Неизбежность провинции. Роман Сенчин

Герой романа «Елтышевы» - обычная среднестатистическая семья, после развала СССР, с горем пополам приспособившаяся к новой социальной реальности. Николай Елтышев - капитан милиции, несет службу в вытрезвителе. Валентина Елтышева - библиотекарь, верная жена, мать двоих детей. Два сына, как в русской сказке, один мал да удал, за что срок в тюрьме отбывает. Другой, старший, увалень и дурень. Простые люди, простые характеры и очень простая семейная история. На первый взгляд. Незатейливая семейная идиллия разрушается, обнажая сложную семейную драму, отчаяние и безысходность. Налаженный быт, работа, квартира - все оказывается бутафорией. Отбери - и человек голый, никому не нужный, выброшен на обочину жизни. Чем же он тогда владеет? Тонко и мастерски Роман Сенчин описывает семейный совет. Последнее слово за главой семьи. Но Николай растерян, морально подавлен, унижен. Старший сын самоустраняется, боясь ответственности за свою судьбу. Решение принимает женщина. Взвешенно и хладнокровно. В роковой момент Валентина сильнее и мудрее своих мужчин. В этом трагедия и крах семьи. Россия держится на женщинах. Вместо заботы о семейном очаге она тащит непосильную ношу выживания. В кого превратится такая женщина? В бабу. Озлобленную и одичавшую. Но ведь Россия тоже женского рода. Автор не дает нравственных оценок героям, он принимает позицию наблюдателя. Даже если очень захотеть, читатель не утонет в метафоричности текста и сюжетной запутанности. Все на поверхности. Сенчин не занимается глубинным анализом мотивации поступков и душевными переживаниями. Простым доступным слогом он повествует о России, которая преломилась в судьбе Елтышевых.

На первый взгляд, Елтышевы - благополучная семья. Николай, вроде бы, уважаемый, авторитетный человек, но его статус главы семьи и мужчины - аморфен. Он давно морально деградировал, нравственно опустился, ни на что не имеет влияния, ни на сыновей, ни на собственную жизнь. Чтобы прокормить семью, заключает сделку с совестью - ворует деньги у тех, кто попадает в вытрезвитель, а затем распределяет по смене. Повязан каждый, так просто не уйти. Попасть на хлебное место крайне сложно. Это отработанная система, где все человеческое вытравливается. Елтышев идет на работу, распрямив плечи, и с достоинством носит милицейскую форму. Но это дешевая социальная игра. Одна из многих в русской действительности, и все это понимают. Но ничего не делают. Государство унизило мужчину, отобрав право гордиться собой и зарабатывать честным путем. Этот посыл принимает старший сын Артем. Зачем к чему-то стремиться, если государство все обесценивает, а общество вызывает омерзение и страх. Он, ведомый ленью и животным страхом перед жизнью, ничего не предпринимает, не берет на себя никакой ответственности. Артем не приучен к труду, не созрел к самостоятельной семейной жизни. Ни влюбленность, ни рождение ребенка не способно пробудить его, вывести из спячки и безразличия, сподвигнуть на жизнеутверждающий поступок. Обыкновенный современный парень. Ему 25 лет, пассивное, угнетенное, депрессивное состояние, вирус безнадежной отчаянности он пронесет до самой смерти. Жизнь есть, а жить не хочется. В романе, как и в современной России, первыми умирают молодые, передавая родителям, словно эстафету - неприкаянность и безнадежность.

Денис, любимый сын Елтышева, его надежда. Николай уверен, младший прорвется в лучшую жизнь, вытянет из социальной ямы семью. Но что это за «лучшая жизнь» и где она находится, никто из героев не знает. Очередной миф, пустая сказка дурманящая мозги. В романе, молодому здоровому, энергичному парню уготовано место в тюрьме (после драки), затем несколько дней свободы и - смерть. Все как в жизни… По-честному, по-другому Россию не почувствовать.

Валентина работает в центральной библиотеке, она успешная женщина: при работе, при муже. Но беда вышибает из привычной колеи. И на поверку - она старая, больная, никому не нужная мать уголовника и жена взяточника. Мгновение - и нет работы, квартиры, социального статуса. Все оказывается иллюзией, как и сама Россия. Бескрайняя территория, держащаяся на одном названии и стариках, ничем не связанная и не сцементированная. Куда бы ни поехал - везде уготована нищета и отчаяние. Тебя обязательно унизят и обидят - особенности русской души.

Елтышевы уезжают в деревню, как им кажется, временно. Передохнуть, набраться сил и вновь в город строить новую жизнь. Тщетны потуги обездоленного человека… После нескольких дней в деревне семья понимает - это крах. Старые, покосившиеся, сгнившие дома, разбитые дороги, спившиеся мужики и бабы - современная русская деревня, притон уголовников и обездоленных. Такой ее видит автор, сам выросший в глубинке. Для героев романа эта неприглядная, горькая, отчаянная правда становится убийственной, она окончательно ломает дух семьи и дальше идет медленный отсчет смертей.

Всю жизнь Елтышевы были уверены, все у них хорошо, все, как у людей. Придет время и государство позаботится о них. В итоге - нищенская пенсия, хамское отношение, брошенность и выживание, но не на необитаемом острове, а в стране, где якобы действуют государственные институты и социальная защита. Не загнулся - воруй и убивай; сдох - твои проблемы. Человеческая жизнь висит на волоске и ничего от нее не зависит - в этом ужас русской действительности. Любая беда, трагедия способна разрушить, превратить в дорожную пыль человеческую судьбу. Что есть человеческая жизнь? Ничто, - именно такая идея заложена в книге, такой посыл дает автор. И еще больше усугубляет состояние и мировосприятие думающего и переживающего читателя. Окончательно разрушает надежду хоть на самый малый прорыв в лучшее и настоящее. Конечно же, Сенчин делает это не сознательно, он сам так ощущает действительность. Писатель, чей удел - видеть и чувствовать немного дальше и больше обывателя, словно говорит: «Все ребята, это конец. Дальше ничего». Конец России пришел не с диким капитализмом, а с моральным разложением и нравственным падением русского человека. Что из этого есть правда и с чем можно согласиться, каждый решает самостоятельно. Ведь каждый из нас живет здесь и сейчас, и если бы все было ложью, история Елтышевых потонула бы, сгинула, но она услышана, книга не затерялась, а стала событием.

