Набоков гоголь краткое содержание. Трактовка литературного творчества гоголя по набокову

Круглый стол «Шестоднев и его контекст», прошедший на конференции «Современная библеистика и Предание Церкви» должен был помочь выполнить вполне практическую задачу: сформулировать взаимоотношения между верой и наукой для документа Межсоборного присутствия на тему «Происхождение мира и человека» .

Текстология против наукообразия

Тон обсуждению задал доклад протоиерея Леонида Грилихеса (отец Леонид в диалоге участия не принимал, текст зачитал игумен Арсений (Соколов)), в котором выделяются три подхода к интерпретации первой главы книги Бытия: «вульгарный буквализм», «смысловая интерполяция» и «имманентная интерполяция». Первый представляет собой отказ от осмысления текста и приводит к примитивному креационизму, который, в свою очередь, ставит человека перед наивными вопросами: над какой водой носился Дух Божий после творения Неба и земли, если вода еще не была создана, как совместить творение неба во второй день, если Небо и земля были сотворены в первом стихе Писания, и т.д. Вторая позиция навязывает тексту не свойственные ему («научные») смыслы ради того, чтобы доказать: библейское повествование современным представлениям не противоречит.

Третий подход, которого и придерживается отец Леонид, предлагает рассматривать текст Шестоднев именно как текст со специфическими законами построения и таким образом стремиться к «реконструкции авторской интенции, т.е. наиболее аутентичного понимания».

Позиция, безусловно, беспроигрышная – в конце концов, в катехизисе можно написать, что между наукой и верой противоречий никаких нет, а Шестоднев надо читать применительно к взаимоотношениям Бога и человека, а не к учебнику физики – и оставить креационистско – эволюционистские споры для специалистов (ученых и богословов). Но это уход от проблемы: противоречия между научной и библейской картиной мира возникают в совершенно конкретных головах совершенно конкретных людей, и чтобы эти люди не скатились в духовную шизофрению (σχίζω - раскалываю, φρήν - ум), им нужно дать ответ, а вовсе не запретить “противоречить”.

Шестоднев – метафора?

Можно сколько угодно убеждать себя, что религия и наука говорят о разных вещах (об этом несколько раз напоминал библеист Михаил Георгиевич Селезнев), но тогда мы неизбежно столкнемся с необходимостью понимать Библию метафорически. Если мы читаем строку Сергея Есенина: «Колесом за сини горы солнце тихое скатилось», – мы, конечно, понимаем, что речь здесь идет вовсе не о таких астрономических явлениях, как вращение Земли, а о поэтических переживаниях наблюдателя осеннего заката. Но мы также понимаем, что «колесо» – это метафора, «тихое» – эпитет, да и глагол «скатилось» по отношению к солнцу понимается совсем не буквально. Потому что, на самом деле, Солнце – огромный газовый шар, совсем не тихий, и это не оно движется по небу, а земля изменяет свое положение относительно него.

Если мы начнем читать Библию так, то нужно честно признать, что слова «день», «земля», «небо» и другие следует понимать метафорически. Что порождает ряд проблем другого свойства. Их четко обозначил член библейско-богословской комиссии Аркадий Маркович Малер: где гарантия, что, начав аллегорически толковать Шестоднев, мы не придем к аллегорическому толкованию персонажей Ветхого Завета (такие примеры уже есть в других христианских конфессиях – например, в современном англиканстве)? А почему мы ограничимся только пересмотром Ветхого Завета? Что мешает аллегорически понимать Воскресение Христово? Да и вообще, почему перед нами встает необходимость что-то аллегорически толковать в Библии? (Отсылки к Александрийской школе богословия неуместны – отцы этой школы, предлагая аллегорическое толкование, нисколько не отрицали реальности всех описываемых в Библии событий – аллегории только добавляли смысл.)

Свидетельствует ли наука о вере?

«Мы должны ответить честно на вопрос: почему мы должны менять буквальное понимание Писания? Мы решили подстраивать Писание под изменчивую научную картину мира? ” – задается вопросом А. М. Малер (действительно, научные концепции меняются со временем), « или хотим выглядеть адекватно в глазах научного сообщества?» Положительный ответ на хотя бы один из последних двух вопросов выявляет проблемы нашего мировоззрения: оно библейское, христианское, или не библейское и не христианское, в конечном итоге?

Если же мы преследуем цель миссионерскую, то эффект от официальной церковной формулировки, типа, «Церковь позволяет считать, что в дне творения не двадцать четыре часа», будет нулевой. Никто, как справедливо заметил Аркадий Малер, не обращается к Церкви потому что она имеет ту или иную позицию по количеству часов в сутках. Но не все так просто. К Церкви так не обращаются, зато некоторые ученые обращаются к Богу, видя неожиданные совпадения между Шестодневом и научным знанием. Можно считать этот подход (в целом совпадающий с тем, что отец Леонид Гриллихес обозначил как «смысловую интерполяцию») текстологически ошибочным, но для конкретных людей он «работает».

Физик Владимир Игоревич Шевченко (Курчатовский институт) признался в том, что ему как раз близка смысловая интерполяция. По его мнению, современные научные представления как раз согласуются с Библией: и теория Большого взрыва (кстати, возникшая совсем недавно), и представление о возникновении неорганических соединений прежде органических. Противостояние науки и религии в этом случае выглядят искусственно (длина библейского «дня» – это частности на фоне того, что в целом Шестоднев укладывается в научную картину мира). «По идее, когда все это было открыто, это должно было подтвердить правоту библейской картины, а вышло как раз наоборот», – недоумевает ученый. По его мнению, дальнейшие пути взаимодействия науки и религии будут лежать в области не онтологии, а этики («Можем ли мы создать жизнь в пробирке?»), отголоски этого недалекого будущего мы уже встречаем сегодня в дискуссиях о том же суррогатном материнстве.

