Надо работать последнее интервью василий шукшин. Интервью со второй женой василия шукшина

Василий Макарович Шукшин был последним из деревенщиков. На нем кончились не только они: истовые, настоящие, исстрадавшиеся, не поддельные, но и сама деревня.

Он силой своего таланта и природного крестьянского чутья, всем страданием и томлением с таким трудом обретенной интеллигентности угадывал этот неизбежный конец, до которого было еще лет двадцать верных, особенно на его родном Алтае. Казалось, все было хорошо в эти шестидесятые. Хрущев выдал паспорта, больше не стреляли, не арестовывали, не раскулачивали. Крестьянин впервые после «лихих тридцатых» наелся досыта. С каким сладострастием и удовольствием описывает Шукшин достаток деда из рассказа «Космос, нервная система и шмат сала»! Сало еще прошлогоднее, окорок добрый пуда на полтора, бочки, бочонки, кадки, кадушки, боровы, утки, куры, корова… Сыты, обуты, одеты… Даже городские модные сапожки один муж привез из города своей жене, да не налезли они на крепкую сельскую ногу, дочери достались… Все хорошо, но банька истоплена не по-белому, а по-черному. Нет очищения, катарсиса, нет сил и решимости орать на весь белый свет, нет и полного понимания, что произошло и происходит на этом белом свете. Но все идет не так и не туда, и Василий Макарович мается, пьет и понимает, что его льняной голубоглазый мир, который он любит и тщетно пытается идеализировать (слишком велик талант, слишком правдив и искренен сам Шукшин), обречен, но не понимает, почему.

Василий Шукшин родился в 1929 году и вырос при советской власти, придавленный к родной земле ее мягкой тяжелой лапой, вбитый, как все его поколение, по грудь в землю. Он мечтал ходить в сапогах, как Сталин, он вступил в КПСС в 1955 году, еще до ХХ съезда - чтобы учиться во ВГИКе, в Москве. Баня часто фигурирует в его рассказах и даже в фильме «Калина красная», но этот белый пар Шукшину не достался, он говорил много лишнего, но не столько, сколько надо было. Он не угорел, и пар горячий не развязал ему язык. Его баньку, как у всех советских людей, топили волоком, по-черному, и дым клубился и ел глаза, и душно было в этой баньке и в этой стране. Кажется, Шукшин так и не понял, что его мир обречен из-за колхозов, из-за отсутствия частной собственности на землю, из-за гибели миллионов «единоличников» и «кулаков».

И его истинным героем должен был стать именно дед, который работал от темна до темна и именно на себя, а не сторожем или на колхозной пасеке. Вот она, протестантская этика: «Робить надо, вот и благодать настанет». А квартирант деда, Юрка, обвиняет его в «кулацком уклоне». И Шукшин явно на стороне Юрки, которому льстит, что испуганный дед говорит, что «раньше» он, Юрка, был бы комиссаром. Старик боится не ЧК, а вполне конкретного уменьшения приусадебных участков, у него под огородом четыре лишних сотки. Русскому крестьянину что на Алтае, что под Курском по-прежнему считали его, пусть выданную сельсоветом, землицу на метры, а колхозную считай хоть на мили - она не была нужна никому. Этот прижимистый дед-скопидом, умевший солить сало, умевший правильно кормить свинью (недельку покормить как следует, недельку помариновать, тогда оно и будет слоями: слой сала, слой мяса), жалевший денег опохмелиться, - вот и все, что осталось от строгого к себе и другим, богобоязненного, чистого телом и душой, хотя и слишком робкого и темного, русского крестьянства. Некрасовского крестьянства, еще до Гриши Добросклонова. Такими были родители Васи Шукшина. «В ней ясно и крепко сознанье, что все их спасенье в труде, и труд ей несет воздаянье: семейство не бьется в нужде. Всегда у них теплая хата, хлеб выпечен, вкусен квасок, здоровы и сыты ребята, на праздник есть лишний кусок».Такой была мать писателя, Мария Сергеевна, в девичестве Попова, уроженка села Сростки Бийского района Алтайского края. Таким был и работяга-отец, Макар Леонтьевич Шукшин, родившийся в 1912 году и уже в 1929-м породивший вместе с Марией Сергеевной сына Васю, а через два года - дочь Наталью. Мать и дочь жили просто и бесхитростно, не в думах, а в трудах, и потому жили долго. Мария Сергеевна дожила до января 1979 года, а Наташа - даже до июля 2005-го, вполне вкусив и гордости, и журналистско-туристической суеты по поводу славы любимого брата.

Но вот наступает 1933 год, и эта пыточная коллективизация докатывается до Алтая. Василию четыре года, потому что родился он 25 июля 1929-го. А вот его молодой отец, Макар Леонтьевич, был арестован и расстрелян. В 21 год. Якобы за «повстанческую деятельность». А вдруг правда? Вдруг он был одним из немногих, кто сопротивлялся, вдруг он «хотел дать нам волю» и стал прототипом того Стеньки Разина, о котором его сын всю жизнь пытался снять фильм? Но, скорее всего, он был смиренным и покорным пахарем (и механизатором, кстати), работал на молотилках и даже не знал, кого ему проклинать. Так ушли в ГУЛАГ и не вернулись миллионы русских мужиков, ушли без слова упрека, молча.

Оставшись с двумя ребятами на руках, Мария Сергеевна хотела убить себя и малышей, но одумалась и стала бороться за жизнь детей, и тут ее взял замуж хороший человек, Павел Куксин, односельчанин. Марии Сергеевне и самой-то минуло только 22 года, было от чего на всю жизнь испугаться.

Сын врага народа

Хороший человек Павел Куксин погиб на фронте в 1942 году, а малолетний Вася до получения паспорта был записан Поповым, на материнскую девичью фамилию. Он смог доучиться только до седьмого класса, потом пришлось зарабатывать на хлеб. Васе было не до детства, не до игры. Он рос гордым и замкнутым, всегда серьезным, и требовал, чтобы его называли Василием. Замкнутый Василий не принимал насмешек: сразу убегал в горы, а то в протоки реки Катунь, на острова, и прятался там по нескольку дней. После семилетки он пошел в Бийский автомобильный техникум. Это дело считалось тогда хлебным. Но долго он этой технократической эпопеи не выдержал, мальчик был явно лирик, а не физик. Потеряв два с половиной года, в 1945-м он пошел работать в колхоз в своем же селе Сростки. Потом он работал слесарем на турбинном заводе в Калуге и на тракторном заводе во Владимире. Он строил и электростанцию под Москвой, и какой-то мост на станции Голицыно. Это были не те университеты. Просто каторга ради куска хлеба. В 1949 году Шукшина «забрили» в армию, куда он вовсе не стремился. К счастью, он попал на флот, где тогда было сытно (похоже, он впервые наелся досыта - за все свое босоногое деревенское детство и отрочество) и не так тяжело с муштрой. Вот только не получилось из Василия Шукшина радиста согласно «диплому» из учебки. Попал он на Черноморский флот, в Севастополь. И это было хорошо тоже: тепло - ни тихоокеанских ветров, ни северных льдов. Но его скрутила язва желудка, которая будет потом мучить его всю жизнь, такую к нему неласковую. И его комиссовали вчистую. Кстати, едва до госпиталя довезли. Был шторм, волна, качка. А он лежал в шлюпке, скорчившись от боли, и кричал товарищам, сидевшим на веслах: «Ребята, ребята, довезите!» Он плакал от боли и стыда, но криков сдержать не мог.

В 1953 году Шукшин, упорствуя, возвращается в родные Сростки и сдает экстерном экзамен на аттестат зрелости. Он много читал, искал Бога и истину, что не помешало ему трудоустроиться инструктором райкома партии (при беспартийности, заметьте). Потом он преподавал словесность в деревенской школе (для пятых-седьмых классов). Его сделали директором. Видно, и в райкоме, и в сельских школах с грамотеями было очень плохо после страшной сталинской жатвы, когда под серп пошла прежняя, еще народническая, интеллигенция. И тут Василий, парень с положением (искания его в Сростках тогда никому не были нужны), встречает красавицу Марию Шумскую из крепких крестьян и даже с приданым: отец ее работал в торговле. Она всем женихам предпочла Шукшина, считала его ангелом. Они поженились в 1955 году. Маша до конца своих дней работала в Сростках учительницей немецкого языка, хранила письма писателя. Они не разводились, хотя «разводное письмо» Шукшин бедняжке послал. Но он просто потерял паспорт, а вот она осталась ему верна до самой смерти. Однако это не помогло Шукшину, нашему Летучему Голландцу, обрести покой и пристать к берегу; душа его не узнала покоя… С Машей вышло не по-человечески, потом он сам это признавал. Он делился с ней в недолгие месяцы их брака, говорил, что хочет быть похожим на великих людей - на Джека Лондона, Ленина и Сталина (!). Даже сапоги носил, как он… У Шукшина, так же как и у его персонажей, в голове была порядочная каша - советская действительность не оставила бедным крестьянам ни руля, ни ветрил, ни точки опоры. Хорошо, если оставляла жизнь. Но упорный самородок, в котором, как жемчужина в раковине, вызревал талант, что-то писал в толстую амбарную книгу и решил ехать в Москву и стать писателем. Безропотная мать продала корову и снарядила сына в дорогу. Вид у него был тот еще: сапоги, гимнастерка, тельняшка. А с Машей он увидится еще только один раз, мельком, в 1964 году. Перед ним лежала Москва, и ее надо было завоевывать.

Миль пардон, мадам

Это хотели бы сказать все деревенщики и деревенские жители надменным горожанам в ответ на «дерёвню» и «лимиту». И Шукшин, с его неприбранным, мучительным, непосильным и непонятным для него талантом, сказал это вполне. Собственно, сказал это Бронька из одноименного рассказа - «Миль пардон, мадам», но Шукшин под этим подписался. Он пришел сдавать экзамены, бедный, но партийный (страх оказаться сыном «врага народа» застрял в горле, как кость). Собственно, в КПСС он вступил на первом курсе. Однако советскую власть ругал последними словами, не умея держать камень за пазухой. И педагоги ВГИКа боялись, что их посадят вместе с ним. Ведь в Литинститут его не взяли (не было публикаций), и он рванул сразу во ВГИК и в Историко-архивный со своим амбарным гроссбухом новелл («раскасов»). Один раз ночевал на скамейке, его разбудил Иван Пырьев, привел к себе ночевать, поил чаем.

