Малек адель. Теперь с каким она вниманьем

Года два спустя на Пантелея Еремеича Чертопханова обрушились всевозможные бедствия. Первое из них было для него самое чувствительное: от него ушла Маша. Чертопханов был убеждён, что виною Машиной измены был молодой сосед, отставной уланский ротмистр Яфф, но причиной всему являлась бродячая цыганская кровь, которая текла в жилах Маши. Чертопханов пытался остановить Машу, грозился застрелить её, умолял, чтобы она его застрелила, но ничего не помогло. Маша пропала без вести. Чертопханов запил, потом пришёл в себя, и тут его настигло второе бедствие.

Скончался его закадычный приятель Тихон Иваныч Недопюскин. Последние два года он страдал одышкой, беспрестанно засыпал, а проснувшись, долго не мог прийти в себя. Уездный врач уверял, что с ним происходили «ударчики». Уход Маши очень сильно подкосил Тихона. После первых морозов с ним случился настоящий удар. В тот же день он умер. Имение своё Тихон завещал своему другу Чертопханову, но вскоре оно было продано. За эти деньги Чертопханов воздвиг на могиле друга статую, которую выписал из Москвы. Статуя должна была представлять молящегося ангела, но вместо этого ему прислали богиню Флору. Она до сих пор стоит над могилой Недопюскина.

После смерти друга дела Чертопханова пошли плохо, даже охотиться стало не на что. Проезжая однажды верхом по соседней деревне, Чертопханов увидел, что мужики бьют жида. Он разогнал толпу плёткой и забрал жида с собой. Несколько дней спустя в благодарность за спасение жид привёл ему чудесного коня. Из гордости Чертопханов не захотел принять его в дар и пообещал заплатить 250 рублей через 6 месяцев. Назвал он коня Малёк-Адель.

С этого дня Малёк-Адель стал главной заботой в жизни Чертопханова. Он полюбил коня сильнее, чем Машу, и привязался к нему больше, чем к Недопюскину. Благодаря Малёк-Аделю, у Чертопханова появилось несомненное, последнее превосходство над соседями. Между тем приближался срок платежа, а денег у Чертопханова не было. За два дня до срока он получил в наследство от дальней тётки 2000 рублей. В ту же ночь у него украли Малёк-Аделя. Сперва Чертопханов решил, что коня украл жид и чуть не задушил его, когда тот пришёл за деньгами. Затем, после усиленных размышлений, Чертопханов пришёл к выводу, что Малёк-Аделя увёл его первый хозяин: только ему конь не стал бы сопротивляться. Вместе с жидом, Мошелем Лейбой, они отправились в погоню, оставив дома казачка Перфишку.

Через год Чертопханов вернулся домой с Малёк-Аделем. Он рассказал Перфишке, как нашёл коня на ярмарке в Ромнах, и как ему пришлось выкупить его у цыгана-барышника. В глубине души он был не совсем уверен, что приведённый им конь на самом деле Малёк-Адель, но гнал эти мысли прочь. Больше всего Чертопханова смущали различия в повадках того Малёк-Аделя и этого.

Однажды Чертопханов проезжал по задворкам поповской слободки, окружавшей местную церковь. Встретившийся ему дьякон поздравил Чертопханова с приобретением нового коня. На возражение Чертопханова, что конь тот же самый, дьякон возразил, что Малёк-Адель был серой масти в яблоках, и теперь такой же остался, хотя должен был побелеть - серая масть со временем белеет. После этого разговора Чертопханов примчался домой, заперся на ключ и начал пить.

Выпив полведра водки, Чертопханов взял пистолет и повёл Малёк-Аделя к соседнему лесу, чтобы застрелить самозванца. В последний момент он передумал, прогнал коня и пошёл домой. Вдруг что-то толкнуло его в спину - это вернулся Малёк-Адель. Чертопханов выхватил пистолет, приставил дуло ко лбу коня, выстрелил и бросился прочь. Теперь он понимал, что на этот раз он покончил и с собой.

Шесть недель спустя казачок Перфишка остановил проезжавшего мимо усадьбы станового пристава и сообщил ему, что Чертопханов слёг и, видно, помирает. Всё это время он пил не просыхая. Становой велел казачку сходить за попом. В ту же ночь Пантелей Еремеич скончался. Гроб его провожали два человека: Перфишка да Мошель Лейба, который не преминул отдать последний долг своему благодетелю.

Здравствуйте уважаемые.
Продолжаем с Вам рассматривать великое произведение Пушкина. Напомню, что ныне у нас глава 3, а в прошлый раз мы с Вами остановились вот тут вот:
Продолжим пожалуй о грезах Татьяны:-)
Итак...

Теперь с каким она вниманьем
Читает сладостный роман,
С каким живым очарованьем
Пьет обольстительный обман!
Счастливой силою мечтанья
Одушевленные созданья,
Любовник Юлии Вольмар,
Малек-Адель и де Линар,
И Вертер, мученик мятежный,
И бесподобный Грандисон,
Который нам наводит сон, —
Все для мечтательницы нежной
В единый образ облеклись,
В одном Онегине слились.

Юлия д"Этанж со своими мужчинами:-)

Нууу, про Грандисона мы с Вами уже говорили в одной из предыдущих частей: , Вертера тоже упоминали, а теперь давайте разберемся с другими. Юлия д"Этанж, в замужестве г-жа де Вольмар - это главная героиня романа Ж.Ж. Руссо «Юлия, или Новая Элоиза», которая становится тайной любовницей своего учителя Сен-Прё, но замуж выход за другого. Одно из самых крутых произведений французской литературы XVIII века, между прочим. Малек-Адель герой романа М. Коттен "Матильда, или записки, взятые из истории крестовых походов". Ну а Густав Де Линар - это герой повести Юлии Крюденер "Валери" - одной из самых любимых самого Пушкина. Де Линар - этакий идеальный мужской образ, вызывавший восхищение читательниц, как во Франции, так и в России начала XIX веке. В общем, Татьяна попала...:-)


Воображаясь героиной?
Своих возлюбленных творцов,
Кларисой, Юлией, Дельфиной,
Татьяна в тишине лесов
Одна с опасной книгой бродит,
Она в ней ищет и находит
Свой тайный жар, свои мечты,
Плоды сердечной полноты,
Вздыхает и, себе присвоя
Чужой восторг, чужую грусть,
В забвенье шепчет наизусть
Письмо для милого героя...
Но наш герой, кто б ни был он,
Уж верно был не Грандисон.

Первая строчка порадовала. Теперь я знаю, кто подвигнул написать хит Carla"s Dreams:-)))

Дальше уже идет противопоставление идеальных романных мужчин в глазах молодой и наивной девушки (де Динара, Вертера, и Сен-Прё) и идеальной женщины. Вся та же Юлия д"Этанж, Кларисса - героиня романа Ричардсона "Кларисса Гарлоу", ну а Дельфина - из романа модной тогда госпожи Де Сталь. А в остальном - как говорится "ищет и обращет" то, что хочет видеть в книге:-)

Свой слог на важный лад настроя,
Бывало, пламенный творец
Являл нам своего героя
Как совершенства образец.
Он одарял предмет любимый,
Всегда неправедно гонимый,
Душой чувствительной, умом
И привлекательным лицом.
Питая жар чистейшей страсти,
Всегда восторженный герой
Готов был жертвовать собой,
И при конце последней части
Всегда наказан был порок,
Добру достойный был венок.

Пушкин вроде относительно молод, а здесь брюзжит, как бабушка на лавочке:-)

А нынче все умы в тумане,
Мораль на нас наводит сон,
Порок любезен — и в романе,
И там уж торжествует он.
Британской музы небылицы
Тревожат сон отроковицы,
И стал теперь ее кумир
Или задумчивый Вампир,
Или Мельмот, бродяга мрачный,
Иль Вечный жид, или Корсар,
Или таинственный Сбогар.
Лорд Байрон прихотью удачной
Облек в унылый романтизм
И безнадежный эгоизм.

Лорд Байрон

А вот тут Пушкину не дают покоя лавры Джорджа Гордона Байрона. И презрительное "Британской музы небылицы" - этакое отношение к творчеству модных тогда английских писателей, и прежде всего именно лорда Байрона. И тот же бароновский Корсар, и "Задумчивый Вампир" - Герой романа "Вампир" Полидори, который ошибочно приписывался Байрону; и Мельмот - герой романа английского писателя Чарлза Роберта Метьюрина "Мельмот-скиталец"; и Вечный жид - герой романа "Амврозио, или Монах" Мэтью Льюиса, ну и конечно же Сбогар - герой романа "Жан Сбогар" французского писателя Ш. Нодье. В общем не нравится нашему автору "унылый романтизм и безнадежный эгоизм". Что это - профессиональная ревность? Хотя дальше он объясняет...

Друзья мои, что ж толку в этом?
Быть может, волею небес,
Я перестану быть поэтом,
В меня вселится новый бес,
И, Фебовы презрев угрозы,
Унижусь до смиренной прозы;
Тогда роман на старый лад
Займет веселый мой закат.
Не муки тайные злодейства
Я грозно в нем изображу,
Но просто вам перескажу
Преданья русского семейства,
Любви пленительные сны
Да нравы нашей старины.

Продолжение следует....
Приятного времени суток.

3, VI, 2. Байрон Джордж-Ноэл-Гордон (1788-1824) - английский поэт, член палаты лордов. См. примечание к 1, LIV, 11.

3, VI, 5. Денница - утренняя заря, см. примеч. к 6, XXIII, 1.

3, VIII, 11. ...алкало... - Алкать - хотеть есть, отсюда “алчный”; жаждать - хотеть пить, отсюда “жадный”. (. . . . . . . . . . . . . . . . . .)

3, VIII, 13. ...младую вместо “молодую” - не просто сокращение ради метра стиха, а литературный прием (см. примеч. к 1, II, 3), в данном случае подчеркивающий невинность Татьяны - невинность ее желаний: молодая грудь звучала бы несколько по-медицински, а медицинские термины, как правило, сообщают русской речи оттенок пошлости (сравни у Пушкина: “Таков мой организм - Извольте мне простить ненужный прозаизм ”). (. . . . . . . . . . . . . . . . . .)

3, VIII, 14. (. . . . . . . . . . . . . . . . . .)

3, IX, 7. Докучны - скучны и надоедливы одновременно, т.е. тягостны. Еще в начале XX века бытовало слово “докука”. Но в XX столетии в России уже никто не скучал...

3, IX, 12. Досуг, прилагательное “досужий”. Значение их разное: существительное означает свободное время, а прилагательное - умелый. (. . . . . . . . . . . . . . . . . .)

Юлия Вольмар - Новая Элоиза . Малек-Адель - герой посредственного романа M-e Cottin. Густав-де-Линар - герой прелестной повести баронессы Крюднер. (Примечание А. С. Пушкина)

3, X, 7; 3, XI, 3. Юлия Вольмар - главная героиня романа Ж.-Ж.Руссо (1712-1778) “Юлия или Новая Элоиза (письма двух любовников, живших в маленьком городке у подножия Альп)”(1761). (. . . . . . . . . . . . . . . . . .)

3, X, 8. Малек-Адель - герой романа мадам Коттен, урожденной Мари Ристо (1773-1807), “Матильда или Крестовые Походы”, - мусульманский полководец, влюбившийся во времена III Крестового похода (1189-1192) (. . . . . . . . . . . . . . .) в Матильду, сестру своего врага, короля Ричарда Львиное Сердце (. . . . . . . . . . . . . . . . . .)

Де Линар - герой повести (на французском языке) Барбары-Юлианы фон Крюднер, урожденной фон Фитингофф (1764-1824), “Валери, или письма Густава де Линара к Эрнесту де Г.”, - молодой человек, влюбленный в замужнюю юную графиню Валери де М., и не пользующийся взаимностью.

3, X, 9. Вертер - герой прозаического произведения Иоганна-Вольфганга Гёте (1749-1832) “Страдания молодого Вертера” (1774), - юный поэт, влюбленный в Шарлотту С., - после того, как она выходит замуж, кончает самоубийством из-за безнадежной любви.

3, X, 10; XI, 14. Грандисон - главный герой романа в семи книгах Сэмюэля Ричардсона (1689-1761) “История сэра Чарльза Грандисона”, 1754 (перевод на французский сделан аббатом Прево в 1755), - “пример человека, поступающего всегда хорошо в различных тяжелых ситуациях”.

3, XI, 3. Кларисса - главная героиня романа в семи книгах Сэмюэля Ричардсона (1689-1761) “Кларисса Гарлоу”, 1748 (перевод на французский сделан аббатом Прево в 1751), - девушка не дворянского происхождения, соблазненная аристократом Ловеласом, умирает, не в силах вынести своего позора.

Юлия - главная героиня романа Ж.-Ж.Руссо (1712-1778) “Юлия или Новая Элоиза (письма двух любовников, живших в маленьком городке у подножия Альп)”(1761), - см. примеч. к 3, X, 7.

Дельфина - героиня “романа в письмах” мадам Анны-Луизы-Жермены де Сталь (1766-1817) “Дельфина” (1802), - девушка высшего света, полюбившая аристократа Леонса де Монвиля и продолжающая его любить после его женитьбы, уходит в монастырь. Жена Леонса де Монвиля умирает, Великая французская революция приговаривает аристократа к смерти, а Дельфина, узнав об этом, принимает яд. (. . . . . . . . . . . . . . . . . .)

Глава третья

Elle était fille, elle était amoureuse. Malfilâtre. - «Она была девушка, она была влюблена». Мальфилатр. Эпиграф взят из поэмы «Нарцисс, или Остров Венеры» (опубл. 1768). П , вероятно, заимствовал его из известной ему с лицейских лет книги Лагарпа «Лицей, или Курс старой и новой литературы». Мальфилатр Шарль Луи Кленшан (1733-1767) - французский поэт, не оцененный современниками, умерший в нищете. Однако опубликованная после его смерти поэма «Нарцисс» считалась в XVIII в. классической и вошла в учебные курсы. П привел стих из отрывка о нимфе Эхо. Далее шло: «Я ее извиняю - любовь ее сделала виновной. О, если бы судьба ее извинила также».

II , 5 - ...Опять эклога! - Эклога - название идиллической поэзии пастушеского содержания.

9 - Увидеть мне Филлиду эту ... - Филлида - условно-поэтическое имя, распространенное в идиллической поэзии. Ср. «Филлиде» (1790) Карамзина.

III , 7 - На столик ставят вощаной ... - речь идет о вощаных (натертых воском) скатертях, которыми покрывались столики.

8 - Кувшин с брусничною водой ... - «Как брусничную воду делать. Взять четверик брусники, из которого половину положить в горшок, поставить в печь на ночь, чтобы парилась, на другой день вынув из печи, протереть сквозь сито, положить в бочонок; а на другую половину четверика, которая не парена, налить три ведра воды, и дать стоять на погребу; из чего чрез двенадцать дней будет брусничная вода» (Новейшая и полная поваренная книга. М., 1790. Ч. 2. С. 127). Получившийся напиток можно разбавлять «французской водкой».