В. И. Шевченко горячо поддержал проректор Общецерковной аспирантуры и докторантуры модератор круглого стола протоиерей Владимир Шмалий:

– Редукционистские прочтения человека – это реальная угроза! Именно христианское богословие и мировоззрение может стать последним бастионом отстаивания человеческого достоинства.

Допустимость «смысловой интерполяции» с точки зрения сотериологии (не будем касаться метафизики и текстологии Священного Писания) наглядно продемонстрировало отношение В. И. Шевченко к участию Творца огромной и сложной вселенной в жизни каждого человека:

– На одном ресурсе я увидел картинку со скоплением звезд и подпись: «Неужели ты думаешь, что Творцу вот этого есть дело до того, что ты ешь и с кем спишь?» В том и дело, что Творцу всего этого как раз и есть дело до того, что ты ешь и с кем спишь!

Мир – психическое Бога?

Секретарь Ученого совета Санкт-Петербургской духовной академии и семинарии протоиерей Кирилл Копейкин в своем докладе обратил внимание на то, что между современной наукой и верой есть пространство диалога, так как сегодня наука прикасается к онтологии. И начало мира перестает быть безличным. Здесь святоотеческое богословие встречается со светской мыслью – философской и естественнонаучной.

Нелишне будет привести развернутую цитату из выступления отца Кирилла:

– Книга Бытия повествует о творении мира из ничего словом Божьим. В Символе веры, который мы исповедуем на каждой литургии, мы исповедуем Бога Творцом мироздания, буквально Поэтом этого мира. Преподобный Максим Исповедник, один из величайших византийских богословов говорил, что мир представляет собой цельнотканный хитон Логоса. Святитель Григорий Палама называет мир писанием самоипостасного слова. Митрополит Антоний Сурожский, на мой взгляд, один из крупнейших богословов ХХ столетия, подчеркивал, что материя не является мертвой. Если бы это было так, таинство было бы насилием над материей. А таинство с точки зрения владыки Антония – это есть обнаружение того, что сокрыто в материи, того к чему она призвана.

Джон Серл, один из крупнейших американских философов, занимающихся философией сознания, также живой классик, говорит, что с одной стороны – картезианский дуализм, с другой стороны – материалистический манизм – обе позиции ложные. Представляется, что они описывают всю рассматриваемую область, но на самом деле это не так. Если мы отбросим и картезианский дуализм, и материалистический манизм, то у нас останется книга Творца.

Где возникает поэма, когда автор творит поэму? Я думаю, мы логически должны были прийти к однозначному выводу, что мир – это и есть психическое Творца. Этот вывод может показаться нам странным, даже шокирующим, но примечательно, что в ХХ столетии как раз в связи с новыми открытиями в физике вообще встала проблема физической реальности.

Что, собственно, стоит за тем, что открывают физики, исследующие мироздание? Сайлас Бин (Боннский университет) и Ник Бостром (философ из Оксфорда) считают, что мир представляет собой компьютерную симуляцию. Трей Хоган (Чикагский университет), предполагает, что мир – это голограмма. Сейчас он строит прибор, который должен это экспериментально проверить. Тед Ллойд (Массачусетский технологический институт) полагает, что мир – это квантовый компьютер, который вычисляет самого себя. Это метафора, которая ничего не прибавляет, эти воззрения могут показаться наивными, но за ними стоит представление физиков о том, что реальность может быть сотворена чем-то или Кем-то, что стоит за пределами этой реальности.

Человек больше мира

Критически оценил такую попытку интерполяции научный сотрудник Общецерковной аспирантуры и докторантуры Александр Иванович Кырлежев:

– Если мы берем Шестоднев, как вероучительный богословский текст, все знают, что в этом творении есть радикальный разрыв – это творение человека. Творение человека происходит совершенно особым образом. Это творение же человека в мире, части мира, но это не мир. Душа человека больше мира. Это что-то иное. Поэтому если говорить о человеке в терминах психического, которое сопоставимо с физическим и может находиться где-то в физическом, мы игнорируем Шестоднев, догматы о творении, идею христианского творения. Не говоря уже о том, что здесь могут быть и философские возражения. Можно ли человека свести к некой безличной субстанции, акциденции, некой энергии, веществу и далее?

В этом вся и проблема по отношению, например, к искусственному интеллекту. Искусственный интеллект творится там же, где творится холодильник и телевизор. А человек – это совершенно другое. Не говоря уже о том, что мир как психическое Творца – этот образ. Он обращен к науке, но сама эта попытка найти параллели между современной наукой и христианским богословием – только одно из частных философствований, и здесь не может вырасти церковная позиция.

Мир как текст, или Может ли Пьер Безухов рассуждать о романе «Война и мир»

Если мы все же воспринимаем мир как текст, написанный Богом, то мы должны также видеть себя героями этого текста. Отец Кирилл обратил внимание и на это: «Мы являемся частью этого мира, и тем не менее, пребывая внутри мира, претендуем на то, что мы можем его познать. Это примерно так же, как если бы Пьер Безухов и Андрей Болконский рассуждали бы в структуре романа “Война и мир” о замысле Льва Николаевича Толстого».

Совершенно не ясно, насколько претензия Пьера Безухова и Андрея Болконского на понимание замысла Льва Толстого обоснована. Можем ли мы познать замысел Творца о мире только через изучение мира? Сомнительно. Через диалог с Автором (а постижение Библии, как слова Божьего, это и есть диалог с его Автором) – более вероятно, но только в том случае, если Автором мы воспринимаем Бога, а не древнееврейских мудрецов и летописцев, писавших соответствующие тексты на протяжении нескольких веков.