Во ВГИКе он начал с того, что наорал на экзаменатора Ромма (только сдавая документы, он узнал, что есть режиссерский факультет, а раньше думал, что актеры сами договариваются, как снимать). Ромм упрекнул его в том, что он некультурный человек, Толстого не читал. А Шукшин стал кричать, что директор добывает дровишки, школу ремонтирует, ему читать некогда. Хотя он много читал, но именно «Война и мир» ничего не могли ему дать. Ромм, провидец, угадал талант и взял его к себе. Опекал, учил пристраивать рассказы из гроссбуха. А потом Шукшин стал вполне интеллигентом (страдать он умел, оставалось читать и учиться), его талант обрел свое оперение, свой стиль. В 1958 году в журнале «Смена» был напечатан его первый рассказ - «Двое на телеге». В 1956 году в герасимовском «Тихом Доне» он сыграет матроса в эпизоде, а в 1958-м - уже у Марлена Хуциева, главную роль в фильме «Два Федора». Напьется до положения риз перед премьерой, Хуциев будет вызволять его из обезьянника, обещая ментам лучшие места в зале… А ВГИК он окончит в 1960-м, получит представление о технике съемок.

Талант же он носил с собой. В 1963 году выйдет его первая книга - «Сельские жители». В издательстве «Молодая гвардия». В том же году «Новый мир» опубликует «Классного водителя» и «Гриньку Малюгина». Кажется, карьера состоялась? Ведь уже в 1964 году он сам снимает свой первый фильм - «Живет такой парень», и критика к нему благосклонна. Но ему нужна не карьера, ему нужно «мысль разрешить».

Снимается он постоянно, но из этих фильмов останется разве «Комиссар», остальное - советский мейнстрим («Ваш сын и брат», «Простая история», «Мы, двое мужчин»), если не хуже: «Освобождение», например. Шукшин понимал, что играет в ерунде. Он замыслил снять «Степана Разина», замыслил и стал читать литературу уже в 1965 году. И тогда же решил сделать сатирический фильм «Точка зрения». Но к Разину отнеслись кисло, а по поводу сатиры сам Юткевич сказал, что накануне 50-летия советской власти смех и сатира неуместны. Это вызвало такой прилив отчаяния, что коллеги боялись самоубийства Шукшина. У него не было толстой шкуры, а вранье и лицемерие вызывали одно желание: пойти в кабак. Ох, не судите его, чистоплюи: он не веселия жаждал, а скорби искал, как Мармеладов. Кстати, мир Шукшина - это мир Достоевского с поправкой на советскую действительность.

Были и женщины. Приписывают ему роман с Беллой Ахмадулиной. Правда или нет, мы не узнаем: не спросишь же у Беллы Ахатовны; но они общались, и это общение с утонченной аристократкой и умной поэтессой (Политехнический! Евтушенко! Вознесенский! Столичная культура!), конечно, было полезно Шукшину. В 1963-м его дорогу пересекла и в 1965-м родила ему дочку Катю образованная и добрая Виктория Софронова. Но тут роман на всю жизнь, но тут внезапная страсть к красавице Лидии Федосеевой, с которой они вместе ехали на съемку фильма «Какое оно, море?» в Судак. Бедный писатель никак не мог выбрать, метался, страдал; Виктория его гнала, а Лидия, как положено русской бабе, терпела все. Она подбирала Шукшина у дома, несла на себе в лифт, чуть не родила досрочно. И вот появляется Машенька (у нее уже двое шикарных близнецов и успешная карьера актрисы и телеведущей). Машенька - 1967 год. Оленька (тоже актриса) - 1969 год. Дочки и терпеливая Лидия спасли Шукшина, он совершенно бросил пить. Он все прочел (Ромм, слышишь ли ты?) и стал вровень (а по таланту - куда выше) со столичной элитой. Порукой тому его последняя сказка, горькая сказка об Иване-дураке, справке, Змее Горыныче и Бабе Яге - «До третьих петухов». Он снял страшный фильм о смертном искуплении за грехи («Калина красная», 1974 год). Он успел написать «Любавиных» - свой эпос про «раскулачку». Он снимал, белея от боли, с язвенными приступами, снимал буквально ценой жизни. Он не снял «Степана Разина», но написал роман.

Он и умер на съемках, на теплоходе, 2 октября 1974 года. Страх провожал его в могилу. Георгий Бурков шепотом рассказывал о запахе корицы «инфарктного газа», который якобы пустили ему в каюту. Таксисты Москвы хотели почтить его гудками, проезжая мимо Дома кино, где проходило прощание. Из Союза кинематографистов стукнули, и КГБ предотвратил. Наверное, впервые Шукшин стал свободным в гробу, украшенном красной калиной.

А деревня чужая, а деревня большая

Василий Шукшин мощно вытолкнул в мир своих растерянных земляков, бестолковых, бесхитростных, неуклюжих, искалеченных советской историей, жертв города, который сорвал их с насиженных вековых гнезд и отправил кого-то в ГУЛАГ, а кого - строить мировой коммунизм на отдельно взятом Алтае. У него даже есть два князя Мышкина, вернее, три: Семка Рысь из рассказа «Мастер», готовый бесплатно реставрировать ненужный атеистической державе красивый храм; Вася Князев из рассказа «Чудик», отдавший как находку свои же 50 рублей и расписавший розочками коляску городского племянника; Андрей Ерин из «Микроскопа», купивший на свои кровные 120 рублей микроскоп вместо детских шубок. Но есть и зловещие примеры: демагог и садист Глеб Капустин из рассказа «Срезал»; чуть не совершивший убийство Спирька, первобытный красавец из «Сураза», красавец и бандюга, непутево застреливший не мужа любимой учительницы, а себя. Да и положительный Егор из «Калины красной» что-то не о том спрашивает отца «заочницы» Любы. Пусть шутка, но нехорошая: про то, не служил ли он у Колчака и не воровал ли колоски на колхозных полях. А Колька Паратов (тоже самоубийца) из рассказа «Жена мужа в Париж провожала» стал пить и рассорился с женой Валей из-за того, что она частная портниха и зарабатывает триста чистыми (в них было спасение, в этих цеховиках, будущих кооператорах). Да, полная переделка. «Там по будням все дождь, дождь, дождь, и по праздникам дождь, дождь, дождь, а деревня чужая, а деревня большая». Может, потому и хотел Василий Макарович снять фильм о Стеньке, о свободном и гордом Стеньке, который попер против власти, ничего не боялся и смело принял муки в застенке и на эшафоте? «Я пришел дать вам волю». Шукшин всю жизнь мечтал о таком, который дал бы волю ему и его односельчанам. Никто не пришел. До сих пор.

ВАСИЛИЙ ШУКШИН

Путь Василия Шукшина в русской культуре уникален. Он в каком-то смысле противоположен по вектору трагичной, но по-своему логичной эволюции Высоцкого: начал с блатных песен — кончил голосом народа, его универсальным и полновластным представителем. Шукшин, напротив, начал как голос большинства, его представитель и изобразитель — а кончил подлинно уголовной загнанностью, крайними формами одиночества и бунта. И внешне он изменился до неузнаваемости: актер с канонической внешностью советского положительного героя, надежный, добродушный, основательный,— он превратился в болезненно худого, резкого, дерганого, озлобленного и насмешливого. Путь от того Шукшина, каким мы его видели в «Двух Федорах», «Золотом эшелоне» и собственном его дебюте «Из Лебяжьего сообщают»,— до Егора Прокудина! И это он еще Разина не успел сыграть. Страшно представить, какой это был бы Разин.

Вот почему путь Шукшина, увенчанный всенародным признанием, никак не выглядит триумфальным. Он умер знаменитым актером и режиссером, признанным и широко публикуемым прозаиком (в отличие, кстати, от Высоцкого, который так и не был легализован в главном своем качестве). А все-таки есть ощущение, что каждый новый его успех только усиливал эту затравленность, и чем дальше, тем тоскливей и безвыходней становилось все, что он писал.

Попробуем разобраться с этой эволюцией. Но для начала вспомним его биографию, отмеченную тем же противоречием: внешне триумфальную, а внутренне совершенно безнадежную. Кому-то кажется, что он умер на взлете, накануне окончательного всенародного признания, но мы-то, читатели его прозы и зрители фильмов, понимаем, что смерть его, как и в случае Высоцкого, была почти самоубийством. И чем больше становилось, чем решительнее ширилось это всенародное признание, тем большее отчаяние ими владело, тем отчетливей ощущался тупик.

Биография Шукшина — опять-таки внешне — канонический путь гениального самородка. Он родился 25 июля 1929 года на Алтае (село Сростки теперь навеки связано с его именем, как Холмогоры — с Ломоносовым). Его отец прожил 21 год, был расстрелян в тридцать третьем — «в коллективизацию». До получения паспорта Шукшин носил материнскую фамилию — в школе числился Василием Поповым. Он закончил сельскую семилетку, поступил в бийский автотехникум, ушел из него, работал в колхозе, на нескольких заводах в Средней России, помотался по общежитиям, пообщался с пролетариатом, в основном выходцами из колхозов, сбежавшими оттуда,— потому что послевоенная деревня была тем еще чистилищем. Он доехал до Москвы, работал в Бутове, когда его призвали в армию — в Морфлот. Служили тогда четыре года, но незадолго до дембеля Шукшин был комиссован из-за язвы желудка. Вернулся в Сростки, преподавал в местной школе, директорствовал в ней, а в пятьдесят четвертом отправился в Москву поступать во ВГИК.

Почему ВГИК, тем более режиссерский? (Он думал о сценарном, но потом пошел на курс Ромма.) Отчасти, думаю, связано это было с сельским, детским отношением к кино: оно было чудом, другим миром. Литература — тоже хорошо, но кино — строительство альтернативной жизни, радикальное ее переустройство. Стоит вспомнить, чем был кинематограф для тогдашнего ребенка, особенно сельского, который от кинопередвижки балдел больше, чем от еды. Добавьте к этому оттепель, ощущение перемен, раздвинувшийся мир — уже ведь и в пятьдесят четвертом было понятно, что железный занавес проржавел. А может, он мало верил в свои литературные возможности, больше верил в режиссерские — потому что он был по природе человек, которого слушаются. И это был не просто авторитет силы, а какая-то скрытая значительность, что ли: Разин тоже, по легендам, был такой — атаман, иначе не скажешь.

