моей жертва безумной руки.
Мог я в тот миг оскорбить и родителей нежно любимых,
Мог я удар нанести даже кумирам богов.
Что же? Разве Аянт, владевший щитом семислойным,
Не уложил, изловив, скот на просторном лугу?
Разве злосчастный Орест, за родителя матери мстивший,
10 Меч не решился поднять на сокровенных богинь?
Я же посмел растрепать дерзновенно прическу любимой, -
Но, и прически лишась, хуже не стала она. Столь же прелестна!..
Такой, по преданью, по склонам Менала
Дева, Схенеева дочь, с луком за дичью гналась;
Или критянка, когда паруса и обеты Тесея
Нот уносил, распустив волосы, слезы лила;
Или Кассандра (у той хоть и были священные ленты)
Наземь простерлась такой в храме, Минерва, твоем.
Кто мне не скажет теперь: «Сумасшедший!», не скажет мне: «Варвар!»?
20 Но промолчала она: ужас уста ей сковал.
Лишь побледневшим лицом безмолвно меня упрекала,
Был я слезами ее и без речей обвинен.
Я поначалу хотел, чтоб руки от плеч отвалились:
«Лучше, - я думал, - лишусь части себя самого!»
Да, себе лишь в ущерб я к силе прибег безрассудной,
Я, не сдержав свой порыв, только себя наказал.
Вы мне нужны ли теперь, служанки злодейств и убийства?
Руки, в оковы скорей! Вы заслужили оков.
Если б последнего я из плебеев ударил, понес бы
30 Кару, - иль более прав над госпожой у меня?
Памятен стал Диомед преступленьем тягчайшим: богине
Первым удар он нанес, стал я сегодня - вторым.
Все ж он не столь виноват: я свою дорогую ударил,
Хоть говорил, что люблю, - тот же взбешен был врагом.
Что ж, победитель, теперь готовься ты к пышным триумфам!
Лавром чело увенчай, жертвой Юпитера чти!..
Пусть восклицает толпа, провожая твою колесницу:
«Славься, доблестный муж: женщину ты одолел!»
Пусть, распустив волоса, впереди твоя жертва влачится,
40 Скорбная, с бледным лицом, если б не кровь на щеках...
Лучше бы губкам ее посинеть под моими губами,
Лучше б на шее носить зуба игривого знак!
И, наконец, если я бушевал, как поток разъяренный,
И оказался в тот миг гнева слепого рабом, -
Разве прикрикнуть не мог - ведь она уж и так оробела, -
Без оскорбительных слов, без громогласных угроз?
Разве не мог разорвать ей платье - хоть это и стыдно -
До середины? А там пояс сдержал бы мой пыл.
Я же дошел до того, что схватил надо лбом ее пряди
50 И на прелестных щеках метки оставил ногтей!
Остолбенела она, в изумленном лице ни кровинки,
Белого стала белей камня с Паросской гряды.
Я увидал, как она обессилела, как трепетала, -
Так волоса тополей в ветреных струях дрожат,
Или же тонкий тростник, колеблемый легким Зефиром,
Или же рябь на воде, если проносится Нот.
Дольше терпеть не могла, и ручьем полились ее слезы -
Так из-под снега течет струйка весенней воды.
В эту минуту себя и почувствовал я виноватым,
60 Горькие слезы ее - это была моя кровь.
Трижды к ногам ее пасть я хотел, молить о прощенье, -
Трижды руки мои прочь оттолкнула она.
Не сомневайся, поверь: отмстив, облегчишь свою муку;
Мне, не колеблясь, в лицо впейся ногтями, молю!
Глаз моих не щади и волос не щади, заклинаю, -
Женским слабым рукам гнев свою помощь подаст.
Или, чтоб знаки стереть злодеяний моих, поскорее
В прежний порядок, молю, волосы вновь уложи!

IX

Всякий влюбленный - солдат, и есть у Амура свой лагерь.
В этом мне, Аттик, поверь: каждый влюбленный - солдат.
Возраст, способный к войне, подходящ и для дела Венеры.
Жалок дряхлый боец, жалок влюбленный старик.
Тех же требует лет полководец в воине сильном
И молодая краса в друге на ложе любви.
Оба и стражу несут, и спят на земле по-солдатски:
Этот у милых дверей, тот у палатки вождя.
Воин в дороге весь век, - а стоит любимой уехать,
10 Вслед до пределов земли смелый любовник пойдет.
Встречные горы, вдвойне от дождей полноводные реки
Он перейдет, по пути сколько истопчет снегов!
Морем придется ли плыть, - не станет ссылаться на бури
И не подумает он лучшей погоды желать.
Кто же стал бы терпеть, коль он не солдат, не любовник,
Стужу ночную и снег вместе с дождем проливным?
Этому надо идти во вражеский стан на разведку;
Тот не спускает с врага, то есть с соперника, глаз.
Тот города осаждать, а этот - порог у жестокой
20 Должен, - кто ломится в дверь, кто в крепостные врата.
Часто на спящих врагов напасть врасплох удавалось,
Вооруженной рукой рать безоружных сразить, -
Пало свирепое так ополченье Реса-фракийца,
Бросить хозяина вам, пленные кони, пришлось!
Так и дремота мужей помогает любовникам ловким:
Враг засыпает - они смело кидаются в бой.
Всех сторожей миновать, избегнуть дозорных отрядов -
Это забота бойцов, бедных любовников труд.
Марс и Венера равно ненадежны: встает побежденный,
30 Падает тот, про кого ты и подумать не мог.
Пусть же никто не твердит, что любовь - одно лишь безделье:
Изобретательный ум нужен для дела любви.
Страстью великий Ахилл к уведенной горит Брисеиде, -
Пользуйтесь, Трои сыны! Рушьте аргивскую мощь!
Гектор в бой уходил из объятий своей Андромахи,
И покрывала ему голову шлемом жена.
Перед Кассандрой, с ее волосами безумной менады,
Остолбенел, говорят, вождь величайший Атрид.
Также изведал и Марс искусно сплетенные сети, -
40 У олимпийцев то был самый любимый рассказ...
Отроду был я ленив, к досугу беспечному склонен,
Душу расслабили мне дрема и отдых в тени.
Но полюбил я, и вот - встряхнулся, и сердца тревога
Мне приказала служить в воинском стане любви.
Бодр, как видишь, я стал, веду ночные сраженья.
Если не хочешь ты стать праздным ленивцем, - люби!

X

Той, увезенною вдаль от Эврота на судне фригийском,
Ставшей причиной войны двух ее славных мужей;
Ледой, с которой любовь, белоснежным скрыт опереньем,
Хитрый любовник познал, в птичьем обличье слетев;
И Амимоной, в сухих бродившей полях Арголиды,
С урной, на темени ей пук придавившей волос, -
Вот кем считал я тебя; и орла и быка опасался -
Всех, в кого обратить смог Громовержца Амур...
Страх мой теперь миновал, душа исцелилась всецело,
10 Это лицо красотой мне уже глаз не пленит.
Спросишь, с чего изменился я так? Ты - требуешь платы!
Вот и причина: с тех пор ты разонравилась мне.
Искренней зная тебя, я любил твою душу и тело, -
Ныне лукавый обман прелесть испортил твою.
И малолетен и наг Купидон: невинен младенец,
Нет одеяний на нем, - весь перед всеми открыт.
Платой прикажете вы оскорблять Венерина сына?
Нет и полы у него, чтобы деньгу завязать.
Ведь ни Венера сама, ни Эрот воевать не способны, -
20 Им ли плату взимать, миролюбивым богам?
Шлюха готова с любым спознаться за сходные деньги,
Тело неволит она ради злосчастных богатств.
Все ж ненавистна и ей хозяина, жадного воля -
Что вы творите добром, по принуждению творит.
Лучше в пример для себя неразумных возьмите животных.
Стыдно, что нравы у них выше, чем нравы людей.
Платы не ждет ни корова с быка, ни с коня кобылица,
И не за плату берет ярку влюбленный баран.
Рада лишь женщина взять боевую с мужчины добычу,
30 За ночь платят лишь ей, можно ее лишь купить.
Торг ведет достояньем двоих, для обоих желанным, -
Вознагражденье ж она все забирает себе.
Значит, любовь, что обоим мила, от обоих исходит.
Может один продавать, должен другой покупать?
И почему же восторг, мужчине и женщине общий,
Стал бы в убыток ему, в обогащение ей?
Плох свидетель, коль он, подкупленный, клятву нарушит;
Плохо, когда у судьи ларчик бывает открыт;
Стыдно в суде защищать бедняка оплаченной речью;
40 Гнусно, когда трибунал свой набивает кошель.
Гнусно наследство отца умножать доходом постельным,
Торг своей красотой ради корысти нести.
То, что без платы дано, благодарность по праву заслужит;
Если ж продажна постель, не за что благодарить.
Тот, кто купил, не связан ничем: закончена сделка -
И удаляется гость, он у тебя не в долгу.
Плату за ночь назначать берегитесь, прелестные жены!
Нечистоплотный доход впрок никому не пойдет.
Много ли жрице святой помогли запястья сабинян,
50 Если тяжелым щитом голому сплющили ей?
Острою сталью пронзил его породившее лоно
Сын - ожерелье виной было злодейства его.
Впрочем, не стыдно ничуть подарков просить у богатых:
Средства найдутся у них просьбу исполнить твою.
Что ж не срывать виноград, висящий на лозах обильных?
Можно плоды собирать с тучной феаков земли.
Если же беден твой друг, оцени его верность, заботы, -
Он госпоже отдает все достоянье свое.
А славословить в стихах похвалы достойных красавиц -
60 Дело мое: захочу - славу доставлю любой.
Ткани истлеют одежд, самоцветы и золото сгинут, -
Но до скончанья веков славу даруют стихи.
Сам я не скуп, не терплю, ненавижу, коль требуют платы;
Просишь - тебе откажу, брось домогаться - и дам.

