Мари Кардиналь из книги "Слова которые исцеляют". Мари кардиналь - слова, которые исцеляют

Возрастные ограничения: +
Язык:
Язык оригинала:
Переводчик(и):
Издательство:
Город издания: Москва
Год издания:
ISBN: 978-5-89353-425-2 Размер: 511 Кб

Правообладателям!

Представленный фрагмент произведения размещен по согласованию с распространителем легального контента ООО "ЛитРес" (не более 20% исходного текста). Если вы считаете, что размещение материала нарушает чьи-либо права, то .

Читателям!

Оплатили, но не знаете что делать дальше ?

Внимание! Вы скачиваете отрывок, разрешенный законодательством и правообладателем (не более 20% текста).
После ознакомления вам будет предложено перейти на сайт правообладателя и приобрести полную версию произведения.

Описание книги

«Слова, которые исцеляют» (1975) – одна из самых известных книг Мари Кардиналь – написана на основе ее собственного опыта в психоанализе. Изображен тот период и те условия, что привели автора к психической нестабильности, а затем к постепенному выздоровлению. Сюжет вращается вокруг женщины, переживающей эмоциональный срыв, порожденный ее отношениями с матерью. Героиня проходит длительный курс психоанализа. Постепенно она понимает, что была не в состоянии справиться с жесткими рамками кодекса поведения патриархальной системы, регулирующими ее жизнь с детства. С помощью терапии и путем изложения в письменном виде всех своих эмоций и переживаний рассказчица начинает распутывать хаос в своем прошлом и получает возможность «переписать» свою жизнь.

Последнее впечатление о книге

• yayanka:
• 26-07-2014, 23:57

"Слова, которые исцеляют" - книга французской писательницы Мари Кардиналь о собственном опыте психоанализа. Она проходила его 7 (семь!!!) лет. Мари обратилась к психоаналитику, сбежав из психиатрической клиники.

Ее основные проблемы: постоянные кровотечения (дамы поймут, о чем я), а так же непонятное Нечто, которое сидело внутри и мешало ей жить. На тот момент ей было около 30 лет, у нее был муж и трое (!) детей. Для меня это оказалось странным. В моем представлении столь проблемные люди не могут создать семью - в силу своих проблем и комплексов, и живут одиноко с "сорока кошками" или с престарелыми родителями... Шаг за шагом, клубок за клубком, Мари начала распутывать историю своей жизни. Своего детства, юности. В книге чрезмерно много личного, поэтому в иных местах сидишь такой и думаешь: "ээээ?" Конечно, основной посыл тут в извечном "все проблемы из детства" - а как еще? И откуда еще может появиться подавленный и закомплексованный взрослый? Только из детства. Книга написана в 1975 году. Сама автор умерла в 2001 году. После семи лет психоанализа и смерти матери - основного источника всех бед и проблем - автор смогла зажить полной жизнью, наладить отношения с мужем, детьми, работой. А кровотечения - которые мучили ее годами - прошли буквально с самого начала анализа. На первую встречу Мари пришла с желанием побольше поговорить на эту "кровавую тему". А аналитик ей и говорит: "эти ваши психосоматические проблемы меня не интересуют. Расскажите мне о чем-нибудь другом". Каков, а?

Прочитано в рамках флешмоба "Спаси книгу - напиши рецензию".

Алжирский романист, эссеист, переводчик, критик, писатель.

Введение

Кардиналь считается одной из самых выдающихся современных авторов франкоязычной феминистской féminine литературы écriture. Хотя сравнительно немногие из ее работ были переведены на английский язык, она автор бестселлеров во Франции, где рассматривается как одна из самых популярных представителей феминистской национальной литературы. Ее глубоко личные рассказы, часто вдохновленные автобиографическими элементами из собственной жизни, обычно описывают сложные отношения между поколениями матерей и дочерей. Кроме того, в ее сочинениях изображается женское отрицание жестких ограничений социальных нравов, феминистическое требование права голоса и решений в традиционно патриархальном обществе. Так же в ее произведениях явно прослеживаются, кроме феминистических, и гендерные акценты. Мари Кардиналь имеет репутацию одного из ведущих авторов Магриба (Магриб - географический регион, в состав которого входит Марокко, Алжир, Ливия, Мавритания и Тунис). Хотя она родилась в Алжире, Кардиналь жила за границей большую часть своей жизни, а ее алжирские повествования, часто с оттенком грусти, омрачены чувством вины за ее французские колониальные корни.

Биографическая справка

Родилась 9 марта 1929 года, в богатой французской семье в Алжире, Кардиналь была поднята в национальную элиту Pied-Noir-или франко-алжирского сообщества. Ее родители развелись вскоре после ее рождения, и Кардиналь выросла под контролем эмоционально далекой и отстраненной от нее матери. Может быть, именно поэтому отношения с матерью позже стали часто повторяющимся мотивом в ее творчестве. В 1947 году она поступила в Université d"Alger, который окончила в 1953 году с лицензией и Дипломом исследований supérieures в философии. Она вышла замуж за Жана-Пьера Ronfard в 1953 году, с которым у нее трое детей. После окончания университета, Кардиналь изучала язык и литературу в Греции, Португалии и Австрии в течение семи лет.

Ей не удалось получить научную степень, что непременно требуется от всех французских университетских профессоров. Поэтому Кардиналь работала в качестве внештатного писателя в Париже после переезда туда со своей семьей в 1960 году. Живя в Париже, Кардиналь начала психоанализ, который она продолжала в течение нескольких лет для того, чтобы улучшить свое психическое здоровье. Возможно в романе (1975, «Освобождение словом») и изображен период и условия, которые привели ее к психической нестабильности и психоанализу в это время. Долгие годы она работала в качестве преподавателя Университета Монреаля, принимала участие в многочисленных конференциях и дискуссиях по проблемам женщин. Ее первый роман, Écoutez La Mer (1962) получил Гран-при Международного дю Премьер, а Les Mots pur le lourd был удостоен Гран-при Littré.

Основные работы

Романы Кардиналь очень автобиографичные. Опираясь на детали из собственной жизни, автор рассматривает универсальные темы пост колониализма, двойной культурной среды, переназначение ролей мужчин и женщин, и возрождение с помощью интроспекции.

С La Clé sur-la-porte (Ключ в двери,1972), произведения Кардиналь начали привлекать внимание критиков и общественности. В романе повествуется о том, как сорокалетняя мать пытается найти золотую середину между выступающей в качестве друга и родителей троих ее детей подростков. Она решает позволить своим детям экспериментировать с личной свободой и ответственностью, в отличие от своего строгого и душно воспитания. Друзья детский приходить и уходить свободно в своей небольшой квартире в Париже, кемпинг на пол, участие в общинную форму жизни, которая наносит ущерб в частную жизнь матери. Несмотря на бедствия, неортодоксальные жилищные условия позволят ей пересмотреть свои ценности и освободиться от сдерживающих социальных обязательств.

В одной из самых известных ее работ, Les Mots pur le lourd, Кардиналь продолжает исследовать проблему взаимоотношений мать-ребенок. Книга написана на основе собственного опыта в психоанализе. Сюжет вращается вокруг женщины, переживающей эмоциональный срыв, порожденный ее отношениями с матерью, репрессиями и самооговором, произошедшими в детстве. Героиня проходит длительный курс психоанализа по Фройду. Основной симптом ее психологического состояния - тяжелые менструальные кровотечения. В процессе психоанализа она понимает, что она была не в состоянии справиться с жесткими рамками кодекса поведения патриархальной системы, регулирующие ее жизнь с самой молодости. С помощью терапии и путем изложения в письменном виде всех своих эмоций и переживаний, рассказчик начинает распутывать хаос в ее прошлом, и получает возможность "переписать" свою жизнь.

Долгие годы Мари Кардиналь вела активную просветительскую и общественную работу. Она преподавала в Университете Монреаля, вела несколько обучающих семинаров, принимала самое активное участие во многих феминистических проектах. Создала несколько переводов классических произведений греческих антиков. Снялась в нескольких кинофильмах, выступала в качестве сценариста.

"Слова для освобождения"

Из первой главы (pdf)

Глава вторая

Ночь после этого первого визита была тяжелой. Нечто металось внутри меня. Уже долгое время я засыпала лишь после большой дозы таблеток, а он сказал мне: «Вы не должны принимать никаких лекарств».

Я лежала в постели угнетенная, на последнем издыхании, вся в поту. Если бы я открыла глаза, я бы пережила разложение всего внешнего - предметов, воздуха. Если бы я закрыла глаза, я бы пережила разложение всего внутреннего - клеток, самой плоти моей. Это меня пугало. И ничто и никто не мог остановить, хотя на минутку, эту деградацию всего. Я задыхалась, не могла дышать, везде были микробы, везде личинки мясных мух, везде разъедающие кислоты, везде гнойные опухоли.
К чему эта жизнь, которая питается сама собой? К чему эти ее рождения, насыщенные агонией? Почему стареет мое тело? Почему оно, тело, производит жидкости и зловонные материи? К чему моя собственная потливость, фекалии, моча? Навоз почему? К чему эта война всего со всем, что существует, клеток с клетками - какая какую убьет и насытится тем трупом? Почему этот неминуемый, величественный танец фагоцитов? Кто правит этим совершенным монстром? Какой неиссякаемый мотор управляет бегом за добычей? Кто с такой силой приводит в действие даже атомы? Кто с исключительным вниманием наблюдает за каждым камешком, за каждой травинкой, за каждым воздушным пузырьком, за каждым новорожденным сосунком, чтобы вести их с рождения до тления смерти?
И что является постоянным, кроме смерти? Где отдыхать, если не в смерти, представляющей собой само разложение? А кому принадлежит смерть? Что представляет собой это что-то, огромное и мягкое, безразличное к красоте, радости, спокойствию, любви, которое набрасывается на меня и душит? Кто любит одинаково эксременты и нежность, не различая их? В чем другие находят свою силу, чтобы выдержать внутреннее нечто ? Как они могут жить с ним? Они сумасшедшие! Все они сумасшедшие! Я не могу спрятаться, я не могу ничего сделать, я целиком зависима от того нечто , что приходит тихо, но неумолимо, которое хочет меня, меня, для того, чтобы пожрать!
Течение разлагающейся жизни затягивало меня, по моей воле или без нее, к абсолютно неминуемой смерти, представляющей само отвращение. Это внушало мне ужасный, невыносимый страх. Так как для меня не существовало другой судьбы, как только упасть в подлый живот этого кошмара, представлялось попасть туда как можно быстрее. Мне хотелось покончить с собой, поставив тем точку.
Наконец к утру я уснула, обессиленная, свернувшись калачиком, как утробный плод.
Проснулась я в луже собственной крови. Она прошла через пружинный матрац и капала на паркет... А он сказал мне: «Ничего не предпринимайте. Я жду вас завтра». Еще шесть часов ожидания, я просто не выдержу!
Я лежала в кровати неподвижная, оцепенелая, как усопшая. Я ждала самого худшего. Два ужасных воспоминания приходили мне в голову в самых мелких подробностях, две катастрофы, два кошмара, которые я пережила ранее в состоянии бодрствования. Однажды кровь потекла такими большими сгустками, что можно было подумать, что это куски печени, выходящие из меня один за другим, с абсурдным упорством, походя прикасались ко мне, нежно лаская. Меня срочно отвезли в больницу, чтобы сделать очередное выскабливание... Другой раз, наоборот, кровь выходила из меня красной ниточкой, не переставая струилась, как из открытого крана. Я вспоминаю об ощущении остолбенения, которое охватило меня: «Так из меня вытечет вся кровь за десять минут». Опять больница, переливание крови: врачи, медсестры, - все обрызганные кровью. Они настойчиво осматривали мои плечи, ноги, руки, чтобы найти вену. Они боролись всю ночь напролет. А затем, утром, снова операционная, снова выскабливание.
Я не осознавала, что, отдавая себя во власть крови, я просто скрывала, маскировала то мое внутреннее нечто . Бывали минуты, когда проклятая кровь полностью доминировала в моем существовании и отнимала все силы, делая меня еще более беспомощной перед внутренним нечто .
В назначенное время я была в конце глухого переулка, вся забинтованная, завернутая в какие-то сделанные мною пеленки. Мне пришлось немного подождать, так как я пришла чуть раньше. Человек, который был до меня, вышел. Как и накануне, я услышала, как открылись и закрылись две двери. Наконец, я вошла и сказала:

Доктор, я экссангвиная.

