Мое отношение к борису из грозы. Образ одного из главных героев пьесы А
Программу русского археомодерна кратко и емко излагает герой романа «Братья Карамазовы» Ф.М.Достоевского Павел Смердяков , незаконнорожденный сын Федора Павловича Карамазова от юродивой нищенки Лизаветы Смердящей . –
« Я всю Россию ненавижу, Марья Кондратьевна . (…) В двенадцатом году было на Россию великое нашествие императора Наполеона французского первого, и хорошо, кабы нас тогда покорили эти самые французы, умная нация покорила бы весьма глупую-с и присоединила к себе. Совсем даже были бы другие порядки» (11).
И в следующем диалоге с той же Марией Кондратьевной:
" -- Когда бы вы были военным юнкерочком али гусариком молоденьким, вы бы... саблю вынули и всю Россию стали защищать.
Я не только не желаю быть военным гусариком, Марья Кондратьевна, но желаю, напротив, уничтожения всех солдат-с.
А когда неприятель придет, кто же нас защищать будет?
Да и не надо вовсе-с. В двенадцатом году было на Россию великое нашествие императора Наполеона ... и хорошо, кабы нас тогда покорили..." (12).
Это не простое западничество, хотя Павел Смердяков, разумеется, западник, что видно из его восхищения всем европейским. Сам он так говорит о европейцах:
«Тамошний [т. е. иностранец] в лакированных сапогах ходит, а наш подлец в своей нищете смердит". (13)
Здесь показательно, что Смердяков частично критикует и самого себя, свою русскую природу. Смердела, судя по уничижительной кличке, и его юродивая матушка, и сам он смердит изнутри, в соответствии со своей фамилией, но старается заглушить смердение духами и замаскировать лаковыми туфлями. Это образ русского лакея, бастарда -- социальной фигуры, зависшей между барином и простолюдином, существа, глубоко больного, искореженного, расстроенного, но вместе с тем страдающего и мучающегося, а также мучающего других. Это и есть гибрид, типичный образ, концентрирующий основные свойства русского архемодерна. Эту особость смердяковской породы отмечает у Достоевского старый слуга Григорий , вырастивший Смердякова (русский слуга как представитель традиционного архаического русского общества противопоставляется русскому лакею). Осознавая патологичность русского лакейства, социальной смердяковщины как метафизического явления архемодерна, Григорий еще в детстве Смердякова настаивал на том, чтобы его не крестить:
"Потому что это... дракон... смешение природы произошло"(14).
Это чрезвычайно важное «смешение природы», причем «смешение» патологическое, противоестественное, эстетически отвратительное и этически отталкивающее (Смердяков окажется в романе отцеубийцей), и есть формула русского археомодерна, отвратительный гибрид архаизма с современностью, осуществленный в ущерб обоим составляющим, приводящий к извращению и вырождению и того и другого. Старый русский слуга подозревает, что тип российского лакея, идущий ему на смену, несет в себе колоссальную антропологическую угрозу. Развивая тему «дракона», «смешения природы», Григорий прямо в лицо сообщает Смердякову:
«Ты разве человек?... Ты не человек, ты из банной мокроты завелся, вот ты кто". (15)
Это не просто раздраженная метафора, это важнейшее прозрение в область социальной антропологии. Смердяков (российский лакей и прототип русского либерала), на взгляд типичного представителя архаической Руси, «не человек», «нечисть», злое демоническое существо, родившееся из «банной мокроты» (используемый здесь образ «бани» и «мокроты» имеет архаическую структуру и означает нечто «нечистое», «изначальное», напоминая сюжет о споре дьявола с Богом в многочисленных русских апокрифических преданиях о сотворении мира с явными элементами то ли древнего иранского дуализма, то ли средневекового богомильства) (16).
Самое важное при этом, что выродок Смердяков – абсолютно автохтонный русский выродок. Его «западничество» не является причиной его вырождения, напротив, вырождение, свое, глубинное, толкает его – из осознания собственной патологии и отвращения к своему и всему окружающему – к поклонению перед «другим», в данном случае перед Европой, возводимой в идеал. В Смердякове и русском археомодерне центральна не любовь к иному, но ненависть к своему. Это отличает русский археомодерн от колониальных и постколониальных аналогов.
В колониальной Индии или рабовладельческой Бразилии модерн, воплощенный в правящем классе европейских колонизаторов, был катастрофой, бедой, имевшей внешний характер. И хотя постепенно колонизация проникла вглубь, породила прослойки коллаборационистов, имитаторов и трансгрессоров, она не несла в себе глубинного раскола сознания народа и ненависть его к своей идентичности. Это было подобно стихийному бедствию и не имело эндогенных культурных корней.
Искусственная модернизация русских и их вестернизация, начиная с Петра I , порождала чувство внутренней измены общества самому себе, своим корням, и «оборонительный», «вынужденный» характер такой модернизации, быть может, рационально внятный элитам, широким массам объяснить было невозможно. (Тем более, было не понятно, почему надо было обязательно «выплескивать ребенка вместе с водой» -- жертвовать идентичностью ради сомнительных благ технического развития). До масс доходил лишь осмысленный по-смердяковски диспозитив различных стратегий самоотчуждения, раскола сознания, внутренней ненависти и брезгливости -- в первую очередь, к самим себе. Модерн воспринимался не как таковой, а как мера унижения -- как то, в сравнении с чем, все русское самим же русским субъективно представлялось «убогим», «ничтожным», «позорным», «отталкивающим. Благодаря такому пониманию «модерна» в археомодерне его содержание, как и сам процесс модернизации, воспринимается заведомо неверно, искаженно, утрачивает оригинальное, но не приобретает положительное и новое содержание, превращаясь в бессмысленное и отягощающее патогенное ядро, в источник непрестанного ressentiment (17).
Вместе с тем в фигуре российского «лакея-дракона» существенно мутировала архаическая сторона, утрачивая спокойное самотождество архаики, выворачиваясь наизнанку, теряя внутреннюю структуру – структуру мифа и обычая, обряда и традиции.
Герменевтический эллипс
Русская культура вступила на путь археомодерна с конца XVII века, но его первые признаки проявились еще раньше – с первой половины этого столетия. Именно тогда стали заметны фундаментальные изменения в церковной практике: распространение многоголосия и частичное внедрение партеса в церковном пении, влияние «фряжского» письма – перспективы – в иконописи (например, в школе Ушакова и парсунной живописи), а также активное навязывание европейских мод и обычаев (театры, табакокурение, новые стили в одежде и т.д.). В церковном расколе, а затем в петровских преобразованих эта тенденция достигла своей кульминации и предопределила структуру русского общества вплоть до нашего времени. С петровского периода Россия живет в археомодерне, и обращение к этой социальной модели служит основополагающей герменевтической базой для корректной интерпретации основных культурных, социальных, политических, духовных и хозяйственных событий.
Археомодерн можно уподобить фигуре эллипса с двумя фокусами -- фокусом Модерна и фокусом архаики. На уровне элиты развертывались процессы модернизации (=европеизации), а народные массы оставались в рамках архаической парадигмы, в Руси Московской. В своих ядрах обе социальные группы жили автономно друг от друга, почти не пересекаясь, как на двух разных планетах, на двух разных социальных территориях. Различались костюмы, нравы, даже язык: элита романовской России после XVII века свободно говорила на голландском, английском, немецком, позже французском языках, а русского могла вполне и не знать, он был излишним в повседневной жизни дворянина. Эти две территории представляли собой два типа того, что Гуссерль назвал «жизненным миром» (Lebenswelt) – два удаленные друг от друга горизонта бытия и быта, структурированные абсолютно различным образом. Ядро элиты составляли иностранцы, служившие эталоном для собственно русской аристократии: они-то и были носителями подлинно европейского Lebenswelt"а. Ядро же простого народа составляли староверы и, частично, представители русского сектантства, сознательно стремившиеся иметь с российским государством и «кадровым» обществом (то есть с Модерном) как можно меньше пересечений (18). Но хотя эти миры были полностью разведены, все же мы имеем дело с одним и тем же обществом, пусть и состоящим из суперпозиции двух культурных территорий. Причем это единство было оформлено единством политического, социального и хозяйственного механизмов, так или иначе затрагивающего всех. Между этими двуми полюсами и кристаллизовалась постепенно обобщающая фигура, воплощающая в себе археомодерн не как составное, разложимое понятие, но как без-образный интериоризированный псевдосинтез. Это и есть наш Смердяков – «лакей-дракон». Он был тем общим, что превращало две окружности с различными центрами в единый русский эллипс.
И именно смердяковщина, которая легко угадывается в русской аристократии (и у героев Пушкина и Лермонтова , а особенно ярко в лице реального исторического персонажа Петра Чаадаева ), является тем целым, которое представляет собой структуру герменевтического эллипса археомодерна.
Libmonster ID: RU-13011
В обвинительной речи прокурора (глава "Обзор исторический" двенадцатой книги "Братьев Карамазовых") читатель дважды встречается с одним и тем же выражением - "поле чисто": "Он (Митя. - Г. Г.)... стремится на наблюдательный пост <...> и там узнает, что Смердяков в падучей, что другой слуга болен, - поле чисто, а "знаки" в руках его - какой соблазн"; "и вот он в отцовском саду, - поле чисто, свидетелей нет, глубокая ночь, мрак и ревность (курсив мой. - Г. Г.)" (15, 134, 135).
В этом контексте понятие "поле" - лишь место удачно сложившихся для преступника обстоятельств. Оно вторгается в речь прокурора из юридического словесного арсенала: одно из значений понятия "поле" в Толковом словаре Даля - "судебный поединок и место его". 1
Но для читателя "Братьев Карамазовых" с этим понятием уже давно (с третьей книги романа - "Сладострастники") сопрягается глубочайшая духовная проблема, внутренне мотивирующая признания Мити младшему брату в трех главах "Исповедь горячего сердца...": "...дьявол с Богом борется, а поле битвы - сердца людей"; "Из мерзостей, с поля, загаженного мухами, перейдем на мою трагедию, тоже на поле, загаженное мухами" (14, 100, 101).
