Оксман, юлиан григорьевич. Два гения в одном эшелоне
Воспоминания об Анне Ахматовой. -
М., 1991. - С. 640-647.
Из дневника, которого я не веду
13 октября 1959 г., вторник... У нас обедала сегодня Анна Андреевна Ахматова. За те несколько месяцев, что мы не видались, она - чисто внешним образом - очень изменилась. Как-то погрузнела - не то что пополнела, а вся "раздалась" и в то же время окрепла, успокоилась, стала еще монументальнее, чем была. К семидесяти годам исчез последний налет Ахматовой эпохи не только "Четок", но и "Anno Domini". А я ведь помню ее еще по "Привалу комедиантов", по вечерам поэтов в Петербургском университете. Помню совсем юной и гордо изысканной Ахматовой периода ее первых больших успехов, Ахматову, увековеченную Модильяни и Альтманом, в стихах Гумилева и Мандельштама...
Обычно Анна Андреевна очень осторожна в своих политических высказываниях, даже когда говорит о своей страшной судьбе, о пройденных годах нищеты, травли, тревог за Леву. Сегодня была смелее, откровеннее. Читала "Реквием", потом стихи, которые, по ее словам, она даже никогда не записывала.
Сейчас ее со всех сторон тормошат просьбами о стихах. Летом даже "Правда" попросила что-нибудь. Она послала одно стихотворение, но они все же не напечатали его.
Я спросил о состоянии ее архива. Она, оказывается, его уничтожила только в 1949 году, после вторичного ареста Левы 1 . Какая страшная потеря для нашей культуры. Уцелели, по ее словам, только письма к ней В. К. Шилейко - случайно куда-то завалились.
Самое сильное ее впечатление за последние годы - чтение Кафки. Она его прочла по-английски - один томик. Пробовала по-немецки - трудно. (Я не предполагал, что А. А. все же знает и немецкий язык...)
14 января 1961 г. В субботу вечером был у А. А. Ахматовой, привозил ей справку о ней, сданную в "Краткую литературную энциклопедию". Сделала ряд существенных уточнений фактического порядка. Протестовала против утверждения, что М. Кузмин декларировал "прекрасную ясность" акмеизма в предисловии к ее первому сборнику. М. Кузмин был врагом акмеизма, да и все акмеисты его не любили. Ошибка идет еще от статьи В. М. Жирмунского 2 , где Кузмин объединен с акмеистами...
Упоминает о том, что статью о дуэли Пушкина 3 будет переделывать - переписка молодых Карамзиных, только что изданная... черным по белому гласит о том же, что доказывала в своей работе она, полемизируя и со Щеголевым, и с Казанским 4 . Поэтому у нее пропал вкус к этой работе.
С негодованием говорит о западноевропейской критике, которая ее принимает только в масштабах 1912-1924 гг. Все позднейшее ее творчество им не нужно, его просто не замечают. Одни это делают с позиций Хлебникова и Маяковского, другие отвергают ее справа.
Спрашивал ее о Ходасевиче, она его очень ценит...
20 августа 1962 г. Был у А. А. Ахматовой. Завтра уезжаю из Комарова в Москву, зашел попрощаться. В этот свой приезд в Ленинград видел ее очень часто. Она "в хорошей форме", бодра, не хандрит, много пишет, охотно принимает друзей, особенно приезжих...
Быт не очень нормальный. Она часто болеет, ей много лет, но ухаживают за ней только соседи - жена поэта Гитовича ее кормит, гуляет с ней в соседнем лесу, топит печи. Около Анны Андреевны дежурят иногда приезжие поклонницы, часто заходит к ней Мария Сергеевна Петровых, которую она очень любит и ценит...
А. А. очень тронута моей высокой оценкой вставок в ее статью о дуэли и смерти Пушкина ("Александрина", "Граф Строганов", "Друзья Дантеса"). Она уверяет, что не печатает статьи из-за моего старого отзыва, в котором я заметил, что в статье "мало мяса", "кости торчат"...
Вспоминает, что в молодости часто ссорилась с Н. С. Гумилевым из-за того, что тот делал вид, что очень любит и ценит Случевского. Вспоминает и вечер в их доме, посвященный Случевскому (какая-то дата исполнилась). Собрались какие-то скучные тайные и действительные статские советники, не то почитатели, не то сослуживцы Случевского по "Правительственному вестнику". Читали стихи Случевского и свои вирши, посвященные его памяти. Н. С. сердился, что А. А. тяготилась его гостями.
24 ноября 1962 г. В девятом часу добрался до новой временной квартиры Анны Андреевны. Она ютится сейчас у Ники Николаевны Глен. Большая коммунальная квартира, очень захламленная (Садовая-Каретная, 8, кв. 13). 8-й этаж. Странно, что А. А. Ахматова, проводящая больше половины года в Москве, живет в таких трудных условиях - всегда "на краешке чужого гнезда", как бедная родственница, без настоящего ухода. Сперва она живет у Ардовых, затем переезжает к Марии Сергеевне Петровых, потом к Нике Глен, потом еще куда-нибудь.
Но Анна Андреевна сейчас очень бодра, в явном подъеме. Вид у нее "победный", блестят глаза, молодой голос, легкие и свободные движения. У нее сегодня были гости из Болгарии, заезжал А. А. Сурков, без конца звонят друзья. Газеты и журналы просят стихов. Правда, Твардовский неожиданно отказался печатать куски из ее поэмы, несмотря даже на специально заказанное К. И. Чуковскому послесловие, но А. А. передает поэму в "Знамя". Журнал этот не очень ей нравится, она презирает и Кожевникова, и Сучкова, но большого значения месту публикации она не придает. Лишь бы печатали полностью, без принудительных вариантов, да скорее... Но в "весну" А. А. верит... Когда же я сказал, что Москва в последние дни похожа на Петербург весною 1821 года, когда все читали IX том "Истории" Карамзина (о зверствах Грозного), А. А. со смехом заметила: "Я ведь подумала об этом же самом".
А. А. показала мне груду фотографий 1909 - 1957 годов. Вспомнила, что мы познакомились в 1924 году у Щеголевых (она очень дружила с Валентиной Андреевной)...
Потом прочла все то, что написала о Мандельштаме. Разумеется, ничего более значительного о нем я не слышал. Каждая строка этих воспоминаний драгоценна в разных отношениях. Это и мемуары, и остов биографического исследования, и проникновеннейшая характеристика. И как все это "исторично", тонко, умно, конкретно. Много "интимно-бытового" (от перечня женщин, которых любил О. Э., до обстановки его московской комнаты, в которой шел обыск перед первым арестом).
О. Э. был одним из немногих, кто высоко чтил Гумилева не только при жизни, но и после смерти.
А. А. вдруг перешла к воспоминаниям о Гумилеве. Ей показали в 1930 году место, где были расстреляны все осужденные по Таганцевскому делу (недалеко от Сестрорецка, около ст. Бернгардовка, у артиллерийского полигона, на опушке сосновой рощи). Горький отказался принять делегацию писателей, хлопотавших за Гумилева. Он в это время готовился к отъезду за границу, нервничал, болел, всего боялся. Из тюрьмы Н. С. прислал три письма (с оказиями) - одно жене, другое в издательство "Мысль", третье - в Союз писателей с просьбой о продовольственной передаче. Кстати сказать, я видел на Колыме (или в этапе) каких-то людей, сидевших с Гумилевым на Гороховой. Он довольно долгое время был в общей камере, откуда его и водили на допросы. Он был очень бодр и не верил в серьезность предъявленных ему обвинений, не допускал возможности высшей меры.
Через некоторое время после расстрела Гумилева его родными и друзьями была организована панихида по нем в Казанском соборе. Среди молящихся Анна Андреевна заметила мать и тетку Блока с Любовью Дмитриевной...
9 декабря 1962 г. вечером был у Анны Андреевны, где застал Л. К. Чуковскую. Перед моим уходом пришла Э. Г. Герштейн. Разговор начался с предложения Анны Андреевны посмотреть впервые объединенный в законченный цикл знаменитый "Реквием". Он впервые только вчера и переписан на машинке, снабженный двумя предисловиями - прозаическим и стихотворным. Я очень удивился, прочитав в цикле политических стихов то, что считал прощанием с Н. Н. Пуниным, - "И упало каменное слово..." 5 . А. А. рассмеялась, сказав, что она обманула решительно всех своих друзей. Никакого отношения к любовной лирике эти стихи не имели никогда. (Я все-таки не совсем уверен, что это так.)
Но самое странное - это желание А. А. напечатать "Реквием" полностью в новом сборнике ее стихотворений. С большим трудом я убедил А. А., что стихи эти не могут быть еще напечатаны... Их пафос перехлестывает проблематику борьбы с культом, протест поднимается до таких высот, которые никто и никогда не позволит захватить именно ей. Я убедил ее даже не показывать редакторам, которые могут погубить всю книгу, если представят рапорт о "Реквиеме" высшему начальству. Она защищалась долго, утверждая, что повесть Солженицына 6 и стихи Бориса Слуцкого о Сталине гораздо сильнее разят сталинскую Россию, чем ее "Реквием".
Я рассказывал о своей последней встрече с Гумилевым в Доме литераторов на Бассейной (в конце ноября 1920 г.)... Из Дома литераторов мы вышли вместе - я рассказывал ему о том, что видел в 1919 - 1920 гг. на территории, занятой Деникиным, и о том, что слышал от людей, бежавших из Крыма, о Врангеле. Он слушал очень внимательно, хотя, как мне показалось, знал обо всем этом не хуже меня. Он явно был на стороне белых и не придавал значения их преступлениям и ошибкам.