В этом смысле совершенно логигично непонимание третьей позиции («имманентной интерполяции») отца Леонида со стороны креационистов. Вопрос сводится вовсе не к тому, сколько часов, веков или оборотов вокруг себя или друг друга тех или иных небесных тел длится день творения (вопрос о времени вообще может или даже должен и ставиться, и решаться с участием специалистов по физическим свойствам времени), а к проблеме авторства священного текста.

«Какая авторская интенция?» – высказал недоумение священник Михаил, редкий представитель креационистов (физик по образованию) в зале: «Кто вообще автор Библии? Чтобы реконструировать интенцию автора, надо подняться на его уровень. Если автор – Моисей – все понятно. Но Иоанн Златоуст говорит, что это Бог говорит словами Моисея.

Молчание креационистов

Креационисты оказываются дважды в проигрышном положении. Во-первых, против них стоит современная наука – почти целиком. Но с этим еще можно примириться. Гораздо хуже другое. Их взгляды упрощаются оппонентами со стороны церковной. Даже в обсуждаемом докладе отца Леонида позиция «буквализма» (не просто так охарактеризованного «вульгарным») доведена до абсурда. Например, никто из современных православных креационистов не задается наивными вопросами о происхождении воды, над которой носился Дух Божий, потому что на эти наивные вопросы уже есть святоотеческие ответы. Из-за этого упрощения креационисты (далеко не однородная масса, люди разного уровня образования и специализации, по-разному воспринимающие те или иные богословские взгляды тех или иных Отцов Церкви) теряют возможность принимать участие не только в научных дискуссиях, но и в таких междисциплинарных обсуждениях.

«Их не зовут, а они не приходят, потому что боятся, что им не дадут слова, – заявил Аркадий Малер: «Это игра в одни ворота. У нас нет диалога между креационистами и эволюционистами, у нас есть диалог между двумя группами эволюционистов». То есть (продолжу мысль Аркадия Марковича), в конечном итоге, у нас богословский диалог подменен псевдоестественнонаучным. «Псевдо» – потому что суть его вовсе не в естественнонаучных разногласиях, а в экзегетических.

Константин Михайлович Антонов, историк русской философии, считает, что проблема комплексная:

– Встречаясь с естественниками, я наблюдал, что они столь же дезориентированы относительно того, чем они занимаются, сколь церковные люди – относительно понимания Шестоднева. Многие креационисты – профессионалы в области естествознания. Существует некая общая сложность – недоверие к сложным формам рациональности. Как только мы с ней сталкиваемся, мы хотим уйти от нее с помощью скептической аргументации.

Главный итог дискуссии оказался куда менее практичен, чем планировалось: выяснилось, что у разных верующих свои отношения и с наукой, и с пониманием библейского текста. Что делать с этим выводом – пока не очень ясно. Наверное, дискутировать дальше.

Текст Марии Сеньчуковой, фото Евгения Глобенко

Пребывая в статусе многодетной мамаши и имея высшее педагогическое образование, я решилась еще и на преподавание в воскресной школе при нашем храме. Моим уделом стала подготовительная группа пятилетних детей из тринадцати человек. Будущая деятельность не представлялась мне сложной — беседы с собственными детьми на библейские и нравственные темы всегда проходили на ура и, главное, отражались потом на их деятельности. Надо сказать, что двое моих старших детей тоже вошли в состав группы. Это обстоятельство, как мне наивно казалось, должно было облегчить учебный процесс. Трудность представлялась в следующем: младшая Лиза (3 года) всегда очень тяжело переносит редкие и недолгие разлуки с мамой (а самая маленькая годовалая Катя пока не проявляет такого характера), и я за нее переживал.

Так вот, тема предстоящего урока — «Бог — Творец красивого мира». Я запланировала показ слайд-шоу в качестве ознакомления с новым материалом, а закрепить полученные знания дети должны были путем изготовления самодельной книжки-раскладушки с историей сотворения мира. Замечу, что для реализации этой идеи мне понадобилось всю неделю ночами вырезать из картона и бумаги заготовки по количеству человек в группе — 91 картонка (из расчета по 7 листов на 1 человека), 91 лист фигурной белой бумаги и многочисленные фигурки животных и прочих тварей. До мозолей на пальцах. И вот все готово. Наступило воскресенье, Литургия окончилась. Пора.

Началось все, как и ожидалось, с Лизкиной истерики по причине нашего со старшими детьми ухода на урок. Лизка орала, Саша (добрая и отважная няня) держалась молодцом, Катя почти спала. На пороге я бестолково пыталась в последний раз собраться с мыслями и вспомнить, все ли взяла, так как сумок с заготовками и материалами для поделки на уроке было три. Поняв, что рискуем опоздать, мы с детьми кинулись в Воскресную школу.

За 10 минут нужно было установить требуемую аппаратуру (ноутбук и проектор) для демонстрации слайд-шоу. Техническая сторона была точна и все было сделано быстро и вовремя. Пока мы с ребятами молились, прибыло еще около 4-х опоздавших учеников. Возня с расстановкой парт, усаживанием... Урок начался.

И вот демонстрация окончена, и я с воодушевлением в голосе говорю: «А сейчас, дети, чтобы хорошо запомнить все дни творения, мы с вами сами сделаем красивую книжку-раскладушку...» и лезу в свои множественные сумки: в первую — нет заготовок, во вторую — нет заготовок, а третьей-то сумы и в помине нет!.. Тут меня сначала в жар бросило, потом в холод, потом ноги начали трястись, руки дрожать и голова лихорадочно соображать — что же делать дальше?

— Ой, — говорю, — представляете, я все забыла!..

— Ах, — говорят дети, — как же?

