Онлайн чтение книги евгений онегин глава третья. Пушкин александр сергеевич - евгений онегин
Ты пьешь волшебный яд желаний,
Тебя преследуют мечты:
Везде воображаешь ты
Приюты счастливых свиданий;
Везде, везде перед тобой
Твой искуситель роковой.
Тоска любви Татьяну гонит,
И в сад идет она грустить,
И вдруг недвижны очи клонит,
Приподнялася грудь, ланиты
Мгновенным пламенем покрыты,
Дыханье замерлт в устах,
И в слухе шум, и блеск в очах...
Настанет ночь; луна обходит
Дозором дальный свод небес,
И соловей во мгле древес
Напевы звучные заводит.
Татьяна в темноте не спит
И тихо с няней говорит:
"Не спится, няня: здесь так душно!
Открой окно да сядь ко мне".
Что, Таня, что с тобой? - "Мне скучно,
Поговорим о старине".
О чем же, Таня? Я, бывало,
Хранила в памяти не мало
Старинных былей,небылиц
Про злых духов и про девиц;
А нынче всё мне тёмно, Таня:
Что знала, то забыла. Да,
Пришла худая череда!
Зашибло... - "Расскажи мне, няня,
Про ваши старые года:
Была ты влюблена тогда?"
И, полно, Таня! В эти лета
Мы не слыхали про любовь;
А то бы согнала со света
Меня покойница свекровь. -
«Да как же ты венчалась, няня?»
Так, видно, бог велел. Мой Ваня
Моложе был меня, мой свет,
А было мне тринадцать лет.
Недели две ходила сваха
К моей родне, и наконец
Благословил меня отец.
Я горько плакала со страха,
Мне с плачем косу расплели,
Да с пеньем в церковь повели.
И вот ввели в семью чужую...
Да ты не слушаешь меня... -
"Ах, няня, няня, я тоскую,
Мне тошно, милая моя:
Я плакать, я рыдать готова!.."
Дитя мое, ты нездорова;
Господь помилуй и спаси!
Чего ты хочешь, попроси...
Дай окроплю святой водою,
Ты вся горишь... - "Я не больна:
Я... знаешь, няня... влюблена"
Дитя мое, господь с тобою! -
И няня девушку с мольбой
Крестила дряхлою рукой.
«Я влюблена», - шептала снова
Старушке с горестью она.
Сердечный друг, ты нездорова. -
«Оставь меня: я влюблена».
И между тем луна сияла
И томным светом озаряла
Татьяны бледные красы,
И распущенные власы,
И капли слез, и на скамейке
Пред героиней молодой,
С платком на голове седой,
Старушку в длинной телогрейке
И все дремало в тишине
При вдохновительной луне.
И сердцем далеко носилась
Татьяна, смотря на луну...
Вдруг мысль в уме ее родилась...
"Поди, оставь меня одну.
Дай, няня, мне перо, бумагу,
Да стол подвинь; я скоро лягу;
Прости". И вот она одна.
Всё тихо. Светит ей луна.
Облокотясь, Татьяна пишет.
И всё Евгений на уме,
И в необдуманном письме
Любовь невинной девы дышет.
Письмо готово, сложено...
Татьяна! для кого ж оно?
Я знал красавиц недоступных,
Холодных, чистых, как зима,
Неумолимых, неподкупных,
Непостижимых для ума;
Дивился я их спеси модной,
Их добродетели природной,
И, признаюсь, от них бежал,
И, мнится, с ужасом читал
Над их бровями надпись ада:
Оставь надежду навсегда ().
Внушать любовь для них беда,
Пугать людей для них отрада.
Быть может, на брегах Невы
Подобных дам видали вы.
Среди поклонников послушных
Других причудниц я видал,
Самолюбиво равнодушных
Для вздохов страстных и похвал.
И что ж нашел я с изумленьем?