Анна Андреевна, как мне кажется, в последние месяцы чаще думает о Гумилеве, чем в прежние годы. Она ездила на место его расстрела и погребения...
19 января 1963 г. Позавчера А. А. Ахматова позвонила мне, напомнив, что я давно обещал к ней приехать... Застал ее в постели. Она слегка простужена (температура 37,2), но очень разговорчива и явно в большом подъеме. В "Новом мире" и "Знамени" напечатаны ее стихи. Отклонив отрывки из "Поэмы", оба журнала напечатали очень охотно ее трагические стихотворения последних лет. А. А. ждет ответа из "Москвы", где находится поэма... Несмотря на все мои уговоры, А. А. послала в "Новый мир" весь "Реквием"... Уверяет, что сделала это только потому, что "Реквием" пошел уже по рукам, может попасть за границу и т. п., а потому ей необходимо показать, что она не считает этот цикл нелегальным. Свой подъем объясняет окончанием "Реквиема" и переделкой "Поэмы". Новая ее редакция закончена была еще в сентябре, но сейчас она ее доделала, уточнила ряд мест, которые в новом свете стали предельно ясными. Смеясь, сказала, что самый отрицательный отзыв о первой редакции был мой, что в свое время ее очень огорчило.
Прочла наброски статьи об "Уединенном домике на Васильевском острове". Написано это уже давно, но ее смущал отрицательный отзыв Б. В. Томашевского. Сейчас она вернулась к этой теме (может быть, под влиянием беседы с В. В. Виноградовым и рассказов о его докладе на эту тему в Пушкинском музее).
Работа Анны Ахматовой исключительно тонка по своим конкретным наблюдениям. ... Меня очень удивляет, как А. А. всегда неуверена в ценности своих писаний о Пушкине. Точнее, она-то всегда уверена в главном, но очень опасается тех или иных мелких промахов, могущих подорвать ценность ее основных догадок и разысканий, возможности неправильных толкований, словом, она слишком дорожит своим именем великой поэтессы и боится подорвать свое положение ложным впечатлением читателей от ее научной работы в области биографии Пушкина.
23 февраля 1963 г. В 3 часа дня заехал к А. А. Ахматовой. Она сейчас живет у Маргариты Алигер... А. А. мрачна. Недавно стихи возвращены из "Знамени", "Поэма" из "Москвы", "Реквием" из "Нового мира". Она хочет забрать и сборник свой из "Советского писателя". Два месяца оттуда ни слова. Лесючевский 7 явно не хочет печатать Ахматову...
У А. А. был в гостях недавно Солженицын 8 - приносил рукопись своей поэмы, написанной ямбами. Стихом он владеет плохо. Материал для большой повести, мрачный, как все, что он пишет. А. А. сказала ему, что "бороться за эту поэму не стоит". Он понял и больше ни о чем не спрашивал...
Хочет возвращаться в Ленинград на будущей неделе. Будет работать над статьями о Пушкине. Огорчена просьбой Виноградова изъять страницы об "Уединенном домике на Васильевском острове". Я убеждал ее не соглашаться с В. В. Виноградовым, хотя Т. Г. Цявловская на этот раз согласна с Виноградовым. В свое время против гипотезы о Голодае резко высказывался Б. В. Томашевский...
29 октября 1963 г. Вечером у А. А. Она у Ардовых в той самой каморочке. Не изменилась с весны. Такая же собранная и уверенная в себе. Привезла новые стихи, восстановленную пьесу в стихах, три статьи о Пушкине (новая - о Строгановых).
В будущем году ей 75 лет, но юбилея не будет... Но книжку обещают издать в Ленинграде, Ей хотелось бы новую книгу, а не сборник.
Она знает, что у меня отобраны ее "Поэма без героя" (обе редакции) и "Воспоминания о Мандельштаме". Но не хватило духа сказать, что отобраны и некоторые мои дневниковые записи о ней - с 1957 года.
А суетна Анна Андреевна по-прежнему. Больше всего занимает ее судьба ее стихов, завоевывающих мир медленнее, чем ей хотелось бы. Она считает себя более значительным. поэтом, чем Пастернак и Цветаева. Ревнует к их славе и за гробом. Я уж не говорю о наших молодых поэтах.
27 ноября 1964 г. Утром позвонила А. А., приехавшая вчера из Ленинграда... Остановилась у Западовых, то есть в квартире Западовых, так как хозяева уехали в Переделкино... Анна Андреевна очень бодра, очень активна. Предстоящая поездка ее волнует 9 , но в то же время и поднимает жизненный тонус...
Занята трагедией в стихах 10 - переработка того, что было написано когда-то в Ташкенте, а потом уничтожено в Ленинграде после выступления Жданова...
А. А. понятия не имеет, почему ей приписывают чепуху о посмертной реабилитации Н. С. Гумилева. Вспоминает мои автографы, где ей посвящена "Русалка"...
А. А. видела блоковский сборник, изданный в Тарту. Смеясь, сказала, что Блок был очень злой и угрюмый человек, без тени "благоволения", а его стараются изобразить каким-то "Христосиком"...
30 мая 1965 г. Вечером был у Анны Андреевны. Опять, как при первых встречах с нею в Москве, она на Б. Ордынке у Ардовых.
В Лондон едет завтра, в 6 часов вечера, через Остенде. Очень ясная, уверенная в себе, настоящая королева... С 1946 года она знакома с Исайей Берлиным - он был у нее в Ленинграде чуть ли не до рассвета. Оказывается, Берлин - референт Черчилля в то время 11 . В Оксфорд берет только одну рукопись - "Пушкин в 1828 году". Стихи - не в счет. Есть и новые, которые прочла по бумажке (дата: 1958-1964)...
Вспоминали Марину Цветаеву, которую Анна Андреевна видала в 1941 году перед войной. Анна Андреевна ее, конечно, не очень любит, а стихи принимает в самых гомеопатических дозах. В Москве Марина была в полубезумном состоянии (перед их встречей арестованы были у нее муж и дочь). Очень привязалась она к Анне Андреевне, очень тянулась к ней в своей растерянности...
27 июня 1965 г. В 12 часов позвонила Анна Андреевна и попросила приехать к ней в Сокольники. Она переехала от Ардовых к Л. Д. Стенич. В Комарове уезжает 30-го дневным поездом. Она очень устала от Оксфорда, Лондона и Парижа, но победа отражается в каждом слове, в каждом жесте. На церемонию в Оксфорд приехали и некоторые русско-американские слависты во главе с Глебом Струве. Объяснение с ним по поводу того, что он пишет о ней, не привело к примирению. На ее возмущенные слова о том, что он говорит неправду, доказывая, что она "кончилась" в 1922 году, Струве заметил, что у него нет оснований менять свою общую концепцию. По-разному они смотрят и на ее роль в жизни Гумилева. Политика для Струве дороже истины...
Для Надежды Яковлевны она привезла новое издание стихов Мандельштама и "Воздушные пути", для Левы ей вручил Струве второй том Гумилева...
В Оксфорде А. А. очень многое диктовала о себе и своей работе одной англичанке, которая пишет о ней книгу 12 . В Париже виделась с Г. Адамовичем, который произвел на нее очень хорошее впечатление. Умен, не озлоблен, все понимает. Жалкое впечатление произвел Юрий Анненков. По словам Г. Адамовича, Георгий Иванов сознательно фальсифицировал свои мемуары и даже не скрывал этого в разговорах с друзьями...
14 октября 1965 г., четверг. В 3 часа, как просила Анна Андреевна, позавчера приехал к ней за новой книжкой. Сборник называется "Бег времени". А. А. нервничает, всем как будто бы недовольна. Жалуется, что у нее болят ноги, что трудно ходить, что ей негде жить ни в Ленинграде, ни в Москве, но мне кажется, что в основном все это не так уж ее трогает. Книжкой она очень довольна, радуется ее чудесному оформлению. (Художник В. В. Медведев всего добивался сам - и бумаги, и образцового набора, и суперобложки с портретом Ахматовой, написанным Модильяни).
За границу А. А. не едет. С Нобелевской премией заглохло. В трехтомник своих стихов она не верит, но вчера по телевидению передавали ее комментарий к нескольким строкам о ней в "Записных книжках" Блока. Сурков умоляет ее выступить 19 октября на торжественном заседании памяти Данте в Большом театре.
Она привезла в Гослит переводы Леопарди, сделанные ею с молодым ленинградским поэтом Найманом...
Вспомнила, что фрейлина Бунина 13 , первая русская поэтесса, была ее прабабкой. В числе ее предков был и Эразм Стогов, сибирский мореход, впоследствии ставший адъютантом шефа жандармов Бенкендорфа. Не удивилась, узнав, что я читал записки Стогова в "Русской старине".
Вспомнила П. Е. Щеголева, память которого она чтит и сейчас. Рассказывала, как Блок увлекал Валентину Андреевну уехать с ним за границу. Она была очень им увлечена, но П. Е. Щеголев в это время сидел в Крестах, а маленького Павлушу ей не на кого было оставить.
Вспоминала, как безумно ревновал ее В. К. Шилейко. Из-за этой дикой ревности она избегала встреч с Гумилевым в 1919 - 1921 гг. Видела его редко, больше на людях. Сейчас жалеет об этом. Не понимает, почему молодые акмеисты так не любят (и сейчас!) Гумилева. И Адамович, и Георгий Иванов, и даже Оцуп - за границей все стали его врагами. А. А. думает, что это месть за его высокомерно-пренебрежительное отношение к ним. Николай Степанович был ведь беспощадно откровенен в своих суждениях о стихах.