XIII

Из океана встает, престарелого мужа покинув,
Светловолосая; мчит день на росистой оси.
Что ты, Аврора, спешишь? Постой! О, пусть ежегодно
Птицы вступают в бои, славя Мемнонову тень!
Мне хорошо в этот час лежать в объятиях милой,
Если всем телом она крепко прижмется ко мне.
Сладостен сон и глубок, прохладен воздух и влажен.
Горлышком гибким звеня, птица приветствует гнет.
Ты нежеланна мужам, нежеланна и девам... Помедли!
10 Росные вожжи свои алой рукой натяни!
До появленья зари следить за созвездьями легче
Кормчему, и наугад он не блуждает в волнах.
Только взойдешь - и путник встает, отдохнуть не успевший,
Воин привычной рукой тотчас берется за меч.
Первой ты видишь в полях земледельца с двузубой мотыгой,
Первой зовешь под ярмо неторопливых быков.
Мальчикам спать не даешь, к наставникам их отправляешь,
Чтобы жестоко они били детей по рукам.
В зданье суда ты ведешь того, кто порукою связан, -
20 Много там можно беды словом единым нажить.
Ты неугодна судье, неугодна и стряпчему тоже, -
Встать им с постели велишь, вновь разбираться в делах.
Ты же, когда отдохнуть хозяйки могли б от работы,
Руку-искусницу вновь к прерванной пряже зовешь.
Не перечислить всего... Но чтоб девушки рано вставали,
Стерпит лишь тот, у кого, видимо, девушки нет.
О, как я часто желал, чтоб ночь тебе не сдавалась,
Чтоб не бежали, смутясь, звезды пред ликом твоим!
О, как я часто желал, чтоб ось тебе ветром сломало
30 Или свалился бы конь, в тучу густую попав.
Что ты спешишь? Не ревнуй! Коль сын твой рожден чернокожим,
Это твоя лишь вина: сердце черно у тебя.
Или оно никогда не пылало любовью к Кефалу?
Думаешь, мир не узнал про похожденья твои?
Я бы хотел, чтоб Тифон про тебя рассказал без утайки, -
На небесах ни одной не было басни срамней!
Ты от супруга бежишь, - охладел он за долгие годы.
Как колесницу твою возненавидел старик!
Если б какого-нибудь ты сейчас обнимала Кефала,
40 Крикнула б ночи коням: «Стойте, сдержите свой бег!»
Мне же за то ли страдать, что муж твой увял долголетний?
Разве советовал я мужем назвать старика?
Вспомни, как юноши сон лелеяла долго Селена,
А ведь она красотой не уступала тебе.
Сам родитель богов, чтоб видеть пореже Аврору,
Слил две ночи в одну, тем угождая себе...
Но перестал я ворчать: она услыхала как будто, -
Вдруг покраснела... Но день все-таки позже не встал...

XIV

Сколько я раз говорил: «Перестань ты волосы красить!»
Вот и не стало волос, нечего красить теперь.
А захоти - ничего не нашлось бы на свете прелестней!
До низу бедер твоих пышно спускались они.
Право, так были тонки, что причесывать их ты боялась, -
Только китайцы одни ткани подобные ткут.
Тонкою лапкой паук где-нибудь под ветхою балкой
Нитку такую ведет, занят проворным трудом.
Не был волос твоих цвет золотым, но не был и черным, -
10 Был он меж тем и другим, тем и другим отливал:
Точно такой по долинам сырым в нагориях Иды
Цвет у кедровых стволов, если кору ободрать.
Были послушны, - прибавь, - на сотни извивов способны,
Боли тебе никогда не причиняли они.
Не обрывались они от шпилек и зубьев гребенки,
Девушка их убирать, не опасаясь, могла...
Часто служанка при мне наряжала ее, и ни разу,
Выхватив шпильку, она рук не колола рабе.
Утром, бывало, лежит на своей пурпурной постели
20 Навзничь, - а волосы ей не убирали еще.
Как же была хороша, - с фракийской вакханкою схожа,
Что отдохнуть прилегла на луговой мураве...
Были так мягки они и легкому пуху подобны, -
Сколько, однако, пришлось разных им вытерпеть мук!
Как поддавались они терпеливо огню и железу,
Чтобы округлым затем лучше свиваться жгутом!
Громко вопил я: «Клянусь, эти волосы жечь - преступленье!
Сами ложатся они, сжалься над их красотой!
Что за насилье! Сгорать таким волосам не пристало:
30 Сами научат, куда следует шпильки вставлять!..»
Нет уже дивных волос, ты их погубила, а, право,
Им позавидовать мог сам Аполлон или Вакх.
С ними сравнил бы я те, что у моря нагая Диона
Мокрою держит рукой, - так ее любят писать.
Что ж о былых волосах теперь ты, глупая, плачешь?
Зеркало в скорби зачем ты отодвинуть спешишь?
Да, неохотно в него ты глядишься теперь по привычке,
Чтоб любоваться собой, надо о прошлом забыть!
Не навредила ведь им наговорным соперница зельем,
40 Их в гемонийской струе злая не мыла карга;
Горя причиной была не болезнь (пронеси ее мимо!),
Не поубавил волос зависти злой язычок:
Видишь теперь и сама, что убытку себе натворила,
Голову ты облила смесью из ядов сама!
Волосы пленных тебе прислать из Германии могут,
Будет тебя украшать дар покоренных племен.
Если прической твоей залюбуется кто, покраснеешь,
Скажешь: «Любуются мной из-за красы покупной!
Хвалят какую-нибудь во мне германку-сигамбру, -
50 А ведь, бывало, себе слышала я похвалы!..»
Горе мне! Плачет она, удержаться не может; рукою,
Вижу, прикрыла лицо, щеки пылают огнем.
Прежних остатки волос у нее на коленях, ей тяжко, -
Горе мое! Не колен были достойны они...
Но ободрись, улыбнись: злополучье твое поправимо,
Скоро себе возвратишь прелесть природных волос!

XV

Зависть! Зачем упрекаешь меня, что молодость трачу.
Что, сочиняя стихи, праздности я предаюсь?
Я, мол, не то что отцы, не хочу в свои лучшие годы
В войске служить, не ищу пыльных наград боевых.
Мне ли законов твердить многословье, на неблагодарном
Форуме, стыд позабыв, речи свои продавать?
Эти не вечны дела, а я себе славы желаю
Непреходящей, чтоб мир песни мои повторял.
Жив меонийский певец, пока возвышается Ида.
10 Быстрый покуда волну к морю стремит Симоент.
Жив и аскреец, пока виноград наливается соком.
И подрезают кривым колос Церерин серпом.
Будет весь мир прославлять постоянно Баттова сына. -
Не дарованьем своим, так мастерством он велик.
Так же не будет вовек износа котурну Софокла.
На небе солнце с луной? Значит, не умер Арат.
Раб покуда лукав, бессердечен отец, непотребна
Сводня, а дева любви ласкова, - жив и Менандр.
Акций, чей мужествен стих, и Энний, еще неискусный,
20 Славны, и их имена время не сможет стереть.
Могут ли люди забыть Варрона и первое судно
Или как вождь Эсонид плыл за руном золотым?
Также людьми позабыт возвышенный будет Лукреций,
Только когда и сама сгинет однажды Земля.
Титир, земные плоды и Энеевы брани, - читатель
Будет их помнить, доколь в мире главенствует Рим.
Факел покуда и лук Купидоновым будут оружьем.
Будут, ученый Тибулл, строки твердиться твои.
Будет известен и Галл в восточных и западных странах, -
30 Вместе же с Галлом своим и Ликорида его.
Так: меж тем, как скала или зуб терпеливого плуга
Гибнут с течением лет, - смерти не знают стихи.
Пусть же уступят стихам и цари, и все их триумфы,
Пусть уступит им Таг в золотоносных брегах!
Манит пусть низкое чернь! А мне Аполлон белокурый
Пусть наливает полней чашу Кастальской струей!
Голову лишь бы венчать боящимся холода миртом,
Лишь бы почаще меня пылкий любовник читал!
Зависть жадна до живых. Умрем - и она присмиреет.
40 Каждый в меру заслуг будет по смерти почтен.
Так, и сгорев на костре погребальном, навек я останусь
Жить - сохранна моя будет немалая часть.

Книга вторая

I

Я и это писал, уроженец края пелигнов.
Тот же Овидий, певец жизни беспутной своей.
Был то Амура приказ. Уходите, строгие жены, -
Нет, не для ваших ушей нежные эти стихи.
Пусть читает меня, женихом восхищаясь, невеста
Или невинный юнец, раньше не знавший любви.
Из молодежи любой, как я, уязвленный стрелою,
Пусть узнает в стихах собственной страсти черты
И, в изумленье придя, «Как он мог догадаться, - воскликнет. -
10 Этот искусник поэт - и рассказать обо мне?»
Помню, отважился я прославлять небесные брани.
Гигеса с сотнею рук - да и, пожалуй бы, смог! -
Петь, как отмстила Земля и как, на Олимп взгроможденный,
Вместе с Оссой крутой рухнул тогда Пелион.
Тучи в руках я держал и перун Юпитера грозный, -
Смело свои небеса мог бы он им отстоять!..
Что же? Любимая дверь заперла... И забыл я перуны.
Сам Юпитер исчез мигом из мыслей моих.
О Громовержец, прости! Не смогли мне помочь твои стрелы:
20 Дверь запертая была молний сильнее твоих.
Взял я оружье свое: элегии легкие, шутки:
Тронули строгую дверь нежные речи мои.
Могут стихи низвести луну кровавую с неба,
Солнца белых коней могут назад повернуть.
Змеи под властью стихов ядовитое жало теряют,
Воды по воле стихов снова к истокам текут.
Перед стихом растворяется дверь, и замок уступает,
Если он накрепко вбит даже в дубовый косяк.
Что мне за польза была быстроногого славить Ахилла?
30 Много ли могут мне дать тот или этот Атрид,
Муж, одинаковый срок проведший в боях и в скитаньях,
Или влекомый в пыли Гектор, плачевный герой?
Нет! А красавица та, чью прелесть юную славлю,
Ныне приходит ко мне, чтобы певца наградить.
Хватит с меня награды такой! Прощайте, герои
С именем громким! Не мне милостей ваших искать.
Лишь бы, красавицы, вы благосклонно слух преклонили
К песням, подсказанным мне богом румяным любви.

