Неистовый роланд читать. Соколов В.Д

В самом конце столетия в серии «Русская классная библиотека под редакцией А. Н. Чудинова» вышла книжка, содержавшая перевод семнадцати песен поэмы с изложением содержания остальных . Редактор выбрал лучшие, с его точки зрения, песни в переводах Раича, Пушкина, Козлова, Зотова, Уварова (последние - с предварительной собственной редакцией, насколько можно понять из предисловия), а также впервые, кажется, публиковавшийся перевод С. Устрялова (октав 40–50 из IV песни) . Вот его образец (IV, 45–46):

…Меж тем догнал Рожер, но Иппогриф Не поддается, словно конь ретив. Рожер, его упрямством раздраженный, С Фронтона спрянув (своего коня), Вскочил на Иппогрифа, дерзновенный, И в шпоры принял, чтоб придать огня. Рванулся Иппогриф, но вдруг, взбешенный, Взвился на небо, полымем паля. Так вьется кречет, на погоню скорый, На стаю цаплей спущенный со своры.

В 1920-е годы к поэме Ариосто обратился Валерий Брюсов. Его перевод, как и переводы из «Неистового Роланда» Ю. Верховского и Д. Дмитриевского, впервые были опубликованы в «Хрестоматии по западноевропейской литературе» в 1937 г. . Пять октав (129–133) из XXIII песни, переведенные Брюсовым, как бы продолжают фрагмент Пушкина. (См. Дополнение). Ю. Верховский перевел четыре вступительные строфы октавами пятистопного ямба. Приведем начало поэмы:

Дам, рыцарей оружие, влюбленность И подвиги и доблесть я пою Времен, когда, презревши отдаленность, Стремили мавры за ладьей ладью На Францию; вела их разъяренность Владыки Аграманта, чтоб в бою Смять Карла императора и рьяно Отмстить ему за смерть отца - Трояна.

Д. Дмитриевский представил фрагмент «Руджиеро на острове Альцины» (октавы 57–100 из VI песни), переведенный тоже октавами пятистопного ямба. Рыцарь преодолевает сонмы чудовищ и входит в сад чародейки, где «толпою резвой» девы

Встречают Руджиеро милым смехом И манят в рай, к веселью и к утехам.

Уместно дать название такое. Сама Любовь здесь, верно, родилась. Тут пляски, ликование большое И в празднествах проходит каждый час. Ничто вовек не возмутит покоя, Не омрачит докучной думой глаз. Нужда и страх состались за порогом. Царит здесь Изобилье с полным рогом .

В советское время новый полный перевод поэмы Ариосто был задуман в издательстве «Academia»; пробные образцы представили известный поэт Сергей Городецкий и молодая переводчица А. И. Курошева, получившая известность в начале 1930-х годов переводами из Шекспира. Кандидатура Городецкого скоро отпала, и переведенный им отрывок остался в архиве издательства .

А. И. Курошева продолжала свой перевод; в 1937 г. переведенные отрывки обсуждались и были одобрены М. Л. Лозинским, А. К. Дживелеговым, А. А. Смирновым. В связи с ликвидацией издательства перевод не был закончен. «Избранные места» его с кратким пересказом остального текста были изданы в 1938 г. в сопровождении статьи А. А. Вишневского ««Неистовый Роланд» Ариосто и рыцарская поэзия итальянского Возрождения» . Перевод А. И. Курошевой очень точен, но (как это часто бывало у буквалистов 1930-х годов) тяжел и трудно читаем. На следующем этапе развития советского перевода «Неистовым Роландом» занялся Е. М. Солонович. Ему принадлежат переводы отрывков этой поэмы для «Библиотеки всемирной литературы». Это лучшее, чем располагает сейчас русский читатель для знакомства с Ариосто: перевод его точен, гибок и безукоризненно выдерживает строфику и интонацию подлинника

«Роланд, правитель Бретонской области вместе со многими другими погиб в этом сражении». Эта сухая строчка из средневековой хроники Экхарда о стычке арьергарда Карла Великого с племенами басков в Ронсевальском ущелье (778 г.) - все, что история знает о Роланде.


Карл Великий и Роланд

В течение следующих трех веков ни один летописец не упоминает о нем. Но избравшая его легенда бдит над ним среди ночи и молчания, и в утро битвы при Гастингсе (1066 год) песнь о Роланде, затянутая одним трувером и подхваченное хором всего нормандского войска Вильгельма Завоевателя, открывает рыцарству героя, который отныне должен стать его воплощением*.

* Древнейшая Оксфордская рукопись «Песни о Роланде» (фр. La Chanson de Roland) относится к XII веку. От исторической действительности в ней осталось немного: кратковременный и неудачный поход Карла превращён в семилетнюю победоносную войну, Роланд является не только лучшим рыцарем Карла, но и родным его племянником; баски обратились в традиционных врагов веры христианской — сарацин; их нападение в Ронсевальской долине объясняется изменой одного из вельмож Карла — Ганелона, личного врага Роланда. Падая в неравной борьбе, Роланд трубит в свой знаменитый рог; Карл Великий слышит его, поворачивает назад и мстит сарацинам, а по возвращении в Аахен предаёт казни изменника Ганелона.

С этого времени перед Роландом бледнеют тени короля Артура и Карла Великого. Он истребляет больше чудовищ, чем Геракл, больше сарацинов, чем Сид, он в одиночку ведет сражения с целыми армиями, которые длятся пять дней и пять ночей. Его лошадь Вельантиф разговаривает, как библейская ослица, звуки его рога срывают с петель ворота городов, а удары меча Дюрандаля раскалывают скалы. Само время останавливается, чтобы дать ему дорогу, и Крестовые походы смиренно входят в число его подвигов: Роланд берёт Константинополь до Бодуена Фландрского, а Иерусалим раньше Годфруа Буйонского.

"Дюрандаль" - меч Роланда в стене замка Рокамадур (Франция)

Следы Роланда обнаруживаются теперь по всей Европе и не только в ней. Италия полна его реликвиями, и Павия выдает за его копье гигантское весло, подвешенное к своду ее собора. На одной из скал Рейна высится построенный им замок Rolandseсk (Роландов угол). Венгрия помнит, как он пересекал ее степи, Англия видит его тень возле одного болота, его могучий образ выступает, как скала, из туманов исландских преданий. Турки показывают его меч, повешенный на воротах замка в Бруссе. И даже грузины воспевают его в своих песнях. Наконец, поэзия канонизирует Роланда, и Данте вправляет его душу в светящийся крест на самых горных вершинах Рая.

Статуя Роланда в Бремене, 1404 г.

Безвестный воин, к чьему имени хронист не прибавил даже эпитета, унаследовал геройство и подвиги целой эпохи. Пути мифотворчества поистине неисповедимы.

P.S. Девальвация мифа, конечно, неизбежна. В XV—XVI веках Роланд преображается в идеального любовника куртуазной литературы, переживающего всевозможные авантюры. В 1516 году выходит «Неистовый Роланд» Ариосто, рисующий страстную любовь Роланда к Анджелике, предпочитающей ему красавца мавра Медоро.

На заре Нового времени в произведениях о Роланде начинает явственно проступать ироническая трактовка сюжета, гротеск и бурлеск. Последнее звено в истории развития сказания — остро-пародийная поэма Аретино (1492—1556) «Орландино», в которой все герои старой эпопеи изображены хвастунами, трусами, обжорами и т. п.

Если с Рафаэлем мы подошли к границе эпохи Возрождения, то с поэмой Лудовико Ариосто «Неистовый Роланд» вновь вернемся к временам благородного рыцарства.

Автор сей поэмы жил в Ферраре – небольшом городе на севере Италии. Несмотря на то, что окружали эту местность сильные и воинственные города-государства - Милан, Венеция и Флоренция, - Феррара смогла создать у себя некий уголок спокойствия и, по мере возможности, практически не ввязывалась в междоусобные распри. Знать строила себе здесь величавые дворцы, устраивала пышные празднества и великолепные театрализованные представления. Литература предпочитала изъясняться сочным народным языком.

Род Ариосто был богатым и благородным. «Пока отец Ариосто граф Никколо был жив, его дети могли не тревожиться о хлебе насущном. Случалось, благородному графу приходилось заниматься весьма неблаговидными вещами. Однажды он согласился взять на себя организацию заговора, нашел наемных убийц, послал им оружие и яд. Дело страшное, но достаточно обыденной по тем временам.

Пришло время, и граф умер. С его смертью благосостояние его семейства пришлось создавать сызнова, фактически на пустом месте. С чем пришел Лудовико к этой новой и неведомой ему ответственности и какими возможностями он располагал? Во-первых, церковная карьера. Во-вторых, весьма доходное и довольно почетное занятие правом, будь то суд, нотариат и прочее в том же роде. Наконец, придворная служба. Мы видели на примере Никколо Ариосто, какого рода служба, случалось, требовалась феррарским герцогам.

Однако, ни в коем случае нельзя сказать, что все силы и средства герцогства уходили на то, чтобы выстоять, выжить и кого-нибудь убрать с пути. Культурой властители Феррары также не пренебрегали. Молодой Феррарский университет стал к концу ХУ века одним из самых знатных в Италии. Но меценатства ради меценатства не было, поэтов не изгоняли, но жалование им платили не за стихи, а за службу. Герцоги хотели иметь от искусства практическую пользу, а не эфемерную: поэтому архитекторов они ценили больше, чем поэтов.

Лудовико не преминул пойти учиться в университет. Сначала он посещал факультет правоведения, потом перешел на факультет искусств. Одновременно пробовал свои силы как актер, выступающий в герцогской труппе. Легче всего его бы устроило место штатного герцогского стихотворца, но штатом оно предусмотрено не было, да и, по совести говоря, Лудовико в то время с его десятком-другим латинских стихотворений вряд ли мог и претендовать на него.

Вскоре, однако, образовалась возможность если не полностью достичь желаемого, то, во всяком случае, обеспечить приличные и покойные условия существования, не связывая себя тяготами и риском ответственных магистратур. В 1503 году он поступил на службу к епископу. Сия служба обещала быть не слишком обременительной, не удаляла от любимой Феррары, оставляла простор для досуга и, главное, в перспективе могла превратиться в службу придворного поэта.

Все это, правда, оказалось на деле из разряда тщетных надежд – воздушным замком, который при строительстве потерял все свои опоры. Епископ был прижимист и требователен. Кроме того, возникла крайняя необходимость как-то определиться с отношением к духовному сану, но становиться священником Ариосто не хотел. Со временем Лудовико, обретя тонзуру, не сменил светского костюма и стал именоваться «Кардинала Ипполито слуга и сотрапезник».

Раз и навсегда определенных обязанностей он не имел: сотрапезник должен сопровождать патрона в походах и поездках, бывал и просто на посылках и вообще всегда должен был находиться под рукой. Вознаграждение состояло из стола для него самого и его слуги и жалования, которое большей частью выдавалось натурой - провизией и мануфактурой. В целом для молодого и одинокого человека не плохо, но для главы семейства, для опекуна братьев и сестер – довольно скудный источник благосостояния.

То было суетное время постоянных переездов, бешеных скачек через всю Италию, время тяжкой ответственности и нешуточного риска. «Из поэта он сделал меня наездником», - жаловался Ариосто в одной из своих сатир.

Однако «наезднику» удается в перерывах между исполнением служебных обязанностей создать свою знаменитую рыцарскую поэму «Неистовый Роланд», при этом быть не только драматургом, но и выдающимся театральным организатором, постановщиком и режиссером.

У Лудовико со временем определилась двойственная репутация и двойственный образ – легендарный и антилегендарный. Легенда изображает его чудаком и мечтателем, человеком, отрешенным как от будничных забот, так и от честолюбивых стремлений, довольствовавшимся малым, плохо приспособленным к борьбе страстей, амбиций, политических и меркантильных интересов, с головой ушедшим в далекие от действительности поэтические миражи. Недостатка в забавных анекдотах, демонстрирующих его рассеянность и отсутствие житейской сноровки, не было уже в ближайших к нему поколениях.

Рассказывали, например, что как-то он вышел прогуляться перед завтраком, и вдруг в голову ему пришла удачная строка, за ней другая, - очнулся он от поэтических грез только вечером, на центральной площади Феррары, где увидел себя в шлепанцах и домашнем костюме. Или, приняв каперсы за любовно пестуемые всходы, обрел в итоге бурную поросль бузины.

А вот пример относительной его практичности.

Утомленный сорокалетний Ариосто, включенный в свиту кардинала, должен был выехать на два года в Венгрию. От этой поездки он решительно отказался и причины отказа изложил в своей сатире. Причины же были следующие: врачи считают, что перемена климата мучительно скажется на его здоровье; сам он убедился, что суровые зимы для него непереносимы; крепкие венгерские вина для него хуже отравы; кушанья, приправленные перцем, тяжелы для желудка, а заводить отдельный стол ему не по карману; и, наконец, у него на руках немощный брат, сестра, которую нужно выдать замуж, и мать, нуждающаяся в сыновней опеке.

Как можно было бы расценить отказ Лудовико? Как вопиющее пренебрежение собственными интересами, даже как прямую глупость или, с поправкой на поэтическую натуру, именно как чудаковатость. Но поведение Ариосто можно интерпретировать совершенно иначе. В политическом свете того времени в Ферраре существовало фактическое разделение власти между двумя братьями д Эсте, герцогом и кардиналом. В таком свете отъезд кардинала выглядел признанием поражения, отказ Ариосто его сопровождать – мужественным выбором в пользу политического единства Феррары. Такая интерпретация предполагает тот образ поэта, который был назван антилегендарным. Это образ дипломата высокого полета, способного рассчитать конъюнктуру на много ходов вперед и проникнуть в тайные пружины политических решений.

Истина, видимо, как ей и свойственно, лежит посередине. Чудаком Ариосто, разумеется, не был. Такой человек не вытянул бы на плечах огромную семью и не посылался бы раз за разом «смирять, - как он сам сказал в сатире – великий гнев Второго Юлия».

Примерно полгода после разрыва с кардиналом Лудовико оставался не у дел. За это время Ариосто вместо причитающихся ему 82 маркезанских лир получил 5 лир 12 сольдов – стоимость годового припаса соли. Весьма и весьма ощутимая разница. А ведь на нем висели еще платежи за отпечатанного «Неистового Роланда». Оказавшись на грани банкротства, Лудовико попросил у герцога «кормления». Ему предложили Гарфаньяну. Это было ненамного лучше Венгрии. За три года его пребывания в должности губернатора спокойных минут было немного.

Что он мог сделать с дюжиной арбалетчиков против многочисленных, прекрасно вооруженных, прекрасно осведомленных о каждом шаге губернатора бандитов, которые опирались на тайную и явную поддержку своих разбросанных по всей провинции кланов и чувствовали себя дома, на своей земле, откуда их можно было вырвать только с корнями. Все карательные операции, задуманные губернатором Ариосто, оканчивались ничем.

Надо сказать, в жизни Лудовико случилось два самых больших разочарования. Первое его постигло в 1513 году, в Риме, куда он бросился сломя голову, как только узнал, что папой стал Джованни Медичи – давний близкий друг и благожелатель. Поездку Лудовико предпринял на собственный страх и риск, не имея официальных полномочий, и с целью явно не бескорыстной. Его ближайшие друзья получили должности при дворе с годовым доходом до 3000 дукатов. Может быть, Ариосто и не метил так высоко, и не желал хлопотливых должностей, может быть, его устроил бы знак внимание менее блестящий, но хоть сколько-нибудь материально ощутимый, но папа лишь поцеловал его в обе щеки и этим ограничился.

Второй удар связан с поэмой и приемом, ей оказанной. Дар поэта оказался неоцененным. Кардинал Ипполито, безмерно возвеличенный в поэме, с равнодушием принял преподнесенный ему первопечатный экземпляр. Надо сказать, что кардинал получил очень порядочное образование – восьми лет уже читал Вергилия в оригинале - - и знал цену культуре. Но в Ариосто он нового Вергилия не увидел. И в таком отношении к поэме он был далеко не одинок. Славу Ариосто узнал только в конце жизни.

Но сам Ариосто себе цену знал, и разочарование его было глубоким: пропало даром более чем десятилетнее служение, венцом которого должна была стать поэма. Патрон поставил его на место, а Ариосто это место давно не было в пору. «Я слишком велик ростом, чтобы стягивать с хозяина сапоги», - напишет поэт.