Они, суровым поведеньем
Пугая робкую любовь,
Ее привлечь умели вновь,
По крайней мере, сожаленьем,
По крайней мере, звук речей
Казался иногда нежней,
И с легковерным ослепленьем
Опять любовник молодой
Бежал за милой суетой.
За что ж виновнее Татьяна?
За то ль, что в милой простоте
Она не ведает обмана
И верит избранной мечте?
За то ль, что любит без искусства,
Послушная влеченью чувства,
Что так доверчива она,
Что от небес одарена
Воображением мятежным,
Умом и волею живой,
И своенравной головой,
И сердцем пламенным и нежным?
Ужели не простите ей
Вы легкомыслия страстей?
Кокетка судит хладнокровно,
Татьяна любит не шутя
И предается безусловно
Любви, как милое дитя.
Не говорит она: отложим -
Любви мы цену тем умножим,
Вернее в сети заведем;
Сперва тщеславие кольнем
Надеждой, там недоуменьем
Измучим сердце, а потом
Ревнивым оживим огнем;
А то, скучая наслажденьем,
Невольник хитрый из оков
Всечасно вырваться готов.
Еще предвижу затрудненья:
Родной земли спасая честь,
Я должен буду, без сомненья,
Письмо Татьяны перевесть.
Она по-русски плохо знала,
Журналов наших не читала,
И выражалася с трудом
На языке своем родном,
Итак, писала по-французски...
Что делать! повторяю вновь:
Доныне дамская любовь
Не изъяснялася по-русски,
Доныне гордый наш язык
К почтовой прозе не привык.
Могу ли их себе представить
Когда б еще ты был со мной,
Я стал бы просьбою нескромной
Тебя тревожить, милый мой:
Чтоб на волшебные напевы
Переложил ты страстной девы
Иноплеменные слова.
Где ты? приди: свои права
Передаю тебе с поклоном...
Но посреди печальных скал,
Отвыкнув сердцем от похвал,
Один, под финским небосклоном,
Он бродит, и душа его
Не слышит горя моего.
Письмо Татьяны предо мною;
Его я свято берегу,
Кто ей внушал и эту нежность,
И слов любезную небрежность?
Кто ей внушал умильный вздор,
Безумный сердца разговор,
И увлекательный и вредный?
Я не могу понять. Но вот
Неполный, слабый перевод,
С живой картины список бледный,
Или разыгранный Фрейшиц
Перстами робких учениц:
Письмо Татьяны к Онегину
Я к вам пишу - чего же боле?
Что я могу еще сказать?
Теперь, я знаю, в вашей воле
Меня презреньем наказать.
Но вы, к моей несчастной доле
Хоть каплю жалости храня,
Вы не оставите меня.
Сначала я молчать хотела;
Поверьте: моего стыда
Вы не узнали б никогда,
Когда б надежду я имела
Хоть редко, хоть в неделю раз
В деревне нашей видеть вас,
Чтоб только слышать ваши речи,
Вам слово молвить, и потом
Все думать, думать об одном
И день и ночь до новой встречи.
Но говорят, вы нелюдим;
В глуши, в деревне всё вам скучно,
А мы... ничем мы не блестим,
Хоть вам и рады простодушно.
Зачем вы посетили нас?
В глуши забытого селенья
Я никогда не знала б вас,
Не знала б горького мученья.
Души неопытной волненья
Смирив со временем (как знать?),
По сердцу я нашла бы друга,
Была бы верная супруга
И добродетельная мать.
Другой!.. Нет, никому на свете
Не отдала бы сердца я!
То в вышнем суждено совете...
То воля неба: я твоя;
Вся жизнь моя была залогом
Свиданья верного с тобой;
Я знаю, ты мне послан богом,
До гроба ты хранитель мой...
Ты в сновиденьях мне являлся,
Незримый, ты мне был уж мил,
Твой чудный взгляд меня томил,
Давно... нет, это был не сон!
Ты чуть вошел, я вмиг узнала,
Вся обомлела, запылала
И в мыслях молвила: вот он!