Это роман - о не любви, о ненависти и бездуховности, о нищете, сила которой разъела не только душу человеческую, но и страну. Депрессия, отчаяние, безысходность закручены до предела, они поражают не только Елтышевых, для автора это единственная возможность поразить современного читателя. Увы, чтобы затронуть огрубевшие струны человеческой души зла и безысходности должно быть слишком много. В этом сила художественного слова Романа Сенчина, в социальной остроте, в проблематике которую автор затрагивает, в простом и доступном изложении. Когда-нибудь, лет так через триста, вполне вероятно историки захотят составить художественное представление о России ХХI века по творчеству Сенчина. Интересно, какие чувства они переживут - ужас, сострадание, безразличие?

В романе талантливо обыгран тонкий и очень важный момент - Елтышевы сами по себе, рядом нет верных людей. Им не помогают, а используют. И семья принимает правила игры: «с волками жить по волчьи выть». Каждый сам за себя и каждый сам по себе - не такой ли девиз звучит на просторах России? В итоге семья погибает. Взаимовыручки и поддержки нет не только извне, но и внутри семьи. Их сложные отношения, сглаженные городской жизнью, где каждый живет в своей комнате и варится в собственном соку, обостряются. Не высказанные претензии, замолчанные конфликты - все выходит на поверхность, словно грязная смердящая пена. И в момент беды, когда семья, чтобы выстоять, должна сплотиться, разрастается вражда и непонимание. Отец убивает сына, и продолжает жить, и только после гибели любимого сына - умирает. Круг замыкается. Старые библейские истории, переложенные на русскую действительность, отчаянны и депрессивны.

Что остается русской женщине похоронившей за три года двоих сыновей и мужа, кроме придорожной пыли? Последний Елтышев - внук Родион. Он - случайное недоразумение и жизненная необходимость одновременно. Валентина прогоняет со двора невестку с ребенком на руках. Ведь столько вокруг безнаказанного зла, разве способно что-то изменить еще одно черное пятно? Да и что сейчас значат дети? Обуза, крест, лишний рот. Внук не признает в Валентине бабушку, не помнит своей фамилии, его детская забывчивость - единственное наказание в романе. Ты породила зло? Получай обратно.

Несмотря на перехлестывающие пессимизм и депрессию, книга нравственная и очищающая. В чем ее сила? Повествование, словно широкая река, течет медленно и плавно, но загляни в воду и оторопь берет от холодной опасной глубины. Через историю обыкновенной семьи, через частное автор выходит на общее и большое, поднимает острый вопрос морального выбора, который каждый делает ежесекундно. Действовать или быть жертвой? Подчиниться обстоятельствам или использовать собственную волю? Совершить добро или зло? Принять на себя ответственность за все происходящее или самоустраниться? Быть человеком или опустившейся мразью? Отстаивать себя или позволить унизить?

И словно тоненький луч сквозь нависшее мрачное небо просвечивает единственно светлый и оптимистичный образ книги - природа… величественная и умиротворенная. Круговорот времен - вечный и неизменный. После зимы, всегда приходит весна. Всегда - что бы в человеческом мире не случилось.

Как хорошо становится, когда читаешь настоящую прозу… Я в последнее время пристально следил за, с позволения сказать, политическими процессами в стране, часто отзывался статьёй или заметкой на что-либо возмутительное, из ряда вон выходящее и как-то отвлёкся от художественной литературы… Точнее, не так, – читал довольно много, но в основном по обязанности: газета, жюри, ридерство. Но это очень разные вещи, разное что-то внутри задействуется, когда читаешь потому, что надо и, когда после рабочего дня, уставшим и измотанным открываешь случайную (или почти случайную) книгу или журнал и натыкаешься на нечто… на нечто настоящее.

На такое настоящее я наткнулся, открыв недавно альманах «Земляки» (выпуск тринадцатый), где напечатана повесть Анны Андроновой «Я не зайчик».

С прозой Андроновой я знаком уже несколько лет. Но знакомство это до последнего времени было эпизодическим и тоже почти случайным. Лет семь-восемь назад на Форуме молодых писателей в Липках мне попался рассказ. Очень неплохой рассказ, а главное, не подростковый, не ученический, как большинство рукописей участников Форумов. (В общем-то, мероприятие и создано для того, чтобы помочь начинающим авторам, подсказать, поддержать, подбодрить, показать, что они не одиноки в своём чудаковатом занятии писать, но найти там уже готовое для публикации или для чтения в своё удовольствие произведение непросто.)

Да, рассказ был выделяющимся из общей массы липкинских рукописей, но он был один у сразу запомнившейся мне по имени-фамилии – «Анна Андронова» – писательницы…

На следующий год я прочитал ещё один рассказ или маленькую повесть Андроновой. Тоже выделяющее из общей массы. Дома покопался в Интернете и почти ничего из прозы Андроновой там не нашёл (это был год 2006-й). И подумал: «Вот человек пишет, и пишет хорошо, по-настоящему, но какие у него как у писателя перспективы? Если даже наберётся двадцать таких текстов, то и тогда их вряд ли издадут. Какому издательству нужны неизвестные авторы рассказов о жизни?» Надежда была на серию книг «Молодая проза России», которая при участии Форума в Липках выходила в «Вагриусе», но серия пополнялась новыми книгами медленно.

Году в 2008-м я собирал книжицу под названием «Каталог лучших произведений молодых писателей». Этот каталог мы делали, так сказать, в помощь издательствам, журналам, театрам. Может, кто-то заинтересуется молодыми прозаиками, поэтами, драматургами, детскими писателями… Каталог строился так: фото, краткая биография, два-три высказывания известного писателя о молодом, а потом или отрывок из прозы или пьесы, или несколько стихотворений.

В каталог я включил и Анну Андронову с отрывком из рассказа «Золотая рыбка», за напутственными словами обратился к Леониду Юзефовичу, на чьём семинаре Андронова занималась в Липках, и к её земляку-нижегородцу Захару Прилепину. Оба написали тёплые тексты, и концовка прилепинского мне запомнилась: «Множество людей (читавших, допустим, вчера и позавчера Викторию Токареву) подобную прозу ищут (и не находят), ждут. Мы как-то говорили с Леонидом Юзефовичем об Ане и сошлись на том, что, скажем прямо, неизвестность Андроновой в читательском мире очевидное недоразумение. Надеюсь, оно скоро исправится».

Да, действительно, недоразумение. Но, к сожалению, таких недоразумений у нас предостаточно: Андрей Иванов (Юрич), Александр Морев, Алексей Серов, Ирина Богатырёва, Илья Кочергин (кстати, его новый рассказ «Лэндлорд» опубликован в том же номере «Земляков», что и повесть Андроновой), Антон Тихолоз, Данил Гурьянов, Екатерина Ткачёва, Алексей Полубота, Елена Сафронова, Жанна Райгородская да и, по большому счёту, Михаил Тарковский хоть и публикуются, но читательскому миру практически неизвестны. А пишу-то хорошо… Хорошо, но не шумно.