9-14 - В беловой рукописи вместо точек было :

С одною ложечкой для всех Иных занятий и утех В деревне нет после обеда Поджавши руки у дверей Сбежались девушки скорей Взглянуть на нового соседа И на дворе толпа людей Критиковала их коней (VI, 574).

V , 3 - И молчалива как Светлана . - См. ниже

5 - «Неужто ты влюблен в меньшую?» - Ср. (с той же рифмой «другую - меньшую») в водевиле Н. И. Хмельницкого «Нерешительный» (1820): «Напрасно, кажется, не выбрал я меньшую» (Хмельницкий Н. И. Соч. СПб., 1849. Т. 1. С. 439). В письме Гнедичу от 13 мая 1823 г. П писал: «Помню, что Хмельницкий читал однажды мне своего "Нерешительного"» (XIII, 63). На премьере «Нерешительного» (26 июля 1820 г.) П уже не мог быть: он находился в ссылке. Однако отдельные стихи ему запомнились настолько, что он на память цитировал их в письме Гнедичу.

9 - Точь в точь в Вандиковой Мадоне ... - В беловой рукописи было: «Как в Рафаелевой Мадоне» (VI, 575). Вероятно, П не имел в виду никакой конкретной картины Ван-Дейка. Единственное полотно такого содержания, которое он мог видеть, - эрмитажная «Мадонна с куропатками» Ван-Дейка, безусловно, не имеется в виду: ни фигура Мадонны - зрелой женщины, ни внешность ее на этой картине никаких ассоциаций с шестнадцатилетней Ольгой вызвать не могли. Вероятнее всего, П назвал Ван-Дейка как представителя фламандской школы, ассоциировавшегося в его сознании с определенным типом живописи.

IX , 7 - Любовник Юлии Вольмар ... - Герой романа Руссо «Юлия, или Новая Элоиза» Сен-Прё - учитель и любовник героини романа Юлии. Во второй части романа Юлия выходит замуж за Вольмара, и ее связь с Сен-Прё сменяется возвышенной дружбой.

8 - Малек-Адель и де Линар ... - Малек-Адель - «герой посредственного романа M-me Cottin» (примечание П - VI, 193). Коттен Мария (1770-1807) - французская писательница, имеется в виду ее роман «Матильда, или Крестовые походы» (1805). Герой романа был идеалом романтических барышень XIX в. Ср. в комедии Хмельницкого «Воздушные замки» (1818) разговор двух барышень:

«Аглаева: <...>Лицом он Ловелас, душой Малек-Адель!

Саша (в сторону): Ну чтоб ему за нас да выдти на дуэль, Так вот бы и роман...» (Хмельницкий Н. И. Соч. СПб., 1849. Т. 1. С. 347).

«Однажды я читал обеим сестрам только что вышедший роман "Матильда, или Крестовые походы". Когда мы дошли до того места, где враг всех христиан, враг отечества Матильды, неверный мусульманин Малек-Адель, умирает на руках ее, - добрая Оленька, обливаясь слезами, сказала: "Бедняжка! зачем она полюбила этого турка! Ведь он не мог быть ее мужем!" Но Полина не плакала, - нет, на лице ее сияла радость! Казалось, она завидовала жребию Матильды, разделяла вместе с ней эту злосчастную, бескорыстную любовь, в которой не было ничего земного» (Загоскин М. Н. Рославлев, или Русские в 1812 году. М., 1955. С. 59-60). Де Линар - «герой прелестной повести баронессы Крюднер» (примечание П ). Крюднер Юлия (1764-1824) - автор французского романа «Валери, или Письма Гюстава де Линара к Эрнесту де-Г» (1803). Экземпляр романа с пометами П хранился в его библиотеке (Модзалевский Б. Л. Библиотека А. С. Пушкина. Пушкин и его современники. СПб., 1910. Вып. IX-X. С. 263). По предположению Б. В. Томашевского и Л. И. Вольперт, П в 1825 г. использовал строки из «Валери» для своеобразного любовного письма А. П. Керн (см.: Вольперт Л. И. Загадка одной книги из библиотеки Пушкина. Псков, 1973).

9 - И Вертер, мученик мятежный ... - Вертер - герой романа Гёте «Страдания молодого Вертера» (1774). П знал «Вертера» по книге Сталь «О Германии» и, вероятно, по французским переводам. Однако в дальнейшем не исключено и прямое знакомство (см.: Жирмунский В. Гёте в русской литературе. Л., 1937. С. 136).

10 - И бесподобный Грандисон ... - См. выше

X , 3 - Кларисой, Юлией, Дельфиной ... - Клариса - героиня романа Ричардсона «Кларисса Гарлоу» (1748; См. выше); Юлия - «Новой Элоизы» Руссо (1761), Дельфина - героиня романа Сталь «Дельфина» (1802). Д. М. Шарыпкин предположил, что здесь имеется в виду героиня повести Мармонтеля «Школа дружбы» в русском переводе Карамзина (см.: Новые Мармонтелевы повести. М., 1822. Ч. 2. С. 134-199; Шарыпкин Д. М. Пушкин и «Нравоучительные рассказы» Мармонтеля. Пушкин: Исследования и материалы. Л., 1978. Т. 8. С. 117-118). Однако утверждение это не представляется доказанным.

XI-XII . Строфы посвящены сопоставлению моралистических романов XVIII в., о которых Карамзин писал: «Напрасно думают, что романы могут быть вредны для сердца: все они представляют обыкновенно славу добродетели или нравоучительное следствие» (Карамзин-2. Т. 2. С. 179), - с романами эпохи романтизма.

XII , 5 - Британской музы небылицы ... - романтизм в значительной мере воспринимался как «английское» направление в европейской литературе.

8 - ...задумчивый Вампир ... - П снабдил упоминание Вампира примечанием: «Повесть, неправильно приписанная лорду Байрону» (VI, 193). Помета указывает на следующий эпизод: в 1816 г. в Швейцарии, спасаясь от дурной погоды, Байрон, Шелли, его восемнадцатилетняя жена Мэри и врач Полидори договорились развлекать друг друга страшными новеллами. Условие выполнила только Мэри Шелли, сочинившая роман «Франкенштейн», сделавшийся классическим произведением «черной литературы» и доживший до экранизаций в XX в. Байрон сочинил фрагмент романа «Вампир». Позже (1819) появился в печати роман «Вампир» на тот же сюжет, написанный Полидори, использовавшим, видимо, устные импровизации Байрона. Роман был приписан Байрону и под его именем переведен в том же, 1819 г., на французский язык «Le Vampire, nouvelle traduite de l"anglais de Lord Byron». (П , видимо, пользовался этим изданием). Байрон нервно реагировал на публикацию, потребовал, чтобы Полидори раскрыл в печати свое авторство, а сам опубликовал сохранившийся у него отрывок действительно им написанного «Вампира», чтобы читатели могли убедиться в отличии байроновского текста от опубликованного Полидори.

9 - Или Мельмот, бродяга мрачный ... - Примечание П : «Мельмот, гениальное произведение Матюрина» (VI, 193). Матюрин (Метьюрин) Чарлз Роберт (1782-1824) - английский писатель, автор романа «Мельмот-скиталец», выдержанного в жанре «романа ужасов». Роман вышел в 1820 г. и на следующий год - во французском переводе, в котором его читал П . Книга произвела на П сильное впечатление. См.: Алексеев М. П. Чарлз Роберт Метьюрин и русская литература. От романтизма к реализму. Л., 1978.

10-11 - Иль вечный жид, или Корсар, Или таинственный Сбогар . - Вечный жид - вероятно, имеется в виду роман Льюиса (1775-1818) «Амврозио, или Монах», считавшийся в России принадлежащим перу А. Радклиф. Пространный рассказ Агасфера о своих странствиях П прочел в романе Я. Потоцкого «Рукопись, найденная в Сарагосе». Французский оригинал этого романа был известен П и настолько его заинтересовал, что в 1836 г. он начал стихотворное произведение на сюжет Потоцкого («Альфонс садится на коня...» - III, 436-437). Опубликованные между 1803 и 1814 гг. различные части этого огромного романа, видимо, явились толчком и для замысла поэмы Кюхельбекера «Агасвер». Корсар - герой одноименной поэмы Байрона. И Агасфер («Вечный жид»), оттолкнувший Христа, который в середине своего крестного пути хотел отдохнуть у его дома, и за это, согласно легенде, наказанный бессмертием и обреченный на вечное скитание, и Корсар - герои романтического зла - таинственные, одинокие и исполненные страдания и тайн. Сбогар - герой романа Ш. Нодье «Жан Сбогар» (1818), вождь разбойничьей шайки, устанавливавшей имущественное равенство путем грабежа. Книга Нодье воспринималась в России как недозволенная и пользовалась успехом. А. И. Тургенев в 1818 г. заплатил 10 руб. за право получить экземпляр «для чтения» (Остафьевский архив. СПб., 1899. Т. 1. С. 137). В «Барышне-крестьянке» П дал имя Сбогар легавой собаке Алексея. См.: Мотовилова М. Н. Нодье в русской журналистике пушкинской эпохи. Язык и литература. Л., 1930. Т. 5. С. 185-212.

12-14 - Лорд Байрон прихотью удачной Облек в унылый романтизм И безнадежный эгоизм . - «Поэзия Байрона, воспитанная, как и поэзия молодого Пушкина, на идеологическом наследии французской буржуазной мысли XVIII в., на "вольнодумстве" и критицизме идеологов буржуазной революции, создает романтический образ мятежного героя-индивидуалиста, пессимистического и разочарованного, героя-отщепенца, находившегося в конфликте с современным обществом и преступника с точки зрения господствующей морали. Все творчество Байрона превращается в лирическую исповедь» (Жирмунский В. Пушкин и западные литературы. Временник, 3. С. 73). Преодоление культа Байрона сделалось одним из аспектов перехода П к реализму. Байронический герой перестает сливаться с личностью автора и понимается как объективное явление времени, на которое П смотрит как на характерную черту эпохи. С этим связана ирония комментируемых строк. Выражение «унылый романтизм» - отзвук выпадов против байронизма, содержащихся в статье Кюхельбекера «О направлении нашей поэзии...»: «...чувство уныния поглотило все прочие <...> Если бы сия грусть не была просто реторическою фигурою, иной, судя по нашим Чайльд-Гарольдам, едва вышедшим из пелен, мог бы подумать, что у нас на Руси поэты уже рождаются стариками» (Кюхельбекер-1. С. 456). Пушкинская ирония сложно направлена и на байронизм, и на его критику Кюхельбекером.

XIII , 5 - И, Фебовы презрев угрозы ... - Феб (Аполлон) (древнегреч.) - бог солнца, поэзии, водитель муз, воспринимался как символ искусства классицизма, враждебного романтическому литературному движению. Ср. в письме П к А. Родзянке: «Что твоя романтическая поэма Чуп? Злодей! не мешай мне в моем ремесле - пиши сатиры, хоть на меня; не перебивай мне мою романтическую лавочку. Кстати: Баратынский написал поэму (не прогневайся про Чухонку), и эта чухонка говорят чудо как мила. - А я про Цыганку; каков? подавай же нам скорее свою Чупку - ай да Парнасс! ай да героини! ай да честная компания! Воображаю, Аполлон, смотря на них, закричит: зачем ведете не ту? А какую ж тебе надобно, проклятый Феб?» (XIII, 128-129). Задуманное П обращение к прозе в эстетических категориях классицизма должно было оцениваться как измена Аполлону (высокому искусству) ради низменных («смиренных») жанров.

6 - Унижусь до смиренной прозы ... - Ср.: «В деревне я писал презренную прозу, а вдохновение не лезет» (письмо П. А. Вяземскому - XIII, 310); «унизился даже до презренной прозы» (Письмо к издателю "Московского вестника" - XI, 67); «Презренной прозой говоря» («Граф Нулин» - V, 3). Ср. также: «смиренная демократка» (VIII, 49); «...в герои повести смиренной» (V, 103, 412); «смиренной девочки любовь» (VIII, XLIII, 7). Сопоставление этих цитат раскрывает смысл определения прозы как смиренной: П , с одной стороны, иронически использует выражение поэтик XVIII в., считавших прозу низменным жанром, а с другой - отстаивает право литературы на изображение жизни в любых ее проявлениях, включая и наиболее обыденные. Анализ употребления слова «проза» у П см.: Сидяков Л. С. Наблюдения над словоупотреблением Пушкина («проза» и «поэзия»). Пушкин и его современники. Псков, 1970. В строфе намечен путь эволюции П к прозе, связанный с оживлением традиции «семейного романа» XVIII в.

Указание это имеет, однако, отнюдь не реально-биографический смысл: П в своей прозе тяготел не к идиллическим сюжетам в духе Гольдсмита, а к остро конфликтным и трагическим ситуациям. Строфы XIV-XV полемизируют с образной системой романтизма, утверждая, что в семейном романе XVIII в. было больше правды, чем в «небылицах» «британской музы». Однако героев ЕО П не повел «под венец» к счастливому супружеству, а обрек их на разлуку, взаимное непонимание и одиночество.

Подсказанный П в XIV строфе возможный будущий путь сюжетного развития романа оказывается «ложным ходом», на фоне которого еще острее чувствуется противоречие между литературной идиллией и подлинной жизненной трагедией. Под венец пойдут не Ольга с Ленским и не Татьяна с Онегиным, как мог бы подумать читатель, поверивший обещаниям автора в этой строфе, а Ольга с неведомо откуда появившимся уланом, который быстро заменил в ее сердце убитого Ленского, и Татьяна со столь же чуждым основной сюжетной линии романа князем N. Все это бесконечно далеко от «романа на старый лад».