Прошло еще около десяти лет, Ариосто вернулся из Гарфаньяны. Дела его поправились. Жизнь дарила ему моменты волнующие, романтические, тяжелые, великие, но сам поэт, промолчавший о своей любви, обронивший два-три глухих слова о своем предстоянии великим мира сего, словно сдерживает будущего биографа, говоря: «Не это главное. Главное в том, что, создавая свою поэму, я стремился украсить ее строки изяществами художеств.

В «Неистовом Роланде» Ариосто нисходит от прадедов к прародителям, от далекого, но исторического времени к временам легенд, от факта к вымыслу. Идеей написания «Неистового Роланда» послужила поэма Маттео Боярдо «Влюбленный Роланд». Одновременно Лудовико небывалым образом расширяет охват современности, подлежащий прославлению. Среди образов современности есть и образы войны и раздора, образы зла, но их многократно перекрывают образы славы и рыцарского благородства.

Поэма рождает у читателя два одинаково сильных и вполне противоположных впечатления. С одной стороны мир поэмы – это мир свободы, по всей видимости, абсолютной. Свободен, прежде всего, герой: он взлетает в небо, спускается в ад, ему подвластно все широко распахнутое пространство земли. Ведут его в бесконечном его странствии свободно избранные цели и свободно воспылавшие страсти: совершая свой выбор, вступая на свой вольный маршрут, он без колебаний отбрасывает все, что привязывает его раз и навсегда к данной роли, к постоянному месту, к неподвижному образу. Его не могут остановить ни внушения разума, ни голос здравого смысла, ни приказ, ни препятствия свыше сил человеческих. Ничто не может перед ним устоять.

Есть, однако и другая сторона. Его свобода – это свобода безумца.

Все попытки выделить в этом ребусе с сотнями действующих лиц, с десятками сюжетных сцеплений, обрывов, расхождений и разветвлений какой-то магистральный сюжет, какую-то одну повествовательную закономерность, хоть в какой-то степени независимую от воли и произвола автора - все эти попытки успеха не имеют. Автор сам говорит: «Тку я большую ткань, в ней надобно много нитей». Вместе с тем поэма не кажется чем-то хаотичным, разбросанным – читатель отходит от нее с чувством приобщения а некоему строгому и стройному порядку. Сформулировать принцип этого порядка не так уж сложно, и слово для него найдено уже давно. «Единство в разнообразии». (М. Андреев)

Вступление к поэме звучит так: «Пою прекрасный пол и Рыцарей, пою любовь, воинские подвиги и храбрость Героев того времени, когда Сарацины перешли из Африки в Европу, опустошили Францию. Я буду повествовать также о Роланде, о тех его подвигах, которые нигде и ни кем еще не описаны. Покажу, каким образом любовь учинила неистовым сего славного и мудрого Французского Рыцаря; - любовь, которая и меня привела почти в такое точно состояние, и каждый день почитает себе утехою расслаблять оставшийся во мне рассудок».

Кто даст крылья моему стиху
Возлететь до моего высокого замысла?
Ныне должен вспыхнуть огонь в груди моей.
Пою дам и рыцарей, пою брани и любовь,
И придворное вежество, и отважные подвиги.
Я поведаю о Роланде
Сказ, не сказанный ни в повести, ни в песне:
Как герой, столь славный своей мудростью,
Неистов стал от любви, -
Если только та, от которой
У меня самого заступает ум за разум,
Мне оставит сил довести обещанное до края.

Имя прекрасной возлюбленной Роланда Анжелика. Король Карл отобрал ее у него, памятуя свежую распрю между ним и рыцарем Ринальдо, у которого любовное желание к дивной красавице жгло душу нестерпимым огнем.

Итак, Карл, противясь раздору,
Лучшим двум грозившему сподвижникам,
Отдал деву, бывшую тому причиною,
Под охрану седому баварскому Наиму,
Посуливши ее руку в награду
Тому из двоих, кто в решительном бою
Больше умертвит неверных
И знатнейшим подвигом прославит свой меч.

Но не так сбылось, как желалось… Поражение потерпело крещеное баварское воинство против черных мавров, пленен был князь Наима, посему обезлюдел княжеский шатер. Анжелика, не желая стать добычею победившего, вскочила в седло и пустилась прочь, упреждая побегом поражение. Лишь въехала она на своем коне в лес, как повстречался ей пеший рыцарь.

Вкованный в доспехи, в шеломе над челом,
С мечом при бедре, со щитом в руке,
Несся он по лесу легче и быстрей
Чем бегун, налегке соревнуясь за красный плащ.
Ах, ни самая робкая пастушка
Не отдернет так ногу перед едкой змеей,
Как рванула поводья Анжелика
Прочь от приближающегося пешего!

А пешим тем был никто иной как рыцарь Ринальд – удалой паладин, у которого скакун его вырвался из крепких рук.

Тут красавица устремилась прочь,
Тут красавица мчит стремглав
Меж частых стволов, меж редких стволов,
Не разбирая доброго пути:
Бледная, трепещущая, вне себя,
Вверясь скакуну,
И кружит она круги по дикому лесу,
Темному и страшному, безлюдному и дикому.
Внезапный страх гонит ее на окольные тропы,
И всякая тень на всхолмье и во вздолье
Мнится Ринальдом, мчащимся по пятам.
Так козочка, так юная лань
Видит сквозь зелень родной рощи,
Как милую ее мать
Лютый барс, смяв, рвет,
Вгрызшись в горло, в грудь и в бок,
И летит она из сени в сень
Трепеща тревогой и страхом,
И хищной пастью
Видится ей каждый куст.
Опомнилась Анжелика в ласковой дубраве,
Шелестящей под веющим эфиром,
А вокруг журчали два ручья,
Обновляя и лелея мураву,
Неспешными струйками меж круглых камешков
Сладкие разливая созвучья.
Здесь-то, полагая себя
В безопасной дали от Ринальда,
Рассудила она отдохнуть
От томящего пути и палящего лета.
Видит она рядом кипу шиповника
В цветущих ветвях и румяных розах
Над зеркалом чистой влаги,
Тенистыми дубравами укрытую от полдня
В глубине своей вместившую
Прохладный приют меж густых теней, -
Так свились там ветки и листья,
Что не мог проникнуть ни луч, ни взгляд.
Нежные травы
Там сплелись в ложе, маня вздохнуть.

И только что захотелось утомленной Анжелике отдохнуть, вздремнуть, как услыхала она вдали топот копыт и вскоре увидела могучего рыцаря. Испугалась. Вздрогнула. – Друг это или враг?

А рыцарь спускается к берегу,
На ладонь опускает голову,
В тяжкой думе недвижный, как каменная скала.
А потом голосом, перехваченным вздохами,
Томные изливает он сетования,
От которых дрогнул бы камень и смягчился тигр.
Щеки его были, как два ручья, Грудь – как Этна.
«Ах, жестокая дума, лед и пламень моей души, -
Так сказал он, - ты грызешь меня и точишь!
Что мне делать? Пришел я слишком поздно,
А другой доспешил уже до плода.
Девушка подобна розе –
В саду, на родной ветке,
В беспечном уединенье,
Безопасна от пастуха и стада.
Но едва сорвется
С зеленого стебля материнской ветки –
И красу, и прелесть, и славу перед людьми и богом –
Все она теряет.
Девушка, отдавши другому
Тот цветок, что лучше цвета и жизни, -
Уже ничто для иных сердец, о ней пылавших.
Ах, судьбина немилостивая и злая:
Другим – торжество, а мне – изнеможье?
Мне ль она не милее всех,
Мне ль с ней расстаться, как с душою?
Лучше пусть иссякнет моя жизнь,
Если я не в праве любить прекрасную!»

Признала рыцаря Анжелика. То стенал над рекою Сакрипант – царь Черкесский, труженик страсти, и он был в сонме влюбленных в прекрасную деву Анжелику. И порешила дева увидеть в нем своего провожатого. И стоит ли ее судить в этом, потому как

Лишь упрямец не закричит о помощи,
А, упустив случай, где найти ей защитника надежнее?
Обманную выдумку сплетает она в уме –
Лишь столько внушить ему надежды,
Чтобы нынче он послужил ей,
А там вновь она станет горда и тверда.

И вот явилась она из чащи кустов словно Диана и сказала: «Мир тебе!»

Никогда так изумленно и радостно
Мать на сына не вскидывала глаз,
Оплакав его, как мертвого,
При вести, что не вернулся он с полком, -
Как изумленно, как радостно
Взвидел растерявшийся сарацин
Царский ее вид, нежную ее повадку
И поистине ангельское лицо.
А она обвивает ему шею,
Поведывает о том, как хранил ее Роланд
От гибели, от бессчастья и бесчестья,
И о том, что девический ее цвет
Так же свеж, как и в первый день рождения.
Сакрипант ей поверил:
В горькой доле чего ищешь, тому и веришь.

Про себя же поразмыслил:

«Я сорву эту утреннюю розу,
Чтобы от времени она не увяла –
Ибо знаю, что для женщины нет
Ничего иного желанней и слаще,
Даже ежели на ее лице ужас, и боль, и слезы:
Ни отпор, ни притворный гнев
Не помеха моему замыслу и делу».

Уже готов был рыцарь Сакрипант к страстному подступу невинной девы, как из леса показался гордый всадник в белоснежном плаще, а на гребне шлема его – белый султан. Схватились они.

Ни львы, ни буйволы так
Не бросаются сшибиться и сцепиться,
Как эти рыцари в бешеном напоре.

Победил Сакрипант-язычник, конь рыцаря в белом плаще ускакал вдаль, а бедный рыцарь

Как пахарь, оглушенный молнией
Встает с борозды, куда его бросило
Рядом с его мертвыми волами,
И глядит на сосну, уже без гордой вершины,
Которой он так любовался издали.
Он стенает, он стонет, сгорая стыдом –
Не случалось ему так ни прежде, ни после!
Мало, что он упал, -
Из-под тяжести вызволила его дама.

Тут подъезжает к нему гонец и говорит:

«Знай, выбила тебя из седла
Доблестная рука прекрасной дамы,
Громка ее удаль, громче того красота,
Имя ее знаменито: это Брадаманта
Подсекла завоеванную тобой славу».

Да, то была подоспевшая Брадаманта – сестра Ринальда. В ярком пожаре стыда пылает лицо рыцаря в белом плаще. И тут выходит навстречу им исполин в гулких латах. В гневном омерзении узнает Анжелика самого Ринальда.

Больше жизни он ее любит и желает,
А она от него прочь, как журавль от сокола.
Прежде он невзлюбил, она любила –
Ныне же они обменялись участью.
Прежде она его любуясь любила,
Он же ей отвечал черной ненавистью.
А виною тому были два источника,
Источавшие влагу, по-разному волшебную:
Один льет в душу любовное желание,
А кто пьет из другого – избывает страсть,
И прежний его жар обращается в лед.
Ринальд пил из одного, и гнетет его любовь,
Анжелика из другого, и гонит ее ненависть.
Ах, неправедный Амор, почему
Так часто не смыкаются наши желанья?
Почему, вероломный, тебе любо,
Видеть несогласие меж сердец?

Схлестнулись в битве Ринальд и Сакрипант.

Как зубастые два пса
Из-за зависти или ной вражды
Сходятся. Скрежеща
И кося глазами, как красные угли,
Чтоб с хриплым рыком и шерстью дыбом
Вонзить друг в друга яростные клыки,
Тут Сакрипант вон из седла и вверх кувыркою.

Кость руки Сакрипанта разлетается, как льдинка. Боязливая красавица Анжелика видит себя беззащитной перед ненавистным Ринальдом, вскакивает на коня и гонит его трудной тропой в гущу леса. В лесной лощине встречает она отшельника, богомольного и кроткого, с длинною бородой.

Исхудалый годами поста,
Медленно он ехал на ослике,
И, казалось, душа в его лице
Являла уединенную ясность.
Но перед нежным обликом
Девушки, представшей на его пути,
Хоть давно увядший и немощный,
Дрогнул он любовным состраданием.

И стал он волхвовать, и достал из сумы книгу волшебную, в которой прочел будущее Анжелики. Понесся старец в лес, где все еще сражались безумные рыцари, и сказал им, что граф Роланд без боя получил красавицу и ныне мчит в Париж вместе с нею, тешась и смеясь над враждующими рыцарями.

Видели бы вы, как смешались омраченные поединщики,
Как корили они себя: где глаза их и ум,
Что они вдались в обман сопернику?
Но вот храбрый Ринальд шагает к коню,
Дышит жаром и бешена его клятва:
Если только настигнет он Роланда –
Вырвет сердце у него из груди.
Ринальд шпорит коня к Парижу,
Жгут его гнев и страсть,
И не то, что конь, а и ветер ему кажется медленным.

Тем временем Брадаманта бросилась на поиски своего милого Руджьера, о котором прослышала, что находится он в заточении. Она же желала спасти его из колдовских стен или же разделить с ним тоскливую неволю его. Но сама попала в злые руки. Пообещал ей некий рыцарь помощь, однако обманул, скинул в пещеру с приговором: «О, как жаль, что с тобою не весь твой род!»

То была пещера великого Мерлина и встретила ее там волшебница Мелисса. Она промолвила:

«Благородная Брадаманта,
Не без божьей воли ты здесь!
Мне давно тебя предвестил
Прорицательный дух Мерлина,
Молвив, что нечаянным путем
Ты придешь ко святым его останкам
И осталась я здесь тебе открыть
Что судили тебе небеса.

И радостная небывалому пошла Брадаманта к гробнице, сокрывавшей прах и дух великого Мерлина, и услышала там пророчество, что станут они с Руджьером великими родоначальниками рода великого, что раскинется между Индом, Тагом, Нилом и Дунаем, от южного полюса до медвежьих звезд.

Тут сказал дух великого Мерлина:

Чтимыми явятся в потомках ваших
Вожди, князья, государи.
Смело шествуй своею стезей!
Нет в мире сил пошатнуть твой замысел.

Но надо еще Брадаманте вызволить Руджьера из его каменной темницы, разрушить волшебные чары. Вдруг видит она пролетающего в небе Атланта.

Он, словно затменье или комета
В вышине – диво, сразу и не поверишь:
Мчится по воздуху крылатый конь,
И в латах на нем – ездок.
Раскинуты крылья, переливаются перья,
Меж ними – всадник, прямой в седле,
Весь в железе, светлом и блестящем,
И правит путь прямо на закат.
Это был всемогущий колдун,
Который изнурял в темнице дам и рыцарей.

Но если забрать у него чудодейственное кольцо, придет конец и колдуну и замку его. Вступает в бой с колдуном Атлантом воительница Брадаманте и побеждает его.

И теперь он лежит перед победительницей,
Беззащитный, и не диво, ибо не ровня –
Он старик. И она, могучая.
Она вскидывает победную руку –
Отсечь сраженную голову;
Но глядит ему в лицо и отводит удар,
Гнушаясь недостойным отомщением.
Она видит: перед ней в последней беде –
Чтимый старец с печальным ликом,
Лоб в морщинах, седые кудри,
И ему лет семьдесят или близ того.

Говорит старый чародей о любимце своем Руджьере:

«Ах, не по недоброму умыслу
Взнес я замок на высь утеса, -
И не из корысти стал я хищником,
А подвигла меня любовь уберечь от рокового пути
Славного рыцаря, обреченного от звезд
Стать крещеным и пасть от измены.
Свет не видел меж севером и югом
Такого удальца, такого красавца.
Я, Атлант, с пелен его вскармливал и вспаивал.
Чудный замок я воздвиг лишь на то,
Чтоб замкнуть в безопасном Руджьера.

Однако пришло время освободить Руджьера и других пленников из замка.

Подымает Атлант с порога камень,
Весь в странных чертах и тайных знаках,
А под ним сосуды, имя им – урны,
Из них шел дым, а под ними огонь.
Вдребезги дробит их колдун – и вмиг
Кругом пустыня, безлюдье, глушь,
Ни стен, ни башен,
Словно замка на скале и не бывало.
Исчез волшебник, как дрозд из сетки,
А замка – нет, узники его – на воле.
Дамы и паладины из хором очутились в чистом поле,
И вздохнул не один,
Что на воле уж нет того довольства.
И видит прекрасная Брадаманта
Желанного своего Руджьера,
И он ее узнает и идет к ней с приветливым ликованием,
Ибо любит ее Руджьер
Больше света, больше сердца, больше жизни.
Видит он в ней
Единственную свою избавительницу,
И таким он полон ликованием,
Что никто его на свете не блаженней.