IV

Я никогда б не посмел защищать развращенные нравы,
Ради пороков своих лживым оружьем бряцать.
Я признаюсь - коли нам признанье проступков на пользу.
Все я безумства готов, все свои вины раскрыть.
Я ненавижу порок... но сам ненавистного жажду.
Ах, как нести тяжело то, что желал бы свалить!
Нет, себя побороть ни сил не хватает, ни воли...
Так и кидает меня, словно корабль на волнах!..
Определенного нет, что любовь бы мою возбуждало,
10 Поводов сотни - и вот я постоянно влюблен!
Стоит глаза опустить какой-нибудь женщине скромно, -
Я уже весь запылал, видя стыдливость ее.
Если другая смела, так, значит, она не простушка, -
Будет, наверно, резва в мягкой постели она.
Встретится ль строгая мне, наподобие суровых сабинок. -
Думаю: хочет любви, только скрывает - горда!
Коль образованна ты, так нравишься мне воспитаньем;
Не учена ничему - так простотою мила.
И Каллимаха стихи для иной пред моими топорны, -
20 Нравятся, значит, мои, - нравится мне и она.
Та же и песни мои, и меня, стихотворца, порочит, -
Хоть и порочит, хочу ей запрокинуть бедро.
Эта походкой пленит, а эта пряма, неподвижна, -
Гибкою станет она, ласку мужскую познав.
Сладко иная поет, и льется легко ее голос, -
Хочется мне поцелуй и у певицы сорвать.
Эта умелым перстом пробегает по жалобным струнам, -
Можно ли не полюбить этих искуснейших рук?
Эта в движенье пленит, разводит размеренно руки,
30 Мягко умеет и в такт юное тело сгибать.
Что обо мне говорить - я пылаю от всякой причины, -
Тут Ипполита возьми: станет Приапом и он.
Ты меня ростом пленишь: героиням древним подобна, -
Длинная, можешь собой целое ложе занять.
Эта желанна мне тем, что мала: прельстительны обе.
Рослая, низкая - все будят желанья мои.
Эта не прибрана? Что ж, нарядившись, прекраснее станет.
Та разодета: вполне может себя показать.
Белая нравится мне, золотистая нравится кожа;
40 Смуглой Венерой и той я увлекаюсь подчас.
Темных ли пряди кудрей к белоснежной шее прильнули:
Славою Леды была черных волос красота.
Светлы они? - но шафраном кудрей Аврора прельщает...
В мифах всегда для меня нужный найдется пример.
Юный я возраст пеню, но тронут и более зрелым:
Эта красою милей, та подкупает умом...
Словом, какую ни взять из женщин, хвалимых в столице,
Все привлекают меня, всех я добиться хочу!

VI

Днесь попугай-говорун, с Востока, из Индии родом.
Умер... Идите толпой, птицы, его хоронить.
В грудь, благочестья полны, пернатые, крыльями бейте,
Щечки царапайте в кровь твердым кривым коготком!
Перья взъерошьте свои; как волосы, в горе их рвите;
Сами пойте взамен траурной длинной трубы.
Что, Филомела, пенять на злодейство фракийца-тирана?
Много уж лет утекло, жалобе смолкнуть пора.
Лучше горюй и стенай о кончине столь редкостней птицы!
10 Пусть глубоко ты скорбишь, - это давнишняя скорбь.
Все вы, которым дано по струям воздушным носиться,
Плачьте! - и первая ты, горлинка: друг он тебе.
Рядом вы прожили жизнь в неизменном взаимном согласье,
Ваша осталась по гроб долгая верность крепка.
Чем молодой был фокидец Пилад для аргосца Ореста,
Тем же была, попугай, горлинка в жизни твоей.
Что твоя верность, увы? Что редкая перьев окраска,
Голос, который умел всяческий звук перенять?
То, что, едва подарен, ты моей госпоже полюбился?
20 Слава пернатых, и ты все-таки мертвый лежишь...
Перьями крыльев затмить ты хрупкие мог изумруды,
Клюва пунцового цвет желтый шафран оттенял.
Не было птицы нигде, чтобы голосу так подражала.
Как ты, слова говоря, славно картавить умел!
Завистью сгублен ты был - ты ссор затевать не пытался.
Был от природы болтлив, мир безмятежный любил...
Вот перепелки - не то; постоянно друг с другом дерутся, -
И потому, может быть, долог бывает их век.
Сыт ты бывал пустяком. Порой из любви к разговорам,
30 Хоть изобилен был корм, не успевал поклевать.
Был тебе пищей орех или мак, погружающий в дрему,
Жажду привык утолять ты ключевою водой.
Ястреб прожорливый жив, и кругами высоко парящий
Коршун, и галка жива, что накликает дожди:
Да и ворона, чей вид нестерпим щитоносной Минерве, -
Может она, говорят, девять столетий прожить.
А попугай-говорун погиб, человеческой речи
Отображение, дар крайних пределов земли.
Жадные руки судьбы наилучшее часто уносят,
40 Худшее в мире всегда полностью жизнь проживет.
Видел презренный Терсит погребальный костер Филакийца;
Пеплом стал Гектор-герой - братья остались в живых...
Что вспоминать, как богов за тебя умоляла хозяйка
В страхе? Неистовый Нот в море моленья унес...
День седьмой наступил, за собой не привел он восьмого, -
Прялка пуста, и сучить нечего Парке твоей.
Но не застыли слова в коченеющей птичьей гортани.
Он, уже чувствуя смерть, молвил: «Коринна, прости!..»
Под Елисейским холмом есть падубов темная роща;
50 Вечно на влажной земле там зелена мурава.
Там добродетельных птиц - хоть верить и трудно! - обитель;
Птицам зловещим туда вход, говорят, запрещен.
Чистые лебеди там на широких пасутся просторах,
Феникс, в мире один, там же, бессмертный, живет;
Там распускает свой хвост и пышная птица Юноны:
Страстный целуется там голубь с голубкой своей.
Принятый в общество их, попугай в тех рощах приютных
Всех добродетельных птиц речью пленяет своей...
А над костями его - небольшой бугорочек, по росту,
60 С маленьким камнем: на нем вырезан маленький стих:
«Сколь был я дорог моей госпоже - по надгробию видно.
Речью владел я людской, что недоступно для птиц».

VII

Значит, я буду всегда виноват в преступлениях новых?
Ради защиты вступать мне надоело в бои.
Стоит мне вверх поглядеть в беломраморном нашем театре,
В женской толпе ты всегда к ревности повод найдешь,
Кинет ли взор на меня неповинная женщина молча,
Ты уж готова прочесть тайные знаки в лице.
Женщину я похвалю - ты волосы рвешь мне ногтями;
Стану хулить, говоришь: я заметаю следы...
Ежели свеж я на вид, так, значит, к тебе равнодушен:
10 Если не свеж, - так зачах, значит, томясь по другой...
Право, уж хочется мне доподлинно быть виноватым:
Кару нетрудно стерпеть, если ее заслужил.
Ты же винишь меня зря, напраслине всяческой веришь, -
Этим свой собственный гнев ты же лишаешь цены.
Ты погляди на осла, страдальца ушастого вспомни:
Сколько его ни лупи, - он ведь резвей не идет...
Вновь преступленье: с твоей мастерицей по части причесок,
Да, с Кипассидою мы ложе, мол, смяли твое!
Боги бессмертные! Как? Совершить пожелай я измену,
20 Мне ли подругу искать низкую, крови простой?
Кто ж из свободных мужчин захочет сближенья с рабыней?
Кто пожелает обнять тело, знававшее плеть?
Кстати, добавь, что она убирает с редким искусством
Волосы и потому стала тебе дорога.
Верной служанки твоей ужель домогаться я буду?
Лишь донесет на меня, да и откажет притом...
Нет, Венерой клянусь и крылатого мальчика луком:
В чем обвиняешь меня, в том я невинен, - клянусь!

VIII

Ты, что способна создать хоть тысячу разных причесок;
Ты, Кипассида, кому только богинь убирать:
Ты, что отнюдь не простой оказалась в любовных забавах;
Ты, что мила госпоже, мне же и вдвое мила, -
Кто же Коринне донес о тайной близости нашей!?
Как разузнала она, с кем, Кипассида, ты спишь?
Я ль невзначай покраснел?.. Сорвалось ли случайное слово
С губ, и невольно язык скрытую выдал любовь?..
Не утверждал ли я сам, и при этом твердил постоянно,
10 Что со служанкой грешить - значит лишиться ума?
Впрочем... к рабыне пылал, к Брисеиде, и сам фессалиец;
Вождь микенский любил Фебову жрицу - рабу...
Я же не столь знаменит, как Ахилл или Тантала отпрыск, -
Мне ли стыдиться того, что не смущало царей?
В миг, когда госпожа на тебя взглянула сердито,
Я увидал: у тебя краской лицо залилось.
Вспомни, как горячо, с каким я присутствием духа
Клялся Венерой самой, чтоб разуверить ее!
Сердцем, богиня, я чист, мои вероломные клятвы
20 Влажному ветру вели в дали морские умчать...
Ты же меня наградить изволь за такую услугу:
Нынче, смуглянка, со мной ложе ты вновь раздели!
Неблагодарная! Как? Головою качаешь? Боишься?
Служишь ты сразу двоим, - лучше служи одному.
Если же, глупая, мне ты откажешь, я все ей открою,
Сам в преступленье своем перед судьей повинюсь;
Все, Кипассида, скажу: и где и как часто встречались;
Все госпоже передам: сколько любились и как...