Корневые истоки образных мотивов, связанных с понятием "поле", относятся ко времени самых тревожных размышлений Достоевского об утрате связующих начал внутри русского общества, к середине 1870-х годов. 2 Анатомия тактики, позволяющей силам разъединяющим одерживать победы, раскрывается писателем в третьей главе январского выпуска "Дневника писателя" за 1876 год (раздел "Спиритизм. Нечто о чертях. Чрезвычайная хитрость чертей, если только это черти").
1 Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка: В 4т. СПб.; М., 1882. Т. 3. С. 258.
2 См. об этом: Галаган Г. Я. Проблема лучших людей в наследии Достоевского (1873 - 1876)// Достоевский. Материалы и исследования. СПб., 1996. Т. 12. С. 99 - 107.
Г. Я. Галаган, 2001
Цель совокупной устремленности этих сил определяется Достоевским так: "Идея их царства - раздор", доводящий людей "до нелепости, до затмения и извращения ума и чувств" (22, 34). Путь достижения цели тщательно продуман: раздавить человека "камнями, обращенными в хлебы" (22, 35), и усмирив его - устранить возможность человеческого бунта. И далее, предостерегая читателей от последствий недооценки разрушительной энергии духа зла, Достоевский продолжает: "...пишут, что духи глупы (то есть черти, нечистая сила <...>). Так судить - чрезвычайная ошибка <...> Политики они глубокие и идут к цели самым тонким и здравым путем <...>, что, если черти, приготовив поле и уже достаточно насадив раздор, вдруг захотят безмерно расширить действие и перейдут уже к настоящему, к серьезному? Это народ насмешливый и неожиданный, и от них станется (курсив мой. - Г. Г.)" (22, 33, 34, 36).
Профессионально обусловленное суждение прокурора "поле чисто" (т. е. подготовлено для роковых событий) вводится в речь его Достоевским, чтобы высветить радикальное несходство между живой мятущейся душою обвиняемого и мертвой душою обвинителя, слепо идущего вслед за тем, кто подготовил поле для событий преступной ночи.
А поле это было подготовлено достаточно искусно: в саду Карамазова совершились не только страшные, но и странные события. Мотивы двери и перелезания (через какую-либо преграду) - важнейшие в ряду метафорических символов Евангелия - оказались функционально измененными (убийца входит в двери, а неповинный в крови отца перелезает через забор 3). Ср. в Евангелии от Иоанна: "Я семь дверь: кто войдет Мною, тот спасется, и войдет и выйдет, и пажить найдет" (10, 9); "Истинно, истинно говорю вам: кто не дверью входит во двор овчий, но перелазит инде, тот вор и разбойник" (10, 1); "Вор приходит только для того, чтобы украсть, убить и погубить" (10, 10).
Кто же подготовил поле для страшных и странных событий в саду Карамазова?
Слуга (а по всей вероятности, и сын Федора Павловича) Павел Смердяков страдал эпилептическим заболеванием, был нелюдим и молчалив, надменен в отношениях с окружающими и, казалось, всех презирал. В нем с детства проявилось своеволие. Ребенком он вешал кошек и тайно хоронил их "с церемонией" (14, 114), имитируя церковное прощание с усопшими. А немного позднее -
3 См. об этом подробнее: Галаган Г. Я. Сад Федора Павловича Карамазова // Достоевский. Материалы и исследования. СПб., 2000. Т. 15. С. 327 - 333. Там же см. о роли мотивов двери и забора в ходе предварительного дознания и суда.
вопросом, поставившим в тупик Григория, прекратил знакомство со Священной историей, вынес безапелляционный приговор "Вечерам на хуторе близ Диканьки" и "Всеобщей истории" Смарагдова. Но одновременно, задолго до событий, побудивших рассказчика взяться за перо, еще во "время оно" (свидетельство Григория - 15, 97), Смердяков обрел репутацию чрезвычайно честного человека: он нашел и вернул Карамазову три потерянные им радужные кредитки.
Мотив честности Смердякова в романе - сквозной: свидетельства Мити (14, 11), повествователя (14, 116), самого Федора Павловича (14, 122), Григория (15, 97), прокурора, назвавшего Смердякова "высокочестным от природы" (15, 137).
Функциональное значение этого мотива раскрывается из признаний Смердякова Ивану (глава "Третье, и последнее, свидание..."): "...я Федора Павловича, так как они мне единственно во всем человечестве одному доверяли, научил пакет <...> с деньгами в угол за образа перенесть <...>. А здесь все теперь поверили, что будто бы под тюфяком лежали. Глупое рассуждение-с" (15, 62).
Репутация честного человека, обретенная Смердяковым, явилась весомым аргументом в системе обвинений Мити, позволивших совершиться судебной ошибке (см.: 15, 137).
Помимо честности, в которую старший Карамазов уверовал раз и навсегда, он ценил в своем лакее (будучи чревоугодником) и другое качество - его необычайные кулинарные способности. Эти достоинства слуги объединяются Федором Павловичем в главе "За коньячком": "...не украдет он, вот что <...> кулебяки славные печет" (14, 122). Заметим здесь, что обучение на повара в Москве было спровоцировано самим Смердяковым, неожиданно проявившим необычайную брезгливость к еде (14, 115).
Рассказчику важно подчеркнуть и еще одну особенность Смердякова (давшую знать о себе задолго до приезда Ивана в Скотопригоньевск) - поражавшую всех и объяснению не поддающуюся его сосредоточенность на чем-то никому непонятном. Поскольку суждение рассказчика об этой особенности Смердякова важно для последующего анализа, приведем его почти полностью: "...он иногда в доме же, аль хоть на дворе, или на улице, случалось, останавливался, задумывался и стоял так по десятку даже минут. Физиономист, вглядевшись в него, сказал бы, что тут ни думы, ни мысли нет, а так какое-то созерцание. У живописца Крамского есть одна замечательная картина под названием "Созерцатель": изображен лес зимой, и в лесу, на дороге, в оборванном кафтанишке и лаптишках стоит один-одинешенек, в глубочайшем уединении забредший мужичонко, стоит и как бы задумался, но он не думает, а что-то "созерцает" <...> а спросили бы его, о чем он это стоял и думал, то наверно бы ничего не припомнил, но зато наверно бы затаил в себе то впечатление, под которым находился во время своего созерцания. Впечатления же эти ему дороги, и он наверно
их копит, неприметно и даже не сознавая, - для чего и зачем, конечно, тоже не знает: может, вдруг, накопив впечатлений за многие годы, бросит все и уйдет в Иерусалим, скитаться и спасаться, а может, и село родное вдруг спалит, а может быть, случится и то, и другое вместе. Созерцателей в народе довольно. Вот одним из таких созерцателей был наверно и Смердяков, и наверно тоже копил впечатления свои с жадностью, почти сам еще не зная зачем" (14, 116 - 117).
Ко времени встречи с Иваном "впечатлений" в душе Павла Смердякова за долгие годы накопилось немало. И не ими ли объясняются прикованность его внимания к среднему из братьев Карамазовых с его идеей вседозволенности и психологический конфликт в сознании последнего при неожиданном столкновении с "необъятностью" оскорбленного самолюбия этого созерцателя и его все возраставшей "отвратительной и особой" фамильярностью (14, 243)? Расположение Ивана к слуге заменяется нараставшею ненавистью, а затем - отвращением к нему.
Характер впечатлений, копившихся Смердяковым, во многом проясняется из речи его за обедом у Федора Павловича. Внешне обращенная к Григорию (в связи с сообщением последнего о подвиге Фомы Данилова 4), а внутренне - к Ивану, эта речь совсем не полемический экспромт. В ней - безусловное желание Смердякова заявить о себе как о личности, продуманность кощунственных мотивировок, опора на, казалось бы, очень далекую от него терминологию. Вот несколько извлечений из этой речи: "Григорий Васильевич, <...> рассудите сами, что раз я попал к мучителям рода христианского в плен и требуют они от меня имя Божие проклясть и от святого крещения своего отказаться, то я вполне уполномочен в том собственным рассудком, ибо никакого тут и греха не будет <...> Рассудите сами, Григорий Васильевич. Ибо едва только я скажу мучителям: "Нет, я не христианин <...>" как тотчас же я самым высшим Божиим судом немедленно и специально становлюсь анафема проклят и от церкви святой отлучен <...> так даже, что в тот самый же миг-с - не то что как только произнесу, а только что помыслю произнести, так что даже самой четверти секунды тут не пройдет-с, как я отлучен <...>. А коли я уж не христианин, то, значит, я и не солгал мучителям <...>. Ибо я уж был самим Богом совлечен моего христианства, по причине одного лишь замысла <...> Рассудите сами, Григорий Васильевич, <...> я уповаю, что, раз усомнившись, буду прощен, когда раскаяния слезы пролью" (14, 117 - 120).
4 Фома Данилов - унтер-офицер 2-го Туркестанского батальона, взятый в плен кипчаками и погибший в Маргелане 21 ноября 1875 года. В "Дневнике писателя" за 1877 год (январский выпуск, глава первая, раздел "Фома Данилов, замученный русский герой") Достоевский писал, что пострадавший за веру и проявивший необычайную нравственную силу, Фома Данилов - "эмблема России, всей России, всей нашей народной России, подлинный образ ее" (25, 14).
Обратим внимание на реплику Федора Павловича во время речи Смердякова: "Ах ты, казуист <...> иезуит смердящий, да кто же тебя научил?" (14, 119). И здесь же отметим касающееся Ивана замечание повествователя: "Смердякова <...> он наблюдал с чрезвычайным любопытством" (там же).
Спокойствие, уверенный взгляд, фамильярная улыбка (14, 244) Смердякова, с которыми встречается Иван вскоре после этого обеда, словно подавляют волю последнего: "На скамейке у ворот сидел <...> лакей Смердяков, и Иван Федорович с первого взгляда на него понял, что и в душе его сидел лакей Смердяков и что именно этого-то человека и не может вынести его душа <...> хотел было он пройти <...> молча и не глядя на Смердякова в калитку, но Смердяков встал со скамейки, и уже по одному этому жесту Иван Федорович вмиг догадался, что тот желает иметь с ним особенный разговор. Иван Федорович поглядел на него и остановился, и то, что он так вдруг остановился и не прошел мимо, как желал того еще минуту назад, озлило его до сотрясения. С гневом и отвращением глядел он на скопческую испитую физиономию Смердякова с зачесанными гребешком височками и со взбитым маленьким хохолком. Левый чуть прищуренный глазок его мигал и усмехался, точно выговаривая: " Чего идешь, не пройдешь, видишь, что обоим нам, умным людям, переговорить есть чего". Иван Федорович затрясся: "Прочь, негодяй, какая я тебе компания, дурак!" - полетело было с языка его, но к величайшему его удивлению, слетело с языка совсем другое:
Что батюшка, спит или проснулся? - тихо и смиренно проговорил он, себе самому неожиданно, и вдруг, тоже совсем неожиданно, сел на скамейку. На мгновение ему стало чуть не страшно, он вспомнил это потом. Смердяков стоял против него, закинув руки за спину, и глядел с уверенностью, почти строго" (14, 244).