— Ну, ничего, мы с вами тогда сделаем сами свой красивый мир на нашей доске.

И я трясущимися руками пытаюсь обрезать ровно край куска обоев, предусмотрительно приготовленных заранее (почему-то я решила, что это может понадобиться!), чтобы потом приклеить скотчем к доске и рисовать на нем лес, цветы, клеить вырезанных на прошлом уроке бабочек и ежиков, которых ребята сделали дома по заданию... И тут, представляете, ножницы, новые ножницы, ломаются у меня в руках (тот самый гвоздик, что в загадке торчит посередине, перестает соединять всем известные концы и кольца)! Но у меня с собой было много сумок. А в тех сумках были еще одни ножницы. И я дорезала! И приклеила! И мы вместе рисовали и создавали наш новый мир!

Но тут в аудиторию (а она на третьем этаже и пока без дверей) влетает — кто бы вы думали? — воробей! И мои дети (в основном мальчишки, во главе, кстати, с сыном Кириллом) гурьбой бросились за ним... Куда птица — туда и куча орущих от восторга на все голоса пятилетних детей. Я тоже за ними, так как если бы стояла на месте, то они бы меня и не услышали вовсе. Наконец, бедная птица забилась под занавеску, я-таки прокричалась до малышни, что это тоже Божья тварь (в тему урока), ее нельзя пугать и обижать... Птицу оставили, вернулись к бабочкам, но уже не так шустро. К счастью, тут урок подошел к концу и за некоторыми учениками пришли родители, и мы вместе собирали по аудитории разбросанные во время погони за воробьем фломастеры, клеящие карандаши и колпачки от последних...

Дети ушли. Стало тихо. От меня жутко пахло потом. Дыхание учащенное, сердцебиение тоже. В голове полное отсутствие мыслей.

Уфф! Но зато теперь я поняла, что творить мир было ОЧЕНЬ ТРУДНО!

Набоков и Гоголь. Известного русского писателя-эмигранта Владимира Владимировича Набокова всегда волновала загадочная личность Гоголя, поскольку его собственное творчество было во многом сродни и переплеталось с гоголевским. Возможность выразить свое отношение к великому русскому писателю возникла у Набокова тогда, когда ему предложили выступить с рядом лекций по русской литературе перед американскими студентами.

Задача оказалась непростой как говорить с иностранцами о том, что было не всегда понятно и читавшим эти произведения на родном языке, а уж в переводе теряло многие языковые нюансы и тонкости Набоков начинает раскрывать образ Гоголя с его биографии. Смерть писателя - болезнь - путешествия - творчество - детство. Вот такую спиралеобразную цепочку выстраивает перед нами автор статьи.

Он словно пытается отыскать истоки творчества Гоголя в его детстве, точно так же как причины смерти - в творчестве. В изображении Набокова, которое зачастую перерастает из литературоведческого в по-настоящему художественное, Гоголь предстает перед нами странным, больным человеком, склонным к фантазиям. Многие факты биографии великого писателя были, по мнению Набокова, выдуманы самим Гоголем, в частности, его многочисленные путешествия, о которых он столь красочно и вместе с тем туманно повествует своей матушке в письмах.

Вместе с тем он фанатично религиозен, причем куда более страшится дьявола, чем Бога. Надо сказать, что, говоря о личности Гоголя, Набоков скорее просто описывает его судьбу, нежели дает какие-либо оценки. Но вот в биографии появляется упоминание о первом литературном опыте Гоголя - поэме Ганс Кюхельгартен, названной Набоковым полнейшей, беспросветной неудачей. Таковой она показалась и самому автору, который со своим верным слугой кинулись в книжные лавки, скупили все экземпляры Ганса и сожгли их. Через некоторое время в свет выходит первый, а затем второй тома Вечеров на хуторе близ Диканьки, принесшие Гоголю славу. Набоков относился к ним с прохладцей Два тома Вечеров, так же как и два тома повестей, озаглавленных Миргород оставляют меня равнодушными.

Однако именно этими произведениями, юношескими опытами псевдоюмориста Гоголя, русские учителя забивали головы своих учеников. Подлинный Гоголь смутно проглядывает в Арабесках и раскрывается полностью в Ревизоре, Шинели и Мертвых душах.

И далее В период создания Диканьки и Тараса Бульбы Гоголь стоял на краю опаснейшей пропасти Он чуть было не стал автором украинских фольклорных повестей и красочных романтических историй. Когда я хочу, чтобы мне приснился настоящий кошмар, я представляю себе Гоголя, строчащего на малороссийском том за томом Диканьки и Миргороды о призраках, которые бродят по берегу Днепра, водевильных евреях и лихих казаках. И наконец теперь мы подходим к произведениям, которые Набоков отмечал как важнейшие Гоголь был автором всего лишь нескольких книг, и намерение написать главную книгу своей жизни совпало с упадком его как писателя апогея он достиг в Ревизоре, Шинели и первой части Мертвых душ. Ревизор.

Эта пьеса, написанная в 1835 году и поставленная в Петербургском театре 19 апреля 1836 года, а в Москве - 25 мая 1836 года, была названа Владимиром Владимировичем Набоковым самой великой пьесой, написанной в России и до сих пор не превзойденной Традиционная точка зрения критиков на Ревизора была однозначной - гениальное сатирическое произведение, высмеивающее бюрократическое общество и его пороки. Набоков назвал в своей статье Государственный призрак, посвященной Ревизору, таких критиков наивными душами, которые неизбежно должны увидеть в пьесе яростную социальную сатиру, нацеленную на идиллическую систему государственной коррупции в России По мнению Набокова, сюжет Ревизора так же не имеет значения, как и все сюжеты гоголевских произведений.