XV - Вступая в диалог со своей героиней и обращаясь к ней во втором лице, П как бы переходит в стилистическом отношении на язык Татьяны, соединяя галлицизмы «блаженство темное» (le bonheur obscure. Т. е. «неизвестное счастье», ср.: Сержан Л. С., Ванников Ю. В. Об изучении французского языка Пушкина. Временник. 1973. С. 73), штампы романтического языка: «волшебный яд желаний», «приюты счастливых свиданий», «искуситель роковой» - с «модным наречием» (языком щеголей), откуда заимствовано «тиран» в значении «возлюбленный». «Погибнешь, милая» - также представляет собой сюжетный прогноз с позиции Татьяны. Ср.:

«Погибну», Таня говорит, «Но гибель от него любезна...» (VI, III, 11-12)

XVII , 1 - «Не спится, няня: здесь так душно!» - Ср.: «Наталья подгорюнилась - чувствовала некоторую грусть, некоторую томность в душе своей; все казалось ей не так, все неловко; она встала и опять села - наконец, разбудив свою мамку, сказала ей, что сердце у нее тоскует. Старушка начала крестить милую свою барышню <...> Ах, добрая старушка! хотя ты и долго жила на свете, однакож многого не знала, не знала, что и как в некоторые лета начинается у нежных дочерей Боярских...» (Карамзин-2. Т. 1. С. 630). Под явным влиянием «Натальи боярской дочери» аналогичная сцена появилась в «Романе и Ольге» (1823) А. А. Бестужева: «Любимая няня уже распустила ей русую косу, сняла с нее праздничные ферези, прочитала молитву вечернюю, спрыснула милую барышню крещенскою водою (ср.: "Дай окроплю святой водою" - III, XIX, 9. - Ю. Л.), осенила крестом постелю, нашептала над изголовьем и с наговорами благотворными ступила правою ногою за порог спальни. Добрая старушка! для чего нет у тебя отговоров от любви-чародейки? Ты бы вылечила ими свою барышню от кручины, от горести, от истомы сердечной. Или зачем сердце твое утратило память юности?» (Бестужев-Марлинский А. А. Соч. В 2 т. М., 1958. Т. 1. С. 19).

В декабре 1824 г. П писал одесскому знакомцу Д. М. Шварцу: «...вечером слушаю сказки моей няни, оригинала няни Татьяны; вы кажется раз ее видели, она единственная моя подруга - и с нею только мне нескучно» (XIII, 129). Яковлева Арина Родионовна (1758-1828) - няня П . См. о ней в воспоминаниях О. С. Павлищевой, сестры поэта: «Арина Родионовна была родом из с. Кобрина, лежащего верстах в шестидесяти от Петербурга. Кобрино принадлежало деду Александра Сергеевича по матери Осипу Абрамовичу Ганнибалу». Далее О. С. Павлищева сообщает, что Арина Родионовна получила «вольную» от бабушки П , но не захотела покинуть семью своих господ. «Была она настоящею представительницею русских нянь; мастерски говорила сказки, знала народные поверья и сыпала пословицами, поговорками. Александр Сергеевич, любивший ее с детства, оценил ее вполне в то время, как жил в ссылке, в Михайловском. Умерла она у нас в доме, в 1828 году, лет семидесяти слишком от роду, после кратковременной болезни» (Пушкин в воспоминаниях современников. Т. 1. С. 43, 44).

Филиппьевна (няня Татьяны) и Арина Родионовна не были исключениями. Ср., например: «Авдотья Назаровна была крепостная девушка моей бабушки Есиповой, товарищ детства моей матери, которой она была дана в приданое. <...> Нянька моя была женщина очень неглупая, но, прежде всего, добрая и любящая, честная и совершенно бескорыстная. Она ходила за мной шесть лет, а потом нянчила еще брата и четырех сестер. Кротость и терпенье ее были невероятны <...> Впоследствии она сделалась почти членом нашего семейства. Мать дала ей отпускную, но она и не думала оставлять нас...» (Воспоминания Григория Ивановича Филипсона. М., 1885. С. 4-5).

XVIII , 1-8 - И, полно, Таня! В эти лета ... - Романтически настроенная барышня, какой рисуется Татьяна в третьей главе, и няня - немолодая крепостная женщина - говорят на разных языках и, употребляя одни и те же слова, вкладывают в них принципиально различное содержание. Употребляя слово «любовь» («Была ты влюблена тогда?» - XVII, 14), Татьяна имеет в виду романтическое чувство девушки к ее избраннику. Няня же, как и большинство крестьянских девушек той поры, вышедшая замуж в 13 лет по приказу, конечно, ни о какой любви до брака не думала. Любовь для нее - это запретное чувство молодой женщины к другому мужчине (как в «Тихоне и Маланье» Л. Н. Толстого; этим объясняется выражение:

Мы не слыхали про любовь; А то бы согнала со света Меня покойница свекровь).

Беседовать же о том, что составляет тему женских разговоров, с девушкой (тем более с барышней) неприлично, и няня обрывает разговор («И, полно, Таня!»). Ситуацию социального и языкового конфликта в данном случае П остро ощущал и подчеркнул его в другом тексте: «Спрашивали однажды у старой крестьянки, по страсти ли вышла она замуж? "По страсти, - отвечала старуха, - я было заупрямилась, да староста грозился меня высечь". - Таковы страсти обыкновенны» (XI, 255-256; ср. также: VI, 536). Каламбурное использование двух значений слова «страсть» проясняет аналогичную, хотя и значительно более тонкую игру с семантикой слова «любовь» в различных социальных диалектах. П использует здесь известный анекдот того времени. Ср.: «Не решился женить людей по страсти. Прошу моих читателей прочесть в одной маленькой комедии гр. Соллогуба (имеется в виду водевиль Соллогуба "Сотрудники, или Чужим добром не наживешься". - Ю. Л.) ответ одного старосты сентиментальной помещице. Молодая элегантная дама, воспитанная в Смольном или Екатерининском институте и только что вышедшая замуж по страсти, жила то в Петербурге, то за границей и приехала в первый раз в свое собственное оброчное имение <...> и расспрашивала с любопытством молодых, любят ли они нежно своих мужей; те, разумеется, захихикали и стыдливо закрывали лица руками; ответа от них она не добилась. "Не правда ли, - обратилась она тогда к старосте, - они выходят все по любви?" - "То есть как это по любви?" - "Ну, коли ты не понимаешь, разумеется, по страсти". - "Вестимо дело, сударыня, по страсти: иную коли не пристрастишь, ни за что не пойдет, хоть кол на голове теши, охота ли ей будет выходить за вдового"» (Свербеев Д. Н. Записки. М., 1899. Т. 2. С. 40-41).

В водевиле В. А. Соллогуба на вопрос романтической помещицы, «по страсти» ли выходят замуж ее крестьянки, староста отвечает: «Да вы, сударыня, сумлеваться не извольте. Вот хоша моя хозяйка, тоже шла за меня по страсти. Отец приневолил, высечь хотел» (Соллогуб В. А. Соч. СПб., 1855. С. 433). Таким образом, П опирается на весьма распространенный анекдот той эпохи.

8 - А было мне тринадцать лет . - «Законное положение для крестьян весьма порядочно сделано - женщине тринадцать лет, а мужчине пятнадцать к бракосочетанию положено, чрез что они по молодым своим летам, ввыкнув, во-первых, друг ко другу, а во-вторых, к своим родителям, будут иметь прямую любовь со страхом и послушанием» (Друковцев С. В. Экономический календарь... 1780. С. 125).

Для понимания этических оттенков разговора Татьяны с няней необходимо учитывать принципиальное различие в структуре крестьянской и дворянской женской морали той поры. В дворянском быту «падение» девушки до свадьбы равносильно гибели, а адюльтер замужней дамы - явление практически легализованное; крестьянская этика позволяла относительную свободу поведения девушки до свадьбы, но измену замужней женщины рассматривала как тягчайший грех . Каждая из собеседниц говорит о запретной и «погибельной» любви, понимая ее совершенно различно.

Упоминание того, что «Ваня моложе был» (6-7) своей невесты, указывает на одно из злоупотреблений крепостничества. Ср. в «Истории села Горюхина»: «Мужчины женивались обыкновенно на 13-м году на девицах 20-летних. Жены били своих мужей в течение 4 или 5 лет. После чего мужья уже начинали бить жен» (VIII, 136).

13 - Мне с плачем косу расплели ... - Девушка носила одну косу. Перед венчанием - до того как отправляться в церковь или в самой церкви - подружки переплетают ей волосы в две косы, которые замужние женщины на улице или при незнакомых людях носят всегда покрытыми. «По приезде в церковь сватья на паперти расплетает косу невесты, а чтобы волосы не рассыпались по плечам, у самого затылка связывают их лентою» (Зеленин Д. К. Описание рукописей ученого архива имп. Русского географического общества. Пг., 1914. Вып. 1. С. 26).

XIX , 9 - Дай окроплю святой водою ... - Святая вода (агиасма) «называется вода, по чину церковному освященная, а особливо в день Богоявления Господня, то есть 6-го Генваря» (Алексеев П. Церковный словарь. СПб., 1817. Ч. 1. С. 5). Святой воде в народной медицине приписывается целительная сила от различных болезней и от «сглаза». При всей культурно-исторической разнице народное представление о любви как дьявольском наваждении и «британской музы небылицы», видящие в ней проявление инфернальных сил, типологически родственны. Это позволит фольклорному и романтическому началам слиться во сне Татьяны.

XXII , 10 - Оставь надежду навсегда . - Примечание П: «Lasciate ogni speranza voi ch"entrate. Скромный автор наш перевел только первую половину славного стиха» (VI, 193). 9-й стих третьей песни «Ада» Данте Алигьери: «Оставь надежду всяк сюда входящий». «Славный» - здесь: известный. П много читал по-итальянски и знал поэму Данте в подлиннике (см.: Розанов М. Н. Пушкин и Данте. Пушкин и его современники. Л., 1928. Вып. 37; Берков П. Н. Пушкин и итальянская культура. Annali, sezione slava. Napoli, 1970. T. 13). Однако процитированный им стих - «надпись ада» - он, конечно, знал еще прежде как крылатое («славное») выражение. Например, Вяземский писал С. И. Тургеневу в 1820 г.: «И до сей поры адская надпись Данта блестит еще в полном сиянии на заставе петербургской» (Остафьевский архив. СПб., 1899. Т. 2. С. 40).

Ср. афоризм Шамфора: «Терпеть не могу женщин непогрешимых, чуждых людским слабостям, - говорил М. - Мне все время мерещится, что у них на лбу, как на вратах дантова ада, начертан девиз проклятых душ: Lasciate ogni speranza, voi ch"entrate» (Шамфор. Максимы и мысли. Характеры и анекдоты. М.-Л., 1966. С. 217). Ср. в ЕО (3, XXII, 1-10).

XXV , 1-14 - Строфа содержит отзвуки знакомства П со стихотворением «Рука» Э. Парни. В стихотворении Парни противопоставляются кокетка и искренняя возлюбленная, которая

Не говорит: «Сопротивленье Желания воспламенит, Восторг мгновенный утомит, Итак - отложим наслажденье». В душе кокетки записной Так пламень лживый рассуждает, Но нежная любовь пылает И отдается всей душой...

XXVI , 5 - Она по-русски плохо знала ... - Татьяна, конечно, владела бытовой русской речью, а также, с детства заучив молитвы и посещая церковь, имела определенный навык понимания торжественных церковных текстов. Она не владела письменным стилем и не могла свободно выражать в письме те оттенки чувств, для которых по-французски находила готовые, устоявшиеся формы. Любовное письмо требовало слога более книжного, чем устная речь («Доныне дамская любовь Не изъяснялася по-русски» - XXVI, 11-12), и менее книжного, более сниженного, чем язык церковных текстов («Доныне гордый наш язык К почтовой прозе не привык» - XXVI, 13-14). Ср.: «Истинных писателей было у нас еще так мало, что они <...> не успели обогатить слов тонкими идеями; не показали, как надобно выражать приятно некоторые, даже обыкновенные мысли. Русский кандидат авторства, недовольный книгами, должен закрыть их и слушать вокруг себя разговоры, чтобы совершеннее узнать язык. Тут новая беда: в лучших домах говорят у нас более по-французски! Милые женщины, которых надлежало бы только подслушивать, чтобы украсить роман или комедию любезными, счастливыми выражениями, пленяют нас нерусскими фразами» (Карамзин-2. Т. 2. С. 185). С диаметрально противоположных языковых позиций А. С. Кайсаров в начале 1810-х гг. также отмечал наличие в русском языке вакуума между просторечием и высокой церковной речью, заполняемого употреблением иностранных языков: «Мы рассуждаем по-немецки, мы шутим по-французски, а по-русски только молимся Богу или ругаем наших служителей» (Чтения в имп. Обществе истории и древностей российских... М., 1858. Кн. 3. Ч. V. С. 143). Ср. высказывание П , хронологически совпадающее со временем работы над третьей главой: «...проза наша так еще мало обработана, что даже в простой переписке мы принуждены создавать обороты слов для изъяснения понятий самых обыкновенных; и леность наша охотнее выражается на языке чужом, коего механические формы уже давно готовы и всем известны» (XI, 21). Развивающееся здесь и далее противопоставление наивной, «неученой» (и потому пишущей по-французски) героини «ученым» дамам, изъясняющимся по-русски (звучащее в настоящее время парадоксально), может быть объяснено сопоставлением с известной, конечно, П комедией А. Д. Копиева «Обращенный мизантроп, или Лебедянская ярмонка», где появляется наивная до дикости, но искренняя и чистая душой героиня, которая пересыпает свою речь французскими выражениями, но любит Русь больше, чем ученые и правильно говорящие по-русски светские дамы. «Узнав ее, долго испытывал я, не от природного ли недостатка в уме происходили странности, которые я в обращении ее находил; увидел, наконец, к беспримерному удовольствию моему, что ежели она худо говорила по-русски, то от редкого общения с теми, кто хорошо по-русски говорят, а не от ненависти к своему языку, чем заражены по большей части такие, кто русской язык знают хорошо; ежели она не умеет скрыть ни радости ни печали, это происходило от того, что она скрывать чувств своих не училась», «я нашел в ней чувствительность, чистосердечие, благородную душу» (Русская комедия и комическая опера XVIII в. М.-Л., 1950. С. 503, 523).

В дальнейшем П уточнил формулу «по-русски плохо знала» именно как указание на невладение письменной формой речи и книжной традицией. Ср. характеристику Полины и полемическое рассуждение в «Рославлеве»: «Полина чрезвычайно много читала, и без всякого разбора. Ключ от библиотеки отца ее был у ней. Библиотека большею частию состояла из сочинений писателей XVIII века. Французская словесность, от Монтескье до романов Кребильйона, была ей знакома, Руссо знала она наизусть. В библиотеке не было ни одной русской книги, кроме сочинений Сумарокова, которых Полина никогда не раскрывала. Она сказывала мне, что с трудом разбирала русскую печать, и вероятно ничего по-русски не читала, не исключая и стишков, поднесенных ей Московскими стихотворцами.

Здесь позволю себе маленькое отступление. Вот уже, слава богу, лет тридцать как бранят нас бедных за то, что мы по-русски не читаем, и не умеем (будто бы) изъясняться на отечественном языке <...> Дело в том, что мы и рады бы читать по-русски; но словесность наша, кажется, не старее Ломоносова и чрезвычайно еще ограничена. Она, конечно, представляет нам несколько отличных поэтов, но нельзя же ото всех читателей требовать исключительной охоты к стихам. В прозе имеем мы только "Историю Карамзина"; первые два или три романа появились два или три года назад: между тем как во Франции, Англии и Германии книги одна другой замечательнее следуют одна за другой. Мы не видим даже и переводов; а если и видим, то воля ваша, я все-таки предпочитаю оригиналы. Журналы наши занимательны для наших литераторов. Мы принуждены всё, известия и понятия, черпать из книг иностранных; таким образом и мыслим мы на языке иностранном (по крайней мере, все те, которые мыслят и следуют за мыслями человеческого рода). В этом признавались мне самые известные наши литераторы» (VIII, 150). Текст написан от лица девушки - героини романа. Ср. в «Былом и думах» Герцена: «...политические новости мой отец читал во французском тексте, находя русский неясным» (ч. I, гл. V).