Я очень хорошо помню, что произнесла это слово, потому что оно казалось мне очень красивым. Помню еще, что мне хотелось иметь очень трагический вид и соответствующее к себе отношение. Доктор ответил мне мягко и спокойно:
- Это психосоматические расстройства, и они меня не интересуют. Расскажите мне о чем-нибудь другом.
В кабинете была кушетка, на которую мне не хотелось садиться. Хотелось стоять, стоять и драться. Слова, произнесенные этим человеком, как будто ударили меня прямо в лицо: я еще ни разу не встречала такое, как мне казалось, отсутствие сочувствия. Прямо в лицо! Моя кровь его не интересовала?! В таком случае все пропало! Я задыхалась, меня как будто ударило молнией. Он Не желал, чтобы я говорила ему о моей крови! Он желал, чтобы я говорила о чем-то другом? Но О ЧЕМ? Кроме моей крови существовал лишь страх, и ничего другого, но об этом я не могла говорить. Я не могла даже думать об этом.
Я упала на кушетку и заплакала. Я, которая столько времени не могла плакать... Я, которая месяцами тщетно пыталась вызвать слезы, чтобы найти в них утешение. И вот, наконец, они лились большими каплями, они расслабляли мою спину, торс, плечи. Я долго плакала. Я погружалась в эту эмоциональную грозу, разрешала ей поймать мои руки, затылок, сжатые кулаки, тесно прижатые к брюшной полости, ноги. Сколько времени я не ощущала приятную тишину страдания? Сколько времени мое лицо не испытывало нежность слез, чуть смешанных со слюной и соплями? Сколько времени я не чувствовала теплую волну боли, разливающейся по моим рукам?
Мне было хорошо, как ребенку в люльке, у которого еще не высохло после кормления молоко на губах, сонно переваривающему пищу и нежащемуся под защищающим взглядом своей матери. Я лежала, вытянувшись как струна, на спине, послушная и доверчивая. Я стала говорить о своей тревоге и интуитивно поняла, что буду говорить о ней долго, годы напролет. Я почувствовала в своих глубинах, что, может быть, я найду способ, как победить это нечто .
И все же, как только я вышла и закрыла за собой дверь, я вспомнила о крови и подумала, что этот доктор еще один помешанный шарлатан. Какому колдовству я поддалась? Сейчас мне надлежало действовать быстро: поймать такси и ехать на консультацию к врачу, к настоящему врачу.
Шофер был разговорчивый или, возможно, ему показалось, что я как-то странно выгляжу. Во всяком случае, он говорил, не переставая, но я все время ловила его внимательный взгляд в зеркале заднего обзора. В таких условиях пристального к себе внимания, и еще потому, как я себя настроила на визит к другому врачу, я не могла провести одну из тех коротких и секретных проверок крови, которые стали для меня обязательными. Чем ближе мы были к дому, адрес которого я ему назвала, тем настоятельней возникала необходимость провести проверку крови. Я становилась все более беспокойной и агрессивной. Я одновременно хотела, чтобы шофер и остановил машину, и чтобы продолжал ехать . А он ничего не понимал. Наконец я села на край сидения, положила левую руку на спинку переднего сидения и прислонила к ней голову. Я делала вид, что слушаю рассказ этого человека. Между тем правой рукой я шарила под юбкой, открывала фермуар, рвала бандажи, прикрепленные английскими булавками, пока добиралась до истока крови. И с удивлением поняла, что ничего особенного не произошло, кровотечение не увеличилось, и, даже, казалось, что оно несколько приутихло. Хотя, когда я уходила час назад из дому, я сильно кровоточила.
Я вдруг передумала и попросила отвезти меня в другое место, указав ему адрес Мишель. Затем я свернулась клубком на заднем сидении такси. Может мне удастся выдержать до послезавтра, до следующего сеанса.
Я бежала очертя голову по лестнице, цепляясь одеждой за выступы перил, превращая ее в лохмотья. Скорее, скорее в ванную. Запачканные пеленки валяются на полу, между ног, я на биде... Кровь больше не текла! Я не верила своим глазам: кровь больше не текла!
Я не знала, я не могла знать тогда, что кровь уже никогда не будет течь так, как она текла, беспрерывно, месяцы и годы. Я думала, что она остановилась на несколько мгновений, которыми мне, конечно же, хотелось насладиться, как чуть ранее я наслаждалась слезами. Я помылась, потом легла голой, с раздвинутыми ногами, на кровать. Чистая. Я была чистой! Я была священным сосудом, алтарем крови, киотом слез. Чистой, гладкой!
Доктор сказал мне: «Постарайтесь понять, что с вами происходит, что вызывает, ослабляет или усиливает ваши кризисы. Все важно: шумы, цвета, запахи, жесты, окружение… Все. Постарайтесь сделать это с помощью ассоциаций идей и образов».
В тот день, хотя я была еще совсем неуклюжей во владении анализом, мне все же было легко установить связь между кровотечением и его остановкой. Причиной этого стали фраза доктора, воспринятая мною как пощечина: «Кровь меня не интересует, расскажите мне о чем-нибудь другом…», - и... мои слезы.
В ту ночь моя голова, освободившись от крови, отважилась на радужные легкие мечты, рассуждения, простые подсчеты, бодрящие идеи. Я упивалась ясностью действия своих мыслей, но воспринимала это как часы отдыха, где я не могла долго оставаться. В противном случае меня бы охватило то внутреннее нечто , от которого я могла избавиться, лишь находясь в точке максимальной сосредоточенности моего живого разума, в глубинах моего воображения, по пути к бесконечности, непостижимости, таинству магии.
Вот как, абсолютно нелепым образом, с непринужденностью, характерной ручью, с легкостью, свойственной облакам, с простотой яйца, я поняла: я подверглась десяткам медицинских исследований, рентгенографии, тестам, анализам, - и ни один результат не указал хоть на малейший след анормальности в какой-либо функции моего тела. Ни в гормональном плане, ни на клеточном уровне, ни в кровообращении, ни в органическом состоянии, ни даже в составе крови. Я ясно поняла, что и для врачей, и для меня кровь была спасательным кругом в плавании по мутному морю необъяснимого. Я кровоточу, она кровоточит. Почему? Потому что что-то не функционирует, может что-то органическое, а возможно что-то физиологическое, и, конечно же, что-то очень серьезное, что-то очень сложное, что-то фиброматозное, ретроверсивное, сломанное, ненормальное. Анализы ничего не показывают, но это ничего не значит, ведь нельзя же кровоточить просто так, без всякой причины. Надо открыть и посмотреть! Надо сделать большой разрез в ее коже, в ее мышцах, в ее венах, раздвинуть плоть живота, вывернуть внутренности и добраться до очень теплого, розоватого органа, и отрезать его, удалить! Тогда крови больше не будет. Никогда, ни один гинеколог, ни одни психиатр, ни один невропатолог не признал, что кровь исходила от внутреннего нечто . Наоборот, мне давали понять, что внутреннее нечто исходило от крови: «Женщины часто «нервничают», потому что их гинекологическое равновесие является непрочным, весьма хрупким».
В тот вечер для меня стало очевидным, что главным было внутреннее нечто , и ему принадлежала вся сила.
Я боролась с тем внутренним нечто . Оно уже не было таким смутным, хотя я не понимала, как его охарактеризовать. В тот вечер я впервые приняла сумасшедшую. Допустила, что она существует в действительности. Я захотела принять свою болезнь такой, какой она была. Я поняла, что я была той сумасшедшей. Она меня пугала, ибо она носила в себе то самое нечто . Она одновременно вызывала у меня отвращение, и привлекала меня, как красота раки, в которой выставляются святые мощи. Золото, драгоценности, украшают эти прекрасные ларцы, содержащие черепа с прогнившими зубами, старые бледные берцовые кости, засохшую кровь! Вокруг священники, со своими кадилами, с покровами, стягами и экзальтированной толпой, распевающей псалмы в процессии за этими некрасивыми, высохшими останками. Плач и экстаз, срывающиеся со всех этих губ, исходящие от всех этих остановившихся взглядов, от всех этих согнувшихся спин, от всех этих пальцев, запутанных меж четок! Безумие! И таким же было то внутреннее нечто. Оно властно указывало сумасшедшей не на красоту раки, а на отвратительное ее содержание.
Я убедилась: это нечто находилось в моей голове - не вовне меня, и ни в какой-либо другой части тела. И я была с ним один на один. Вся моя жизнь была не что иное, как история между ним и мною. С этой минуты моя собственная изоляция приобретала новый смысл: может быть, она уже была переходом, или линькой. Может, я вновь вернусь к жизни? Ибо я страшно страдала из-за безумия, в котором искала убежище. Меня разрывало на части, когда ожидаемая помощь других только ранила меня и отдаляла. Кто мог мне помочь? Какой смысл имело волнение окружающих? Какой смысл имело непостижимое смешение слов, движений, легальные и цивилизованные действия, дикие жесты?
Я была неспособной понять деление жизни на годы, годы на месяцы, месяцы на дни, дни на часы, часы на минуты, минуты на секунды. Почему все люди делают то же самое в то же самое время? Я уже ничего больше не понимала, жизнь окружающих не имела для меня никакого смысла.
Я находилась в мире, который тогда, когда не был враждебным мне, был мне абсолютно безразличен. И я должна была держать ответ перед этим миром, я должна была все время винить себя за плохие свои действия и каяться, ибо я их совершила. Мои мысли путались так, что по мере того, как годы уходили, у меня все больше складывалось впечатление, что я погружаюсь во что-то плохое, или в несовершенное, или в неправильное, или в неуважительное, или в непристойное. Мне никогда уже не удавалось быть довольной собой. Я считала себя отбросом, браком, аномалией, стыдом и, что было хуже всего: я думала, что я погибаю из-за моей отвратительной натуры. Я думала, что если бы я могла попасть в общество хороших людей, если бы обладала крупицей смелости, крупицей воли, прислушиваясь к великодушно данным мне советам, то все бы было по-другому. Но, из-за своего малодушия, из-за лени, из-за бездарности, из-за подлости, я выбирала только самое плохое и поэтому полностью скатилась в пропасть гнусности. И само мое тело стало тяжелым и согнутым. Мне казалось, что я стала очень уродливой, как снаружи, так и внутри.
С того вечера, когда кровь перестала течь от того, что доктор говорил со мной по-человечески, проявляя ко мне заботу и внимание, искренне интересуясь мною и моим заболеванием, я начала видеть себя по-другому, и если обвиняла себя, то иначе. Какое движение инициировал во мне этот скромный человек? Какой инстинкт подтолкнул во мне?
Я стала упорно идти по новой стезе. Я походила на пчелу, которая собирает нектар то тут, то там, и которая не отвлекается от кропотливого труда. Она занята лишь сбором лучшей пыльцы. Собранный мною «мед» будет моим равновесием. И ничто другое меня не интересовало. Ни о чем другом я не думала.
Мне даже не пришло в голову позвонить дяде. И мужа я известила гораздо позднее.

Глава восьмая

«Труба, o чем она вам напоминает?»
Я давно уже имела представление o том, что та-кое психоанализ. Уже долгое время три раза в неделю я приходила для того, чтобы оставлять тяжелые меш-ки своей жизни y маленького доктора. Его кабинет был битком набит ими. Я ложилась на кушетку между ними и говорила. Я много раз проверяла, внимателен ли док-тор, не говорю ли я впустую. Как он себя ведет? Делает ли заметки? Записывает на магнитофон мои монологи? Я подробно изучила тишину, стараясь обнаружить малейший стук пишущей машинки; щелчок, шелест магнитофонной ленты. Ничего. Мне часто случалось внезапно повернуть голову к нему, в разгар моего раз-глагольствования, я думала, что поймаю его на том, что он пишет. Он сидел там, равнодушный, неподвижный, опираясь локтями на подлокотники кресла, нога на но-гу. Он не писал, он слушал. Я 6ы не потерпела, чтобы существовал какой-либо документ, бумага, карандаш между ним и мною. Ему, так же как и мне, был известен мой груз воспоминаний, фантазмов, накопленных там. Между нами был только мой голос, ничего другого. Я не лгала ему, a когда пыталась скрыть какую-то ситуацию, приукрасить, подсластить (как, например, сказать, что мы были в гостиной на ферме тогда, когда мать молола вздор, вместо того чтобы сказать, что мы шли по улице), в конце концов я всегда снимала маску и говорила чи-стую правду. Я прекрасно понимала без того, чтобы мне на это указывали, что я скрывала определенные обра-за, потому что бессознательно боялась, чтобы мне не стало еще хуже, если я выведу их наружу, хотя, наобо-рот, именно давая волю этим ранам, очищая их основа-тельно, я прогнала 6ы боль.
До того дня, когда я, набравшись храбрости, загово-рила наконец o галлюцинации, a он меня спросил, когда я закончила описание: «Труба, o чем она вам напомина-ет?»; до этого дня я не вторгалась реально в бессозна-тельное. Я забрела туда случайно, не зная, что я там была. Я говорила только o событиях, которые я вспо-минала, которые я знала наизусть, одни из них души-ли меня, потому что я никому o них не рассказывала. бумажный кран, операции куклам, мерзкий поступок матери. Пересматривая их c целью полного, грубого, жестокого анализа, я в конце концов стала обнаружи-вать связь между ними. Я констатировала, что в каж-дом случае, c одной стороны, я потела, c другой стороны, если я казалась немой и оцепеневшей, внутри меня, наоборот, вырастало сильнейшее волнение, вытекающее из изобилия воодушевлений и отречений во всех направлениях одновременно, которое я не понимала, которым я не владела и которое терроризировало меня. Нечто было там.
Нечто было там еще c моего раннего детства, я была в этом уверена. Оно появлялось каждый раз, когда я не нравилась или мне казалось, что не нравлюсь матери. Отсюда и вывод, сейчас, в глухом переулке, o том, что запрещенные матерью удовольствия вызывали внутреннее нечто, оставался лишь один шаг, который я лег-ко преодолела. Я отдавала себе отчет, что и в мои трид-цать c лишним лет я страшно боялась не понравиться матери. B то же время я понимала, что и неслыханный удар, полученный от нее, когда она мне поведала o не-удачном аборте, оставил во мне глубокое отвращение к самой себе: меня невозможно было любить, я не могла нравиться, я могла лишь быть выброшенной. Итак, все уходы, все несоответствия, все разлуки я переживала как покинутость. Просто опоздание на метро будоражило внутреннее нечто. Я была неудачницей и, следо-вательно, терпела поражение во всем.
Было просто и ясно. Почему я сама не пришла к этим выводам? Почему я не применяла их каждый раз, ког-да чувствовала беспокойство? Потому что до этого я ни c кем o них не говорила. Любой страх я переживала изо-лированно и обязательно загоняла, без комментариев, как можно глубже. Достигнув возраста, когда можно бы-ло рассуждать по поводу принципов матери (принципы класса, к которому я принадлежала) и определить их как плохие, абсурдные и лицемерные в большей части, было уже точно слишком поздно, промывание мозгов произошло уже полностью, семена были зарыты глубоко, без возможности пробраться наружу. Я никогда не видела сигнал «запрещено» или «покинутость», которые следовало уничтожить простым пожиманием плеч,
Когда я входила в их область, наоборот, я встречалась c ужасной сворой, которая преследовала меня, крича «виноватая», «плохая», «помешанная»; давнее нечто, притаившись в самом темном углу разума, воспользовалось царившим во мне хаосом, моим сумасшедшим бегом, схватывало за горло, и кризис начинался. Когда я пыталась понять, я не достигала никакого результата, ибо я стерла «запрещено матерью», «покинута матерью» и вместо этого написала «виновата», «сумасшедшая». Я была сумасшедшей, это было единственное объяснение, которое я могла дать.