Вдвоем со своей красавицей Брадамантой спускаются они в дол. И крылатый конь – гиппогриф следует за ними. Руджьер вскакивает на него, на ветробежца, гиппогриф взмывает ввысь соколом. Брадаманта одна остается.

А устроил это коварство седой Атлант,
Неустанный в любящем желании
Уберечь Руджьера от грозящей беды –
Вымчать героя из Европы.
Другу вслед смотрит Брадаманта,
Ведет она взглядом, пока хватает взгляда,
А когда он исчезает из вида,
Все летит за ним ее душа.
Вздохи, стоны и слезы
Изливаются без конца и без отдыха.
Между тем крылатый летит без удержу,
Руджьер видит под собою горы,
Но в такой дали, что не может разглядеть,
Где там ровно, а где отвесно.
Так он высоко, что взглянуть с земли –
И увидишь в небе лишь точку,
И скользит легко, как смоленая ладья,
Вслед которой попутный ветер.

Меж тем Ринальд вступает в Шотландию, в которой королеву Гриневеру объявили неверной своему королю Артуру и потребовали ее казни. Не по-доброму рассудила судьба ее. Ринальд защитил королеву. Он сказал:

«Не хочу сказать, что она неповинна, -
Я в том несведущ и боюсь солгать;
А скажу одно: по такому делу не за что ее казнить;
Кто писал такие лютые законы.
Отменить бы вам их за несправедливость,
А издать бы новые, получше.
Истинно говорю: нечестив закон
И для дам очевиднейше обиден».

Тем временем Руджьер на крылатом коне далеко летит, сердце в нем трепещет, как лист на ветру, далеко позади осталась Европа. И вот прилетает он на остров феи Альцины.

Во всем своем полете
Ничего Руджьер не видал краше и милей;
Облети он весь свет,
Нигде бы не нашел приюта сладостней,
Чем остров, куда, кружа, опустился его летун:
Привольные дубравы, где дышат
Лавры, пальмы, ласковые мирты,
Кедры, померанцы, чьи цветы и плоды
Все прекрасны и все по-разному
Лиственными ветвями сплетали сень
От полуденного летнего зноя,
А в ветвях с бестревожным пением
Перепархивали соловьи.
Меж белых лилий и алых роз
Вечно свежих под лелеющим эфиром,
Безмятежные виднелись зайцы и кролики,
Горделивые высились олени
И щипали или жевали травку,
Не боясь ни стрел, ни сетей,
И с луга на луг быстрые и проворные скакали лани.
Истинно мнилось, это рай, где сама рождена Любовь:
Здесь только игры, здесь только пляски,
И каждый час здесь праздничный час.
Ни надолго, ни на недолго
Здесь седая забота не живет в душе,
Здесь нет места бедности и скудости,
Здесь царит Изобилие с полным рогом.
Здесь, где ясно и весело,
Словно вечно смеется милый апрель,
Юные цветут королевы и дамы.
Иные у фонтана ласкательно и сладко
Поют; иные в тени холмов и рощ
Пляшут, играют и красиво резвятся;
А иные в стороне верному наперснику
Изливают любовную свою тоску.
По вершинам сосен и лавров,
Стройных буков и мохнатых елей
Весело порхали малютки-амуры:
Те – ликуя о потешных победах,
Те – готовя стрелы для новых сердец,
Эти – расставляя тенета,
Кто в ручье студил каленые острия,
Кто оттачивал на твердом камне.
А дворец не тем был прекрасен,
Что над всеми сиял великолепьем,
А что жил в нем люд,
Несравненный изяществом и прелестью.
Но прекраснее всех была Альцина,
Как пресветлое солнце меж светил.
Так она была сложена,
Как усерднейшему не вымыслить художнику.
Кудри длинные, золотые, завитые –
Само золото не светлей и не ярче.
По нежным ее ланитам
Слились цветом лилии и розы.
А под черными, под тонкими выгибами –
Два черных ока, два светлых солнца
Милостивых взоров, но бережных на взоры:
Вокруг нее витает веселый Эрот.
Этими он взорами набивает колчан,
Этими он взорами прилучает сердца.
Из уст ее излетают речи,
Умягчающие жесточайшие души,
Родятся улыбки,
Обращающие юдоль в эдем.

Но услышал Руджьер от мирта, прежде бывшего юношей влюбленным, как коварна и зла фея Альцина, узнал, что на этом острове всех своих любовников она превращает в деревья. Здесь же, на острове пришлось Руджьеру сразиться с самыми разными чудовищами.

В мире невиданно удивительней гурьбы,
Лиц уродливей, тел чудовищней!
Одни - по шею совсем как люди,
А головами – то кошки, то мартышки;
Иной бьет оземь копытом козьим,
Иные – как кентавры, легки и ловки;
Там бесстыдные юнцы, тут бессмысленные старцы,
То голые, то в шкурах невиданных зверей.

Но как только появлялась фея, Руджьер забывал о всех ужасах, проводил в кругу ее друзей веселое время.

Где над знатным пиром цитры, лиры, арфы
Звоном зыбили воздух
В сладком согласье и в звучном созвучье;
А иные пели о любовной сладости и страсти,
А иные стихами изъясняли милые образы.
А как стал конец тому застолью, -
Сели в круг для милой игры:
Каждый каждому на ушко нашептывал любовные тайности,
Это ли не случай влюбленным
Без помехи открыть свою любовь?
И последнее меж ними было слово –
Провести эту ночь в одной постели.

По самые очи погрузился Руджьер в море нег и услад с прелестной феей Альциной.

Не так плотно плющ оплетается вокруг своего деревца,
Как сплелись наши двое любовников,
Друг у друга впивая с губ
Вздохи, слаще которых нет в посевах
На индийском и савском ароматном берегу.
Ни одна отрада их не минет –
Все сошлось в чертоге любви.
По два, по три раза на день
Переменяют платья для веселых забот:
Повседневно – пир, повсечасно – праздник,
Борьба, турнир, театр, купанье, пляска;
А подчас под навесом у фонтана
Читают они про странную любовь.
Или по светлым холмам и темным долам
Гонят они пугливых зайцев,
Или шумом вспугивают фазанов
Чуткими псами по кустарникам и жнивью,
Или на дроздов в пахучем можжевельнике
Ставят клейкие прутья и хваткие силки,
Или сетью, или обманчивым силком
Беспокоят затишья рыбных заводей.

В то время, как Руждьер витает в неге любви и беззаботности, бедная Брадаманта разыскивала его повсюду.

Много дней она бродит в тщетном поиске
По тенистым лесам и выжженным полям,
Городам и слободам холмам и долинам,
Но нигде не знали о милом ее друге –
Слишком он был далеко.
Сто раз на день она о нем пытает, а ответа нет.
Где искать меж небом и землей,
Бродит бедная одна,
И лишь вздохи, слезы, пени ей попутчиками.

Тут и решила Брадаманта снова отправиться к пещере, в которой покоились мощи великого Мерлина. Волшебница, милая и добрая кудесница Мелисса осталась неослабной в своем попечении поддержать славную деву в это трудное для нее время. Узнает Брадаманта, на каком острове в сладчайшем плену пребывает ее возлюбленный и мчится туда. Во всем помогает ей Мелисса.

И вот здесь Мелисса чудесно меняет облик:
На пядь прибавляет росту,
Каждым членом становится крупней,
Храня склад и меру,
И теперь у нее вид чародея, вскормившего Руджьера, -
Долгая борода одевает подбородок,
И морщинами ложиться кожа на лбу.
И лицом, и голосом, и повадкою
Так она переменяет образец,
Что мнится, это прямой Атлант.

Нашла своего возлюбленного горестная дева дышащим негой и праздностью, в одеждах, вышитых рукою феи Альцины. Предстала перед ним в облике Атланта кудесница Мелисса и сказала его голосом:

«Это ли тот плод, для которого проливал я пот?
Мозговиною медведей и львов
Вскармливал я тебя с малолетства,
По пещерам и дремучим ущельям
Я учил тебя удушать драконов,
Вырывать когти тиграм и барсам,
Выворачивать клыки кабанам, -
Лишь затем ли, чтоб ты стал с такой наукой
Аттисом или Адонисом при Альцене?
А твоя царица – что она сделала
Больше чем любая из блудниц?
Со сколькими делила она ложе,
А были ль они счастливы – знаешь сам.

И Мелисса в образе Атланта подает Руджьеру волшебный перстень.

И тут же обрел богатырь себя,
И такое встало в нем гнушение,
Что хоть в землю бы провалиться
И не видеть никого из-под тысячи локтей.

Тут Мелисса сбросила с себя облик Атланта и предстала перед Руджьером в своем настоящем обличье. Настоящее обличье увидел одурманенный рыцарь и тогда, когда взглянул своим освободившимся от чар оком на фею Альцину и увидел, что

Вся краса ее – заемная, не своя от косы до пят,
И все сладкое с нее схлынуло, а в осадке – дрянь.
Как малыш припрячет спелый плод,
А потом забудет, куда,
А потом через много дней
Набредет случайно на припрятанный,
И дивится, что он не такой, как был,
А насквозь гнилой и вонючий,
И гнушается прежним милым лакомством,
Брезгует, кривится и швыряет прочь, -
Так Руджьер, когда велела ему Мелисса обратиться к своей фее
С тем перстнем на персте,
Над которым немощны все заклятья, -
Вдруг видит перед собой вместо давнишней своей красавицы
Урода из уродов, такую старуху, что мерзей не выдумать,
Черный яд вздувает ей сердце и рисуется на мерзком челе.

Тайком от феи Альцины вывела кудесница Мелисса околдованного рыцаря из сладостного мира старой распутницы. Тут бросилась Альцина вдогонку за рыцарем и так спешила, что оставила в тоске по любовнику свой город без надежной охраны. Мелисса воспользовалась этой оплошностью, оживила всех пленников и вернула им их прежний лик. Радостные, они отправились по домам. Продлилась их жизнь, и у каждого сложится по своему, по своему и любовные истории сочинилися.

Говорил и говорить буду:
Кто попался в достойную сеть любви –
То хоть будь его дама уклончива,
Хоть вовсе к нему холодна,
Хоть минуй его всякая награда
За потрату времени и труда,
Хоть он вымучься, хоть умри, а не плачь:
Его сердце – на возвышенном жертвеннике.
Но пусть плачет тот,
Кто стал раб пустых очей и витых кудрей,
За которыми – коварное сердце,
А в нем мало света и много мути.
Рвется бедный прочь, и, как раненый олень,
Где ни мечется, а стрела все в ране:
И сам себе в стыд, и страсть ему в стыд,
Не сказать в недуге и не выздороветь.
Но, государь мой,
Я, как знатный игрец на ладных струнах,
Должен нового искать вновь и вновь
То высокого, то низкого звона, -
И пока я говорил о Ринальде,
Мне припомнилась милая Анжелика:
Как она от него пустилась в бегство
И в том бегстве повстречала отшельника.
Вот о ней теперь и продолжу.
Редкая ее красота
Разогрела в нем охладелую кровь.
Ходит и видит он, что мало ей до него дела,
И быть ей с ним не в охоту.
Вызывает он демонов целый легион,
Выбирает одного, говорит ему, какая в нем надоба,
И велит ему залезть в нутро скакуну,
Вместе с дамой унесшему отшельниково сердце.
И вот в коня Анжелики вселяется бес,
Она же, ничего не ведая,
Долго ли, коротко ли, скачет день за днем,
А в коне ее бес, как огонь под пеплом,
Ждущий вспыхнуть пожаром,
И его не унять, и от него не уйти.

И унес ее этот взбесившийся конь на необитаемый берег.

Там она стояла, обеспамятев,
А потом – речи в взрыд и очи в плач:
«Ах, судьбина, тебе ли меня домучивать,
Мною уж насытилась вдоволь и вдосталь!
Неужто я еще не все отстрадала,
Чтобы встретить смерть?
Не насытилась еще твоя жестокость,
Не дала ты мне захлебнуться морем –
Вышли дикого зверя растерзать меня, и я не побоюсь;
Нет таких мучений – лишь бы насмерть!

Но судьбина не шлет Анжелике ни тяжкой, ни легкой кончины, а шлет она ей старца-отшельника. А тот держит при себе зелье снотворное и брызжет им в ее властительные очи. И она, усыпленная, падает - беззащитная перед хищным вожделением негодника.

Он ее обнимает и гладит всласть,
Она спит, не в силах противиться;
Он целует ее в рот, целует в грудь –
Их в укромном месте никто не видит.
Но споткнулся его конек,
Был он телом слабей желания.
Седок пробует его и так и сяк –
Все не вскинуть ему ленивца:
Тщетно он затягивает узду –
Тот не вздымает понурую голову.

И надо ж было такому случиться, что оказалась бедная Анжелика неподалеку от того места, где свирепствовало морское чудовище, пожиравшее юных девиц. Потому жители этих мест старались найти для него чужестранок, дабы отдать их на поедание и спасти своих милых чад.

Кто опишет слезы, стоны, крики, вопль до небес?
Как не вышли моря из берегов,
Когда дева простерлась на холодном камне,
Беспомощная в цепях перед страшною черною погибелью?
Как рыдала она и ввивала
Пальцы в кудри, и рвала за прядью прядь!
Не сдержали бы дрожи сердца
Взвидев скованную Анжелику на голой скале,
Где не схоронено само злодеяние,
И кричит сам воздух, и кричит земля об этом.

А Роланд в это время мчится за своей красавицей Анжеликой в Париж.

Ночью он мечется умом на докучном ложе,
Бродит мыслями вблизи и вдали,
Возлюбленная дама приходит ему на ум,
Откуда никогда и не выходила,
Жжет ему сердце, и все яростнее горит
Белым днем приутихшее пламя.
Плача, рыдая, говорил себе страждущий Роланд:
«Кто ее уберег бы надежнее, чем я?
Не по гроб ли я хранитель ей?
Пуще сердца, пуще зеницы
Мог и должен я был, а не устерег!

Тем временем освобожденный Руджьер несется на своем крылатом коне по миру и вдруг видит прикованную цепями к скале прекрасную Анжелику.

В то самое утро выставили ее на урочной скале
На потребу неоглядному гаду,
Глотателю беззащитного живья.
Нагую, как впервые явила ее Природа,
Ни малым не скрывая покровом
Белые лилии и розовые розы,
Нежный цвет девичьего тела,
Не вянущий ни в декабре, ни в июле.

И на это-то чудо Природы посягает неоглядное чудовище.

У Руджьера копье не праздно,
Он разит чудовище вперевес,
А оно, как гора, кольцами дышащая в море,
Звериная – только голова,
И в ней клочья наружу, как у вепря;
Руджьер бьет его в лоб между глаз, -
Тщетно! – как в гранит и как в железо,
Не врубиться в непробойную шкуру.
А чудовище хлещет хлябь хвостом –
Волны дыбом в самое небо.

Осталось только одно: ослепить Руджьеру чудовище блеском волшебного щита. Ударил в чудовище чудный свет. Рухнул исполинский гад, и под брюхом у него оказалось пол-моря, а Руджьер унес красавицу Анжелику на спине своего крылатого коня.

Но вот скачка кончена, сходит он на травку,
Укрощает пыл жеребца,
А вот собственного пыла не может.
Только слезши, снова хочет влезть,
Да помеха – железные латы:
Латы – железные, надобно их снять,
Препиная исполнение желаний.
Торопливо и вразнобой стаскивает он то шлем, то поножь, -
Никогда он так не путался:
Один узел завяжет, два затянет.
А с чего бы Руджьеру обуздываться,
Если ищет он наслаждения, а перед ним
Милая Анжелика, нагая в благостном уединении дубравы!
И он уже не помнит о Брадаманте,
Врезанной в его рыцарское сердце;
А хоть бы и помнил, он не слеп, чтобы отвергать вот эту.

Очнулась Анжелика, испугалась, но увидела на пальце Руджьера волшебное кольцо, изловчилась, сорвала его с пальца и исчезла, как ее и не бывало.

Озирается Руджьер, рыщет во все стороны, как безумный,
А потом, припомнив про перстень,
Застывает в стыде и бессилии,
И клянет, что он такой разиня,
И корит, что с такою неучтивостью
Отнеслась неласковая на рыцарскую послугу.
Анжелика же решила: пора в дорогу,
Завернулась она в рогожку
И отправилась в путь на родину.