Поступил он к Ромму. Ромм сказал про двух своих будущих главных выпускников: обоих учить бессмысленно. Этот знает уже все, а этот — совсем ничего. Первый был Тарковский, второй — Шукшин. Дружбы между ними не было, хотя взаимная уважительность была. Именно Ромму Шукшин показал свою тогдашнюю прозу, тот посоветовал показать ее в журналах, и в 1958 году появился в «Смене» рассказ «Двое на телеге». Рассказ с виду очень и очень так себе, особенно если учесть, что автору почти тридцать и он понавидался всякого — и токарем на заводе, и сборщиком на другом, и радистом на флоте, и учителем в сельской школе; едет идейная девушка с ворчливым стариком в ужасный дождь в соседнее село за лекарством, она фельдшер, лекарство важное, и у нее оно закончилось; старик заезжает переждать дождь и выпить самогону на пасеку, девушке тоже налили, она отогрелась — и тут старик сообщает, что сегодня они дальше не поедут, заночуют здесь. А лекарство нужно срочно, и девушка начинает на стариков — на извозчика и пасечника — попросту орать. Ей такое доверили, а она тут будет у печки греться?! И они смотрят на нее с крайним недоумением, и она выбегает под дождь, стоит там, плачет. Тогда старик-возчик выходит на крыльцо, зовет ее и запрягает снова: надо ведь, люди ждут...

Но за фасадом, напоминающим отчасти аксеновских «Коллег», проступает тут другая история, которая и делает рассказ замечательным, а Шукшина — необычным. Эта девочка, конечно, очень сочувствует дальним, но в упор не видит ближних; она любит людей вообще — на то у нее и комсомольский значок, дважды подчеркнутый как важная деталь,— но совершенно не понимает реальных, тех, кто рядом. Ведь эти старики чего только не пережили, у них за плечами столько всего — и, судя по вечной их хмурости, жизнь их колотила порядочно, а она гонит в дождь своего подневольного, приданного ей в полное владение извозчика с его Гнедухой, которой тоже под ливень выползать из-под навеса отнюдь не радостно, в печальной ее кобыльей старости... Эти старики не виделись давно, вспоминают кумовьев, им есть о чем поговорить, а поскольку жизнь их отнюдь не мед, то чашка чаю с медом им сейчас очень кстати — но вот на нашу героиню возлагает надежды местный врач, и ради того, чтобы перед ним явить всю свою преданность делу, она гонит черт-те куда в непогоду вполне симпатичного, сострадательного старика. Это и есть второе дно, не ахти какое глубокое, но любопытное. Второе дно есть, но нет третьего — точней, нет послевкусия: того главного, что должен оставлять рассказ. Шукшин потом этому научился, и от большинства его рассказов это послевкусие остается — терпкое и горькое, как от самогона и самосада. Настоящий Шукшин позже, и из него в этом рассказе только одна фраза: «Все это очень походило на сказку».

Походило — но сказкой не было: это и есть автоописание творческого метода, а текст только тогда и достигает определенного уровня, когда содержит такое автоописание. Шукшин всю жизнь пишет как бы сказки, иногда в совершенно лубочной технике; не зря, говорят, его сочинения нравились Проппу. То есть он берет классическую сказочную схему — и выворачивает ее наизнанку, резко меняет финал, переставляет акценты. Получается довольно жестокая пародия на классический сказочный сюжет, оставляющая читателя в горьком недоумении: то ли его обманули, то ли сам автор жестоко обманулся и теперь всем мстит, включая читателя; а может, это и есть настоящая правда о жизни, и с ней теперь надо как-то жить.

И все шукшинские сюжетные схемы, с точки зрения «Морфологии сказки», это сказки наоборот, где традиционная схема ломается, а обычный сказочный хеппи-энд подменяется жестокой насмешкой, иногда пародией, а иногда трагедией. «Охота жить» — классическая история про то, как добрый одинокий поселянин своим хорошим отношением перевоспитывает разбойника. А у Шукшина разбойник стреляет в благодетеля и не перевоспитывается. В «Крепком мужике», «Мастере», «Суразе» классический положительный герой оборачивается либо зверем, либо неудачником. «Вянет, пропадает» — история о том, как не встретились два одиночества, то есть встретились, но говорить им не о чем, и такие они жалкие оба! Только умный едкий мальчик, сын героини, все понимает и недобрым глазком на всех смотрит. «Чередниченко и цирк» — история о том, как Иван-дурак полюбил Василису Прекрасную, но так как он действительно дурак, она его послала в сексуально-пешеходный маршрут и, в общем, правильно сделала. Вот таковы все мрачные сказки Шукшина, и даже рассказ «Верую» — совсем не о том, как герой пришел к вере, а о том, как он пустился в пьяную пляску с попом. И эта пьяная пляска — вместо истинной веры — идеальная метафора русской жизни: тоже, конечно, красиво, а все-таки не то.

Актер он был востребованный, хотя и непрофессиональный; Ромм все-таки учил совсем другому, но Шукшина стали приглашать на роли положительных героев. Как прозаик он тоже был вполне успешен. В шестьдесят третьем он выпустил первую книгу рассказов «Сельские жители» и запустился с экранизацией собственных рассказов «Живет такой парень». Там он не играл — пригласил Куравлева, потому что на роль Пашки Колокольникова нужен был именно простодушный, даже придурковатый типаж. Но в «Таком парне» уже была вечная шукшинская подковырка: вот есть такой, именно простоватый, сельский малый; вот он в критический момент, совершенно внезапно, совершает подвиг и чуть было не гибнет (интересно, кстати, сопоставить проблематику и режиссерскую манеру фильмов Шукшина «Живет такой парень» и Иоселиани «Жил певчий дрозд» — придурковатый горожанин Иоселиани даже подвига не совершает, только гибнет, от него вообще ничего не остается, кроме кепки на гвозде). А как он дальше-то будет жить? Что у него там внутри, у Колокольникова? Но это никому не нужно, и даже городская журналисточка (ее сыграла Ахмадулина, с которой у Шукшина случился кратковременный роман) ни о чем толковом не может его расспросить. Он для нее совершенная загадка, а она для него — объект эротических фантазий, но и только. Вообще представитель народа нужен тогда, когда требуется подвиг или когда надо написать о типичном представителе статью. А сам по себе он никому не нужен и не интересен, и делать ему, в общем, нечего — знай гоняй машину по большому тракту, через плоские пейзажи, через бесконечную степь, мимо редких чайных. И потому здесь уже послевкусие было — какая-то ровная, как эта степь, загадочная тоска.

Почему Шукшина любили поначалу — очень понятно. Он был как Горький — пророс к нам из толщи, из гущи и сейчас расскажет нам, как эта толща живет. Поначалу его карьера складывалась очень благополучно; он написал даже роман, который был совершенно не в его стиле и вкусе, но без большого романа молодой талант как бы не получал окончательной легитимации. Роман, однако, странный: слишком традиционный по фактуре, как писал Лев Аннинский, и слишком революционный по проблематике. Формально «Любавины» — текст из того же разряда, что и канонические для советской прозы «Строговы» Маркова: роман о революции, Гражданской войне и классовой борьбе в деревне. Начало действия — 1922 год. Зачин традиционный, восходящий ко всем советским крестьянским эпосам и прежде всего к «Тихому Дону»: «Любавиных в деревне не любили. За гордость». Картины сельского быта отсылают к тому же источнику: «Завтракали все вместе. Во главе стола — Емельян Спиридоныч. По бокам — сыны. Ели молча, аккуратно и долго. Сперва была лапша с гусятиной, потом жареная картошка со свининой».

История о раскулачивании спесивого рода Любавиных, вступивших в борьбу с якобы сельскими учителями, а на самом деле гэпэушниками,— вполне кинематографична, с виду традиционна, но на деле загадочна. Шукшин отца почти не помнил, но по рассказам матери это был человек угрюмый, неласковый, страшно сильный, не любивший ни попов, ни большевиков. Аннинский полагает, что Разина своего Шукшин писал с него — каким предполагал; в «Любавиных» Макар как раз такой. Там много, кстати, и других его будущих героев — сельских чудиков, талантливых и неуживчивых. Правда, написано все это еще не шукшинским языком — таким, что ли, осанистым и кряжистым, каким полагалось писать сибирские эпопеи с густым бытом. Первый том романа был сначала одобрен, потом отвергнут «Новым миром», в результате появился в «Сибирских огнях» и отдельной книгой; как ни странно, большинство рецензентов рукописи — писатели почвенного клана — книгу как раз пытались зарезать. Придирались они к мелочам: сапоги, мол, в избе не дегтярят, дробовых, мол, обрезов не бывает — и эти придирки (совершенно фантастические) маскировали главный предмет их недовольства: Шукшин писал не ту деревню, какую им хотелось. Не идиллическую, как у одних (условно-белых) и не бунтарскую, как у других (условно-красных). А вот какую-то третью, таящую совсем другие чувства: сила в ней есть, но зависеть она ни от кого не хочет и почти ни в чем себя не проявляет. Иногда устроит бунт, а потом опять ходит тихая, молчаливая. Никого не любит.

Вторую часть «Любавиных» Шукшин написал, но печатать не стал. Придумал он очень интересный ход — примерно как у Пристли в пьесе «Время и семья Конвей»; там первый и третий акты происходят в прошлом, а второй в будущем, чтобы видно было, чем все кончилось. Тогда третий акт, с возвращением в прошлое, смотрится уже совсем по-другому: понятно, как плохо все будет, но ничего уже не изменишь. Шукшин отнес действие второго тома не к тридцатым, как предполагалось, а к пятидесятым, то есть спустя террор и войну; герои почти все новые, только с прежними фамилиями, и мы понимаем, что это другие люди, люди без корня. Получился бы — если б он тогда решился эту вещь печатать — стереоскопический эффект: вот что выросло на этом пепелище. Издал он из всего второго тома только одну небольшую часть — повесть «Там, вдали», не вызвавшую почти никакого отклика и сегодня, кажется, забытую. А между тем повесть сильная и печальная. Там главный герой, Петр Ивлев, мужик задумчивый, несколько платоновский, влюбляется в красавицу Ольгу, а чего нужно Ольге — непонятно. И всем героям Шукшина нужно непонятное, и все это потому, что они люди без корня, с перебитой историей, с разрушенной преемственностью. Что-то такое случилось — то ли большевизм, то ли крепостничество,— что своей воли у этого народа нет, все время ему мешал какой-то внешний враг, но не иностранный, а иноприродный. Своей бы волей жить и жить, но не получается. А по чужой — и работать неинтересно, и песни не поются. У Шукшина было несколько попыток ответить на вопрос об этом враге. И великим писателем он стал именно потому, что попытки эти вывели его на совершенно новое знание о России. А прежними ответами он не удовлетворился, и потому ни в стане горожан, ни в стане деревенщиков своим не стал.