Все было так просто, что казалось невероятным. И все же, такова была реальность, y меня исчезли пси-хосоматические нарушения: кровь, ощущение, что ста-новлюсь глухой и слепой. И тревога появлялась реже, два-три раза в течение недели.
Несмотря на это, я еще не была нормальной. Я уста-новила несколько маршрутов по городу, которые могла пройти, не очень-то боясь. Но остальные передвижения мне еще были заказаны. Я продолжала жить в постоян-ном страхе перед людьми и вещами, еще обильно поте-ла, меня еще загоняли, мои кулаки сжимались, голова втягивалась в плечи, и меня особенно мучила галлюци-нация. Постоянно одна и та же, обычная, точная, всегда неизменная. Именно это ее совершенство пугало меня еще больше.

B первые месяцы терапии однажды я намекнула на это:

Знаете, доктор, иногда со мною происходит что-то странное: я вижу глаз, который смотрит на меня.
- О чем вам напоминает этот глаз?
- Об отце... Я не знаю, почему я это говорю, ибо у меня нет никакого воспоминания o глазах отца. Я знаю, что они были черные, как и мои, это все, что я o них помню.

Потом я говорила o другом. Я и не заметила, как избежала опасности. Одним пируэтом. Но я знаю, что препятствие галлюцинации было там и что однажды при-дется его преодолеть, чтобы идти дальше.
Тревоги, появившиеся от «запрещенного удоволь-cтвия», «покинутости», уже можно было легко опровер-гнуть, я стала способной изгонять их раньше, чем они пускали корни. Но остальные, те, которые еще мучили меня, которые делали невозможным мое проживание вместе c остальными, откуда они возникали, где можно было бы найти их источник? Я топталась на месте. На-cтал, наверное, момент заговорить o галлюцинации.
Однажды я почувствовала себя достаточно сильной, чтобы смогла это сделать, мое доверие к доктору было достаточно большим. Я уже не боялась, что он отправит меня в психиатрическую клинику.
Так что я устроилась на кушетке. Лежа c распро-cтертыми руками и ногами, я проверила, на месте ли материал: мать, красная земля, ферма, все тени, все силуэты, все запахи, все освещения, все шумы, особенно девочка, которой предстояло рассказать так много.

И я заговорила.
- Иногда со мною происходит что-то странное. Это не появляется ни разу, когда y меня кризис, но каждый раз провоцирует кризис, потому что вызывает y меня очень сильный страх. Это может случиться и если я од-на, и если со мной один или несколько человек. Кста-ти, чаще всего это происходит так: если я c кем-то, то левым глазом я вижу человека, стоящего передо мной, декорацию в самых незначительных деталях, a правым глазом, c такой же точностью, - трубу, которая прикладывается к моей глазной орбите, медленно. Kогда она фиксируется там, я вижу через другой конец трубы глаз, который смотрит на меня. Эта труба, этот глаз такие же живые, как и то, что я вижу левым глазом. Устанавливается реально, именно в плане того, что я в эту минуту переживаю, в том же свете, в том окружении. То, что я вижу левым глазом, имеет то значение для существования, как и то, что я вижу правым глазом. Разница лишь в том, что одна визуальная перцепция предоставляет нормальный спектакль, в то время как другая терроризирует меня. Мне никогда не удается уравновесить эти две реальности. Я теряю ориентацию, потею, хочу сбежать, становится невыносимо. Смотрящий на меня глаз не прильнул к трубе, как мой, в противном случае в трубе было бы темно, она была бы закрыта c обоих концов. B трубе, следовательно, не со всем темно, a глаз находится в полном освещении, очень близко к отверстию, очень точный, очень внимательный. От этого глаза я потею, потому что его тяжелый взгляд, направленный на меня, очень строгий. Не сердитый, a холодно строгий, c оттенком презрения и равнодушия. Он ни на минуту не оставляет меня, смотрит напряжен-но, невежливо. Выражение не меняется никогда. Если я опускаю веки, ничего не решается, глаз остается же-стоким, ледяным. Исчезает так же, как и появился, тут же. После этого я начинаю дрожать: y меня начинается кризис. И очень сильное ощущение стыда. Я стыжусь этого глаза больше, чем остальных проявлений моей болезни.
Вот, я все сказала, обнажила себя полностью. Я зна-ла, что я дошла до важной точки анализа. Если я не най-ду объяснение галлюцинации, мне не удастся прогрес-сировать, никогда не удастся вести нормальную жизнь.

Тогда доктор сказал:

Труба, o чем она вам напоминает?
Я почувствовала раздражение, услышав из его уст эти слова. Я ясно понимала, на что он намекает труба - бумажный кран, выход из живота матери. Нет, это было не. то. Если 6ы было так просто, я 6ы сама обнаружила. Мне хотелось встать и убежать. Меня выводил из себя этот маленький и немой паяц, c его безразличием и спо-койствием знатока.
- Вы напоминаете мне священников. Ничего дру-гого вы не стоите. Вы большой священник зада! Ибо с вами мы все время должны топтаться на месте. Это вызывает y меня отвращение, вы вызываете y меня от-вращение. Вы противный тип, слyшающий целый день мерзости одних и других. Вы гадкий. Почему вы выбра-ли слово «труба»? Вы очень хорошо себе представля-ете, что труба не то слово, которое заставило бы меня думать o гирляндах роз.

Скажите без рассуждений, o чем вам напоми-нает слово «труба»?
- Труба напоминает мне о трубе. Труба есть тру-ба... Труба напоминает мне o трубке... o тоннеле. Тон-нель напоминает мне o поезде... B детстве я часто пу-тешествовала. Каждое лето мы проводили во Франции и в Швейцарии. Мы садились на судно, затем на поезд. B поезде я боялась ходить по-маленькому. Мама при-держивалась очень строгих принципов гигиены, и ей везде мерещились микробы.
Я несла вздор, несла вздор. Девочка примкнула ко мне. Я была девочкой, мне было три-четыре года, мы как раз сошли c корабля во Франции, неудобное место, где все время надо было вести себя прилично, все время говорить: «Здравствуйте, мадам, здравствуйте, месье, спасибо, мадам, спасибо, месье, до свидания, мадам, до свидания, месье». Место, где я не имела права снимать туфли и ходить босиком, место, где было запрещено вымолвить хоть словечко за столом и где я должна бы-ла просить разрешения выйти, место, где приходилось мыть руки двадцать раз в день.
Стояло лето. Мы ехали поездом, было жарко, я ску-чала, это было длинное путешествие. Я попросилась сделать по-маленькому. (Для этого я должна была ска-зать Нани: «Nany, number one, please».) Нани переда-ла маме мою нужду «numbeurreouane» (когда мне хо-телось по-большому, она говорила «numbeurretout»). Тогда им пришлось поискать специальный сверток в багаже - аптечку. Аптечка мне ничего хорошего не сулила, лишь вещи, которые причиняют зло, которые жгут, как йод или эфир, которые тянут волосы, как ре-зинка. Зачем нужна была аптечка, чтобы идти делать по-маленькому в поезде? Это меня настораживало.
Наконец, они нашли то, что искали, между короб-ками со шляпами, чемоданами c туалетными принад-лежностями и т. д. и мы вместе вышли в кулуар. Мы продвигались, мать впереди, Нани за ней, держа аптеч-ку, a я посередине. Я могла размять ноги, было лучше, чем в купе. Когда мы добрались в конец вагона, туда, где находился туалет, нас трясло, как овощи в корзи-не, и, в довершение всего, стоял такой шум! Нам было трудно устоять на ногах. Мать и Нани хватались за что попало, что касается меня, я хваталась за их юбки. Было забавно. Менее забавным был запах в том месте: резкий запах мочи, что-то грубое, неприличное, постыдное.
Мать сказала Нани: «Дай мне девяностоградусный спирт. Ты вытри крышку и унитаз, a я вытру раковину заодно мы ей помоем лицо и руки, она уже черная от углевого дыма. Эта девочка на удивление быстро пачкается».
Они упрямо стали тереть то вонючее место, пользу-ясь большими ватными тампонами, замоченными в де-вяностоградусном спирте. Мать говорила: «Здесь полно микробов». O микробах она меня уже информировала, это были те маленькие зверушки, которые подточили легкие отца и погубили мою маленькую сестру. Мне уже было не до маленькой нужды, но я не осмеливалась ска-зать им об этом. Мне казалось, что туалет кишит неви-димыми скорпионами, крошечными змеями, скрытыми осами. Бесконечная тряска и ужасный шум.
После того как все почистили, женщины натяну-ли белую вуаль на унитаз. Сейчас я могла делать по-маленькому Нани расстегнула мне панталоны. Я была одета в панталоны Petit-Bateau, застегивающиеся пу-говицами на рубашечке c бретельками. Одна пуговица на животе и по одной пуговице по сторонам. Передняя часть панталон оставалась неподвижной, a сзади мож-но было их спускать, хлопковый шнур собирал более или менее спинку в сборках, в зависимости от того, на-сколько ты поправлялась, так же и пуговицы приши-вались все ниже на рубашечке в зависимости от того, насколько ты выросла. «Очень практично», - говорила мать. Нани придерживалась другого мнения.
Итак, мои ягодицы висели в воздухе. Нани взяла меня подмышки и подняла, чтобы посадить на огром-ный унитаз, над которым я держала растопыренные ноги. Она тянула мои панталоны к себе, чтобы я не на-мочила согнутую часть. C горем пополам она пыталась сохранять равновесие, в то же время она держала ме-ня за спину Мать смотрела на эту сцену критическим взглядом: «Давай быстрей, ты видишь, что нелегко».
В эту минуту шум стал оглушительным (должно быть, мы проезжали мимо стрелки). Все колотилось так сильно, что я не понимала, держу ли я голову вверх или вниз. Я посмотрела между ногами и увидела на дне унитаза, в конце круглой и липкой трубы, полно мерзких отходов, грунтовую землю, дефилирующую c головокружительной скоростью. Мне было страшно, страшно, страшно. Это отверстие потянет меня внутрь, проглотит, схватит за письку и раздробит на светлoм щебне после того, как я пройду через отвратительную трубу, полную экскрементов.

Мне больше не хочется делать number one.
- Нет, ты сделаешь. Сейчас, когда все подготовле-но, этого еще не хватало. Скорей.
- Не идет, я не могу
- Ух, уж эти твои капризы. Ты заплатишь мне за это!
Нани, хорошо знающая меня, сказала.
- Мадам, я думаю, она не сделает.
B том переполохе, в том сумасшествии я услышала слабый шум, постоянный, быстрый, равномерный: тук-тук-тук-тук-тук-тук...
Туктуктуктуктуктуктуктуктуктуктук... Мне четыре года, мне тридцать четыре года. Я все еще стояла c раздвинутыми ногами на унитазе в поезде, я лежала на кушетке в глухом переулке. Тук-тук-тук-тук-тук-тук...
У меня уже не было возраста, я не была челове-ком, я была всего лишь тем шумом: тук-тук-тук-тук-тук-тук-тук-тук... быстрый, как раз, два, три в детских играх, ритмичный, как колыбельная песня... Туктук-туктуктуктук... Откуда он шел? Главное узнать, откуда он происходил.
- Доктор, y меня болит голова.
Мне очень плохо, острая боль y основания черепа, острее, чем все, что я чувствовала до этого. Грубые толчки разрывали мой череп.
Пронзительная боль. Волнение от избытка страдания. Корни, ужасно искривляющиеся, крепко схватывающие в своих конвульсиях скелеты драконов, падали, каракатиц, распространяя, по мере того как выходили наружу, несносный запах гнили.
- Доктор, я теряю рассудок! Ужасно, я схожу с ума!
Я знала, что, если прикоснусь к галлюцинации, мне придет конец. Я не должна была последовать тому им-пульсу, который звал меня к ней. Не следовало прони-кать в ту область. Я смогла 6ы жить дальше, как безобид-ный калека, без того, чтобы меня закрыли в психушке. Теперь было слишком поздно, я углублялась в черную деменцию, в опустошающее волнение.