Покинул Руджьера и его крылатый конь, без копытной птицы остался он. Пошел по лесу темному и вдруг увидел что его Брадаманта стала жертвой великана. И нет никакой возможности спасти ее, потому как великан вскинул деву на плечи, словно овечку малую и меряет с ней по лесу такими шагами, что даже и взгляду не угнаться вслед.

А тем временем Роланд продолжает поиски Анжелики. И встречает он страшное чудовище, в плену у которого томится прекрасная дева Олимпия. Освобождает рыцарь Олимпию, вспыхивает чувствами к ней, золотые стрелы любви зажжены очами ее. Горе тут оборачивается радостью. Да недолгою. Вспоминает Роланд об Анжелике и пускается вновь на поиски ее. По полям, по долам, горам и взморьям едет печальный и скорбный рыцарь.

Анжелика же в своем странствии находит истекающего кровью юношу Медора. Тяжкая рана его уже предрекала смерть ему. Тогда бросилась собирать дева всеотменную траву, что спекает кровь и свевает боль - панацею от всех болезней и стало лечить ею умирающего. Вздохнул глубоко юноша Медор,

А как взвидела Анжелика его прелесть и вежество,
Вгрызлось в сердце ей тайное жало,
Вгрызлось тайное жало, как кресало,
И любовный запылал пожар.
День от дня Медор расцветает все краше,
А она истаивает, как снег,
Павший в неурочную пору
На простор, открытый дневным лучам.
Чтобы страсть не сделалась ей погибелью,
Закусила она удила стыда.

Но тщетно… Все старания тщетны… Страсть сильнее рассудка. И вот очутилась прекрасная Анжелика в объятиях юного Медора.

Даровала Медору Анжелика
Некасаемую первую розу
Того сада, того вертограда,
Где невступна была рука искателей.
А тому дару в украшающую честь
Справила она святые обряды,
Брачные, осененные Амором,
Предводимые пастушьей женой.
Не бывало праздничней свадьбы,
Чем под тою смиренною кровлею,
И потом не один блаженный месяц
Там влюбленные лелеяли счастье.
Ни на шаг красавица от желанного,
А все нет ей утоления;
Ни на миг не размыкает объятий,
А не стынет страсть.

И надо же было Роланду прийти в тот край, где блаженствовали влюбленные. И увидел он в том краю на стволах дерев несчетные надписи, сделанный рукой его богини. Рассказывали эти надписи о том, как любит она своего Медора.

Молвит Роланд: «Внятны мне ее письмена,
Многожды я видел эту руку;
Но Медор – это, верно, вымысел:
Этим зовом зовет она меня».
Но уж в душе сомненье, как злой пожар,
Чем его пуще тушат, тем пыльче пышет:
Так пичуга с недогляду севши в сеть иль в клей,
Тщетно плещется, и чем больше бьется,
Тем крылатая плотнее в плену.
С каждым взглядом в страждущей груди
Льдистым стиском стискивается сердце.
Очи в камень и мысли в камень, и как камень – сам.
Обесчувственный, остается он весь в добычу горю:
Кто не знает – нет больнее боли, чем эта!
Подбородок в грудь, чело – долу,
Он не в силах излить слезными пенями
Ни слезы, ни слова – так полон он муки.
Говорит себе в разрыве рыданий:
Я уже не я: Роланд мертв и в землю зарыт,
Он убит неблагодарною красавицею,
Он в неверной нашел врага.
Я лишь дух Роландов, рыщущий в мрачном аду,
Чтобы призрак мой стал уроком
Всем, кто вверил душу Амору».

И впадает бедный рыцарь в беспроглядное безумие, неистовствует, сокрушает все вокруг:

Рубит надписи, дробит скалу,
Брызжут в небо каменные дребезги:
Горе гроту, горе дубраве,
Где везде – Анжелика и Медор!
Рвет он с плеч кольчуги и латы,
Здесь шлем, там щит,
Одаль панцирь, а одаль и булат –
Все его железо разметалось по роще вразноброс.
Платье – в клочья,
Обнажены волосатая грудь, спина и чрево;
И настало то самое неистовство,
Что не видано и взвидеть страшней.
В том ли буйстве, в том ли бешенстве
Меркнет ум и меркнут пять чувств.
Будь в руках клинок – вовсе дивны бы настали дела!
Но ни меч, не секира, не топор
Столь великой моготе не надобны:
Такова его проба сил,
Что рывком он рвет сосну о корнях,
За сосной другую и третью,
Как бузинный куст иль укропный сноп,
И дубы, и вязы, буки, ясени, яворы и ели;
Словно пташий ловчий расчищая землю для сетей,
Рвет жнитво, крапиву и тростие,
Так Роланд вековечные стволы.
Воистину, кто увяз в любви коготком,
Тот держись, чтоб не слиплись крылышки, -
Ибо все гласят нам мудрецы:
Что такое любовь, как не безумие?

Страшно, ах, как страшно, оказаться рядом с обезумевшим. Сбежались на шум окрестные пастухи, а зря.

Лишь увидели они изблизи, какова в рехнувшемся сила рук, -
Мигом в ужас, и бежать, врассыпную, кто куда,
А безумец вслед, и схватив какого-то за голову,
Враз рвет с плеч, как, гуляя, рвут цветок или яблоко.
Безголового хвать за голень и машет им, как палицею,
Уж не встать ему до Страшного суда.
А Роланд рывком, толчком, тычком, клыком, когтем,
Рвет, глушит и губит быков да коней –
Не спастись и самому быстроногому.
А потом безумец рыскал по всей округе,
Не щадя ни людей, ни зверья,
По лесам, хватая ловких ланей и вертких коз,
То и дело голой рукой унимая кабана и медведя,
Их убоиною вновь и вновь глуша ярую утробу,
Вправо, влево, вдаль, вблизь по всей Франции.
Граф, гонимый яростным горем,
Мчит вдоль по круче над глубоким ущельем,
И на самом ему перевале дроворубы с дровами на осле;
Сразу видят по образу и подобию,
Что бегущий - без царя в голове,
И кричат, грозя голосом, чтобы он –
Прочь с дороги, хоть вспять, хоть в бок.
Но Роланд им в ответ ни слова, а как вздымет ногу,
Да как двинет осла ей прямо в грудь
Всею силою сверх всякой силы:
Тот взлетел, как птичка небесная
И обрушился на дальнем холме,
За версту по ту сторону долины.
В страхе свергнулся один из молодчиков
С крутого откоса сквозь колючий терновник,
Исцарапавши лицо свое в кровь,
Но оставшись вольным и неувечным.
А другой закарабкался на скалу и на отрог,
Чтобы выше утаиться от бешеного,
Роланд хвать подпрыгнувшего за обе ноги
И, насколько стало развода рук,
Разорвал его на две половины –
Точь в точь, как расхватывают курицу или цаплю,
Чтобы бросить теплые потроха
Вдоволь ловчему соколу или ястребу.
Столько изрубил людей и скота сумасброд,
Столько снес и сжег домов и хижин,
Что и нет как нет полугорода.

Между тем пора бы нам вспомнить Руджьера и его возлюбленную Брадаманту.

Огляделся Руджьер и узнает
Ту, которую Атлант скрывал за своими чарами,
Ибо то Атлант не давал ему узнать ее.
Смотрит Руджьер на Брадаманту
Смотрит Брадаманда на Руджьера,
И дивятся, что ум и взор
Столько дней был туманим мнимым маревом.
Обнимает Руджьер свою красавицу,
А красавица алее роз, и срывает он с пурпурных уст
Первый цвет любовной утехи.
Тысячу и тысячу раз обоймутся – не разоймутся
Двое милых, и таково блаженны,
Что отрада рвется из груди.
Раскрывает Брадаманта влюбленному
Все услады, пристойные целомудрой
Деве, жаждущей унять жажду милого,
Не порушив девичью честь.
Ежели-де хочет Руджьер
Не упрямой быть ей в высшем даре,
То пусть честно просит о ней отца ее,
Но сперва – крестится.

Лишь отсутствие христианской веры у возлюбленного может стать для Брадаманты препятствием к браку. В остальном же

Вековечная хвала ей,
Возлюбившей не золото и не трон,
А дух и доблесть, благородное сердце;
И поистине, тем она достойна
Столь высокой паладиновой любви,
Подвизавшей ристателя на подвиги дивные в веках.

Тем временем Роланд уже рыщет по Испании. А там как раз пребывает красавица Анжелика с молодым своим мужем. Встретившись с Роландом, не узнает она его.

Ничего в нем не осталось от прежнего:
Хоть родись он в кряжах, откуда брызжет Нил, -
Он и то не был бы так черен:
Очи впали в череп, лицо высохло, как голая кость,
Космы в клочьях, борода в комьях,
Заскорузел, скорбен, страшен и груб.
Как увидела его Анжелика –
И дрожит, и шарахается прочь,
И визжит, оглушая небо криками,
И бежит под Медорову скрыться длань.
А как взвидел Анжелику Роланд, -
Вмиг неистовец на ноги к ней:
Такова в нем вспыхнула лакомость
На ее пленительный лик.
Не следа в нем памяти, что любил он ее и ей служил, -
Мчит вдогон, как собака за красной зверью.

Только и спаслась Анжелика тем, что сумела чудо-перстень спасительный украдкой в рот себе положить и тотчас исчезла, словно огонек под воздухом. Сострадала она такой крутой невзгоде, себя винила, но помочь была не в силах.

Тем временем Брадаманта ждет своего Руджьера. Уж давно он обещался вернуться, а его все нет и нет.

Не видно милого и не слышно,
И тогда начинает она рыдать,
Так, что тронулись бы жалостью
Змеевласые фурии в преисподней тьме.
О, Любовь, удержи убегающего,
Или вновь вороти меня в ту жизнь,
Где не ты и никто мной не тиранствовал!
Ах, тщетное мое чаяние
Пробудить в тебе, Любовь, искру жалости!
Верно нет тебе, Любовь, большей радости,
Чем точить нам из очей реки слезные!

А тут страшная весть пришла: Руджьер ее встретился с прекрасной воительницей Марфузой, смелой и умелой во всякой сече.

Ни дитя, резвясь по вешним цветам,
Лазоревым, алым, желтым,
Ни красавица, к музыке и пляске
Разодевшись, не радуется так,
Как в лязге бронь и ржание коней,
Меж бьющих копий и жалящих стрел,
Где льется кровь и сеется смерть,
Рада ратовать мощная Марфиза.
Она шпорит коня, клонит копье,
Мчится на ропщущую чернь,
Метит в грудь, метит в горло,
Чуть заденет – и наповал,
Чуть взмахнет – и не сносить головы,
Тот пронзен, а этот подкошен,
Кто без правой руки, а кто без левой.

И полюбил ее так рыцарь Руджьер, что врозь они никогда и не бывают. Как Брадаманте перенести такую жестокую измену.

Забывает она себя и все на свете,
Омывает кровавое слезами, взрыдом,
Оглашает окрест луга и рощи,
Нещадимо бьет и рвет ланиты и перси,
Исторгает золотые кудри,
Тщетно выкрикивая милое имя.

Умереть уж лучше было бы тогда, когда была еще любима – не было бы слаще такой смерти. Теперь умереть можно лишь тогда, когда она отомстит коварному возлюбленному. Вот и время пришло кровавой сечи между двумя могучими воительницами. Такова их рыцарская честь.

Растерянный же Руджьер, трепетал,
Взирая на эту брань,
За свою, за любезную красавицу,
Ибо крепко зная Марфизину руку;
Трепетал, когда и та и эта яро
Сшиблись лицо в лицо,
Ибо обоим желал добра,
Но любовь любови –
Рознь: к одной пылал он безумным пламенем,
А к другой был добрый чтитель и друг.
Но видит он: его просьбы – тщета,
Без мечей и ножей бьются дамы
Вручную и вножную.
И Брадаманта молвит Руджьеру:
Ты умрешь от руки моей:
Погублю тебя, и в аду мы будем вместе навек.

Горестно могла бы закончиться эта битва, но тут из гробницы Атланта послышался его голос, который открыл великую тайну о том, что Руджьер и Марфиза – родные брат и сестра. От этого известия все вздохнули спокойно и возрадовались, и битва двух воительниц тотчас же закончилась. Пришло время, Руджьер принял святое крещение от отшельника. Много еще встретилось препятствий на пути влюбленных, но дело закончилось добрым миром и счастливым браком.

Между тем на Ринальда, чья судьба была зла и студеная струя поила его пламенем, нападает страшное чудовище – Ревность.

Въехал паладин в знатный лес бывалых нечаянностей,
В дикие и опасные места
Во многих милях от городов и замков, -
Глядь, смутилось синее небо,
Скрылось солнце меж темных туч,
И вздымается из черной пещеры
Женовидное ужасное чудовище:
Тысяча очей, все без век, не смокнутся,
Не подернутся дремою;
Тысячи ушей; вьются волосы змеиными жалами;
Из диавольской черноты выступает
Устрашительный облик;
Хвост, как змей, и велик, и дик,
Обвивает грудь, оплетает петли.
В тысяче и тысяче подвигов не знавал герой того, что познал,
Когда двинулось на него угрожающее взорами чудовище:
Страх, непостижный людям, прихлынул в жилы, -
Но, притворствуя привычную удаль,
Он дрожащей рукой сжимает меч.
Хорошо ратоборствует чудовище –
Так и рвется соступиться с соперником:
Взметывает змеиную пасть и сверху на Ринальда в упор.
Изовьется справа, изовьется слева –
Изворачивается Ринальд и разит
Взмахом, отмашью, вновь и вновь,
А не разу проворную не заденет.
То змея ему ринется на грудь,
Леденя сквозь сталь до самого сердца,
То в лицо, под забрало, по щекам и по шее;
Дрогнул рыцарь, шпорит то вперед, то в бок,
А проклятая тварь все за спиною –
Не стряхнуть, как ни береди скакуна.
Сердце бьется, точно лист на ветру,
А змея и не жалит,
Но уж так-то мерзостна и страшна,
Что он жизни не рад, кричит и стонет.
Тут худой бы ему случился конец,
Кабы вдруг не подоспела подмога.
Подоспел подмогою некий рыцарь,
Его латы – светлая сталь,
Знак на шлеме – соломенное ярмо,
Щит – на желтом красное пламя,
Меч у бока, копье в руке, у седла – огнедышащая палица.
Твердый духом, где заслышал он шум – туда и вскачь;
Глядь – и видит, как чудовище по Ринальду
Оплелось змеею во сто узлов.
Рыцарь, имя которого Презрение –
К чудовищу внаскок, бьет в бок,
И летит оно кувырком и влево,
Улетает из мира прочь.
Так загнав преисподнее исчадие
Грызть себя и жарить себя в злой щели
С горьким током в тысячи ручьев из тысячи очей, -
Обращается рыцарь вослед Ринальду
Быть ему напутником и вождем.
Рассыпался Ринальд тысячами благодарностей,
И клянется, что на весь белый свет
Он восславит его добродеяние.
Вот поехали они, и приехали к светлому свежему ручью,
Журча звавшего пастыря и путника
Испить сладость забвения от любви.
Да, мой сударь, эти хладные струи в сердце гасили страстный жар:
Это к ним припав, Анжелика овратилась от Ринальда навечно;
А когда Ринальд в свой черед каменел неприязнью к постылой,
То и это ни от чего иного, как хлебнувши из того же ручья.
Вновь, как встарь, Анжелика ему постыла.

Между тем в лунном доле земных потерь отыскался сосуд с Ролондовым умом. Верный ему рыцарь отыскал и самого Ролонда, повязал ему с помощью своих товарищей руки и ноги и дал вдохнуть из чудесного сосуда. И вовремя. Собиралась уж его жизнь закатиться за явную смерть. Однако вдохнул Роданд единым дыханием, и вернулся к нему его здравый ум.

Гряда его бед, что источила очи
Долгим плачем закончилась,
Рыцарь, изъятый из обуяния цепенел,
Стал изумлен и бессловесен,
Обращает взоры вправо и влево,
Но никак не поймет, где он есть,
Только видит и только удивляется,
Что он гол и в путах от рук и до ног.
Воротясь же в свою истинную суть,
Пуще прежнего доблестен и разумен.
Исцелился Роланд и от любви, - и уже ему ничто
Та, в которой с такою страстью
Столь видел он прелести и нежности,
И уже единственный его помысел –
Воротить все, что трачено в любви.