Обычно на вопрос о причинах российского неустройства отвечали так: с точки зрения горожан, виноваты во всем были социальные условия: с точки зрения деревенщиков, виноваты были горожане.

Вопрос об отношении Шукшина к городу — серьезный и непростой. Из некоторых рассказов, главным образом ранних,— ну, скажем, из автобиографического «И разыгрались же кони в поле» — вроде как видно, что города он не любил или по крайней мере не принимал. Но считать, что город во всем виноват, настоящий сельский житель не может, потому что в этот город он всегда стремится и в конце концов переезжает. Он мучительно тоскует по Родине, по косьбе и песне, каковые штампы иронически обыгрываются в зачине жестокой пародийной ленты «Печки-лавочки». Как раз эта черная комедия, которую Шукшин считал своей лучшей киноработой, знаменует собой поворот в творчестве Шукшина: это издевательство над попыткой решить русский вопрос простейшим способом, перевалив всю вину на горожан, сквозь высокомерных и преступных. Иван и Нюра, отправляющиеся с Алтая на курорт,— герои для Шукшина новые: это умные, хитрые, насмешливые крестьяне, которым претит городское представление о народе. Они не терпят ни снисходительности, ни умиления. Они простодушны, конечно, поскольку доверчивы — но ничего идиллического в них не осталось, они сложнее и дальновиднее, чем принято думать. Живут они, правду сказать, неважно — отсюда и насмешка в ответ на вопрос городского профессора: что, спрашивает он, весело живется? Уж куда веселей, отвечает Иван, бывало, целый день с утра как примемся хохотать, всей деревней смеемся, водой отливают! Городские, конечно, у Шукшина часто выглядят халявщиками, почти сплошь спекулянтами и в лучшем случае самодовольными наглецами, но беда России не в них, и большинство героев Шукшина — это именно деревенские, перебравшиеся в город, так и не освоившиеся в нем. Те дураки, которые считают городских главными виновниками собственной неудачливости и вечно упрекают их в высокомерии, выведены в образе Глеба Капустина из хрестоматийного рассказа «Срезал». Тут все хороши: и городские, у которых не ладится разговор с прежними одноклассниками, и сами эти одноклассники, которые изрядно оскотинились за двадцать лет, и Глеб Капустин, который прежде всего жесток, а потому никак не тянет на выразителя авторской позиции. Вот этот «срезальщик», который, на радость недолюбливающих его односельчан, хамит приезжим,— это в известном смысле автопортрет Шукшина, но автопортрет недружеский, враждебный, даже, пожалуй, самоубийственный. Это и есть поздний Шукшин.

Большевики не виноваты, потому что — это и в «Любавиных» видно — до всяких большевиков деревня была расколота, и одни других страстно ненавидели. Не большевики ведь начали Гражданскую войну — они ее только выпустили наружу. Горожане не виноваты, потому что горожане — это бывшие селяне. Виновато нечто иное, лежащее глубже, и ответ на этот вопрос дает роман-сценарий, или кинороман, «Я пришел дать вам волю». В самом его названии читается горький, невысказанный вопрос: «А вы?!» И сценарий об этом, как и поэма Есенина «Пугачев». Я вам волю дать хотел, а вы меня же — вязать?! Вся история эта, которую Шукшин хотел любой ценой поставить, а потом с кино завязать вовсе,— она как раз про то, что воля не нужна. Что тех, кому она нужна,— единицы. А большинство, конечно, и песни потом сложит, и будет петь их в любом застолье — но подниматься вслед за атаманом не хочет и при первой возможности его предаст. Для Шукшина это была работа принципиальная, он и сыграть хотел сам, и только потому согласился играть у Сергея Бондарчука в «Они сражались за Родину», что надеялся с помощью Бондарчука и Шолохова эту картину пробить. Шолохов, думаю, уже мало что понимал, но масштаб шукшинского таланта был ему виден. А Бондарчук твердо обещал помощь — и, думаю, сдержал бы слово, но Шукшин до запуска картины не дожил, умер во время съемок шолоховской экранизации в сорок пять лет.

История Разина была более прямой, более наглядной версией современной притчи про Егора Прокудина, которую Шукшин не то чтобы не любил, но как-то не принимал всерьез. Для него это был способ укрепить статус, не более того. «Калина», в принципе, обычный лубок, в каковом жанре он работал часто и с удовольствием, но главным для себя его не считал. Показательно тут то, что народный герой, который в «Таком парне» был еще вполне себе балагуром и свойским малым, а в «Печках-лавочках» обычным законопослушным крестьянином, едким, насмешливым, но опять-таки свойским,— становится уголовником; и не потому, что Прокудин оторвался от корней и уехал в город, а потому, что в деревне ему делать нечего. Да и в городе, как показывает знаменитая и лучшая в фильме сцена «Народ для разврата собрался»,— тоже. Он принадлежит к той породе, которой в стойле тесно. Он человек талантливый, насмешливый, умный, и путь ему один — в преступники. А оттуда уже не вернуться — убьют свои. Вот эта метафора — «убьют свои» — она для Шукшина довольно значима: это не внешние враги и не социальные условия, а это просто с народом что-то такое случилось, он отторгает, выкидывает из своей среды, а потом и убивает всех, кто не умеет жить со всеми и как все. Об этом странном и роковом изменении в народном духе тогда же спел Высоцкий в песенной дилогии «Очи черные». «Что за дом притих, погружен во мрак, на семи лихих, продувных ветрах?» А это теперь такая Россия. А где же она настоящая? Она, говорят, была когда-то, но закисла, заболотилась, «затарилась, затюрилась, зацвела желтым цветком», как сказано было тогда же у Аксенова в «Затоваренной бочкотаре». А когда же это с ней случилось? А вероятно, тогда, когда она не захотела воли, когда страх в ней оказался сильней ума и свободолюбия, когда она выбрала воздержание от истории вместо делания истории — и с тех пор пошла по кругу, всех своих лучших сыновей сжирая примерно в одном и том же возрасте. Она их страстно любит, да, и посмертно чтит — но сначала все-таки съедает.

Когда именно Шукшин начал это понимать, когда в его творчестве вместо ровной силы зазвучала надорванная струна, трагическая и насмешливая нота? Может быть, когда он начал сталкиваться с цензурой — и в кино, и в литературе; или тогда, когда нравы кинематографической среды — вообще-то более лояльной к таланту, более братской, чем писательская,— внушили ему мысль о всеобщей зависти и высокомерии; а может быть, с каждым новым приездом на Алтай он все лучше понимал, до чего деревня не похожа теперь на прежнюю, до чего она выродилась. Шукшин был самым отчаянным и даже, пожалуй, злорадным разрушителем мифа о сусальной России — точней, летописцем того, как есенинщина переходит в уголовщину, как патриотическое сливается с блатным; но где настоящая Россия — он не видел, и никто не видел. Где-то она, несомненно, была, если рождала таких, как Шукшин,— но когда, в какой момент сбилась с панталыку, мы и сегодня сказать не можем. В сказке «До третьих петухов», опубликованной посмертно, Шукшин с настоящей, адской злобой высмеял всех: и почвенников-патриотов, и западников-профессоров,— но Иванушка его теперь живет только в книжке, в библиотеке, и оживает только по ночам. И это вырождение мифа неизбежно там, где людям не нужна воля — ни в философском смысле, как желание, ни в фольклорном, как свобода. Сами выбрали и сами кушаем.

Конечно, рано или поздно этот морок закончится, и тогда, как называется его последняя повесть, «А поутру они проснулись». Но что тогда будет — мы не знаем, потому что вещь эта незаконченная. И пока у нас вместо чувства Родины — только чувство неутолимой тревоги, сосущая пустота, настырное беспокойство, которое заставляет одних спиваться, других продаваться, а третьих раньше срока помирать, оставляя по себе три тома очень хорошей прозы.

«Только что дочитал биографию Василия Шукшина из серии «ЖЗЛ» Алексея Варламова. Правда ли, что Шукшин стал в семидесятые годы злее и жёстче изображать своих героев, и у него «напрашивается сатирическая струя»?»

Андрей, я только что… Вот видите, как совпало: я только что написал о Шукшине довольно большую статью в «Дилетанте», потому что как-то я перечитывал его много в последнее время и пересматривал — отчасти потому, что у меня и здесь тоже, в Штатах, в рамках этого курса «Метасюжеты советской литературы» метасюжет о вечном двигателе рассматривается отдельно. Это два рассказа наиболее наглядных — рассказ Аксёнова «Дикой» и рассказ Шукшина «Упорный». Поэтому я его много перечитываю в последнее время.

Тут, мне кажется, штука в чём? Понимаете, эволюция Шукшина в каком-то смысле противоположна эволюции Высоцкого. Вот Высоцкий начал с блатных абсолютно песен, а кончил гражданственными — таким циклом скорее… ну, пусть очень честных, очень откровенных, но всё-таки и очень советских произведений, таких как «Песня о конце войны». Он был, понимаете, на грани легализации. Вот так бы я рискнул сказать. Другой вопрос — зачем ему это было нужно? Ну, зачем-то это ему было нужно. Ему всероссийской и, более того, всемирной славы уже не хватало; ему по разным причинам хотелось быть голосом народа. И поэтому начал он с блатных, таких довольно маргинальных, почти зэческих песен, а перешёл в конце концов к этой гражданственности.

Путь Шукшина абсолютно противоположен. Шукшин начал с роли в «Двух Фёдорах», начал с абсолютно такого советского положительного типажа. Ну, вспомните Шукшина в «Золотом эшелоне». Он довольно много, кстати, наиграл, у него много ролей. Он не считал себя профессиональным актёром, окончил режиссёрские курсы Ромма, но он был востребованный артист. И умер-то он именно на съёмках, когда пошёл… Он снимался в этом малоудачном, на мой взгляд, фильме Сергея Бондарчука «Они сражались за Родину». Но тем не менее он — артист. И может быть, это и жизни ему стоило.