Неизменны спокойствие и фамильярность Смердякова и в трех его последних свиданиях с Иваном. Свидание первое: соглашаясь поговорить с Иваном, он "снисходительно, как бы поощряя сконфузившегося посетителя" (15, 43), спрашивает его о времени приезда. "Солидно помолчал", "спокойно полюбопытствовал" (15, 44) - так подчеркивается рассказчиком полная психологическая независимость Смердякова в диалоге с собеседником. Свидание второе: Иван мгновенно замечает брошенный на него взгляд Смердякова - "решительно злобный, неприветливый и даже надменный: "чего, дескать, шляешься <...> зачем <...> опять пришел?"" (15, 50). К дерзкому взгляду Смердякова добавляется наглость его тона: "...в голосе его даже послышалось нечто твердое и настойчивое, злобное и нагло-вызывающее" (15, 51). Чуть позже этот тон называется рассказчиком "самодовольно-доктринерским" (15, 53). Свидание третье: нисколько не удивившись приходу Ивана, Смердяков встретил его "длинным, молчаливым", "исступленно-нена-
вистным взглядом" (15, 58) и уставился на него не с презрением, а почти "с какою-то уже гадливостью" (15, 59).
Завершая признание в преступлении, Смердяков произносит: "Заранее все обдумано было" (15, 66).
На столе в комнате Смердякова (глава "Третье, и последнее, свидание...") Иван увидел толстую книгу в желтой обертке. Желая скрыть от посторонних глаз украденные деньги, Смердяков накрывает ею (пренебрегая грязным носовым платком) три пачки радужных сторублевых кредиток. От начала и до конца признаний Смердякова о подготовке и совершении преступления книга продолжает лежать на украденных деньгах. Иван машинально читает ее название "Святого отца нашего Исаака Сирина слова" 5 (15, 61).
Читатель не может не вспомнить, что эта книга на страницах романа уже упоминалась. Говоря о преимущественном интересе Григория (после захоронения сына) к божественному, рассказчик отмечает, ссылаясь на свидетельство Марфы Игнатьевны: "...добыл откуда-то список слов и проповедей "богоносного отца нашего Исаака Сирина", читал его упорно и многолетне" (14, 89).
Из этого свидетельства очевидно, во-первых, что книга преподобного Исаака Сирина многие годы находилась во флигеле Григория, где с момента рождения жил и Смердяков, и, во-вторых, - что Достоевскому важно было обратить внимание читателя как на поучения Исаака Сирина, озаглавленные понятием "Слово" (с последующим обозначением темы), так и на приложение к тексту поучений - "список слов", своего рода тематический указатель (большею частью проаннотированный) основных проблемно- смысловых реалий каждого из 91-го "Слова" подвижника. Это приложение сопровождает творения Исаака Сирина, изданные Оптиной пустынью в 1854 году, 6 в расширенном составе повторяется в издании 1858 года, 7 становясь основой для "Алфавитного указателя..." последующих изданий "Слов подвижнических" в России. Название
5 Книга одного из отцов церкви, христианского подвижника и писателя VII в. Исаака Сирина "Слова подвижнические" имелась в библиотеке Достоевского. Л. П. Гроссманом указывается год издания имевшейся у Достоевского книги - 1858-й (Гроссман Л. Семинарий по Достоевскому: Материалы, библиография, комментарий. М.; Пг., 1922. С. 45).
6 См.: Святого отца нашего Исаака Сирина епископа бывшего ниневийского Слова духовно-подвижнические, переведенные с греческого старцем Паисием Величковским / Издание Козельской Введенской пустыни. М., 1854. (Приложение). С. 1 - 68. В одном из списков библиотеки Достоевского, составленном А. Г. Достоевской и хранящемся в рукописном отделе ИРЛИ, указано, что в его библиотеке имелось именно это издание.
7 Иже во Святых отца нашего Аввы Исаака Сириянина подвижника и отшельника, бывшего епископа Христолюбивого града Ниневии Слова подвижнические. М., 1858. С. 621 - 655.
приложения - "Алфавитный указатель предметов, находящихся в книге Святого Исаака Сирина".
И многолетнее нахождение "Слов подвижнических" во флигеле Григория, и то обстоятельство, что эту книгу, положенную на украденные деньги, Смердяков убирает с них, лишь заканчивая свои признания, - знаковы. И невольно побуждают задуматься о ее значении в работе Достоевского над образом Смердякова.
В приведенном выше суждении рассказчика о созерцании и созерцателях, зрительно отсылающем читателя к картине Крамского, отмечается различие между созерцанием и размышлением. О "мужичонке" в зимнем лесу с картины Крамского: "...стоит один- одинешенек <...> стоит и как бы задумался, но он не думает, а что-то "созерцает"" (14, 116). О Смердякове: "Физиономист, вглядевшись в него, сказал бы, что тут ни думы, ни мысли нет, а так какое-то созерцание" (там же).
Рассказчику важно подчеркнуть вместе с тем, что те впечатления, "под которыми <...> во время своего созерцания" (14, 117) человек находится, не исчезают бесследно. Они затаиваются в душе созерцателя и копятся им. Порою - с жадностью, хотя и неизвестно зачем. Но характер этих впечатлений самым решительным образом влияет на возможные действия созерцателя в будущем.
Понятие созерцание связано с глубинным пластом духовного наследия Исаака Сирина. С издания "Слов подвижнических" в 1858 году оно включается в состав "Алфавитного указателя...". 8 В тематической аннотации к этому понятию обозначены важнейшие аспекты многократных возвращений подвижника к толкованию состояния созерцания.
Для самого Достоевского, присутствие в указателе понятия созерцание ничего нового сообщить не могло. О внимании Исаака Сирина к проблеме созерцания он знал из текста поучений подвижника. И конечно же, именованием "созерцатель", полученным от рассказчика, Смердяков обязан не "Алфавитному указателю...", а проблемному пласту поучений, в котором речь идет о "созерцании призрачном" как следствии "растления" человека "бесовскими мечтаниями", 9 о воздействии "бесовских мечтаний" на помыслы человека (ср.: "Враг знает, что победа человека, и одоление его <...> производится помыслом его и совершается в краткое мгновение, только бы помыслу подвигнуться с места" 10).
Функциональное значение "списка слов", отмеченного рассказчиком при первом упоминании "Слов подвижнических", связано с Павлом Смердяковым: этот список делал возможным объяснить, почему случайно открытая им книга (хранившаяся у Григория)
8 Там же. С. 650.
9 Там же. С. 391, 392.
10 Там же. С. 471.
могла пробудить любопытство к себе. И почему это любопытство переросло у Смердякова в целенаправленный интерес к книге.
В "Алфавитный указатель..." к "Словам подвижническим" уже с издания Оптиной пустыни в 1854 году включено понятие молчание. 11 Недоступное для понимания Смердякова по своей сути оно тем не менее может объяснить его внезапно проснувшееся любопытство к поучениям подвижника: ведь молчаливость была всеми признанной особенностью характера Смердякова, неразрывно связанной к тому же с копившимися им впечатлениями. А в текстах поучений он увидел очень частые обращения Исаака Сирина к духовному опыту высоко почитаемого подвижником святого апостола Павла. Вот пример такой опоры Исаака Сирина на духовный опыт предшественника: "Поелику некоторые люди, поврежденные в уме бесовским мечтанием, восхотели растлить учение блаженных апостолов, то Божественный Апостол (Павел. - Г. Г.) вынужден был в ничто обратить похвальбу еретиков, хвалившихся тенью делания являвшихся им бесов <...>. Поэтому-то блаженный Павел единым словом заключил дверь пред лицем всякого созерцания, и затвор его внес внутрь молчания". 12
Сердце Смердякова не было полем битвы дьявола с Богом. Оно было местом обитания дьявола. Впечатления, копившиеся молчаливым "созерцателем", восстают: поучения подвижника воспринимаются ими как единый личный враг. Мятежом этих впечатлений и мотивируются последствия знакомства Смердякова со "Словами подвижническими", в "Слове 14" которых мы, в частности, читаем: "Тем, которые живут в ангельском чине, т. е. имеют попечение о душе, не заповедано благоугождать Богу чем-либо житейским, т. е. заботиться о рукоделии или брать у одного и подавать другому <...>. Если же кто, противуреча сему, упомянет о Божественном Павле Апостоле, что он работал собственными своими руками, и подавал милостыню, то скажем ему, что Павел один и мог делать все; мы же не знаем, чтобы другой был Павел, подобно ему способный на все. Ибо покажи мне другого такого Павла, и поверю тебе... (курсив мой. - Г. Г.)". 13
Это обращение к читателю воспринимается болезненным сознанием Смердякова как вызов. Слова о дозволенности апостолу Павлу (имевшему то же имя, что и наш молчаливый "созерцатель") "делать все", механически изъятые из контекста суждения Исаака Сирина, связываются Смердяковым с собственной личностью. Так появляется другой Павел, но уже - в дьявольском чине, претендующий доказать свою способность на все.
Именно этим обстоятельством обусловлены и прикованность внимания Смердякова к среднему из братьев Карамазовых, и не-
11 Там же. С. 640.
12 Там же. С. 391, 392.
13 Там же. С. 85.
объятность его самолюбия, и "отвратительная" фамильярность в общении с Иваном.