Однако в дальнейшем творчестве П возможно было и другое раскрытие женского персонажа, связанного с Татьяной, - образа романтической провинциальной барышни. Она могла превратиться в заинтересованную участницу литературных споров, читательницу журналов. Ср. в «Романе в письмах»: «Маша хорошо знает русскую литературу - вообще здесь более занимаются словесностию, чем в Петербурге. Здесь получают журналы, принимают живое участие в их перебранке, попеременно верят обеим стор<онам>, сердятся за любимого писателя, если он раскритикован. Теперь я понимаю, за что В<яземский> и П<ушкин> так любят уездных барышень. Они их истинная публика» (VIII, 50).

Полина из «Рославлева» и Маша из «Романа в письмах» раскрывают две возможные тенденции, потенциально скрытые в характеристике Татьяны.

XXVII , 4 - С Благонамеренным в руках ... - Примечание П : «Журнал, некогда издаваемый покойным А. Измайловым довольно неисправно. Издатель однажды печатно извинялся перед публикою тем, что он на праздниках гулял» (VI, 193). Специфическое употребление П слова «благонамеренный» см. XIV, 26. Измайлов Александр Ефимьевич (1779-1831) - поэт-сатирик и журналист. Отношение П к нему было ироническим, издававшийся им с 1818 по 1826 г. журнал «Благонамеренный» был мишенью насмешек Пушкина, Дельвига, Баратынского и Вяземского.

XXVIII , 2 - Иль при разъезде на крыльце ... - По свидетельству Вяземского, в одной из редакций было: «Иль у Шишкова на крыльце» (Русский архив. 1887. № 12. С. 577). Если эти сведения достоверны, то, возможно, имеется в виду поэтесса Анна Петровна Бунина (1774-1828), почетный член «Беседы любителей русского слова». Приверженность ее принципам и личности Шишкова неоднократно осмеивалась арзамасцами.

3-4 - С семинаристом в желтой шале ... - «Семинарист в желтой шале» и «академик в чепце» - ученые женщины.

XXIX , 1-2 - Неправильный, небрежный лепет ... - «Язык щеголей» - светский, и в особенности дамский, жаргон - отличался особой артикуляцией, небрежной и нечеткой. Ср. портрет «модной девицы»: «С приятностию умеющая махаться веером и помощию оного знающая искусно развевать и разбрасывать волосы, по моде несколько картавящая и пришептывающая язычком (курсив мой. - Ю. Л.), прищуривающая томные свои глазки и имеющая привлекательную улыбку» (Сатирический вестник... М., 1795. Ч. 4. С. 102).

6 - Мне галлицизмы будут милы ... - Стих имеет эпатирующий характер: апология галлицизмов звучала в печати в достаточной мере вызывающе. Показательно, что, хотя галлицизмы, в особенности в качестве модели для образования фразеологизмов русского языка, активно воздействовали на русские языковые процессы, и шишковисты, и карамзинисты предпочитали обвинять друг друга в их употреблении. Характерны слова П. И. Макарова: «Антагонисты новой школы, которые без дондеже и бяху не могут жить, как рыба без воды, охотно позволяют галлицизмы...» (Московский Меркурий. М., 1803. С. 123). Одновременно для П исключительно важно противопоставить воспроизведение в искусстве живых «неправильностей» разговорного языка литературе, ориентирующейся на условную правильность письменных норм речи.

8 - Как Богдановича стихи . - Богданович Ипполит Федорович (1743-1803) - поэт, автор стихотворной сказки «Душенька», основанной на мифе об Амуре и Психее. Пропаганда Богдановича, в котором видели основоположника русской «легкой поэзии», имела для карамзинистов принципиальный характер. «Богданович первый на русском языке играл воображением в легких стихах», - писал Карамзин в 1803 г. (Карамзин-2. Т. 2. С. 222); «Стихотворная повесть Богдановича, первый и прелестный цветок легкой Поэзии на языке нашем, ознаменованный истинным и великим талантом...» (Батюшков К. Н. Соч. Л., 1934. С. 364). В духе статьи Карамзина и восторженные оценки «Душеньки» Богдановича в лицейском стихотворении П «Городок» (1815). Однако внимательное рассмотрение стиха позволяет видеть в нем не только продолжение карамзинской традиции, но и скрытую полемику с ней: карамзинисты прославляли Богдановича как создателя нормы легкой поэтической речи, возводя его стих в образец правильности, - П ценит в нем его ошибки против языка, которые, вопреки намерениям самого Богдановича, вносили в его поэзию непосредственное обаяние устной речи. Стихи Богдановича для П - документ эпохи, а не художественный образец.

13-14 - Я знаю: нежного Парни Перо не в моде в наши дни . - Намек на слова Кюхельбекера в статье «О направлении нашей поэзии...»: «Батюшков взял себе в образец двух пигмеев французской словесности - Парни и Мильвуа» (Кюхельбекер-1. С. 455). Отклик написан по горячим следам: том «Мнемозины», в котором была опубликована статья Кюхельбекера (1824, ч. II), вышел в свет 9 июня. П имел его в руках уже, по крайней мере, в первых числах декабря (см. XIII, 126), когда заканчивал третью главу. Парни Эварист - см. выше . П здесь имеет в виду элегии Парни.

XXX , 1 - Певец Пиров и грусти томной ... - Баратынский Евгений Абрамович (1800-1844), один из наиболее выдающихся поэтов пушкинской эпохи. В период создания третьей главы поэтическая карьера Баратынского еще только начиналась и он воспринимался как поэт-элегик, а также как автор двух поэм: шутливой «Пиры» и романтико-психологической «Эда», в которой он показал себя тонким мастером психологического анализа.

10 - Но посреди печальных скал ... - Реминисценция из стихотворения Баратынского «Финляндия»:

Громады вечных скал, гранитные пустыни, Вы дали страннику убежище и кров!

(Баратынский. Т. 2. С. 105)

12 - Один, под финским небосклоном ... - Намек на то, что Баратынский вынужден был в это время служить унтер-офицером в Нейшлотском пехотном полку в Финляндии. Находясь в Пажеском корпусе, Баратынский совершил непростительную шалость, за которую был сурово наказан: ему была запрещена всякая военная служба, кроме как в чине рядового. Жуковский и литературные друзья Баратынского стремились возбудить общественное сочувствие к опальному поэту. Такой же смысл имел и намек в ЕО .

XXXI - Назвав два «ложных адреса» для характеристики образцов стиля письма Татьяны к Онегину (Парни и Баратынский), П предлагает читателю третью версию: письмо Татьяны характеризуется теперь как подлинный документ, вмонтированный в роман. По авторитетному свидетельству Вяземского, подтверждение которому можно видеть в черновом прозаическом наброске текста письма, поэт вначале стремился к столь далеко идущей имитации «человеческого документа», что предполагал «написать письмо прозою, думал даже написать его по-французски» (Вяземский П. А. Полн. собр. соч. СПб., 1879. Т. 2. С. 23). Но и включив письмо Татьяны в своем «пересказе», П дал его текст вне обычной строфической структуры романа, выделив тем самым его инородность на общем фоне повествования.

13 - Или разыгранный Фрейшиц ... - Фрейшиц - «Фрейшютц» («Вольный стрелок») (1820) - опера К. Вебера (1786-1826), в период создания главы была популярной новинкой.

Письмо Татьяны к Онегину

Прямое указание П на французский оригинал вызывало разноречивые суждения исследователей. В. В. Виноградов склонен был видеть в этом утверждении мистификацию П : «Ведь язык письма Татьяны, вопреки предварительным извинениям автора, - русский, непереводной. Он не предполагает стоящего за ним французского текста» (Виноградов В. В. Язык Пушкина. М.-Л., 1935. С. 222). Близок к такому пониманию и С. Г. Бочаров, предлагающий такое понимание: «Пушкинское письмо Татьяны - "мифический перевод" с "чудесного подлинника" - сердца Татьяны» (Бочаров С. Г. Поэтика Пушкина: Очерки. М., 1974. С. 78-79). Однако подобная постановка вопроса не отменяет того, что текст письма Татьяны представляет собой цепь реминисценций в первую очередь из текстов французской литературы. Параллели эти очевидны и много раз указывались (Сиповский В. В. Татьяна, Онегин, Ленский. Русская старина. 1899. № 5; Сержан Л. С. Элегия М. Деборд-Вальмор - один из источников письма Татьяны к Онегину. Изв. АН СССР. Серия лит. и яз. М., 1974. Т. 33. № 6). Целый ряд фразеологических клише восходит к «Новой Элоизе» Руссо: «То воля неба; я твоя» - «un éternel arrêt du ciel nous destina l"un pour l"autre» (part I, lettre XXVI).

Сопоставление это тем более убедительно, что, как отметил В. В. Набоков, именно в этом месте и в письме Татьяны, и в письме Сен-Прё происходит смена «вы» на «ты» (правда, стилистический эффект такой смены в русском и французском текстах не адекватен). Целый ряд фразеологических параллелей можно найти и в других письмах романа Руссо. Л. С. Сержан высказал предположение, что основным источником письма Татьяны является элегия Марселины Деборд-Вальмор (1786-1859) - второстепенной французской поэтессы, сборник стихотворений которой вышел в 1819 г. и потом несколько раз переиздавался (эту же параллель, но в значительно более сдержанной форме и не делая столь далеко идущих выводов, указал Набоков). Причину обращения П к элегии французской поэтессы исследователь видит в том, что «в этих стихах наш поэт нашел, очевидно, то, что он так ценил в творчестве А. Шенье <...> изумительную, неподдельную искренность» (Сержан Л. С. Указ. соч. С. 545). Текст элегии Деборд-Вальмор, действительно, имеет ряд точек соприкосновения с письмом Татьяны, позволяющих утверждать, что он был известен П и был у него на памяти во время работы над «письмом». Однако выводы Л. С. Сержана представляются весьма преувеличенными. Элегия Деборд-Вальмор - своеобразный набор штампов (что, конечно, не отменяет субъективной искренности поэтессы, которую акцентирует исследователь, рассказывая о ее трагической биографии, а лишь вытекает из размера ее дарования), и ряд сходных поэтических формул мог восходить у П и к другим источникам. Приведем пример: одно из наиболее разительных, по мнению Сержана, сопоставлений - конец второй строфы элегии и стихи в ЕО .

Au fond de ce régard ton nom se révéla, Et sans le démander j"avais dis: «Le voila».

«Почти одинаково словесно и "сценически" дано описание первой встречи ("Ты чуть вошел..." и т. д.): узнавание, смятение и, наконец, одно и то же восклицание - "Вот он!"» (Сержан Л. С. Указ. соч. С. 543). Ср. стихи 9-16. Эти слова невольно приводят на память знакомые строки: «И дождалась... Открылись очи; Она сказала: это он!» Ср., однако, параллель в тексте Карамзина, написанном более чем за четверть века до публикации элегии: «Наталья в одну секунду вся закраснелась, и сердце ее, затрепетав сильно, сказало ей: вот он!» (Карамзин-2. Т. 1. С. 632). П потому и обратился к элегии Деборд-Вальмор, что это были: 1) женские стихи, 2) стихи, в достаточной мере лишенные индивидуальности, могущие служить прообразом письма деревенской «мечтательницы нежной», напитанной фразами из бесчисленных романов. Однако преувеличивать значение этого источника нет оснований.

Обилие литературных общих мест в письме Татьяны не бросает тени на ее искренность, подобно тому как то, что она, «воображаясь героиней своих возлюбленных творцов», присваивает себе «чужой восторг, чужую грусть» и строит свою любовь по литературным образцам «Кларисы, Юлии, Дельфины», не делает ее чувство менее искренним и непосредственным. Для романтического сознания реальностью становились лишь те чувства, которые можно было сопоставить с литературными образцами. Это не мешало романтикам искренне любить, страдать и погибать, «воображаясь» Вертерами или Брутами.

58-59 - Кто ты, мой ангел ли хранитель ... - Перенося в жизнь привычную для нее поэтику романов, Татьяна предполагает лишь две возможные разгадки характера Онегина: ангел-хранитель - Грандисон - или коварный искуситель - Ловелас. В первом случае, как ей кажется, сюжет ее жизни должен развертываться идиллически, во втором - ее ждет, по поэтике романов, неизбежная гибель («Погибну», Таня говорит, «Но гибель от него любезна...» - VI, III, 11-12). Этим определяется и подчеркнуто книжное понимание ею поведения героя: «Блистая взорами, Евгений Стоит подобно грозной тени...» (III, XLI, 5-6). Характерно, что и романтик Ленский будет воспринимать поведение людей сквозь призму того же сценария - «хранитель - искуситель»:

Он мыслит: «Буду ей спаситель. Не потерплю, чтоб развратитель Огнем и вздохов и похвал Младое сердце искушал...» (VI, XV. XVI. XVII, 5-8)

Вы согласитесь, мой читатель, Что очень мило поступил С печальной Таней наш приятель; Не в первый раз он тут явил Души прямое благородство... (IV, XVIII, 1-5)

Но он и не положительный герой романов XVIII в.:

Но наш герой, кто б ни был он, Уж верно был не Грандисон (III, X, 13-14).

Посылая письмо Онегину, Татьяна ведет себя по нормам поведения героини романа, однако реальные бытовые нормы поведения русской дворянской барышни начала XIX в. делали такой поступок немыслимым: и то, что она вступает без ведома матери в переписку с почти неизвестным ей человеком, и то, что она первая признается ему в любви, делало ее поступок находящимся по ту сторону всех норм приличия. Если бы Онегин разгласил тайну получения им письма, репутация Татьяны пострадала бы неисправимо. Но если по отношению к высокой прозе жизни взгляд сквозь призму романов кажется наивным и вызывает иронию, то в сопоставлении с системой светских приличий он обнаруживает связь со «своенравием страстей» и получает оправдание со стороны автора. Это определяет сочетание иронии и симпатии в тоне авторского повествования.

Бытовое неприличие поступка Татьяны заставляет скептически отнестись к предположению о том, что образцом для письма явилось реальное письмо, якобы полученное П от девочки Марии Раевской (см.: Рукою Пушкина. С. 299; Сержан Л. С. Указ. соч. С. 536). В виду отсутствия сколь-либо серьезных доказательств, мнение это не нуждается в опровержении.