И вот чем больше он снимался, тем больше в его облике проступали какие-то, знаете, ну просто волчьи черты. Ранний Шукшин — это Шукшин довольно гладкий, такой очень советский. А Шукшин поздний (перелом, мне кажется, произошёл в «Печках-лавочках), он совершенно другой — это загнанный волк. И эта загнанность в Егоре Прокудине особенно была видна. И думаю, апофеозом её должен был стать Разин. Это трагедия большая, что он не снял главную картину. От неё только сценарий уцелел — «Я пришёл дать вам волю». Конечно, Шукшин маргинализуется очень заметно. Он всё меньше представитель этого общества и всё в большей степени он выродок, изгой, гонимый. Прокудин — это просто уголовник.

В чём здесь дело? Ну, отчасти, конечно, в том, что герои Шукшина от одного берега отстали, а к другому не пристали — они перестали быть селянами и не стали горожанами. Но главная-то проблема в том, что не город виноват и не евреи виноваты, как многим почвенникам кажется, а виновата, к сожалению, сама структура этого социума, в которой любой инициативный, талантливый, желающий странного (говоря по Стругацким) человек, вообще человек желающий — он обречён, к сожалению, маргинализоваться, он обречён становиться… не скажу «врагом народа», но «врагом социума». И ему, как Разину, предстоит пережить предательство своими, предстоит пережить разрыв со своими же.

Это очень горько, но так получается, что Шукшин чувствовал, всё горше чувствовал вытеснение в нишу врага, в нишу одиночки. И может быть, поэтому вот неслучайно, что чем дальше, тем меньше надежд на хороший финал в его сочинениях. И кстати, в рассказе «Пьедестал» у него же выведен этот художник-самоучка, который рисует автопортрет в виде такого самоубийственного, что ли, спора: два человека сидят на кухне, и один другому целится в грудь, и это одно и то же лицо. Вот такое самоубийственное ощущение было.

25 июля исполнилось 86 лет со дня рождения писателя, режиссера и актера Василия Шукшина. О его жизни и творчестве немало сказано, написано, снято. Однако Василий Макарович по-прежнему остается во многом неизвестной личностью. Серьезные исследователи говорят, что его настоящий образ скрыт под толстым гримом легенд и мифов, к рождению которых приложил руку сам Шукшин. Так считает и Дмитрий Марьин, кандидат филологических наук, преподаватель Алтайского госуниверситета и главный редактор девятитомного собрания сочинений Василия Шукшина, изданного в Барнауле в прошлом году.

Он играл с биографией

Дмитрий Владимирович, в последнее время алтайские ученые сделали серьезный шаг в изучении жизни и творчества Шукшина. Однако легенд и мифов в его биографии по-прежнему хватает.

Дмитрий Марьин: Тем более что сам он не только не стремился их развенчивать, а, наоборот, порождал. Шукшин много чего претерпел в детстве и временами испытывал чувство некоей неполноценности - сын "врага народа", деревенское происхождение. Когда служил во флоте, писал домой, что ребята его окружают в основном городские, - он "и помалкивал со своей деревней". Не стоит забывать, что в 1947 году Василий Макарович бросил учебу в техникуме, образование надолго осталось незаконченным. Все эти моменты, по мнению ряда ученых, рождали стремление к декомпенсации и выдумыванию автобиографии. И тут есть определенный парадокс. В официальных автобиографиях, которые он подавал при поступлении во ВГИК, на работу и т.п., встречаются вымышленные детали. Зато в художественных произведениях - в цикле "Из детских лет Ивана Попова" - содержатся удивительно точные, правдивые факты биографии писателя.

Мифы Шукшина начинаются с его детства. Друг Василия Макаровича, оператор Анатолий Дмитриевич Заболоцкий, в своих воспоминаниях пишет, что отец Шукшина в 1933 году был арестован по доносу односельчанина, польского ссыльного, влюбленного в его жену Марию Сергеевну. Почти романный мотив... Этот миф с небольшими отличиями повторяет и биограф Коробов. Однако известный алтайский краевед Василий Федорович Гришаев в свое время исследовал архивы КГБ и поднял документы так называемого "Сростинского дела". Из них явствует, что по сфабрикованному органами делу об антисоветском заговоре в селе было арестовано 80 человек, почти все мужики, входившие в колхоз. Среди них оказался и машинист молотилки Макар Шукшин. Силой или обманом, но из него выбили признательные показания. Да и писал он их, судя по тексту, с чужих слов. То есть на самом деле все оказалось одновременно банально и страшно.

До сих пор тиражируется миф о том, как Шукшин поступал во ВГИК. Василий Макарович когда-то написал, что в институт попал случайно, плохо представлял, куда подал документы. И все это подхватили. На самом же деле во ВГИКе в личном деле Шукшина есть записка, в которой он просит приемную комиссию сообщить о специальных испытаниях на режиссерском факультете. Запрос этот вместе с заявлением и автобиографией был послан из Сросток еще до отъезда в столицу. Знал он прекрасно, куда поступает!

Еще один миф, который Василий Макарович сам же поддерживал, гласит о его неотесанности в молодости, о том, что он не читал Льва Толстого.

Дмитрий Марьин: Это тоже не соответствует действительности - абитуриент Шукшин все экзамены сдал на "хорошо" и "отлично". Между прочим, парень из глухой алтайской деревни получил за сочинение о Маяковском четверку, а Андрей Тарковский, поступавший вместе с ним, - только тройку! При этом в грамотности, начитанности, общей эрудированности Тарковского сомневаться нет смысла. Его зять, известный кинорежиссер Александр Гордон, пишет, например, что у Андрея с друзьями такая была игра: представить, как выглядит тот или иной зал в Третьяковской галерее и точно описать все картины, висящие там. Тарковский в этой игре никогда не проигрывал!

Мифы, рожденные Василием Макаровичем, транслировали, как правило, те люди, которые сами не участвовали в описанных событиях. Режиссер Александр Митта в своих мемуарах детально воспроизвел сцены поступления Шукшина во ВГИК. Но дело-то в том, что Митта не поступал вместе с Шукшиным! Он перевелся позже на второй курс из архитектурного института. Александр Наумович, видимо, просто воспроизвел то, что когда-то рассказал ему сам Шукшин.

Есть мифы, которые постепенно раскрываются, но остаются такие "белые пятна", которые мы до сих не можем прояснить. Непонятно, как сельский житель Шукшин получил паспорт. А это во многом ключевая история. Колхозникам ведь в те годы паспорта не полагались. И до получения этого документа наш земляк носил материнскую фамилию - Попов. В конце апреля 1947 года Василий - еще Попов - бросил учебу в техникуме, а в начале мая Василий - уже Шукшин - устроился на работу слесарем-такелажником в московский трест "Союзпроммеханизация". Показательно, что молодой парень не оставил материнскую фамилию и не взял фамилию отчима Куксин. Вернул себе фамилию, которая в семье была под запретом (мать от греха подальше даже запрещала сыну навещать родственников отца-"врага народа". Кстати, после ареста мужей в 1933 году лишь две женщины в Сростках вернули себе девичьи фамилии. Одной из них была Мария Сергеевна, мать будущего писателя). Это был явный протест, мужской поступок. Но вот каким образом за пару недель он обзавелся паспортом?

И кто был тем добрым человеком, который помог это сделать?

Дмитрий Марьин: Как предполагает ректор Литературного института, профессор Алексей Варламов, являющийся автором биографии Шукшина в серии "ЖЗЛ", выручило то, что мать Шукшина работала в парикмахерской, а Сростки были райцентром. Мария Сергеевна наверняка стригла многих начальников. Кто-то из них, возможно, помог с паспортом.

Вторая загадка: где Шукшин был эти две недели, что делал, как добирался до Москвы? Известна легенда, которую рассказывал филолог из Казани, профессор Борис Никитчанов. Якобы он встретил в Казани на рынке Шукшина, который входил в местную воровскую шайку и признался ученому, что хочет узнать эту сторону жизни, чтобы потом о ней написать. "Когда-нибудь я буду известным писателем, запомни мою фамилию!" - сказал Шукшин. История очень сомнительная: легенда Никитчанова появилась после выхода картины "Калина красная" и явно навеяна фильмом. К тому же профессор уверенно датировал историю 1946 годом, а в это время Василий Попов еще учился в Бийском автомобильном техникуме.

Есть легенды, связанные с женщинами Василия Макаровича. Сколько их у него было на самом деле, сказать сложно. Люди, которые хорошо его знали, называют еще несколько женских имен. Конечно, это те штрихи к портрету, часть из которых к серьезной науке не имеют отношения. Тем не менее загадок в биографии Шукшина еще много. Он играл с биографией. Неслучайно американский шукшиновед Джон Гивенс, анализируя биографию Василия Макаровича, использует термин Серебряного века "жизнетворчество".

Больше любил слушать, чем говорить

Сейчас любят делать сериалы об известных личностях. Кто бы, по-вашему, смог сыграть Шукшина?

Дмитрий Марьин: Ответ простой: Сергей Безруков! В последнее время он всех "замечательных людей" играет. А если серьезно... Говорил как-то на эту тему с директором Центра творчества ВГИКа, кинорежиссером Олегом Шухером. Мы познакомились с Олегом Борисовичем, когда он приезжал в 2013 году на Алтай на Шукшинские дни. Затем не раз встречались в Москве. Шухер поделился некоторыми задумками биографического фильма о Василии Макаровиче. Шукшин должен появиться в самом конце фильма, всего на несколько минут. Необычное решение для байопика... Я все думал: в чем смысл? Наверное, именно в том, что Шукшина окружает множество легенд. И каким был реальный Василий Макарович, мы пока не знаем.

Как сложились отношения Шукшина с Тарковским и Высоцким?

Дмитрий Марьин: С Андреем Тарковским они вместе учились на одном курсе, бывали в одних компаниях. Василий Макарович ходил в гости к Тарковским. Конечно, между ними, личностями творческими, был элемент соперничества. Косвенно это подтверждают воспоминания Анатолия Заболоцкого и Василия Белова. Тарковский еще во ВГИКе проявил задатки неординарного режиссерского таланта. Шукшин же с первого курса активно снимался в дипломных студенческих работах. В письмах студенческой поры он признавался, что хочет славы и добивается ее. Они оба были лидерами курса. Впоследствии вошли в число лучших отечественных кинематографистов. Элемент соперничества и, скажем так, повышенное внимание к творчеству другого наверняка сохранились и в зрелые годы.

С Высоцким Шукшин был мало знаком. Они пересекались какое-то время в кружке Левона Кочаряна на Большом Каретном, в котором бывало немало известных людей. Владимир Семенович в поздних интервью утверждал, что Шукшин предлагал сняться ему в фильме "Живет такой парень" и даже роль в фильме о Степане Разине обещал... Но, как вспоминают друзья Высоцкого, у него была такая черта - что-то придумать, додумать, прихвастнуть. Сам Шукшин ни в письмах, ни в автографах, ни в публицистике имя Высоцкого не упоминает ни разу.