Доктор, помогите мне!
Голова раскалывается! Качается, качается...
Тук-тук-тук-тук-тук-тук-та-р та-ртартамтамтам...
Тук-тук-тук-тук. Шум там, очень близко!
Это первое, что не принадлежит безумию, являю-щееся вне истерии. Я должна его найти. Я ДОЛЖНА ИДТИ K НЕМУ

Я очень маленький ребенок, очень маленькая девочка, которая лишь начинает ходить. Я гуляю в болшом лесу c Нани и c отцом. Я готова сделать «number one please». Нани отвела меня за куст. Долго искала та-кой, который полностью подошел. Ты должна прятать-ся, чтобы делать «number one please». На корточках, я крепко держу заднюю часть панталон Petit-Bateau и смотрю на струю жидкости, выходящую из меня и уходящую в землю между ногами, между моими кра-сивыми новыми лаковыми туфельками. Интересно... Тук-тук-тук-тук-тук-тук-тук-тук-тук...
Шум за моей спиной. Я поворачиваю голову и вижу своего отца, стоящего. Он держит перед одним глазом нечто странное, черное, какое-то железное животное c глазом в конце трубы. Это производит шум! Я не хочу, чтобы он увидел меня, когда я делаю по-маленькому Отец не должен видеть мою попку Я поднимаюсь. Пан-талоны мешают мне при ходьбе. Все же я иду к отцу и бью его изо всех сил. Я бью его как можно сильнее. Я хочу причинить ему боль. Я хочу убить его!
Нани пытается оторвать меня от ног отца, которого я царапаю, которого я кусаю, которого я бью и который продолжает бросать мне вызов c длинненьким круглым глазом. Тук-тук-тук-тук-тук... Я ненавижу этот глаз, эту трубу. Меня одолевает невиданное раздражение, невиданный гнев.
Наконец, отец и Нани начинают говорить со мной. Они говорят мне какие-то слова, которые я не понимаю, и какие-то, которые я понимаю. «Сумасшедшая, очень дерзкая, очень злая, помешанная, невоспитанная! Это плохо, это стыдно! Ты не должна ударять маму, ты не должна ударять папу! Это очень плохо, это постыдно! Наказанная, сумасшедшая! Очень некрасивая, очень дерзкая, сумасшедшая. Стыдно, стыдно, стыдно. Пло-хо, плохо, плохо. Сумасшедшая, сумасшедшая, сумас-шедшая». B конце концов я понимаю: то, что я сделала, скверно, ужасно, и вдруг мне стало стыдно самой себя.

Шум прекратился.

Тишина. Спокойствие. Глубокое спокойствие.
Я разоблачила галлюцинацию, я ее экзорцировала. Я была абсолютно, целиком, полностью уверена, что галлюцинация никогда больше не вернется.
Все вокруг плавало. И возвращалось довольно издалека.
- Доктор, я нашла, все закончилось. Это была гал-люцинация.
- Конечно, теперь сеанс окончен.
Когда я встала, я первый раз почувствовала совершенство моего тела. Мускулы нажимали на все мои конечности c исключительной легкостью. Кожа легко скользила над ними. Я стояла на ногах, я была высо-кoй, выше доктора. Я тихонько и ровно дышала, имен-но таким количеством воздуха, сколько требовали мои легкие. Кости охраняли сердце, качающее беспрерыв-нo мою кровь. Таз был белой орнаментальной чашей, на которой внутренности имели точно то пространство, которое им нужно было. Какая гармония! Ничего не болело, все было просто. Мои крепкие ноги вели меня к двери. Моя рука тянулась к руке доктора. Все это принадлежало мне, все хорошо функционировало. Не пугало меня!

До свидания, доктор.
- До свидания, мадам.

Мои глаза встретились c его глазами, и я уверена, что он увидел в них радость. Какое хорошее дело сдела-ли мы вместе! Не так ли?
Он помог мне, помог мне родить саму себя. Я только что родилась. Я была новой!
Я вышла в глухой переулок. Все было как всегда и все было по-другому. Мелкий дождь моросил по мне приятно, как пудра, по моим свежим и розовым щекам. Затоптанные мостовые ласкали пятки ног под туфля-ми. Рыжее ночное парижское небо высилось надо мной подобно палатке цыганского цирка. Я направлялась к шумной улице, к празднику.
Вдруг, когда я приближалась к концу глухого пере-улка, все стало еще легче, еще проще. Я была гибкой, подвижной. Потому что мои плечи вдруг расслабились, освобождая мои шею и затылок, которые уже много лет были втиснуты в них, так что я уже забыла, как приятно было мягкое веяние ветра по волосам за моей головой.
То, что находилось за моей спиной, было так же мало пугающим, как и то, что находилось впереди меня!
У меня была еще всего лишь одна цель: найти мать и задать ей вопросы.
- Ты помнишь один случай, который произошел со мной, когда я была маленькой: я била отца, потому что он меня снимал, когда я собиралась писать?
- Так оно и было, действительно. Меня там не бы-ло, но я смотрела фильм. Тогда твой отец мне его пока-зал. Кто тебе рассказал об этом?
- Никто. Я сама вспомнила. Меня наказали?
- Конечно. Возможно, тебя не поцеловали перед сном или что-то в этом роде, может, несколько шлепков по попке. Наказание для младенца, не больше. B дет-стве ты была дикой.
- Сколько мне было лет?
- Это просто вспомнить. Первое лето, которое ты проводила во Франции. Твой отец вышел из санатория, он хотел познакомиться c тобой. Это был твой отец, в конце концов... Тебе было пятнадцать-восемнадцать месяцев.
Она посмотрела на меня странным взглядом. Мне почудилось, что я вижу в ее глазах что-то наподобие удивления, сожаления, букета завядших, но все еще пахнущих цветов. Вероятно, тогда она начала любить меня такой, какой я была, так мало похожей на ту, ко-торую она хотела видеть.
Слишком поздно, мне уже нечего было делать c ее любовью.

Глава одинадцатая

Мне потребовались целых четыре года с момента начала анализа, очень большое количество сеансов, для того чтобы понять, что я готова пройти психоанализ. До этого я просто лечилась так, как будто это было какое-то колдовство, своего рода ловкая магия, прикрывающая меня, чтобы я не попала в психиатрическую клинику. Я напрасно продвигалась вперед, я не могла убедить себя, что тот простой факт, что я говорю, окончательно выведет из меня весь тот хаос, то глубокое зло, тот опустошающий беспорядок и постоянный страх. Я ждала, что с минуты на минуту все начнется сначала: кровь, тревога, удушье, дрожь. Я очень удивлялась, видя, что передышки становятся все дольше, я не понимала всей глубины изменений. Я все меньше и меньше по собственной воле находилась во власти других и полагалась на волю случая.

Глухой переулок превращался в лабораторию, будто в замок с закрытыми воротами. Маленький доктор был защитником и свидетелем моих путешествий в бессознательное. Мой путь был уже помечен ориентира-ми, которые он знал так же хорошо, как я. Я уже не мог-ла потеряться.

Сначала я пережила моменты, служившие мне щи-том от внутреннего Нечто, как будто я хотела доказать ему и самой себе, что я не всегда была больной, что во мне существовал скрытый зародыш, который я могла обнару-жить и из которого я могла 6ы развиваться. Я старалась уточнить, как и почему я стала душевнобольной.

Действуя таким образом, я обнаружила сильную лич-ность матери. Я пересматривала сцены, которые я опишу сейчас во имя победы жизни.

Часть летних каникул мы проводили в доме на берегу моря, который назывался «Саламандра». Белый дом с голу-быми ставнями. В главный кулуар выходило восемь спа-лен и в конце - просторная гостиная, комната, выходящая на Средиземное море. На другом конце кулуара был вы-ход во двор, где росли циннии и вьюнки, а также была кухня, служебные помещения, прачечная, умывальная, гараж. Маленький закрытый мир, целиком и полнос-тью предназначенный для воссоединявшейся там семьи, но открытый небу и морю.

Жизнь в «Саламандре» была веселой и ничем не ограниченной. Я проводила дни, бегая в купальном костюме по песку, барахтаясь в воде. Нани всегда была со мной на пляже, где она часами вязала и болтала с гувернантками с соседних дач, обсуждавшими друзей или знакомых.
Еда в «Саламандре» была великолепная, состоящая из гаспачо, салатов, морепродуктов, соусов, прохладительных напитков, фруктовых соков и ликеров, но мне ничего не разрешалось. Дети до десяти лет не должны были сидеть за одним столом со взрослыми. К тому же у детей был особый режим, в англо-американском стиле: злаки, гамбургеры, фрукты и сырые или вареные овощи. Очень полезно для здоровья. Итак, я ела раньше взрос-лых. Нани сидела рядом и наблюдала, как я себя веду, как прожевываю пищу. Потому что мать с большим зна-нием дела говорила: «Хорошо прожеванные продукты усваиваются легче». И Нани повторяла: «Прожевывай, ради бога, прожевывай!»

Однажды вечером в «Саламандре» я уселась перед своей тарелкой в конце стола, приготовленного для взрослого ужина.

Бенуда закрывала ставни, строя мне гримасы у каждого окна. Это была наша вечерняя игра. Часть гостиной освещалась арабской люстрой, казавшейся мне прекрас-ной, потому что была похожа на рождественскую елку. Она состояла из наслоения медных звезд, ее неисчисли-мые длинные консоли поддерживали чаши из цветного стекла: голубые, красные, желтые, зеленые. В этих ча-шах (бывших масляных светильниках) горели лампоч-ки, проецирующие в одну часть просторного помеще-ния разноцветный свет.

Другая часть гостиной оставалась в полумраке. Самый молодой мой дядя, который был на десять лет старше меня, а значит, ему было лет пятнадцать, скучал в боль-шом кресле из пальмовых веток, протянув вперед правую ногу, обтянутую гипсовой повязкой: он страдал из-за то-го, что в суставах перестала накапливаться синовиальная жидкость. Мать объяснила мне, что синовиальная жид-кость подобна маслу, которым Кадер смазывает цепи и пе-дали моего велосипеда. Так вот, мой молодой дядя после одного из падений потерял смазку своего колена. Чтобы вновь обрести ее, он должен был сидеть неподвижно... Он очень любил меня и все время говорил мне комплименты по поводу моих локонов, веснушек, разбитых коленок, платьев. И я очень любила его. Он не был ни взрослым, ни ребенком и все же обладал исключительным превос-ходством быть моим дядей, братом моей матери. Я мог-ла уснуть за столом прямо в середине ужина, так сильно я уставала в дни, которые проводила у моря, на солнце и песке. Дядя, когда еще был трудоспособным, брал ме-ня на руки и нес в мою комнату И я чувствовала его неж-ность перед тем, как крепко засыпала.

Итак, в тот вечер у меня была хорошая «охрана». Нани была рядом со мной, дядя - передо мной, с другой стороны стола, люстра в форме звезды - над головой и море, отдыхающее, что-то шепчущее из своих глубин. Именно тогда Мессуда поставила передо мной полную тарелку овощно-го супа. Я ненавидела этот суп. Особенно кусочки порея, к которому я питала настоящее отвращение. Я не могла его глотать... Он вызывал протест всех моих внутрен-ностей, который невозможно было побороть. Я стиски-вала челюсти, не хотела подносить ложку ко рту. Я про-глатывала жидкость, которая сама скользила по горлу, но не давала пройти ни кусочку овощей, особенно порея.

Подошла мать, красивая, надушенная, с туго зави-тыми волосами. Она поняла ситуацию с первого взгляда.
- Она должна съесть свой суп.
- Мадам, но ее невозможно заставить проглотить ово-щи.
- Дай мне.
Она заняла место Нани, взяла ложку.
- Как тебе не стыдно, тебя приходится кормить, как младенца!
Я ничего не могла поделать, отвращение было слиш-ком велико, я не могла разжать зубы. Мать, нервничая, встала со стула.
- Продолжайте. Она не пойдет спать, пока не съест все, что у нее в тарелке, и больше ничего не получит.
Затем она вышла, а я осталась перед тарелкой с супом, уверенная, что не съем ничего, несмотря на огорчение, которое я могла причинить матери своим поведением.

Несколько мгновений спустя перед домом заскрипел щебень. Кто-то ходил под окнами. Затем в ставню, самую близкую ко мне, ударил камешек. Я открыла рот и про-глотила овощи. Дядя и Нани ничего не говорили. Еще не-сколько мгновений, и второй камешек - и вторая ложка, проглоченная как лекарство. Третий камешек - третий, потом четвертый, пятый глоток. Чтобы побороть отвра-щение, я вцепилась руками в стол. Тогда мой дядя, кото-рый был абсолютно спокоен, сказал:

Ты 6ы лучше съела весь суп, а то сдается мне, где-то рядом старьевщик, и, если будешь плохо себя вести, он заберет тебя к себе.

Старьевщик скупал в богатых кварталах поношенную одежду и продавал ее в других местах. Он медленно хо-дил по улицам, громко крича с равными интервалами: «Старье берем! Старье берем...». Он вызывал во мне на-стоящий ужас, потому что на ремне у него висели кры-синые шкуры, образующие на его бедрах что-то вроде набедренной повязки. Слыша крики старьевщика, я пря-талась, а мать грозилась, что отдаст меня ему, если я не бу-ду слушаться.

Но старьевщик не ходил в «Саламандру», это не мог быть он. И все же я проглатывала содержимое ложки, ко-торую подносила мне Нани.

Вдруг в абсолютной тишине в темноте, существу-ющей как раз для неожиданностей, я услышала совсем близко:

Старье берем! Старье берем!

Он здесь! Я не доела суп! Он заберет меня с собой! Меня охватил ужас, сильная дрожь сотрясла меня, сжа-ла мой живот, да так, как будто я отдавала богу душу. Съеденный суп вышел обратно через мой рот, как гей-зер. Меня схватили спазмы, из меня пошла вода, воздух, потом - пустота. Нани держала мой лоб, а дядя, что бы-ло удивительно, смеялся.

Вернулась мать и вмиг увидела запачканную кра-сивую скатерть. У нее скривилось лицо: я опять разоча-ровала ее. Я поняла ее уловку: она изобразила старьев-щика, чтобы заставить меня съесть суп. Но так, как она задумала, не получилось. В ее глазах и голосе было ис-терическое отчаяние.

Она все же съест суп! Однажды этому ребенку при-дется раз и навсегда перестать капризничать! Я не сдвинусь с места. Мы не сядем ужинать, пока она не закончит.
И тогда я сама съела только что извергнутый суп. И сделала я это не для того, чтобы ей понравиться, а по-тому, что почувствовала в ней что-то опасное, больное, что-то сильнее ее и сильнее меня, что-то более страшное, чем старьевщик.

Потом этот случай вызвал смех у всех членов семьи, несмотря на строгий тон ее голоса. Они пересказы вали друг другу все в мельчайших подробностях. В завершение о матери было сказано: «Она строгая, но справедливая». Эта фраза никак не укладывалась в моей голове. Я не по-нимала, что она означает, я отвергала ее.