XXXII , 3 - Облатка розовая сохнет ... - Облатка - кружок из клейкой массы или проклеенной бумаги, которым запечатывали конверты (ср.: И на письмо не напирает Своей печати вырезной - III, XXXIII, 3-4). Письма запечатывались кольцом или специальной печаткой с гравированным («вырезным») камнем.

XXXVI , 3 - Бледна как тень, с утра одета ... - Обычным было одевать утром «дезабилье» («утренний убор»), в котором выходили к завтраку, виделись с домашними или близкими друзьями. Утренний туалет для женщины заключался в платьях особого покроя. Дезабилье столичных модниц могло состоять из дорогих парижских туалетов нарочито небрежного вида. Утренний убор провинциальной барышни состоял из простенького платья домашнего покроя, широких «покойных кофт» и пр. В утреннем уборе дама считалась неодетой. К обеду полагалось «одеваться», то есть менять туалет. Вечером в городе при выезде в театр или на бал, в деревне в праздник надевались вечерние туалеты. «С утра одета» - психологическая деталь, раскрывающая напряженность ожидания Татьяной приезда Онегина. См. об этом: Маймин Е. А. Опыты литературного анализа. М., 1972. С. 15.

12 - Да, видно, почта задержала . - Почтовая корреспонденция отправлялась два раза в неделю, в так называемые почтовые дни, когда, как правило, писали письма. Тогда же приходила корреспонденция.

13-14 - Татьяна потупила взор ... - В разговоре о том, что Онегин задержался из-за почты, Татьяна увидала намек на свое письмо.

Песня девушек

Введенная в текст нестрофическая «Песня девушек» представляет второй, после письма Татьяны, «человеческий документ», вмонтированный в роман. Песня также говорит о любви (в первом варианте - трагической, однако в дальнейшем для большего контраста П заменил его сюжетом счастливой любви), но вносит при этом совершенно новую, фольклорную точку зрения, что являлось антитезой не только письму Татьяны, но и словам няни («Мы не слыхали про любовь» - III, XVIII, 2). В первоначальном замысле П полагал дать такой текст песни:

Вышла Дуня на дорогу Помолившись богу - Дуня плачет, завывает Друга провожает Друг поехал на чужбину Дальнюю сторонку Ох уж эта мне чужбина Горькая кручина! На чужбине молодицы, Красные девицы, Осталась я молодая Горькою вдовицей - Вспомяни меня младую Аль я приревную Вспомяни меня заочно Хоть и не нарочно (VI, 329-330).

Оба текста «Песни девушек» являются творчеством П , хотя и навеяны фольклорными впечатлениями Михайловского. Однако для автора существенно уверить читателя в их подлинности.

Сменив первый вариант «Песни девушек» вторым, П отдал предпочтение образцу свадебной лирики, что тесно связано со смыслом фольклорной символики в последующих главах. «Песня девушек» ориентирована, видимо, на известные П свадебные песни с символикой жениха - «вишенья» - и невесты - «ягоды».

Из саду в сад путь-дороженька лежит, Из зеленá тут и протóрена. Кто эту дорожку прошел-проторил? Проторил дорожку Иванович Алексей. - Ягода Марья, куда пошла? - Вишенье Алексей, в лес по ягоды. - Ягода Марья, во что будешь брать? - Вишенье Алексей, в твою шапоцку. - Ягода Марья, кому поднесешь? - Вишенье Алексей, твоему батюшку. - Ягода Марья, поклонишься ли? - Вишенье Алексей - дó пояску.

(Колпакова Н. Свадебный обряд на р. Пинеге. Крестьянское искусство СССР. Л., 1928. Т. 2. С. 158)

Включение песни в текст ЕО имеет двойную мотивировку. Упоминание ягод связывает ее с бытовой ситуацией - сбором крепостными девушками ягод в помещичьем саду, символическое же значение мотива связывает эпизод с переживаниями героини.

XLI , 5-6 - Блистая взорами, Евгений Стоит подобно грозной тени ... - Сгущенно-романтическая стилистика этих стихов вводит в текст «точку зрения» Татьяны. Следующий далее резкий стилистический слом - переход к демонстративно-фамильярной авторской речи - подчеркивает этот эффект, заставляя предполагать существование третьей позиции, возвышающейся над обоими стилями.

13-14 - И погулять и отдохнуть: Докончу после как-нибудь . - Реминисценция заключительных стихов 4-й песни «Орлеанской девственницы» Вольтера:

Но мне пора, читатель, отдохнуть; Мне предстоит еще немалый путь.

(Вольтер. Орлеанская девственница. Пер. под ред. М. Л. Лозинского. М., 1971. С. 81)

Нарисовав картину, полную бытового и психологического правдоподобия, П не только «подсветил» ее двумя противоположными точками зрения: фольклорной в песне девушек и романтической, принадлежащей героине («блистая взорами», «подобен грозной тени»), но и завершил главу резким стилистическим переходом к условной манере шутливого повествования в духе иронической поэзии эпохи барокко (концовка Вольтера, вероятно, восходит к заключительным стихам III песни «Неистового Роланда» Ариосто). Источники эти были хорошо известны читателю пушкинской эпохи и, бесспорно, им ощущались. Это делает «я» повествователя в заключительных стихах неадекватным автору.

Третья глава.

ЗАГАДКА ПУШКИНСКОЙ БИБЛИОТЕКИ: ОБЪЯСНЕНИЕ В ЛЮБВИ А. П. КЕРН

(Валери Юлианы Крюденер)

В библиотеке Пушкина хранятся два небольших томика в старинных переплетах - роман в письмах Юлианы Крюденер Валери (Juliane von Krdener. Valrie, 1803). На страницах романа, как и на многих книгах пушкинской библиотеки, заметны следы карандаша и отметки ногтями. Собственную манеру чтения Пушкин поэтически охарактеризовал в Евгении Онегине, присвоив ее герою поэмы:

Хранили многие страницы Отметку резкую ногтей; ................................... На их полях она встречает Черты его карандаша. Везде Онегина душа Себя невольно выражает То кратким словом, то крестом, То вопросительным крючком. (VI, 148-149)

А сам роман Валери, на котором «черты карандаша» обильнее, чем на других книгах его библиотеки, поэт включил в круг чтения Татьяны:

Теперь с каким она вниманьем Читает сладостный роман, С каким живым очарованьем Пьет обольстительный обман! Счастливой силою мечтанья Одушевленные созданья, Любовник Юлии Вольмар, Малек-Адель и де Линар, И Вертер, мученик мятежный, И бесподобный Грандисон, Который нам наводит сон, Все для мечтательницы нежной В единый образ облеклись, В одном Онегине слились. (VI, 55)

Среди книжных персонажей, занимавших воображение Татьяны, назван и герой, из писем которого составлен Валери, - Густав де Линар.

Литературный мир (и один из его знаков - литературное имя) - важная грань общей модели культуры в Евгении Онегине. Литературное имя несет в поэме важную функцию, оно не «нейтрально», отобрано поэтом со всей тщательностью, хранит память о сложном комплексе понятий культуры (социальных, эстетических, этических): «Пушкин в Евгении Онегине искусно обыгрывает литературные имена и заглавия, превращая их в характеристические эмблемы и символы».

Литературный мир представлен в Евгении Онегине многообразно, в частности - это способ характеристики таких сложных образов романа, как «читатель» и «автор». Образу «читателя» Пушкин придает не меньшее значение, чем образу «автора», причем читательский мир предстает в поэме как многоплановый и многомерный, авторское отношение к «читателю» дифференцировано, круг чтения «подсвечен» тайной или явной авторской позицией.

Густав де Линар упомянут в числе знаменитых литературных персонажей эпохи не случайно: он входил в галерею идеальных мужских образов, вызывавших восхищение читателей, и особенно читательниц, как во Франции, так и в России начала XIX в. После выхода в свет Валери, сопровождавшегося шумным успехом (за один 1804 г. потребовалось три издания книги), имя Густава де Линара тотчас же становится достоянием литературного быта, а затем и литературы, в которой в качестве своеобразного символа начинает использоваться как средство психологической и социальной характеристики персонажей.

Подобную функцию, например, несет упоминание главных действующих лиц романа Крюденер в поэме Мицкевича Дзяды (начало 1820-х гг.). Герой здесь носит имя Густава, а с героиней читатель знакомится в момент ее раздумий над Валери:

Свеча недобрая! Некстати догорела. Могу ль теперь уснуть? Дочесть я не успела... О Густав ангельский! Валерия! Встаете Вы днем передо мной, как будто бы во плоти, Во сне же, знает Бог, насколько вам близка я... ................................... Валерия! Тебе все женщины земные Завидовать должны! Еще бы! Ведь иные О Густаве таком мечтой всю жизнь томятся, Крупицу сходства с ним найти они стремятся.

Подобные упоминания не только свидетельствовали о популярности романа Крюденер, но и способствовали еще большей его славе.

Успехом в момент появления Валери был обязан не только своим художественным достоинствам, но и тому, что роман пришелся «ко времени»: вместе с вольнодумным веком уходила и галантная литература, проникнутая гельвецианским духом (романы Кребийона-сына, Шодерло де Лакло, Луве де Кувре). Своеобразие общественной обстановки во Франции начала XIX в., появление в 1802 г. первых произведений французского романтизма (Гений христианства, Атала, Рене Шатобриана) оказали воздействие на формирование новых литературных вкусов. В моде - поэтизация христианства, культ природы, меланхолический герой. Жермен де Сталь возрождает на новом уровне традиции эпистолярного романа сентиментализма (Дельфина, 1802).

Новые веяния отразились в какой-то мере и в романе Ю. Крюденер. Легкий налет религиозности, модная идеализация чувства, психологизм, не лишенный тонкой наблюдательности, и, наконец, изящество и простота стиля обеспечили Валери благосклонный прием публики.

Написанный в традиции чувствительного любовно-психологического эпистолярного романа, Валери представлял собой произведение среднего уровня этого жанра с некоторыми чертами эпигонства. Сюжетно-композиционная схема Страданий юного Вертера (трагическая история любви чувствительного юноши к замужней женщине, кончающаяся его смертью, изложенная в форме писем героя к другу) сочетается в произведении Крюденер с руссоистским культом чувства и естественности, дана в интерпретации, более близкой Бернардену де Сен-Пьеру, чем самому Руссо, но при этом произведение Ю. Крюденер лишено социальной и философской глубины Вертера и Новой Элоизы.

Действие романа развертывается в Италии конца XVIII в. на фоне идиллической природы, в идиллическом мире, населенном безупречными героями. Юный Густав де Линар полюбил супругу графа Б., друга его покойного отца, шестнадцатилетнюю Валери. Поначалу он сам не догадывается о своей любви, но затем истина открывается ему. Густав осуждает себя, пытается бороться с чувством, решает расстаться с любимой женщиной навсегда. Он ищет забвения на лоне природы, в монастыре, в путешествиях, но не в силах забыть Валери, заболевает и умирает.

Все три персонажа «треугольника» - идеальные, безупречные герои. Густав де Линар, сочетающий «совестливость» Сен-Пре с «обреченностью» Вертера, способный к нежно-вулканической страсти, - своеобразный «мученик чувства». Так же как фенелоновский Телемак, Сен-Пре или Вертер, он - один из образцовых литературных героев, чьи имена в восприятии читателей эпохи стали символом чувствительности, душевного благородства и нравственности.

Еще более безупречна, чем Линар, Валери - она не только ангельски добра, грациозна, обаятельна, высоконравственна, но и до такой степени наивна и невинна, что на протяжении всего романа не догадывается о любви Густава, даже после того, как он, целуя подол ее платья, рыдает на коленях перед ней.

Под стать юным героям и граф Б. Он подлинный благодетель Густава, стремящийся заменить ему отца и настолько нежно к нему относящийся, что, узнав о любви де Линара, больше всего горюет оттого, что явился невольной причиной его гибели.

Характеры главных героев романа довольно схематичны (писательницу мало интересуют глубинные процессы психики, подсознание, тайные движения души). И все же Валери - шаг вперед в развитии европейского психологизма. Заслуга Ю. Крюденер - в разработке языка психологической прозы и, в частности, стиля любовного послания. Под ее пером впервые в европейском романе чувство заговорило естественным языком, запросто и свободно. Новаторство Крюденер особенно заметно при сопоставлении Валери с Новой Элоизой Руссо. Хотя де Линар - своеобразный литературный двойник Сен-Пре, стиль его любовных посланий существенно отличается от декламационных и рассудочных, несмотря на всю их чувствительность, писем Сен-Пре. И в Валери можно обнаружить стилевые штампы (перифразы классицизма, чувствительную лексику сентименталистов, отзвуки риторической выспренности романтиков), но они не являются определяющими. В целом роман отличается естественностью и простотой стиля: «он задушевен, изящен и прекрасно написан». В этих особенностях поэтики Валери кроется объяснение того факта, что пушкинисты нашли возможным рассматривать любовные послания Густава де Линара в качестве одного из источников письма Татьяны к Онегину. В своих комментариях к Евгению Онегину В. Набоков приводит параллели к письму Татьяны из посланий Густава де Линара, с еще большей очевидностью их можно было бы установить в письме Онегина. Е. П. Гречаная нашла отзвуки романа в элегии Ленского. Роман Ю. Крюденер с его культом чувства, сентиментальным психологизмом, так же как произведения Ричардсона, Руссо, Мармонтеля - звено в цепи литературной традиции, унаследованной Евгением Онегиным.

Пушкин высоко ценил Валери, в примечаниях к Евгению Онегину он назвал повесть баронессы Крюденер «прелестной» (VI, 193), включил ее в круг чтения Татьяны. По-видимому, новаторство психологической манеры Крюденер и особенно достижения писательницы в области стиля оказались немаловажными для Пушкина. Но и здесь усвоение психологической традиции поэтом не тривиально, связано с литературным бытом его окружения и, как нам представляется, также решается в сфере игрового поведения. С романом Юлианы Крюденер связана одна из интереснейших загадок пушкинской библиотеки.

Как уже отмечалось, на страницах пушкинского экземпляра Валери заметны многочисленные подчеркивания, отметы ногтями, на полях - карандашные словесные пометы, сделанные по-французски. Следы карандаша стерты, буквы едва различимы.

Кому принадлежат пометы? Этот вопрос вызвал длительный спор среди пушкинистов. Б. Л. Модзалевский в описании пушкинской библиотеки не соотнес их с Пушкиным. Позднее Я. И. Ясинский установил почерк Пушкина и высказал мнение, что словесные пометы на Валери сделаны его рукой. Предположение Я. И. Ясинского придало проблеме новый интерес: если пометы оставлены Пушкиным, то к кому они обращены, когда были сделаны и каков смысл подчеркиваний.