Однажды вы сказали замечательную фразу: "В отношении своих женщин Василий Макарович был настоящим крестьянином. Всех, как мог, поддерживал материально - и мать, и старшую дочь, и сестру, и, естественно, свою последнюю семью". А каким был Шукшин по отношению к своим друзьям и много ли их было?

Дмитрий Марьин: Самые близкие друзья - Заболоцкий и Белов. С ними Шукшин был наиболее откровенен в письмах. Во второй круг близких людей входили троюродный брат Иван Попов, живший в Новосибирске, и ленинградский писатель Глеб Горышин, с которым Василий Макарович сдружился на съемках фильма "Живет такой парень". Были и те, кому Шукшин явно симпатизировал, например актеру Алексею Ванину и супругам Григорьевым, сильно помогшим ему в ранний период творчества.

Вообще же он был достаточно замкнутым человеком и больше любил слушать, чем говорить. Больших и шумных компаний на съемках старался избегать, с конца шестидесятых вообще перестал употреблять спиртное. Шукшин много писал по ночам, поэтому любимым его напитком был кофе. Из еды, к слову, любил пельмени и курицу, приготовленную в сметане.

Какими были взаимоотношения Шукшина с советской властью?

Дмитрий Марьин: Я не согласен с теми, кто пытается выставить Шукшина диссидентом. Советская власть сделала для него немало. Шукшин иногда пользовался некоторыми особенностями тогдашней идеологии. При поступлении во ВГИК, к примеру, немного увеличил себе стаж кандидата в члены КПСС. В публицистике не стеснялся указывать на свою принадлежность к компартии. Есть письма, в которых Василий Макарович в поисках справедливости апеллирует к высоким партийным деятелям. Шукшин хорошо зарабатывал, в материальном плане не бедствовал, чего он и не скрывал. В письмах к Василию Ивановичу Белову упрекал друга, что тот не умеет зарабатывать.

Давила его не власть, а свои же коллеги. На худсоветах претензии к шукшинским фильмам высказывали маститые сценаристы и режиссеры Александр Штейн, Ростислав Юренев, Сергей Юткевич, Татьяна Лиознова и другие. Руководство "Мосфильма", вопреки сложившемуся мнению, напротив, нередко помогало ему пробивать картины. Так было с "Калиной красной".

"Никому, кроме искусства, до человека нет дела"

Есть ли, на ваш взгляд, среди современных писателей продолжатели традиций Шукшина?

Дмитрий Марьин: Сложно ответить однозначно. Писатели, которые приезжают на Шукшинские дни, нередко подчеркивают, что идут по стопам Василия Макаровича. На самом деле многие из них откровенно пытаются подражать, что никогда не приводит к литературным открытиям.

Шукшина невозможно затолкать в какое-то одно литературное направление. При жизни он считался писателем-деревенщиком или, как сейчас сказали бы, почвенником. В какой-то мере это так - Василий Макарович выступал против поклонения всему зарубежному, больно переживал забвение патриархальных традиций. Но его творчество было значительно шире этого направления.

На мой взгляд, он находился между городской и деревенской прозой и шел своей дорогой. С одной стороны, он прекрасно знал жизнь деревни, с другой - немало прожил в Москве.

У Шукшина есть немало крылатых фраз. Ну, например: "Вечно кого-то боимся, кого-то опасаемся. Каждая гнида будет из себя... великую тварь строить, а тут обмирай от страха". Или знаменитая формула "Нравственность есть правда". Вы читали не только его художественные произведения, но и большое количество документального материала. Что-нибудь запало в душу?

Дмитрий Марьин: В рабочих записях можно найти немало афористичных мыслей. О любви Шукшин однажды написал: "А любить надо. Так же, как мы невольно заслоняемся от удара, так и любить надо - непроизвольно. Мы с этим родились. Это наш инстинкт". По-моему, удивительно точная формулировка. Она помогает многое понять в отношениях Василия Макаровича с его женщинами.

Многие его фразы со временем актуализируются. В одном из писем к Ивану Попову Шукшин рассуждает так: "Много думаю о нашем деле и прихожу к выводу: никому, кроме искусства, до человека нет дела. Государству нужны солдаты, рабочие, служащие... и т.д. И чтоб был порядок. И все. А ведь люди должны быть добрыми. Кто же научит их этому, кроме искусства. Кто расскажет, что простой добрый человек гораздо интереснее и лучше, чем какой-нибудь дубина-генерал или высокостоящий чиновник". И это, к сожалению, действительно так. У государства во все времена свои приоритеты, и Человек с его духовными потребностями, увы, находится не на первом плане.

Василий Макарович поставил знаменитый вопрос: "Что с нами происходит?" Он дал ответ в своих произведениях?

Дмитрий Марьин: Как сказать... Не знаю, до конца ли его удовлетворял найденный ответ, но Шукшин пришел к выводу, что люди стали слишком много внимания уделять материальным вопросам. Он указывал на растущую разницу между тем, что говорили людям профессиональные идеологи, и тем, что творилось в реальной жизни. Для него, потомственного крестьянина, это было одним из следствий распада патриархального уклада жизни и замены его западными стандартами. Он не был ретроградом, понимал необходимость изменений, по-своему верил в прогресс.

Но утрату патриархальности Шукшин связывал с потерей национальной идентичности и глубоко, до боли переживал это. Собственно, в наше время эти тенденции стали очевидностью - слабость и условность семейных уз, отказ от традиционных ценностей. В девяностые годы мы дошли до того, что собственную страну было стыдно защищать, что право на истину признавали только за Западом. Шукшина не случайно волновала тема казачьего образа жизни, тех традиций, которые его формировали. Казацкий архетип он пытался встроить в свою жизнь. Но, по большому счету, этого не получилось ни в семье, ни в искусстве.

Какое из произведений Шукшина сейчас наиболее актуально? Я перечитал на днях "До третьих петухов" - впечатление такое, что повесть написана вчера.

Дмитрий Марьин: Чем ценна классика? Автор передает чувства человека, которые спустя сотни, а порой и тысячи лет остаются актуальными. Человек меняет одежды, средства передвижения и орудия труда, но сам-то он не меняется. А архетип остается прежним. Человек так же любит, так же ненавидит, так же страдает и надеется. Талант Шукшина заключался в том, что он видел в своих персонажах какие-то архетипные моменты, которые были, есть и будут, пока существует человечество. Такое дано немногим писателям.

«Не могу жить в деревне… Но сердце обжигает»
«Русская Планета» вспоминает Василия Шукшина и его жизнь между Алтаем и Москвой

Накануне Шукшинских чтений на Алтае доктор филологических наук, доцент кафедры общей и прикладной филологии, литературы и русского языка Алтайского государственного университета Дмитрий Марьин рассказал «Русской Планете» об анархистских убеждениях и крестьянских идеалах Василия Шукшина . Ещё о Шукшине

Василий Шукшин в фильме «Золотой эшелон»

Мифы о национализме, сапогах и банде

Дмитрий Владимирович, вы были редактором последнего тома полного собрания сочинений Василия Шукшина, подготовленного учеными АлтГУ, в который вошли его интервью, публицистика, статьи, письма... Наверное, никто лучше вас не понимает, каким человеком был Шукшин.

Едва ли есть человек, способный понять, что это была за личность, но в целом можно и так сказать.

Я тогда сразу спрошу о его убеждениях: он действительно, как говорил Аксенов, был «прекрасным писателем, но дремучим человеком», почвенником и антисемитом?

Вопрос интересный. 20 июля у нас будет презентация книги - алтайского варианта книги Алексея Варламова о Шукшине из серии ЖЗЛ, и там как раз одна из глав посвящена разоблачению «шукшинского антисемитизма». Автор приводит высказывания современников Шукшина, в том числе тех, которые оказались в эмиграции, Виктора Некрасова, например. Эти свидетельства говорят, что Шукшин не был антисемитом, во всяком случае, никак внешне это не проявлялось. Я читал все его доступные письма, и там тоже нет никаких националистических выпадов. Поэтому я думаю, что почвенник-то - да; но литературоведы и культурологи всегда подчеркивают, что Шукшин шел своей дорогой. У него была особая позиция. Если говорить о его убеждениях, то они у него были, на мой взгляд, скорее анархистские. И как не странно, воззрения его героев были близки представлениям Нестора Махно: крестьянское самоуправление, где государство не довлеет, не указывает, что делать. Такой идеализированный вариант разинщины. Хотя он прекрасно понимал, что это невозможно в реальности, и его роман о Разине кровавый. Своего героя, кумира он показывает человеком довольно жестоким, противоречивым.

Дмитрий Марьин

- Тем не менее Шукшин культивировал образ деревенского человека, во ВГИКе ходил в кирзовых сапогах. Это зачем?

- «Шукшин в сапогах» - тоже один из мифов. Когда он только приехал в Москву, да - те, кто его тогда видели, говорят, что были сапоги, фанерный чемоданчик, китель, в котором он служил на флоте. А потом он всегда был довольно элегантно одет, это видно даже на его студенческих фотографиях. Он всегда неплохо зарабатывал. Ренита Андреевна Григорьева рассказывала мне эпизод из начала 60-х годов, это было время, скажем так, дружбы Шукшина с Беллой Ахмадулиной. С помощью Ахмадулиной Шукшину удалось купить модное пальто, сделанное в Израиле, как она помнит. Он следил за собой, и хотя в одной из статей говорит, что работать в валенках и рубахе лучше, чем в костюме, это, скорее, фигура речи.

Раз уж мы о мифах: история о том, что Шукшин две недели провел в какой-то банде, чтобы изучить ее жизнь и быт, случилась на самом деле?

Впервые эту легенду использовал биограф Шукшина Владимир Коробов. А основой для этого якобы послужило письмо профессора-филолога Казанского университета Бориса Никитчанова. Оно пришло Коробову в 1978 году, уже после смерти Шукшина. Никитчанов рассказывает историю, которая с ним произошла в 1946 году на рынке в Казани: какой-то паренек хотел его ограбить, сказал, что он из местной банды. А прощаясь, заявил: «Ты запомни мою фамилию, я еще буду знаменитым писателем!» В эту историю трудно поверить. Во-первых, в 1946 году Шукшин еще учился в Бийском автомобильном техникуме. Во-вторых, в 1978 году уже была «Калина красная», и, может быть, сюжет фильма навеял автору письма что-то, а может, перепутал человек, что-то приукрасил. Если мы начнем стыковать сведения, которые проверяются трудовой книжкой, то получится, что у Шукшина не было времени, чтобы влиться в эту банду. Он уехал из дома, из Сросток, во второй половине апреля 47-го года, а уже 5 мая был принят на работу в Подмосковье.