Я очень люблю слова Белинского: «Шум, конечно, не всегда одно и то же со славою, но без шуму нет славы». Это точно.

Кстати сказать, и Леонид Юзефович, и Захар Прилепин немало сделали для того, чтобы о прозе Андроновой узнал широкий читатель. При участии Юзефовича в издательстве «АСТ» вышли две её небольшие книги «Побудь здесь ещё немного» и «Симптомы счастья» (редактор – Лев Пирогов), а Прилепин включил рассказы Андроновой в антологию женской прозы «14».

Критических отзывов на рассказы и повести Анны Андроновой немного. Вообще о такой прозе сложно писать – сюжет не закручен, не динамичен, нет эпатажа, стилистических новаций. Довольно традиционный, простой внешне язык, повествование о повседневном, о той жизни, которой живёт большинство.

Андронова – врач. Не фигуральный, а самый настоящий, работает в больнице. И в её вещах очень много про больницу, про болеющих людей. Но описывает она их, как и положено врачу, без смакования, почти холодно – больные, это непременное составляющее вселенной многих её героинь, вечные её спутники.

Повесть «Я не зайчик» тоже про больницу. И про семью. Главная героиня, Юля, кардиолог, у неё муж и двое сыновей. И ещё больные. Один из них, «не старый ещё человек, спортсмен-пенсионер» Комиссаров, умирает. «Комиссаров сначала попал в другой стационар, хирургический. Его прооперировали, убрали тромб из вены на правой ноге. После выписки месяц прошёл, а отёчность так и осталась. Потом увеличилась. В поликлинике ему сказали, что это «от сердца» и в кардиологию. К Юле в палату. Сердечных проблем не обнаружилось, зато подтвердился тромбоз теперь уже другой вены. И жидкость в животе. <…> Юле уже было ясно, что где-то в Комиссаровском животе скрылась опухоль, пережимающая отток крови и сеющая смертоносные тромбы. Только где?»

В общем-то, этим и заняты мысли главной героини. И семьёй, конечно, младшим сыном, пока ещё детсадичником (но скоро в школу) Илюшей, который… взрослые это называют – «капризничает». Вообще он особенный ребёнок, внутренне особенный. Вот старший, десятилетний Владик, другой. «Воспитанный в другой концепции – «какой взрослый сын у папы». Всё сам. <…> Да, старший уже совершенно отравлен этим условным миром, пропитан. Это нельзя, так не круто, так только полные лохозавры делают, ты чё, совсем? Мальчики, мальчики…»

Семейная линия рассказа держится на вроде бы ничтожных, смешных проблемах. Вот приближается новый год, и мальчики в группе должны быть в костюме зайчиков. Все мальчики не против, один Илюша сопротивляется.

«– Зайчиком не буду.

– Как не будешь? Со всеми ребятами? Ты видел, какие у всех костюмы? Ушки, шортики. Все песенки поют. Илюш, надо зайчика учить, Надежда Юрьевна велела.

– Я же мальчик.

– Конечно, Илюша, но у вас будет спектакль новогодний, игра, как в театре, помнишь, мы ходили. Там дядя тоже не был слоником, а только играл.

– Слоником буду, а зайчиком – нет.

– Там не надо слоником. Там нет слоников, ни одного. Слоники в Африке живут, где Деда Мороза нет».

Вдобавок к капризам костюма зайчика Илюше не достаётся (несколько дней перед утренником болел), и Юля шьёт его сама. Вроде бы легко – уши и хвостик, – но уши никак не стоят… Шьёт поздно вечером, после работы…

Зайчиком сын так и не стал – устроил плач во время переодевания. Отпросившаяся с работы Юля слышит его с лестницы, вбегает в группу.

Её встречает воспитательница Надежда Юрьевна:

«– Ну вот, наконец, мать появилась! Уймите вашего сына, пожалуйста! Того гляди весь утренник сорвёт!»

«– Все ребята уже нарядились, – неискренне сладким голосом пропела музичка, – а он зайцем быть не хочет.

– Как не хочет? Илюша!

– Наотрез. Полчаса над ним бьёмся. Ревёт только, ничего конкретного не говорит. Не буду, и всё. Я говорю, как же ты так ребят можешь подводить? Орёт, вырывается. Вон – уши ваши поломал! Как теперь будем, не знаю».

Да, порядок нарушен, всем доставлены неудобства. Праздник подпорчен.

«– Так, всё, времени больше нет, давайте стройтесь, зайцы! Сомов, уже и мама тебя уговаривает. Давай, хватит тут над нами издеваться, одевайся и стройся. <…>

– Нет! Нет! Нет! – он вскочил на ноги, чувствуя за спиной спасительное Юлькино присутствие. – Я не зайчик! Я Илюша Сомов!

И тут на него внезапно бросился Владик, его Юлька как-то из виду упустила, а он, оказывается, тоже уже плакал.

– Ты гад, гад! Я из-за тебя из школы ушёл! <…> Мы всё бросили, прибежали на тебя смотреть! Мама всю ночь шила. А ты! Одевайся сейчас же, чёртов дурак! Плакса!»

Владика уводит в актовый зал подоспевший Слава, муж героини, а она остаётся с младшим. Он медленно успокаивается, а она вспоминает, как познакомилась со Славой, их первые месяцы вместе, как «тихо расписались». Весной Слава поехал к родителям в посёлок в пятидесяти километрах от Тольятти, через несколько дней к нему должна была приехать и Юля. Познакомиться с его матерью и отцом.

«На вокзале её никто не встретил». Подождав Славу, «бог знает, что передумав» за час на перроне, она отправилась его искать. «Если бы тогда были сотовые телефоны!» Доехала на автобусе до посёлка, узнала, где дом Сомовых. Оказалось, Слава в поселковой больничке – крупозная пневмония «с кризисом и сердечной недостаточностью»…

Героиня вспоминает об этом подробно, но и суховато, как врач. Вспоминает, как выхаживала мужа, советовалась по телефону с «завкафедрой терапии»… Она воспринимает свои действия, как само собой разумеющееся, но ведь сколько бы других молодых жён, не найдя муженька на перроне, психанули бы и уехали обратно, и на развод бы скорей подали – «он подлец!» Юля совершила свой маленький жизненный подвиг, отыскав и выходив мужа, сохранив семью. И потом ещё много раз совершала свои маленькие подвиги, воспринимая это как обычные явления жизни.