Вот сколь сложную сюжетную линию для тебя, мой дорогой читатель, мне удалось выудить из множества сюжетных линий и всяческих отступлений в замысловатых хитросплетениях более чем внушительной по размерам поэмы. Герои ее путешествуют по всему свету. Вместе с ними путешествует и их создатель – причудливый автор Ариосто. Вместе они заглядывают в разные уголки огромного мира, видят в нем и реальное и сказочное, а потом об увиденном рассказывают нам. Вот автор набрел на странную пещеру и рассказывает о ней:

Есть в Аравии светлая долина
Вдалеке от городов и сел,
В тени двух гор,
В гущах древних сосен и мощных буков.
Там напрасен солнечный день:
Не пробить лучам
Яркий путь меж сплетенных ветвей;
А в земле раскрывается пещера.
В черном подлеске емкий крот раздвинул скалу,
Лоб которой, вьясь, загородил неотвязный плющ.
Тяжкий Сон опочил под этой сенью;
Справа – Праздность, тучная и томная;
Слева – Леность сидит, и невмочь ей ни встать, ни в путь;
На пороге – Забытье, никого не признает, никого не впустит,
Ничего не услышит, ни о чем не скажет,
Всех обымет, никому не уйти;
А на страже бродит Безмолвие,
Черный плащ, подошвы на войлоке,
И кого ни завидит издали, -
Мановением знак: не подступись.

А вот славный город Париж готовится к встрече с гневными басурманами. Возносятся мольбы и обеты христиан к богу о спасении.

И не празден был молитвенный жар:
Добрый гений, лучший из ангелов,
Принял те мольбы и расширил крылья,
И вознесся поведать о том Спасителю.
И без счету в тот миг было ко Господу
Таких вестников с такими мольбами,
И святые райские души с умилением в ликах,
Внемля им, стремили взоры к Вечной Любви,
Общее являя желание,
Да услышится праведная мольба
Христиан, воззывающих о спасении.
Стоит Париж средь большого поля,
В средоточье Франции, в самом сердце.
И дрогнули в нем колокола
Дробным боем смятенного набата,
Вскинулись в храмах руки к небу и губы в крике.
Плачут праведные старцы,
Зачем дожили до такого горя;
Блаженными славят павших
Святым прахом в землю в давние года.
А юные удальцы не гадая, кому жить, кому нет.
Презирая зрелые разумы, отовсюду спешат к раскатам стен –
Бароны и паладины,
Короли, князья, графы, маркграфы, рыцари,
Здешние и пришлые
На смерть готовы за Христа и свою честь,
Чтоб ударить на басурман.
На низ со стен Христово воинство
Клинком, пикой, топором, каменьем, пламенем
Бьет без страха, держит стены, и ничто им вражеская спесь:
Где собьют одного, убьют другого –
Смел на смену третий и четвертый.
Иной падает в смертной корче,
Раскроенный от темени по грудь,
Но бьет сталь, давят глыбы, цельные обваливаются зубцы,
Вывороченные каменья из стен,
Кровли башен, балки помостов;
Плещет кипящая вода, жар и пар ее варварам невмочь,
Ливнем она неодолимым бьет
В щели шлемов вжигается она и слепит.
Железо ее не злей, а еще и тучею взвивается известь.
А еще и пышут горшки смолой, маслом, серою, скипидаром;
Обручи с огненными ободьями не ждут часа, катятся с раската
Яростными гривами вразновей,
Жгучими венцами венчая мавров.

Так победили басурман отважные парижане.

Ворога выволокли на площадь в самый многолюдный позор,
Сорвали с него шлем и панцирь, оставив в куртке до пупа,
Притащили к мясным рядам, взвалили на высокую телегу,
А ее тянули еле-еле две коровы, чуть живые с голоду.
Свитою срамной колесницы шли старухи и поганые шлюхи,
То одна, то другая держит вожжи, и все с хулою на язвящих губах;
А мальчишки, не щадя сил, поверх брани, поносной и обидной,
Впрямь забили бы его каменьями, не сдержи их те, кто поумней.
Вот сколько сраму и крайнего урона побежденному на веки веков.

Такое в стародавние времена бывало. С огнестрельным же оружием шутки плохи и благородство рыцарей при нем не в чести.

Адская снасть выковалась из пучин,
И явилась поначалу у немцев,
А они, пытая так и так,
Дьявольским погибельным подсказом
До того изострили ум, что доискались ее употребления.
А после – Италия и Франция и все
Страны переняли страшную науку:
Иной льет бронзу в полые льялы,
Жидко топленую в печном огне,
Иной сверлит железо, иной тачает
Легкий ствол и тяжелый ствол,
И зовут это пушкою, простою, двойною,
И бомбардою, фальконетом, кулевриной,
И кому еще какое имя нравится.
А с того – и в клочья сталь, и камни в пыль,
И ничего разящему не преграда -
Пуля вышла насквозь и вынесла душу из тела.
Зверская, злодейская казнь,
Как нашла ты угол в людском сердце?
Через тебя ныне рыцарство без славы,
Через тебя ныне война без чести,
Через тебя храбрость и доблесть без цены.
Ибо худший с тобой сильнее лучшего.
Через тебя и отваге и удали
Больше нет удела в ратном поле.

В засаде сидит великан-людоед,
От него уйти нет надежды ни конному, ни пешему:
Он кому вгрызется в горло, с кого сдерет кожу,
Тех разорвет на части, этих сгложет живьем.
У злодея жестокая забава – выплел он умелую сеть
И раскинул невдали от пещеры, пыльным притаив ее песком –
Кто не знает, тот не заметит, такова она тонка и крепка.
Кто не мимо, на того он с криком,
Тот шарахнулся, и мигом в плену.
А терзатель с хохотом тащит запутавшихся в свой дом,
Будь то рыцарь, будь то девица,
Будь то полный или большой человек.
Сгложет мясо, высосет кровь и мозг,
А кости разметет по безлюдью;
Где ни глянь, человечьи кожи –
Страшное убранство его жилья.
Дом же свой трупами он украшает
Как иные – пурпуром и золотом.

Сказочные представления продолжаются. Вот некий рыцарь несется за отвратительными гарпиями.

Гнал он проклятых Гарпий и в ход и в лет,
До подножия той горы, где они ввелись в подземелье.
Паладин прилагает ухо к устью и внемлет
Стоны, вопли и вечный плач –
Верный знак, что здесь-то и недра ада.
Здесь стенает дочь большого лидийского царя,
Потому что к верному любовнику своему,
Она не знала ни жалости, ни милости.
Рядом Дафна горюет, о том, что не в меру
Истомила Аполлона гоньбою.
Но того более здесь мужчин, за такую же страждущих вину,
Но в страшнейшей наказуемых бездне,
Где слепит их дым и палит огонь.

Есть в книге сведения и о луне.

На луне – не то, что у нас: не те реки, не те поля, озера,
Не те горы, холмы и долы, а меж них замки и города.
А дома в них такие большие, каких сроду не видывал паладин,
А леса просторные и дремучие, где охочи нимфы гонять зверей.

Лунные чудеса кончаются, начинаются земные.

Некто, взявши полные горсти зеленых листьев,
Лавров, кедров, пальм и олив,
Он, вышед ко берегу, метнул их в волны, -
О, блаженные души, стало их несчетнее и несметнее,
Стали длинны, крупны, круты, гнуты,
Жилы обернулись брусьями и канатами,
Два конца загнулись остро и вверх,
И по влаге выплыли корабли, столькие и такие разные,
Сколько листьев снялось с разных деревьев.
Дивно видеть, как стали из той россыпи
Челны, струги, ладьи и все суда,
И какие на них были готовые мачты,
Реи снасти, весла и паруса.

Вышли плаватели в открытую глубь,
Как вдруг вставший южный,
До полудня ласковый и смиренный,
К сумеркам все суровее и злей взмел валами хлябь,
Грянул гром, и взъярились молнии,
И как в клочья рвануло небо пламенем.
Темным парусом выстелилась мгла,
Не видать ни солнца, ни звезд,
Ревет снизу море, сверху небо, со всех сторон – ураган.
В сто тучей хлещут черный дождь и белый град,
И все ниже ночь накатывается на лютые волны.
Злей и злей кромешная ночь пуще ада;
А судьба не милостивится,
А судьба все круче с рассветом дня,
Ежели и был рассвет: всюду темь,
Хоть считай часы по счету.
Раздирает надежду страх;
Горький кормщик вверяет судно буре,
Подставляет корму волне
И скользит без ветрила в злые зыби.
«У-у-у! – свирепствует ветер, -
Не к лицу мне ваше своеволье!» –
И ревет, и свищет, и грозит крушеньем,
Если поплывут не по его гону.
Что сказать: многие, вверившиеся морю,
В нем не выгреблись и в нем погреблись.

Много путешествует Лудовико Артосто, обо всем рассказывает столь увлекательно, что дух у читателя захватывает. Но не это его главная тема. Главная тема – Любовь, и читатель это видит. А в Любви два действующих лица: мужчина и женщина. Автор внимательно присматривается к ним и отмечает для себя неожиданно:

Все земные твари или живут в мире и покое,
Или, если уж ссорятся и враждуют,
То мужской пол с женским – никогда.
Медведице с медведем безопасно в лесу,
Львица льва не боится в логове,
И волчица спокойно бродит с волком,
И корова со своим быком.
Какая же напасть, какая Мегера
Так переворотила людские души,
Что мы видим и слышим: мужья и жены
Бранят друг друга злою бранью,
Синяками и кровью метят лица,
Обливают слезами брачные ложа,
И кабы только слезами! –
Кровью не раз пятнал их слепой раздор.
Вот и говорю я: не просто зло, а грех
Против естества и против Господа –
Бить красавицу по щекам,
Терзать красавицу за волосы;
А уж кто ей хочет вынуть душу
Удавкой, ножом или зельем, -
Не поверю, чтоб он был человек;
Это черный дух в людском обличии!

О, женская душа – клятый пол,
Верно, созданный Природой и Господом
В взыск и в бремя мужскому роду,
Как гадючья поползь, как медведь, как волк,
Как в заразном воздухе мухи, комары, осы, оводы,
Меж сеяний плевел и овсюг!
Ах, почто благодатная Природа
Не судила рожать мужьям без жен.
Из шипов рождаются розы,
А чистейшие лилии из гниющих трав, -
Не чваньтесь же, не кичитесь же,
Что дано вам рожать мужчин,
О женщины, дерзкие, мерзкие, злостные,
Несносные, коварные, неблагодарные,
В кои ни веры, ни разума, ни любви,
А лишь пагуба веку и человеку!

Любезные мои дамы и дамские угодники,
Ради Господа Бога не слушайте о том,
Как поносят женский пол разозленные рыцари.
Всем ведь ведомо, что из низких уст
Не прибудет вам ни добра, ни худа,
И что всякий невежда и грубиян
Чем глупее, тем бывает болтливее.
Коли женам постылеют мужья, то не без причин,
Ибо видят, какая в них охота
От домашнего к чужому добру.
Хочешь быть любимым – люби:
Чем дается, тем и воздается.
А моя будь воля, я бы дал мужьям неспорный закон:
Всякой жене, застигнутой в измене,
Смерть, - ежели нельзя доказать,
Что и муж хоть единожды ей изменник.
А докажет – и нет на ней вины,
И не муж, ни суд не угроза: ибо велено Господом Христом:
Чего себе не желаешь, того и другим не делай!

Таково мудрое слово Лудовико Ариосто.

Русский поэт Константин Батюшков остался от поэмы Ариосто без ума. Считал его в своем роде единственным поэтом, который «сумел соединять эпический тон с шутливым, забавное с важным, легкое с глубокомысленным, тени со светом, который сумел растрогать даже до слез, и сам же плачет и сетует, в одну минуту над вами и над собой смеется».

Ироничный Вольтер, отнюдь не склонный к поэтическим восторгам писал: «Роман Ариосто отличается такой полнотой и разнообразием, таким изобилием всевозможных красот, что мне не однажды случалось, прочтя его до конца, испытать лишь одно желание: перечитать все сначала. Вот таково очарование естественной поэзии!

У Ариосто дар легко переходить от описания ужасных картин к картинам самым сладострастным, а от них – к высоконравственным наставлениям. Но что еще в нем поразительней, это умение пробудить живой интерес к своим героям и героиням, хотя тех и невероятное множество. В его поэме почти столько же трогательных событий, сколько гротесковых приключений, и читатель до того свыкается с этим пестрым чередованием, что переходит от одних к другим без всякого удивления».

Сам Лудовико Ариосто, конечно же, не услышал этих высказываний. Но ему, счастливцу, довелось увидеть своего «Неистового Роланда» напечатанным и услышать в адрес его самые восторженные отзывы. Принял он их умиротворенно и с тихой радостью. Имя же его гремело по всей Италии. За славой пришло и материальное благополучие – пожизненная пенсия в сто дукатов. Так Лудовико избежал участи многих поэтов, для которых слава оказывалась лишь «яркою заплатой на ветхом рубище творца». Кроме того, он получил то место, которое желал и о котором мечтал непрестанно - место штатного театрального управляющего. Он же принял участие и в строительстве первого в Италии постоянного театра.

Поэт, вступивший в преклонный возраст, приятно устроил-упорядочил свою личную, весьма уединенную жизнь в своей любимой Ферраре: он приобрел небольшой уютный домик и обустроил его на свой лад, а рядом разбил маленький садик таким, каким ему мечталось его увидеть. Его заботы о братьях и сестрах отошли в сторону, ибо им, выросшим на его попечении, он помог устроить свою жизнь. И двух внебрачных сыновей не забыл: выучил, выпустил в люди.

Со своей тайной возлюбленной Алессандрой Бенуччи Лудовико заключил тайный брак, и не потому он был тайный, что некие страшные препятствия стояли на его пути, а потому, что Алессандра при объявлении оного явным лишалась прав опеки по наследству покойного мужа. Вот такая обычная, непритязательная причина. Последние пять-шесть лет жизни поэта прошли спокойно, без ярких событий, в литературных трудах.

На пороге своего шестидесятилетия Лудовико Ариосто расстался с жизнью.

И где-то горестно всхлипнула лютня о нем: «Мир праху твоему. Мир тебе, поэту, кто так страстно жил и разумно, как истый мудрец, закончил свой жизненный путь. Да прибудешь ты в радости и покое».

; полный текст «Неистового Роланда» насчитывает 38 736 строк, что делает его одной из длиннейших поэм европейской литературы.

Сюжет

В основе произведения - предания каролингского и артуровского циклов , перенесённые в Италию из Франции в XIV веке . Как и у Боярдо, от каролингских эпических песен остались только имена персонажей, а вся сюжетика взята из бретонского рыцарского романа . Сюжет «Неистового Роланда» крайне запутан и распадается на множество отдельных эпизодов. Тем не менее все содержание поэмы можно свести к четырнадцати сюжетным линиям, из них восемь больших (Анджелика , Брадаманта , Марфиза , Астольфо , Орландо , Ринальдо , Родомонт , Руджеро) и шесть малых (Изабелла, Олимпия, Грифон, Зербино, Мандрикардо, Медоро). И есть еще тринадцать вставных новелл . Главные сюжетные линии поэмы - безответная любовь сильнейшего христианского рыцаря Роланда к катайской царевне Анджелике, приводящая его к безумию , и счастливая любовь сарацинского воина Руджьера и христианской воительницы Брадаманты, которым, согласно поэме, предстоит стать родоначальниками феррарской герцогской династии д’Эсте .

Поэтика

Автор относится к описываемым им приключениям подчёркнуто иронически , выражая свою оценку как в описаниях, так и в многочисленных лирических отступлениях , которые впоследствии стали важнейшим элементом новоевропейской поэмы. В авторских отступлениях также обсуждаются вполне «серьёзные» темы; так, Ариосто беседует с читателем об искусстве поэзии, критикует Итальянские войны и сводит счёты со своими завистниками и недоброжелателями. Разного рода сатирические и критические элементы рассеяны по всему тексту поэмы; в одном из наиболее знаменитых эпизодов рыцарь Астольф прилетает на гиппогрифе на Луну , чтобы разыскать потерянный разум Роланда, и встречает обитающего там апостола Иоанна . Апостол показывает ему долину, где лежит всё, что потеряно людьми, в том числе красота женщин, милость государей и Константинов дар .