2013 Перевод Л. И. Фусу. При цитировании ссылка на источник обязательна. Литературная редакция - Л.М. Лютикова.

В оформлении обложки использован фрагмент работы Алексея фон Явленски «Портрет молодой девушки» (1909 )

© Когито-Центр, 2014 ISBN 978-5-89353-425-2

Доктору, который помог мне родиться

I

Глухой переулок был плохо вымощен камнем, полон ухабов и неровностей, по краям тянулись узкие, местами побитые тротуары. Подобно потрескавшемуся пальцу, переулок проникал между одно-двухэтажными частными домами, прижимавшимися друг к другу, и в конце концов упирался в два забора, покрытых убогой зеленью.

Окна не выдавали ничего сколько-нибудь сокровенного, в них не было никакого движения. Казалось, что ты в провинции, и все же это был Париж, четырнадцатый округ. Здесь не было нищеты, как не было и богатства, это была жизнь мелкой буржуазии, скрывающей свои сбережения в обивке диванов, щербатых ставнях, ржавых желобах и облезлых стенах с облупившейся штукатуркой. Ворота, однако, были солидными, а окна на первых этажах – защищены прочными решетками.

Этот тихий закоулок насчитывал, наверно, лет пятьдесят, ибо сохранял в причудливых строениях следы стиля модерн. Кто обитал в них? Судя по некоторым витражам, дверным молоточкам, сохранившимся орнаментам, можно было предположить, что за этими фасадами жили вышедшие на пенсию люди искусства, завершившие свою карьеру живописцы, престарелые певицы, бывшие мастера сцены.

На протяжении семи лет три раза в неделю я проходила по этому переулку до конца, до забора слева. Я знаю, как здесь идет дождь, как прячутся от холода жильцы.

Я знаю, что летом здесь устанавливается почти сельский образ жизни с вазонами герани и спящими на солнце кошками. Знаю, как выглядит глухой переулок и при свете дня, и ночью. Знаю, что он всегда безлюден. Он кажется пустынным даже тогда, когда какой-нибудь прохожий спешит к своим воротам или шофер выводит свой автомобиль из гаража.

Теперь мне трудно вспомнить, который был час, когда я впервые переступила порог этого дома. Заметила ли я давно не ухоженные растения в садике? Почувствовала ли гальку на узкой мостовой? Пересчитала ли семь ступенек на крыльце? Успела ли разглядеть стену из жернового камня, пока ждала, чтобы открылась входная дверь?

Не думаю.

Зато я увидела смуглого человечка, который протягивал мне руку. Я заметила, что он был худощав, прилично одет и весьма сдержан. Я увидела его черные глаза, непроницаемые, как матовое стекло. Я приняла его предложение подождать в комнате, которую он мне показал, раздвинув шторы. Это была гостиная в стиле Генриха II, где мебель – стол, стулья, буфет, сервант – занимала почти все пространство, демонстрируя вновь прибывшему барельефы в виде гномов и плюща, спиралевидные колонны из резного дерева, медные диски и китайские фарфоровые вазы. Эта уродливость не имела для меня никакого значения. Для меня была важна лишь тишина. Я находилась в настороженном и напряженном ожидании, пока не услышала справа от штор стук открывающейся двойной двери, затем звук шагов двух человек и легкий шорох, после чего входная дверь открылась и голос пробормотал: «До свидания, доктор».

Ответа не последовало, дверь закрылась. И снова легкие шаги к первой двери, короткий скрип паркета под ковром, свидетельствующий о том, что дверь осталась открытой, затем – непонятное движение. Наконец шторы раздвинулись, и человечек пригласил меня в свой кабинет.

Вот я сижу на стуле перед письменным столом. Человек погружен в черное кресло, так что я вынуждена сидеть боком, чтобы разглядеть его. На стене передо мной полки, набитые книгами, к которым приставлена кушетка коричневого цвета с валиком и подушечкой. Доктор явно ждет, чтобы я заговорила.

– Доктор, я уже долгое время больна. Я сбежала из клиники, чтобы встретиться с вами. У меня больше нет сил жить.

Глазами он дает мне понять, что слушает внимательно и что я должна продолжать.

Находясь в прострации, будучи подавленной, отрешенной, замкнутой в своем собственном мире, как я могу найти слова, которые передались бы от меня к нему? Как построить мост, который соединил бы возбуждение и спокойствие, свет и мрак, простиравшийся за каналом, за рекой, полной нечистот, за грозной лавиной страха, которая отдаляла доктора и всех других людей от меня?

Я умела рассказывать истории и даже анекдоты. Но то, что воцарилось во мне, то самое «Нечто», тот стержень моего существа, герметически закрытый, полный движущегося мрака, – как мне рассказать об этом? Это была густая, плотная сущность, пронизанная в то же время спазмами, одышкой и медленными движениями, подобными движениям на морских глубинах. Глаза мои перестали быть «окнами». И хотя они были открыты, мне казалось, что они закрыты и что это – всего лишь два глазных яблока.

Я стыдилась происходившего во мне, этого внутреннего хаоса и возбуждения, и никто не должен был заглядывать туда, никто не должен был об этом знать, даже доктор. Я стыдилась своего безумия. Мне казалось, что любая форма жизни предпочтительнее безумия. Я неустанно плавала в весьма опасных водах, полных течений, каскадов, водоворотов и острых осколков, и, несмотря на это, всегда делала вид, что плыву по озеру тихо, как лебедь. Чтобы полностью спрятаться, я затыкала все свои «выходы»: глаза, нос, уши, рот, влагалище, задний проход, поры, уретру. Чтобы как можно плотнее закрыть эти отверстия, тело предоставило мне много «секреторных возможностей». Некоторые виды влаги сгущались до такой степени, что останавливались в своем движении, образуя плотный блок, в то время как другие, напротив, текли безостановочно, также препятствуя таким образом проникновению чего-либо внутрь.

– Вы можете рассказать мне о лечении, которое вам прописали? О специалистах, которые вас консультировали?

Об этом говорить я могла. Могла перечислять докторов и медикаменты, могла говорить о крови, о ее приятном и теплом присутствии меж моими бедрами вот уже в течение трех лет, о двух выскабливаниях, сделанных мне, чтобы остановить кровотечение.

Это кровотечение, проявляющееся в разной степени, было мне хорошо знакомо. Эта аномалия не была опасной, потому что ее можно было увидеть, измерить, проанализировать. Мне нравилось превращать ее в главный предмет и причину моей болезни. Поистине как могут не пугать эти постоянные кровотечения? Какая женщина не сошла бы с ума от страха, видя, что таким образом из нее вытекает жизненная сила? Как можно не мучиться от постоянного наблюдения этого интимного, вызывающего стеснение и стыд, открытого источника? Как не считать это кровотечение знаком того, что я не могла больше жить среди других? Я запачкала столько кресел, стульев, диванов, кушеток, столько ковров и кроватей! Я оставила столько луж, лужиц, капель и капелек в столь многих залах, гостиных, приемных, коридорах, бассейнах, автобусах и других местах! Я больше не могла выходить.

Как не сказать о тех радостных днях, когда, казалось, кровотечение останавливалось, оно обнаруживало себя лишь следами темно-коричневого, потом охристого, потом желтоватого цвета. В те дни я не болела, могла двигаться, видеть, выйти из своей скорлупы. Кровь в конце концов уходила свертываться в свой маленький мешочек и дремала там целых двадцать три дня, как раньше. В надежде, что будет именно так, я старалась делать как можно меньше усилий. Я двигалась с большой осторожностью, не брала на руки детей, не таскала с базара корзины, не стояла слишком подолгу у кухонной плиты, не стирала белье, не мыла окна: делала все медленно, спокойно, чтобы исчезла кровь, чтобы прекратились любые выделения. Полулежа я что-то вязала спицами, одновременно присматривая за своими тремя детьми. Тайком, определенным движением руки, которое привычка сделала очень быстрым и искусным, я все время следила за своим состоянием. Я умудрялась делать это в любом положении так, чтобы никто не заметил. В зависимости от обстоятельств моя рука пробиралась спереди меж жестких и кудрявых волосинок, пока не находила теплое, мягкое и влажное местечко гениталий, затем, разумеется, отдергивалась, или же рука легко проскальзывала между ягодицей и бедром и тут же погружалась в глубокое отверстие, после чего быстро отодвигалась. Я не сразу смотрела на кончики пальцев – готовила себе сюрприз. А если ничего нет? Иногда это было что-то столь незначительное, что приходилось довольно сильно скрести ногтем большого пальца кожу на указательном и среднем пальцах, чтобы заметить чуть окрашенное выделение. Тогда я чувствовала себя счастливой: «Если больше не сделаю ни одного движения, то это прекратится полностью». Я цепенела, будто спала, изо всех сил надеясь снова стать нормальной, быть как все. Я бесконечно занималась хорошо известными женщинам подсчетами: «Если месячные заканчиваются сегодня, то следующие будут… сейчас посмотрим, в этом месяце тридцать или тридцать один день?». Я предавалась расчетам, радости, мечтам, пока не вздрагивала от еще скрытой, мягкой, но уже ощутимой, энергичной нежности сгустка, который приносил вслед за собой кровь. Густая спешащая лава, падающая из кратера, проникающая во все отверстия, струящаяся, теплая. И сердце опять начинало стучать, и возвращалась тревога, и исчезала надежда – я вновь бежала в ванную комнату. А кровь уже успевала пробежать по коленям и дальше по ногам каплями красивого ярко-красного цвета. Столько лет, прожитых в бесконечном кошмаре ожидания этой крови!

Меня осматривало множество гинекологов. Я отлично знала, как надлежало придвинуться к краю гинекологического кресла, но прежде водрузить свои раздвинутые ноги на высокие опоры. Открытые внутренности вверялись теплу лампы, глазам доктора, пальцам в тонких резиновых перчатках, красивым и страшным стальным инструментам. Я закрывала глаза или упорно смотрела в потолок, в то время как внутри себя я чувствовала ловкие прикосновения пальцев, производивших совсем неделикатные изыскания. Насилие!

Все это оправдывало, как мне казалось, мою собственную неуравновешенность, делая ее более приемлемой, менее сомнительной. Ну разве можно отправить в психушку женщину лишь потому, что она кровоточит, и потому, что это приводит ее в ужас? И пока я говорила только о крови, только она одна и была видна, и не было видно того, что за ней скрывается.

Итак, я сидела рядом с доктором в тишине дома в стиле барокко, в конце глухого переулка, молчаливая, покорная и любезная – такая, какой должна была быть кровь в полости моего живота. Я еще не знала, что это место и этот человек станут отправной точкой всего, что случится затем в моей жизни.

Я охотно рассказывала о своем визите несколько недель назад к одному известному профессору, врачу-гинекологу.

Специалист, одетый в короткий белый халат и брюки в американском стиле, засунул свою правую руку внутрь меня, а левой начал давить на мой живот, в одном месте, в другом, посередине, толкая мои кишки вниз, туда, где орудовали его одетые в перчатки пальцы, примерно так, как это делает хозяйка, чтобы вытащить из цыпленка потроха одним движением. Я ожидала, что мои внутренности начнут издавать слабые звуки, которые обычно появляются при хождении по грязи: «плюх», «шлеп», «хлюп». Потолок был белым, как «белая ложь» – ложь во спасение. Безгранично белый, настолько, что в нем полностью исчезали отражения больных деформированных влагалищ, девственно белый, способный поглощать мерзкие образы моего воображения.

После тщательного осмотра профессор встал, снял перчатку и, в то время как я продолжала лежать в кресле с раздвинутыми ногами, заявил: «Пока что у вас нет ничего, кроме фиброматоза матки. Я советую вам избавиться от нее, и как можно быстрее. Если нет, то у вас будут серьезные проблемы, и гораздо раньше, чем вы думаете. Давайте уточним дату операции. Увидите, после этого все будет хорошо. Не будем откладывать, я прооперирую вас на следующей неделе. Посмотрим, какой день вас больше устраивает? Понедельник или вторник?» Я сказала: «Вторник». Затем он указал, какие обследования мне следует пройти, чтобы можно было лечь в клинику. Я отдала ему деньги, поблагодарила и ушла.

Мне было около тридцати лет, и мне не хотелось оставаться без того мешочка и без тех двух шариков. Я не хотела, чтобы текла кровь, но в то же время я хотела сохранить этот узелок в своем животе. Нечто настойчиво возмущалось в моей голове. Я быстро спустилась по мраморной лестнице с колоннами, коврами, ровными медными карнизами, с зеркалами на площадках и оказалась на улице, на широком светло-сером тротуаре одного из красивых кварталов города. Я побежала, спустилась в метро. Там мое внутреннее Нечто охватило меня уже всю, вонзая свои корни в мою фиброматозную матку. Фиброматоз! Какое ужасное слово! Каверна, наполненная кровянистыми волокнами. Отверстие, чудовищно набухшее. Жаба, набитая гнойниками. Каракатица!

Для душевнобольных слова, как и предметы, живут, подобно людям и животным. Они трепещут, исчезают или, наоборот, приумножаются. Пройти через слова – это все равно, что пройти через толпу. Остаются образы, силуэты, быстро уплывающие из памяти, а иногда надолго в ней закрепляющиеся неизвестно почему. Для меня в то время только одно слово, отделенное от массы остальных, оживало, становилось самым значительным, жило внутри меня, не оставляло в покое, мучило, вновь появлялось ночью и ждало моего пробуждения.

Я тихонько открывала глаза, выходила из гнетущего, «химического» сна, в который меня ввергали транквилизаторы. Вначале я чувствовала себя абсолютно здоровой. Я чувствовала время, солнце. Все шло своим чередом. Я поднималась на поверхность сознания. Секунда, две, может, три. ФИБРОМАТОЗ! Шлеп! Разлившийся, как обильная струя жирной краски на чистой стене. Меня неизменно бросало в дрожь, сердце колотилось, я задыхалась от страха. Так начинался мой день.