Не правда ль? я тебя слыхала:
Ты говорил со мной в тиши,
Когда я бедным помогала
Или молитвой услаждала
Тоску волнуемой души?
И в это самое мгновенье
Не ты ли, милое виденье,
В прозрачной темноте мелькнул,
Приникнул тихо к изголовью?
Не ты ль, с отрадой и любовью,
Слова надежды мне шепнул?
Кто ты, мой ангел ли хранитель,
Или коварный искуситель:
Мои сомненья разреши.
Быть может, это всё пустое,
Обман неопытной души!
И суждено совсем иное...
Но так и быть! Судьбу мою
Отныне я тебе вручаю,
Перед тобою слезы лью,
Твоей защиты умоляю...
Вообрази: я здесь одна,
Никто меня не понимает,
Рассудок мой изнемогает,
И молча гибнуть я должна.
Я жду тебя: единым взором
Надежды сердца оживи,
Иль сон тяжелый перерви,
Увы, заслуженным укором!
Кончаю! Страшно перечесть...
Стыдом и страхом замираю...
Но мне порукой ваша честь,
И смело ей себя вверяю...
Татьяна то вздохнет, то охнет;
Письмо дрожит в ее руке;
Облатка розовая сохнет
На воспаленном языке.
К плечу головушкой склонилась.
Сорочка легкая спустилась
С ее прелестного плеча...
Но вот уж лунного луча
Сиянье гаснет. Там долина
Сквозь пар яснеет. Там поток
Засеребрился; там рожок
Пастуший будит селянина.
Вот утро: встали все давно,
Моей Татьяне всё равно.
Она зари не замечает,
Сидит с поникшею главой
И на письмо не напирает
Своей печати вырезной.
Но, дверь тихонько отпирая,
Уж ей Филипьевна седая
Приносит на подносе чай.
"Пора, дитя мое, вставай:
Да ты, красавица, готова!
О пташка ранняя моя!
Вечор уж как боялась я!
Да, слава богу, ты здорова!
Тоски ночной и следу нет,
Лицо твое как маков цвет".
Ах! няня, сделай одолженье. -
«Изволь, родная, прикажи».
Не думай... право... подозренье...
Но видишь... ах! не откажи. -
«Мой друг, вот бог тебе порука».
Итак, пошли тихонько внука
С запиской этой к О... к тому...
К соседу... да велеть ему -
Чтоб он не говорил ни слова,
Чтоб он не называл меня... -
"Кому же, милая моя?
Я нынче стала бестолкова.
Кругом соседей много есть;
Куда мне их и перечесть".
Как недогадлива ты, няня! -
"Сердечный друг, уж я стара,
Стара: тупеет разум, Таня;
А то, бывало, я востра,
Бывало, слово барской воли..."
Ах, няня, няня! до того ли?
Что нужды мне в твоем уме?
Ты видишь, дело о письме
К Онегину. - "Ну, дело, дело,
Не гневайся, душа моя,
Ты знаешь, непонятна я...
Да что ж ты снова побледнела?"
Так, няня, право ничего.
Пошли же внука своего. -
Но день протек, и нет ответа.
Другой настал: все нет, как нет.
Бледна как тень, с утра одета,
Татьяна ждет: когда ж ответ?
Приехал Ольгин обожатель.
«Скажите: где же ваш приятель?»
Ему вопрос хозяйки был.
«Он что-то нас совсем забыл».
Татьяна, вспыхнув, задрожала.
Сегодня быть он обещал,
Старушке Ленской отвечал:
Да, видно, почта задержала. -
Татьяна потупила взор,
Как будто слыша злой укор.
Смеркалось; на столе блистая
Шипел вечерний самовар.
Китайский чайник нагревая;
Под ним клубился легкий пар.
Разлитый Ольгиной рукою,
По чашкам темною струею
Уже душистый чай бежал,
И сливки мальчик подавал;
Татьяна пред окном стояла,
На стекла хладные дыша,
Задумавшись, моя душа,
Прелестным пальчиком писала
На отуманенном стекле
Заветный вензель О да Е .