Специфика восприятия "Слов подвижнических", обусловленная бесовскими мечтаниями, объясняет и продуманность кощунственных мотивировок Павла Смердякова в речи на обеде у Федора Павловича. Опора в этой речи на понятие помыслы (и производные от него), на сюжет "раскаяния со слезами" прямо отсылает нас к тексту поучений. Ср.: "...едва я скажу мучителям "нет, я не христианин" <...> в тот самый же миг- с - не то что как только произнесу, а только что помыслю произнести, так что даже самой четверти секунды не пройдет, как я отлучен <...>. А коли я уже не христианин, то, значит, и не солгал мучителям" (речь Смердякова) - "...победа человека, и одоление его <...> производится помыслом его и совершается в краткое мгновение, только бы помыслу подвигнуться с места" ("Слова подвижнические"); 14 "Я уповаю, что, раз усомнившись, буду прощен, когда раскаяния слезы пролью" (речь Смердякова) - "Слезы <...>, - средство к получению прощения грехов..."; "Нет греха непростительного - кроме греха нераскаянного" ("Слова подвижнические"). 15
Отсылает нас к этой книге и само обращение Смердякова к оппоненту - "рассудите сами", многократно им повторенное. В "Слове 4" ("О душе, о страстях и о чистоте ума, в вопросах и ответах"), останавливаясь на четырех причинах "движения помыслов" в человеке, Исаак Сирии говорит собеседнику: "...рассуди сам, возможно ли, чтобы прежде исшествия человека из мира, и прежде смерти, пришла в бездействие которая-либо одна из сих четырех причин?". 16
Важно и другое, с обращением - "рассудите сами" - мы дважды встречаемся в Священном Писании. И оба раза - в Первом послании к коринфянам святого апостола Павла: "Я говорю Вам как рассудительным; сами рассудите о том, что говорю" (1 Кор. 10, 5); "Рассудите сами, прилично ли жене молиться Богу с непокрытою головою?" (1 Кор. 11, 13).
Отметим, что понятия помыслы, слезы, рассуждение, грех включаются в "Алфавитный указатель..." к "Словам подвижническим" уже с издания 1854 года. 17
После обеда с речью молчаливого "созерцателя" роковая ночь приближается стремительно. Зная, что расхворавшийся Григорий беспомощен помочь отцу, через день рано утром уезжает Иван,
14 Там же. С. 471.
15 Там же. С. 649. Ср. С. 288; 12.
16 Там же. С. 34.
17 См.: Святого отца нашего Исаака Сирина... С. 41, 39, 52, 48.
открывая этим отъездом (и предчувствуя это) дорогу для преступления. Спустя два часа, Смердяков воспользуется своим эпилептическим заболеванием и оставит Митю в неведении о творящемся в доме. А ночью в саду Карамазова произойдут не только страшные, но и странные события.
Вернемся к специфике восприятия поучений Исаака Сирина человеком, растленным бесовскими мечтаниями. С дьявольским желанием Смердякова показать, что он является другим Павлом, "способным на все", и связана странность событий роковой ночи (функциональное изменение мотивов двери и перелезания (через какую- либо преграду) - важнейших метафорических символов Евангелия).
Новозаветный мотив двери в "Словах подвижнических" - один из основных. Вот, например, извлечение из "Слова 55": "Сердце <...> селение Божие, и заключается для него дверь благодати <...> по сказанному Им: " Аз есмь дверь жизни, и Мною человек внидет в жизнь и пажить обрящет" (Иоанн, 10, 9) для питания духовной своей жизни, где не препятствуют ему ни зло, ни прелесть <...>. И чтобы узнать тебе истину сего, а именно, что духовная жизнь действительно есть Божественное созерцание ума, послушай великого Павла. Ибо вопиет он: не угодно мне это без любви; и если не войду в созерцание законными вратами любви, то не пожелаю оного; и если бы дано было мне по благодати, когда не приобрел я любви, то не домогаюсь сего, потому что вошел к нему не естественною дверию, которая есть любовь...". 18
Возможность доказать, что он "способен на все" связывается Павлом Смердяковым с покушением на эту сердцевину посланий апостола Павла и поучений Исаака Сирина. Впечатления, многие годы копившиеся Смердяковым, уже объединившиеся и бунтующие, окончательно созревают для активного проявления.
Подготовка поля для будущих действий (пока далеко не ясно каких) начинается Смердяковым давно. Еще в то время, когда обретаются репутации абсолютно честного человека и искусного повара, позволившие Смердякову стать доверенным лицом ненавидимого им старшего Карамазова. Главная задача Смердякова на завершающей стадии "подготовки поля" состояла в том, чтобы соединить дверь и забор в сюжете предстоящего преступления.
На привычку Мити попадать в соседний сад, перелезая через забор, он обратил внимание давно. Говорит об этом его неожиданная встреча с Алешей в этом саду: "А вы как изволили на сей раз пройти, так как ворота здешние уж час как на щеколду затворены? - спросил он, пристально смотря на Алешу. - А я прошел с переулка через забор прямо в беседку. Вы, надеюсь, извините меня в этом" (14, 206). Стоявшая рядом Марья Кондратьевна, неожиданно отвечает: "Ах, можем ли мы на вас обижаться <...> так
18 См.: Иже во Святых отца нашего Аввы Исаака Сириянина... С. 384.
как и Дмитрий Федорович часто этим манером в беседку ходят (курсив мой. - Г. Г.), мы и не знаем, а он уж в беседке сидит" (14, 202).
Перелезание через забор, таким образом, привычный (и единственный) способ для Мити оказаться в саду, ворота которого - на замке.
Соединить понятие забор с понятием дверь в сюжете преступления Смердякову неожиданно помогает "секрет" старшего Карамазова (безоговорочно доверявшего ему) о "тайных стуках" в дверь либо в окно, должных известить о приходе Грушеньки. Как предвестие беды вторгается понятие дверь в сознание Мити, незамедлительно узнавшего от Смердякова о двери как об одном из слагаемых "секрета" отца: "Глубокая тоска облегла <...> его душу <...>. Ему вдруг представился сад, ход за садом, у отца в доме таинственно отворяется дверь, а в дверь пробегает Грушенька" (14, 340).
Преступление в саду Карамазова состоялось. Но то, что там произошло не полностью совпало с планом, в осуществлении которого у Смердякова не было ни малейших сомнений. Он был убежден, что перелезет через забор и войдет в двери дома один и тот же человек - Митя: "...сумления для меня уже не было никакого в том, что они в эту самую ночь прибудут, ибо им, меня лишимшись и никаких сведений не имемши, беспременно приходилось самим в дом влезть через забор-с, как они умели-с, и что ни есть совершить... Я ждал, что они Федора Павловича убьют-с <...> это наверно-с. Потому я их уже так приготовил... в последние дни-с.., а главное - те знаки им стали известны. При ихней мнительности и ярости, что в них за эти дни накопилась, беспременно через знаки в самый дом должны были проникнутъ-с. Это беспременно. Я так их и ожидал-с (курсив мой. - Г. Г.)" (15, 62).
Случись так (убийца и перелезает через забор, и входит в двери) - с событиями трагической ночи в саду Карамазова оказалось бы сопряженным не функциональное изменение двух основных метафорических символов Евангелия, но - устранение проблемно-смыслового противостояния этих функций.
Молчаливый "созерцатель", одержимый бесовскими мечтаниями, не смог предвидеть одного: Митя в двери дома не вошел (неважно даже - убить ли, избить ли отца). Главное - не вошел. Его остановила сила, одолевшая дьявольскую: "...слезы ли чьи, мать ли моя умолила Бога, дух ли светлый облобызал меня в то мгновение - не знаю, но черт был побежден. Я бросился от окна и побежал к забору" (14, 426).
Убийство Карамазова Смердяковым - это заранее не предусмотренное последним завершение событий трагической ночи. Расхождение между задуманным и случившимся Смердяковым используется: убив Карамазова, он получает возможность назвать Ивана (психологически давшего для этого все основания) - "главным убийцей", а себя - его учеником; он оставляет на полу в комнате
убитого пакет от украденных денег, подбрасывая тем самым одну из "неоспоримых" улик виновности Мити (и подсказывая прокурору на предварительном следствии причину ее неоспоримости (15, 66)), наконец, оставляет "настежь отпертою" (14, 410) дверь из дома в сад, предваряя (совсем не ожидавшееся им) ошибочное показание Григория об "отворенной двери", ставшее самой "капитальной" (15, 96) уликой в обвинении Мити.
Автором сопоставления "главный - не главный" убийца (Иван - Смердяков) Достоевский делает долго молчавшего "созерцателя"; повторившим же это сопоставление, но в уже иной смысловой параллели (Митя - Смердяков), - прокурора, отвергавшего любую возможность предположений о соучастии слуги в преступлении (15, 146). В систему аргументации прокурора вводится, таким образом, мотив, прямо связанный с осуществленным намерением Смердякова обречь Ивана на психическую гибель.
Молчаливому "созерцателю" удалось убить старшего Карамазова, украсть деньги, погубить Ивана и Митю. Но дьявольская жажда этого главного убийцы, жажда доказать, что он-то и есть другой Павел, способный на все, оказалась еще не до конца утоленной.
Книга поучений Исаака Сирина лежала на столе между Иваном и Смердяковым, сидевшими по разные его стороны. "Он (Иван. - Г. Г.) зашел с другого конца стола, придвинул к столу стул и сел" (15, 58). Иван еще не знает, что видит Смердякова в последний раз. А для Смердякова - самоубийство - вопрос решенный.
После признания Смердякова о непричастности Мити к убийству, признания, ошеломившего Ивана и поразившего убийцу искренностью испуга сидевшего напротив, следует такой диалог:
Знаешь что: я боюсь, что ты сон, что ты призрак предо мной сидишь? - пролепетал он (Иван. - Г. Г.).
- Никакого тут призрака нет-с, кроме нас обоих-с, да еще некоторого третьего. Без сумления, тут он теперь, третий этот, находится между нами двумя.
- Кто он? Кто находится? Кто третий? <...>
Третий этот - Бог-с, самое это провидение-с, тут оно теперь подле нас (курсив мой. - Г. Г.), только вы не ищите его, не найдете" (15, 60).
И вслед за этим Смердяков вытаскивает из-под чулка левой ноги украденные деньги, кладет их на стол и накрывает книгой поучений подвижника.