Не двигаясь в сторону психологического анализа, Ариосто целиком погружается в сказочность, которая, как указывалось, составляет лишь нижнее основание романной структуры. Гегель неточен, когда он пишет, что «Ариосто восстает против сказочности рыцарских приключений». Ценой иронической интерпретации и игровой трактовки Ариосто как бы приобретает право упиваться сказочной фантастикой с её гиперболическими преувеличениями и причудливыми образами, сложнейшими нагромождениями фабульных линий, необычайными и неожиданными поворотами в судьбах персонажей. При этом подчеркиваются гораздо больше, чем в классических куртуазных романах , наличие художественного вымысла , субъективный произвол и тонкое мастерство автора-художника, использующего эпическое предание только как глину в руках мастера.

Критическое признание

Первоначально поэма Ариосто существовала в атмосфере всеобщего и безусловного признания. В 1549 году появился комментарий к поэме Симоне Форнари, в 1554 вышли сразу три книги, содержащие апологию поэмы: переписка Джованни Баттисты Пиньи (англ.) русск. и Джиральди Чинцио (итал.) русск. , «Рассуждение о сочинении романов» Джиральди, «Романы» Пиньи. Первое развернутое выступление против «Неистового Орландо» и романов вообще мы находим в диалоге Антонио Минтурно «Поэтическое искусство», вышедшем в свет в г. Минтурно с классицистских позиций ставил в вину Ариосто нарушение аристотелевского принципа единства действия . После появления трактата Камилло Пеллегрино (итал.) русск. «Каррафа, или Об эпической поэзии» () завязался оживленный спор об Ариосто и Торквато Тассо , продлившийся до конца века.

Гегель и вслед за ним Франческо де Санктис в конце XIX века выдвинули положение, до сих пор пользующееся авторитетом, согласно которому ирония у Ариосто - фактор прежде всего мировоззренческий . Это взгляд нового сознания на старую и отжившую реальность, это свидетельство зрелости разума, возвысившегося над поэтическими фантазиями Средневековья и способного ими увлекаться, лишь забавляясь. Это та форма, в которой находит свой естественный конец рыцарская культура . Однако такая точка зрения во-первых, ставит знак равенства между ариостовой и романтической иронией , что является методологической модернизацией, а во-вторых, это и историческая модернизация, поскольку рыцарская культура времен Ариосто испытывала вовсе не упадок, а расцвет.

Бенедетто Кроче в своем революционном сочинении «Ариосто, Шекспир и Корнель » () указал на универсальную гармонию как на верховный художественный принцип «Неистового Орландо».

Влияние

Поэма Ариосто, несмотря на критику её «несерьёзности» и «несоразмерности», сразу же приобрела известность и вызвала к жизни множество подражаний. (Было и прямое продолжение - поэма Винченцо Брузантини «Влюбленная Анджелика», вышедшая в 1550 году , в которой прослежена дальнейшая судьба Анжелики). По её мотивам создавались картины и оперы; в мировой литературе сюжетные элементы «Неистового Роланда» можно найти в произведениях Лопе де Веги , Сервантеса (в романе «Дон Кихот»), Виланда , Байрона , Вольтера (в поэме «Орлеанская девственница », именно по этой причине Пушкин говорит о нем как о «внуке Арьоста»), Пушкина А. С. («Руслан и Людмила » и перевод отрывка об обнаружении Роландом измены Анжелики - «Пред рыцарем блестит водами»), Осипа Мандельштама («Ариост») и др.

См. также

Напишите отзыв о статье "Неистовый Роланд"

Примечания

Литература

• Андреев М.Л. Рыцарский роман в эпоху Возрождения. М., 1993. Глава V.

Ссылки

Отрывок, характеризующий Неистовый Роланд

Пещеры принимали Катар, раскрыв для них свои тёмные, влажные объятия... Жизнь беглецов становилась сложной и одинокой. Скорее уж, это было похоже на выживание... Хотя желающих оказать беглецам помощь всё ещё оставалось очень и очень много. В маленьких городках Окситании, таких, как княжество де Фуа (de Foix), Кастеллум де Вердунум (Castellum de Verdunum) и других, под прикрытием местных сеньоров всё ещё жили Катары. Только теперь они уже не собирались открыто, стараясь быть более осторожными, ибо ищейки Папы никак не соглашались успокаиваться, желая во что бы то ни стало истребить эту скрывавшуюся по всей стране окситанскую «ересь»...
«Будьте старательны в истреблении ереси любыми путями! Бог вдохновит вас!» – звучал призыв Папы крестоносцам. И посланцы церкви действительно старались...
– Скажи, Север, из тех, кто ушёл в пещеры, дожил ли кто либо до того дня, когда можно было, не боясь, выйти на поверхность? Сумел ли кто-то сохранить свою жизнь?
– К сожалению – нет, Изидора. Монтсегюрские Катары не дожили... Хотя, как я тебе только что сказал, были другие Катары, которые существовали в Окситании ещё довольно долго. Лишь через столетие был уничтожен там последний Катар. Но и у них жизнь была уже совершенно другой, намного более скрытной и опасной. Перепуганные инквизицией люди предавали их, желая сохранить этим свои жизни. Поэтому кто-то из оставшихся Катар перебирался в пещеры. Кто-то устраивался в лесах. Но это уже было позже, и они были намного более подготовлены к такой жизни. Те же, родные и друзья которых погибли в Монтсегюре, не захотели жить долго со своей болью... Глубоко горюя по усопшим, уставшие от ненависти и гонений, они, наконец, решились воссоединиться с ними в той другой, намного более доброй и чистой жизни. Их было около пятисот человек, включая нескольких стариков и детей. И ещё с ними было четверо Совершенных, пришедших на помощь из соседнего городка.
В ночь их добровольно «ухода» из несправедливого и злого материального мира все Катары вышли наружу, чтобы в последний раз вдохнуть чудесный весенний воздух, чтобы ещё раз взглянуть на знакомое сияние так любимых ими далёких звёзд... куда очень скоро будет улетать их уставшая, измученная катарская душа.
Ночь была ласковой, тихой и тёплой. Земля благоухала запахами акаций, распустившихся вишен и чабреца... Люди вдыхали опьяняющий аромат, испытывая самое настоящее детское наслаждение!.. Почти три долгих месяца они не видели чистого ночного неба, не дышали настоящим воздухом. Ведь, несмотря ни на что, что бы на ней ни случилось, это была их земля!.. Их родная и любимая Окситания. Только теперь она была заполнена полчищами Дьявола, от которых не было спасения.
Не сговариваясь, катары повернули к Монтсегюру. Они хотели в последний раз взглянуть на свой ДОМ. На священный для каждого из них Храм Солнца. Странная, длинная процессия худых, измождённых людей неожиданно легко поднималась к высочайшему из катарских замков. Будто сама природа помогала им!.. А возможно, это были души тех, с кем они очень скоро собирались встречаться?
У подножья Монтсегюра расположилась маленькая часть армии крестоносцев. Видимо, святые отцы всё ещё боялись, что сумасшедшие Катары могут вернуться. И сторожили... Печальная колонна тихими призраками проходила рядом со спящей охраной – никто даже не шевельнулся...
– Они использовали «непрогляд», верно ведь? – удивлённо спросила я. – А разве это умели делать все Катары?..
– Нет, Изидора. Ты забыла, что с ними были Совершенные, – ответил Север и спокойно продолжил дальше.
Дойдя до вершины, люди остановились. В свете луны руины Монтсегюра выглядели зловеще и непривычно. Будто каждый камень, пропитанный кровью и болью погибших Катар, призывал к мести вновь пришедших... И хотя вокруг стояла мёртвая тишина, людям казалось, что они всё ещё слышат предсмертные крики своих родных и друзей, сгоравших в пламени ужасающего «очистительного» папского костра. Монтсегюр возвышался над ними грозный и... никому ненужный, будто раненый зверь, брошенный умирать в одиночку...
Стены замка всё ещё помнили Светодара и Магдалину, детский смех Белояра и златовласой Весты... Замок помнил чудесные годы Катар, заполненные радостью и любовью. Помнил добрых и светлых людей, приходивших сюда под его защиту. Теперь этого больше не было. Стены стояли голыми и чужими, будто улетела вместе с душами сожжённых Катар и большая, добрая душа Монтсегюра...

Катары смотрели на знакомые звёзды – отсюда они казались такими большими и близкими!.. И знали – очень скоро эти звёзды станут их новым Домом. А звёзды глядели сверху на своих потерянных детей и ласково улыбались, готовясь принять их одинокие души.
Наутро все Катары собрались в огромной, низкой пещере, которая находилась прямо над их любимой – «кафедральной»... Там когда-то давно учила ЗНАНИЮ Золотая Мария... Там собирались новые Совершенные... Там рождался, рос и крепчал Светлый и Добрый Мир Катар.
И теперь, когда они вернулись сюда лишь как «осколки» этого чудесного мира, им хотелось быть ближе к прошлому, которое вернуть было уже невозможно... Каждому из присутствовавших Совершенные тихо дарили Очищение (consolementum), ласково возлагая свои волшебные руки на их уставшие, поникшие головы. Пока все «уходящие» не были, наконец-то, готовы.
В полном молчании люди поочерёдно ложились прямо на каменный пол, скрещивая на груди худые руки, и совершенно спокойно закрывали глаза, будто всего лишь собирались ко сну... Матери прижимали к себе детей, не желая с ними расставаться. Ещё через мгновение вся огромная зала превратилась в тихую усыпальницу уснувших навеки пяти сотен хороших людей... Катар. Верных и Светлых последователей Радомира и Магдалины.
Их души дружно улетели туда, где ждали их гордые, смелые «братья». Где мир был ласковым и добрым. Где не надо было больше бояться, что по чьей-то злой, кровожадной воле тебе перережут горло или попросту швырнут в «очистительный» папский костёр.
Сердце сжала острая боль... Слёзы горячими ручьями текли по щекам, но я их даже не замечала. Светлые, красивые и чистые люди ушли из жизни... по собственному желанию. Ушли, чтобы не сдаваться убийцам. Чтобы уйти так, как они сами этого хотели. Чтобы не влачить убогую, скитальческую жизнь в своей же гордой и родной земле – Окситании.
– Зачем они это сделали, Север? Почему не боролись?..
– Боролись – с чем, Изидора? Их бой был полностью проигран. Они просто выбрали, КАК они хотели уйти.
– Но ведь они ушли самоубийством!.. А разве это не карается кармой? Разве это не заставило их и там, в том другом мире, так же страдать?
– Нет, Изидора... Они ведь просто «ушли», выводя из физического тела свои души. А это ведь самый натуральный процесс. Они не применяли насилия. Они просто «ушли».
С глубокой грустью я смотрела на эту страшную усыпальницу, в холодной, совершенной тишине которой время от времени звенели падающие капли. Это природа начинала потихоньку создавать свой вечный саван – дань умершим... Так, через годы, капля за каплей, каждое тело постепенно превратится в каменную гробницу, не позволяя никому глумиться над усопшими...

В эпосе кантасториев прочное место заняли иноземные сюжеты и прежде всего сказания французского Каролингского цикла с его героями - императором Карлом и доблестным Роландом, получившим в Италии имя Орландо. Традиционные сюжеты обрастали новыми мотивами, персонажами, деталями и оборотами событий.

К сказаниям об Орландо в XV в. обратился флорентийский поэт Луиджи Пульчи (1432-1484), приближенный Лоренцо Медичи.

Прошло всего несколько лет после появления поэмы Пульчи, как в Ферраре увидела свет еще одна поэма на сюжет Каролингского цикла. Это был "Влюбленный Роланд" (1486) Маттео Боярдо (1441-1494), знатного аристократа, жившего при дворе Феррарского герцога. Вновь поэт обращается к сказаниям о Роланде, но его поэма не похожа на озорную поэму флорентийского стихотворца. У Пульчи старинное героическое сказание как бы ожило среди задорного народного карнавала. Боярдо придает ему очертания куртуазного рыцарского романа. Суровый герой французского средневекового эпоса даже перед смертью не вспоминает о своей любящей невесте, тоскующей по нем в далеком Аахене. Под пером Боярдо Роланд, подобно другим странствующим рыцарям, галантен и влюблен. Его пленила прекрасная Анджелика, дочь короля Катая. Ради нее он отправляется на Восток и совершает рыцарские подвиги. Как и в куртуазных романах, в поэме Боярдо одно приключение громоздится на другое, сюжетные линии прихотливо переплетаются, автор широко использует пестрый реквизит куртуазной фантастики (феи, великаны, волшебники, драконы, зачарованные кони, заколдованное оружие и т.п.). Народной буффонаде уже нет места в нарядном и изысканном мире феррарского поэта. Боярдо не закончил своего произведения, но и в незаконченном виде оно имело большой успех у читателей.

Продолжить поэму Боярдо решил один из самых выдающихся поэтов итальянского Возрождения Лодовико Ариосто (1474-1533). Подобно своему предшественнику, он был тесно связан с феррарским герцогским двором. Ариосто писал стихи, сатиры в духе Горация и "ученые комедии" по правилам античной поэтики. В сонетах и мадригалах Ариосто выступал певцом любви, выражая свои чувства к Алессандре Бенуччи. В одном сонете поэт рассказывает, как, переходя в пасмурный день мост через По, он заметил донну; ее взгляд развеял тучи, озарил землю солнцем и успокоил волнение на реке. Ближе всего к знаменитой поэме Ариосто стоят семь сатир, написанных терцинами. В них даны яркие зарисовки жизни герцогского двора, папской курии, университета и гуманистов Гарфаньяны. Однако сатиры Ариосто ближе к Горацию, чем к Ювеналу. Улыбка поэта снисходительна, а интонации его терцин напоминают шутливую разговорную речь. Из комедий стоит отметить «Сундук», «Подменённые», «Чернокнижник», «Сводня», «Студенты» .

Но самым замечательным его произведением стала поэма в октавах (46 песен) "Неистовый Роланд", над которой он работал на протяжении 25 лет (1507-1532). К площадной буффонаде Пульчи поэма эта уже не имела никакого отношения. Ариосто не только подхватил сюжетные нити феррарского поэта, но и развил его поэтическую манеру, придав ей замечательную художественную силу. Однако поэт мало заботился о непосредственном развитии сюжета своего предшественника, сразу введя в рассказ Анджелику, Ринальдо, Феррау, Сакрипанте, Брадаманту. Изображая занимательные авантюры своих героев, Ариосто стремился приподнять действительность ренессансной поэзии над угрожавшей ей прозаичностью повседневности, воспеть мир истинной человечности, свободы и красоты.

Во вступительных октавах поэмы Ариосто определил свои поэтические задачи. Главным героем ее он сделал Орландо - Роланда, образцового рыцаря в гуманистическом понимании, неизменного покровителя угнетенных, борца за справедливость; в его лице воплощены в преобразованном виде идеальные качества, которыми обладали герои лучших испанских ренессансных рыцарских романов об Амадисе Гальском и Пальмерине Английском и о необходимости которых для человека Возрождения говорил в книге «Придворный» современник Ариосто, Бальдассаре Кастильоне. Разыскивая Анджелику и совершая попутно различные подвиги, Роланд неожиданно узнает, что юная красавица, любви которой добивалось множество рыцарей, полюбила сарацинского воина Медоро (Песнь 23). Горю и отчаянию Роланда нет предела. Он теряет рассудок и движется по миру, все сокрушая на своем пути. Безумие Орландо, которое сто лет спустя вдохновляло Дон Кихота в Сиерра Морене, подготовлено Ариосто исподволь, и чтение нежных надписей, свидетельствующих о счастливой любви Анджелики и Медоро, было лишь последней каплей, переполнившей чашу («... Их буква, кажется гвоздем // Герою сердце пробивает... »). Рыцарь уже раньше страдал, когда от него бежала своенравная и коварная красавица, вещий сон предупредил его о грядущих бедах; разыскивая Анджелику, он то и дело переходит от отчаяния к надежде. Мотив яростного неистовства и безумия главного героя предвосхищает образы позднего Возрождения - Гамлета и Дон Кихота. Но пока еще царит шутка: излечить Орландо, вернуть ему потерянный рассудок призван легкомысленный рыцарь Астольфо, появлявшийся еще в поэме Боярдо: он по совету апостола Иоанна должен слетать на Луну, где хранятся вещи, потерянные людьми на земле, и, атким образом, вернуть Роланду его рассудок, хранящийся в увесистом сосуде.