И между тем душа в ней ныла,
И слез был полон томный взор.
Вдруг топот!.. кровь ее застыла.
Вот ближе! скачут... и на двор
Евгений! «Ах!» - и легче тени
Татьяна прыг в другие сени,
С крыльца на двор, и прямо в сад,
Летит, летит; взглянуть назад
Не смеет; мигом обежала
Куртины, мостики, лужок,
Аллею к озеру, лесок,
Кусты сирен переломала,
По цветникам летя к ручью,
И задыхаясь на скамью
"Здесь он! здесь Евгений!
О боже! что подумал он!"
В ней сердце, полное мучений,
Хранит надежды темный сон;
Она дрожит и жаром пышет,
И ждет: нейдет ли? Но не слышит.
В саду служанки, на грядах,
Сбирали ягоды в кустах
И хором по наказу пели
(Наказ, основанный на том,
Чтоб барской ягоды тайком
Уста лукавые не ели,
И пеньем были заняты:
Затея сельской остроты!).
Песня девушек
Девицы, красавицы,
Душеньки, подруженьки,
Разыграйтесь, девицы,
Разгуляйтесь, милые!
Затяните песенку,
Песенку заветную,
Заманите молодца
К хороводу нашему.
Как заманим молодца,
Как завидим издали,
Разбежимтесь, милые,
Закидаем вишеньем,
Вишеньем, малиною,
Красною смородиной.
Не ходи подслушивать
Песенки заветные,
Не ходи подсматривать
Игры наши девичьи.
Они поют, и с небреженьем
Ждала Татьяна с нетерпеньем,
Чтоб трепет сердца в ней затих,
Чтобы прошло ланит пыланье.
Но в персях то же трепетанье,
И не проходит жар ланит,
Но ярче, ярче лишь горит...
Так бедный мотылек и блещет
И бьется радужным крылом,
Плененный школьным шалуном
Так зайчик в озиме трепещет,
Увидя вдруг издалека
В кусты припадшего стрелка.
Но наконец она вздохнула
И встала со скамьи своей;
Пошла, но только повернула
В аллею, прямо перед ней,
Блистая взорами, Евгений
Стоит подобно грозной тени,
И, как огнем обожжена,
Остановилася она.
Но следствия нежданной встречи
Сегодня, милые друзья,
Пересказать не в силах я;
Мне должно после долгой речи
И погулять и отдохнуть:
Докончу после как-нибудь.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
La morale est dans la nature des choses.
I. II. III. IV. V. VI.VII.
Чем меньше женщину мы любим,
Тем легче нравимся мы ей,
И тем ее вернее губим
Средь обольстительных сетей.
Разврат, бывало, хладнокровный
Наукой славился любовной,
Сам о себе везде трубя
И наслаждаясь не любя.
Но эта важная забава
Достойна старых обезьян
Хваленых дедовских времян:
Ловласов обветшала слава
Со славой красных каблуков
И величавых париков.
Кому не скучно лицемерить,
Различно повторять одно,
Стараться важно в том уверить,
В чем все уверены давно,
Всё те же слышать возраженья,
Уничтожать предрассужденья,
Которых не было и нет
У девочки в тринадцать лет!
Кого не утомят угрозы,
Моленья, клятвы, мнимый страх,
Записки на шести листах,
Обманы, сплетни, кольца, слезы,
Надзоры теток, матерей,
И дружба тяжкая мужей!
Так точно думал мой Евгений.
Он в первой юности своей
Был жертвой бурных заблуждений
И необузданных страстей.
Привычкой жизни избалован,
Одним на время очарован,
Разочарованный другим,
Желаньем медленно томим,
Томим и ветреным успехом,
Внимая в шуме и в тиши
Роптанье вечное души,
Зевоту подавляя смехом:
Вот как убил он восемь лет,
Утратя жизни лучший цвет.
В красавиц он уж не влюблялся,
А волочился как-нибудь;
Откажут - мигом утешался;
Изменят - рад был отдохнуть.