IX

Ты, Купидон, никогда, как видно, гнев не насытишь.
Мальчик беспечный, приют в сердце нашедший моем!
Что обижаешь меня? Знамен твоих я ни разу
Не покидал, а меж тем ранен я в стане своем!
Что ж ты огнем опаляешь друзей и пронзаешь стрелами?
Право же, большая честь в битве врагов побеждать...
Тот гемонийский герой, пронзив копьем своим друга,
Не оказал ли ему тотчас врачебных услуг?
Ловчий преследует дичь, но только поймает, обычно
10 Зверя бросает, а сам к новой добыче спешит.
Мы, твой покорный народ, от тебя получаем удары.
А непокорных врагов лук твой ленивый щадит...
Стрелы к чему притуплять об кожу да кости? Любовью
В кожу да кости, увы, я уж давно превращен.
Мало ль мужчин живет без любви и мало ли женщин?
Лучше ты их побеждай - славный заслужишь триумф.
Рим, когда бы на мир огромных полчищ не двинул,
Так и остался б селом с рядом соломенных крыш...
Воин, когда он устал, получает участок земельный.
20 В старости конь скаковой праздно пасется в лугах,
В длинных доках стоят корабли, приведенные с моря,
И гладиатора меч на деревянный сменен.
Значит, и мне, служаке в строю у любви и у женщин,
Дать увольненье пора, чтоб беззаботно пожить.

IХа

Если «Живи без любви!» мне бог какой-нибудь скажет,
О, я взмолюсь: до того женщина - сладкое зло.
Только пресыщусь, едва прекратится пылание страсти,
Вихрь куда-то опять бедную душу стремит.
Так, если конь понесет, стремглав помчит господина,
Пеной покрытой узде не удержать уж коня.
Так близ самой земли, у входа в надежную гавань,
Бури внезапный порыв в море уносит корабль.
Вот как я вечно гоним Купидона неверным дыханьем!
10 Снова знакомой стрелой целит румяный Амур.
Что же, стреляй! Я оружье сложил, я стою обнаженный.
В этих боях ты силён, не изменяет рука.
Как по приказу, в меня попадают без промаха стрелы. -
Стал я привычней для них, чем их привычный колчан.
Трижды несчастен тот, кто бездействия выдержать может
Целую ночь и сочтет лучшей наградою сон.
Глупый! Что же есть сон, как не смерти холодной подобье?
Волею неба вкушать долгий мы будем покой...
Лишь бы мне лгали уста подруги, обманщицы милой, -
20 Мне бы надежда и та радости много дала.
Ласково пусть болтает со мной, затевает и ссоры,
То утоляет мой пыл, то отвергает мольбы.
Марс переменчив, но в том виноват его пасынок резвый, -
Лишь по примеру его Марс обнажает свой меч.
Ветрен ты, мальчик, своих намного ты ветреней крыльев:
Радость нам дать и отнять - всё это прихоть твоя.
Если ты просьбе моей с божественной матерью внемлешь,
В сердце моем навсегда царство свое утверди.
Женщины пусть - легкомысленный сонм - признают владыку, -
30 Будешь ты в мире тогда ими и нами почтен.

X

XIII

Бремя утробы своей безрассудно исторгла Коринна
И, обессилев, лежит. С жизнью в ней борется смерть.
Втайне решилась она на опасное дело; я вправе
Гневаться... Только мой гнев меньше, чем страх за нее.
Все же она понесла - от меня, я так полагаю.
Впрочем, порой я готов верным возможное счесть...
Матерь Исида, чей край - плодородные пашни Канопа,
И Паретопий, и Фар с рощами пальм, и Мемфис.
Чьи те равнины, где Нил, по широкому руслу скатившись,
10 Целой седмицей ворот к морю выносит волну!
Систром твоим заклинаю тебя и Анубиса ликом:
Вечно Осирис честной пусть твои таинства чтит,
Пусть не поспешно змея проползает вокруг приношений,
В шествии рядом с тобой Апис рогатый идет!
Взор свой сюда обрати, в одной двоих ты помилуй:
Жизнь госпоже возврати, мне же - она возвратит.
Часто в Исидины дни тебе она в храме служила,
Галлы-жрецы между тем кровью пятнали твой лавр.
Ты ведь жалеешь всегда беременных женщин, которым
20 Груз потаенный напряг гибкость утративший стан.
Будь благосклонна, внемли, о Илифия, жарким моленьям!
Верь мне, достойна она милостей щедрых твоих,
В белых одеждах я сам почту твой алтарь фимиамом,
Сам по обету дары к светлым стопам я сложу.
Надпись добавлю я к ним: «Назон - за спасенье Коринны».
О, поощри же, молю, надпись мою и дары!
Если же в страхе таком и советовать можно, - Коринна,
Больше подобных боев не затевай никогда!

XIV

Подлинно ль женщинам впрок, что они не участвуют в битвах
И со щитом не идут в грубом солдатском строю,
Если себя без войны они собственным ранят оружьем,
Слепо берутся за меч, с жизнью враждуя своей?
Та, что пример подала выбрасывать нежный зародыш, -
Лучше погибла б она в битве с самою собой!
Если бы в древности так матерям поступать полюбилось,
Сгинул бы с этаким злом весь человеческий род!
Снова пришлось бы искать того, кто в мире пустынном
10 Стал бы каменья бросать, вновь зачиная людей.
Кто бы Приамову мощь сокрушил, когда бы Фетида,
Моря богиня, свой плод не захотела носить?
Если в тугом животе не оставила б Илия двойню,
Кто бы тогда основал этот властительный Град?
Если б в утробе своей погубила Энея Венера,
То не пришлось бы земле в будущем Цезарей знать.
Так же погибла б и ты, хоть могла уродиться прекрасной,
Если б отважилась мать сделать, что сделала ты.
Сам я, кому умереть от любви предназначено, вовсе
20 Не родился бы на свет, не пожелай моя мать.
Можно ль незрелую гроздь срывать с лозы виноградной?
Можно ль жестокой рукой плод недоспелый снимать?
Свалятся сами, созрев. Рожденному дай развиваться.
Стоит чуть-чуть потерпеть, если наградою - жизнь
Что же утробу язвить каким-то особым оружьем?
Как нерожденных детей ядом смертельным травить?
Все колхидянку винят, обагренную кровью младенцев;
Каждому Итиса жаль: мать погубила его.
Матери-звери они. Но у каждой был горестный повод:
30 Обе мстили мужьям, кровь проливая детей.
Вы же скажите, какой вас Терей иль Ясон побуждает
С дрожью, смущенной рукой тело свое поражать?
Сроду не делали так и в армянских логовах тигры;
Разве решится сгубить львица потомство свое?
Женщины ж этим грешат, хоть нежны, - и ждет их возмездье:
Часто убившая плод женщина гибнет сама, -
Гибнет, - когда же ее на костер несут, распустивши
Волосы, каждый в толпе громко кричит: «Поделом!»
Пусть же зной растворится снова в просторах эфира!
40 Пусть предсказанья мои станут лишь звуком пустым!
Боги благие, лишь раз без вреда согрешить ей дозвольте...
Но и довольно: потом пусть наказанье несет.

XV

Палец укрась, перстенек, моей красавице милой.
Это подарок любви, в этом вся ценность его.
Будь ей приятен. О, пусть мой дар она с радостью примет,
Пусть на пальчик себе тотчас наденет его.
Так же ей будь подходящ, как она для меня подходяща.
Будь ей удобен, не жми тоненький пальчик ее.
Счастье тебе! Забавляться тобой госпожа моя будет, -
Сделав подарок, ему сам я завидовать стал...
Если б своим волшебством в тот перстень меня обратила
10 Дева Ээи иль ты, старец Карпафских пучин!
Стоило б мне пожелать коснуться грудей у любимой
Или под платье ее левой проникнуть рукой,
Я соскользнул бы с перста, хоть его и сжимал бы вплотную,
Чудом расширившись, к ней я бы на лоно упал.
Или печатью служа для писем ее потаенных, -
Чтобы с табличек не стал к камешку воск приставать, -
Я прижимался б сперва к губам красавицы влажным...
Только б на горе себе не припечатать письма!..
Если ж меня уложить захочет любимая в ларчик,
20 Я откажусь, я кольцом палец сожму потесней...
Пусть никогда, моя жизнь, для тебя я не стану обузой,
Пусть твой палец всегда с легкостью носит свой груз.
Ты, не снимая меня, купайся в воде подогретой,
Ведь не беда, коль струя под самоцвет попадет...
Голая будешь... И плоть у меня от желанья взыграет...
Будучи перстнем, я все ж дело закончу свое...
Что по-пустому мечтать?.. Ступай же, подарок мой скромный
Смысл его ясен: тебе верность я в дар приношу.