С историей Роланда переплетаются в поэме истории других персонажей, образуя нарядный узор, состоящий из огромного числа эпизодов любовного, героического, волшебного и авантюрного характера. Нет возможности и необходимости перечислять здесь все эти истории. Но обратим внмиание на сложную историю любви Руджеро и Брадаманты, которая не уступает по значению другим сюжетным линиям поэмы. Любовь этих героев сопряжена с препятствиями, заблуждениями; много раз поэт уже готов соединить их узами брака, но затем новое приключение задерживает наступление счастливой развязки. В этой богатой событиями истории первое место принадлежит Брадаманте; женщина эпохи Возрождения, она настойчива, энергична и по-настоящему отважна: ревнуя Руджеро и обнаруживая слабость в минуты отчаяния, она готова тотчас взять в руки оружие, чтобы достойно защищать свою любовь. Когда Руджеро грозит прямая опасность, то, несмотря на гнев, Брадаманта предостерегает его криком. Чувства этой девушки выше и человечней, чем чувства других персонажей поэмы, в них более прямо изображена гуманистическая гармония, утверждаемая художественным стилем «Неистового Орландо». Встреча с Пинабелло, принадлежащим к врагам ее рода, приводит Брадаманту вместо замка Атланта, где находится Руджеро, в таинственную пещеру волшебницы Мелиссы. Своими предсказаниями чародейка утешает обманутую богатыршу, обещая ей могущество и славу в лице ее потомков - герцогов д’Эсте. Так, воспользовавшись приемом Вергилия, поэт сумел сказать приятное своим покровителям, но сделал это столь непринужденно и весело, что в общем тоне эпизода не возникло даже оттенка льстивости. Заключительные эпизоды этой истории посвящены войне, которую держава Карла Великого ведет с сарацинами, вторгшимися во Францию. Принявший христианство Руджеро побеждает на поединке сильнейшего витязя неверных Родомонта, бросившего ему обвинение в измене. Браком Брадаманты и Руджеро завершается пространная поэма Ариосто, прочно вошедшая в историю европейской литературы. С ее отголосками мы встречаемся и у Вольтера ("Орлеанская девственница"), и у Виланда ("Оберон"), и у Пушкина ("Руслан и Людмила").

По своим жанровым признакам "Неистовый Роланд" ближе всего стоит к куртуазному рыцарскому роману. Но это вовсе не означает, что Ариосто поставил перед собой задачу возродить этот средневековый жанр в его специфических чертах. В поэме Ариосто многое выглядит так же, как в рыцарском средневековом романе, но многое уже весьма отлично от него. Как и в средневековом романе, в поэме Ариосто рыцари влюбляются в прекрасных дам и совершают подвиги в их честь. Только если в средневековом романе неизменно царил куртуазный дух, а двор короля Артура являлся заповедником куртуазного этикета с его изысканностью и принципом "меры", то в поэме Ариосто этот принцип открыто нарушен в драматической истории Роланда - главного персонажа произведения. Ведь любовь не только не превращает Роланда в идеального уравновешенного рыцаря, но доводит его до безумия. Ариосто рисует устрашающий портрет прославленного героя, блуждающего по раскаленным пескам Африки:

Глаза ввалились, спрятавшись в орбитах,

Лицом костлявым стал он и худой,

С копной волос, взъерошенных и сбитых,

С густою, безобразной бородой...

После исцеления рыцарь «еще более умен и мужествен» и готов совершать новые подвиги: будто истинно эпический герой, Орландо стал опять на защиту дела франков, дела христиан. Но все это наполовину игра: безумие, вызвавшее ряд нелепых, несоответствующих доблестному воину поступков, разрушало образ совершенного рыцаря в старом понимании. И этим Ариосто предвосхитил Сервантесова Дон Кихота, хотя реалистический испанский роман отчетливо противопоставил безжалостную прозу жизни фантастическому безумию, а поэма Ариосто, прямо не воспроизведя реальной повседневности, представляет неистовства протагониста как занимательный, порою смешной эпизод, не нарушающий, однако, гармоничной мозаики сюжета. Появляясь на страницах занимательной повести, драматическая история Роланда напоминает читателям о превратностях земной жизни, в которой свет перемежается с тенью и которая не укладывается в тесные рамки куртуазного кодекса. Поэт словно соревнуется с Творцом вселенной. Он создает свой обширный мир. Он талантливый зодчий, как бы подтверждающий дерзкую мысль Марсилио Фичино о человеке, который равен Вседержителю по своим безграничным созидательным потенциям.

Что касается до сказочных эпизодов поэмы, то они в значительной мере связаны со стародавней мечтой человека о красоте, в которой так нуждаются люди. У Ариосто это прежде всего зачарованные замки и сады, соревнующиеся по своей прелести с Эдемом. Как и во владениях античной богини Киприды, описанных поэтом Полициано, здесь непрестанно благоухают цветы, зеленеют рощи лавров, миртов и пальм, свои песни распевают соловьи, на лугах пасутся олени и лани, не страшась никаких опасностей (Песнь 6). И все же эти чарующие глаз замки и сады созданы в поэме волею злых сил. За красотой в них таится коварство. На острове Альчины люди даже теряют свой человеческий образ (превращение в мирт рыцаря Астольфо). А разве в реальной земной жизни этого не бывает? Тесно связанный с тираническим феррарским двором, Ариосто хорошо это знал.

Так в поэме вновь и вновь сквозь волшебную оболочку проступают острые углы реальной земной жизни. Не задевая прямо своих феррарских покровителей, Ариосто позволяет себе осуждать тиранию, которая со времен Суллы, Нерона, Максимина и Аттилы столько зла причинила людям.

Ариосто в поэме охотно, широко и шутливо использует аллегорические фигуры Распри, Обмана, Гнева, а также сверхъестественные существа - чертей, фей, колдунов и магов. Сам христианский бог в лице св. Михаила вмешивается в события. Однако эта изобразительная разноголосица не разрушает стилевого единства поэмы, фактура которой сложна и пестра, но поразительно гармонична.

Изображая бесконечные поединки, битвы и сражения, в том числе кровопролитную битву за Париж с участием Карла Великого, прославляя подвиги христиан в битве с мусульманами (эта тема в то время была достаточно актуальной - ведь не так давно турки сокрушили Византийскую империю и надвигались на Европу), Ариосто вовсе не был выразителем средневекового воинственного духа. О рыцарских поединках он нередко писал с легкой усмешкой, как о своего рода карнавальной игре или представлении кукольного театра, и тогда горячая человеческая кровь по воле поэта словно бы превращалась в клюквенный сок. Но если речь заходила об Италии, его дорогой отчизне, он глубоко скорбел и не хотел скрывать этой своей скорби:

Упившись, спишь, Италия, безвластно,

И не скорбишь, что стала ты рабой

Народов, встарь склоненных пред тобой!

Вызывают его осуждение также пороки католического клира. Особенно попадает от него монашеской братии. Слетевший с неба архангел Михаил с изумлением видит, что в монастырях царят порядки, весьма далекие от подлинного благочестия. Вместо смирения, человеколюбия и почтения к святыне здесь торжествуют сребролюбие, лень, лицемерие и гордыня, повергающая во прах бедняков и всех страждущих (Песнь 14, октавы 78-90).

Талантливый представитель высокого Возрождения, Ариосто ценил людей деятельных, энергичных, способных на подвиг, на сильные чувства. Персонажи рыцарских романов, при всей их крайней условности, были ему в этом отношении близки. Но дух корысти и варварского разрушения он решительно осуждал. Так, осудил он появление в Европе огнестрельного оружия в результате изобретения пороха в XIV в. немецким монахом - изобретения "адского", принесшего людям неисчислимые беды (Песнь 11, октавы 21-27).

Совсем иное отношение у Ариосто к бесстрашным мореплавателям, бесконечно раздвинувшим пределы известного европейцам мира. В уста спутника Астольфо, покинувшего остров коварной Альчины и мечтающего вернуться к себе в Англию, он вложил красноречивое пророчество о том, как со временем новые Язоны найдут морской путь в Индию и откроют Новый Свет, прозрачно намекая при этом на экспедиции Васко да Гамы и Колумба (Песнь 15, октавы 20-23). Автору доставляет видимое удовольствие все время расширять географические пространства поэмы, простирающиеся от стран Западной Европы до Китая (Катая) и от Северной Африки до Индии. События ее развертываются на суше, на воде и в воздухе, мелькают названия таких городов и земель, как Париж, Арль, скифские и персидские берега, Эфиопия, Дамаск, Нубия, Прованс, Бизерта, Тапробана и т.д.

При этом рассказчик никогда не исчезает из поля зрения читателя, как это обычно бывало в героическом эпосе средних веков. Ведь это от него зависит, как развернутся дальнейшие события, только он один способен запутать и распутать пестрые сюжетные нити поэмы. Он не только прямо среди стихотворного текста обращается к Ипполиту д"Эсте, которому посвящена поэма, но и вспоминает о читателях (Песнь 23, октава 136) и т.п.

Мягкий юмор пронизывает многие страницы этой замечательной поэмы, которую по справедливости можно считать одной из самых высоких вершин в литературе итальянского Возрождения.

Источники поэмы Ариосто многообразны. Наряду с песнями кантасториев, средневековым героическим эпосом и рыцарским романом, народными сказками и старинными новеллами в поэме слышатся отголоски античных мифов и других созданий античной культуры, столь любезных сердцу поэта-гуманиста. Замечательная поэма Ариосто стала величественным гимном торжествующему чувству, всесторонне развитому человеку. Совершенство стиха «золотой» октавы, звучность литературной речи, беспредельная сюжетная изобретательность сделали поэму широко известной за пределами Италии. Количество переделок, пересказов, подражаний и переводов «Неистового Орланда» было очень велико уже в XVI в. В XVII в. ариостовские мотивы проникли в живопись и в оперу, а с приходом романтизма триумфально вернулись в поэзию.

Пересказ

Турнир при дворе Карла, Анджелика хотела с помощью брата Аргалия захватить французских паладинов, но в итоге брат побежден Астольфом, а за ней охотятся рыцари, в т.ч. Ринальд и Роланд, т.к. она в случае победы пообещала свою любовь. Ринальд и она одновременно пьют из волшебных источников, теперь их чувства меняются: она влюблена, он равнодушен. Начинает преследовать Ринальда. Роланд попадает в плен к фее Драгонтине, откуда его освобождает Анджелика, и он помогает ей убить Агрикана, царя Татарии. Потом они с Ринальдом опять пьют из источников и меняются ролями. Встретив Анджелику вместо с Роландом, Ринальд вступает с ним в бой. Их поединок прерывает Карл Великий: Анджелика достанется тому, кто больше отличится в войне с язычниками. В первой битве с сарацинами христиане терпят поражение.

Неистовый Роланд (Ариосто)

На Карла Великого идет император Африки Аграмант, а с ним короли и испанский, и татарский, и черкесский, и несчетные другие, а в миллионном их войске - огромный и дикий Родомонт и благородный рыцарственный Руджьер, о котором еще будет речь.

Предмет любви Роланда - Анджелика, принцесса из Катая. Только что бежала из плена Карла Великого, и Роланд от этого пришел в такое отчаяние, что бросил государя и друзей в осажденном Париже и поехал по миру искать Анджелику.

Главные спутники - два его двоюродных брата: Астольф и Ринальд. Ринальд тоже влюблен и тоже в Анджелику, но любовь его - злополучная. Есть в Арденнском лесу на севере Франции два волшебных источника - ключ Любви и ключ Безлюбовья; кто попьет из первого, почувствует любовь, кто из второго - отвращение. И Ринальд и Анджелика испили из того и из другого, только не в лад: сперва Анджелика преследовала своей любовью Ринальда, а он от нее убегал, потом Ринальд стал гоняться за Анджеликой, а она спасалась от него. Но Карлу Великому он служит верно, и Карл из Парижа посылает его за помощью в соседнюю Англию.

Сестра Ринальда Брадаманта - тоже красавица, воительница. Влюблена, в Руджера, который лучший из сарацинских рыцарей. Руджьер и Брадаманта встретились когда-то в бою, долго рубились, дивясь силе и отваге друг друга, а когда устали, остановились и сняли шлемы, то полюбили друг друга с первого взгляда. Но на пути к их соединению много препятствий.

Руджьер - сын от тайного брака христианского рыцаря с сарацинской принцессой. Его воспитывает в Африке волшебник и чернокнижник Атлант. Атлант знает, что его питомец примет крещение, родит славных потомков, но потом погибнет, и поэтому старается нипочем не пускать своего любимца к христианам. У него в горах замок, полный призраков: когда к замку подъезжает рыцарь, Атлант показывает ему призрак его возлюбленной, тот бросается в ворота ей навстречу и надолго остается в плену, тщетно отыскивая свою даму в пустых горницах и переходах. Но у Брадаманты есть волшебный перстень, и эти чары на нее не действуют. Тогда Атлант сажает Руджера на своего крылатого коня - гиппогрифа, и тот уносит его на другой край света, к другой волшебнице-чернокнижнице - Альчине. Та встречает его в облике юной красавицы, и Руджьер впадает в соблазн: долгие месяцы он живет на ее чудо-острове в роскоши и неге, наслаждаясь ее любовью, и только вмешательство мудрой феи Мелиссы возвращает его на путь добродетели. Чары распадаются, красавица Альцина предстает в подлинном образе порока, гнусном и безобразном, и раскаявшийся Руджьер на том же гиппогрифе летит обратно на запад. Здесь опять его подстерегает Атлант и залучает в свой призрачный замок. И пленный Руджьер мечется по его залам в поисках Брадаманты, а рядом пленная Брадаманта мечется по тем же залам в поисках Руджьера, но друг друга они не видят.

Ринальд спасает даму Джиневру, лживо обвиненную в бесчестии; Роланд рыщет в поисках Анджелики, а по дороге спасает даму Изабеллу, схваченную разбойниками, и даму Олимпию.

Тем временем король Аграмант со своими полчищами окружает Париж и готовится к приступу, а благочестивый император Карл взывает о помощи к Господу. И Господь приказывает архангелу Михаилу: «Лети вниз, найди Безмолвие и найди Распрю: пусть Безмолвие даст Ринальду с англичанами внезапно грянуть с тылу на сарацин и пусть Распря нападет на сарацинский стан и посеет там рознь и смуту, и враги правой веры обессилеют!» Он ищет, но не там их находит, где искал: Распрю с Ленью, Алчностью и Завистью - средь монахов в монастырях, а Безмолвие - меж разбойников, предателей и тайных убийц. В город ворвался Родомонт и один крушит всех, прорубаясь от ворот до ворот, льется кровь, летят в воздух руки, плечи, головы. Но Безмолвие ведет к Парижу Ринальда с подмогою - и приступ отбит. А Распря, чуть пробился Родомонт из города к своим, шепчет ему слух, что любезная его дама Дораличе изменила ему со вторым по силе сарацинским богатырем Мандрикардом - и Родомонт вмиг бросает своих и мчится искать обидчика, кляня женский род.

Был в сарацинском стане юный воин по имени Медор. Царь его пал в битве; и когда ночь опустилась на поле боя, вышел Медор с товарищем, чтобы под луною найти его тело среди трупов и похоронить с честью. Их заметили, бросились в погоню, Медор ранен, товарищ его убит, и истечь бы Медору кровью в чаще леса, не явись нежданная спасительница. Это та, с которой началась война, - Анджелика, тайными тропами пробиравшаяся в свой дальний Катай. Случилось чудо: тщеславная, легкомысленная, гнушавшаяся королями и лучшими рыцарями, она пожалела Медора, полюбила его, унесла его в сельскую хижину, и, пока не исцелилась его рана, они жили там, любя друг друга. И Медор, не веря своему счастью, вырезывал ножом на коре деревьев их имена и слова благодарности небу за их любовь. Когда Медор окреп, они продолжают свой путь в Катай.

Роланд, в поисках Анджелики объехав пол-Европы, попадает в эту самую рощу, читает на деревьях эти самые письмена и видит, что Анджелика полюбила другого. Сперва он не верит своим глазам, потом мыслям, потом немеет, потом рыдает, потом хватается за меч, рубит деревья с письменами, рубит скалы по сторонам, - «и настало то самое неистовство, что не видано, и не взвидеть страшней». Он отшвыривает оружие, срывает панцирь, рвет на себе платье; голый, косматый, бежит он по лесам, голыми руками вырывая дубы, утоляя голод сырой медвежатиной, встречных за ноги раздирая пополам, в одиночку сокрушая целые полки. Так - по Франции, так - по Испании, так - через пролив, так - по Африке; и ужасный слух о его судьбе долетает уже и до Карлова двора. А Карлу нелегко, хоть Распря и посеяла рознь в сарацинском стане, хоть Родомонт и перессорился с Мандрикардом, и с другим, и с третьим богатырем, но басурманская рать по-прежнему под Парижем, а у нехристей новые непобедимые воины. Во-первых, это Руджьер - хоть он и любит Брадаманту, но сеньор его - африканский Аграмант, и он должен служить свою вассальную службу. Во-вторых, это богатырша Марфиза.