Он их искал без упоенья,
А оставлял без сожаленья,
Чуть помня их любовь и злость.
Так точно равнодушный гость
На вист вечерний приезжает,
Садится; кончилась игра:
Он уезжает со двора,
Спокойно дома засыпает
И сам не знает поутру,
Куда поедет ввечеру.
Но, получив посланье Тани,
Онегин живо тронут был:
Язык девических мечтаний
В нем думы роем возмутил;
И вспомнил он Татьяны милой
И бледный цвет и вид унылый;
И в сладостный, безгрешный сон
Душою погрузился он,
Быть может, чувствий пыл старинный
Им на минуту овладел;
Но обмануть он не хотел
Доверчивость души невинной.
Теперь мы в сад перелетим,
Где встретилась Татьяна с ним.
Минуты две они молчали,
Но к ней Онегин подошел
И молвил: "вы ко мне писали,
Не отпирайтесь. Я прочел
Души доверчивой признанья,
Любви невинной излиянья;
Мне ваша искренность мила;
Она в волненье привела
Давно умолкнувшие чувства;
Но вас хвалить я не хочу;
Я за нее вам отплачу
Признаньем также без искусства;
Примите исповедь мою:
Себя на суд вам отдаю.
"Когда бы жизнь домашним кругом
Я ограничить захотел;
Когда б мне быть отцом, супругом
Приятный жребий повелел;
Когда б семейственной картиной
Пленился я хоть миг единый, -
То верно б, кроме вас одной,
Невесты не искал иной.
Скажу без блесток мадригальных:
Нашед мой прежний идеал,
Я верно б вас одну избрал
В подруги дней моих печальных,
Всего прекрасного в залог,
И был бы счастлив... сколько мог!
"Но я не создан для блаженства;
Ему чужда душа моя;
Напрасны ваши совершенства:
Их вовсе недостоин я.
Поверьте (совесть в том порукой),
Супружество нам будет мукой.
Я, сколько ни любил бы вас,
Привыкнув, разлюблю тотчас;
Начнете плакать: ваши слезы
Не тронут сердца моего,
А будут лишь бесить его.
Судите ж вы, какие розы
Нам заготовит Гименей
И, может быть, на много дней.
"Что может быть на свете хуже
Семьи, где бедная жена
Грустит о недостойном муже
И днем и вечером одна;
Где скучный муж, ей цену зная
(Судьбу, однако ж, проклиная),
Всегда нахмурен, молчалив,
Сердит и холодно-ревнив!
Таков я. И того ль искали
Вы чистой, пламенной душой,
Когда с такою простотой,
С таким умом ко мне писали?
Ужели жребий вам такой
Назначен строгою судьбой?
"Мечтам и годам нет возврата;
Не обновлю души моей...
Я вас люблю любовью брата
И, может быть, еще нежней.
Послушайте ж меня без гнева:
Сменит не раз младая дева
Мечтами легкие мечты;
Так деревцо свои листы
Меняет с каждою весною.
Так, видно, небом суждено.
Полюбите вы снова: но...
Учитесь властвовать собою;
Не всякий вас, как я, поймет;
К беде неопытность ведет".
Так проповедовал Евгений.
Сквозь слез не видя ничего,
Едва дыша, без возражений,
Татьяна слушала его.
Он подал руку ей. Печально
(Как говорится, машинально )
Татьяна, молча, оперлась,
Головкой томною склонясь;
Пошли домой вкруг огорода;
Явились вместе, и никто
Не вздумал им пенять на то:
Имеет сельская свобода
Свои счастливые права,
Как и надменная Москва.
Вы согласитесь, мой читатель,
Что очень мило поступил
С печальной Таней наш приятель;
Не в первый раз он тут явил
Души прямое благородство,
Хотя людей недоброхотство
В нем не щадило ничего:
Враги его, друзья его
(Что, может быть, одно и то же)
Его честили так и сяк.