Василий Шукшин во время покоса травы в селе Сростки Бийского района

Гений из деревни

- Откуда в алтайском селе мог появиться такой писатель? Чем можно это объяснить?

Элемент гениальности здесь, конечно, есть, это точно. Так бывает - рождаются гениальные люди. И надо сказать, мать поддерживала в нем ощущение, что он особенный. У нее в воспоминаниях есть. Ее отец постоянно говорил: «Ты береги Васю, он станет большим человеком!» В семье был настоящий культ Василия. Кстати, как и в семье Тарковских царил культ Андрея - параллели в развитии двух гениев отечественной культуры.

Ради Васи Мария Сергеевна пошла на большой грех. Выйдя второй раз замуж за Павла Куксина, забеременела. Но тут односельчанка ей как-то говорит: родится ребенок, муж его будет любить, а к детям от первого брака охладеет. Обидно ей стало за детей, особенно за Васю, который с отчимом не ладил. Пошла за помощью к бабке-знахарке. Выкидыш получился. Оказалась в больнице. Тогда это было дело подсудное. Следователь приходил, но Мария Сергеевна смогла убедить его, что трагедия случилась из-за тяжелой работы. После она уже так и не смогла забеременеть и чувствовала вину перед мужем.

Не надо сбрасывать со счета и характер. Шукшин с детства был довольно независимым человеком, противопоставлял себя другим - у него и в творчестве всегда есть симпатия к таким романтическим, лермонтовским героям, например, как Спирька в рассказе «Сураз». Ну, а если говорить о ВГИКе, о творческой профессии, то он туда пришел уже 25-летним человеком, с огромным опытом за плечами. Я думаю, это его и выделяло среди однокурсников, помогало ему.

- Он, правда, случайно поступил во ВГИК, собирался заочно учиться в историко-архивном институте?

В этой истории с двойным поступлением, что он якобы вообще не знал, куда поступает, был некий психологический момент, связанный с его первой женой Марией Ивановной. Есть письмо, где он говорит: «Маша, ну вот, я случайно отдал документы, и меня приняли во ВГИК». Она была против того, чтобы он уезжал в Москву, но он уже знал, конечно, куда поступает учиться. И он многое знал о профессии режиссера, тем более в период службы на флоте был режиссером драмкружка военной части.

- Он понимал, что все: Сростки, жена, вся эта жизнь остается в прошлом?

Василий Шукшин уже второй раз уезжал, первый был в 1947 году - представьте, мальчишкой, в 18 лет, это же непросто было в то время. А он уехал, сделал шаг, причем в никуда. На перекладных, чуть ли не зайцем, добрался до Москвы, потом работал во Владимире, Калуге, и в Севастополе служил, и в Ленинграде. Можно сказать, пол-России повидал. И потом он писал же в рабочих записях: «Не могу жить в деревне. Но бывать там люблю - сердце обжигает». В одном из последних писем с Дона он говорил, что хотел бы уехать из Москвы и поселиться где-то в провинции, но желательно поближе к киностудии. Видимо, у них был какой-то внутрисемейный конфликт по этому поводу. Лидия Николаевна, скорее всего, не поддерживала переезд на Алтай, поэтому в одном из последних писем он предлагает компромисс: поселиться на Дону, ближе к Москве. Эта раздвоенность между столицей и деревней у него была, но я думаю, он прекрасно понимал, что, кроме как в Москве, он себя нигде реализовать не может.

Мне доводилось разговаривать с Марьей Ивановной, она всю жизнь помнила своего первого мужа. Как вы думаете, Василий Макарович чувствовал вину перед ней?

Есть воспоминание одного из друзей детства писателя. Шукшин приезжал в Сростки, зашел разговор на эту тему, и он признал: «Да, нехорошо получилось с Марией...»

Как вы думаете, почему Шукшинские чтения продолжаются? Прошло уже столько лет после смерти писателя, и что заставляет людей со всей страны снова и снова приезжать в Сростки, подниматься на Пикет, вспоминать его?

Много было споров по этому поводу - для чего Чтения, во что это превращается иногда - в зрелище, лишенное духа. Может быть, да. Но я сам бывал там не раз, и хочу сказать, что, по моему убеждению, большинство людей приезжают туда не просто поглазеть на приезжих артистов, а именно из-за любви к творчеству Шукшина.

Потому что оно что-то исконное поднимает, будоражит в душе любого русского человека, не только жителя Алтая. Меня, как филолога, ученого, задевает, что иногда его творчество понимают поверхностно: сельские чудики и все. А на самом деле не в этом суть-то, не в чудиках. Он пытался отразить в своем творчестве боль, типажи своего времени, а мы-то сейчас понимаем, что они вообще русские, подобно гоголевским. Поэтому что-то, конечно, в нем вечное народ чувствует, поэтому люди и едут на Алтай!

Они - словно точка отсчета. Вот и задаешься волей-неволей вопросами: а как бы Шукшин сейчас написал, а что ? И отвечаешь сам, в меру сил. И уже строишь жизнь немного иначе: так, чтобы по-честному, по-откровенному. По-настоящему, одним словом. В распоряжении «Вечерней Москвы» оказались фрагменты из готовящейся к выпуску в серии ЖЗЛ (издательство «Молодая гвардия») книги Алексея Варламова «Рассказы о Шукшине».

И я решил побороться с ними

Это – тонкая шукшинская лирика, мифология, мягкая ненавязчивая дидактика, к каковой он в своей публицистике всегда был склонен, но вот вопрос – что за ней стоит и почему ВГИК, откуда, как это могло взбрести ему в голову? Откуда он вообще узнал, что этот самый ВГИК существует?

Долгое время история попадания Василия Макаровича Шукшина во Всесоюзный государственный институт кинематографии виделась следующим образом: с детства мечтавший о литературе Шукшин приезжает летом 1954 года в Москву, для того чтобы поступить в Литературный институт, но с ужасом узнает, что это невозможно, так как у него нет опубликованных работ и вообще он не участвовал в творческом конкурсе, о котором понятия не имеет. Потенциально сцена непоступления Василия Макаровича в Литинститут замечательно воспроизведена в книге воспоминаний Василия Белова, весьма сокрушавшегося о том, что его друг навсегда ошибся в жизни дверью: «Сейчас, осмысливая шукшинский провал с Литинститутом, я думаю, будь на месте первого встреченного на шукшинском пути в вуз не цербер и не бездушная дамочка, а сам ректор Иван Николаевич Серегин, он бы разглядел в матросе то, что надо. И неизвестно, по какому пути пошел бы дальше Василий Макарович Шукшин, то ли скользкой тропой всяких эйзенштейнов, то ли каменистым шляхом Шолохова. Так решаются судьбы русской культуры: то гавкающими церберами, то ехидным щебетом столичных пташек. Шукшин повернулся и вышел».

Нечто похожее можно прочитать и у Владимира Коробова, автора жэзээловской биографии: «Он уверенно, как ему казалось, и поспешно вошел в тенистый двор на Тверском бульваре, уверенно и быстро разыскал приемную комиссию и… столь же быстро вышел оттуда, совершенно растерянный и потерянный, чувствуя внезапное полное изнеможение…».

И тогда несчастный абитуриент подает документы в два института – в скользкий ВГИК, о котором совершенно случайно узнает во дворе Литинститута, и в историко-архивный. Поступает в оба, но в первый – очно, а во второй заочно, посылает телеграмму матери, получает от нее ответ «только очно мама», и на деньги, снова вырученные от продажи легендарной коровы Райки, учится на великого кинорежиссера.

К этой сказке приложил, как водится руку, и сам Василий Макарович: «В 1954 году приехал в Москву поступать в институт. Собирался в историко-архивный: мне всегда история нравилась… прежде, чем идти в архивный, рискнул зайти в Литературный институт. Была у меня такая тайная мечта – учиться в нем. Какой-то умудренный опытом студент, встретившийся мне в коридоре, сказал, что для поступления в вуз нужно иметь опубликованный или, по крайней мере, отпечатанный на машинке рассказ. Я, конечно, расстроился, и он посоветовал мне подать документы во ВГИК».

В книге Владимира Коробова даже называется, хотя и предположительно, имя опытного студента – Евгений Евтушенко. Для романа версия отменная, тем более, что самый молодой член Союза писателей СССР Е. А. Евтушенко действительно в те годы в Лите учился, и правильно делает наш большой поэт, что этот слух не опровергает. Тут даже скульптурная группа напрашивается: Евгений Евтушенко, указывающий Василию Шукшину путь во ВГИК (и будет замечательная перекличка с памятником Шукшину, Тарковскому и Шпаликову, возле ВГИКа уже установленным). Но если отвлечься от возвышающего обмана, то придется со скукой признать: ничего этого не было.

Сегодня мы можем судить об этом совершенно достоверно на основании письма, которое Василий Макарович написал своей невесте Марии Шумской сразу после поступления во ВГИК в сентябре 1954 года: «Как случилось, что я остался в Москве в то время, как ехал сюда только для заочного оформления.

Знаешь… Вот послушай:

Ты знаешь, мои документы были в институте кинематографии. Приехав в Москву, я пошел во ВГИК, чтобы забрать документы и передать их в исторический институт. Прихожу в приемную комиссию, а там столпотворение – человек 700 (я не преувеличиваю) стоят друг за другом – сдают документы. К вечеру я дождался своей очереди и спросил: здесь мои документы? Мне коротко бросили: - «Здесь. Вы допущены к экзаменам. Следующий!» Ну что мне было делать?

Я посмотрел на окружающих меня людей, и вдруг меня взяло зло: кругом ни одного человеческого простого лица – одни маски – маски приличные, вежливые, культурные, московские, утонченные и т.д. и т. п.

И я решил побороться с ними».