Астольф победил чудо-великана, которого как ни разрубишь, он вновь срастется: Астольф отсек ему голову и поскакал прочь, выщипывая на ней волосок за волоском, а безголовое тело бежало, размахивая кулаками, следом; когда выщипнул он тот волос, в котором была великанова жизнь, тело рухнуло и злодей погиб. По дороге он подружился с лихой Марфизою. По дороге он попал даже в Атлантов замок, но и тот не выстоял против его чудного рога: стены развеялись, Атлант погиб, пленники спаслись, а Руджьер и Брадаманта увидели наконец друг друга, бросились в объятия, поклялись в верности и разъехались: она - в замок к брату своему Ринальду, а он - в сарацинский стан, дослужить свою службу Аграманту, а потом принять крещение и жениться на милой. Гиппогрифа же, крылатого Атлантова коня, Астольф взял себе и полетел над миром, поглядывая вниз.

Из-под облаков он видит эфиопское царство, а в нем царя, которого морят голодом, расхватывая пищу, хищные гарпии. Со своим волшебным рогом он прогоняет гарпий прочь, загоняет их в темный ад, выслушивает там рассказ Лидии, которая была немилосердна к своим поклонникам и вот теперь мучается в аду. Благодарный эфиопский царь показывает Астольфу высокую гору над своим царством: там земной рай, а в нем сидит апостол Иоанн и, по слову Божию, ждет второго пришествия. Астольф взлетает туда, апостол радостно его привечает, рассказывает ему и о будущих судьбах, и о князьях Эсте, и о поэтах, которые их прославят, и о том, как иные обижают поэтов своей скупостью, - «а мне это небезразлично, я ведь сам писатель, написал Евангелие и Откровение». Что же до Роландова рассудка, то он находится на Луне: там, как на Земле, есть горы и долы, и в одном из долов - всё, что потеряно на свете людьми, «от беды ли, от давности ли, от глупости ли». Там тщетная слава монархов, там бесплодные моления влюбленных, лесть льстецов, недолгая милость князей, красота красавиц и ум узников. Ум - вещь легкая, будто пар, и поэтому он замкнут в сосудиках, а на них написано, в котором чей. Там они и находят сосуд с надписью «ум Роланда», и другой, поменьше, - «ум Астольфа»; удивился Астольф, вдохнул свой ум и почувствовал, что стал умен, а был не очень. Рыцарь верхом на гиппогрифе устремляется обратно на Землю.

Рыцари, освобожденные Астольфом на его восточных путях, доскакали уже до Парижа, присоединились к Ринальду, он с их помощью ударил по сарацинам, отразил их от Парижа, и победа стала вновь клониться на христианскую сторону. Правда, бьется Ринальд вполсилы, потому что душой его владеет прежняя безответная страсть по Анджелике. В Арденнском лесу на него набрасывается чудище Ревность: тысяча очей, тысяча ушей, змеиная пасть, тело кольцами. А на помощь ему встает рыцарь Презрение: светлый шлем, огненная палица, а за спиною - ключ Безлюбовья, исцеляющий от неразумных страстей. Ринальд пьет, забывает любовное безумие и вновь готов на праведный бой.

Брадаманта, прослышав, что ее Руджер бьется среди сарацин рядом с некой воительницей по имени Марфиза, загорается ревностью и скачет сразиться и с ним и с ней. В темном лесу у неведомой могилы начинают рубиться Брадаманта и Марфиза, одна другой отважнее, а Руджер тщетно их разнимает. И тут вдруг из могилы раздается голос - голос мертвого волшебника Атланта: «Прочь ревность! Руджер и Марфиза, вы - брат и сестра, ваш отец - христианский рыцарь; пока жив был, я хранил вас от Христовой веры, но теперь, верно, конец моим трудам». Все проясняется, Руджерова сестра и Руджерова подруга заключают друг друга в объятия, Марфиза принимает святое крещение и призывает к тому же Руджера, но тот медлит - за ним еще последний долг царю Аграманту. Тот, отчаявшись победить в сражении, хочет решить исход войны поединком: Руджьер против Ринальда. Чей-то удар нарушает перемирие, начинается общее побоище, христиане одолевают, и Аграмант с немногими своими приспешниками спасается на корабле, чтобы плыть в свою заморскую столицу - Бизерту, что возле Туниса. Он не знает, что под Бизертою ждет его самый страшный враг.

Астольф спешит по суше и морю ударить с тыла на Аграмантову Бизерту; с ним другие паладины, спасшиеся из Аграмантова плена, - а навстречу им безумный Роланд. Его схватили, и поднес Астольф к его носу сосуд с Роландовым умом. Лишь вдохнул он, и уже он прежний Роланд, свободен от зловредной любви. Подплывают Карловы корабли, христиане идут приступом на Бизерту, город взят - горы трупов и пламя до небес. Аграмант с двумя друзьями спасаются по морю, Роланд с двумя друзьями их преследуют; на маленьком средиземном острове происходит последний тройной поединок, Аграмант гибнет, Роланд - победитель, войне конец.

Руджер принял святое крещение, он приходит к Карлову двору, просит руки Брадаманты. Но старый отец Брадаманты против: у Руджера славное имя, но он лучше выдаст Брадаманту за принца Льва, наследника Греческой империи. В смертном горе Руджер едет прочь - помериться силами с соперником. На Дунае принц Лев воюет с болгарами; Руджьер приходит на помощь болгарам, совершает чудеса ратных подвигов, сам Лев любуется неведомым героем на поле боя. Греки хитростью залучают Руджера в плен, выдают императору, бросают в подземную темницу, - благородный Лев спасает его от верной гибели, воздает ему честь и тайно держит при себе. «Я обязан тебе жизнью, - говорит потрясенный Руджер, - и отдам ее за тебя в любой миг».

Брадаманта объявляет, что она выйдет лишь за того, кто осилит ее в поединке. Лев грустен: против Брадаманты он не выстоит. И тогда он обращается к Руджеру: «Поезжай со мной, выйди в поле в моих латах, победи для меня Брадаманту». Руджер побеждает. Лев в тайном шатре обнимает Руджьера. «Я обязан тебе счастьем, - говорит он, - и отдам тебе всё, что хочешь в любой миг».

Руджер уходит в чащу леса умирать от горя. Левнаходит Руджьера, Руджьер открывается Льву, тот отрекается от Брадаманты. От болгар приходят послы: они просят своего спасителя себе на царство; теперь даже отец Брадаманты не скажет, будто у Руджера ни кола ни двора. Свадьба.

В последний день является Родомонт. По обету он год и день не брал оружия в руки, а теперь прискакал бросить вызов бывшему соратнику своему Руджеру: «Ты изменник своему королю, ты христианин, ты недостоин зваться рыцарем». Начинается последний поединок. Конный бой - древки в щепья, щепья до облаков. Пеший бой - кровь сквозь латы, мечи вдребезги, бойцы стиснулись железными руками, оба замерли, и вот Родомонт падает наземь, и кинжал Руджьера - в его забрале.

Творчество Лопе де Вега

Высший расцвет испанского гения в эпоху Возрождения воплотился в драме Лопе де Веги, которому суждено было стать реформатором испанского театра и создателем принципиально нового типа сценического представления («новая комедия»). В историю мировой культуры он вошел прежде всего, наряду с Сервантесом, как выразитель высшего этапа Возрождения в Испании, и - в плане истории всемирной литературы - как создатель, наряду с Шекспиром, одного из тех двух национальных театров, в которых ренессансные идеи нашли наиболее совершенное сценическое воплощение.

Историческая канва:

Жизнь и творческая деятельность Лопе совпали с наиболее критическим периодом в истории феодально-абсолютистской Испании. Монархия не выступала в качестве цивилизующего центра и основоположника национального единства, а национальная буржуазия не сложилась в ту общественно-политическую силу,которая могла бы стать ведущим началом культурной жизни страны => в испанском Возр. возобладали традиции народного сознания. Неслучайно, эпос и лирика Лопе (да, он был не только драматургом, но и видным лирическим и эпическим поэтом, прозаиком) обращены к верхушке общества, это дань модным лит. течениям, господствовавшим в придворных и аристократических кругах. Драма - народу.

Существовали две Испании: Испания сцены, воплощавшая чаяния народа, всю полноту национального характера и гибнувшая держава Габсбургов (светская и церковная верхушка неуклонно вела страну к катастрофе).

Театр давал свободу, помогал сохранять достоинство, жить, бороться. Театр противостоял официальной церкви: люди стремились жить согласно Лопе. Мысль о греховности театра. Трижды за сто лет правительство запрещало представления (1598, 1646 и 1665 гг.).

Необходимо помнить, что Лопе первый и вопреки всему реализовал победу национального ренессансного театра во всей Испании.

Биография:

Лопе Фелис де Вега Карпио (1562-1635) родился в Мадриде, в бедной дворянской семье золотошвея. С 10 лет начал писать стихи (1ый опыт: перевод в стихах «Похищения Прозерпины» Клавдиана, римского поэта IV века. 12 лет - 1ое самостоятельное произведение «Истинный любовник») романсы сразу получили известность. Вылетел из универа за связь с замужней женщиной (16 лет) и хлесткую сатирическую пьесу, в которой вывел красотку, не пожелавшую ответить ему взаимностью.

В 22 года Лопе де Вега, успевший принять участие в военной экспедиции на Азорские острова, уже упоминается Сервантесом в «Галатее» как известный поэт. Лопе отличало восприятие национального исторического опыта, реалистическое видение мира, связь с народной жизнью. В этом и источник уверенности, и творческой энергии, но отсюда же страстные увлечения и авантюрная импульсивность.

Сидел в тюрьме (пустил по адресу бывшей возлюбленной, актрисы, несколько злых эпиграмм, её отец, видный постановщик, подал в суд за клевету). Оправдываясь, Лопе отрицал коммерческую ценность своих пьес, представляя себя драматургом-любителем. Однако он так ядовито острил по поводу истца, что суд, не успев осуществить первый приговор, усиливает наказание: 8 лет изгнания из столицы.

Меж тем выпущенный для подготовки к изгнанию Лопе умудряется похитить донью Исавель (Белиса в его стихах). Процесс, затеянный родичами девушки, означал бы для Лопе казнь, но влюбленная умолила родных, и в отсутствие изгнанного жениха, которого в церкви представлял родственник, состоялось венчание.

А изгнанник внезапно меняет планы и присоединяется к «Непобедимой армаде», крупному военно-морскому флоту, созданному для покорения Англии. Однако испанцы еле ноги унесли, не досчитавшись и половины кораблей. Брат Лопе погиб, а поэт, претерпев все сражения и бури, вернулся в Валенсию с большой поэмой «Красота Анхелики» (продолжение истории Ариосто об Анджелике и Медоре).

Периоды драматургического творч-ва (по Балашову)

I.1594-1604 гг - Лопе и драматургами его круга консолидируется национальный театр. Несмотря на угрозу со стороны реакции, в начале 1600-х годов еще шла полемика между представителями различных течений (Лопе vs Сервантес - о путях театра, помирились благодаря миролюбию Сервантеса). «Учитель танцев» 1594

II. 1605-1613 историко-революционные драмы, после 1608 г. усиливается религиозная тематика. Лопе мучает вопрос о совместимости его творчества с религией: католическая вера сковывала внутреннюю свободу гуманистов. Последовательно получил звание «приближенного инквизиции» (лица, не находящегося на подозрении и обязанного являть собой пример преданности католической церкви), звание доктора теологии (за одно из сочинений), после смерти 2ой жены - сан священника и вступил в монашеский орден - всё это оберегало от инквизиции, духовные звания как охранная грамота печатались на титулах книг. Но и у церкви был особый умысел: подчинить творчество гения интересам реакции. Так или иначе творч. натура Лопе восставала против налагавшихся на нее церковно-религиозных обязанностей и предписаний. Он не был примерным монахом, легко увлекался актрисами (даже будучи женатым). К данному этапу относятся: стихотв. трактат «Новое руководство к сочинению комедий»1609, «Фуэнте Овехуна» ок. 1613, «Собака на сене» ок. 1613.

III. 1614 г. - рефлексия и сомнения,религиозные размышления.С 1613-1614 г. Лопе осознает (возможно, это реакция на неистовства церковных ниспровергателей театра) ценность и непреходящий характер своих драматических произведений, начинает заботиться о сохранности текста, поручает издание комедий друзьям либо готовит книги сам. В 1614 г. выходит впервые авторизованная поэтом «Четвертая часть Комедий Лопе де Веги» с указанием, что напечатаны комедии «по оригиналам», а не «по-варварски искаженным копиям». Защита драмы от нормативных правил приобретает у Лопе характер защиты творческой свободы гения, а драма приравнивается теперь к высокой поэзии. Новое, возвышенное представление о значении драмы и о поэте-драматурге. На пороге 30-х годов религиозная тематика значительно ослабевает. Для произведений этого периода характерны жизненность конфликтов и ситуаций, оптимизм, юмор и тончайший лиризм.

Несмотря на благоговение, которым окружали Лопе зрители, он страдал не только от истерических атак контрреформационных богословов, жадно ждавших смерти поэта, не только от коварства короля и знати, но и оттого, что ощущал приближение новой литературной эпохи. Последние пьесы продолжают утверждать ренессансный идеал и иногда содержат полемику с театром барокко. Кончина Лопе была национальным горем. Все население Мадрида прощалось с Чудом Природы, и лишь король Филипп IV не пожелал принять участия во всенародных похоронах поэта.

Лопе, по-видимому, был самым плодовитым из поэтических гениев всех времен. Он переживает смерть обеих жён и трёх детей, похищение дочери, но не на день не прерывается его творческая деятельность. Богатый жизненный опыт соединился в пьесах Лопе с сюжетами и образами, почерпнутыми из фольклора и литературы, истории и Священного писания, из романсов и итальянских ренессансных поэм и новелл, из античных мифов и житий святых. Способность Лопе до неузнаваемости видоизменять заимствованное из книжного источника или народной песни, объясняет огромное количество сочиненных им пьес. Комедий Чудо Природы (так назвал Лопе де Вегу Сервантес) пишет до трех в месяц. Сохранились: недраматич произведения: 21 том, количество драм доводят до 2 тыс. (сохранились тексты ок 470 драм).

Даже общий обзор драматургического наследия Лопе убеждает в широте его диапазона. Во времени сюжеты его комедий охватывают период от библейской истории сотворения мира до событий современной Лопе эпохи. В пространстве они выходят далеко за пределы Испании, развертываются во всех четырех известных тогда странах света (в т.ч. в России: «Великий Князь Московский » про Лжедмитрия).

Универсальности образов (действ. лица - представители разных бытовых типов, профессий, сословий) соответствует и универсальность языка - одного из самых богатых в лексическом отношении, легко и свободно пользовавшегося самыми различными речевыми стилями.

Проблема классификации - сложнейшая! Структура комедии Лопе внешне единообразна (3 акта) внутренне - необычайно гибкая. Основной фонд драматургии Лопе де Вега (если оставить в стороне жанр "священных действ") обнаруживает деление на комедии, группирующиеся вокруг проблем:

· государственно-исторического порядка (проблемы государственного устройства родной страны в различные эпохи, яркое выражение антифеодального сознания);

· социально-политического порядка (часто на материале прошлого, свидетельствуют о стремлении драматурга разрешить актуальные вопросы современной ему действительности, подвергнуть критике существующий строй, выдвинуть проблемы справедливой организации общественного и политического уклада);

· частно-бытового порядка (комедия современных нравов и современной морали, бытовых особенностей "эпохи и конфликтов, происходящих в недрах семейной жизни или в бытовых взаимоотношениях различных сословий; пьеса из современного быта, вставленная в рамку "дворцовой комедии", "комедии плаща и шпаги" (название по реквизиту, не нуждались в особых декорациях+ассоциации с динамизмом пьес, с мотивами поединков и переодевания), "комедии-интриги", "комедии плутовской"...).