XVIII

Ты, свою песню ведя, подошел уж к Ахиллову гневу
И облекаешь в доспех связанных клятвой мужей,
Я же, о Макр , ленюсь под укромною сенью Венеры,
Крупные замыслы все нежный ломает Амур.
Сколько уж раз «Отойди, не мешай!» говорил я подруге,
Но на колени ко мне тотчас садится она!
Или «Мне стыдно...» скажу, - а милая чуть ли не в слезы.
«Горе мне! - шепчет, - моей стал ты стыдиться любви...
Шею мою обовьет и тысячью жарких лобзаний
10 Вдруг мне осыплет лицо, - я погибаю от них!
Я побежден, от боев отвлекает меня вдохновенье:
Битв домашних певец, подвиги славлю свои.
Скипетр я все же держал, как мог, и трагедия все же
Двигалась, с этим трудом справиться я бы сумел.
Плащ мой Амур осмеял, и цветные котурны, и скипетр:
Рано его я схватил и недостойной рукой!
В сторону был уведен своенравной красавицы волей
И о котурнах забыл: правил триумф свой Амур.
Делаю то, что могу: обучаю науке любовной
20 (Горе! Я сам удручен преподаваньем своим!),
Иль сочиняю, как шлет Пенелопа известье Улиссу,
Иль как у моря, одна, слезы, Филлида, ты льешь. -
Всё, что Парис, Макарей и Ясон, благодарности чуждый,
Будут читать, Ипполит и Ипполитов отец;
Все, что, выхватив меч, сказала бы в горе Дидона
Или же Лесбоса дочь, лиры Эолии друг.
Скоро же ты, мой Сабин, объехал весь мир и вернулся,
Из отдаленных краев письма-ответы привез!
Значит, Улисса печать Пенелопой опознана верной,
30 Мачеха Федра прочла, что написал Ипполит;
Благочестивый Эней прекрасной ответил Элиссе:
Есть и к Филлиде письмо... если Филлида жива!
До Ипсипилы дошли Ясона печальные строки;
Милая Фебу, во храм лиру, лесбийка, отдай!..
Все же в стихах и твоих, о Макр, воспеватель сражений,
Голос порой подает золотокудрый Амур:
Там и Парис, и жена, что неверностью славу снискала,
И Лаодамия, смерть мужу принявшая вслед...
Знаю тебя хорошо: ты любовь воспеваешь охотней,
40 Нежели брани, ты в мой перебираешься стан!

XIX

Если жену сторожить ты, дурень, считаешь излишним,
Хоть для меня сторожи, чтобы я жарче пылал!
Вкуса в дозволенном нет, запрет возбуждает острее;
Может лишь грубый любить то, что дозволит другой.
Мы ведь любовники, нам и надежды и страхи желанны,
Пусть иногда и отказ подогревает наш пыл.
Что мне удача в любви, коль заране успех обеспечен?
Я не люблю ничего, что не сулило бы мук.
Этот мне свойственный вкус лукавой подмечен Коринной, -
10 Хитрая, знает она, чем меня лучше поймать.
Ах, притворялась не раз, на боль головную ссылалась!
Как же я медлил тогда, как не хотел уходить...
Ах, сколько раз обвиняла меня, и невинный виновник
Нехотя вид принимал, будто и впрямь виноват.
Так, меня обманув и раздув негорячее пламя,
Снова готова была страстным ответить мольбам.
Сколько и нежностей мне, и ласковых слов расточала!
А целовала меня - боги! - о, сколько и как!
Так же и ты, которая взор мой пленила недавно,
Чаще со мною лукавь, чаще отказывай мне,
20 Чаще меня заставляй лежать у тебя на пороге.
Холод подолгу терпеть ночью у двери твоей.
Так лишь крепнет любовь, в упражнении долгом мужает,
Вот чего требую я, вот чем питается страсть.
Скучно становится мне от любви беспрепятственной, пресной:
Точно не в меру поел сладкого - вот и мутит.
Если б Данаю отец не запрятал в железную башню,
От Громовержца она вряд ли бы плод принесла,
Зорко Юнона блюла телицу рогатую - Ио, -
30 И Громовержцу вдвойне Ио милее была.
Тот, кто любит владеть доступным, пусть обрывает
Листья с деревьев, пускай черпает воду из рек.
Только обманом держать любовника женщина может...
Сколько советов, увы, против себя я даю!
Не возражает иной, а мне попустительство тошно:
Ищут меня - я бегу, а убегают - гонюсь.
Ты же, который в своей красавице слишком уверен,
Лучше, как спустится ночь, вход на замок запирай.
Да разузнай наконец, кто в дверь то и дело стучится
40 Тайно, собаки с чего брешут в ночной тишине?
Что за таблички тишком проворная носит служанка,
И почему госпожа часто ночует одна?
Пусть до мозга костей тебя пробирает тревога, -
Дай же мне повод хоть раз ловкость свою проявить.
Тот пусть лучше песок на пустынном ворует прибрежье,
Кто в неразумье своем любит жену дурака.
Предупреждаю тебя: коль верить слепо супруге
Не перестанешь, моей быть перестанет она.
Много всего я терпел, надеялся я, что сумею,
50 Как ты ее ни храни, все же тебя обойти.
Ты же, бесстрастный, готов терпеть нестерпимое мужу:
Все дозволяешь - и вот я уж любить не могу.
Так уж, несчастному, мне никогда и не ведать запрета?
Ночью уже никогда мести грозящей не ждать?
Страха не знать? Не вздыхать сквозь сон, ни о чем не волнуясь?
Повода мне не подашь смерти твоей пожелать?
Что мне в супруге таком? На что мне податливый сводник?
Нравом порочным своим губишь ты счастье мое.
Ты бы другого нашел, кому терпеливые любы...
60 Если соперником звать хочешь меня - запрещай!

Книга третья

I

Древний высится лес, топора не знававший от века.
Веришь невольно, что он тайный приют божества.
Ключ священный в лесу и пещера с сосульками пемзы,
И отовсюду звучат нежные жалобы птиц.
Там, когда я бродил в тени под листвою древесной
В думах, куда же теперь Муза направит мой труд.
Вижу Элегию вдруг: узлом - благовонные кудри.
Только одна у нее будто короче нога:
Дивной красы, с оживленным лицом, в одежде тончайшей, -
10 Даже уродство ноги лишь украшало ее.
Властная вдруг подошла и Трагедия шагом широким,
Грозно свисали на лоб волосы; плащ до земли.
Левой рукою она помавала скипетром царским,
Стройные голени ей сжали котурнов ремни.
Первой сказала она: «Когда же любить перестанешь
Ты, к увещаньям моим не преклоняющий слух?
О похожденьях твоих на пьяных болтают пирушках,
В людных толкуют местах, на перекрестке любом,
Пальцем частенько в толпе на поэта указывать стали:
20 «Вот он тот, кого сжег страстью жестокий Амур!»
Не замечаешь ты сам, что становишься притчею Рима...
Как же не стыдно тебе все про себя разглашать?
Петь о важнейшем пора, вдохновляться вакхическим тирсом, -
Время довольно терять, труд начинай покрупней!
Ты унижаешь свой дар. Поспевай деянья героев!
Скажешь ты: нынешний труд больше подходит тебе -
Хватит забавных стихов, что успел ты сложить для девчонок;
Были напевы твои с юностью ранней в ладу.
Славу доставить теперь ты обязан трагедии римской,
30 И вдохновенье твое выполнит волю мою!»
Так она кончила речь в своих театральных котурнах
И покачала главой, в пышном уборе кудрей.
И, на нее покосясь, улыбнулась Элегия, вижу, -
Мирт держала она, помнится, в правой руке.
«Что порицаешь меня, Трагедия гордая, речью
Важной? - сказала. - Ужель важной не можешь не быть?
Не погнушалась и ты неравным стихом выражаться.
Ты, состязаясь со мной, мой применила размер?
Нет, величавых стихов со своими равнять я не смею,
40 Твой затмевает дворец скромные сени мои.
Ветрена я, и мил мне Амур, он ветреник тоже,
Избранный мною предмет - по дарованьям моим.
Бога игривого мать без меня грубовата была бы,
Я родилась, чтобы ей верною спутницей быть.
Все-таки я кое в чем и сильнее тебя: я такое
Переношу, от чего хмурятся брови твои.
Дверь, которую ты не откроешь тяжелым котурном,
Я открываю легко резвой своей болтовней.
Не научила ли я и Коринну обманывать стража.
50 И на измену склонять верность надежных замков,
Тайно с постели вставать, развязав поясок у сорочки,
И в полуночной тиши шагом неслышным ступать?
Мало ли я на жестоких дверях повисала табличкой,
Не побоясь, что меня каждый прохожий прочтет!
Помню и то, как не раз, за пазухой прячась рабыни,
Я дожидалась, когда ж сторож свирепый уйдет?
Варварка тут же, разбив, в воду швырнула меня.
Нерпой взрастила в тебе я счастливое семя таланта.
60 Это мой дар... А его требует нынче - она!»
Кончили. Я же сказал: «Заклинаю вас вами самими
Слух беспристрастно склонить к полным смиренья словам.
Та мне во славу сулит котурн высокий и скипетр -
С уст уж готов у меня звук величавый слететь...
Эта же - нашей любви обещает бессмертье... Останься ж
И продолжай прибавлять краткие к длинным стихам!
Лишь ненадолго певцу, Трагедия, даруй отсрочку:
Труд над тобой - на века, ей мимолетный милей...»
И согласилась она... Торопитесь, любовные песни!
70 Есть еще время - а там труд величавее ждет.