То, что защитила сына, не включилась в общий хор уговоров и требований надеть костюм зайчика и идти в актовый зал, тоже подвиг.

«– Мам, ну ты-то хоть веришь, что я не зайчик? Что я Илюша Сомов? <…>

– Илюша, ты как маленький!

– Ты знаешь, мам, просто не очень хочется смотреть, как там сейчас волк кого-нибудь съест!

– Да ты что? Как съест? Он же не настоящий, он в костюме просто! <…>

– Мне Владик знаешь, что сказал? <…> Он сказал, что… если кого-то едят, ну, то есть, съели, зверя там, зайчика, или человека… <…> Ну, в общем, даже мальчика, если съели, то он умирает, понимаешь? Совсем. И лежит молча, как бабушка Даши Панкратовой. Так что если сейчас один как будто зайчик уже съеден, то, значит, всё не понарошку!

– Ну что ты, Илюшенька! <…> Я тебе обещаю – тебя никогда не съедят. Ты не умрёшь».

Юля успокаивает сына и невольно думает о безнадёжном Комиссарове: «Я скажу ему, что он поправится… Скажу, что наконец-то окончательно разобрались. Болезнь тяжёлая, но она лечится».

В рассказе вроде бы нет социальности, но это, по сути, очень социальное произведение. Остросоциальное. А как иначе может быть, когда пишешь о человеке в обществе, человеке, который чувствует свою ответственность, который старается хорошо исполнять свои обязанности на работе, свой долг матери…

Краткий пересказ, цитаты, скорее всего, заостряют содержание рассказа, не могут передать того, что это чувство ответственности у героини почти инстинктивное. Она не рассуждает, как бы ей получше устроиться в жизни, хороший ли ей достался муж, где бы найти работу полегче. Она действует, как ей диктует что-то внутри. Человеческая природа плюс какое-то бессознательное сознание, что она – член общества, и без неё, находящейся на этом месте, общество будет беднее, что-то нарушится.

Об этом, по сути, и многие другие нешумные рассказы и повести Андроновой. И в итоге они выстроились в определённую философию. Философию, которая показывает нам внутренне крепкого человека, которого не сдует даже ураган проблем и несчастий. Не заставит бежать и прятаться. Такой человек будет инстинктивно сопротивляться.

…Мне показалось, что в предыдущих трёх абзацах я написал какой-то пафосный бред. Но чем-то, кроме рассказа, он был вызван. Полез в архив в своём компьютере (очень хорошая функция – набрал слово, и всё что надо мгновенно выскочило), без труда нашёл старый, когда-то скопированный из Интернета материал.

Отчёт Дмитрия Орехова о встрече молодых писателей с тогдашним замглавы администрации президента Владиславом Сурковым («МК» в Питере», 2006, 13 декабря).

Вот отрывок:

«Тут выступила Анна Андронова, прозаик из Нижнего Новгорода:

– Вот я – врач. Получаю три тысячи. Выхожу из дома, вижу объявление: набираем водителей мусоровозов. Зарплата – 15 тысяч. Так что, на мусоровоз пойти?

– Я бы пошёл – на вашем месте, – ответил Сурков. – Вы знаете, мобильность – это первое условие гибкого, свободного демократического общества. Если мы не хотим менять место жительства, место работы ради чего-то лучшего – наше общество обречено. У нас до сих пор есть города вокруг уже не существующих предприятий. Градообразующего завода уже нет, а люди там живут, и я не знаю на что. Они никуда не хотят уезжать в поисках лучшей доли».

Сидели в тот раз, как обычно, в кандейке, глотали жиденький, переслащенный кофе, таращились в мониторы. Смена началась обыкновенно, и не было никаких намеков на неожиданное. Да и что может случиться? Какой-нибудь идиот засунет под куртку батл водяры? Или лохушка наденет кофточку и пойдет в ней к выходу? Их стопроцентно запасут охранники в залах, сигнализация сработает. Степеней защиты в нашем центре предостаточно и без камер.

Нет, был как-то моментик, когда мы все всполошились. С год назад.

Тогда заклинило стеклянную дверь на фотоэлементах, и в тот же момент на мониторах появился парень с электродрелью в руке. Поднимался по эскалатору на третий этаж, где детский уголок - автоматы, комната развлечений с батутом и столиками для рисования… Парень был явно в неадеквате: поздней осенью в шортах и майке, камуфляжной кстати, лохматый, небритый. И в руке электродрель.

Выскочили, помню, из кандейки, ломанулись наперерез, по рации вызывали ближайших к детскому уголку ребят. Ну, перехватили, окружили. Стали интересоваться, куда он, почему с дрелью.

Оказалось, что дрель купил в цокольном этаже, где «Мир электроники», коробку сразу выкинул и поднялся, чтобы съесть в «Макдоналдсе» бигмак или что там; одет так, потому что на машине, она у входа припаркована…

Ну, мы сделали замечание, что не следует с дрелью бродить по торговому центру, это людей нервирует, оставили одного нашего, чтоб проследил ненавязчиво, как парень этот, шизнутый, конечно, слегка, будет себя вести, и вернулись кто на посты в залах, кто в кресла в кандейке. Тут сообщили, что дверь заработала.

Вот такая была единственная тревога за четыре года моей здесь службы.

Народ явно становится цивилизованней, дебоширов нет почти, воровать то ли боятся, а скорее всего, как-то нет мыслей об этом. Бывают попытки, но редко. Да и эти проблемы чаще всего на месте решаем - большинство пойманных честно так признаются: «Переклинило меня, извините, всего много, лежит вроде бы без охраны, вот рука и потянулась… извините». Мы и отпускаем с согласия начальства центра. А начальство обычно соглашается: ему судебные разборки невыгодны, имиджи портят.

Сложнее бывает, когда что-нибудь случайно сломают, разобьют. Крутят, к примеру, миксер какой-нибудь, крутят и уронят. Или бутылку дорогого вина локтем с полки смахнут. Да, тогда приходится убеждать, что нужно платить, - перекрываешь выход, пугаешь полицией, а этот или эта орет, бесится, иногда до драк чуть не доходит. «Специально проходы узкими сделали, чтоб задевали!.. Это случайность!.. Я товар еще не купил - и значит, магазин за него отвечает!..» Такие, в общем, отмазки.