В "Беге времени" А. А. выправила несколько страниц, в которых издательство (по требованию душегуба Лесючевского) сделало искажения - например, даже стихов "Смерть поэта", посвященных кончине Пастернака... Поэму пришлось раздробить на части, чтобы напечатать хоть что-нибудь из второй главы и эпилога.
Юлиан Григорьевич Оксман (1895-1970) - историк литературы, пушкинист. Был знаком с А. А. с 20-х гг. См. о нем: Чуковская Л., т. 2, с. 553.
1. …в 1949 г. после вторичного ареста Левы - В 1949 г. Л. Н. Гумилев был арестован в третий раз.
2. Ошибка идет еще от статьи В. М. Жирмунского… - "Преодолевшие символизм". - "Русская мысль", 1916, № 12.
3. …статью о дуэли и смерти Пушкина… - См. Ахматова А. о Пушкине. Статьи и заметки. Л., 1977.
4. Борис Васильевич Казанский (1889-1962) - филолог, пушкинист. А. А. дружила с его дочерью Татьяной Борисовной Казанской. (Взяла эпиграфом к "Седьмой книге" строчки из стих. Т. Б. Казанской).
5. "И упало каменное слово…" - стих. относится к аресту Л. Н. Гумилева.
6. …повесть Солженицына - "Один день Ивана Денисовича". - "Новый мир", 1962, № 11.
7. Николай Васильевич Лесючевский (1908-1987) - председатель правления издательства "Сов. писатель". См. Чуковская Л., т. 2, с. 559.
8. У А. А. был в гостях недавно Солженицын. - См. об этом же в восп. Р. Я. Райт - "Лит. Армения", 1966, № 10, с. 61, и Никиты Струве: "Восемь часов с Анной Ахматовой" - в кн.: Анна Ахматова, т. 2, с. 343.
9. Предстоящая поездка ее волнует… - Речь идет о поездке А. А. на Сицилию.
10. …занята трагедией в стихах. - Речь идет о трагедии "Энума Элиш".
11. Оказывается, Берлин - референт Черчилля в то время… - Ошибка, см. воспоминания Берлина.
12. …англичанке, которая пишет о ней книгу. - Речь идет об Аманде Хейт.
13. Анна Петровна Бунина (1977-1829) - тетка деда А. А. по материнской линии.
После анонимной публикации в 1963 году в парижском журнале "Социалистический вестник" письма Юлиана Григорьевича Оксмана на него .Необходимо сказать, что сами публикации письма и на Западе, и в современной России производят странное впечатление.
В журнале "Социалистический вестник" (Париж, 1963. № 5/6. С. 74-76) публикация преподносится как перепечатка на русском языке из июльского номера лондонского журнала "Encounter". Архив лондонского журнала доступен в сети. Однако, в июльском номере за 1963 год, равно как и в ближайших номерах до и после, письма "Доносчики и предатели..." найти не удалось. Само письмо обрамляется обширным предисловием и примечанием-послесловием.
В академическом журнале "Русская литература" (2005. № 4. С. 161-163) перепечатка парижской публикации даётся в тексте примечания к письму Ю. Г. Оксмана к Елене Михайловне Тагер от 10 декабря 1962 года как "памятник ранней диссидентской публицистики". Хотя письмо заслуживает отдельной публикации с подробным комментарием.
Не будем здесь вскрывать причины повышенной скромности публикаторов. Текста письма мне в сети найти не удалось. Попробую восполнить этот пробел и приведу его здесь в информационных целях
, начав сразу с "иглы в яйце", то есть с самого письма, а многочисленные "обрамления" приведу после его текста.
Фамилии доносчиков и предателей
выделю красным цветом. В информационных целях.
Доносчики и предатели среди советских писателей и ученых
После разоблачения Якова Эльсберга
литературная и научная общественность рассчитывала, что будут дезавуированы и исключены из Союза писателей и другие разоблаченные после XXII съезда клеветники, виновники гибели в 1937—1952 гг. сотен советских поэтов, прозаиков, ученых. Однако эти надежды не оправдались. По прямому распоряжению Ф. Козлова
(секретарь ЦК КПСС) и его помощника Дмитрия Поликарпова
, заведующего Отделом литературы и искусства при ЦК, были прекращены все «дела», даже самых общеизвестных предателей, клеветников и палачей.
Так, остался на своем посту Н. В. Лесючевский
, директор издательства «Советский писатель», распределяющий и деньги и бумагу, отпускаемые всем московским и ленинградским писателям на житье-бытье. На основании ложных доносов Лесючевского
были расстреляны в 1937 году поэты Борис Корнилов (первый муж поэтессы Ольги Берггольц) и Бенедикт Лившиц, и осуждена на многолетнее тюремное заключение писательница Елена Михайловна Тагер, автор талантливой книги повестей «Зимний берег». По клеветническому заявлению Лесючевского
в Ленинградское отделение НКВД был осужден на восемь лет лагерей Николай Алексеевич Заболоцкий, преждевременно скончавшийся в 1958 году от туберкулеза, нажитого им от истязаний на допросах и издевательств и голода в лагерях.
Вместе с Лесючевским
, главным литературным лидером борьбы с ревизионизмом после венгерских событий, продолжают оставаться на руководящих ролях и другие клеветники и предатели, залитые кровью русских писателей и ученых. Таков прежде всего Владимир Васильевич Ермилов
, сделавший карьеру как основной свидетель обвинения в троцкизме своих товарищей по Российской Ассоциации пролетарских писателей (РАПП) — Авербаха, Киршона, Селивановского, Макарьева и других. Именно его Сталин сделал главным редактором «Литературной газеты», на страницах которой в течение многих лет шла травля лучших советских писателей и прославление бездарных популяризаторов культа личности. Именно Ермилов
опубликовал к 70-летию Сталина знаменитую статью «Сталин — это гуманизм».
Вместе с Ермиловым
подвизается на руководящих ролях в Институте мировой литературы и в Московском университете профессор Роман Михайлович Самарин
, автор самых невежественных официальных учебников по западноевропейской литературе, вышедших в свет в пору культа личности и ныне изъятых из обращения по требованию всей научной и литературной общественности (как сборники «скверных анекдотов», бездарные и невежественные). Именно Роман Самарин
явился инициатором репрессирования в 1949—1952 гг. профессоров и преподавателей Московского университета. В числе жертв его был и талантливый молодой ученый А. И. Старцев, автор единственной советской «Истории северо-американской литературы». Роман Самарин
, будучи деканом историко-филологического факультета МГУ и проводя известную чистку Московского университета от «космополитов», объявил книгу Старцева об американской литературе «диверсионным актом». Вторая же большая работа Старцева под названием «Процесс Радищева», находившаяся в типографии в момент ареста автора, вышла в свет под именем Б.
С. Бабкина
, секретаря партийной организации Института русской литературы в Ленинграде. Самое забавное, что эту книгу Бабкин
представил как свою докторскую диссертацию. Защита не состоялась, так как умер Сталин и возвратился из лагерей Старцев. Но до сих пор Старцев не возвращен к научной работе, а Самарин и Бабкин
процветают.
Продолжает оставаться в числе руководителей «борьбы за мир» и главным редактором журнала «Огонек» известный своей бездарностью драматург Анатолий Софронов
. Но не менее известен Софронов
и как инициатор гибели в тюрьмах и лагерях многих молодых и старых писателей. Будучи председателем комиссии по приему в Союз писателей новых членов, он результаты своих наблюдений немедленно сообщал в МГБ. Особенно трагически закончилась биография детской писательницы, ученицы и сотрудницы С. Я. Маршака — Надежды Августовны Надеждиной. Отправленная в лагеря на восемь лет по письму Софронова
, установившего в 1950 году, что она была в 1925 году исключена из комсомола за сомнения в гениальности Сталина, Надеждина вернулась из лагеря искалеченным инвалидом.
Для того, чтобы лучше понять, почему оказались под защитой высших партийных чиновников, вопреки директивам Хрущева, самые отвратительные гангстеры-сталинисты, следует указать, что заведующий Отделом литературы и искусства ЦК КПСС Д. А. Поликарпов
является вместе с Юрием Ждановым
(зятем Сталина, бывшим начальником Отдела науки при ЦК КПСС, а ныне ректором Ростовского университета) одним из вдохновителей и организаторов послевоенного антисемитского правительственного курса в области литературы и науки. По инициативе Поликарпова
была начата в 1958 году травля Бориса Пастернака. Он же является ближайшим другом самых реакционных и бездарных лидеров Союза писателей — Всеволода Кочетова
, Николая Грибачева
и Анатолия Софронова
.
Наряду с Поликарповым
выдвигается сейчас на первые роли среди сталинцев А. Романов
, который до недавнего времени ведал делами кинематографии при Совете министров СССР. Романов в прошлом был ставленником Лаврентия Берии и во время войны, в чине генерал-майора госбезопасности, работая в прифронтовой газете, исполнял функции надзирателя над благонадежностью писателей. Он пользовался репутацией ярого националиста, антисемита и вообще ненавистника меньшинственных народностей. Он постоянно обвинял представителей национальных меньшинств в нелояльности и заботился о том, чтобы их отправляли на самые опасные позиции. Таким образом он многих послал на верную смерть. Романов
был также прямым виновником ареста и осуждения А. И. Солженицына — после того как в его руки попало письмо Солженицына к жене, в котором тот высказывал подозрение, что Сталину должно быть известно о всех ошибках и преступлениях, которые совершаются на фронте. Это письмо явилось единственным поводом для постигшей Солженицына кары. В связи с предстоящим «идеологическим пленумом» Романова
называют возможным кандидатом на возглавление нового министерства по идеологическим делам, если таковое будет создано. Говорят, что за кулисами он играет сейчас большую роль и имеет больше влияния, чем Ильичев.