IV

Сторожа, строгий супруг, к молодой ты приставил подруге.
Полно! Себя соблюдать женщине надо самой.
Коль не от страха жена безупречна, то впрямь безупречна,
А под запретом она, хоть не грешит, а грешна...
Тела блюдешь чистоту, а душа все равно любодейка...
Женщину не устеречь против желанья ее.
Женскую душу сберечь никакие не смогут затворы:
Кажется, всё на замке, - а соблазнитель проник!
Меньше грешат, коль можно грешить; дозволенье измены
10 Тупит само по себе тайной мечты остроту.
Верь мне, супруг: перестань порок поощрять запрещеньем, -
Лучше поборешь его, если уступишь ему.
Видел я как-то коня: он узде не хотел подчиниться
И, закусив удила, молнии несся быстрей, -
Но покорился и встал, ощутив, что на трепаной гриве
Мягкие вожжи лежат, что ослабела узда.
Все, что запретно, влечет; того, что не велено, жаждем.
Стоит врачу запретить, просит напиться больной...
Сто было глаз на челе у Аргуса, сто на затылке, -
20 Все же Амур - и лишь он - часто его проводил.
В прочный спальный покой из железа и камня Данаю
Девой невинной ввели, - матерью стала и там.
А Пенелопа, хотя никакой не имелось охраны,
Все же осталась чиста средь молодых женихов.
Больше хотим мы того, что другой бережет. Привлекает
Вора охрана сама. Редкий доступному рад.
К женщине часто влечет не краса, а пристрастье супруга:
Что-то в ней, видимо, есть, что привязало его...
Честной не будь взаперти, - изменяя, ты будешь милее.
30 Слаще волненья любви, чем обладанье красой.
Пусть возмущаются, - нам запретное слаще блаженство,
Та лишь нам сердце пленит, кто пролепечет: «Боюсь!»
Кстати, держать под замком недозволено женщин свободных
Так устрашают одних иноплеменных рабынь.
Ежели вправе сказать ее сторож: моя, мол, заслуга... -
Так за невинность ее надо раба похвалить!
Подлинно тот простоват, кто измен не выносит подруги,
И недостаточно он с нравами Рима знаком.
Ведь при начале его - незаконные Марсовы дети:
40 Илией Ромул рожден, тою же Илией - Рем.
Да и при чем красота, если ты целомудрия ищешь?
Качествам этим, поверь, не совместиться никак.
Если умен ты, к жене снисходителен будь и не хмурься,
К ней применять перестань грозного мужа права.
Жениных лучшей друзей приветствуй (их будет немало!) -
Труд не велик, но тебя вознаградит он вполне.
Ты молодежных пиров постоянным участником станешь,
Дома, не делая трат, много накопишь добра.

VII

Иль не прекрасна она, эта женщина? Иль не изящна?
Или всегда не влекла пылких желаний моих?
Тщетно, однако, ее я держал, ослабевший, в объятьях,
Вялого ложа любви грузом постыдным я был.
Хоть и желал я ее и она отвечала желаньям,
Не было силы во мне, воля дремала моя.
Шею, однако, мою она обнимала руками
Кости слоновой белей или фригийских снегов;
Нежно дразнила меня сладострастным огнем поцелуев,
10 Ласково стройным бедром льнула к бедру моему.
Сколько мне ласковых слов говорила, звала «господином»,
Все повторяла она, чем возбуждается страсть.
Я же, как будто меня леденящей натерли цикутой,
Был полужив, полумертв, мышцы утратили мощь.
Вот и лежал я, как пень, как статуя, груз бесполезный, -
Было бы трудно решить, тело я или же тень?
Что мне от старости ждать (коль мне предназначена старость),
Если уж юность моя так изменяет себе?
Ах! Я стыжусь своих лет: ведь я и мужчина и молод, -
20 Но не мужчиной я был, не молодым в эту ночь...
Встала с постели она, как жрица, идущая к храму
Весты, иль словно сестра, с братом расставшись родным...
Но ведь недавно совсем с белокурою Хлидой и с Либой,
Да и с блестящей Пито был я достоин себя,
И, проводя блаженную ночь с прекрасной Коринной,
Воле моей госпожи был я послушен во всем.
Сникло ли тело мое, фессалийским отравлено ядом?
Или же я ослабел от наговорной травы?
Ведьма ли имя мое начертала на воске багряном
30 И проколола меня в самую печень иглой?
От чародейства и хлеб становится злаком бесплодным,
От ворожбы в родниках пересыхает вода;
Падают гроздья с лозы и желуди с дуба, лишь только
Их околдуют, и сам валится с дерева плод.
Так почему ж ворожбе не лишать нас и мощи телесной?
Вот, может быть, почему был я бессилен в ту ночь...
И, разумеется, - стыд... И он был помехою делу,
Слабости жалкой моей был он причиной второй...
А ведь какую красу я видел, к ней прикасался!
40 Так лишь сорочке ее к телу дано приникать.
От прикасанья к нему вновь юношей стал бы и Нестор,
Стал бы, годам вопреки, юным и сильным Тифон...
В ней подходило мне все, - подходящим не был любовник...
Как же мне к просьбам теперь, к новым мольбам прибегать?
Думаю, больше того: раскаялись боги, что дали
Мне обладать красотой, раз я их дар осрамил.
Принятым быть у нее я мечтал - приняла, - допустила;
И целовать? - целовал; быть с нею рядом? - и был.
Даже и случай помог... Но к чему мне держава без власти?
50 Я, как заядлый скупец, распорядился добром.
Так, окруженный водой, от жажды Тантал томится
И никогда не сорвет рядом висящих плодов...
Так покидает лишь тот постель красавицы юной,
Кто отправляется в храм перед богами предстать...
Мне не дарила ль она поцелуев горячих и нежных?
Тщетно!.. По-всякому страсть не возбуждала ль мою?
А ведь и царственный дуб, и твердый алмаз, и бездушный
Камень могла бы она ласкою тронуть своей.
Тронуть тем боле могла б человека живого, мужчину...
60 Я же, - я не был живым, не был мужчиною с ней.
Перед глухими зачем раздавалось бы Фемия пенье?
Разве Фамира-слепца живопись может пленить?
Сколько заране себе обещал я утех потаенно,
Сколько различных забав мне рисовала мечта!
А между тем лежало мое полумертвое тело,
На посрамление мне, розы вчерашней дряблей.
Ныне же снова я бодр и здоров, не ко времени крепок,
Снова на службу я рвусь, снопа я требую дол.
Что же постыдно тогда я поник, наихудший из смертных
70 В деле любви? Почему сам был собой посрамлен?
Вооруженный Амур, ты сделал меня безоружным,
Ты же подвел и ее, - весь я сгорел со стыда!
А ведь подруга моя и руки ко мне простирала,
И поощряла любовь лаской искусной сама...
Но, увидав, что мой пыл никаким не пробудишь искусством
И что, свой долг позабыв, я лишь слабей становлюсь,
Молвила: «Ты надо мной издеваешься? Против желанья
Кто же велел тебе лезть, дурень, ко мне на постель?
Иль тут пронзенная шерсть виновата колдуньи ээйской,
80 Или же ты изнурен, видно, любовью с другой...»
Миг - и, с постели скользнув в распоясанной легкой рубашке,
Не постеснялась скорей прочь убежать босиком.
А чтоб служанки прознать не могли про ее неудачу,
Скрыть свой желая позор, дать приказала воды.

VIII

Кто почитает еще благородные ныне искусства?
Ценными кто назовет нежные ныне стихи?
В прежнее время талант - и золота был драгоценней;
Нынче невеждой слывешь, если безденежен ты.
Книжки мои по душе пришлись владычице сердца:
Вход моим книжкам открыт, сам же я к милой не вхож.
Хоть расхвалила меня, для хваленого дверь на запоре, -
Вот и слоняюсь - позор! - вместе с талантом своим!
Всадник богатый, на днях по службе достигнувший ценза,
10 Кровью напившийся зверь, ею теперь предпочтен.
Жизнь моя! Как же его в руках ты сжимаешь прекрасных?
Как ты сама, моя жизнь, терпишь объятья его?
Знай, что его голова к военному шлему привычна,
Знай, - опоясывал меч стан его, льнущий к тебе;
Левой рукой с золотым, лишь недавно заслуженным перстнем
Щит он держал; прикоснись к правой: она же в крови!
В силах притронуться ты к руке, умертвившей кого-то?
Горе! Ведь прежде была сердцем чувствительна ты!
Только на шрамы взгляни, на знаки бывалых сражений, -
20 Добыл он телом одним все, что имеет теперь.
Хвастать, пожалуй, начнет, как много людей перерезал, -
Все-таки трогаешь ты, жадная, руку его!
Я же, Феба и Муз чистейший священнослужитель,
У непреклонных дверей тщетно слагаю стихи!
Умные люди, к чему вам беспечная наша наука?
Нужны тревоги боев, грубая жизнь лагерей.
Что совершенствовать стих? Выводите-ка первую сотню!..
Лишь пожелай, преуспеть так же ты мог бы, Гомер!
Зная, что нет ничего всемогущее денег, Юпитер
30 С девой, введенной в соблазн, сам расплатился собой:
Без золотых и отец был суров, и сама недоступна,
В башне железной жила, двери - из меди литой.
Но лишь в червонцы себя превратил обольститель разумный,
Дева, готова на все, тотчас одежды сняла.
В век, когда в небесах Сатурн господствовал старый,
В недрах ревниво земля много богатств берегла.
Золото и серебро, и медь и железо таились
Рядом с царством теней, - их не копили тогда.
То ли земные дары: пшеница, не знавшая плуга;
40 Соты, доступные всем, в дуплах дубовых; плоды...
Землю в то время никто сошником могучим не резал,
Поля от поля межой не отделял землемер.
Не бороздило зыбей весло, погруженное в воду,
Каждому берег морской краем казался пути.
Против себя ты сама искусилась, людская природа,
И одаренность твоя стала тебе же бедой.
Вкруг городов для чего воздвигаем мы стены и башни,
Вооружаем зачем руки взаимной вражды?
Море тебе для чего? Человек, довольствуйся сушей.
50 В третье ли царство свое мнишь небеса превратить?
А почему бы и нет, когда удостоены храмов
Либер, Ромул, Алкид, Цезарь с недавней поры?
Не урожаев мы ждем от земли, - мы золота ищем.
Воин в богатстве живет, добытым кровью его.
В Курию бедный не вхож: обусловлен почет состояньем. -
Всадник поэтому строг и непреклонен судья...
Пусть же хоть всё заберут, - и Марсово поле, и Форум;
Распоряжаются пусть миром и грозной войной, -
Только б не грабили нас, любовь бы нашу не крали:
60 Лишь бы они беднякам чем-либо дали владеть...
Ныне же, если жена и с сабинкою схожа суровой,
Держит ее, как в плену, тот, кто на деньги щедрей.
Сторож не пустит: она за меня, мол, дрожит, - из-за мужа.
А заплати я - уйдут тотчас и сторож и муж!
Если какой-нибудь бог за влюбленных мстит обделенных,
Пусть он богатства сотрет неблаговидные в прах!