На вопрос об «адресате» помет и их датировке дал неожиданный ответ М. А. Цявловский. По его мнению, эпизод с Валери был связан с увлечением Пушкина Анной Петровной Керн: «Октябрь 1(?) - 10(?) 1925 г. Чтение книги Juliane von Krdener. Valrie. Париж, 1804. Подчеркивания, отчеркивания и словесные пометы на полях (Это сделано для А. П. Керн)». Несколько позднее Б. В. Томашевский обратил внимание на смысловое единство подчеркнутых фраз и выдвинул гипотезу о том, что в совокупности они составляют «зашифрованное» любовное письмо, может быть к А. П. Керн. На эту тему весной 1957 г. он сделал в Пушкинском доме устное сообщение, от которого осталась лишь краткая аннотация. В дальнейшем нам удалось ознакомиться с томом Валери из библиотеки Б. В. Томашевского, куда он тщательно перенес с пушкинского экземпляра все пометы и на котором оставил свои замечания, с несомненностью свидетельствующие об абсолютной уверенности исследователя в принадлежности помет Пушкину. Однако с мнением Я. И. Ясинского, М. А. Цявловского и Б. В. Томашевского не согласились Т. Г. Цявловская, Н. В. Измайлов, Р. Е. Теребенина, считающие, что пометы на Валери сделаны не пушкинской рукой.

Для разрешения спора особую важность приобретает смысловая интерпретация помет. Значение факта принадлежности книги Пушкину (весьма существенного и самого по себе) неизмеримо усиливается включением в цепь доказательств содержательного момента: учетом игровых отношений обитателей Тригорского и деталей биографического плана. Так же как в решении спора о «вульфовском эпизоде» или о письмах Пушкина к А. П. Керн, своеобразным «ключом» здесь может послужить метод биографической реконструкции.

Пушкинская библиотека - магическое место, где забытые книги обретают новое существование, на них как бы падает ореол владельца библиотеки; осененные его прикосновением, они «оживают» для новой жизни. Составленное из строк Валери зашифрованное любовное письмо определило необычную судьбу книги. Благодаря ему французский роман приобрел новый, «русский» интерес.

«Письмо» как бы отделилось от романа, зажило самостоятельной жизнью, как бывает, когда, играя, подчеркивают в книге отдельные слова или строки, и «адресат» читает только их. Однако, хотя многие детали сюжета и «погасли», связь «письма» с романом не разрушена, большой контекст значения не потерял.

В романе (два тома, около 500 страниц) подчеркнутые фразы составляют в совокупности довольно обширный текст. Трудно ожидать, чтобы выхваченные из текста романа фразы соединялись между собой в органическом единстве, между ними чаще всего остается некое «разреженное пространство». Все же в «письме» можно найти некоторую организованность. Ее создают удачно отобранные начало и концовка, определяющие известную композиционную законченность «письма».

«Письмо» начинается со строки, выделенной из текста романа подчеркиванием ногтем, она как бы служит «письму» своеобразным эпиграфом: «Увы, буду ли я когда-нибудь любим!» (1, 13). Затем, после портрета Валери, выполненного в тонкой психологической манере, дается поступок героя, который сразу и решительно вводит в курс дела: Густав де Линар, до того мало задумывавшийся о своем чувстве, вздумал погадать на ромашке, любит ли его Валери. Получив ответ «нет», он захотел узнать у цветка, любит ли он сам ее; лепесток дважды ответил «страстно». Конец «письма» - прямое признание в любви - взят из предсмертного письма Густава: «Ты была самой жизнью моей души <...> Я любил тебя безмерно, Валери» (2, 122).

Хотя «письмо» окрашено меланхолией, содержит размышления о предметах высоких и серьезных (истинная нравственность, подлинное чувство, бездушие света и т. д.), оно в то же время связано, без сомнения, и с игровым началом. Сама идея объяснения в любви при помощи французского романа содержит изрядный элемент «игры». В этом смысле «письмо» генетически восходит к европейской традиции литературной игры (эпистолярная игра, шуточные маргиналии, подчеркивания в книгах, объяснения при помощи знаменитых романов о любви, «карты» любви и т. д.).

Однако в европейской литературе было и не столь отдаленное во времени произведение, способное вдохновить писателя на эпистолярную игру, - Опасные связи Шодерло де Лакло. После появления книги Лакло рецепция всякого нового романа в письмах неизбежно включала опыт знакомства с Опасными связями. Что же касается Пушкина, то такое произведение, как Опасные связи, самим своим содержанием подталкивающее к использованию сюжета и образов эпистолярного романа как «игровых» и отвечавшее каким-то внутренним потребностям поэта, в высшей степени способствовало неожиданной интерпретации романа Ю. Крюденер. Валери, ни в коей мере не являвшийся «игровым» произведением, используется Пушкиным в функции «игры».

Вместе с тем эпизод с Валери является характерным, можно сказать, типичным явлением для культурной жизни России первой трети XIX в. В это время литература широко проникает в быт, ею окрашено каждодневное существование культурных людей, в моде всевозможные литературные игры - шарады, эпиграммы, экспромты, импровизации. Лучшее развлечение - домашний спектакль, любая усадьба может мгновенно превратиться в артистический салон: «То - это тесный товарищеский кружок с лицейскими „национальными« песнями, балагурством, эпиграммами, экспромтами <...>, то полуделовая литературная сходка с чтениями и обменами суждений, то артистический салон».

Эту особенность культурной жизни удобно проследить на быте пушкинских знакомых, поскольку их жизнь изучена достаточно хорошо. Быт Тригорского в чем-то явление исключительное - он подсвечен личностью Пушкина, а в чем-то типичное, он может служить образцом культурной жизни той эпохи.

Духовная атмосфера Тригорского окрашена изящными искусствами. «И ум изящно просвещенный», - этот поэтический комплимент Н. М. Языкова можно адресовать всем обитательницам усадьбы. Здесь умеют рисовать (дед Ал. Н. Вульфа Д. Вындомский увлекался живописью) , любят музицировать особенно хорошо играет на пианино А. И. Осипова), охотно исполняют модные романсы (отлично поет не только А. П. Керн, но и Анна Н. Вульф). Но особенно здесь ценится все, что связано с изящной словесностью.

Обитательницы Тригорского - тонкие ценители поэзии, знатоки литературы, европейской и русской. Воспитанные «на романах и чистом воздухе» (XIII, 47), они послужили своеобразными прототипами Татьяны, почитательницы чувствительных романов, и Лизы (Роман в письмах), тонкого и строгого критика литературы. В почете здесь всевозможные литературные игры. Многие имеют литературные прозвища (Ал. Н. Вульф - Фауст, Катенька Вельяшева - Гретхен), каждый готов, разумеется, благодаря Пушкину, в любой момент «попасть» в качестве героя в литературное произведение.

Как участницу этих игр можно легко представить себе Анну Петровну Керн. Она, как и все обитательницы Тригорского, - почитательница французской литературы: «французские сентиментальные романы воспитали и развили ее природную чувствительность». Она восхищается Жермен де Сталь, книга О Германии вызывает ее восторг: «Я все время читаю Германию г-жи Сталь. Вы не можете представить, до чего это прекрасно <...> Как она знала сердце человеческое, как должна быть чувствительна». Чтение для нее - главный импульс для воображения: «Мы воспринимали из книг только то, что понятно сердцу, что окрыляло воображение <...> создавало в нашей игривой фантазии поэтические образы». Любительница развлечений, связанных с литературой, она ценит импровизации, экспромты, с увлечением играет в шарады. Не раз ей доводилось слушать чтение Дельвига, Веневитинова, вдохновенные импровизации Глинки, концерты Яковлева.

Как и все в Тригорском, А. П. Керн увлечена перепиской, охотно участвует в эпистолярной игре. Еще до встречи с Пушкиным в Тригорском она довольно игриво включается в переписку А. Г. Родзянко с Пушкиным, которая носила характер озорной шалости: «После этого мне с Родзянком вздумалось полюбезничать с Пушкиным, и мы вместе написали ему шуточное послание в стихах». Оттенок игры имела и переписка Пушкина с А. П. Керн, хотя здесь, разумеется, дело к игре отнюдь не сводилось.

Любовное письмо, составленное из подчеркнутых строк в тексте французского романа, отлично вписывается в игровую обстановку Тригорского, подобный эпизод мог составить главу эпистолярного романа о жизни усадьбы.

Одним из героев романа, участником эпистолярной игры, можно легко представить и Пушкина. Он в совершенстве владеет искусством остроумного намека, лукавого подтекста, интригующей недоговоренности, «домашней семантикой». Шутливая приписка к чужому посланию, «обманное письмо», послание, отправленное от чужого имени, - все эти забавы в «царстве переписки» - его стихия. Использование «чужого слова» для составления «зашифрованного» любовного письма - еще один вид той же «игры».

Пушкину и ранее нравилось произведение Ю. Крюденер, но в момент увлечения поэта Анной Петровной Керн роман мог зазвучать для Пушкина по-новому, вызвать множество разнообразных ассоциаций. Ситуация, отраженная в книге, чем-то напоминала пушкинскую (супруг Валери старше ее на 21 год, генерал Керн старше жены на 35 лет). Эпистолярная форма романа, любовные излияния Густава де Линара могли подсказать идею составить из строк романа лирическое письмо.

Как известно, первая мимолетная встреча с А. П. Керн в 1819 г. произвела на Пушкина сильное впечатление. Приезд А. П. Керн в Тригорское в июле 1825 г. оживил воспоминание о первой встрече и вызвал горячую увлеченность поэта очаровательной племянницей П. А. Осиповой. Пять писем, отправленных Пушкиным к А. П. Кернв Ригу в июле-августе 1825 г., полны живого чувства, лирических воспоминаний и просьб о новой встрече. И вот в начале октября 1825 г. Анна Петровна на несколько дней заезжает в Тригорское, на этот раз со своим супругом, стареющим генералом. Теперь память Пушкина хранит воспоминания не только о первой мимолетной встрече, но и о длительной второй, и о переписке.

В «письме», составленном из строк Валери, можно различить два плана: серьезных душевных переживаний и игрового начала. Само сопоставление безупречных героев романа с вполне живыми лицами заключало в себе изрядную долю иронии. «Игра» и в том, что оно зашифровано, что строго соблюдаются правила «засекреченности», что «адресат» сам должен заменить местоимение третьего лица на местоимение второго лица («она» на «вы») и, наконец, в том, что оно полно намеков и аллюзий, доступных лишь «адресату».

Для нас интересно все то, что составляет ряд намеков и аллюзий, связанных с биографическими деталями, конкретными приметами быта Тригорского. К сожалению, этот слой эмпирических реалий во многом утрачен для нас, полностью он оживал лишь для того, кто знал подоплеку (понятно тому, кому понятно), и все же некоторые ассоциации доступны и нам. Становится понятным, почему в «письмо» из романа попали почти все эпизоды, связанные с музыкой: Анна Петровна отличная музыкантша и певица. Пушкин - тонкий ценитель музыки. «Автор» подчеркнул в романе строки об упоительном пении Валери во время прогулки в гондоле по Бренте. В своих Воспоминаниях А. П. Керн упоминала, как восхищался Пушкин ее исполнением романса Венецианская ночь, в котором также идет речь о Бренте: «Во время пребывания моего в Тригорском я пела Пушкину стихи Козлова:

Ночь весенняя дышала Светло-южною красой, Тихо Брента протекала, Серебримая Луной...

Мы пели этот романс Козлова на голос Benedetta Sia La madre, баркаролы венецианской». В свою очередь, Пушкин писал П. А. Плетневу: «Скажи от меня Козлову, что недавно посетила наш край одна прелесть, которая небесно поет его Венецианскую ночь на голос гондольерского речитатива - я обещал известить о том милого, вдохновенного слепца. Жаль, что он не увидит ее - но пусть вообразит себе красоту и задушевность - по крайней мере дай Бог ему ее слышать!» (XIII, 189). Особенносильное впечатление произвела на Пушкина музыкальная фраза из романса, сопровождавшая слова «Не мила ей прелесть ночи»; «Все Тригорское поет Не мила ей прелесть ночи, и у меня от этого сердце ноет» (XIII, 190), - писал он Анне Н. Вульф в Ригу, явно рассчитывая, что она покажет письмо кузине.

Возможно, что этот эпизод нашел своеобразный отклик в «письме». Может быть, не случайно «автор» особо выделил (и подчеркиванием, и отчеркиванием на полях) строки о волнении Густава, вызванном внезапно донесшимися звуками песни, которую любила напевать Валери: «Я замер, мое сердце и чувства были охвачены экстазом, знакомым лишь душам, в которых обитала любовь» (1, 253).

Подчеркнутые в Валери строки - «Почему она поет так страстно, если сердце ее не знает любви? Откуда она берет эти звуки? Им учит страсть, а не одна лишь природа» - могли звучать для «адресата» по-особому, наполняться тайным, одному лишь ему понятным смыслом. Возможно, не совсем случайно оказались включенными в «письмо» и другие музыкальные эпизоды романа (впечатление от пения Давида в опере Падуи, слезы Густава, вызванные словами lascia mi morir из итальянской песни и т. д.).

Для нас особенно значим рассказ Густава о том, как он предался «опасному» занятию: вздумал набрасывать силуэт Валери. Известно, что это «занятие» не чуждо и Пушкину. Среди рисунков поэта есть один, отличающийся особой прелестью: набросанный легкими штрихами изящно склоненный женский профиль, благородство и чистота линий; удивительно схвачено в лице выражение задумчивости и мечтательности. Это портрет А. П. Керн. Рисунок Густава вызывает невольную ассоциацию с привычкой Пушкина:

Перо, забывшись, не рисует, Близ неоконченных стихов, Ни женских ножек, ни голов... (VI, 30).

Знала об этой привычке и А. П. Керн: «Однажды с этой целью он явился в Тригорское со своею большою черною книгою, на полях которой были начертаны ножки и головки». И даже в чужой природе «автор» находит приметы родного пейзажа, которые в глазах «адресата» могли бы обладать особым смыслом. В романе подчеркнуты строки рассказа Густава о его утренней охоте на уток на озере: «Сначала я хотел выстрелить по ним, но потом дал иммирно перелететь озеро» (1, 90). Эти строки вызывают в памяти онегинские строки, которые создавались примерно в это же время и, возможно, были уже знакомы «адресату»:

Или (но это кроме шуток) Тоской и рифмами томим, Бродя над озером моим, Пугаю стаю диких уток: Вняв пенью сладкозвучных строф, Они слетают с берегов. (VI, 88)

Можно не сомневаться в том, что многие конкретные аллюзии от нас ускользают. Гадание на ромашке, танец с шалью, когда танцовщица будто сошла с картины Корреджо, апельсиновая корочка, которой касались губы Валери, - все это, возможно, подчеркнуто и не случайно.