[При форматировании текста для поста исчезла редакционная пометка в инициалах Б. С. Бабкина. Должно быть так: Б.С. Бабкина. - trout]
Предисловие от журнала "Социалистический вестник"
В июльском номере лондонского журнала «Encounter» напечатан полученный редакцией из Советского Союза документ, изобличающий преступления различных «сталинистов», продолжающих и сейчас играть видную роль в литературной и общественной жизни. Документу этому предпослана следующая вступительная заметка:
«В результате последовавших на 22-м съезде КПСС новых разоблачений свирепствовавшего в конце 30-х годов и в период между 1946 и 1952 годами — особенно на "культурном фронте" — сталинского террора, у многих в советской писательской и академической среде явилась надежда, что заслуженная кара скоро постигнет тех работников литературы и науки, которые заведомо были причастны к арестам, ссылке, а иногда и физической гибели многих своих коллег и тем не менее оставались на своих постах и продолжали играть видную роль в литературной и академической жизни.
Действительно, в начале 1962 года из Союза советских писателей был исключен один человек, относительно которого было хорошо известно, что при Сталине он доносил ГПУ и НКВД на своих коллег. Исключению этому предшествовала долгая и упорная борьба. Речь шла о Якове Эльсберге, который когда-то был личным секретарем Л. Б. Каменева. В 1936 году он вступил на путь доносов — очевидно, для того, чтобы смыть с себя клеймо близости к такому отъявленному "врагу народа". Впоследствии Эльсберг приобрел репутацию видного литературоведа и критика как автор книг и статей о Герцене, о Салтыкове-Щедрине и о других писателях 19-го века. В послесталинский период он играл крупную роль в дискуссии о реализме, которая предшествовала созыву Международного съезда славистов в Москве в 1958 году.
Исключение Эльсберга из Союза не получило огласки в печати, но в литературных кругах оно не было ни для кого тайной. К ноябрю 1962 года имя Эльсберга исчезло из списка членов редакционной коллегии журнала "Вопросы литературы", в котором в предшествующие годы было напечатано много его статей. Он продолжал, однако, возглавлять критическую секцию в Институте мировой литературы имени М. Горького, печататься в различных сборниках и даже выпускать книги. Случай Эльсберга явился примером неполноты "десталинизации" на культурном фронте, натыкавшейся на различные препятствия. Во всяком случае Эльсберг оказался единственным козлом отпущения: за его исключением не последовало никаких других, и даже были попытки добиться обратного приема его в Союз.
Печатаемый нами ниже документ был составлен в начале этого года одним известным советским литератором и доставлен нам через Варшаву с просьбой предать его огласке в свободном мире. При этом отчасти имелась в виду необходимость осведомить западных ученых и литераторов, участвующих в различных международных съездах и совещаниях и других проявлениях "культурного сосуществования", о том, что собой представляют некоторые советские представители, с которыми им приходится "сосуществовать". Еще существеннее то, что этот документ бросает свет на более глубокие причины ведущейся сейчас в Советском Союзе кампании против либерализации в области умственной жизни: слишком многие люди, связанные со сталинским порядком вещей, продолжают посейчас занимать видное и влиятельное положение, и поэтому, пока не будет произведена коренная чистка личного состава, невозможна настоящая борьба с "последствиями культа личности". Наметившаяся сейчас в Советском Союзе культурная реакция является в значительной мере реваншем этих людей за опубликование по вести А. И. Солженицына "Один день Ивана Денисовича" — опубликование, представившее прямую угрозу для этих людей и занимаемого ими положения. Опубликование это отстаивали перед престолом либеральные, реформистские элементы советской интеллигенции, те люди, которые часто были друзьями жертв, а иногда и сами жертвами тех, о ком идет речь в этом документе. Хотя мы не имеем возможности назвать имя автора печатаемого ниже документа, мы можем ручаться за подлинность этого последнего».
Вот доставленный нам русский текст напечатанного в «Encounter» документа:
Примечание-послесловие от журнала "Социалистический вестник"
Редакция «Encounter» сделала еще следующее примечание к напечатанному ею документу:
«В Москве известно, что формальные требования об исключении Лесючевского и Софронова из Союза советских писателей были предъявлены родственниками их жертв тогда же, когда обсуждался вопрос об исключении Эльсберга. Но власти (иными словами, Поликарпов и его Отдел в ЦК) сочли, что, жертвуя Эльсбергом, наименее заметным из всех обвиняемых и единственным среди них беспартийным, они делают достаточную уступку либералам. У Лесючевского и Софронова были слишком большие связи на партийных верхах, и их устранение поставило бы в затруднительное положение — и даже под угрозу — тех из их друзей, у которых рыльце тоже в пушку. Вот почему аппаратчики не могли предоставить их своей судьбе».
Примечание от журнала "Русская литература"
Эту тему, затронутую ранее бегло в письме к П. Н. Беркову от 19 декабря 1961 года (см. п. 159), Оксман через десять дней после комментируемого письма подробнее развил в письме к Г. П. Струве от 21 декабря 1962 года (см.: Флейшман Л. Из архива Гуверовского института: Письма Ю. Г. Оксмана к Г. П. Струве. Р. 37), затронул еще раз в письме ему же от 31 мая 1963 года (Там же. С. 58) и в то же время оформил в виде статьи, которую переслал тому же адресату, немедленно ее напечатавшему в журнале «Социалистический вестник» (1963. № 5/6. С. 74—76); ниже она воспроизводится по этому источнику как памятник ранней диссидентской публицистики (публ. В. Д. Рака; электронная копия любезно предоставлена А. А. Долининым).
Отрывок из письма Ю. Г. Оксмана к Е. М. Тагер от 10 декабря 1962 года, к которому относится это примечание
Работы до конца года уйма, тяжелая и скучная история с публикацией Солженицына похожа на шантаж — предлог, чтобы не печатать больше острого и волнующего. Поликарпов остается, Лесючевские и другие в прежних позициях.
"Доносчики и предатели среди советских писателей и ученых".
После разоблачения Якова Эльсберга литературная и научная общественность рассчитывала, что будут дезавуированы и исключены из Союза писателей и другие разоблаченные после XXII съезда клеветники, виновники гибели в 1937-1952 гг. сотен советских поэтов, прозаиков, ученых. Однако эти надежды не оправдались. По прямому распоряжению Ф. Козлова (секретарь ЦК КПСС) и его помощника Дмитрия Поликарпова, заведующего Отделом литературы и искусства при ЦК, были прекращены все «дела», даже самых общеизвестных предателей, клеветников и палачей.
Так, остался на своем посту Н. В. Лесючевский, директор издательства «Советский писатель», распределяющий и деньги и бумагу, отпускаемые всем московским и ленинградским писателям на житье-бытье. На основании ложных доносов Лесючевского были расстреляны в 1937 году поэты Борис Корнилов (первый муж поэтессы Ольги Берггольц) и Бенедикт Лившиц, и осуждена на многолетнее тюремное заключение писательница Елена Михайловна Тагер, автор талантливой книги повестей «Зимний берег». По клеветническому заявлению Лесючевского в Ленинградское отделение НКВД был осужден на восемь лет лагерей Николай Алексеевич Заболоцкий, преждевременно скончавшийся в 1958 году от туберкулеза, нажитого им от истязаний на допросах и издевательств и голода в лагерях.
Вместе с Лесючевским, главным литературным лидером борьбы с ревизионизмом после венгерских событий, продолжают оставаться на руководящих ролях и другие клеветники и предатели, залитые кровью русских писателей и ученых. Таков прежде всего Владимир Васильевич Ермилов, сделавший карьеру как основной свидетель обвинения в троцкизме своих товарищей по Российской Ассоциации пролетарских писателей (РАПП) - Авербаха, Киршона, Селивановского, Макарьева и других. Именно его Сталин сделал главным редактором «Литературной газеты», на страницах которой в течение многих лет шла травля лучших советских писателей и прославление бездарных популяризаторов культа личности. Именно Ермилов опубликовал к 70-летию Сталина знаменитую статью «Сталин - это гуманизм».
Вместе с Ермиловым подвизается на руководящих ролях в Институте мировой литературы и в Московском университете профессор Роман Михайлович Самарин, автор самых невежественных официальных учебников по западноевропейской литературе, вышедших в свет в пору культа личности и ныне изъятых из обращения по требованию всей научной и литературной общественности (как сборники «скверных анекдотов», бездарные и невежественные). Именно Роман Самарин явился инициатором репрессирования в 1949-1952 гг. профессоров и преподавателей Московского университета. В числе жертв его был и талантливый молодой ученый А. И. Старцев, автор единственной советской «Истории северо-американской литературы». Роман Самарин, будучи деканом историко-филологического факультета МГУ и проводя известную чистку Московского университета от «космополитов», объявил книгу Старцева об американской литературе «диверсионным актом». Вторая же большая работа Старцева под названием «Процесс Радищева», находившаяся в типографии в момент ареста автора, вышла в свет под именем Б.С. Бабкина, секретаря партийной организации Института русской литературы в Ленинграде. Самое забавное, что эту книгу Бабкин представил как свою докторскую диссертацию. Защита не состоялась, так как умер Сталин и возвратился из лагерей Старцев. Но до сих пор Старцев не возвращен к научной работе, а Самарин и Бабкин процветают.