Поучения Исаака Сирина для возомнившего себя другим Павлом Смердякова олицетворяли ту главную силу, в борьбу с которой он вступил. И эта сила показала, что способность на все у другого Павла - не безгранична: Митя не смог стать убийцей отца; пере-
лезающий через забор и вошедший в двери дома оказались разными людьми. Слова Смердякова о присутствии в комнате Бога, провидения и связаны самым непосредственным образом с книгой "Слова подвижнические", лежавшей на столе между двумя убийцами.
Все в том же "Алфавитном указателе..." к поучениям Исаака Сирина издания 1854 года находится понятие промысл. 19 Промысл Божий - иначе провидение. Аннотация к этому понятию в указателе отсылает нас к ряду поучений подвижника. В том числе к "Слову 31", в котором читаем: "Ни один раб не может сделать вреда кому- либо из подобных ему рабов, без дозволения о всех Промышляющего и всем Управляющего {...). Если и дана иным свобода, то не во всяком деле. Ибо ни демоны, ни губительные звери, ни порочные люди не могут исполнить воли своей на вред и пагубу, если не попустит сего изволение Правящего (курсив мой. - Г. Г.), и не даст ему места в определенной мере". 20
Покидающий комнату Смердякова Иван - сломленный и психически раздавленный человек. У остающегося в ней Смердякова нет никаких сомнений в полном недоверии суда к возможным признаниям Ивана ("Ну и кто ж вам поверит, ну и какое у вас есть хоть одно доказательство?" - 15, 67). Как нет сомнений ни в психической гибели этого "прежнего смелого человека" (15, 68), ни в осуждении Мити.
Но чтобы показать свою абсолютную способность на все, не верящему ни в Бога, ни в промысл Божий Смердякову осталось выполнить еще одну задачу: доказать, что его воля неподвластна воле провидения, неподвластна той силе, которая остановила Митю у дверей отцовского дома. Что Смердяков и делает, кончая жизнь самоубийством. И в предсмертной записке, слог которой показался прокурору "своеобразным" (15, 141), говорит о неподвластности своей воли ничьей другой: "Истребляю себя своею волей и охотой, чтобы никого не винить" (15, 141).
Так завершилось сражение дьявола с Богом на плодородной почве раздора. Хитрость, продуманность тактики и стратегии духа зла, от недооценки возможностей которого Достоевский предостерегал читателя еще в январском выпуске "Дневника писателя" за 1876 год, обрели художественную плоть. И хотя самоубийство Смердякова - свидетельство саморазрушающего начала внутри сил разъединяющих, предостережение Достоевского никогда не перестанет быть живым.
19 См.: Святого отца нашего Исаака Сирина... С. 44 - 45.
20 См.: Иже во Святых отца нашего Аввы Исаака Сириянина... С. 204 - 205.
©
Постоянный адрес данной публикации:
https://сайт/m/articles/view/-ЦАРСТВО-РАЗДОРА-И-СЛУГА-ПАВЕЛ-СМЕРДЯКОВПубликатор:
Anatoli Shamoldin Г. Я. ГАЛАГАН → другие работы, поиск: .Николай Караменов
Литературные родители Павла Смердякова
О том, что образы некоторых героев романа «Братья Карамазовы» были интерпретированы их автором как образы героев произведений других писателей, во всяком случае, что у них была литературная предтеча, определенный художественный прототип, произведший как эстетическое, так и мировоззренческое впечатление на Ф.М.Достоевского, я узнал почти случайно, когда писал статью о Смердякове и в это же время начал читать роман Р.Хильдрета «Белый раб».
Для меня Смердяков был и остается самым загадочным персонажем «Братьев Карамазовых», поскольку испытал судьбу раба, чуть ли не в прямом смысле слова из «банной мокроты завелся», был крепостным, являлся собственностью своего отца Федора Павловича, а после крестьянской реформы стал его поваром и лакеем. То есть, когда сыновья Федора Павловича приходили к своему отцу в гости или гостили у него, как это делал Иван, несчастный Смердяков становился лакеем и своих родных братьев.
Но Смердяков был исключительным рабом и лакеем, и поэтому подобных ему трудно найти в произведениях русских писателей, которые тем или иным образом описывали крепостных или пытались через изображение их жизни изобличить рабство в России. Обычно в русских произведениях о русских рабах, созданных людьми, что застали крепостное право и часто сталкивались с различными его проявлениями, в описании крепостных присутствует определенное чувство вины или чувство умиления и даже удивления, но не презрения или брезгливой отстраненности, как это можно почувствовать на примере описания Ф.Достоевским Павла Смердякова. Никого, напоминающего Смердякова, я ни у Д.Григоровича, ни у И.Тургенева, И.Гончарова и Л.Толстого не нашел. Возможно, именно по этой причине меня вообще заинтересовала тема рабства, и я начал искать литературу, в которой бы ярко был описан образ раба. Естественно, я сразу вспомнил «Хижину дяди Тома» Гарриет Бичер-Стоу, а после, порывшись в Сети, нашел книгу американского писателя Р.Хильдреда «Белый раб».
Роман «Белый раб» был впервые издан в США в 1836 году, а переведен на русский язык и опубликован в России - в 1862. Роман «Хижина дяди Тома» был опубликован в Америке в 1852 году, а переведен на русский язык и издан в России в журнале «Современник» в 1858 году. Эти романы вряд ли могли пройти стороной мимо внимания Ф.Достоевского, да и любого другого русского образованного человека, потому что раскрывали важную для крепостной Росси тему рабства, и были опубликованы в России еще до его отмены. К тому же количество переводных произведений, особенно таких серьезных и злободневных для предреформенного российского общества, как романы Р.Хильдреда и Г.Бичер-Стоу, в те времена было мизерным, и поэтому, обычно, просвещенные люди их сразу покупали и жадно прочитывали.
С первых же страниц романа «Белый раб» в глаза бросается совпадения между Смердяковым и героем «Белого раба» квартероном Арчи. Во-первых, как это на первый взгляд не покажется банальным, но Смердяков и Арчи - белые рабы своих отцов, то есть были собственностью своих родителей или, если угодно, их говорящими вещами.
В главах романа «Братья Карамазовы» «Смердяков» и «Контраверза» перед читателем обнажается ничем не прикрытое циничное отношение Федора Павловича Карамазова и законнорожденных его детей к их незаконнорожденному сыну и брату Павлу Федоровичу Смердякову. За обеденным столом, с аппетитом поедая блюда, приготовленные и поданные поваром и лакеем Смердяковым, Федор Павлович и Иван с молчаливого согласия Алексея коварно подталкивают услужливого и тщеславного Смердякова пофилософствовать и поспорить с другим лакеем, Григорием, то есть во время прислуживания им начать рассуждать о том - можно ли в минуты смертельной опасности отказаться от Христа и православной веры. Смердяков здесь назван «валаамскою ослицей», а, по словам рассказчика, от лица которого идет повествование в романе, «Смердяков весьма часто и прежде допускался стоять у стола, то есть под конец обеда. С самого же прибытия в наш город Ивана Федоровича стал являться к обеду почти каждый раз» , Смердяков «с видимым удовольствием обращался к Григорию, отвечая, в сущности, на одни лишь вопросы Федора Павловича и очень хорошо понимая это. Но нарочно делая вид, что вопросы эти как будто задает ему Григорий» .
Павел Федорович Смердяков пытался понравиться Ивану, поэтому старался рассуждать логически и эффектно, приводя для подтверждения своих мыслей примеры, которые бы произвели впечатление на Ивана. Другими словами, Смердяков всеми силами пытался показать своему отцу и своим братьям (Ивану и Алексею), что он умный, интеллигентный человек (в его, естественно, понимании), чего о нем отнюдь не думали его очень близкие родственники. С этической точки зрения рассуждения Смердякова отвратительны, как, наверное, отвратительной была бы любая, без учета моральной окраски, попытка лакея или раба понравиться своему барину или владельцу, но данные рассуждения он излагает, используя бытовые логику и здравый смысл, его мысли имеют своеобразный стиль а также говорят о том, что бывший раб, лакей Смердяков, довольно неглупый человек и при определенных обстоятельствах, будь он рожден дворянином, а не крепостным, достиг бы на поприще умственной деятельности результатов не хуже, чем учащийся в университете его брат Иван, а, может, быть, и лучше.
Отца его рассуждения приводят чуть ли не в экстатическое состояние. Услышав очередные пространные рассуждения Смердякова о вере, его отец и хозяин «завизжал <>в апофеозе восторга» . Федор Павлович, пытаясь выразить свою радость от потехи, что говорящая вещь умеет еще и рассуждать, говорит о Смердякове, обращаясь поочередно к Алексею, к Ивану и к тому же Смердякову: Алешка, Алешка, каково! Ах ты, казуист! Это он был у иезуитов где-нибудь, Иван. Ах ты иезуит смердящий, да кто же тебя научил? Но только ты врешь, казуист, врешь, врешь и врешь. <>Ты вот что мне скажи, ослица (здесь и далее выделено мной, автором статьи)» .
Однако почти аналогичные случаи, то есть развлечение господ проявлением образованности и мыслительной деятельности раба, как чего-то потешного, описаны и в романе «Белый раб». В «Белом рабе» Арчи, раб, выросший в доме своего отца, рассказывает читателю о своих познаниях, которые получил, прислуживая своему родному брату Джемсу. Поскольку Джемс был мальчик со слабым здоровьем, а Арчи обладал отличной памятью, было решено, как повествует Арчи, ибо повествование в романе идет от его лица, «что приставленный к Джемсу преподаватель обучит азбуке, а затем и чтению в первую очередь меня, я все это хорошенько запомню, а затем, во время игр, пользуясь удобным случаем, буду передавать эти знания моему юному господину». Также Арчи говорит, что «Полковник Мур, желая развеять Джемса, покупал ему книги <>и чтение стало постепенно любимым нашим занятием». .
Полковник Мур - отец и владелец Арчи. Что касается Смердякова, то научил его читать и писать слуга Григорий, взявший Смердякова к себе на воспитание сразу после того, как только что его родившийся сын умер, а предлагал Смердякову книги из своей личной библиотеки - его отец и владелец Федор Павлович. Здесь тоже прослеживается своеобразная аналогия между судьбами Смердякова и Арчи. Просто Арчи вырос вместе со своим слабосильным братом, который умер в юном возрасте, а Смердяков вырос вместо умершего в младенчестве сына Григория.