Я должна вспомнить и вновь обрести ту позабытую женщину, более чем позабытую, практически растворившуюся. Она ходила, она говорила, она спала. Меня волнует мысль о том, что видели ее глаза, слышали ее уши, чувствовала ее кожа. Ибо именно моими глазами, моими ушами, моей кожей, моим сердцем жила та женщина. Я рассматривала свои руки, те же руки, те же ногти, то же кольцо. Она и я. Она – это я. Сумасшедшая и я начинали совершенно новую жизнь, полную надежд, жизнь, которая уже не могла быть плохой. Я оберегала ее, а она одаривала меня воображением и свободой.

Чтобы рассказать о моем превращении, о рождении, я должна отдалиться от той сумасшедшей, держать ее на расстоянии, раздвоиться. Я вижу ее на улице, она спешит. Мне известны ее старания, я знаю, сколько усилий ей приходится прилагать для того, чтобы выглядеть нормальной, прятать свой страх за взглядом. Я вспоминаю, как она стоит со втянутой в плечи головой, печальная, поглощенная усиливающимся внутренним беспокойством, отводящая глаза. Чтобы только ничего не обнаружилось! Больше всего она была озабочена тем, чтобы не упасть на улице, чтобы ее не схватили другие и не повезли в больницу. Мысль, что она уже не в состоянии совладать с безумием, нараставший поток которого в один день разрушил бы дамбу и широко разлился, бросала ее в дрожь.

Маршрут ее походов все больше сокращался, и в один прекрасный день она перестала выходить в город! Потом в какой-то момент ей пришлось сократить и свои передвижения внутри дома. Капканы множились. Последние месяцы перед тем, как ее отдали в руки врачей, она могла жить лишь в ванной. Белая комната, кафель ромбиком, слабый свет из окошка в форме полумесяца, почти целиком закрытого ветками массивной ели, стучащими в окно в ветреные дни. Комната, в которой должно пахнуть только антисептиками и туалетным мылом. Ни пылинки по углам. Пальцы скользят по плитке, как по льду. Никаких следов разложения или брожения. Лишь неразлагающаяся материя или, по крайней мере, разлагающаяся столь медленно, что невозможно было представить ее окончательно испортившейся.

Между биде и ванной – именно там ей было уютнее всего, когда она не могла больше справляться с внутренним Нечто.

Там она пряталась, ожидая, когда лекарства возымеют действие. Сворачивалась калачиком: пятки касались ягодиц, а руки изо всех сил прижимали колени к груди, ногти впивались в ладонь так сильно, что в конце концов образовывались ранки, голова качалась во все стороны, будто налитая свинцом, а кровь и пот текли ручьями. Это Нечто, которое состояло из чудовищного клокотания образов, звуков, запахов, рассеивающихся во всех направлениях сокрушительными толчками, разрушало связность любого суждения, делало абсурдным любое объяснение, бесполезной любую попытку упорядочения, пробиваясь наружу сильной дрожью и противным потом.

Кажется, когда я в первый раз пошла к психоаналитику, был вечер. Или, может быть, у меня просто сохранилась ностальгия по одному из тех поздних сеансов в конце глухого переулка вдали от холода, от всех остальных, от сумасшедшей, от тьмы. Это был один из тех сеансов, когда я осознала, что вынашиваю себя, что рождаюсь. Появлялись светлые перспективы, дорога становилась шире, и я это понимала. Сумасшедшая уже не была той женщиной, которая существовала лишь затем, чтобы спрятать свою дрожь в туалетах бистро, которая убегала от безымянного врага, кровоточила на тротуарах, разбрызгивала свой страх по ванной комнате, той больной, которая не хотела, чтобы к ней прикасались, смотрели на нее, чтобы к ней обращались. Сумасшедшая становилась женщиной – нежной, чувственной, полноценной. Я начинала принимать сумасшедшую, любить ее.

Первый раз я пришла в глухой переулок с мыслью побыть какое-то время под присмотром доктора, который не отправит меня в больницу (я знала, что психоаналитики не отправляют туда своих пациентов). Я боялась госпитализации так, как боялась операции, которая ампутировала бы мне весь живот. Я сбежала из психиатрической клиники, чтобы оказаться в глухом переулке, но боялась, что явилась слишком поздно и что мне придется туда вернуться. Мне казалось, что это неизбежно, особенно когда внутреннее Нечто дополнилось галлюцинацией. Кстати, я твердо решила не говорить доктору об этой галлюцинации. Мне казалось, что, если я это сделаю, он не сможет заботиться обо мне и немедленно отправит туда, откуда я пришла. Эпизодическое присутствие живого глаза, направленного на меня, реально существующего, но существующего только для меня (это я понимала), казалось мне признаком настоящего безумия, неизлечимой болезни.

Мне было почти тридцать лет, физическое здоровье мое было отменным, и, закрывшись в своей скорлупе, отдалившись от детей, я могла бы наслаждаться этим здоровьем еще лет пятьдесят и, может быть, полностью подчинилась бы своей судьбе. И я, наверно, отказалась бы бороться, если бы не дети. Ибо борьба против внутреннего Нечто была изнурительной, и я все чаще и чаще прибегала к лекарствам, которые переносили меня в липкое и приятное небытие. Мои дети были маленькими человечками, которых я очень ждала. Они не появились на свет просто так, случайно. Еще в раннем детстве я говорила себе: «Когда-нибудь у меня будут дети, и я построю вместе с ними и для них жизнь, полную тепла, любви, нежного покровительства, веселья». Это было то, о чем я мечтала, еще когда была маленьким ребенком. Дети появились на свет, привнеся в мир свою совершенно новую жизнь. Они были очень крепкими, совсем разными, хорошо росли. Мы обожали друг друга. Мне нравилось смеяться вместе с ними, мне нравилось напевать им песенки.

Потом все пошло прахом: появилось внутреннее Нечто, затем ушло, вернулось и больше не покидало меня. Оно так завладело мной, что я была поглощена только им. Какое-то время вначале я думала, что смогу жить со своим Нечто так, как другие живут с одним глазом или с одной ногой, с болезнью желудка или почек. Некоторые медикаменты действительно загоняли его в дальний угол, где оно не шевелилось. Тогда я могла слушать, говорить, ходить, могла гулять с детьми, рассказывать истории, чтобы их развеселить. Потом действие медикаментов постепенно ослабло. Я стала принимать двойную дозу, тройную. И однажды я поняла, что стала настоящей пленницей внутреннего Нечто. Я консультировалась у огромного количества врачей. Кровь теперь текла безостановочно.

Изредка у меня ухудшалось зрение. Я жила будто в тумане, все становилось мутным и опасным. Голова втягивалась в плечи, кулаки сжимались, готовые к обороне. Сердцебиение доходило до 130–140 ударов в минуту, и это длилось в течение всего дня, было ощущение, что сердце вот-вот пронзит грудную клетку и выскочит, колотясь на виду у всех. Его трепещущий ритм истощал меня. Мне казалось, что все вокруг слышат, как оно бьется, и от этого мне было стыдно.

У меня появились две мании – два действия, которые я повторяла по тысяче раз в день. Одно, уже описанное мною, состояло в том, чтобы проверять, в каком состоянии находится ток моей крови, а второе – в том, чтобы измерять пульс. Как и в случае с кровью, я действовала тайком, так, чтобы никто не заметил. Мне не хотелось, чтобы кто-то, видя, как я ощупываю запястье своей руки, говорил: «Что случилось, вы плохо себя чувствуете?». Кровь и пульс были двумя самыми чувствительными, ощутимыми приметами моей болезни. Эти были два симптома, позволявшие мне изредка, когда больше невозможно было выдержать, говорить: «Я сердечница. У меня рак матки». И я опять начинала ходить по врачам. А смерть давала о себе знать еще сильнее своими плохо пахнущими жидкостями, продуктами разложения, червями, ломкими костями.

Слова, которые ранят, слова, которые исцеляют [Как разумно и мудро подбирать слова] Телушкин Джозеф

12. Слова, которые исцеляют

12. Слова, которые исцеляют

Арт Бучвальд, юморист, написавший приведенный ниже пассаж, показывает, сколько добра может сделать один человек всего лишь несколькими простыми словами и поступками.

На следующий день я был в Нью-Йорке и ехал с другом в такси. Когда мы вышли, друг сказал водителю: «Спасибо за поездку. Вы прекрасно вели машину».

Таксист был на секунду поражен, а затем сказал: «Это “наезд” или что?»

«Нет, уважаемый, я не “наезжаю” на вас. Я просто оценил ваше хладнокровие в жарком дорожном потоке».

«Ладно», – сказал водитель и успокоился.

«Что все это означает?» – спросил я.

«Я пытаюсь вернуть любовь обратно в Нью-Йорк, – сказал он. – Я верю, только она может спасти этот город».

«Как может один человек спасти Нью-Йорк?»

«Не один человек. Думаю, я подарил водителю настроение на весь день. Предположим, у него будет сегодня еще двадцать пассажиров. Он проявит любезность к этим двадцати, поскольку кто-то был любезен с ним. Те пассажиры, в свою очередь, будут любезны со своими работниками или владельцами магазинов, посетителями или просто со своими домашними. Постепенно доброжелательность распространится, по меньшей мере, на 1000 человек. А это не так уж плохо, согласись».

«Но в том, чтобы передать свою доброжелательность дальше, ты зависишь от этого таксиста».

«Я не завишу от него, – продолжал мой друг. – Я понимаю, что система может давать сбой, но сегодня я буду иметь дело с еще десятком людей. Если из этих десяти я смогу сделать счастливыми хотя бы трех, то в результате косвенно повлияю на отношение еще 3000 человек».

«Это все хорошо на словах, – признал я, – но не уверен, что так будет на практике».

«Если этого не случится, ничего не будет потеряно. Я не потратил своего времени, говоря человеку, что он хорошо сделал свое дело. Он не получил ни больших, ни маленьких “чаевых”. Если мои слова не были услышаны, что с того? Завтра появится другой водитель такси, которого я попытаюсь сделать счастливым».

«Ты несколько чудаковат», – сказал я ему.

«Это показывает, насколько ты стал циничен…»

Мы проходили мимо строящегося здания, и там сидело пятеро рабочих, они обедали. Мой друг остановился: «Потрясающую работу вы делаете. Наверняка это достаточно трудно и опасно», – пятеро мужиков с подозрением посмотрели на моего друга.

«Когда закончите?»

«В июне», – проворчал один.

«Хм, впечатляет. Вам всем есть чем гордиться».

«Когда те люди переварят мои слова, они станут относиться к ним лучше. И город получит какую-то пользу от их счастья».

«Но что ты можешь сделать один?! – протестовал я. – Ты всего лишь один человек».

«Самое важное здесь – не потерять силы духа. Сделать людей в городе снова добрыми – задача не из легких. Но если я смогу заручиться в своем предприятии поддержкой других людей…»

«Ты только что подмигнул весьма заурядной женщине», – заметил я.

«Да, я знаю, – ответил он мне. – Если она школьная учительница, то у ее класса будет замечательный день».

Представьте себе, какой бы стала жизнь, если бы друг Бучвальда в своем предприятии смог заручиться поддержкой других людей.

К сожалению, мы слишком далеко отстоим от такого утопического мироустройства. На деле большинство из нас завалено своими собственными проблемами, или слишком ленивы, равнодушны или циничны, чтобы представить: то, что мы делаем или говорим, играет какую-то роль.

Два первых раздела данной книги были посвящены словам, которыми люди друг друга ранят, обычным словам, которыми мы пользуемся при выражении своего гнева, критики или осмеянии кого-то. Исцеляющие слова тоже достаточно «обычны», мы все их знаем, но лишь мало ими пользуемся.

Мой друг, редактор Элиза Петрини, как-то раз указала на это своим вопросом: «Кто не станет использовать волшебное заклинание, если знает, что оно излечит любимого человека от ужасной болезни? Однако обычные, не волшебные, слова обладают столь же несомненной способностью облегчить «душевную боль» других». К сожалению, целительные слова часто не являют свою волшебную силу столь же быстро, как слова, которые ранят. То, что ранящие слова имеют, как правило, большую силу, чем слова исцеляющие, можно назвать одной из несправедливостей жизни. Сотни «Я тебя люблю» или «Ты моя радость», сказанных ребенку, могут не оказаться достаточно сильными, чтобы преодолеть долговременный результат от кратких вспышек вроде «Ну что ты за дурак (или идиот, или кретин)!», или «Ты эгоист, который никогда ни о ком не заботится!», или «Что же такого я натворила, что Господь наказал меня тобой?» Часто, чтобы исцелить кого-то, нам необходимо из раза в раз подкреплять свои позитивные слова, повторяя их. Но это стоит того.

И хотя большинство из нас признает целительную силу слов, мы часто бываем скупы на них. Представьте следующий разговор, произошедший на еврейских похоронах. После службы все ушли с кладбища, и там остались только плачущий супруг и раввин. Супруг еще долго оставался на могиле, пока, наконец, раввин не подошел к нему: «Служба давно закончилась, и уже пора уходить», – сказал он.

Супруг махнул на него рукой: «Вы не понимаете. Я любил свою жену».

«Уверен, что любили, – ответил раввин, – но вы здесь уже очень долго. Теперь пора уходить».

И снова муж сказал: «Вы не понимаете. Я любил свою жену».

И опять раввин посоветовал ему уйти.

«Но вы не понимаете, – сказал ему супруг – я любил свою жену и однажды почти сказал ей об этом».