Продолжает оставаться в числе руководителей «борьбы за мир» и главным редактором журнала «Огонек» известный своей бездарностью драматург Анатолий Софронов. Но не менее известен Софронов и как инициатор гибели в тюрьмах и лагерях многих молодых и старых писателей. Будучи председателем комиссии по приему в Союз писателей новых членов, он результаты своих наблюдений немедленно сообщал в МГБ. Особенно трагически закончилась биография детской писательницы, ученицы и сотрудницы С. Я. Маршака - Надежды Августовны Надеждиной. Отправленная в лагеря на восемь лет по письму Софронова, установившего в 1950 году, что она была в 1925 году исключена из комсомола за сомнения в гениальности Сталина, Надеждина вернулась из лагеря искалеченным инвалидом.
Для того, чтобы лучше понять, почему оказались под защитой высших партийных чиновников, вопреки директивам Хрущева, самые отвратительные гангстеры-сталинисты, следует указать, что заведующий Отделом литературы и искусства ЦК КПСС Д. А. Поликарпов является вместе с Юрием Ждановым (зятем Сталина, бывшим начальником Отдела науки при ЦК КПСС, а ныне ректором Ростовского университета) одним из вдохновителей и организаторов послевоенного антисемитского правительственного курса в области литературы и науки. По инициативе Поликарпова была начата в 1958 году травля Бориса Пастернака. Он же является ближайшим другом самых реакционных и бездарных лидеров Союза писателей - Всеволода Кочетова, Николая Грибачева и Анатолия Софронова.
Наряду с Поликарповым выдвигается сейчас на первые роли среди сталинцев А. Романов, который до недавнего времени ведал делами кинематографии при Совете министров СССР. Романов в прошлом был ставленником Лаврентия Берии и во время войны, в чине генерал-майора госбезопасности, работая в прифронтовой газете, исполнял функции надзирателя над благонадежностью писателей. Он пользовался репутацией ярого националиста, антисемита и вообще ненавистника меньшинственных народностей. Он постоянно обвинял представителей национальных меньшинств в нелояльности и заботился о том, чтобы их отправляли на самые опасные позиции. Таким образом он многих послал на верную смерть. Романов был также прямым виновником ареста и осуждения А. И. Солженицына - после того как в его руки попало письмо Солженицына к жене, в котором тот высказывал подозрение, что Сталину должно быть известно о всех ошибках и преступлениях, которые совершаются на фронте. Это письмо явилось единственным поводом для постигшей Солженицына кары. В связи с предстоящим «идеологическим пленумом» Романова называют возможным кандидатом на возглавление нового министерства по идеологическим делам, если таковое будет создано. Говорят, что за кулисами он играет сейчас большую роль и имеет больше влияния, чем Ильичев.
Ю. Г. Оксман
Когда историк литературы XIX века встречался в своей работе с загадкой - биографической, библиографической, исторической, текстологической - или просто с бессмыслицей, противоречившей здравому смыслу, как правило, он слышал совет: «Обратитесь к Юлиану Григорьевичу, он знает». И это относилось не только к молодым филологам, но и к опытным, талантливым, пожилым, оставившим заметный след в науке. Случалось, что и Ю. Н. Тынянов говорил мне: «Надо будет спросить об этом у Юлиана».
Бывает эрудиция - самоцель, эрудиция холодная, которая стремится только пополнить себя и дать полезную информацию, без которой не обойтись в исторической работе.
И бывает эрудиция живая, смелая, вмешивающаяся в догадку, подтверждающая или опровергающая ее, основанная на изобретательном уме, исполненная неожиданными ассоциациями. Именно такова была эрудиция Ю. Г. Оксмана. Она была беспредельна и вполне соответствовала его характеру - смелому, оригинальному, решительному и точному. Он не терпел компромиссов - может быть, это отчасти усложнило ему жизнь. В расцвете его деятельности он был арестован, отправлен в лагерь и провел почти одиннадцать лет в крайне тяжелых обстоятельствах, работая в сапожной мастерской, банщиком и - это был самый тяжелый период его жизни - на лесоповале. Его спасла случайность.
Он много переписывался с друзьями и всегда, к моему удивлению, был в курсе того, что происходило в те годы - 1937–1947 - в нашей литературе. Он сообщил мне, что уголовники совершенно уверены, что мой юношеский роман «Конец хазы» написан «одним из наших». Он называл фамилии тех, кто, воспользовавшись его долгим и, казалось, безнадежным отсутствием, подписывались под его работами. Он с хладнокровной и острой иронией оценивал деятельность этих мародеров и с восхищением писал о тех, кто с новой точки зрения рассматривал литературные явления, принадлежавшие к истинному, а не к картонно-подхалимскому направлению.
Я знал его с 1925 года, он был близким другом Ю. Н. Тынянова, любил его, но был далек от его теоретических воззрений. Глубокий ученый, он принимал самое деятельное участие в знаменитой серии «Литературные памятники», и примером этой работы может служить опубликование «Анны Карениной», с дополнениями и приложениями, представляющими исчерпывающим образом историю написания романа. Здесь и текстологические пояснения, и история зарубежных изданий романа, и библиография его переводов на иностранные языки, и трудные для современного понимания слова и выражения. Ю. Г. Оксман был ответственным редактором этого уникального издания и подарил его нам - жене и мне - с надписью: «Дорогим Лидочке и Вене - очень любящий их редактор. „И вот - слышнее стали звуки, не умолкавшие во мне…“» (Тютчев).
Когда я писал свою книгу «Барон Брамбеус. История Осипа Сенковского, редактора „Библиотеки для чтения“», я невольно отчитывался перед Оксманом, не имевшим к моей работе ни малейшего отношения. Он даже пытался отделаться от роли учителя, но я все-таки продолжал приставать к нему с вопросами и предположениями. Конечно, он бесконечно глубже, чем я, знал бешеную борьбу, разыгравшуюся между литераторами тридцатых годов, в которой участвовал Пушкин и которая породила легенду о «журнальном триумвирате», состоявшем из Сенковского, Булгарина и Греча.
Легенду, мне кажется, удалось опровергнуть, но перед некоторыми загадками, которыми была полна жизнь Барона Брамбеуса, я остановился, не в силах их разрешить. Почему в январе 1834 года Сенковский был вынужден не только отказаться от «Библиотеки для чтения», но и напечатать в «Северной пчеле», что он снимает с себя обязанности редактора? Я обратился с этим вопросом к Юлиану Григорьевичу, и он не задумываясь привел три возможные причины, которые я должен был исследовать и сравнить. Одной из них было опубликование под псевдонимом стихотворений сосланных декабристов, другой - переписка с Лелевелем - одним из духовных вождей польского восстания. Не помню третьей, потому что было довольно и этих причин.
На защите моей диссертации «Барон Брамбеус» самым требовательным оппонентом оказался Ю. Г. Оксман, справедливо указавший, что я не воспользовался делами Третьего отделения, связанными с журналом Сенковского «Библиотека для чтения», его произведениями, его личностью и т. д. К этой памятной защите (диссертация была издана) относится и мое письмо К. И. Чуковскому, который высоко оценил мою книгу.
26/VI-1929
Дорогой Корней Иванович.
Спасибо Вам за письмо и за доброе мнение о книжке. Разумеется, Вы правы насчет «навряд» и профессорского тона. Что делать! Если бы мне не мешали и не торопили меня, быть может и вся книжка была бы лучше. С одной стороны - в ней есть заваленные документами и непродуманные места; с другой - Оксман на защите справедливо упрекнул меня за то, что цензурные материалы не были в достаточной мере использованы мною для истории «Библиотеки для чтения». Быть может, прав и Шкловский, который писал, что нельзя смотреть на Сенковского как на неудачного беллетриста. Но это он сам и выдумал. Я так вовсе и не смотрел.
Спасибо Вам еще и за то, что Вы не ругаете меня за беллетристичность книжки. Вы - единственный (да еще Бор. Мих., который все считает исторически неизбежным и мудро отказывается судить младое поколение). Милый и бессовестный Шкловский, который сам есть (в какой-то мере) Сенковский нашего времени (лишенный его католицизма), первый упрекнул меня за то, что я делаю из науки литературу. Не ему бы, не правда ли?
Благодарю Вас за приглашение в Сестрорецк. Я что-то прихворнул и, поставив монумент на грандиозных летних планах, еду в Ессентуки - пить воду и лежать с грязью на животе.
Ваш В. Каверин
Ни об одном писателе (включая Пушкина) нет книги, в которой его личность и деятельность были бы представлены со всеохватывающей полнотой. Исключение представляет собой книга Оксмана «Жизнь и деятельность Белинского». В наши дни В. Порудоминский и Н. Эйдельман издали книгу, посвященную «Болдинской осени» Пушкина. Они раскрыли ее день за днем, поместив вслед за письмом к невесте «Египетские ночи», а за деловой бумагой - «Моцарта и Сальери». Почти три месяца жизни поэта были как бы помещены под увеличительное стекло. Выстроилась длинная очередь, состоящая из великого и примкнувшего к нему ничтожного. Из ежедневного, обыденного - к вечному, из бытовой мелочи - к жизненной задаче.