Арчи, поведав читателю о своей образованности, говорит, что, когда он был ребенком, «тогда еще не видели, как видят сейчас в каждом грамотном негре, проявляющего хоть какие-нибудь способности, страшное чудовище, готовое в любую минуту призвать к мятежу и мечтающее только о том, чтобы перерезать горло всем честным американским гражданам. Но зато я всем этим господам представлялся каким-то феноменом, чем-то вроде четвероногой курицы или барана (Смердяков для его господ - ослица), которого природа наделила двумя парами глаз вместо одной. Я был «монстр» , пригодный для забавы приезжих гостей» .
Мать Смердяков Смердящая умерла при родах, и Смердяков был взят на воспитание Григорием вместо его умершего шестипалого сына.
О только что рожденном ребенке Смердящей, которому после Федор Павлович даст фамилию Смердяков, Григорий поведал своей жене Варваре: «Божье дитя-сирота - всем родня, а нам с тобой подавно. Этого покойничек наш прислал, а произошел сей от бесова сына и от праведницы. Питай и впредь не плачь» . Другими словами, для Григория да, наверняка, и для других персонажей, которые знали историю рождения и усыновления Смердякова, Смердяков был «монстром», послан «монстром» и воспитывался вместо «монстра». Также не следует забывать, что Смердякова постоянно унижали, напоминая ему, что он не родился, как все люди да и вообще живые существа, а из банной грязи завелся.
Продолжая рассказ о своей образованности, Арчи говорит: «Нередко случалось, что меня звали в столовую, после того как обильные возлияния за богато убранным столом успели поднять настроение приглашенных. Меня заставляли прочесть статью из газеты. Такое невероятное явление, как раб, умеющий бегло читать, до слез смешило подвыпивших гостей.
Ко мне в таких случаях приставали со всякими нелепыми и оскорбительными замечаниями, терзали и мучили насмешливыми и обидными вопросами, на которые я вынужден был отвечать, - я знал, что в противном случае мне в лицо может полететь бокал, бутылка или тарелка.
Особенно изощрялся мастер Вильям. Лишенный возможности избивать меня плетью, во всяком случае так часто, как ему бы этого хотелось, он вознаграждал себя тем, что избирал меня мишенью для самых грубых замечаний и насмешек, Он, между прочим, очень гордился придуманной им для меня кличкой «черномазый мудрец», хотя, видит бог, лицо мое было столь же белым, как и его» .
Арчи - «монстр», используемый его хозяином и гостями хозяина для забавы, Смердяков - «валаамская ослица», «иезуит смердящий», - что в контексте его общественного положения означает почти то же, что и «черномазый мудрец»; к тому же схожесть ситуаций между двумя этими персонажами в обоих случаях усиливают сидящие за столом очень близкие им родственники: и у того и у другого пользуются их услугами как раба и бывшего раба и лакея родной отец и родные братья. Старший брат Арчи Вильям очень напоминает Дмитрия, да оба эти персонажа и пострадали из-за своего буйного, агрессивного поведения. Вильям был убит на дуэли, вследствие им же затеянной ссоры на петушиных боях, а Дмитрий, который якобы не убивал своего отца, все же присяжными был определен как виновный, поскольку у всех жителей городка сложилось мнение, что такой буян, как он, только и мог это сделать. К тому же Дмитрий всегда грозил Смердякову, что убьет его, если тот не будет докладывать ему о его отце и Грушеньке. Когда Смердяков жалуется Алексею на Дмитрия, он говорит: «но они и здесь меня бесчеловечно стеснили беспрестанным спросом про барина: что, дескать, да как у них, кто приходит, и кто таков уходит, и не могу ли я что иное им сообщить? Два раза грозили мне даже смертью. <>Если, говорят, Аграфену Александровну пропущу и она здесь переночует, - не быть тебепервому живу» .
И Вильям, подобно Дмитрию, угрожающему Смердякову расправой, тоже пугал своего брата-раба тем, что будет жестоко с ним обращаться. После смерти младшего брата Джемса Вильям попросил отца отдать ему в слуги Арчи. Он считал, что «всякая снисходительность, проявленная к рабам, способна вызвать у них лишь самомнение и заносчивость: эти неблагодарные животные все равно не умеют ценить доброты» . Услышав о желании Вильяма и хорошо зная его жестокий нрав, Арчи сказал: «Эти слова привели меня в ужас. Я знал, что мастер Вильям - настоящий деспот» .
Роднит Арчи со Смердяковым и их своеобразная тяга к знанию, желание пофилософствовать: выступая в роли шутов и одновременно прислуживая своим господам во время обеда или ужина, они ловят каждое умное и необычное слово, брошенное их хозяевами или гостями хозяев. Именно во время таких философствований Ивана и циничного поощрения Смердякова со стороны Ивана и Федора Павловича «порассуждать», внебрачный сын Федора Павловича проникся мыслью о вседозволенности. Идея Дмитрия о вседозволенности поразила его и глубоко запала ему в душу, поскольку он сам - продукт вседозволенности, результат коитуса Федора Павловича с юродивой Смердящей, поэтому, скорее всего, он тоже, как и Арчи, не раз задавался вопросом о своем предназначении и о своем месте в обществе. Арчи постоянно мучил себя вопросом: «Раб своего собственного отца, слуга своего родного брата - кто я такой?» . По сути, касательно своего социального положения, Смердяков мог бы полностью повторить слова Арчи, с той лишь разницей, что рабом он был в прошлом, до крестьянской реформы, однако остался поваром и лакеем как своего отца, так и гостящего у отца своего родного брата Ивана.
Павел Смердяков, будучи некоторое время «очарованным» мыслями Ивана о вседозволенности, в последнем своем разговоре с Иваном, когда сознался, что именно он убил Федора Павловича, бросил своему родному брату упрек: «Всë тогда смелы были-с, «всë, дескать, позволено», говорили-с, а теперь вот как испугались» .
Что касается Арчи, то, прислуживая своим господам и их гостям, он одновременно испытывал как чувство обиды и унижения, так и чувство восторга, - особенно когда ставал свидетелем различных «умных» разговоров господ. Об этом Арчи говорит читателю: «Разговоры их приводили меня в восхищение. Слыша, как они разглагольствуют о равных правах для всех и негодуют против угнетения и угнетателей, я чувствовал, как сердце мое ширится от волнений. <> Меня увлекала красота этих понятий - свобода и равенство» . Но и Павел Смердяков был свидетелем разговоров Ивана уже не о свободе и равенстве, а о полном своеволии - о вседозволенности, и они тоже, как и разговоры о равенстве людей раба Арчи, прельстили его, посеяли в его душе восторг и надежду, ведь, в самом деле, что, с нашей точки зрения (в душу раба мы вряд ли когда-либо сможем заглянуть) волнует раба или лакея, если не полная свобода или, если он долго натерпелся страданий в неволе и над ним долго издевались, своеволие, то есть вседозволенность? О зачарованности лакея или раба от разговоров о свободе или своеволии, хотя и окольно, говорит отец Смердякова, когда спрашивает, касательно Смердякова, своего родного сына Ивана: «Смердяков за обедом теперь каждый день сюда лезет, это ты ему столь любопытен, чем ты его так заласкал?» .
Одна из сюжетных линий романа «Братья Карамазовы» словно списана со страниц «Белого раба», - речь идет о страсти отца к избраннице своего родного сына. Как известно, Федор Павлович испытывал болезненную страсть к годящейся ему в дочери Грушеньке. Но по Грушеньке изнывал и его старший сын Дмитрий, а сама Грушенька больше предпочтения отдавала сыну, да и, в конце концов, полюбила Дмитрия. Ненависть на почве ревности разъедает отношения между отцом и сыном, поэтому дело доходит до того, что Дмитрия судят, считая его убийцей Федора Павловича, и наказывают его десятью годами каторжных работ. Хотя внешняя канва событий в романе поворачивается к читателю такой стороной, что кажется очевидным, что Федора Павловича убил его внебрачный сын Смердяков, все же полной уверенности в этом нет, и все равно остается подозрение - а вдруг, все-таки, убийство совершил Дмитрий?
В «Белом рабе» родной отец и хозяин раба Арчи испытывает сексуальные желания к новой служанке своей жены - рабыне Касси, которую любит Арчи. Касси тоже любит Арчи. Они тайком женятся, пытаются убежать из неволи, но их ловят, судьба надолго разлучает их, и им приходится сполна испытать чашу отчаянья, прежде чем стать свободными людьми и вновь обрести друг друга. Толчком к побегу Касси и Арчи как раз и послужили сексуальные домогательства к Касси отца Арчи - полковника Мура. О чувствах своего отца к своей возлюбленной и жене Арчи сообщает: «Касси была слишком хороша собой, чтобы не пробудить желаний сладострастника, у которого привычка удовлетворять свои желания подавила все добрые чувства, сделав его неспособным сдерживать свои позывы - желание человека, который может не опасаться кары за свои пороки, так же как и осуждения со стороны общества» . Написано как о старшем Карамазове, сладострастнике Федоре Павловиче. Также о своем отце, касательно его притязаний к Касси, Арчи говорит: «С самого дня своего приезда полковник Мур стал проявлять к ней неожиданное внимание. Не довольствуясь мелкими подарками, которыми он щедро ее награждал, полковник постоянно искал случая заговорить с ней и каждый раз при этом полушутя полусерьезно восхвалял ее красоту. Замечания его иногда носили недвусмысленный характер, но Касси делала вид, что ничего не понимает» .
Трагический треугольник, сын, отец, возлюбленная сына, к которой отец питает страсть, в «Братьях Карамазовых» кажется списанным с трагического треугольника, имеющего место в романе «Белый раб», просто в «Братьях Карамазовых» одна из вершин данного треугольника - не Смердяков, то есть не раб и слуга, который к тому же является еще и сыном своего владельца, а старший сын Федора Павловича.
Совпадение некоторых сцен, характеров и сюжетных коллизий в «Братьях Карамазовых» со сценами, характерами и коллизиями «Белого раба» не ограничиваются только этим произведением о рабстве в Соединенных Штатах Америки. «Хижина дяди Тома» была переведена на русский язык в 1858 году, и поскольку, в то время, к тому же в крепостной России, такое произведение невозможно было не заметить и обойти, была прочитана Ф.Достоевским и, можно надеяться, впечатлила его. По этой причине некоторые сцены в «Братьях Карамазовых» и некоторые характеры «Братьев Карамазовых» являются творческим слепком со сцен и характеров романа Бичер-Стоу «Хижина дяди Тома».