Более того, если говорить о пьесе, фабула ее, как и у всех драматургов, лишь попытка выжать до последней капли забавное недоразумение.

По-видимому, Пушкин подсказал эту фабулу Гоголю, посмеявшись над тем, как во время ночевки в нижегородском трактире он был принят за важного столичного чиновника Далее, он внимательно рассматривает и по-своему трактует композицию пьесы В пьесе нет экспозиции. Молния не теряет времени на объяснение метеорологических условий.

Весь мир - трепетный голубой всполох, и мы посреди него. Единственная театральная традиция, которой придерживался Гоголь, это монологи, однако ведь и люди разговаривают сами с собой во время тревожного затишья перед грозой, ожидая первого грома. Действующие лица - люди из того кошмара, когда вам кажется, будто вы уже проснулись, хотя на самом деле погружаетесь в самую бездонную пучину сна. Набоков вообще считал произведения Гоголя как бы сновидческими, чья реальность существует по законам сна, то есть не поддается обычной логике.

Особое внимание Набоков также уделяет так называемым второстепенным персонажам, внимательно выискивая их следы во всем тексте Ревизора. Вот что он пишет по этому поводу У Гоголя особая манера заставлять второстепенных персонажей выскакивать при каждом повороте пьесы романа или рассказа, чтобы на миг блеснуть своим жизнеподобием. В Ревизоре этот прием обнаруживается с самого начала, когда городничий Сквозник-Дмухановский читает странное письмо своим подчиненным - смотрителю училищ Хлопову, судье Тяпкину-Ляпкину и попечителю богоугодных дел Землянике.

Причем автора статьи очень занимают эти персонажи, поскольку если Чехов как-то заявил что если в первом действии на стене висит охотничье ружье, в последнем оно непременно должно выстрелить, то ружья Гоголя висят в воздухе и не стреляют надо сказать, что обаяние его намеков и состоит в том, что они никак не материализуются. Так же Набоков обращает внимание на имена, которые дает свои героям автор Ревизора смотритель училищ Хлопов, судья Тяпкин-Ляпкин и попечитель богоугодных дел Земляника.

Обратите внимание, что это за фамилии Фамилии, изобретаемые Гоголем в сущности клички Пожалуй, что мир второстепенных персонажей занимает Владимира Владимировича Набокова значительно больше, чем внешнее действие и главные герои, так как персонажи Ревизора реальны лишь в том смысле, что они реальные создания фантазии Гоголя. Напротив, потусторонний мир, который словно прорывается сквозь фон пьесы, и есть подлинное царство Гоголя.

И поразительно, что все эти сестры, мужья и дети, чудаковатые учителя, отупевшие с перепоя конторщики и полицейские, помещики, пятьдесят лет ведущие тяжбу о переносе изгороди, романтические офицеры, которые жульничают в карты, чувствительно вздыхают о провинциальных балах и принимают приведение за главнокомандующего, эти переписчики и несуществующие курьеры - все эти создания, чья мельтешня создает самую плоть пьесы, не только не мешают тому, что постановщики зовут действием, но явно придают пьесе чрезвычайную сценичность.

На этом не подвластном здравому смыслу заднем плане толпятся не только живые существа, но и вещи, которые призваны играть ничуть не меньшую роль, чем одушевленные лица шляпная коробка, которую городничий надевает на голову, когда, облачившись в роскошный мундир, в рассеянности спешит навстречу грозному призраку чисто гоголевский символ обманного мира, где шляпы - это головы, шляпные коробки - шляпы, а расшитый золотом воротник - хребет человека.

Так перед нами раскрывается совсем иной взгляд на творчество Гоголя и на его конкретное произведение - пьесу Ревизор. Здесь мы видим совсем иной мир, который открывает нам Набоков, и дальнейшее его развитие последует в Мертвых душах. Мертвые души. Об этой поэме Набоков пишет в статье Наш господин Чичиков. Здесь, как и в критическом комментарии к Ревизору, он опровергает общепринятую точку зрения, согласно которой Гоголя следует расценивать, как сатирика.

Русские критики социального направления видели в Мертвых душах и Ревизоре обличение общественной пошлости, расцветшей в крепостнической, бюрократической русской провинции, и из-за этого упускали главное. Гоголевские герои по воле случая оказались русскими помещиками и чиновниками, их воображаемая среда и социальные условия не имеют абсолютно никакого значения. Их среда и условия, какими бы они не были в реальной жизни, подверглись такой глубочайшей перетасовке и переплавке в лаборатории гоголевского творчества, что искать в Мертвых душах подлинную русскую действительность бесполезно И далее Некоторые имена Макдональд Карлович, Маклатура Александровна - являются верхом кошмарной бессмыслицы. Непонятно, какой надо иметь склад ума, чтобы увидеть в Гоголе предшественника натуральной школы и реалистического живописания русской жизни.

По Набокову, Мертвые души - грандиозное сновидение, а ее герой, Павел Иванович Чичиков - всего лишь низкооплачиваемый агент дьявола, адский коммивояжер Пошлость, которую олицетворяет Чичиков - одно из главных отличительных свойств дьявола И опять автора статьи словно завораживает второй план поэмы, который он считает подлинно Гоголевским персонажи второго плана утверждают свое существование иногда простейшим способом используя манеру автора подчеркивать то или иное обстоятельство или условие и иллюстрировать их какой-нибудь броской деталью.

Картина начинает жить собственной жизнью Набоков разыскивает части этой картины во всей поэме.

Его внимание также привлекают некоторые детали, например, бричка Коробочки, в котором та приезжает в город N, или шкатулка Чичикова. Гоголь описывает вовсе не внутренность шкатулки, а круг ада и точную модель округлой чичиковской души Шкатулка также могла быть женой Чичикова, в такой же мере, как шинель была любовницей Акакия Акакиевича или колокольня Шпоньки - его тещей. Заметьте, что имя единственной помещицы в книге - госпожа Коробочка.