Почему? Для одних причина кроется в неразрешенном гневе или беспомощности перед лицом потребностей других. Для других это может быть следствием недостатка воображения, просто незнанием того, что можно в этом случае сказать. Давайте обратимся к случаю Яна О’Гормана, десятилетнего мальчика из Оушнсайда (штат Калифорния), у которого обнаружили рак. Врачи назначили ему десятинедельный курс химиотерапии, предупредив, что за это время у него выпадут все волосы. Чтобы избежать страха и боли от наблюдения того, как его волосы постепенно пропадают, мальчик обрил голову наголо.

Можно только представить чувства Яна, когда он спустя несколько дней пришел в школу преждевременно облысевшим и обнаружил, что остальные тринадцать мальчиков из его пятого класса, а также их учитель, встречают его с начисто выбритыми головами.

Насколько красноречивое выражение сопереживания! Когда стремление облегчить чью-либо боль достаточно глубоко, почти всегда можно найти слова или поступки, которые существенно изменят ситуацию.

Повседневная жизнь иногда требует от нас достаточно драматичных поступков. Все хотят знать, что о них заботятся, их благие поступки встречаются с благодарностью, другие их любят. Все так просто. И если они уже слышали о подобном чувстве в понедельник, это совсем не значит, что им нет нужды слышать об этом снова во вторник. Это главная причина, почему слова, которые исцеляют и вдохновляют, должны повторяться снова и снова. {17}

Раввин Ример однажды посвятил свою проповедь Йом-Кипур, самое важное учение, которое раввин дает в течение года, тому, что можно назвать «Четыре фразы для жизни». Он призвал многочисленных прихожан в синагоге, в течение следующего года говорить чаще, чем это делалось раньше, четыре фразы:

– Спасибо.

– Я тебя люблю.

– Как ты?

– Тебе что-нибудь нужно?

Всего четыре короткие фразы.

Благодарность

Чтобы научиться говорить «спасибо», необходимо сперва развить в себе чувство благодарности. На иврите это называют акарат-атов , что буквально означает признание того добра, которое сделал для нас другой человек.

Иногда подобную благодарность можно выразить простым «спасибо», а иногда пожизненной преданностью.

Леопольд Пфеферберг был одним из 1100 евреев, которых спас Оскар Шиндлер во время Холокоста. В 1947 году, перед тем, как Пфеферберг и его жена эмигрировали из Германии, он пообещал Шиндлеру, что «сделает его имя известным всему миру». Вскоре он узнал, что Шиндлер оказался лишенным средств к существованию, и помог ему 15 000 долларов, которые в конце 1940-х годов были существенной суммой.

В 1950 году Пфеферберг (позже сменивший фамилию на Пэйдж) перебрался в Лос-Анджелес и открыл в Беверли-Хиллс магазин изделий из кожи, где его постоянными покупателями были знаменитые голливудские актеры, писатели и режиссеры. Он пытался вызвать у них интерес к истории Шиндлера. Как-то раз, когда жена одного известного кинорежиссера принесла на починку две дорогих дамских сумочки, он сказал ей: «Если вы поможете мне встретиться с вашим мужем, то вам не придется платить за ремонт ваших сумочек». Муж пришел, и Пфеферберг рассказал ему о Шиндлере. Заинтригованный, режиссер написал версию киносценария, но, к сожалению, ни одна студия не проявила к этому интерес.

Пфеферберг был непоколебим: на протяжении 1960-х и 1970-х годов он продолжал рассказывать всем, кому мог, об Оскаре Шиндлере. Пока наконец в октябре 1980 года к нему в магазин не зашел купить портфель австралийский писатель-романист Томас Кенэли. Когда Пфеферберг узнал, что Кенэли – писатель, он тут же рассказал ему историю Шиндлера, и попросил написать о нем книгу.

Опасаясь, что еще одна возможность осуществить свое обещание, данное 33 года назад, теперь уже покойному Шиндлеру будет упущена, Пфеферберг не сдавался. «Я был учителем, – сказал он Кенэли – и прошел через это. Я расскажу вам все, что знаю. Сделав небольшое исследование, вы будете хорошо осведомлены об этом периоде истории. Как ирландский католик и выдающийся писатель вы сможете написать о Холокосте более убедительно. Вы говорите, что ничего не знаете о страданиях евреев… ирландский народ страдал на протяжении четырехсот лет… [а] людские страдания одинаковы, будь то страдания евреев или ирландцев».

Кенэли тут же дал себе обещание написать книгу. Опубликованный в 1982 году «Список Шиндлера» получил громкое признание во всем мире. Впоследствии Пфеферберг выступал в роли технического консультанта Стивена Спилберга, когда тот работал над одноименным фильмом, получившим в 1994 году «Оскара» .

Обещание, данное Леопольдом Пфефербергом Оскару Шиндлеру в 1947 году, наконец было исполнено. Будучи человеком, который также понимал значимость благодарности, Кенэли посвятил «Список Шиндлера» Леопольду Пфефербергу. Стивен Спилберг, также желая выразить благодарность, закончил свой фильм сценой на католическом кладбище в Иерусалиме, где показал оставшихся в живых «евреев Шиндлера», собравшихся у могилы добродетельного человека, чтобы почтить его память.

Конечно, обычно выражение благодарности осуществляется не в столь большом масштабе. В Талмуде говорится, что «тот, кого товарищ научил даже одной главе, одному правилу, одному стиху, одной фразе, даже одной букве, должен оказывать ему уважение». Во исполнение этого учения, когда раввинский мудрец Рав, живший в III веке, услышал, что его первый школьный учитель умер, он в знак скорби разорвал на себе одежду. Этот поступок можно счесть гиперболизацией, но для того, кто глубоко понимает значимость благодарности, это имеет важное значение. Если вы в состоянии читать и понимаете, что большая часть того, что вы смогли достичь в жизни, происходит из вашего умения читать и писать, то разве вы не обязаны пожизненной благодарностью тому человеку, который научил вас грамоте?

В другом учении о благодарности, содержащемся в Талмуде, говорится о раввине II века Бен Зома, он был благодарен людям, которых никогда не встречал, но которые обогатили его жизнь. Как говорил сам Бен Зома: «Какую работу нужно было сделать Адаму [первому человеку на Земле], чтобы добыть себе хлеб на пропитание? Он пахал, сеял, жал, вязал снопы, молотил собранный урожай, провеивал его от шелухи, отбирал и молол зерно, замешивал тесто и пек хлеб. И лишь потом он ел. А я утром просто встаю и обнаруживаю, что это уже кто-то для меня сделал».

Иудейская традиция предписывает, чтобы еврей ежедневно благодарил Господа сотней молитв. И хотя такое количество молитв может показаться кому-то «чересчур», тот, кто приучил себя к чтению молитв, учится не воспринимать получаемые блага жизни как данность. Также и нам не следует воспринимать как данность те блага, которые мы получаем от других. {18}

Если учесть, что акарат-атов предполагает поблагодарить водителя такси за то, что хорошо вас довез, выразить признательность официантке за то, что она хорошо и обходительно вас обслужила, выразить благодарность работнику банка, который любезно выполнил для вас сложную операцию, то насколько бо льшую благодарность мы должны испытывать к нашим супругам, нашим детям и родителям, которые придают нашей жизни смысл?

Годы работы раввина Римера в качестве духовного советника вдохновили его написать стихотворение «Что ты не сделал», описывающее раскаяния женщины, слишком поздно понявшей, насколько она была скупа в выражении своей благодарности:

Ты помнишь, как я взяла твою новенькую машину и помяла ее?

Я думала, что ты убьешь меня, – но ты не сделал.

А помнишь, как я потащила тебя на пляж, ты говорил, что будет дождь, и он пошел?

Я думала, ты скажешь: «Ведь я же говорил тебе», – но ты не сделал.

А помнишь, как я флиртовала со всеми парнями, чтоб вызвать твою ревность?

Я думала, ты бросишь меня, – но ты не сделал.

А помнишь, как я бросила черничный пирог на твой новый плед?

Я думала, ты точно оставишь меня, – но ты не сделал…

Есть много того, чего ты не сделал,

Но ты сносил меня, и ты любил меня, и ты берег меня.

Было так много всего, за что я хотела поблагодарить тебя, когда ты вернешься с войны, – но ты не сделал.

Людей, которые нам очень близки, не следует воспринимать как данность или заставлять их ждать особого случая, чтобы услышать от нас слова благодарности. Мы просто должны выражать свою признательность неоднократно и часто. Если же мы этого не делаем, то мы просто неблагодарны.

Слова любви

Вторая категория слов, которую Ример предлагает нам использовать чаще – «Я тебя люблю». Любящие родители, у которых маленькие дети, и те, у кого удачно складываются романтические отношения, знают о важности частого повторения данных слов. К сожалению, большинство людей либо забывает о них, либо пренебрегает ими, возможно потому, что чувствуют неловкость от проявления нежных чувств. Есть так много разных способов выразить нашу любовь. В своем бестселлере «Ты просто не понимаешь общение мужчины и женщины», имевшем большой успех, Дебора Таннен рассказывает о своей овдовевшей двоюродной бабушке, у которой случился роман, когда ей было уже за семьдесят. Несмотря на то, что она была женщиной полной, лысеющей, с изуродованными артритом руками и ногами, она влюбилась в мужчину, которому тоже уже пошел восьмой десяток, и он все выходные проводил у нее дома.

Объясняя своей внучатой племяннице, что значат для нее эти отношения, пожилая женщина вспомнила, как однажды они с друзьями пошли на ужин, и когда она вернулась домой, ей позвонил ее друг. Она рассказала ему, как прошел ужин, он выслушал все с интересом и потом спросил: «Во что ты была одета?»

Вспомнив этот вопрос, двоюродная бабушка Таннен расплакалась: «Ты не представляешь, сколько лет никто не спрашивал меня, во что я была одета!»

«Бабушка говорила, – завершает Таннен, – что многие годы никто особенно не заботился о ней». Поскольку бабушкин друг был очень внимателен к ней, он мог найти и сказать слова, которые давали ей почувствовать, что она любима.

Люди, заботящиеся о нас, имеют право знать, что они любимы. Как-то одна женщина сказала мне – она точно знала, что свекровь ее любит. Но по каким-то необъяснимым причинам пожилая женщина ни разу не одарила ее ни объятием, ни поцелуем. Плюс ко всему, свекровь никогда ее не похвалила, не отметила ее добродетели. Но она осыпала женщину и ее семью деньгами и подарками. Эта женщина рассказывала свою историю с болью: «Все, что я хочу, это хотя бы раз услышать от нее, что она меня любит. Чтобы знать: все эти годы сдержанности не были чем-то личным. Если бы она хоть раз сказала, что любит во мне. Хотя бы раз».

Есть множество способов выразить свою любовь, и человек, внимательный к другим, постарается найти тот из них, который необходим адресату. Профессор Рювен Кимелман как-то сказал мне: «Соблюдали ли вы должным образом заповедь «возлюби ближнего как самого себя», подтверждается не вашей уверенностью, что вы поступали так, а чувством вашего ближнего, что вы его любите». Для некоторых людей главным выражением любви являются поступки. Другие испытывают большую потребность в словах любви. Человек относящийся с любовью к окружающим и признающийся им в этом, приносит радость не только им, но и себе.

Выражение участия

Третья и четвертая фразы, «Как ты?» и «Тебе что-нибудь нужно?», делают акцент на «тебе», на том, что нужно и что заботит того человека, к которому мы обращаемся.

Джо Лапчик считался одним из величайших баскетболистов в период перед Второй мировой войной. Он был центральным нападающим в легендарном первом составе клуба «Celtics» . Когда его маленького сына поразил полиомиелит, соседи Лапчика выражали свою глубокую озабоченность здоровьем семилетнего мальчика. Однако звезда баскетбола был в шоке, когда один из них, в присутствии больного ребенка, спросил: «Сможет ли мальчик когда-нибудь снова играть в баскетбол?»

На следующий день, придя в больницу, он спросил своего сына, хочет ли тот стать баскетболистом? Мальчик ответил утвердительно, и отец сказал: больше всего он желает, чтобы у сына была нормальная счастливая жизнь и он мог быть полезным обществу.

Вскоре сын поправился, и, к счастью, все обошлось без осложнений и последствий от перенесенной болезни. Спустя годы он все еще вспоминал слова, сказанные отцом в больнице. Будучи сыном великого спортсмена, ему всегда казалось, что он должен пойти по стопам отца. Однако слова отца, проникнутые любовью и не требовавшие от сына повторять его достижения, освобождали мальчика от комплекса, что он также обязан быть звездой спорта: «Я понял… что в то утро в больнице Граслэндз мой отец, вероятно, сделал мне самый большой подарок. Он избавил меня от необходимости угождать ему и предоставил мне возможность реализовать свой собственный потенциал».

Иудейская традиция разработала множество способов, как можно выразить свое участие тем, кто очень в этом нуждается, – тем, кто потерял близкого человека. Согласно традиции, соседи должны приготовить еду для скорбящих, когда те вернутся с кладбища, поскольку раввины опасаются, что если еда не будет приготовлена, то люди вообще не будут есть. Те, кто приходит навестить скорбящих в течение недели после смерти, должны сохранять молчание, пока сам скорбящий не заговорит с ними. Посетители не могут знать, что скорбящему больше всего требуется в данный момент. Так посетитель может подумать, что ему надо поговорить об ушедшем человеке, но скорбящий в это время и так слишком эмоционально перегружен. Или же наоборот, посетитель может решить разрядить атмосферу и начать разговор о фильме или чем-то ином, не относящимся к делу, тогда как скорбящему очень важно поговорить об ушедшем человеке. И конечно же скорбящий может просто захотеть тихо посидеть, не говоря ни слова. Здесь важно то, что нужно скорбящему.

Выяснение, в чем нуждается человек, позволяет нам дать именно то, что имеет для него наибольшее значение; вероятно, это можно назвать высочайшим проявлением любви.