В самом начале романа американской писательницы буквально на второй странице есть сцена, которая в смысловом значении напрямую связана с тем, что в «Белом рабе» и в «Братьях Карамазовых» символически названо с «черномазым мудрецом», «валаамской ослицей», «иезуитом проклятым».
Речь не идет о каком-либо таланте раба, в ней описываемом, или циничной попытке господ вызвать лакея на философский разговор и, тем самым, потешить себя и поглумиться над ним. Речь в ней идет всего лишь о способностях маленького невольника, которые его хозяин тоже использует для своей потехи, как это делают в «Братьях Карамозовых» Карамазовы отец и его сын Иван или в «Белом рабе» полковник Мур и его гости за обеденным столом. В «Братьях Карамазовых», например, Федор Павлович, насытившись блюдами, которые ему приготовил его лакей и сын Смердяков, а также всласть потешившись над попытками Смердякова философствовать, склонившись к своему сыну Ивану, спросил его: «Смердяков за обедом теперь каждый раз сюда лезет, чем ты его так заласкал? <>
- Ровно ничем, - ответил Иван, - уважать меня вздумал; это лакей и хам. Передовое мясо, впрочем, когда срок наступит» .
В «Хижине дяди Тома» в сцене, где хозяин Тома мистер Шелби продает работорговцу Гейли, поскольку погряз в долгах, своего самого лучшего и самого честного раба, Шелби и Гейли сидят за столом за бутылкой вина, точно так же, как за обеденным столом сидят потешающиеся над Арчи его отец и владелец а также старший брат Вильям и гости отца, или как насытившиеся блюдами Смердякова и издевающиеся над ним его отец и брат Иван. Чтобы как-то скрасить не очень приятный разговор - приходится ведь продавать безукоризненного честного человека, мистер Шелби подобно тому, как полковник Мур своего сына Арчи или Федор Павлович своего внебрачного сына и лакея Смердякова, подзывает к себе красивого мальчика-раба. Эту сцену следует привести полностью, потому что есть основания считать, что данная сцена, как и сцена потехи над ученостью Арчи в «Белом рабе», произвела впечатление на Ф.Достоевского и была им творчески интерпретирована в сцену в «Братьях Карамазовых» в главе «Контроверза» и «За коньячком». Лишь только мистер Шелби сказал работорговцу, что ему очень неприятно продавать своих негров, «В эту минуту дверь отворилась, и в столовую вошел очаровательный мальчик-квартерон лет четырех-пяти. Во всем его облике было что-то необычайно милое. Тонкие черные волосы обрамляли шелковистыми локонами круглое, в ямочках лицо; большие, полные огня, темные глаза с любопытством посматривали по сторонам из-под пушистых длинных ресниц. <>
- Эй ты, черномазый! - сказал мистер Шелби и, свистнув, бросил мальчику веточку изюма. - Лови!
Мальчуган со всех ног кинулся за подачкой под громкий смех своего хозяина.
- Поди сюда, черномазый, - скомандовал мистер Шелби.
Мальчик подбежал на зов, и хозяин погладил его по кудрявой голове и пощекотал ему подбородок.
- Ну-ка, покажи джентельмену, как ты умеешь петь и плясать.
- Браво! - крикнул Гейли, бросая ему дольку апельсина.
- А теперь покажи, как ходит дядюшка Каджо, когда у него разыгрывается ревматизм, - сказал мистер Шилби.
Гибкое тело мальчика мгновенно преобразилось: он сгорбился, скорчил унылую гримасу и, схватив хозяйскую трость, по-стариковски заковылял из угла в угол, то и дело сплевывая направо и налево.
Оба джентельмена громко рассмеялись.
- А теперь, черномазый, представь дедушку Элдера Робинса. Ну, как он поет псалмы?
Пухлая мордочка малыша вытянулась, и он с необычайной серьезностью затянул гнусавым голосом молитвенную мелодию.
- Браво, браво! Ну и молодец! - воскликнул Гейли. - Этот мальчишка далеко пойдет! А знаете что, - он вдруг хлопнул мистера Шелби по плечу, - подбросьте мне его в придачу к Тому - и дело с концом!» .
Неказистый, невзрачный, пытающийся поразить господ своим фоилософствованием Смердяков, а также отвратительный, даже внешне, его хозяин и отец Федор Павлович являются интерпретированной в русскую действительность сценой с Шелби и мальчиком-квартероном.
Как это на первый взгляд не покажется странным, но в глаза бросается и определенная схожесть характеров и душевных качеств Смердякова и дяди Тома. Федор Павлович высоко ценит Смердякова не только за умение готовить превосходные блюда, но и за честность. Смердяков - высокий профессионал в своем деле, и его хозяин и отец говорит о нем Алексею: «Кофе знатный, смердяковский. На кофе да на кулебяки Смердяков у меня артист, да на уху еще, правда» . В романе описан случай, когда потерянные Федором Павловичем деньги нашел Смердяков и вернул ему, чем очень удивил своего хозяина, - лакей, а честный. Дмитрий, рассказывая Алексею о своем отце и трех тысячах, которые его отец спрятал, чтобы подарить Грушеньке, говорит: «и никто-то не знает, где у него деньги лежат, кроме лакея Смердякова, в честность которого он верит, как в себя самого» .
В «Хижине дяди Тома» о честности и набожности дяди Тома говорит его хозяин мистер Шелби, как о первоклассном, самом дорогом товаре: «Можете быть уверены, что у Тома это настоящий товар. <>Да вот, посудите сами. Прошлой осенью я послал его в Цинциннатти по одному делу. Он доложен был доставить мне оттуда пятьсот долларов. Говорю ему: «Том! Доверяю тебе как христианину. Я знаю, что ты не обманешь своего хозяина». И он вернулся домой, в чем я ни минуты не сомневался.» .
Будучи проданным другому хозяину, дядя Том все равно сохранял свои честность и набожность: «Пользуясь полным доверием хозяина, который давал ему деньги не глядя и совал сдачу в карман не считая, Том вполне мог бы плутовать, и только душевная чистота, подкрепленная верой в бога, удерживала его от такого искушения. На безграничное доверие, оказываемое ему, он отвечал как бы присягой в самой щепетильной честности» . Примечательно, что даже набожность Тома, который постоянно носил в кармане своих холщевых штанов Библию и при каждой свободной минуте читал ее, Ф.Достоевским творчески интерпретировал, вследствие чего Смердяков у него получился хотя и не набожным и далеко не религиозным, а, как бы очень часто медитирующим, что, возможно, тоже представляло своеобразную религиозность. Смердяков «иногда в доме же, аль, хоть на дворе, или на улице, случалось, останавливался, задумывался и стоял так по десятку даже минут. Физиономист, вглядевшись в него, сказал бы, что тут ни думы, ни мысли нет, а какое-то созерцание. <> Созерцателей в народе довольно. Вот одним из таких созерцателей был наверно и Смердяков, и наверно тоже копил впечатления свои с жадностью, почти сам еще не зная зачем» .
«Хижина дяди Тома» повлияла на создание образа Смердякова, однако в романе Бичер-Стоу есть образ и сцена, которые чуть ли не скопированы Ф.Достоевским, и предстают перед читателем хоть и несколько в ином виде (героиня стает героем), но, все же, аналогия образа Маркела из «Братьев Карамазовых» с образом девочки Евангелины из романа»Хижина дяди Тома» поразительна. Дочь второго владельца дяди Тома Сен-Клера маленькая Евангелина заболевает туберкулезом и быстро угасает, как и описываемый в житии старца Зосимы, составленного с его слов Алексеем, умерший от туберкулеза брат Зосимы Маркел. Когда Зосима был еще мальчиком, его брат Маркел, старший за него на восемь лет, внезапно заболел туберкулезом. Тяжелая болезнь и близость смерти изменили Маркела, - он стал очень добрым и отзывчивым, будто скорая неминуемость смерти переродила его. Маркел незадолго до смерти говорил «входящим слугам <>поминутно: «Милые мои. Дорогие, за что вы мне служите, да и стою ли я того, чтобы служить-то мне? Если бы помиловал Бог и оставил в живых, стал бы сам служить вам, ибо все должны один другому служить» . В «Хижине дяди Тома» читаем: «А как Евангелина жалела преданных слуг, в жизни которых она была светлым лучом! <>Ей хотелось что-то сделать для негров - спасти их, - всех, не только своих, и этот горячий порыв воли представлял собой такой печальный контраст с ее хрупким обликом» . Маркел говорил матери: «Мама, радость моя, <>нельзя, чтобы не было господ и слуг, но пусть же я буду слугой моих слуг, таким же, как и они мне. Да еще скажу тебе, матушка, что всякий у нас пред всеми во всем виноват, а я более всех» .
Евангелина говорит почти то же, что и Маркел, с той лишь разницей, что она маленькая девочка и живет в стране, где рабами являются люди другой расы. Ева однажды сказала:
- Дядя Том, <>я понимаю, почему Христос хотел умереть за нас. <>Мне трудно объяснить это, но когда я увидела тех несчастных на пароходе… и тебя… помнишь? Кто расстался с матерью, кто с мужем, матери оплакивали своих детей… Когда я узнала про бедную Прю и про многое другое - как это все ужасно! - тогда мне стало ясно, что я умру с радостью, лишь бы моя смерть искупила все эти несчастья. Ах, Том! Если б можно было умереть за них» . Маркел же, как рассказывал Алексею Зосима, «Поманил он меня, увидав, подошел я к нему, взял он меня обеими руками за плечи, глядит мне в лицо умиленно, любовно; ничего не сказал, только поглядел так с минуту: «ну, говорит, ступай теперь, играй, живи за меня» .