IX

Если над Мемноном мать и мать над Ахиллом рыдала,
Если удары судьбы трогают вышних богинь, -
Волосы ты распусти, Элегия скорбная, ныне:
Ныне по праву, увы, носишь ты имя свое.
Призванный к песням тобой Тибулл, твоя гордость и слава, -
Ныне бесчувственный прах на запылавшем костре.
Видишь, Венеры дитя колчан опрокинутым держит;
Сломан и лук у него, факел сиявший погас;
Крылья поникли, смотри! Сколь жалости мальчик достоин!
10 Ожесточенной рукой бьет себя в голую грудь;
Кудри спадают к плечам, от слез струящихся влажны;
Плач сотрясает его, слышатся всхлипы в устах...
Так же, преданье гласит, на выносе брата Энея,
Он из дворца твоего вышел, прекраснейший Юл...
Ах, когда умер Тибулл, омрачилась не меньше Венера,
Нежели в час, когда вепрь юноше пах прободал...
Мы, певцы, говорят, священны, хранимы богами;
В нас, по сужденью иных, даже божественный дух...
Но оскверняется все, что свято, непрошеной смертью,
20 Руки незримо из тьмы тянет она ко всему.
Много ли мать и отец помогли исмарийцу Орфею?
Много ли проку, что он пеньем зверей усмирял?
Лин - от того же отца, и все ж, по преданью, о Лине
Лира, печали полна, пела в лесной глубине.
И меонийца добавь - из него, как из вечной криницы,
Ток пиэрийской струи пьют песнопевцев уста.
В черный, однако, Аверн и его погрузила кончина...
Могут лишь песни одни жадных избегнуть костров,
Вечно живут творенья певцов: и Трои осада,
30 И полотно, что в ночи вновь распускалось хитро...
Так, Немесиды вовек и Делии имя пребудет, -
Первую пел он любовь, пел и последнюю он.
Что приношения жертв и систры Египта? Что пользы
Нам в чистоте сохранять свой целомудренный одр?..
Если уносит судьба наилучших - простите мне дерзость, -
Я усомниться готов в существованье богов.
Праведным будь, - умрешь, хоть и праведен; храмы святые
Чти, - а свирепая смерть стащит в могилу тебя...
Вверьтесь прекрасным стихам... но славный Тибулл бездыханен?
40 Все-то останки его тесная урна вместит...
Пламя костра не тебя ль унесло, песнопевец священный?
Не устрашился огонь плотью питаться твоей.
Значит, способно оно и храмы богов золотые
Сжечь, - коль свершило, увы, столь святотатственный грех.
Взор отвратила сама госпожа эрицинских святилищ
И - добавляют еще - слез не могла удержать...
Все же отраднее так, чем славы и почестей чуждым
На Феакийских брегах в землю немилую лечь.
Тут хоть закрыла ему, уходящему, тусклые очи
50 Мать и дары принесла, с прахом прощаясь его.
Рядом была и сестра, материнскую скорбь разделяла,
Пряди небрежных волос в горе руками рвала.
Здесь Немесида была... и первая... та... Целовали
Губы твои, ни на миг не отошли от костра.
И перед тем как уйти, промолвила Делия: «Счастья
Больше со мною ты знал, в этом была твоя жизнь!»
Но Немесида в ответ: «Что молвишь? Тебе б мое горе!
Он, умирая, меня слабой рукою держал».
Если не имя одно и не тень остается от смертных,
60 То в Елисейских полях будет Тибулла приют.
Там навстречу ему, чело увенчав молодое
Лаврами, с Кальвом твоим выйди, ученый Катулл!
Выйди, - коль ложно тебя обвиняют в предательстве друга, -
Галл, не умевший щадить крови своей и души!
Тени их будут с тобой, коль тени у тел существуют.
Благочестивый их сонм ты увеличил, Тибулл.
Мирные кости - молю - да покоятся в урне надежной.
Праху, Тибулл, твоему легкой да будет земля.

XI

Много я, долго терпел, - победили терпенье измены.
Прочь из усталой груди, страсти позорной огонь!
Кончено! Вновь я свободу обрел, порвал свои цепи, -
Их я носил не стыдясь, ныне стыжусь, что носил.
Я победил, я любовь наконец попираю ногами.
Поздно же я возмужал, поздно окрепли рога!
Переноси и крепись. Себя оправдает страданье, -
Горьким нередко питьем хворый бывал исцелен.
Все сносил я, терпел, что меня прогоняли с порога,
10 Что, унижая себя, спал я на голой земле.
Ради другого, того, кто в объятьях твоих наслаждался,
Мог я, как раб, сторожить наглухо замкнутый дом!
Видел я, как из дверей выходил утомленный любовник, -
Так заслужённый в боях еле бредет инвалид.
Хуже еще, что меня, выходя из дверей, замечал он, -
Злому врагу моему столько б изведать стыда!
Было ль хоть раз, чтобы рядом с тобой я не шел на прогулке,
Я, возлюбленный твой, сопроводитель и страж?
Нравилась, видно, ты всем: недаром ты мною воспета, -
20 Ты через нашу любовь многих любовь обрела...
Ах, для чего вспоминать языка вероломного низость?
Ты, и богами клянясь, мне на погибель лгала!
А с молодыми людьми на пирах перегляды и знаки,
Этот условный язык, слов затемняющий смысл?..
Раз ты сказалась больной, - бегу вне себя, прибегаю, -
Что же? Больна ты иль нет, знал мой соперник верней...
Вот что привык я терпеть, да еще умолчал я о многом...
Ныне другого ищи, кто бы терпел за меня!
Поздно! Уже мой корабль, по обету цветами увитый,
30 Внемлет бестрепетно шум морем вздымаемых волн...
Зря перестань расточать меня покорявшие раньше
Ласки и речи, - теперь я не такой уж глупец...
Борются все же в груди любовь и ненависть... Обе
Тянут к себе, но уже... чую... любовь победит!
Я ненавидеть начну... а если любить, то неволей:
Ходит же бык под ярмом, хоть ненавидит ярмо.
Прочь от измен я бегу, - красота возвращает из бегства;
Нрав недостойный претит, - милое тело влечет.
Так, не в силах я жить ни с тобой, ни в разлуке с тобою,
40 Сам я желаний своих не в состоянье постичь.
Если б не так хороша ты была иль не так вероломна!
Как не подходит твой нрав к этой чудесной красе!
Мерзки поступки твои, - а внешность любить призывает...
Горе! Пороки ее ей уступают самой.
Сжалься! Тебя я молю правами нам общего ложа,
Всеми богами (о, пусть терпят обманы твои!),
Этим прекрасным лицом, божеством для меня всемогущим,
Сжалься, ради очей, очи пленивших мои:
Будь хоть любой, но моей, навеки моей... Рассуди же,
50 Вольной желаешь ли ты иль подневольной любви?
Время поднять паруса и ветрам отдаться попутным:
Я ведь, желай не желай, вынужден буду любить!..

XIV

Ты хороша, от тебя я не требую жизни невинной,
Жажду я в горе моем только не знать ничего.
К скромности я принуждать не хочу тебя строгим надзором;
Просьба моя об одном: скромной хотя бы кажись!
Та не порочна еще, кто свою отрицает порочность, -
Только признаньем вины женщин пятнается честь.
Что за безумие: днем раскрывать, что ночью таится,
Громко про все говорить, что совершалось в тиши?
Даже блудница и та, отдаваясь кому ни попало,
10 Двери замкнет на засов, чтобы никто не вошел.
Ты же зловредной молве разглашаешь свои похожденья, -
То есть проступки свои разоблачаешь сама!
Благоразумнее будь, подражай хотя бы стыдливым.
Честной не будешь, но я в честность поверю твою.
Пусть! Живи, как жила, но свое отрицай поведенье,
Перед людьми не стыдись скромный вести разговор.
Там, где беспутства приют, наслажденьям вовсю предавайся;
Если попала туда, смело стыдливость гони.
Но лишь оттуда ушла, - да исчезнет и след непотребства.
20 Пусть о пороках твоих знает одна лишь постель!
Там - ничего не стыдись, спускай, не стесняясь, сорочку
И прижимайся бедром смело к мужскому бедру.
Там позволяй, чтоб язык проникал в твои алые губы,
Пусть там находит любовь тысячи сладких утех,
Пусть там речи любви и слова поощренья не молкнут,
Пусть там ложе дрожит от сладострастных забав.
Но лишь оделась, опять принимай добродетельный облик.
Внешней стыдливостью пусть опровергается срам...
Лги же и людям и мне; дозволь мне не знать, заблуждаться,
30 Дай мне доверчивым быть, дай наслаждаться глупцу...
О, для чего ты при мне получаешь и пишешь записки?
В спальне твоей почему смята и взрыта постель?
Что ты выходишь ко мне растрепанной, но не спросонья?
Метку от зуба зачем вижу на шее твоей?
Недостает изменять у меня на глазах, откровенно...
Чести своей не щадишь - так пощади хоть мою.
Ты признаешься во всем - и лишаюсь я чувств, умираю,
Каждый раз у меня холод по жилам течет...
Да, я люблю, не могу не любить и меж тем ненавижу;
40 Да, иногда я хочу - смерти... но вместе с тобой!
Сыска не буду чинить, не буду настаивать, если
Скрытничать станешь со мной, - будто и нет ничего...
Даже, коль я захвачу случайно минуту измены,
Если воочию сам свой я увижу позор,
Буду потом отрицать, что сам воочию видел,
Разувереньям твоим в споре уступят глаза.
Трудно ль того победить, кто жаждет быть побежденным!
Только сказать не забудь: «Я не виновна», - и всё.
Будет довольно тебе трех слов, чтоб выиграть дело:
50 Не оправдает закон, но оправдает судья.