Но в основном дежурства проходят спокойно. Скучно, если честно. Сидим мы, накачанные, обученные ребята, в кандейке, тесной и душной, таращимся в мониторы, где бродят и бродят покупатели, пьем сладкий и жидкий кофе, зеваем, тупеем, жиреем. Или маемся на этажах, в залах, и многие, знаю, тайком, почти против сознания призывают какую-нибудь нестандартную ситуацию. Хоть одну, но настоящую. Проверить себя.

…Тот случай никак не назовешь нестандартной ситуацией, да и не касается он нашего торгового центра. Правда, засел в мозгу колючей занозой и не дает покоя. И, главное, ощущение, что отрыгнется он нам с Женькой серьезными напрягами.

Сидели, в общем, скучали, зевали. Я, Женька и старший смены, майор в отставке Андрей Сергеевич.

И тут у Сергеича зазвенела трубка. У него именно звонок был установлен, такой типа как на тех телефонах, советских. Раздражал меня этот звук - сразу, как слышал, вспоминались разные кабинеты, начальнички, но часто я даже радовался раздражению: на несколько секунд оживал, выныривал из тяжелой полудремы.

О! - обрадовался Андрей Сергеич, глянув, кто это звонит, и потом уж нажал кнопку ответа, приложил трубку к уху: - Здоров, Вик Саныч, какими судьбами вспомнил?

Наш Сергеич уволился из органов лет пятнадцать назад, устроился в охранное агентство «Воевода», давно старший смен. Получает хорошо, работа спокойная, но видно, что тоскует по прошлому, к тем, кто остался, относится как-то насмешливо, хотя за этой насмешливостью видна зависть. У них, мол, настоящая работа, а у него здесь - стариковское сидение. И форма, шокер, наручники и травматика, которая в сейфе хранится, не спасают от этого ощущения, что ты непонятно кто - то ли вахтер, то ли сторож… Работа для трудоспособного пенсионера.

Я, конечно, специально не слушал, но не слышать, что и как говорит старший, было невозможно: кандейка маленькая, все мы рядом.

Угу… угу… - произносил Сергеич сперва обычно-насмешливо, а потом уже более серьезно, внимательно. - Угу… Как фамилия?.. Забавно… Сейчас спрошу. - Опустил телефон, сказал: - Парни, паспорта есть при себе?

Я кивнул, Женька утвердительно мыкнул.

На Антона Чехова не хотите глянуть?

В смысле?

Понятыми побыть… Вор есть такой, оказывается, Антон Чехов… Слышали, генерала Мартынова в сентябре ограбили? И дорожка к этому Антоше ведет. Выдали ордер на обыск, теперь понятых ищут.

Про ограбление генерала в отставке Мартынова, известного у нас в городе коллекционера, ясное дело, слышали многие. В газетах были статьи, по телевизору передача. Мартынова ударили по голове, когда он входил в квартиру, вынесли старинное оружие, медали. Уже месяца два искали грабителей. И вот вроде наклюнулось.

Ну так как, - спросил старший, - сгоняете?

Можно, - зевнул Женька. - Только мы ж на дежурстве.

Я посижу. Тут рядом. Старый приятель просит.

Ладно, - согласился и я.

Мартынова все мы уважали, даже те, кто с ним не был лично знаком. Нормальный мужик, командир части, говорят, хороший был; своих не сдавал. Да к тому же понятых в последние годы найти стало сложнее, чем преступника. Объясняешь, что это обязанность гражданина, а человек и слушать не хочет: «Я тороплюсь… паспорта нет при себе… зрение плохое, ничего не вижу…» Вообще, служить в органах - геморройное дело, поэтому я и сбежал оттуда через полтора года, хорошо, что Андрей Сергеич в агентство рекомендовал, взял в свою бригаду.

Ну, все в порядке, Вик Саныч, присылай машину, - сказал старший в трубку и успокоил нас: - Тут рядом, на Минеральной. Пару часиков поторчите, какое-никакое разнообразие, и людям поможете.

Чтоб не ехать в форме - понятые все-таки, а не сотрудники, - переоделись в штатское. Мы вообще-то обычно на дежурство в штатском приходим и уже здесь переодеваемся. В форме этой черной с нашивками «ЧОП Воевода» как-то неловко по улицам разгуливать.

Покурили, допили кофе, и тут как раз снова у Сергеича телефон зазвенел.

Ага, - слуханул он что-то, кивнул нам: - Спускайтесь, «Лада» у дверей.

По дороге немолодой усталый капитан рассказал, что этот Антон Чехов - «Вот же, блин, назвали родители урода!» - два раза сидел: раз по малолетке за разбой, а потом за квартирные кражи. Трется на рынке, торгует всяким старьем.

Антиквариата нет, но близко к тому - подстаканники, подсвечники, звездочки красноармейские, дверные ручки… Конечно, не дурак на рынок мартыновское добро тащить, но связи-то у него есть в этом мирке, да и выжидает наверняка, - объяснял капитан. - Мы его давно работаем, и наконец дали на обыск добро, надо прошмонать квартиру и гараж во дворе… Дайте паспорта, я данные пока перепишу, чтоб потом время не тратить. В любом случае протокол-то надо будет оформлять.

Мы с Женькой вытащили из карманов документы.

Четырехэтажка кирпичная, какие строили у нас в районе в тридцатые, когда решили поселок присоединять к городу. Двор, тополя, два ряда бетонных и блочных гаражей разной высоты и степени бедности…

У второго подъезда стоит полицейский «уазик», один из последних в нашем РОВД. Автомобили по большей части новые, но туда, где не требуется скорость, высылают вот такое старье (у нас даже один «рафик» до сих пор существует).

Погодите, не вылазьте, - остановил нас капитан, - надо уточнить кой-чего… В общем, вы случайные, не при делах. Встретили вас на улице и пригласили.

Ну, само собой, - кивнул Женька, и я тоже поддержал.

Капитан устало поморщился.

Я к тому, чтоб держались так… растерянно как-то так… А то задолбали эти разговоры, что нарушения, круговая порука. У вас ведь на самом-то деле в паспортах не написано, что вы в охранке. Поэтому…

Да понятно, понятно, - перебил я, слегка обидевшись за эту «охранку», и поправил: - Из охранного агентства.

Ну да… Ладно, пошли.

Впереди менты в форме, за ними эксперты с чемоданчиками, а потом уж мы с Женькой. Поднялись на третий этаж по бетонной выщербленной лестнице с пыльными до густой серости окнами на площадках. И двери почти все были старые - эти хлипкие советские с дерматином, но три-четыре стальные выглядели так нелепо, что хотелось захохотать: для чего они в такой трущобе, где стену, кажется, плечом можно пробить.