В «письме» заметна и перекличка с письмами Пушкина, отправленными им А. П. Керн в Ригу в июле - августе 1825 г. И в «письме», и в переписке особо выделено получение первого письма от любимой. «Автор» подчеркивает дважды, и карандашом, и отметой ногтя (что всегда является знаком особой важности), слова Густава, выражающие его восторг по поводу неожиданного получения им письма Валери (1, 206). Подобная интонация слышится и в переписке Пушкина, когда он получает первое письмо от А. П. Керн: «Перечитываю ваше письмо вдоль и поперек и говорю: божественная!» (XIII, 543). «Автор» выделяет и фразы Густава, передающие его ликование при виде листика бумаги, которого касалась Валери: «Всего лишь листок бумаги! Но это касалось Валери!» (1, 206). А в письме в Ригу к А. Н. Вульф, зная, что его прочтет и ее кузина, Пушкин весьма «романично» вспоминал о предметах, которых «касалась» Анна Петровна во время приезда в Михайловское: «Каждую ночь я гуляю по саду и повторяю себе: она была здесь - камень, о который она споткнулась, лежит у меня на столе подле ветки увядшего гелиотропа...» (XIII, 538)

И в переписке, и в «письме» напряженно звучит тема ревности. «Автор» вводит в «письмо» переживания Густава, вызванные острой и мучительной ревностью к мужу Валери: «И однако она прикасалась к его груди, он вдыхал ее дыхание, ее сердце билось рядом с его сердцем, а он оставался холодным, холодным как камень. Эта мысль приводила меня в неизъяснимую ярость» (2, 13). Этот же мотив ревности к супругу А. П. Керн слышится и в письмах Пушкина: «Если бы вы знали, какое отвращение, смешанное с почтительностью, испытываю я к этому человеку» (XIII, 544).

Хотя нравственный идеал замужней женщины, созданный Крюденер, в чем-то и близок Пушкину (Татьяна), чувствительный стиль излияний Густава де Линара должен быть ему глубоко чужд. Но вместе с тем для него, без сомнения, было очевидно, что в глазах А. П. Керн такой стиль ценился чрезвычайно высоко, и, учитывая вкусы «адресата», он мог себе позволить использовать его. Сердцу Анны Петровны убедительнее всего говорил возвышенно-чувствительный стиль, ей были свойственны черты романтической сентиментальности: «Она вышла на волю, сохранив в себе своеобразное сочетание: глубокую потребность чувствительной идеализации и бурную, непосредственную, ясно сказанную волю к жизни».В ее письмах, воспоминаниях, дневнике отчетливо слышатся эти ноты чувствительной экзальтации. «Течение жизни нашей есть только скучный и унылый переход, если не дышишь в нем сладким воздухом любви», - записала она в своем дневнике.

Само собой разумеется, что вкусы «адресата» Пушкину были хорошо известны. Роман Валери мог снабдить его необходимым для этого случая стилевым эпистолярным вариантом. В случае с Валери использование «чужого стиля» - своеобразная «игра», которая могла позволить выразить чувства в манере, не свойственной ему, но любезной сердцу «адресата». Благодаря «игре» он мог быть одновременно и ироничен и серьезен, это и «он» и не «он», мог оставаться самим собой и быть одновременно таким, каким его хотят видеть.

Примечательно, что и стиль двух словесных помет, обращенных непосредственно к «адресату», выдержан в духе романа Ю. Крюденер. Первая - отклик «автора» на переживания Густава в связи с болезнью Валери. Подчеркнуты строки о физическом состоянии Густава, отражающем его отчаяние и ужас: «Когда мне показалось, что ее страдания стали невыносимыми, кровь бросилась мне в голову, и я ощутил, с какой силой она бьеться в артериях <...> Я задрожал от ужаса, мне показалось, что кровь остановилась в венах, и я едва дотянулся до стула» (1, 160). Рядом с этими словами на полях книги «автор» написал по-французски: «Si une certaine personne tais malade je serais dans une position plus cruelle que celle Gustave» (1, 160) («Если бы известная особа заболела, я был бы в более мучительном положении, чем Густав»). Имя «адресата», естественно, не названо, вместо него - засекреченное «известная особа» - дань традиционной заботе о добром имени той, которую «автор» имеет в виду. Интонация пометы, не лишенная оттенка наивной сентиментальности, гармонирует со стилем Валери.

Вторая словесная помета на полях, обращенная к «адресату», - краткий комментарий «автора» к прощальному, предсмертному письму де Линара к Валери, составляющему своего рода кульминацию и романа, и «письма»: «Ты была самой жизнью моей души: после разлуки с тобой она лишь изнемогала. В мечтах я вижу тебя такой, какой знал прежде. Я вижу лишь тот образ, который всегда хранил в сердце, который мелькал в моих снах, который я открывал своим горячим молодым воображением во всех явлениях природы, во всех живых существах. Я любил тебя безмерно, Валери!» (2, 122). Рядом с этими словами на полях помета, связывающая воедино судьбу «автора» и судьбу героя романа: «tout cela au présent» (2, 122) («все это в настоящее время»).

В неожиданной связи с текстом «письма» оказалась дарительная надпись на шмуцтитуле второго тома, сделанная неизвестным лицом чернилами, по-французски: «Мадмуазель Ольге Алексеевой. Увы, одно мгновение, одно единственное мгновение <...> всемогущий Бог, для которого нет невозможного; это мгновение было так прекрасно, так мимолетно... Чудная вспышка, озарившая жизнь как волшебство».

По-видимому, дарительная надпись была оставлена до того, как книга попала в библиотеку Пушкина. Вряд ли возможно, чтобы в книге делались какие-либо надписи после того, как она вошла в состав пушкинской библиотеки. Как известно, в библиотеке поэта хранится много книг с надписями, принадлежащими их прежним владельцам. Установить, кто оставил надпись, кто такая Ольга Алексеева и как книга попала в библиотеку Пушкина, пока не удалось. Но независимо от того, чьей рукой была сделана и кому была адресована эта надпись, она могла быть, так же как и весь роман, включена в «игру». «Автор» мог в какой-то степени ориентироваться на нее, составляя свое «письмо».

Хотя по существу дарительная надпись с текстом «письма» имеет мало общего (обращение к барышне и ситуация «треугольника» вряд ли могут быть связаны), стиль ее идентичен стилю романа и «письма». Это та стилевая манера, которая подходила при разговоре с юными дамами о высоких идеальных чувствах. И при серьезном объяснении, и при «игре» этому стилю были свойственны специфическая интонация и фразеология, вызывающие ассоциацию со стилем романтиков (Жуковский, Карамзин), со стилем Ленского.

Строки из прощального письма Густава к Валери об «образе первых встреч», так же как и слова дарительной надписи о «единственном», «прекрасном», «мимолетном мгновении», озарившем жизнь как волшебство, перекликались с лейтмотивом стихотворения «Я помню чудное мгновенье». Ощущение мимолетности и чудодейственной силы подлинной красоты - мотив весьма характерный для романтической поэзии. Самое полное выражение он нашел в поэзии Жуковского. Для Пушкина середины 1820-х гг. излюбленный мотив Жуковского - непросто характерная тема, а нечто очень личностное. Известно, что и ключевой образ стихотворения Я помню чудное мгновенье - «гений чистой красоты» - заимствован Пушкиным из стихотворения Жуковского Лалла-Рук; мотив быстротечности прекрасного выражен здесь с большой поэтической силой:

Ах! не с нами обитает Гений чистой красоты; Лишь порой он навещает Нас с небесной высоты; Он поспешен, как мечтанье, Как воздушный утра сон, Но в святом воспоминанье Неразлучен с сердцем он!

Мысль о мимолетности прекрасного была связана в сознании Пушкина со сложным комплексом настроений и существовала в его сознании, по-видимому, независимо от его отношений с А. П. Керн. Но воспоминание о мимолетном знакомстве у Олениных, неожиданная встреча в Тригорском, неизбежная разлука - все эти факты могли способствовать созвучию этого настроения с чувством поэта к А. П. Керн. Не случайно он еще осенью 1824 г. сделал приписку к письму А. Н. Вульф, отправленному ею кузине из Тригорского в Лубну: «Промелькнувший перед нами образ, который мы видели и никогда более не увидим».

Эти слова - реминисценция из Байрона. Поэтическая мысль английского романтика перекликалась с лейтмотивом стихотворения Лалла-Рук. Стихотворение Жуковского представляло для Пушкина в эти годы особый интерес. Примерно в это время он тщательно выписывает в свою тетрадь примечание Жуковского к Лалла-Рук: «Руссо сказал: «Il n"y a de beau que ce qui n"est pas» (Это не значит только то, что не существует). Прекрасное существует, но его нет, ибо оно является нам единственно для того, чтобы исчезнуть, чтобы нам сказаться, чтобы нам оживить, обновить душу; но его ни удержать, ни разглядеть, ни постигнуть мы не можем...».

Как видно, уже в это время мир образов, близкий Жуковскому, связывался в сознании Пушкина с обликом А. П. Керн. Лалла-Рук - тот центр, к которому сходились все нити эпизода с Валери: и строки прощального письма Густава, и отзвуки поэзии Байрона, и стихотворение Я помню чудное мгновенье.

Текст Валери, так же как цитаты из Байрона, Руссо, Жуковского, так же как дарительная надпись, составляет в целом «чужое слово», включенное в мир чувств Пушкина. В момент, когда его настроение оказалось созвучным увлечению А. П. Керн, это слово в шутку и всерьез могло быть использовано для своеобразного объяснения в любви. При таком понимании становится неважным, было ли стихотворение Я помню чудное мгновенье написано независимо от А. П. Керн, как это утверждает А. И. Белецкий, или специально для нее. Оно в тот момент оказалось неразрывно связано с ее обликом.

Б. В. Томашевский в своем анализе стихотворения Я помню чудное мгновенье опроверг как толкование стихотворения в духе любовно-биографической символики, так и полный отрыв стихотворения от образа А. П. Керн. Игровой характер отношений исключал чистую символику: «Конечно, не следует принимать любовную тему данного стихотворения за чистую литературную символику. Ни биография Пушкина, ни его поэзия не позволяют рассматривать эти стихи как какой бы то ни было вариант петраркизма <....> Анна Петровна Керн не была для Пушкина ни Беатриче, ни Лаура, ни Элеонора».

Соглашаясь с А. И. Белецким в частностях, Б. В. Томашевский все же целиком его трактовки не принимал. По его мнению, знаменитое стихотворение, хотя оно рисует и идеализированный женский образ, несомненно связано с А. П. Керн: «Не даром оно в самом заголовке («К***») адресовано любимой женщине, хотя бы и изображенной в обобщенном образе идеальной женщины...».

Нам ничего не известно о том, было ли прочтено «письмо» «адресатом». Скорее всего, нет. В ином случае А. П. Керн упомянула бы, наверное, этот эпизод в своих Воспоминаниях. Легкая дымка иронии и недоговоренности, который окутывает весь лирический эпизод с А. П. Керн, объясняется, возможно, некоторым несоответствием между идеализированной безупречной героиней и, хотя и очаровательной, но вполне земной женщиной, биография которой хорошо известна Пушкину.

История помет на «Валери» отлично вписывается в общую атмосферу Тригорского. Смешение «игры» и романтики, серьезного и шутливого, мечты и реальности, столь характерное для быта пушкинских знакомцев, нашло в этом эпизоде выразительное воплощение.

Однако пометы на Валери не только «игра», связанная с литературным бытом Тригорского. Как и в случае с Опасными связями, игровое поведение писателя реализуется здесь как поведение творческое. Показательны те словесные пометы на полях, которые относятся к поэтике Валери. Заключающие оценку различных эпизодов и стиля романа, они выдержаны в духе общих требований, предъявляемых Пушкиным прозе. По-пушкински лаконичные и ясные - «naturel» (1, 77) («естественно»), «que c"est naturel» (1, 73) («как это естественно»), «trop sensible» (1, 90) («слишком чувствительно»), «fort joli» (1, 106) («очень мило»), «description incomparable» (1, 18) («бесподобное описание»), они сделаны в русле борьбы за прозу естественную, очищенную от риторических красот, которую вел Пушкин в двадцатые годы.

Эпизод с Валери может быть рассмотрен как шаг в освоении Пушкиным французской психологической традиции. Об этом свидетельствует и отбор сцен (они не только самые художественные в романе, но и наиболее психологически значимые), и внимание к психологическому портрету, и интерес к «метафизическому» языку романа. Игровое поведение в этом эпизоде выступает как один из предваряющих моментов творческой истории художественного произведения (Я помню чудное мгновенье, Евгений Онегин).

«Письмо», составленное из подчеркнутых Пушкиным строк романа Ю. Крюденер «Valérie»

Увы, буду ли я когда-нибудь любим.

[Густав описывает внешность Валери]

Можно обладать таким же изяществом и даже более заметной красотой и все же уступать ей. Ею не восхищаются, но есть в ней какая-то одухотворенность и обаяние, которые заставляют заметить ее. При виде ее сказали бы, что это сама духовность, такая она хрупкая и изящная. И однако, когда я увидел ее в первый раз, я не нашел ее хорошенькой. Она очень бледна. Контраст между ее веселостью, скажу больше, ребяческой ветреностью и лицом, созданным, чтобы быть серьезным и чувствительным, производит удивительное впечатление (1, 18).

Я загадал: «Любит ли меня Валери?». Я обрывал лепестки один за другим, вплоть до последнего. «Не любит», - ответил он. Поверишь ли ты? Меня это огорчило (1, 37).

Тогда я захотел узнать, как сильно люблю Валери я. Ах, это я и так знал, и все же меня охватил страх, когда вместо «очень» вышло «СТРАСТНО». Я пришел в ужас, Эрнест, мне кажется, что я побледнел. Мне захотелось спросить еще раз, и снова лепесток ответил «СТРАСТНО» (1, 37).

Только те, кто много потерял, знают, как нужна человеку надежда (1, 42).

Мне вздумалось ее нарисовать. Можешь ли ты представить себе подобную неосторожность? Я набрасывал ее прелестный силуэт, ее глаза, полные кротости, покоились на мне, и у меня, безумца, хватило глупости предоставить себя их опасной власти (1, 48).

Я не хотел бы носиться со своей тоской, Эрнест, но мне очень грустно (1, 50).

Да, я люблю (1, 54).

И не сметь высказать ей чувства, которые она во мне вызывает (1, 58).

Одиночество на праздниках так бесплодно. Одиночество на лоне природы всегда помогает найти что-нибудь ценное в собственной душе. Одиночество среди суетного света вынуждает нас заниматься множеством ничтожных дел, которые мешают нам принадлежать самим себе и ничего нам не дают (1, 60).

[Густав вместе с Валери в опере Падуи слушает арию в исполнении знаменитого певца Давида] (1, 84).

Мне казалось, что вся нега мира переселилась в этот зловещий зал (1, 84).

[Звуки воспламенили любовь]

Которая пылала в моем сердце в тысячу раз более пламенная (1, 84).

[Густав рассказывает об утренней охоте на уток].

Сначала я хотел выстрелить по ним, но потом дал им мирно перелететь озеро (1, 90).