Представьте же себе, что под таким увеличительным стеклом лежат не два или три месяца, а вся жизнь великого человека. Каждая, даже незначительная деталь подтверждена документально. Любой факт, даже отдаленно связанный с Белинским, освещен ярко, исчерпывающе емко. Освещен и оценен со всеми сопровождающими его обстоятельствами - историческими, политическими, бытовыми. Привлечен необъятный материал, архивный и личный, исправлены десятки ошибок тех, кто прежде писал о Белинском, избран наиболее достоверный список «Письма Белинского к Гоголю» - из сотен сохранившихся, полусохранившихся, искаженных. Фигура Белинского представлена объемно - на социальном, бытовом, семейном фоне.
В книге почти семьсот страниц большого формата. Мимо нее не может и не должен пройти ни один исследователь истории русской литературы девятнадцатого века.
К этому труду примыкает своеобразная по своему жанру статья Ю. Г. Оксмана «Письмо Белинского к Гоголю как исторический документ». Он изучил историю этого письма от времени его написания до наших дней. Исходной точкой опоры, подсказавшей эту статью, была мысль о том, что на всех этапах истории литературы (в том числе - и в наши дни) письмо Белинского участвовало и продолжает участвовать в большинстве дискуссий, вопреки их кажущемуся несходству. И в наши дни это не требует доказательств.
Что сказать, например, о нашей склонности к выражениям, не принятым ни в классической литературе, ни в разговорном языке, - о всех этих диалектизмах, изысканных оборотах, о распространенном стремлении непременно писать иначе, чем мы говорим. Не об этом ли писал Белинский, упрекая современных ему писателей в кокетстве, в стремлении щеголять «старой пиитикой», которая позволяет изображать что угодно, но только предписывает при этом «изображаемый предмет так украсить, чтобы не было никакой возможности узнать, что вы хотели изобразить». В двадцатых годах мы называли это орнаментальной прозой, в наше время еще совсем недавно этими стилистическими загадками блистала так называемая деревенская проза.
Но эта сторона письма Белинского не имеет существенного значения. Важнее и интереснее для нас страницы, посвященные целям искусства. «Без всякого сомнения, - пишет он, - искусство прежде всего должно быть искусством, а потом оно может быть выражением духа и направления эпохи». Он считает, что чистое искусство есть «дурная крайность искусства дидактического, поучительного, холодного, сухого, мертвого, которого произведения не что иное, как риторическое упражнение на заданные темы».
О чистом искусстве у нас перестали говорить еще в двадцатых годах, но дидактика, поучительность, господствовавшая в литературе сороковых и пятидесятых годов, заметны подчас и теперь. «Писатель не может руководствоваться ни чуждой ему волей и даже собственным произволом: ибо искусство имеет свои законы, без уважения которых нельзя хорошо писать», - как отмечал Белинский. Забвение этих законов ведет к забвению и авторов этих бесчисленных дидактических романов, поэм, повестей и рассказов. Бесконечно важно, что в наше время утверждается более тонкий подход к литературным явлениям, но и элементарная дидактика то и дело дает себя знать. К ней, кстати сказать, тесно примыкает понятие темы, далеко не исчерпывающее произведение искусства и тем не менее являющееся стержнем и современной редакторской практики и новой программы преподавания русской литературы в школе, - программы, с моей точки зрения, неудовлетворительной во всех отношениях…
Но я далеко ушел от Ю. Г. Оксмана, который, будь он жив, без сомнения, присоединился бы к этим размышлениям.
Мы переписывались всю жизнь, когда бывали в разлуке. Но я привожу здесь только письма, относящиеся к тому времени, когда после долгого отсутствия он занял кафедру профессора Саратовского университета.
Ю. Г. Оксману
<начало 1951 г.>
Дорогие друзья,
меня очень порадовало письмо Юлиана Григорьевича, главным образом - известием о «Литературном наследстве». Лиха беда начало, как говорится! Теперь все будет превосходно, я в этом не сомневаюсь. Вашу работу об «Обществе Соединенных Славян» я помню и даже пытался рассказывать Коле ее содержание, но факты мне представлялись почти фантастическими, а объяснения их я забыл. Уверен, что это будет интереснейшая статья. Вы пишете ее тоже для «Лит. наследства»? Я давно оторвался от всех литературоведческих дел, а Степа рассказывает о них скучновато. Кстати сказать, он всегда относился к Вам очень сердечно, и я не замечал с его стороны того «раздражения и недоумения», о которых Вы пишете, дорогой Юлиан Григорьевич. Он примирился на малом в науке - его дело! - но человек он прекрасный, отзывчивый.
Я все еще вожусь с романом, но берег уже виден. Осталось примерно на полгода работы. Пишу я его шестой год и сам удивляюсь тому, что ничуть не остыл - напротив! Дни, когда я не работаю над ним, кажутся мне потерянными, и это даже немного раздражает друзей и знакомых. Сижу в Переделкине и - единственное развлечение - хожу на лыжах. Существование благополучное, но нелегкое. Помните Пастернака: «С кем протекли его боренья? С самим собой. С самим собой…» В самом деле, первое чувство, с которым подходишь к столу, - бежать от него! А я сижу за ним часами и часами. И то сказать - мне нужно теперь «показать товар», как говорится. Впрочем, эта мысль отступает перед горячим, все время возбуждающим меня желанием работать.
Надеюсь вскоре увидеть Вас и Антонину Петровну. Сердечные приветы.
Ваш В. Каверин
Меня и Лидию Николаевну глубоко расстроило известие о Николае Ивановиче Мордовченко. Это уж совсем без очереди! Я всегда глубоко уважал его и знал, как он любит Вас. Это был честнейший и талантливый человек.
Комментарий:
О Николае Леонидовиче Степанове, известном литературоведе, который был редактором единственного собрания сочинений Хлебникова (т. 1–5. Л., 1928–1933), я писал, что «в науке он довольствовался малым». Это значит, что ранние его работы - о Хлебникове, о Мандельштаме - были гораздо глубже в теоретическом отношении, чем более поздние, относящиеся к 60-70-м годам.
Роман - трилогию «Открытая книга» - я писал восемь лет. Первая книга трилогии была встречена резко отрицательно критикой. На этот раз мне было очень трудно выполнить завет Горького: «Ругают вас или хвалят - это должно быть безразлично для вас». Но я продолжал работать. Потом она вышла в двух книгах, а третью я написал через несколько лет, и она была напечатана в альманахе «Литературная Москва» (1956).
<1952>
Дорогой Юлиан Григорьевич!
Спасибо за подарки! Я сразу же принялся за чтение Ваших статей и прочел в два вечера с наслаждением. Признаться, в последние годы я совершенно отвык от историко-литературных работ по той причине, что читать их - тяжелый труд, на который у меня не хватает энергии. Будучи по природе эгоистом - как Вам хорошо известно, - я читал их неизменно с одной мыслью: «А молодец я все-таки, что не пошел по этой части!» Совершенно другое почувствовал я, когда взялся за Ваши статьи. Давно забытое чувство «историко-литературного» азарта, живого интереса, даже зависти зашевелилось во мне, и я со вздохом подумал, что ведь и мне, может быть, удалось бы когда-нибудь написать нечто в этом роде. Впрочем, едва ли!
Особенно обрадовала меня Ваша статья о «Письме Белинского к Гоголю». Это, разумеется, не статья, а книга, и Вы непременно должны издать ее как книгу. Самый замысел - оригинален. Ведь никто до сих пор не писал, по-моему, подобной монографии о документе! Материала, пожалуй, слишком много, ему тесно в рамках статьи, одно интересное и новое находит на другое. Как всегда у Вас, целые открытия спрятаны в примечаниях. Но все эти недостатки - от богатства, и это видно на каждой странице. И вторая статья хороша, читается с увлечением и в то же время поражает «взглядом со стороны», который заново освещает, казалось бы, давно известные, примелькавшиеся факты.
Словом, поздравляю Вас, дорогой Юлиан Григорьич!
Когда Вы приедете в Москву? Степа встретил какую-то саратовскую жительницу, которая сказала, что Вы собираетесь скоро приехать. Правда ли это? Если да, пожалуйста, не скрывайтесь, как это бывало иногда. Мы очень соскучились и будем очень рады, если Вы поживете у нас.
Я взял да и написал пьесу. То есть я написал ее еще осенью, а сейчас переписал - и сам не знаю, что получилось. Акимов заинтересовался ею и хочет ставить. Сюжет - современный, герои - археологи. Роман (обе части) выходит на днях.
Ваш В. Каверин
Комментарий:
Я заинтересовался берестяными грамотами и поехал в Новгород, где они были найдены. Мне хотелось ознакомиться с делом на месте. Поездка была необычайно интересной, а работа археологов - увлекательной и азартной. Моим спутником был известный ученый, знаток археологии Москвы Михаил Григорьевич Рабинович. В основе пьесы, которая называлась «Утро дней», лежал подлинный эпизод. Ею заинтересовались и в Ленинграде, и в Москве (Театр комедии Н. П. Акимова и МХАТ), но поставлена она была только в семидесятых годах, слегка переделанная для телевизионного экрана.
<1954>
Дорогой Юлиан Григорьевич,
большое Вам спасибо за советы. Я написал для «Литературки» как сумел, но боюсь, что не пойдет - слишком мемуарно, «лично». Ответа еще нет, но я почти не сомневаюсь в отрицательном. Тогда, возможно, будет чья-нибудь другая статья. В «Огоньке» будет портрет и маленькая статейка Антокольского.