Именно так – побороться с ними – вот его кредо. Психология того самого мальчишки, пацана, что в 1944-м, а еще раньше в 1940-м ступал в большой таинственный город. Тогда он, можно сказать, проиграл, уступил, теперь – должен был взять реванш. Но кроме этой общей, стратегической вещи, в письме к Шумской сказана важная тактическая вещь: он не то что бы обманывал всех, когда говорил, что едет поступать на заочное. Он просто перестраховывался, он – его любимое слово и дело - шифровался, ибо не был уверен в том, что его допустят к экзаменам. Он тем более не был уверен в том, что их сдаст, и поэтому из самолюбия молчал и ни одной душе на свете не рассказывал о своих планах и мечтах. Но к экзаменам готовился, и в личном деле Шукшина в архиве ВГИКа хранится посланное еще из Сросток письмо абитуриента с Алтая к руководству института с убедительной просьбой сообщить ему авиапочтой о «характере специальных испытаний» на режиссерском факультете.

Что же касается Литинститута, то пренебрегать этой версией не стоит, но вместо легендарной встречи с Евтушенкой и невстречи с ректором Серегиным я предложил бы другой, более глубинный, что ли, мифологический сюжет.

У Шукшина действительно была сокровенная мысль учиться в Литературном институте. Возможно, он что-то посылал на творческий конкурс весной 1954 года или раньше и получил отказ, но во двор Литинститута, если и захаживал уверенной или еще какой-то походкой, то вовсе не в 1954-м году, когда в этом уже не было смысла и он прекрасно все знал про творческий конкурс, а раньше. Это могло случиться еще до службы на флоте, например, в 1949-м, когда Василий Макарович жил близ Москвы в Щиброве и его тянуло к этому зданию любопытство, мечта, однако если опять позволить себе пофантазировать, то там, на этом дворе, он мог столкнуться с пожилым, изможденным человеком, живущим с женой и маленькой дочерью во флигеле, что слева от входа с бульвара. И если бы я писал роман или сценарий для фильма про Шукшина, то эту сцену обязательно включил бы. Именно так – двор Литинститута конца 40-х, студенты, а тогда в Лите учились Бондарев, Солоухин, Трифонов, Казаков, Коржавин – все они стоят во дворе, о чем-то с важностью говорят, ревниво друг на друга поглядывают, меряются талантом, первыми успехами, но тот худощавый, уже наполовину отрешенный, смертельно больной, похожий не на писателя, а на водопроводчика или дворника – его недаром потом в дворники записала молва - смотрит не на них, он смотрит поверх них, сквозь них на этого парня. И что-то должно здесь замкнуться, ток пробежать, потому что - вот он наследник «дворника», вот кто подхватит героев этого безнадежно больного туберкулезом человека с глубокими запавшими бесслезными глазами и напишет, что с ними станется, когда его самого скоро, уже очень скоро не будет…

Однако если гипотетическая встреча Василия Шукшина и Андрея Платонова весной или летом 1949 года в Литературном институте есть плод желанной фантазии пишущего эти строки, имеющей минимальный шанс оказаться правдой (но имеющей!), то с другим великим и, в отличие от Андрея Платоновича, признанным при жизни, а теперь несколько позабытым – Василий Макарович с большой долей вероятности действительно встретился. И не иначе как все тем же летом.

Земляки

Практически во всех историях про Шукшина можно найти упоминание о его случайном знакомстве со знаменитым советским кинорежиссером, уроженцем юга Сибири Иваном Александровичем Пырьевым (молва приделала ему кличку Упырьев), который однажды вечером поссорившись с женой, актрисой Мариной Ладыниной, вышел из дома на Котельнической набережной на улицу и столкнулся там с молодым земляком, не знавшим, где приклонить голову. В соответствии с этой легендой Пырьев позвал парня к себе, проговорил с ним всю ночь, излил душу и поведал, что есть такая профессия – кино снимать, но предупредил, как это трудно русскому человеку работать в кинематографе, евреи замучают – что для описываемого времени, когда еще не закончилась, хоть и шла на убыль борьба с безродными космополитами, звучало особенно злободневно. Земляк загорелся и решил, что тоже станет режиссером, а никакие евреи ему не страшны.

Писала об этом сюжете в своих мемуарах сестра Василия Макаровича Наталья, писал Юрий Никулин, писал Василий Белов, рассказывала в интервью актриса Лидия Александрова (Чащина), актер Юрий Никулин и сокурсники Шукшина режиссеры Александр Гордон и Валентин Виноградов. Последний вспоминал лаконичнее и красочнее всех: «Историю с поступлением во ВГИК мне Шукшин рассказывал лично: «Сидел я как-то на лавочке, вдруг ко мне подсел Пырьев. Слово за слово, Пырьев рассказал мне, кто он, жаловался на баб, мол, одни проблемы от них. Я с ним согласился. Потом спросил: «Хочу в искусство идти, куда бы мне поступить?» Пырьев предложил поступать во ВГИК, на режиссерский. Подготовившись, я пошел сдавать экзамены. Перед поступлением хорошо принял на душу для храбрости и - вперед!»

Однако главное, что сохранилось высказывание самого Шукшина в одном из его последних интервью.

«После войны я совсем мальчишкой ушел из села. (…) Исколесил всю страну и очутился в Москве. Помню, нужно было мне где-то переночевать, а денег не было. Пристроился я на скамейке на набережной. Вдруг около меня остановился какой-то человек, покурить, видно вышел. Познакомились. Оказалось – земляки. Он тоже из Сибири, с Оби. Узнав, что я с утра не ел, повел меня к себе. Допоздна мы с ним чаи гоняли и говорили, говорили…

Это был режиссер Иван Александрович Пырьев. Он мне рассказал о кино, о жизни. Что-то у него тогда не ладилось, вот и «выложился» перед незнакомым парнишкой. Когда мы встретились лет через десять, он меня и не узнал, а я этот разговорнавсегда запомнил. Потом служил во флоте, учительствовал на Алтае».

Была или не была встреча с Пырьевым? Никаких свидетельств со стороны о ней нет. Мог Шукшин ее придумать, а потом всем про нее рассказывать, причем всякий раз по-новому, а его родственники и приятели с удовольствием эту байку подхватывали, выдавая ее за перст судьбы или за смешной анекдот? Запросто. Это отменный этюд, хорошо расписанная сценка о случайной встрече маститого кинорежиссера и доверчивого простодушного провинциала. Прямо сейчас иди и разыгрывай ее. Или давай задание разыграть студентам. И все-таки складывается впечатление, что вот как раз это Василий Макарович и не выдумал. Может быть, все было совсем по-другому, может быть, он сам искал этой встречи, посмотрел, например, «Сказание о земле сибирской» или «Кубанских казаков» и захотелось земляка разыскать, как-то узнал, где тот живет, подкараулил или постучался в заветную дверь. А Пырьев, может, и в самом деле прогонять его не стал. И какая-то встреча состоялась. Возможно даже не одна. Косвенное подтверждение тому можно найти в словах Шукшина, которые приводит в своей книге Василий Белов, и хотя, как говорила Ахматова, прямая речь в воспоминаниях уголовно наказуема – здесь тот случай, когда можно поверить - слишком достоверно звучит.
«Пырьев тоже с бабой скандалил. Зверь баба, выгнала нас обоих, когда я по-сибирски затесался в квартиру. До сих пор стыдно…»

Это «по-сибирски затесался в квартиру» вряд ли можно, а тем более нужно было выдумывать. Ни Белову, ни Шукшину. Молодой Шукшин мог искать встречи с сильными мира сего, а тем более, ежели они земляки (землячество для Шукшина – непреложная ценность), это абсолютно вписывается в его творческую, жизненную стратегию, это как раз то, что он перенял, чему научился у умницы матери – находить и использовать нужных людей, другое дело, что, судя по всему, никакой прямой практической пользы знакомство с Пырьевым ему не принесло, хотя как знать, возможно, именно глядя на Пырьева, на его фильмы, на его успех, на его жизнь и красавицу-жену, он и захотел стать режиссером.

Принято считать, что встреча произошла в 1954 году, накануне экзаменов, об этом пишет в своих мемуарах сестра Шукшина Наталья, об этом говорится в примечаниях к восьмитомнику Шукшина, но едва ли с подобной датировкой можно согласиться. Встреча случилась раньше, о чем упоминал и сам Василий Макарович в своем интервью (до флота и до учительства на Алтае) – и по логике вещей, самое позднее и самое вероятное, когда она могла случиться – 1949 год, когда Шукшин работал в Щербинке и часто бывал в Москве. И если это так, то земляк великого Пырьева о ней не забыл, держал в голове все эти годы, думал, когда постигал военную специальность в Ломоносове, когда ходил в наряды, ловил счужие радиосигналы, смотрел фильм «Далеко от Москвы» и спорил с моряками Черноморского флота о соотношении романа и его экранизации, когда валялся в севастопольском госпитале с болью в животе, когда, совершая свой маленький подвиг, готовился к экзаменам на аттестат зрелости, когда превратился из ученика в директора и пил водку с молодыми парнями в школьных коридорах, когда ездил на комсомольские конференции, выступал с лекциями о международном положении на полевых станах и обдумывал свое дальнейшее житье, когда размышлял, как поступить ему со школой, с Марьей Шумской, и в нужный момент воспоминание выстрелило, сорвало его с места, направило его во ВГИК на режиссерский факультет, и в этом смысле не Михаил Ильич Ромм, а Иван Александрович Пырьев стал самым первым шукшинским искусителем, соблазнителем и проводником в долину змей, и это по его вине двинулся морячок к досаде Василия Белова скользким путем Эйзенштейна вместо того, чтобы сразу вступить на надежный каменистый шлях Шолохова.

Больше того, тот факт, что эта встреча произошла примерно в 1949-м, находит косвенное подтверждение в письме Шукшина к его троюродному брату Ивану Попову от 13 января 1959 года. В нем Шукшин пишет о том, что недавно прошла конференция кинематографистов, на которой обсуждался фильм «Два Федора» и в обсуждении принял участие Пырьев (которому фильм не понравился). Таким образом, вторая встреча Шукшина с Пырьевым действительно состоялась десять лет спустя после первой, как и рассказывал Василий Макарович в интервью, а Пырьев, конечно, не узнал в исполнителе главной роли двадцатилетнего алтайского паренька, которого когда-то хотел приютить к неудовольствию Марины Ладыниной, забывшей о том, что и сама она деревенская, родом из смоленской деревни Скотинино, хотя всю жизнь этого названия стеснялась – сюжет чисто шукшинский.

Алексей Варламов - доктор филологических наук, профессор МГУ, преподает русскую литературу начала XX века. Член жюри литературной премии «Ясная Поляна». В серии ЖЗЛ А. Варламов выпустил книги о М. Пришвине, А. Грине, А. Толстом, Г. Распутине, М. Булгакове, А. Платонове.