Позвонили, постучали, дверь приоткрылась. Капитан что-то негромко сказал в щель и показал бумагу. Дверь открылась шире, в проем потекли менты. Мы с Женькой переминались на нижних ступеньках пролета, не выказывая большого желания рваться в чужое жилье, - понятые так себя и должны, наверно, вести.

Понятые, поднимайтесь, - позвал капитан.

Обыск производится в рамках уголовного дела об ограблении Сергея Мартынова, - заговорил он, поглядывая в бумагу, когда мы вошли в прихожую, где столпились менты, эксперты и находился и хозяин квартиры, невысокий худой мужчинка бомжацко-алкашного вида. - Цель обыска - старинное холодное оружие, как то: ножи, кинжалы, кортики, а также награды девятнадцатого тире начала двадцатого веков… Гражданин Чехов, просим вас чистосердечно указать местонахождение данных предметов.

Уже и гражданин, - усмехнулся тот. - Ножи вон на кухне…

Капитан дернулся было в сторону кухни, но понял, что это издевка, и голос его стал сухим и угрожающим:

Значит, чистосердечного признания мы не дождемся… Что ж, приступайте.

Наблюдать за копанием в вещах было не очень-то интересно. Противно даже. Тем более что у этого Чехова вещи все были, как и он сам, потрепанные, грязноватые, засаленные… В стенном шкафу в прихожей обнаружили дипломат, в котором находились разные мелочи: монетки, замысловатые ключики, значки, несколько знаков «Гвардия», медальки «Победитель социалистического соревнования»… Капитан вроде бы оживился, но эксперт лишь махнул рукой: «Ерунда». Там же был и мешок со старинной рухлядью типа ржавых замков, подсвечников, мисок, ложек… На ручке одной ложки была выдавлена свастика.

Что, Антон Палыч, фашизмом увлекаетесь? - усмехнулся капитан.

Нашел за городом, - пробурчал хозяин квартиры. - И не Палыч, а Михалыч.

Виктор Александрович, - позвали из комнаты, - а вот это гляньте.

Капитан и хозяин, обгоняя друг друга, ринулись туда, хозяин на ходу стал возмущаться:

При мне надо искать! Подбросите снова!

Но тревога была ложной - в серванте нашли ножны от сувенирного кинжала, которые в любом магазине лежат. Эксперты с первого взгляда определили.

Я настраивался на долгое торчание здесь и удивился, что закончили довольно быстро. Часа полтора всего.

Что ж, теперь пройдем в гараж, - сказал капитан. - Если не ошибаюсь, Антон… Антон Михайлович, в вашей собственности находится гараж…

Ну да, - мужичок снял с гвоздя связку ключей, стал натягивать куртку. - Пошли, если надо.

Гараж был пустой, то есть без машины, но на стенах висели полки. На полках какие-то ящики, коробки. Электричества не было, фонариков у ментов всего два, и часть коробок выносили на свет, копались в каких-то грязных, ржавых деталях, запчастях, совсем уж непонятных железках…

Капитан вздыхал, морщился, мерз, несколько раз предлагал Чехову указать, где лежит похищенное, вспомнить, где он был восемнадцатого сентября, когда произошло ограбление.

Это ж обыск, - усмехался тот, - а не допрос.

Ну да, ну да, - неопределенно отзывался Виктор Александрович.

В самом конце обыска один из ментов с фонариком позвал владельца вглубь гаража, чтоб он объяснил, что там за вещи в тяжелом ящике, а капитан завел нас с Женькой за створку ворот.

Ладно, что я вас буду мучить, парни. - Ловко достал из папки бланки протоколов с нашими паспортными данными. - Черкните здесь закорючки. И здесь.

Я взял ручку, черкнул в одном, другом месте. Как-то бездумно черкнул. Женька же, помню, засомневался:

А так разве можно? На пустом?

Все нормально. Чего вам еще час тратить, пока будем писать всю эту фигню бесполезную… Я сейчас машину дам, отвезут обратно.

Женька расписался тоже.

Через несколько минут мы уже подъезжали к торговому центру.

А еще через месяц началось - оказалось, что в гараже у этого Чехова нашли «нож в черном кожаном переплете с ручкой в виде зверя, с лезвием из металла матового цвета». Такой был похищен у генерала Мартынова. Чехов стал утверждать, что нож не находили, в протоколе ничего про нож не было, а появилось потом, уже через несколько часов, когда к нему приехали снова и арестовали. На допросе и предъявили этот, дескать, второй протокол… За информацию ухватились журналюги, распечатали в СМИ, и теперь грозит внутренняя проверка.

Разбираться, как там и что, каким образом получилось, нам с Женькой, видимо, придется. Подставил нас капитан стопроцентно.

Андрей Сергеевич ему все высказал, а тот спокойно ответил, что и я, и Женька видели этот нож, обнаруженный в ящике в гараже, о чем записано в протоколе, который содержит наши подписи.

Теперь вот думаем, что нам делать. Или рассказать, когда нас спросят, как было дело, и утопить и себя (из агентства, по крайней мере, наверняка попросят), и других, включая Андрея Сергеевича, или подтверждать версию капитана. Обнаружили, дескать, нож, а остальные предметы Чехов, видимо, уже успел сбыть неизвестным лицам…

Хреновое состояние. Спать почти не могу, а только начну дремать - видится, как ставлю свои закорючки в протоколе. Наяву всего две поставил, а там, в полусне, ставлю и ставлю. Сотнями.

Роман Сенчин

Факты

Родился в 1971 году в столице Тувы Кызыле. Учился в Литературном институте имени Горького. В 2009 году его роман «Елтышевы» попал в шорт-листы практически всех крупных российских литературных премий (но не получил награды).

Творчество

Сенчин — современный российский бытописатель, в первую очередь его интересует простой («маленький») человек, живущий в непростую эпоху. «Елтышевы», главный роман Сенчина, — это история о семье милиционера, которая вынуждена переехать из города в деревню и там медленно погибает. Кроме того, Сенчин — автор краеведческих заметок «Тува» (2012).

Кроме литературы

Публикует рецензии на современную прозу.

Литературное кредо

Литературные ориентиры: Чехов, Андреев, Шукшин, Распутин, Лимонов.

Пробую писать фантастику, детективы, иногда тянет экспериментировать. Но в итоге несу редакторам, а через них читателям кондовый реализм. Жизнь все-таки реальна до ужаса.

Современной русской литературе остро не хватает жизни. Мастеров довольно много, а тех, кто бы писал из души, но при этом читабельно, почти нет.