Зато вечер будет, надеюсь, хороший. 19-го, в Доме литераторов. Председатель - Вс. Иванов, мое вступительное слово, потом Эренбург, Антокольский, Шкловский, Андроников, Бонди. И концерт будет хороший. Жаль, что все еще болен Журавлев.
Словом, делается все возможное. Но, конечно, если бы Вы, были в Москве - всему, что делается, было бы придано правильное направление - вновь поднять, прояснить, поставить на должное место имя Юрия Николаевича. Пьесу Ю. Н. я перепечатал и попробую сперва отдать в «Новый мир», а потом - в двухтомник.
Я напишу Вам, как пройдет вечер. Меня и Л. Н. очень огорчает Ваше нездоровье. Поправляйтесь поскорее, дорогой Юлиан Григорьевич, и приезжайте к нам.
Мои дела в общем хороши, хотя пьесы лежат. Может быть, и хорошо, что они лежат, я все придумываю для них новое и новое. Зато продвинул третью часть романа. Шло очень хорошо, теперь прервал для статьи о Ю. Н., стоившей мне много труда, а теперь собираюсь вернуться.
Двухтомником Ю. Н. начну заниматься после 19-го. Посоветуйте, кто может написать хорошее предисловие?…
Ваш В. Каверин
Комментарий:
В этом письме отражено начало хлопот о литературном наследии Ю. Н. Тынянова, которые продолжаются и в наши дни. Моя статья в «Литературной газете» была напечатана. Пьеса Ю. Н. Тынянова «14 декабря» была опубликована в вышедшем вместо двухтомника - однотомнике (М., 1956). О вечере, отметившем 60-летие Ю. Н. Тынянова, - в следующем письме.
<Конец 1954 г.>
Дорогой Юлиан Григорьевич,
как жаль, что Вы не могли быть на вечере памяти Ю. Н.! Это был превосходный вечер, еще раз подчеркнувший, что Ю. Н. любят, помнят и знают. Народу было очень много, все выступали хорошо, сердечно и интересно (только Ираклий сказал, что Ю. Н. «был в известной мере во власти ложной концепции»).
Впрочем, если бы он прочел в «Литературной газете» мою статью (искаженную до неузнаваемости, но все-таки определяющую позицию «Л. Г.» по отношению к Ю. Н.), он бы, вероятно, так не выступил. Надеюсь, что эта капля дегтя не подорвет двухтомник. Жаль, что Шкловский выступил слишком резко. Было бы лучше, если бы у него хватило спокойствия и иронии.
«Л. Г.» выбросила из моей статьи все, что относилось к научной деятельности Ю. Н. Но я не теряю надежды напечатать свое большое вступительное слово, в котором разобраны лучшие научные работы Ю. Н. И все-таки, лед, как говорится, сломан, и справедливость, мне кажется, должна восторжествовать.
У меня будет стенограмма вечера и фотографии, так что Вы все это сможете прочесть и посмотреть.
Как Ваше здоровье? Я много пишу - снова роман, третью и последнюю (наконец-то!) часть. Пьесы чуть-чуть копошатся.
С Новым годом! Здоровья и счастья!
Юлиан Григорьевич Оксман был арестован в Ленинграде 4 ноября 1936 года по доносу одной из сослуживиц - сотрудниц Пушкинского Дома. Вскоре эта сотрудница была привлечена к суду за клевету на кого-то, но на судьбе Юлиана Григорьевича это никак не отразилось. Его приговорили к пяти годам заключения в лагере. В частности, как он мне рассказывал, ему еще инкриминировалось и приобретение для Пушкинского Дома за 5000 рублей архива «пресловутого генерала Кутузова». Когда началась Великая Отечественная война, в лагерь приехала «тройка» и прибавила ему еще пять лет за «клевету на советский суд». Клевета эта заключалась в его утверждении, что он ни в чем не виноват.
5 ноября 1946 года, ровно через десять лет после ареста, пробыв в лагерях на Колыме, как говорили там, «от звонка до звонка», Юлиан Григорьевич был освобожден. Протащившись в товарном составе, постоянно стоявшем на запасных путях, более месяца, он приехал в Москву 30 декабря. На перроне его ждала жена Антонина Петровна, которая весь месяц приходила на вокзал в надежде его встретить.
Три месяца промелькнули в свиданиях с родными, друзьями, коллегами, на вечерах у пушкиниста М. А. Цявловского, в Литературном музее, в редакции «Литературного наслед
- 441 -ства». Но бездействие скоро начало тяготить Оксмана. Он стал искать себе место за пределами Москвы. При помощи ленинградского литературоведа Г. А. Гуковского, бывшего во время войны в эвакуации в Саратове, он получил должность профессора в Государственном Саратовском университете. 8 апреля 1947 года Юлиан Григорьевич уехал в Саратов, где ему довелось проработать более десяти лет.
В жизни Ю. Г. Оксмана переписка занимала очень значительное место, в особенности в годы его пребывания в Саратове. Писал он и с Колымы, где работал лесорубом, сапожником, бондарем, банщиком, сторожем. Сохранилось более 60 писем его оттуда к жене и к матери. Мы публикуем фрагменты из них. Находясь в тяжелых условиях, оторванный от любимого дела, ученый никогда не падал духом, не жаловался на свои невзгоды, старался внушить надежду на лучшее своим близким, может быть, не всегда искренно, а чтобы успокоить их. О действительных условиях его жизни там можно судить по записи 1960-х годов, найденной мною после его смерти в его бумагах: «Никак не забыть зимних дней в Адыгалахе. Когда термометр показывал 50 градусов и больше («актировались» только дни, когда температура была больше 52 градусов), я ощущал легкий шелест замерзающего пара - это было мое дыхание (воздух, который выдыхали мои легкие, шелестел). Холода я не чувствовал, так как ветра не было, одет я был хорошо, но сердце замирало. Мне вдруг начинало казаться, что я не дойду до лесоповала, я считал шаги, вот-вот упаду!»
Ксения Богаевская
ПИСЬМА К ЖЕНЕ И МАТЕРИ
«Лета в этом году почти не было, т.е. настоящих летних дней было не больше 10 - 15. Сейчас уже отошла первая декада августа, от 11 до 2-х чудесно, но холодный ветер с Ледовитого океана дает себя знать сразу же после обеда (а обедаем мы здесь рано, перерыв с 12 до 2-х). Впрочем, я на климат здешний, несмотря на все его каверзы, жаловаться не могу: чувствую себя хорошо, зимою даже лучше, чем весною и летом, когда очень уж грустно становится».
«Сентябрь у нас стоит великолепный, да и вообще осень на Колыме <...> гораздо лучше лета, короткого, неопределенно изменчивого, сырого, с ветрами, действующими на нервы и т. п. <...>
- 442 -«...с удовольствием выбегаю к 7 утра на работу, с удовольствием еще большим возвращаюсь в 6 часов вечера в палатку, быстро приготовляю себе что-нибудь или подогреваю, кипячу чай или какао с твоими сухариками (очень, очень вкусными, и не только потому, что прислала их ты, хотя и это, конечно, значит для меня немало), читаю что-нибудь. Последнее время вечером редко выхожу на работу в цех и ложусь поэтому рано. В новых журналах интересного крайне мало, но все больше и больше уделяется места в них материалам о Маяковском. Я слежу за этой литературой очень внимательно, и не только потому, что много в ней просто любопытного (особенно интересны воспоминания Лили Брик и Риты Райт, менее удачны заметки Наташи Брюханенко, которой надо было бы писать попроще и посердечнее, а не делать «интеллигентное лицо» там, где этим ничего не возьмешь и только наведешь скуку). Маяковский оказался и большим человеком и человеком, кровно связанным со своей эпохой, тысячами нитей закрепленным в каждом году первого двадцатипятилетия ХХ века. Поэтому к нему так же, как и к Пушкину, очень оказалось удобным пристраивать и исторические, и литературные, и бытовые материалы об огромном по своей значимости отрезке времени - с 1905 по 1930 год. К писателям кабинетного стиля таких дорог не проложить, ибо от них самих никуда не уйти. Дело не в масштабах таланта, а в широте исторического дыхания...»
«Вчера забежал утром ко мне в сушилку горностай - и так весело было наблюдать, как он присматривается к необычной обстановке и как жадно ищет выхода из тюрьмы, в которой неожиданно оказался...»
В лагерь приехала комиссия, во главе которой стоял какой-то деятель, знавший Ю. Г. по Ленинграду. Он отнесся с сочувствием к заключенному «профессору», перевел его на лучшее место - в прачечную, где Ю. Г. получил крошечную собственную комнатку. «Такое было блаженство, свой угол».
К тому же этот человек оставил Ю. Г. несколько книг, в том числе, помню, стихотворения А. К. Толстого.
В прачечной приходилось гладить белье местного начальства.
«Однажды я по неопытности прожег чьи-то брюки. Представляете мое отчаяние?»
- 443 -К счастью, Ю. Г. сообразил, что в поселке живет знакомый портной, побежал к нему, и тот выручил, незаметно починив пострадавшее место.
«Не представляю, уцелела ли наша ленинградская квартира, сохранились ли мои коллекции и рукописи, но даже если ничего этого уже и нет - не очень огорчаюсь. Наши страдания разделяются всей страной и будут отплачены гитлеровцам сторицей».