Как видим, влияние на содержание некоторых сцен и характеров «Братьев Карамазовых» оказали те сцены двух американских романов о рабстве, где раб является сыном своего хозяина, и где хозяин и его гости тешатся над рабом, который подает им блюда, поскольку они обедают или ужинают. Также влияние прослеживается на характере и словах Маркела и совпадении таких качеств раба, как профессионализм и честность. Да, Смердяков вырисован Ф.Достоевским совершенно с иных позиций, нежели Арчи или дядя Том, - Смердяков лукав и извращен, и, по-видимому, влияние рабства Ф.Достевский понимал, как надругательство над душой человека. Вследствие чего «раб» и лакей романа Ф.Достоевского начинал обладать уже далеко не благородными качествами. Но и об этом мы тоже можем прочитать в романе «Хижина дяди Тома», где, по славам хозяина дяди Тома, который дает общую характеристику всем рабам, рабы извращены и лукавы, и, что интересное, его словами можно характеризовать и Смердякова. Однажды Сен-Клеру был задан вопрос - Неужто среди ваших невольников не найдется честных людей?», на что Сен-Клер ответил: «Нет, почему же? Попадаются изредка такие, кто по природному своему простодушию, непрактичности и преданности способен устоять перед самым дурным влиянием. Но видите ли в чем дело? Негритянские дети с молоком матери впитывают уверенность, что прямые пути для них заказаны. Они лукавят с родителями, с хозяйкой, с хозяйскими детьми - товарищами своих игр. Хитрость, лживость неизбежно входят у них в привычку.<>Что же касается честности, то ведь мы относимся к невольникам, как к малым детям, и держим их в таком зависимом положении, что они не понимают права собственности, и поэтому им ничего не стоит протянуть руку к хозяйскому добру. Я, например, не представляю себе, как они могут быть честными. Такой вот Том среди них чудо» .
Ф.Достоевский, очевидно, тоже не представлял, и лакей Смердяков у него не является исключением. Поэтому он не только протягивает руку к хозяйскому добру, но и поднимает ее на своего хозяина. Кажется, что «Братья Карамазовы» - тоже роман о рабстве, но только в нем в лице Смердякова описан самый типичный раб, не ставший исключением и чудом, как дядя Том.
Использованная литература
- Бичер-Стоу Г. «Хижина дяди Тома», Киев, 1987.
- Достоевский Ф.М. «Братья Карамазовы», том четырнадцатый, Полное собрание сочинений в тридцати томах, Ленинград, 1976.
- Достоевский Ф.М. «Братья Карамазовы», том пятнадцатый, Полное собрание сочинений в тридцати томах, Ленинград, 1976.
- Хильдрет Р. «Белый раб», http://lib.rus.ec/b/141218/read
Житков вырос в интеллигентной семье. Отец его, Степан Васильевич, был преподавателем математики, автором учебников; мать, Татьяна Павловна, пианисткой. Дом Житковых был одним из культурных очагов сначала в Новгороде, где в 1878 году поселился Степан Васильевич, исключенный из двух высших учебных заведений за участие в революционном движении, потом, с 1890 года, в Одессе, на военном молу, в порту. В доме бывали профессора, ученые, музыканты. Здесь обсуждались последние книжки столичных журналов, звучали рояль и скрипка; здесь, в кабинете отца, стоял телескоп — маленький, но настоящий, в который можно было разглядеть кольца Сатурна. Дети жили среди книг и нотных тетрадей, среди разговоров о математике, физике, музыке, Толстом, Менделееве, Моцарте.
В столе у матери Житкова бережно хранились нотные тетради с собственноручными пометками Антона Рубинштейна — в юности Татьяна Павловна у него училась. Борис Житков с детства играл на скрипке, знал наизусть стихи — сцены из «Горя от ума», главы из «Евгения Онегина», поэмы и стихотворения Лермонтова… Но было у этого дома еще свойство, органически присущее ему и сильно сказавшееся на всем жизненном и литературном пути Житкова: эта семья, как многие передовые русские интеллигентные семьи, жила не в отрыве от народа, а в тесном общении с ним. Преподавая математику в новгородской учительской семинарии, Степан Васильевич в стенах училища не замыкался — он устраивал в селах библиотеки, причем так искусно подбирал сочинения, что они пробуждали в читателях критическую революционную мысль. <...>
В те годы, когда семья жила в Новгороде, на лето переезжали в деревню; Борис и его сестры вместе с деревенскими детьми пасли овец, ездили в ночное… В Новгороде в доме Житковых подолгу живали политические ссыльные. Среди закадычных друзей Степана Васильевича был человек, увозивший Софью Перовскую на извозчике после покушения на царя. Принимать ссыльных, пока они не приискали себе работы и крова, сделалось такой прочно установившейся традицией семьи, что отец и мать, возвращаясь под вечер домой, иногда заставали в столовой за чаем незнакомого им человека: кухарка и нянька, зная, что хозяева будут рады, сами радушно принимали очередного гостя... <...>
С детства Бориса Житкова влекло к себе море. Можно сказать, что любовь к морю, к труду на море, была у него в крови. «Три брата отца, — пишет В.С. Арнольд, сестра Бориса Житкова, — плавали на военных кораблях (два из них — севастопольские герои); все трое умерли адмиралами в отставке; четвертый — морской инженер — строил маяки на Черном море; пятый утонул молодым во время учебного кругосветного плавания». С детства Житков интересовался лодками, пароходами, баржами, «дубками». Сестры Житкова рассказывают, что однажды, еще в Новгороде, трехлетний Борис, зажав в кулаке копейку, улизнул из дому и отправился на Торговую сторону — покупать пароход.
Одним из главных героев пьесы известного русского драматурга А. Н. Островского является племянник купца Дикого - Борис. «Гроза» - это знаменитая пьеса и трагедия, которая воплотила в своем сюжете всю самобытность и несгибаемый дух народа того времени, внесла в историю литературы неоценимый вклад, способствуя пониманию жизни той эпохи.
Сюжетная линия
Сюжет построен на чувствах и эмоциях, на и вне ее. В те далекие времена люди маленького городка жили как одна большая семья, трагедия одной личности касалась каждого и обсуждалась всеми.
Так случилась и с семьей Тихона. Причиной послужила - ситуация, в которой как нельзя лучше проявилась характеристика Бориса. «Гроза» - пьеса, основной смысл которой заключается в трагических последствиях предательства, но предательства во имя любви. Как повлияет это событие на каждого члена семьи, как проявится и раскроется истинная сущность человеческой души? К примеру, главный герой Борис, моральные устои и которого шли вразрез со сложившейся ситуацией, решил отказаться от любимого человека, перестать общаться с Катериной, тем самым ранил ее в самое сердце. Поступил как трус или... герой? В чем же заключается на самом деле характеристика Бориса? Гроза - природное явление, которое способно раскрыть и передать терзания всех главных героев. Переживания и сомнения, правильность поступков и верность выбора перед лицом страха и смерти...
Характеристика героя: Борис. «Гроза» - большая трагедия маленькой человеческой души
Уже с первой сцены пьесы понятно, что Борис, приехавший из Москвы, выделяется из толпы своим благородным поведением, уважительным отношением и хорошими манерами. Он сам говорит, что «обучен грамоте и языкам», прилежно учился и стремился к лучшему. После смерти родителей, трагически скончавшихся от бушующей в то время эпидемии холеры, ему пришлось приехать к единственному родственнику - дяде - для получения наследства. Согласно условиям завещания, он получит его только в случае почтительного отношения к купцу Дикому. Воспитанный и кроткий, учтивый и культурный - такова характеристика Бориса. «Гроза» - произведение, которое как нельзя лучше раскрывает внутренний мир таких людей. Он был готов затаить в себе обиду и понимание того, что наследства он не получит, при этом продолжать играть роль любящего племянника, оставаться жить в этом городке и терпеть грубого и дерзкого дядю, не желая ему зла и относясь к нему с пониманием. Это характеризует его как человека с большой и светлой душой, открытого и доброго, но при этом он становится все больше подавленным и угрюмым, его чувства написаны у него на лице.
Судьбоносное решение
Судьбу не обмануть - именно эта народная мудрость характеризует поведение и поступки главных героев. Борис полюбил Катерину, женщину, с которой, как говорил он сам, ему не суждено даже поговорить, ведь его любовь уже замужем. Это обстоятельство очень сильно повлияло на главного героя, он признавался, что раздавлен и убит одной только мыслью о невозможной близости с любимым человеком, но «пути Господни неисповедимы», и судьба свела два влюбленных сердца, подарив искорку надежды обоим, ведь Катерина отвечает молодому человеку взаимностью. В этот момент в корне поменялась вся характеристика Бориса. Гроза - которую автор применил в этой пьесе. Она отображает и передает эмоции всех главных героев, их терзания и сомнения, назревающую трагедию. Муж Катерины должен был покинуть город. И после отъезда супруга она полностью отдается эмоциям.
Так случилось потому, что Катерина никогда не любила Тихона и была обижена на всю его семью за унижения. Она не может противиться нахлынувшим чувствам и изменяет мужу с Борисом, который также не смог совладать с собой и бросился «в омут с головой», предавшись греху с замужней женщиной. Этот момент может охарактеризовать его как легкомысленного человека, но все далеко не так. После возвращения Тихона он отказался от общения с Катериной в надежде, что муж ее простит, не стал разрушать семью, чем нанес непоправимую травму своей возлюбленной. Ему же в этот момент было куда тяжелее, но он согласен скрывать свои чувства ради счастья женщины. Чтобы не опорочить ее имя, он просил не признаваться, но она решила иначе… Можно сказать, что характеристика Бориса («Гроза») проявилась в трусости и раскаянии, но это уже вторая сторона медали.
Цитатная характеристика Бориса. «Гроза» - трагедия чувств
Самая знаменитая цитата, которой Борис охарактеризовал сам себя: «Загнан, забит, а тут еще сдуру-то влюбляться вздумал». С самого начала ему не нравилась мещанская жизнь в маленьком городке, ему было скучно; уехав из большого города и не найдя поддержки здесь, он начал тосковать, и первая же фраза показывает его моральное состояние: «Я понимаю, что все это наше, русское, родное, а все-таки не привыкну никак». Ему была чужда такая жизнь, он не хотел с ней мириться, в то же время самолюбие и эгоизм проявлялись все чаще. Он оттолкнул любимую, не стал общаться и разговаривать с ней, а его трусость привела к трагедии - Катерина покончила жизнь самоубийством. Это лучшая характеристика Бориса. «Гроза» - пьеса, которая показывает, до чего доводит безразличие и игра с чувствами другого человека, нерешительность и трусость, несвоевременность решений и горечь обиды.