Итак, по мнению Владимира Владимировича Набокова, Мертвые души представляют собой калейдоскопический кошмар, который простодушные читатели много лет кряду принимали за панораму русской жизни Некоторое внимание автор статьи уделяет и замыслу Гоголя создать второй и третий том Мертвых душ. Набоков не без основания считал, что создание второй части было сковано первой частью Он пишет Гоголь надеялся использовать ту же канву, вышив на ней новый узор - а именно подчинив книгу определенной задаче, которая отсутствовала в первой части, а теперь, казалось, стала не только движущей силой, но и первой части сообщала задним числом необходимый смысл.

В рассуждениях о создании второго и третьего тома можно усмотреть также и точку зрения Владимира Владимировича Набокова на личность Гоголя через призму его творчества. Одним из важнейших факторов, повлиявших на творчество создателя Мертвых душ, стала как бы раздвоенность его личности, совмещавшей в себе фантазера-художника и обычного человека, богобоязненного, уважающего закон гражданина.

В статье Михаила Кураева Памятник Гоголю две личности Гоголя как бы идентифицированы с Моцартом и Сальери. Старательный Сальери пишет Ганса Кюхельгартена. Но Моцарт выхватывает у него перо и пишет одно за другим нетленные произведения, ставшие жемчужинами русской литературы - Ревизора и Мертвые души. Робкий Сальери оправдывается за смелые слова Моцарта Развязкой Ревизора, Выбранными местами из переписки с друзьями.

Сальери же пытается написать созидательные второй и третий том Мертвых душ. Вот эта-то раздвоенность делает Гоголя столь загадочной личностью в нашей литературе. И подобные мысли высказывает и Набоков в своих комментариях к истории создания второго и третьего тома Мертвых душ На самом деле он пытался создать книгу, угодную и Гоголю-художнику и Гоголю-святоше. Законченные Мертвые души должны были рождать три взаимосвязанных образа преступления, наказания, искупления. Достигнуть этой цели было невозможно не только потому, что неповторимый гений Гоголя, если бы он дал себе волю, непременно сломал бы любую привычную схему, но и потому, что автор навязал главную роль грешника такой личности если Чичикова можно назвать личностью, которая до смешного ей не соответствовала и к тому же вращалась в той среде, где такого понятия, как спасение души, просто не существовало.

Шинель. Шинель Гоголя - гротеск и мрачный кошмар, пробивающий черные дыры в смутной картине жизни. Поверхностный читатель увидит в этом рассказе лишь тяжеловесные ужимки сумасбродного шута глубокомысленный - не усомниться в том, что главное намерение Гоголя было обличить ужасы русской бюрократии.

Но и тот, кто хочет всласть посмеяться, и тот, кто жаждет чтения, которое заставляет задуматься, не поймут, о чем же написана Шинель. Подайте мне читателя с творческим воображением - эта повесть для него - вот что пишет Набоков по поводу этой повести из серии Петербургских повестей. В своей статье Апофеоз личины Набоков анализирует также композицию и сюжет Шинели.

О композиции повести он пишет так Рассказ развивается так бормотание, бормотание, лирический всплеск, бормотание, лирический всплеск, бормотание, лирический всплеск, бормотание, фантастическая кульминация, бормотание, бормотание и возвращение в хаос, из которого все возникло. И о сюжете Подлинный сюжет как и всегда у Гоголя в стиле, во внутренней структуре этого трансцендентального анекдота. В конце своей лекции о Гоголе Набоков как бы обобщает те комментарии, которые он рассыпал по всему тексту.

В нескольких предложениях он пытается выявить суть творческого процесса Гоголя, ту движущую силу, что подтолкнула писателя на создание загадочных шедевров. Уравновешенный Пушкин, земной Толстой, сдержанный Чехов - у всех у них бывали минуты иррационального прозрения, которые одновременно затемняли фразу и вскрывали тайный смысл, заслуживающий этой внезапной точки смещения. Но у Гоголя такие сдвиги - самая основа его искусства, и поэтому, когда он пытался писать округлым почерком литературной традиции и рассматривать рациональные идеи логически, он терял даже признаки своего таланта.

Абсурд был любимой музой Гоголя, но когда я употребляю термин абсурд, я не имею в виду н причудливое, ни комическое. У абсурдного столько же оттенков и степеней, сколько у трагического более того, у Гоголя оно граничит с трагическим. Как бы подытоживая, Набоков пишет, что произведения Гоголя, как и всякая великая литература это феномен языка, а не идей. Надо сказать, что тема Гоголя была особенно близка Владимиру Владимировичу Набокову, так как в его творчестве многое сродни гоголевскому творческому принципу.

Так что в какой-то мере он пишет и о себе. И его произведения можно назвать феноменом языка. Работу Набокова нельзя назвать в полной мере литературоведческой. Скорее это сугубо личный, субъективный взгляд одного писателя на другого. Он не идеализирует Гоголя, скорее наоборот, делает акцент на неудачах писателя.

Считая, что Гоголь - автор лишь нескольких книг, Набоков наибольшее внимание уделяет Ревизору, Мертвым душам и Шинели. Он восхищается языком Николая Васильевича Гоголя, его фантазией, создавшей неповторимый, сновидческий мир его книг. III.

*Печатается по: Набоков В.В. Романы. Рассказы. Эссе.- СПб.: Энтар, 1993.- с.250-253. Перевод с англ. Е.Голышевой

Нет, я больше не имею сил

терпеть. Боже! Что они делают

со мною! Они льют мне на голову

холодную воду! Они не внемлют,

не видят, не слушают меня. Что я

сделал им? За что они мучат меня?