Желательно, чтобы литература приносила писателю прибыль. Но ради прибыли, наверное, писать не стоит. Хотя были те, кто писал для денег и остался великим писателем: Золя, Достоевский.

К пиратству в Сети отношусь плохо. Хотелось бы, чтобы за книгу — бумажную, цифровую — платили. Но утешаюсь тем, что живописцам куда хуже.

Русская литература будущего должна быть разной. Все цветы должны цвести.

Прозаик, чья «Зона затопления» стала одним из знаковых романов прошедшего Года литературы, опубликовал в январе два новых рассказа — «Косьба» («Новый мир», № 1, 2016 ) и «Дорога» (сетевое издание «Лиterra тура», № 68, 17.01.2016 ). Действие обеих вещей происходит в российской глубинке; для Сенчина всегда принципиально эдакое «где», и вообще в лице Романа Валерьевича русская провинция обрела своего Вергилия — я имею в виду, естественно, не «Энеиду», а функционал сталкера в периферийном Аду.

Хотя, конечно, Сенчина нельзя отнести ни к неодеревенщикам, ни к летописцам нестоличной России — он, среди прочих, подробно описывал и представителей «креативного класса» (сильный и недооцененный роман «Информация»), причем в моменты их бунта («Чего вы хотите?»; в художественном смысле эта повесть — скорее, полуудача, в тусовке на нее реагировали подобно персонажу пушкинского анекдота — «экое кирикуку »). Однако лучшие свои вещи Сенчин, сделал, безусловно, на провинциальном материале — деревень, тёток и глуши — тут и знаменитые «Елтышевы», и упомянутая «Зона затопления», и малая проза.

Если уж соотносить Сенчина, чью манеру я как-то обозначил как «похмельный реализм», с каким-то, помимо «новых реалистов», художественным течением, я бы с ходу назвал передвижников. Как иронизирует в своей замечательной книжке «В русском жанре» Сергей Боровиков : «Веселые все же люди были передвижники: „Привал арестантов“, „Проводы покойника“, „Утопленница“, „Неутешное горе“, „Больной музыкант“, „Последняя весна“, „Осужденный“, „Узник“, „Без кормильца“, „Возвращение с похорон“, „Заключенный“, „Арест пропагандиста“, „Утро стрелецкой казни“, „Панихида“, „У больного товарища“, „Раненый рабочий“, „В коридоре окружного суда“, „Смерть переселенца“, „Больной художник“, „Умирающая“, „Порка“, „Жертва фанатизма“, „У больного учителя“ ».

И, собственно, Роман Сенчин, больше, чем кто-либо из современных авторов, включая патентованных «чернушников» (которые, кстати, как раз не отсюда) соотносим с набором из подобной веселости.

Но тот же Сергей Боровиков размышляет дальше: «(…) эти столь много высмеянные жанристы, бытописатели сделали великое дело, запечатлев, пусть и под особым, заданным углом зрения Русь. Насколько меньше мы бы знали без их полотен, а их беззаветная преданность своему делу и Родине в наши циничные времена просто поражает ». Несколько пафосная в случае Романа Сенчина, но весьма точная аттестация его литературного кредо. Принял бы он ее, надо полагать, не без гордости.

Но, собственно, пора и о рассказах. Новомирская «Косьба» в чисто литературном смысле совершеннее, сильнее и тяжелее. Безусловно, и за счет фактуры — банальная история сватовства оборачивается двойным убийством. Второе, почти, из писательского целомудрия, не написанное, — кошмарнее первого, тупого и случайного: убит ребенок четырех лет, девочка Даша, и убита-то, как грубо говорят в народе, до кучи, вслед за матерью, попавшей Виктору, жениху подруги, под горячую тяжелую руку… Однако нельзя сказать, что столь свирепый поворот сюжета внезапно хлещет по чувствам читателя. Сама атмосфера рассказа — с первых слов ожидание худшего, с обещания Виктора «через полтора часа буду, короче». Перед нами рывками, штрихами разворачивается какое-то смутное пограничье, — городская окраина с полудеревенским укладом — держат скотину и косят, но поют из репертуара городской шпаны «мама, не ругай меня, я пьяный»; статус главной героини, Ольги — соломенно-вдовий: муж в тюрьме; нормальный, любящий парень, просто потому, что нужны были в дом деньги, взявшийся за опасный бизнес перевозки наркоты, сдавший подельников и получивший шесть лет. Ожидание мужниного УДО осложнено наличием немилого любовника и сделанным от него абортом… Да, собственно, и сам Виктор — такой же работяга, хороший сын, разве что ладнее подогнан к здешней жизни. Рабочие его эпизоды: приехал свататься прямо с покоса, а сошлись, когда привез машину угля, рифмуются с криминальными — после убийства звонит некоему Юргену… Необходимо избавляться от тел.

И так во всем: на мирное дело покоса не забудут захватить ружье; пес Шарик — не друг и не сторож, держит его Ольга «как звонок», при том лай, «тонкий, захлебывающийся, всегда бесил до тошноты».

Акцентируется эдакая житейская и женская состоятельность подруги Татьяны, но дочка ее — почему-то проблемный ребенок, которого регулярно проверяют из службы опеки, «какая кроватка, трусики». Словом, с самого начала включается опция какой-то всеобщей засады, обозначенной нередко единственным штрихом. И не потому, что Сенчин как-то по-писательски озабочен презентацией говорящей детали, а просто знает те самые закоулки, капканы, минные полянки русской провинции, в любой момент чреватые обрушением в монотонный, как эфир ППС-ной рации, Ад. С его духотой и кладбищем благих намерений и здравых смыслов.

Что интересно — читательское сознание такому спорому нагнетанию бытовой жути не сопротивляется — неизбывный фон русской провинциальной жизни известен, и километры новостных лент нам в помощь. Более того, Сенчин умеет перевести кошмары и вовсе в обыденный регистр: тут не только чеховская нейтральность интонации, но и понимание того, что иных инструментов как бы и не осталось. Есть такие вульгарные слова, которые у иных авторов коробят крепче любого мата (у одной маститой филологини я недавно обнаружил определение «целка» и относилось оно к подруге Сергея Есенина — Галине Бениславской ). А у Романа эта «целка» проскакивает почти незаметно. Также, как не обрамляется громом-молнией ключевая сцена — полуизнасилования в доме с двумя трупами:

«Был до того ужасен и красив (Виктор, убийца, уже серийный; о механизмах сексуального возбуждения легко догадаться — А. К.), что Ольга не смела двинуться… Подхватил ее на руки, унес в комнату. Положил на кровать, легко сдернул трусы. Повозился со своей одеждой, разбросал ее ноги. Лег сверху. Ольга очнулась от оцепенения, забилась было, закричала и обмякла, безвольно покачиваясь, придавленная приятной, тугой, терпкой тяжестью ».