XV

Новых поэтов зови, о мать наслаждений любовных!
Меты я крайней достиг в беге элегий своих,
Созданных мною, певцом, вскормленным полями пелигнов.
Не посрамили меня эти забавы мои.
Древних дедовских прав - коль с этим считаться - наследник,
Числюсь во всадниках я не из-за воинских бурь.
Мантуи слава - Марон, Катулл прославил Верону,
Будут теперь называть славой пелигнов - меня, -
Тех, что свободу свою защищали оружием честным
10 В дни, когда Рим трепетал, рати союзной страшась.
Ныне пришлец, увидав обильного влагой Сульмона
Стены, в которых зажат скромный участок земли,
Скажет: «Ежели ты даровал нам такого поэта,
Как ты ни мал, я тебя все же великим зову».
Мальчик чтимый и ты, Аматусия , чтимого матерь,
С поля прошу моего снять золотые значки.
Тирсом суровым своим Лиэй потрясает двурогий,
Мне он коней запустить полем пошире велит.
Кроткий элегии стих! Игривая Муза, прощайте!
20 После кончины моей труд мой останется жить.

Публий Овидий Назон - поэт очень легкий и очень трудный. Он легкий потому, что речь его изящна и ясна, фразы и стихи текут естественно и непринужденно, а предметы его просты и доступны. Есть поэты, читая которых читатель чувствует: «Как это великолепно, я никогда не смог бы так сказать»; таков Вергилий. И есть поэты, над которыми читателю кажется: «Как это просто, я и сам бы сказал только так, а не иначе»; таков Овидий. Но в этой легкости кроется и его трудность. Рассказ Овидия льется так прозрачно и естественно, что мы перестаем видеть поэта и видим только предмет его рассказа. Овидий писал о легкой любви и о занимательной мифологии; и три эпохи европейской культуры принимали или отвергали его в зависимости от того, считали ли они, что любовь должна быть легкой, а мифология занимательной, или нет. Каково было отношение и к любви и к мифологии у самого Овидия - это казалось очевидным, и об этом не задумывались.

Средневековье чтило Овидия как наставника: рыцари и клирики учились светской обходительности по «Науке любви», отрешались от земных соблазнов с помощью «Лекарства от любви», размышляли о гармонии мироздания над «Метаморфозами». Возрождение, барокко, классицизм любили Овидия как развлекателя: их он тешил неистощимым запасом галантных любовных историй на эффектном фоне блистательного века героев и богов. Романтизм и за ним весь XIX век осудили Овидия как «риторического поэта»: в его любовных стихах они не нашли непосредственности истинного чувства, в его мифах - глубины эллинской веры, а без этого все творчество Овидия стало представляться лишь легкомысленным пустословием. Двадцатый век вновь реабилитировал многое в латинской литературе, он почувствовал, что в нашей современности больше точек сходства с римским миром, чем с эллинским, он по-новому увидел и полюбил и Вергилия, и Цицерона, и Тацита, но перед Овидием остановился. Его стали лучше понимать, но не стали больше любить: что-то в нем еще остается чужим для современного европейца.

Поэтому так неожиданно нелегко оказывается нащупать путь к пониманию поэзии Овидия - такой, казалось бы, несложной и доступной. Оно не дается сразу - по крайней мере, три подступа нужно, чтобы сквозь блестящую поверхность стихов Овидия проникнуть в их глубину.

Первое, что естественно хочется современному человеку увидеть в стихах поэта, - это его душевный облик и жизненный путь. Мы давно привыкли относиться к поэзии - по крайней мере, к лирической - как к «исповеди сердца»: видеть в ней вернейший ключ к внутренней жизни поэта. А у Овидия в жизни были и безмятежная молодость, и загадочная катастрофа, и томительная казнь - долгие годы в ссылке.

Сам поэт, казалось бы, идет навстречу нашему интересу: он даже прямо сообщает нам свою автобиографию в стихах, связную и подробную («Скорбные элегии», IV, 10). Читатель найдет эту элегию в нашем сборнике; мы же постараемся вписать сведения, сообщаемые Овидием, в общую картину его эпохи - эпохи становления Римской империи.

День рождения Овидия - 20 марта 43 г. до н. э. Поэт недаром обозначает кровавыми метафорами и день и год. Рим уже около столетия терзали гражданские войны. Против сената, олигархически управлявшего римской республикой, выступали популярные полководцы, опираясь на войско и на толпу. В год рождения Овидия в союз против сената вступили Марк Антоний и молодой приемный сын только что убитого Юлия Цезаря - Гай Октавиан. Небывалой резней богачей и знати они отметили свой приход к власти; в следующем году разгромили последних защитников сената - Брута и Кассия; потом, через десять лет, сошлись друг с другом в последней борьбе за единовластие; Антоний погиб, Октавиан вернулся в Рим, был восторженно встречен и сенатом и народом, истосковавшимися по гражданскому миру, отпраздновал триумф, объявил республику восстановленной, а для своей власти сохранил авторитетное звание «первого человека в государстве» и почетное имя «Августа».

Овидию было четырнадцать лет в год триумфа Августа и шестнадцать в год «восстановления республики». Как раз в это время он справлял свое совершеннолетие - «надевал взрослую тогу». События минувших тревожных лет, по-видимому, прошли мимо него. Гражданский мир для него сразу стал чем-то само собой разумеющимся - естественной обстановкой, позволяющей человеку жить в свое удовольствие, оставляя государственные заботы другим. Иначе смотрел на это отец Овидия. Он был из сословия всадников - людей богатых, но до самых последних лет не имевших доступа к политической карьере; теперь он мечтал о такой карьере хотя бы для сына. Овидию пришлось стать мелким полицейским чиновником, «триумвиром по уголовным делам» («Скорбные элегии» IV, 10, 33), потом он занял место в судебной коллегии децемвиров («Фасты», IV, 383). Теперь он мог надеяться получить звание квестора и войти в сенат; но тут его отвращение к политике наконец одержало верх над настойчивостью отца. Он отказался от дальнейшей карьеры - «сузил полосу», предпочел узкую красную полосу на всаднической тунике широкой сенатской полосе. С этих пор он жил в Риме частным человеком, занимаясь лишь тем, что доставляло ему удовольствие: словесностью и любовью.

Словесность была главным предметом образования молодых римлян из хорошего общества. Мальчиками они учились у «грамматика» - читали классических греческих писателей с комментариями по истории, географии, астрономии, но главным образом - по мифологии. Юношами они поступали в обучение к «ритору» для овладения красноречием: сперва упражнялись в пересказах, примерах, описаниях, сравнениях, потом переходили к декламациям - речам на вымышленные темы. Отец Овидия позаботился, чтобы сын его учился у лучших наставников в Риме, а затем даже совершил для пополнения образования поездку в Афины и Малую Азию («Письма с Понта», II, 10). Декламации и школе были двух видов - состязательные и увещательные; первые требовали доказательности, обращенной к разуму, вторые - убедительности, обращенной к чувству. Овидий решительно предпочитал вторые. Его старший товарищ, ритор Сенека (отец знаменитого философа), свидетельствует в своих воспоминаниях, что среди декламаторов Овидий был на отличном счету, и приводит по памяти отрывок из одной его декламации - о муже и жене, которые поклялись, что если один из них погибнет, то другой покончит с собой. От лица мужа Овидий произносил здесь патетическую речь с прославлением любви: «Легче добьешься в любви конца, чем умеренности! Любящим ли соблюдать границы, обдумывать поступки, взвешивать слова? Так любят только старики!..»

Любовь была главным предметом внимания молодых людей овидиевского возраста. В Греции, а потом и в Риме давно сложился обычай, что лет до тридцати молодым людям давали «перебеситься», а потом они женились и остепенялись. Именно таков мир комедий Менандра и Плавта, где комическим героем был юноша, устраивавший кутежи и гонявшийся за гетерами. Но ко времени Овидия этот юношеский период дозволенного беспутства стал постепенно затягиваться. Столетие гражданских войн поселило в молодежи страх и недоверие перед «взрослым» миром интриг и усобиц; куда приятнее было уйти в частную жизнь, в мир любви и дружбы. Этот мир со времен Плавта стал изящнее и культурнее: женщины в нем не были бессловесными рабынями мерзких сводников, а сами свободно располагали собой и своими желаниями, мужчины в нем из кабацких забулдыг превратились в салонных любезников, вместо буйных вспышек похоти мы видим здесь настоящие гражданские браки по любви, ничуть не менее долговечные, чем законные браки в высшем обществе. Для Овидия и его сверстников такой быт был бесконечно привлекателен. Старшее поколение, конечно, негодовало и говорило об упадке нравов. Отец Овидия нарочно поторопился женить сына, чтобы уберечь его от соблазнов, но из этого ничего не вышло: и первый и второй брак Овидия был недолог, один раз по вине жены, другой раз - явно по вине самого Овидия. Он остался жить в этом полусвете, радостно повинуясь его законам: «Сердце мое вспыхивало от малейшей искры, но дурной молвы обо мне не ходило никогда».