Чего хотят они от меня, бедного?

Что могу дать я им? Я ничего

не имею. Я не в силах, я не могу

вынести всех мук их, голова горит

моя, и все кружится предо мною.

Спасите меня! возьмите меня! дайте

мне тройку быстрых, как вихорь,

коней! Садись, мой ямщик, звени,

мой колокольчик, взвейтеся, кони,

и несите меня с этого света!

Н.В.Гоголь ’’Записки сумасшедшего’’

1. ЕГО СМЕРТЬ И ЕГО МОЛОДОСТЬ

Николай Гоголь - самый необычный поэт и прозаик, каких когда-либо рождала Россия,- умер в Москве, в четверг около восьми часов утра, 4 марта 1852 года. Он не дожил до сорока трех лет. Однако, если вспомнить, какая до смешного короткая жизнь была уделом других великих русских писателей того поразительного поколения, это был весьма зрелый возраст. Крайнее физическое истощение в результате голодовки (которую он объявил в припадке черной меланхолии, желая побороть дъявола) вызвало острейшую анемию мозга (вместе, по-видимому, с гастроэнтеритом), а лечение, которому его подвергли - мощные слабительные и кровопускания, - ускорило смертельный исход: организм больного был и без того подорван малярией и недоеданием. Парочка чертовски энергичных врачей, которые прилежно лечили его, словно он был просто помешанным (несмотря на тревогу более умных, но менее деятельных коллег), пыталась добиться перелома в душевной болезни пациента, не заботясь о том, чтобы укрепить его ослабленный организм. Лет за пятнадцать до этого медики лечили Пушкина, раненого в живот, как ребенка, страдающего запорами. В ту пору еще верховодили посредственные немецкие и французские лекари, а замечательная школа великих русских медиков только зачиналась.

Ученые мужи, толпящиеся вокруг ’’мнимого больного’’ со своей кухонной латынью и гигантскими клистирами, перестают смешить, когда Мольер вдруг выхаркивает предсмертную кровь на сцене. С ужасом читаешь, до чего нелепо и жестоко обходились лекари с жалким, бессильным телом Гоголя, хоть он молил только об одном: чтобы его оставили в покое. С полным непониманием симптомов болезни и явно предвосхищая методы Шарко, доктор Овер погружал больного в теплую ванну, там ему поливали голову холодной водой, после чего укладывали его в постель, прилепив к носу полдюжины жирных пиявок. Больной стонал, плакал, беспомощно сопротивлялся, когда его иссохшее тело (можно было через живот прощупать позвоночник) тащили в глубокую деревянную бадью; он дрожал, лежа голый в кровати, и просил, чтобы сняли пиявок, - они свисали у него с носа и попадали в рот.

Снимите, поднимите! - стонал он, судорожно силясь их смахнуть, так что за руки его пришлось держать здоровенному помощнику тучного Овера.

И хоть картина эта неприглядна и бьет на жалость, что мне всегда претило, я вынужден ее описать, чтобы дать почувствовать до странности телесный характер гения Гоголя. Живот - предмет обожания в его рассказах, а нос - герой-любовник. Желудок всегда был самым знатным внутренним органом писателя, но теперь от этого желудка, в сущности, ничего не осталось, а с ноздрей свисали черви. За несколько месяцев перед смертью он так измучил себя голодом, что желудок напрочь потерял вместительность, которой прежде славился, ибо никто не всасывал столько макарон и не съедал столько вареников с вишнями, сколько этот худой малорослый человек (вспомним ’’небольшие брюшки’’, которыми он наградил своих щуплых Добчинского и Бобчинского).

Его большой и острый нос был так длинен и подвижен, что в молодости (изображая в качестве любителя нечто вроде ’’человека-змеи’’) он умел пренеприятно доставать его кончиком нижнюю губу; нос был самой чуткой и приметной чертой его внешности. Он был таким длинным и острым, что умел самостоятельно, без помощи пальцев, проникать в любую, даже самую маленькую табакерку, если, конечно, щелчком не отваживали незваного гостя (о чем Гоголь игриво сообщал в письме одной молодой даме). Дальше мы увидим, как нос лейтмотивом проходит через его сочинения: трудно найти другого писателя, который с таким смаком описывал бы запахи, чиханье и храп. То один, то другой герой появляется на сцене, так сказать, везя свой нос в тачке, или гордо въезжает с ним, как незнакомец из ’’Повести Слокенбергия’’ у Стерна.

Нюханье табака превращается в целую оргию. Знакомство с Чичиковым в ’’Мертвых душах’’ сопровождается трубным гласом, который он издает, сморкаясь. Из носов течет, носы дергаются, с носами любовно или неучтиво обращаются: пьяный пытается о т п и л и т ь другому нос; обитатели Луны (как обнаруживает сумасшедший) - Носы. Обостренное ощущение носа в конце концов вылилось в рассказ ’’Нос’’ - поистине гимн этому органу. Фрейдист мог бы утверждать, что в вывернутом наизнанку мире Гоголя человеческие существа поставлены вверх ногами (в 1841 году Гоголь хладнокровно заверял, будто консилиум парижских врачей установил, что его желудок лежит ’’вверх ногами’’) и поэтому роль носа, очевидно выполняет другой орган, и наоборот. Но фантазия ли сотворила нос или нос разбудил фантазию - значения не имеет.