«...чем реже приходится писать, тем труднее найти нужные слова, тем стеснительнее и неувереннее выражение самого главного, особенно когда грусть и нежность, беспомощность и неизвестность парализуют и мысль, и чувства, и волю. <...> Мои дорогие беженцы, душа болит за всех вас, с нетерпением жду, когда отбросят фашистов из-под Ленинграда <...>, но пока - пока приходится, стиснув зубы и сжав нервы, ждать, ждать и ждать. <...> О себе мне говорить трудно - я здоров, живу в сносных (хотя в прежних) условиях, стараюсь быть бодрым, не терять своего лица, много работаю, но не очень устаю, имею возможность даже следить за новой литературой и перечитывать старое. <...> Досадно, что погибли ваши письма, адресованные Магденко, когда я странствовал за тысячу километров отсюда, затем заболел, затем даже умирал, но каким-то чудом («вторично» в третий или четвертый раз) остался жив, чтобы еще дождаться встречи с тобой, моя радость. Да, «чему бы жизнь нас ни учила, а сердце верит в чудеса». Чудо выручало меня уже не раз, невольно станешь оптимистом даже при самой неутешительной конъюнктуре!»
«Перечитываю в последнее время классиков, а из русских хороших прозаиков, Лескова. Новых книг давно не видел, самая интересная из них «Тысячи падут» Габе - много аналогий, в общем, очень похоже. <...> Из новых фильмов видел только «Сталинград» да «Киноконцерты». Последние очень расстроили, вызвав поток воспоминаний, очень доволен тем, что слышал».
«Вспоминаю тайгу и бесконечную зимнюю многомесячную ночь (точнее, сумерки) у Индигирки, куда меня забросила судьба в 1941 - 1942 г. Мороз 60 градусов, костер, я у костра, всю ночь напряженно всматриваюсь в прошлое («настоящего» тогда для меня не
- 444 -было, «будущее» было более чем проблематично). <...>
…У костра я не только вспоминал, но иногда писал мысленно целые книги, главу за главой, ярче и легче, чем, бывало, за письменным столом в Ленинграде».
Письмо к двоюродной племяннице, И. М. Альтер, несколько грустное, но кончается на мажорной ноте.
«Дорогая Ирочка, вот уже и «сентябрь на дворе» - коротенькое колымское лето пролетело так незаметно, как прошла и вся почти жизнь. На днях уехал Мика, и с его отъездом оборвались, кажется, последние якоря. Как это ни странно, но до сих пор я не ощущал одиночество как большое лишение. В тайге ведь в свое время целыми месяцами слова не с кем было перекинуть, а еще раньше были многие месяцы абсолютной изоляции от всего живого, но меня все это трогало очень мало. Я жил или воспоминаниями, или бу
- 445 -дущими книгами, которые мысленно писал главу за главой, страницу за страницей. Сейчас не то - я чувствую себя бесконечно уставшим от бесперспективности личного быта на ближайшее время, от всего груза последних лет. Даже книги не отвлекают, как обычно. Правда, и читать приходится сейчас не так много, как раньше. Очень огорчает меня и отсутствие писем. От мамы их нет уже два месяца. Тосенька пишет еще реже и скупее. Представляю хорошо их невеселую жизнь, но от этого еще тягостнее. Недавно мне попался чей-то перевод замечательных стихов Киплинга. Посылаю его тебе вместо скучной концовки унылого письма.
Умей поставить в радостной надежде
На карту все, что накопил с трудом,
Все проиграть, и нищим стать, как прежде,
И никогда не пожалеть о том.
Умей принудить сердце, нервы, тело
Тебе служить, когда в твоей груди
Уже давно все пусто, все сгорело,
И только воля говорит: «Иди!»
«...пишу <...> на Аптекарский остров. Ах, как много воспоминаний связано с этим островом в нашей ленинградской жизни 23 - 25-го года, <...> сотни раз наши прогулки приурочивали к району гренадерских казарм и к набережной у старых министерских дач, где так замечательно пахло в летние вечера русской провинцией и петербургскими рабочими окраинами в восприятии Блока и даже Достоевского. Из-за таких воспоминаний и тянет иногда до безумия в Ленинград, хотя в здравом уме уже все, кажется, голосует против этого возвращения».
«Письмо осталось неоконченным, моя радость, из-за объявления войны... События меня бесконечно бодрят, и я даже помолодел от их темпов. Фашизм во всех его разветвлениях будет уничтожен и выкорчеван с корнем не только на Западе!»
«...я тебя не поздравил до сих пор с окончанием мировой войны. Для нас на Колыме это двойной праздник во всех отношениях - ведь Япония от нас очень близко, и это накладывало на весь стиль нашей жизни особый отпечаток...»
- 446 -«Вчера удалось мне почти целый день провести в библиотеке для просмотра газет и журналов этого года. С особым интересом прочел все 18 номеров «Войны и рабочего класса» и «Литературу и искусство» за год. Узнал о книге Федина, которая меня очень заинтриговала, о неудачах Зощенко, посмотрел фотографии наших писателей на фронтах, подивился скудости информации о смерти Юрия Николаевича. Сейчас как-то притупилась у меня острота этой потери, но просто оттого, что не могу об этом думать. А как вспомню - так страшно становится от безвоздушного пространства вокруг нас...»
Как видим, последний год в Магадане Ю. Г. жил почти на свободном положении, ходил по городу, в библиотеку и, кажется, даже в частные дома людей, с которыми он там познакомился. В Магадане он много читал и частично восстановил свои пробелы в литературе тех лет.
«Ты, я надеюсь, учитываешь все своеобразие географических широт и долгот и границу между Дальним Востоком и прочими частями нашей родины. То, что у вас закончилось, у нас заставляет быть в полной боевой готовности, работать по-фронтовому и не рассчитывать на передышку».
«...никаких перемен в нашем быту нет; живу все-таки гораздо нервнее, чем прежде, когда ничего не знал и будущее рисовалось только в отвлеченных тонах. <...> Что делать и на что ориентироваться? Оставаться ли мне здесь после освобождения, чтобы оформить лучше свои юридические и бытовые дела, или ехать на Большую землю при первой физической возможности, которая может представиться до конца декабря. <...> Ясно я себе представляю только колымский вариант, т.е. самый простой, поскольку здесь я легко могу устроиться, не являюсь белой вороной, никого не пугаю и не смущаю, а наоборот, считаюсь очень полезным, как дефицитный специалист. <...> Оставаться здесь больше, чем на год, значит, крест на всяких надеждах реставрации.
Я понимаю, что очень огорчаю тебя своей неуверенностью, своей растерянностью перед завтрашним днем, но, право, нет уже сил на искусственную зарядку - они все растрачены
- 447 -за эти годы, даже странно, как их хватало до сих пор. С каждым месяцем я чувствую себя слабее - не физически, а морально. Голова работает неплохо, даже, пожалуй, совсем хорошо, лучше, чем на Большой земле в последние годы, когда разменивался очень уж много на ненужные дела и заботы, но от этого не легче. Недавно стал работать над «Наукой логики» Гегеля - очень удачно, пробовал писать - тоже получается интересно, думаю о прочитанном - тоже не совсем тривиально. Острота и глубина понимания лучше, чем были прежде, когда боялся широких разворотов мысли, загонял себя в углы комментариев. Так обидно, что себя суживал всю жизнь, впрочем - так уж само собою складывалось все, никто не виноват в этом».
«...очень уж переломный период дает себя знать. Физически все обстоит благополучно <...>, но психически нет ни прежней устойчивости, ни уверенности, ни даже понимания иногда, что можно и чего нельзя, что хорошо и что плохо. <...> Я очень соскучился и по тебе и по настоящей работе. Сейчас перечитываю «Вопросы истории» за полтора последних года (принес один знакомый на несколько дней) - вижу, что не только не устарел я, а наоборот, мог бы с успехом быть в самых передовых рядах и на историческом, и на литературном фронте. Я писал тебе, что хотел бы написать «Историю изучения Пушкина». Набросал уже большую главу о пушкинистах ХХ века, сейчас застрял на Лернере. Выходит очень остро и интересно - беда, что нет даже элементарных справочников и основных изданий. <...>
Август у нас в этом году дождливый, но не холодный. Боюсь, что осени хорошей не будет, как не было и лета. Настроение не поднимается, может быть, из-за унылых пасмурных дней. <...> Недавно пересмотрел комплекты центральных газет за полгода, поражен убылью в академических рядах и отсутствием кадров, особенно в области гуманитарных наук. Подумал и о том, что в 1949 году новый большой пушкинский юбилей - 150 лет со дня рождения, а в 1950 году - 125-летие «14 декабря». И для одного, и для другого юбилея у меня очень много почти законченного, требующего только нескольких месяцев технического оформления, без всяких архивных и библиографических справок и выписок. Впрочем - я, может быть, не прав, надеясь, что все эти бумаги сохранились».
- 448 -«Понимаю очень хорошо твое обращение к вознесенским дням нашей юности, такой бесконечно далекой и в то же время как будто бы более близкой, чем 1936 год! <...> Неужели мы уже становимся старыми? Я никак не хочу и не могу с этим примириться. Чувствую я себя даже сейчас на 10 лет моложе, а не старше, чем это было 10 лет назад».
Здесь уместно добавить несколько цитат из писем Юлиана Григорьевича ко мне.
«В Саратове 26-го числа бушевал ураган. <...> Очень тяжело все это отразилось на сердце: я шел из университета домой точно в таком состоянии, как когда-то в шестидесятиградусный мороз возвращался на Колыме с работы в палатку, т.е. с полной уверенностью, что не дойду».
«Рад, что вы так довольны своим новым бытом. Это ведь самое главное, лучше ничего ведь не бывает после трудового дня. Я помню колымскую каторгу и блаженное ощущение хорошей палатки!»