(Можно себе представить, что мог бы из подобного экшна сделать Ларс фон Триер и его арт-хаусные подголоски).

И, если уж говорить о писательских приемах, я бы выделил не ровную, ко всему привычную интонацию Сенчина («человек привыкает ко всему» — из Егора Летова , столь ценимого Романом), но полифонию, которая, собственно, делает из криминальной истории выдающуюся прозу о русской жизни — звуки внешнего мира, без швов вмонтированные в ткань рассказа. В начале:

«В телевизоре молодой симпатичный депутат с модной пушистой щетиной говорил уверенно, четко, как офицер перед строем:

— …Это один из важнейших инструментов морального оздоровления нации…"

И — финал, где Сенчин позволяет себе некоторое повышение тона:

«Затрещала в прохладной полутьме рация, и Ольга поняла, что самое страшное только еще начинается. И будет оно продолжаться долго, долг о».

Сенчина удобно мерить журнализмом, хотя это не более, чем внешний подход. «Косьба» — уголовная хроника (которой, повторюсь, пестрят ленты региональных новостных агентств, и вот характерная примета времени — «бытовуха» эта, становясь всё кошмарней, на журналистском сленге «бытовухой» продолжает именоваться). Рассказ «Дорога» начинается как официозный репортаж, а продолжается как очерк, вполне себе производственный. В Красноярском, скорее всего, крае, строится завод, строительство (в рамках частно-государственного партнерства, не без удовольствия переходит на соответствующую стилистику автор) идет плохо, и вытаскивать ситуацию прибывает федерал, «государственный муж» — Сергей Константинович. Надо полагать, в вице-премьерском чине.

Тут, кстати, включается иногда свойственный Роману Валерьевичу вульгарный, даже, социологизм — он пишет людей власти и бизнеса так, как их себе представляет, едва ли хорошо зная. (У Сенчина, и «Зоне затопления», самые людоедские решения озвучивают представители «бизнеса», а рефлексирующая «власть», немного поломавшись, их поддерживает — случай распространенный, но не магистральный, отнюдь. Или тот же госмуж — «честный, живущий на положенную зарплату, не высовывающийся без необходимости, зато упорно делающий свое дело». Тут даже иронизировать не хочется: «честный» и «живущий на положенную зарплату» — одно другого совершенно не предполагает, сосуды эти не сообщающиеся, особенно в таких местах, как правительство, это ж не фильм «Бриллиантовая рука).

Впрочем, схематичен в описании людей здесь Сенчин потому, что в центре — не характеры, а ситуация. Чтобы строительство вновь обрело темпы и завершение, нужна дорога — тут федеральный смотрящий настроен решительно. Трасса, и не асфальт, а бетонка, а нет для нее ни ресурсов, не материалов. Но есть заброшенный леспромхоз Ирбинский, к которому ведет прекрасная, хоть самолеты сажай, бетонка. Предложение бизнеса: «демонтировать эту бетонку и перебросить плиты на проблемный участок. От Ирбинского до станции километров восемьдесят, как раз половина покроется… »

И это, кстати, не анекдот в гоголевско-щедринском духе, а вполне себе реальность, так многие вопросы и решаются, и регионалы прекрасно знают, что в заброшенный леспромхоз ревизор из центра уж точно не поедет. Единственная засада пути реализации этого антикризисного проекта — средние, по Зощенко , люди, «ирбинские».

" — А что эти ирбинские?! — вскричал вдруг осмелевший первый замгубернатора. — Знаю я их. Триста люмпенов (в «Зоне затопления» похожий на Чубайса начальник в аналогичном случае говорит «маргиналы да пенсы» — А. К.). Все нормальные давно поразъехались, устроили жизнь, а эти… Ни работы, ни чего… поселок вообще появился из-за леспромхоза. Лес кончился, производство закрылось. Мировая практика — нет работы, нет и поселения. А у нас… "

Словом, финал, очень сенчинский, очевиден.

Впрочем, заявляя, будто в «Дороге» вместо характеров — схема, я чуть погорячился. Центральный персонаж — тот самый Сергей Константинович — хоть экономно, но описан. Сенчин им как будто даже любуется — как руководящим типом, но и по-человечески:

«Сергей Константинович задавал сотни вопросов, требовал показать ему тот или иной участок, документы. Все вопросы и требования были по делу, но от этого, а особенно от тона, каким они произносились, отчитывающимся становилось все тревожнее.

— Пятнадцатого октября или сам приезжаю, или присылаю надежного человечка, которого не задобрить. Если дороги не будет — секир башка всем. Найдем, кого на ваше место посадить. Дефицита в кадрах у нас нету, поверьте. Ясно, нет? ".

Однако героя, а, следовательно, и отношение к нему автора, выдает речь. Эдакие оборотцы в духе казенной народности: непременная «земля-матушка», аляповатое «Гляньте, какая в Хантах администрация — лебедушка!», пресловутое «секир башка». И эффективнейший менеджер, не теряя лучших качеств, незаметно оборачивается истуканистым символом власти, которая, безусловно, хочет блага, но объективно совершает зло.

Работа тонкая, но не в этом пафос свежих сенчинских рассказов — а то мы не знали, что в российской провинции благими намерениями вымощена дорога в здешний адок (в «Дороге» известная идиома прямо-таки буквализуется). Сенчин, по сути, о другом — ему одинаково неприятны, а подчас и отвратительны (в любом случае, глубоко напрягают) даже не ситуации, а свойства — сила и слабость. Сила Сергея Константиновича и Виктора, слабость Ольги и губернатора с командой, при всей разнице социальных полюсов, на которых находятся. «Сенчинцы» (я как-то предложил такой вот термин в одной из статей про Романа) — заложники и жертвы этих свойств, разрастающихся в метастазы обстоятельств, существующего порядка, который и есть, по Сенчину — не имманентное зло, но подлежащая пересмотру данность.

Однако, в своей нейтральной манере, подводя к мысли об отмене сложившегося порядка, Роман декларирует неизбежность пространства, в котором эти полюса бродят по топям и дорогам, мерцают, страдают, сближаются. Неизбежность пространства, неповторимость и невозможность другого — для героев, но и, прежде всего, для себя.