Я считаю, что разумней забыть о том, что чрезмерный интерес Гоголя к носу мог быть вызван ненормальной длиной собственного носа, и рассматривать обонятельные склонности Гоголя - и даже его собственный нос - как литературный прием, свойственный грубому карнавальному юмору вообще и русским шуткам по поводу носа в частности. Носы и веселят нас и печалят. Знаменитый гимн носу в ’’Сирано де Бержераке’’ Ростана - ничто по сравнению с сотнями русских пословиц и поговорок по поводу носа. Мы вешаем его в унынии, задираем от успеха, советуем при плохой памяти сделать на нем зарубку, и его вам утирает победитель. Его используют как меру времени, говоря о каком-нибудь грядущем и более или менее опасном событии. Мы чаще, чем любой другой народ, говорим, что водим кого-то за нос или кого-то с ним оставляем. Сонный человек ’’клюет’’ им, вместо того чтобы кивать головой.

Большой нос, говорят,- через Волгу мост, или - сто лет рос. В носу свербит к радостной вести, а ежели на кончике вскочит прыщ, то - вино пить. Писатель, который мельком сообщит, что кому-то муха села на нос, почитается в России юмористом. В ранних сочинениях Гоголь не раздумывая пользовался этим немудреным приемом, но в более зрелые годы сообщал ему особый оттенок, свойственный его причудливому гению. Надо иметь в виду, что нос к а к т а к о в о й с самого начала казался ему чем-то комическим (как, впрочем, и любому русскому), чем-то отдельным, чем-то не совсем присущим его обладателю и в то же время (тут мне приходится сделать уступку фрейдистам) чем-то сугубо, хотя и безобразно мужественным. Обидно читать, как, описывая хорошенькую девушку, Гоголь хвалит ее за плавность черт гладкого, как яйцо, лица.

Надо признать, что длинный, чувствительный нос Гоголя открыл в литературе новые запахи (и вызвал новые острые переживания). Как сказано в русской пословице: ’’Тому виднее, у кого нос длиннее’’, а Гоголь видел ноздрями. Орган, который в его юношеских сочинениях был всего-навсего карнавальной принадлежностью, взятой напрокат из дешевой лавочки готового платья, именуемой фольклором, стал в расцвете его гения самым лучшим его союзником. Когда он погубил этот гений, пытаясь стать проповедником, он потерял и свой нос, так же как его потерял майор Ковалев.

Вот почему есть что-то до ужаса символическое в пронзительной сцене, когда умирающий тщетно пытался скинуть чудовищные черные гроздья червей, присосавшихся к его ноздрям. Мы можем вообразить, что он чувствовал, если вспомнить, что всю жизнь его донимало отвращение ко всему слизистому, ползучему, увертливому, причем это отвращение имело даже религиозную подоплеку.

Многие поколения критиков и читателей до сих пор не в силах разгадать загадочной природы Гоголя и его произведений. Смысл творений этого великого писателя постоянно ускользает от нас, словно тот намеренно не хотел открывать его читателям, и, несмотря на огромное количество толкований, произведения Гоголя отнюдь не спешат становиться проще и понятнее читателям.

Однако только тогда, когда Набокова попросили прочитать курс лекций по русской литературе для американских студентов, у него появилась возможность сформулировать и выразить свое отношение к этому великому писателю. Следует сразу заметить, что это была весьма непростая задача, ведь Набоков был вынужден объяснять иностранцам такие вещи, которые порой не были понятны даже тем, кто читал произведения Гоголя на русском языке. Так что тут говорить об иностранцах, ведь при переводе зачастую терялись многие тонкости и нюансы, от которых напрямую зависел смысл прочитанного.

Однако в любом случае, подобная трактовка гоголевских книг весьма ограниченна и не отражает всей их глубины. В итоге столь негативного восприятия обществом его произведений, Гоголь на протяжении всей своей оставшейся предпринимал попытки объяснить читателям и критикам свою позицию и смягчить гнетущее впечатление, возникающее после прочтения его книг. Это стало причиной того, что он взялся за написание “Развязки “Ревизора”, “Выбранных мест из переписки с друзьями”, задумал 2-ой том “Мертвых душ”, в котором, помимо Чичикова, вводились целиком положительные персонажи.

Традиционная точка зрения критиков на “Ревизора” была однозначной – гениальное сатирическое произведение, высмеивающее бюрократическое общество и его пороки. Набоков назвал в своей статье “Государственный призрак”, посвященной “Ревизору”, таких критиков “наивными душами”, которые “неизбежно должны увидеть в пьесе яростную социальную сатиру, нацеленную на идиллическую систему государственной коррупции в России…”

3. “Шинель”

И наконец теперь мы подходим к произведениям, которые Набоков отмечал как важнейшие: “…Гоголь был автором всего лишь нескольких книг, и намерение написать главную книгу своей жизни совпало с упадком его как писателя: апогея он достиг в “Ревизоре”, “Шинели” и первой части “Мертвых душ”.

Через некоторое время в свет выходит первый, а затем второй тома “Вечеров на хуторе близ Диканьки”, принесшие Гоголю славу. Набоков относился к ним с прохладцей: “Два тома “Вечеров”, так же как и два тома повестей, озаглавленных “Миргород” оставляют меня равнодушными. Однако именно этими произведениями, юношескими опытами псевдоюмориста Гоголя, русские учителя забивали головы своих учеников. Подлинный Гоголь смутно проглядывает в “Арабесках” и раскрывается полностью в “Ревизоре”, “Шинели” и “Мертвых душах”. И далее: “В период создания “Диканьки” и “Тараса Бульбы” Гоголь стоял на краю опаснейшей пропасти… Он чуть было не стал автором украинских фольклорных повестей и красочных романтических историй. Когда я хочу, чтобы мне приснился настоящий кошмар, я представляю себе Гоголя, строчащего на малороссийском том за томом “Диканьки” и “Миргороды” о призраках”, которые бродят по берегу Днепра, водевильных евреях и лихих казаках”.