Сохрани мои письма, Эрнест: когда-нибудь мы их перечитаем, если только твой друг спасется от гибели и любовь не уничтожит его, как солнце сжигает растение, которое красовалось лишь одно утро (1, 98).

Вселенная остается для нее такой, как была, для меня же все переменилось (1, 95).

Вам нечего опасаться, - сказал я ей. - Вы будете единственной, чью прелесть не посмеют даже обсуждать. Все ощутят в ваших чарах очарование более сильное, чем сама красота (1, 100).

Валери попросила принести ей шаль из темно-голубой кисеи; она убрала волосы со лба, покрыла голову шалью, опускавшейся вдоль ее висков и по плечам; ее волосы не были видны; лоб вырисовывался на античный манер, ресницы опустились. Ее обычная улыбка постепенно исчезла, голова наклонилась, шаль мягко спадала на ее скрещенные руки и, казалось, что это голубое одеяние, это кроткое и чистое лицо нарисованы самим Корреджо (1, 106).

[Густаву, очарованному танцем Валери, кажется, что он касается ее, но это лишь галлюцинация, он прикоснулся к пустоте].

Что я сказал? К пустоте? Нет, нет; пока мои глаза упивались образом Валери, я находил нечто сладостное в этой иллюзии (1, 110).

О, Валери, ты никогда не будешь питать ко мне нежных чувств (1, 111).

Насколько властен призыв сердца жить, когда все подчинено доминирующему чувству (1, 112).

[Собираются праздновать день рождения Валери].

Но кто сумеет высказать восторг, который она внушает, какой язык смог бы выразить все то, что чувствуют по отношению к ней (1, 24).

[Густав рассказывает Валери о женщине, в которую он влюблен, и Валери не догадывается, что речь идет о ней самой].

Она принадлежит к тем душам, которые любят потому, что живут, и которые живут лишь для добродетели. По какому-то очаровательному контрасту она обладает всем тем, что возвещает о слабости и беспомощности и нуждается в поддержке, - ее хрупкое тело похоже на цветок, который гнется от самого слабого дуновения, но вместе с тем она обладает сильной и смелой душой, которая ради добродетели и любви не отступила бы и перед смертью (1, 135).

Красота только тогда становится поистине неотразимой, когда раскрывает нам нечто менее преходящее, чем она сама: когда она заставляет нас мечтать о чем-то большем, чем краткое мгновенье восхищения ею. Необходимо, чтобы после того, как ею насладились наши чувства, ее обрела душа. Душа не утомляется никогда, чем больше она восхищена, тем сильнее чувствует. Если суметь глубоко взволновать душу, то простого обаяния хватает, чтобы внушить самую сильную страсть. В этом случае взгляд, чарующие оттенки голоса достаточны, чтобы заставить обезуметь от любви. Обаяние - это особенное волшебство, которое умножает силу чар.

А в ком же его больше, чем в вас, - сказал я, увлеченный прелестью его взгляда и всего ее облика (1, 37).

Ты напрасно полагал, что таким способом я смогу забыть Валери или стану меньше думать о ней. Удастся ли мне это когда-нибудь? Может быть для этого мне нужно будет изменить характер, ожесточиться? Должен ли я искать спокойствия ценою моих самых дорогих убеждений? (1, 149).

Высший свет мне казался ареной, ощетинившейся копьями, где на каждом шагу следует опасаться удара. Подозрительность, самолюбие, эгоизм стоят здесь у входа и диктуют законы, преследующие любой благородный и достойный порыв, благодаря которому душа возвышается, становится лучше, а значит, и счастливее (1, 150). О, Валери! - говорил я ей. Вы так привлекательны именно потому, что выросли вдали от света, который уродует все. Вы счастливы потому, что искали счастья там, где небо разрешает его находить. Напрасны попытки найти счастье вне благочестия, подлинной доброты, искренних и чистых привязанностей, всего того, что свет именует глупостями и экзальтацией, и что для вас - неиссякаемый источник радости. Я знал, Эрнест, что любил ее так сильно потому, что она оставалась всегда близкой природе. Я слушал ее голос, который никогда ничего не скрывал, видел ее глаза, для которых свойственно лишь самое небесное выражение, исполненное сострадания (1, 154).

Я не могу понять, каким образом я еще живу, как я вообще могу жить, испытывая такие страдания. Нет, любить - это не для меня (1, 157).

И быть может она, не подозревая о своей власти, увидит, как я умираю, даже не догадываясь о причине столь горькой моей участи (1, 157).

[Густав слышит из-за двери стоны Валери (у нее преждевременные роды), он преисполнен сострадания].

Когда мне показалось, что ее страдания стали невыносимыми, кровь бросилась мне в голову, и я ощутил, с какой силой она бьется в артериях. Я стоял, опершись на дверь комнаты графини, и лишь когда услышал, что она говорит более спокойно, овладел собой (1, 160).

[Густав в венецианской церкви молит Мадонну о спасении жизни Валери].

Может быть, говорил я себе, сама любовь пришла молить Деву, два чистых и робких сердца, которые пылают желанием соединиться друг с другом законными узами. Я смотрел на Мадонну, испуская глубокие вздохи, и мне почудилось, что небесный взгляд, чистый, как лазурь, возвышенный и нежный, проник в мое сердце (1, 168).

[Густав обескуражен сдержанным мнением графа Б. о красоте его жены].

Объясни мне, Эрнест, каким образом можно любить Валери, как любую другую женщину (1, 176).

Я испытал горестное чувство не потому, что мне нужно, чтобы и другие находили ее неотразимой, а от мысли, что я люблю так страстно, что это чувство делает ее в моих глазах образцом всех совершенств (1, 177).

Как, Валери, ты еще нуждаешься в шлифовке, чтобы стать подлинно неотразимой! Разве твой ум, твое чувствительное сердце, твое чарующее обаяние не обеспечивают тебе первое место среди всех этих легкомысленных женщин, пытающихся неестественными ужимками, искусственностью, холодным подражанием оспаривать место, предназначенное только подлинной доброте? (1, 178).

Я слышал, как граф говорил ей, что она нужна ему как воздух (1, 180).

[Густав и Валери видят проходящую мимо них монахиню. Валери, исполненная скорби из-за утраты новорожденного сына, говорит, что монахиня счастлива хотя бы потому, что никогда не узнает подобного горя].

Но она ведь не узнает и блаженства любви, которое ни с чем не сравнимо (1, 184).

[Густав видит на улице итальянскую девушку Бианку, внешне поразительно похожую на Валери].

Ах, сомнения нет, я никогда, ни на одно мгновение не смог бы изменить Валери! (1, 193).

Я увидел апельсиновую корку, до которой дотрагивались ее губы, я приблизил к ней свои, блаженная дрожь пробежала по моему телу, я вдыхал ее аромат; мне казалось, что будущее непременно сольется с упоительным настоящим. Кроткая доверчивость Валери, ее доброта, мысль о том, что мы расстаемся лишь на неделю - все это сделало мгновение поистине упоительным (1, 196).

Скажи мне, Эрнест, если все объединилось, чтобы сделать иллюзию более сильной и напомнить мне о чудесном мгновенье, так ли уж удивительно неистовство моего ощущения (1, 197).

[В минуту отчаяния, в разлуке, Густав получает неожиданно от Валери письмо, которое возвращает его к жизни].

Всего лишь листик бумаги! ...Но его касалась Валери (1, 206).

[Исполняя просьбу Валери, Густав раздобывает ее портрет и целую ночь им любуется].

Что за мгновения опьяняющего восторга (1, 207).

[Густав перечитывает письмо Валери].

Как прекрасна душа Валери, которая соблаговолила стать моей сестрой, моей подругой. И как должен быть низок тот, чья страсть не остановится благоговейно перед этим ангелом, который, кажется, рожден лишь для добродетели и материнской нежности. (1, 219).

[Густав во время разлуки случайно на улице слышит из окна мелодию, которую любила напевать Валери].

Я замер, мое сердце и чувства были охвачены немым экстазом, знакомым лишь душам, в которых обитала любовь (1, 253).

Не золото, не роскошь определяют подлинное достоинство, а благородная сдержанность, элегантность манер без нарочитости и особых усилий. Как бы там ни было, Эрнест, чем больше я прилагаю усилий, чтобы отдалиться от Валери, тем сильнее моя душа стремится к ней, как ветка, которую хотят оторвать от ствола и которая стремится к нему с еще большей силой (1, 257).

[Густав знакомится с Бианкой, «двойником» Валери, и испытывает к ней влечение].

Это пламя поверхностное и не глубокое. Я назвал бы его вожделением. Оно не в силах сжечь или уничтожить. Оно не имеет ничего общего с тем небесным волнением, которое охватывает все мое существо и заставляет меня мечтать о небе, как если бы земля уже не могла вместить столько блаженства (1, 257).

Я не понимаю самого себя, временами я веду себя так непостижимо, так странно (1, 260).

[Бианка в гондоле исполняет любимую песню Валери].

Мне почудилось, что вижу на берегу Валери (1, 263).

Когда она пропела слова lascia mi morir, я не смог удержаться от слез(1, 263).

[Густав вместе с Валери совершает прогулку в гондоле по Бренте и глубоко страдает].

Сколько зла принес мне воздух опьяняющей Италии <...> Где вы, туманы Скании? Холодные берега моря, свидетели моего рождения, пошлите мне ваше ледяное дыхание! (2, 9).

Нет, она никогда не полюбит меня (2, 10).

[Во время прогулки в гондоле по Бренте Валери восхитительно поет].

Почему она поет так страстно, если ее сердце не знает любви? Откуда берет она эти звуки? Им учит страсть, а не одна лишь природа (2, 11).

[Валери в гондоле покачнулась, граф Б. удержал ее от падения].

И однако она прикасалась к его груди, он вдыхал ее дыхание, ее сердце билось рядом с его сердцем, а он оставался холодным, холодным, как камень. Эта мысль приводила меня в неизъяснимую ярость. «Как, - говорил я себе, - в то время как страсть, бушующая в моей груди, грозит уничтожить меня, в то время как за один ее поцелуй я заплатил бы всей своей кровью, он не ощущает своего счастья» (2, 13).

Ледяное море должно было бы встать между ее столь опасными чарами и моим столь слабым сердцем (2, 18).

Я как эти скрытые и никому неведомые источники, которые никому не утоляют жажду и приносят лишь тоску. Я ношу в самом себе источник собственной гибели; люди проходят мимо, не понимая меня, я больше ни на что не годен, Эрнест (2, 28).

Лучше ли я, чем другие, или просто иной? Ведь раньше, видя как преходяще любое страдание, я часто говорил себе: наши горести, как следы на песке, весенний ветер уже не застанет воспоминаний об осени (2, 30).

А я, Эрнест, дитя бури, и я исчезну в буре, я это знаю, мне говорит об этом предчувствие, и оно утешительно для меня (2, 30).

Плохо, когда человек одинок, Эрнест. Как понятна моему сердцу эта высшая истина! Как часто я думал об этих словах в своем опостылом и печальном одиночестве. И всегда при этом я видел ее образ. Не женой, это было бы слишком прекрасно, я представлял себе, как она просто иногда приходит ко мне, чтобы облегчить мою жизнь и помочь мне терпеливо нести бремя пустых и унылых дней (2, 32).

Я понимал, что не должен любить ее, и все же мне хотелось насладиться этим чувством. Так живут дети, стремясь лишь к игре, не думая ни о прошлом, ни о будущем. Я чувствовал, что ее взгляд, ее голос и особенно ее душа были для меня ядом (2, 35).

И все же, Эрнест, мое чувство необычно, оно могло бы вдохновить на великое дело. Упоение от одной лишь его радости выше всего могущества мира, такая любовь - высшее блаженство, а люди, которые часто слепы, не способны это понять. Такая любовь возможна только в сочетании с добродетелью, она прекрасна, как сама добродетель. Те, кому, благодаря счастливому случаю, достался этот высший дар неба, чьи дни освящены такой любовью, должно быть, самые достойные из людей (2, 35).

Увы! Я бы расстался с жизнью без сожалений, если бы Валери, проливая слезы жалости, хоть раз сказала бы: «Он слишком сильно любил меня для земной жизни» (2, 38).

Любовь, даже самая безнадежная, но рядом с любимым существом, уж не так несчастна: все окрашено волшебством его близкого присутствия; даже сами страдания приобретают некую прелесть, когда они замечены (2, 60).

[Густав видит на монастырском кладбище у могилы какого-то монаха замерзшую птицу].

Может быть, прежде чем стать служителем Бога, который наполнил его душу святым ужасом перед суетным миром, он любил как Господь, который сотворил любовь и дал ее земле, но вскоре, поверженный бурей страстей, как эта птица повержена ветром, он пришел на этот холм, чтобы укрыться здесь навсегда (2, 83).

[Густав решает никогда больше не видеть Валери].

Несчастный, какой горестной привилегии ты добиваешься!

Как я обожал тебя! <...> оцени это высокое мужество, оно искупает всю мою вину (2, 70).

Какая грустная радость тебе остается. О, Валери, итак, я больше никогда не увижу твоего сострадания? А оно было таким нежным, таким добрым! (2, 95).

Смог ли бы я избежать любопытных взоров этой праздной толпы, вечно занятой своими наслаждениями, стремящейся постоянно проникнуть в тайну других и не прощающей тем, кто бежит от нее (2, 97).

И я понимал, что скоро те, кто любил меня, осознавая блаженство, которое выпало на их долю, скажут со вздохом: «Бедный Густав! Нам не хватает его. Он ушел в глубокую ночь смерти» (2, 104).

Если в этом земном раю окажется достойный и восприимчивый к прекрасному человек, упоенный юностью и счастливой любовью, в расцвете надежд и опьянения от дозволенных радостей, о, какое блаженство он найдет здесь! Его сердце затрепещет от восторга, его взор с тихой гордостью обратится к небу и с нежностью опустится на подругу. Могущество неба! Что большее можешь ты дать своим избранникам? (2, 107).

Я узнал, Эрнест, что молодые люди, которых я видел такими счастливыми, накануне поженились. Я тебе уже писал, Эрнест, лишь ради такой любви и стоит жить (2, 112).

О, Валери! В то время я с гордостью ощущал биение своего сердца, которое умело так любить тебя! (2, 121).

Вспоминай имя того, кого погубили твои добродетели и твоя красота (2, 122).

Я любил, как дышал, не отдавая себе в этом отчета (2. 122).

Ты была самой жизнью моей души: после разлуки с тобой она лишь изнемогала. В мечтах я вижу тебя лишь такой, какой знал прежде. Я вижу лишь тот образ, который я всегда хранил в сердце, который мелькал в моих снах, который я открывал своим горячим молодым воображением во всех явлениях природы, во всех живых существах. Я любил тебя безмерно (разрядка Крюденер. - Л. В.), Валери (т. 2, 122).