«Прости»

Есть еще одна фраза, которой нет в списке раввина Римера, но без которой невозможно обойтись человеку, желающему исцелить причиненную им боль. Однако, для многих людей сказать: «Прости» – один из сложнейших поступков в жизни. Принесение извинения означает признание своей неправоты, а возможно даже и жестокости.

Все мы слышали о враждующих братьях и сестрах или некогда близких друзьях. Эта неприязнь длится годами, несмотря на то, что ей можно сразу положить конец, если одна из сторон скажет: «Прости».

Если вы считаете, что я преувеличиваю, то вспомните о ком-то, кто вас разозлил. В большинстве случаев, если бы тот человек вдруг пришел к вам и выразил свое искреннее сожаление, извинившись за причиненную боль, неужели бы вас это не тронуло?

Согласно древним иудейским учениям, человеку, искренне раскаявшемуся в Йом-Кипур (День Искупления), будут прощены любые грехи, совершенные им против Бога. Но День Искупления не дает прощения за грехи, совершенные против другого человека, пока совершивший их не пойдет к тому, кому он причинил боль, и не скажет ему исцеляющих слов.

Теперь на какой-то момент отложите эту книгу и вспомните, кому вы могли причинить боль, преднамеренно или непреднамеренно. Если вы готовы сделать это, позвоните тому человеку и скажите: «Прости».

Если вы не желаете этого делать, спросите себя: «Почему?» Есть ли смысл продолжать раздор? Разве причина противостояния до сих пор выглядит столь же значительной, как это было вначале? Если это не так, то, вероятно, пришло время написать письмо с извинениями или позвонить тому человеку и сказать: «Мне жаль, что так получилось. Я приношу свои извинения за ссору, прости за потерянные годы нашей дружбы».

Согласно Талмуду, один из первых вопросов, которые задают душе умершего человека, представшей перед Небесным судом звучит так: «Надеялся ли ты на всемирное избавление?» Другими словами, стремился ли человек сделать что-то, чтобы мир, который он покинет, стал лучше, чем когда он в него пришел? Если вы избегаете говорить другим или о других слова, которые могут их ранить, и приучаете себя говорить слова, поднимающие дух окружающих, значит вы прошли долгий путь к осуществлению вековой миссии, возложенной Богом на человечество: «Вести мир к совершенству под началом Бога».

Данный текст является ознакомительным фрагментом. Из книги Как изменить свою жизнь за 7 дней автора Озорнин Прохор

Из книги Убедить за минуту. 10 шагов к достижению цели автора Райтон Тони

Из книги Тренинг по системе Джозефа Мэрфи. Сила подсознания для привлечения денег автора Бронштейн Александр

Из книги Он твой, она твоя. Путь к потрясающей семейной жизни автора Быкова О.

Из книги Слова, которые ранят, слова, которые исцеляют [Как разумно и мудро подбирать слова] автора Телушкин Джозеф

Часть IV. Слова, которые исцеляют Раввин Берока … периодически бывал на рынке в Бе Лефете [город в Персии], где часто встречал Илию. Как-то раз раввин Берока спросил его: «Есть ли на этом рынке кто-нибудь, кто попадет в Царство Грядущее?» Илия ответил: «Нет …» Тем временем

Из книги Я - женщина автора

Из книги Я - мужчина [Для мужчин, и немного про женщин] автора Шереметева Галина Борисовна

Из книги Как найти мужа в условиях дефицита [Особенности национального поиска суженого] автора Криксунова Инна Абрамовна

Приложение Слова и термины, которые надо знать АлиментыСредства на содержание нетрудоспособного. Право на алименты имеют несовершеннолетние дети, а иногда и нетрудоспособные взрослые члены семьи. Родители могут заключить соглашение об уплате алиментов. При отсутствии

Из книги Я – меняющий реальность автора Каюм Леонид

Из книги Мысли, творящие красоту и молодость женщины до 100 лет и дальше автора Сытин Георгий Николаевич

Как исцеляют творящие мысли Когда человек восстанавливает с помощью настроев анатомические структуры, физическое тело возрождает свою новорожденную цельность, не образуя никаких рубцов.Несколько лет назад ко мне на лечение поступил мужчина, перенесший второй инфаркт.

Из книги Прививка от развода автора Столетова Лариса

Из книги Живи с чувством. Как поставить цели, к которым лежит душа автора Лапорт Даниэлла

Из книги Убеждение [Уверенное выступление в любой ситуации] автора Трейси Брайан

Мари Кардиналь

Слова, которые исцеляют

* * *

В оформлении обложки использован фрагмент работы Алексея фон Явленски «Портрет молодой девушки» (1909 )

© Когито-Центр, 2014 ISBN 978-5-89353-425-2

Доктору, который помог мне родиться

Глухой переулок был плохо вымощен камнем, полон ухабов и неровностей, по краям тянулись узкие, местами побитые тротуары. Подобно потрескавшемуся пальцу, переулок проникал между одно-двухэтажными частными домами, прижимавшимися друг к другу, и в конце концов упирался в два забора, покрытых убогой зеленью.

Окна не выдавали ничего сколько-нибудь сокровенного, в них не было никакого движения. Казалось, что ты в провинции, и все же это был Париж, четырнадцатый округ. Здесь не было нищеты, как не было и богатства, это была жизнь мелкой буржуазии, скрывающей свои сбережения в обивке диванов, щербатых ставнях, ржавых желобах и облезлых стенах с облупившейся штукатуркой. Ворота, однако, были солидными, а окна на первых этажах – защищены прочными решетками.

Этот тихий закоулок насчитывал, наверно, лет пятьдесят, ибо сохранял в причудливых строениях следы стиля модерн. Кто обитал в них? Судя по некоторым витражам, дверным молоточкам, сохранившимся орнаментам, можно было предположить, что за этими фасадами жили вышедшие на пенсию люди искусства, завершившие свою карьеру живописцы, престарелые певицы, бывшие мастера сцены.

На протяжении семи лет три раза в неделю я проходила по этому переулку до конца, до забора слева. Я знаю, как здесь идет дождь, как прячутся от холода жильцы.

Я знаю, что летом здесь устанавливается почти сельский образ жизни с вазонами герани и спящими на солнце кошками. Знаю, как выглядит глухой переулок и при свете дня, и ночью. Знаю, что он всегда безлюден. Он кажется пустынным даже тогда, когда какой-нибудь прохожий спешит к своим воротам или шофер выводит свой автомобиль из гаража.

Теперь мне трудно вспомнить, который был час, когда я впервые переступила порог этого дома. Заметила ли я давно не ухоженные растения в садике? Почувствовала ли гальку на узкой мостовой? Пересчитала ли семь ступенек на крыльце? Успела ли разглядеть стену из жернового камня, пока ждала, чтобы открылась входная дверь?

Не думаю.

Зато я увидела смуглого человечка, который протягивал мне руку. Я заметила, что он был худощав, прилично одет и весьма сдержан. Я увидела его черные глаза, непроницаемые, как матовое стекло. Я приняла его предложение подождать в комнате, которую он мне показал, раздвинув шторы. Это была гостиная в стиле Генриха II, где мебель – стол, стулья, буфет, сервант – занимала почти все пространство, демонстрируя вновь прибывшему барельефы в виде гномов и плюща, спиралевидные колонны из резного дерева, медные диски и китайские фарфоровые вазы. Эта уродливость не имела для меня никакого значения. Для меня была важна лишь тишина. Я находилась в настороженном и напряженном ожидании, пока не услышала справа от штор стук открывающейся двойной двери, затем звук шагов двух человек и легкий шорох, после чего входная дверь открылась и голос пробормотал: «До свидания, доктор». Ответа не последовало, дверь закрылась. И снова легкие шаги к первой двери, короткий скрип паркета под ковром, свидетельствующий о том, что дверь осталась открытой, затем – непонятное движение. Наконец шторы раздвинулись, и человечек пригласил меня в свой кабинет.

Вот я сижу на стуле перед письменным столом. Человек погружен в черное кресло, так что я вынуждена сидеть боком, чтобы разглядеть его. На стене передо мной полки, набитые книгами, к которым приставлена кушетка коричневого цвета с валиком и подушечкой. Доктор явно ждет, чтобы я заговорила.

– Доктор, я уже долгое время больна. Я сбежала из клиники, чтобы встретиться с вами. У меня больше нет сил жить.

Глазами он дает мне понять, что слушает внимательно и что я должна продолжать.

Находясь в прострации, будучи подавленной, отрешенной, замкнутой в своем собственном мире, как я могу найти слова, которые передались бы от меня к нему? Как построить мост, который соединил бы возбуждение и спокойствие, свет и мрак, простиравшийся за каналом, за рекой, полной нечистот, за грозной лавиной страха, которая отдаляла доктора и всех других людей от меня?

Я умела рассказывать истории и даже анекдоты. Но то, что воцарилось во мне, то самое «Нечто», тот стержень моего существа, герметически закрытый, полный движущегося мрака, – как мне рассказать об этом? Это была густая, плотная сущность, пронизанная в то же время спазмами, одышкой и медленными движениями, подобными движениям на морских глубинах. Глаза мои перестали быть «окнами». И хотя они были открыты, мне казалось, что они закрыты и что это – всего лишь два глазных яблока.

Я стыдилась происходившего во мне, этого внутреннего хаоса и возбуждения, и никто не должен был заглядывать туда, никто не должен был об этом знать, даже доктор. Я стыдилась своего безумия. Мне казалось, что любая форма жизни предпочтительнее безумия. Я неустанно плавала в весьма опасных водах, полных течений, каскадов, водоворотов и острых осколков, и, несмотря на это, всегда делала вид, что плыву по озеру тихо, как лебедь. Чтобы полностью спрятаться, я затыкала все свои «выходы»: глаза, нос, уши, рот, влагалище, задний проход, поры, уретру. Чтобы как можно плотнее закрыть эти отверстия, тело предоставило мне много «секреторных возможностей». Некоторые виды влаги сгущались до такой степени, что останавливались в своем движении, образуя плотный блок, в то время как другие, напротив, текли безостановочно, также препятствуя таким образом проникновению чего-либо внутрь.

– Вы можете рассказать мне о лечении, которое вам прописали? О специалистах, которые вас консультировали?

Об этом говорить я могла. Могла перечислять докторов и медикаменты, могла говорить о крови, о ее приятном и теплом присутствии меж моими бедрами вот уже в течение трех лет, о двух выскабливаниях, сделанных мне, чтобы остановить кровотечение.

Это кровотечение, проявляющееся в разной степени, было мне хорошо знакомо. Эта аномалия не была опасной, потому что ее можно было увидеть, измерить, проанализировать. Мне нравилось превращать ее в главный предмет и причину моей болезни. Поистине как могут не пугать эти постоянные кровотечения? Какая женщина не сошла бы с ума от страха, видя, что таким образом из нее вытекает жизненная сила? Как можно не мучиться от постоянного наблюдения этого интимного, вызывающего стеснение и стыд, открытого источника? Как не считать это кровотечение знаком того, что я не могла больше жить среди других? Я запачкала столько кресел, стульев, диванов, кушеток, столько ковров и кроватей! Я оставила столько луж, лужиц, капель и капелек в столь многих залах, гостиных, приемных, коридорах, бассейнах, автобусах и других местах! Я больше не могла выходить.

Как не сказать о тех радостных днях, когда, казалось, кровотечение останавливалось, оно обнаруживало себя лишь следами темно-коричневого, потом охристого, потом желтоватого цвета. В те дни я не болела, могла двигаться, видеть, выйти из своей скорлупы. Кровь в конце концов уходила свертываться в свой маленький мешочек и дремала там целых двадцать три дня, как раньше. В надежде, что будет именно так, я старалась делать как можно меньше усилий. Я двигалась с большой осторожностью, не брала на руки детей, не таскала с базара корзины, не стояла слишком подолгу у кухонной плиты, не стирала белье, не мыла окна: делала все медленно, спокойно, чтобы исчезла кровь, чтобы прекратились любые выделения. Полулежа я что-то вязала спицами, одновременно присматривая за своими тремя детьми. Тайком, определенным движением руки, которое привычка сделала очень быстрым и искусным, я все время следила за своим состоянием. Я умудрялась делать это в любом положении так, чтобы никто не заметил. В зависимости от обстоятельств моя рука пробиралась спереди меж жестких и кудрявых волосинок, пока не находила теплое, мягкое и влажное местечко гениталий, затем, разумеется, отдергивалась, или же рука легко проскальзывала между ягодицей и бедром и тут же погружалась в глубокое отверстие, после чего быстро отодвигалась. Я не сразу смотрела на кончики пальцев – готовила себе сюрприз. А если ничего нет? Иногда это было что-то столь незначительное, что приходилось довольно сильно скрести ногтем большого пальца кожу на указательном и среднем пальцах, чтобы заметить чуть окрашенное выделение. Тогда я чувствовала себя счастливой: «Если больше не сделаю ни одного движения, то это прекратится полностью». Я цепенела, будто спала, изо всех сил надеясь снова стать нормальной, быть как все. Я бесконечно занималась хорошо известными женщинам подсчетами: «Если месячные заканчиваются сегодня, то следующие будут… сейчас посмотрим, в этом месяце тридцать или тридцать один день?». Я предавалась расчетам, радости, мечтам, пока не вздрагивала от еще скрытой, мягкой, но уже ощутимой, энергичной нежности сгустка, который приносил вслед за собой кровь. Густая спешащая лава, падающая из кратера, проникающая во все отверстия, струящаяся, теплая. И сердце опять начинало стучать, и возвращалась тревога, и исчезала надежда – я вновь бежала в ванную комнату. А кровь уже успевала пробежать по коленям и дальше по ногам каплями красивого ярко-красного цвета. Столько лет, прожитых в бесконечном кошмаре ожидания этой крови!