Врагов имеет в мире всяк,
Но от друзей спаси нас, боже!
Уж эти мне друзья, друзья!
Об них недаром вспомнил я.
А что? Да так. Я усыпляю
Пустые, черные мечты;
Я только в скобках замечаю,
Что нет презренной клеветы,
На чердаке вралем рожденной
И светской чернью ободренной,
Что нет нелепицы такой,
Ни эпиграммы площадной,
Которой бы ваш друг с улыбкой,
В кругу порядочных людей,
Без всякой злобы и затей,
Не повторил сто крат ошибкой;
А впрочем, он за вас горой:
Он вас так любит... как родной!
Гм! гм! Читатель благородный,
Здорова ль ваша вся родня?
Позвольте: может быть, угодно
Теперь узнать вам от меня,
Что значит именно родные .
Родные люди вот какие:
Мы их обязаны ласкать,
Любить, душевно уважать
И, по обычаю народа,
О рожестве их навещать,
Или по почте поздравлять,
Чтоб остальное время года
Не думали о нас они...
И так, дай бог им долги дни!
Зато любовь красавиц нежных
Надежней дружбы и родства:
Над нею и средь бурь мятежных
Вы сохраняете права.
Конечно так. Но вихорь моды,
Но своенравие природы,
Но мненья светского поток...
А милый пол, как пух, легок.
К тому ж и мнения супруга
Для добродетельной жены
Всегда почтенны быть должны;
Так ваша верная подруга
Бывает вмиг увлечена:
Любовью шутит сатана.
Кого ж любить? Кому же верить?
Кто не изменит нам один?
Кто все дела, все речи мерит
Услужливо на наш аршин?
Кто клеветы про нас не сеет?
Кто нас заботливо лелеет?
Кому порок наш не беда?
Кто не наскучит никогда?
Призрака суетный искатель,
Трудов напрасно не губя,
Любите самого себя,
Достопочтенный мой читатель!
Предмет достойный: ничего
Любезней верно нет его.
Что было следствием свиданья?
Увы, не трудно угадать!
Любви безумные страданья
Не перестали волновать
Младой души, печали жадной;
Нет, пуще страстью безотрадной
Татьяна бедная горит;
Ее постели сон бежит;
Здоровье, жизни цвет и сладость,
Улыбка, девственный покой,
Пропало все, что звук пустой,
И меркнет милой Тани младость:
Так одевает бури тень
Едва рождающийся день.
Увы, Татьяна увядает,
Бледнеет, гаснет и молчит!
Ничто ее не занимает,
Ее души не шевелит.
Качая важно головою,
Соседи шепчут меж собою:
Пора, пора бы замуж ей!..
Но полно. Надо мне скорей
Развеселить воображенье
Картиной счастливой любви.
Невольно, милые мои,
Меня стесняет сожаленье;
Простите мне: я так люблю
Татьяну милую мою!
Час от часу плененный боле
Красами Ольги молодой,
Владимир сладостной неволе
Предался полною душой.
Он вечно с ней. В ее покое
Они сидят в потемках двое;
Они в саду, рука с рукой,
Гуляют утренней порой;
И что ж? Любовью упоенный,
В смятенье нежного стыда,
Он только смеет иногда,
Улыбкой Ольги ободренный,
Развитым локоном играть
Иль край одежды целовать.
Он иногда читает Оле
Природу, чем Шатобриан,
А между тем две, три страницы
(Пустые бредни, небылицы,
Опасные для сердца дев)
Он пропускает, покраснев.
Уединясь от всех далеко,
Они над шахматной доской,
На стол облокотясь, порой
Сидят, задумавшись глубоко,
И Ленской пешкою ладью
Берет в рассеяньи свою.
Поедет ли домой; и дома
Он занят Ольгою своей.
Летучие листки альбома
Прилежно украшает ей:
То в них рисует сельски виды,
Надгробный камень, храм Киприды,
Или на лире голубка
Пером и красками слегка;
То на листках воспоминанья
Пониже подписи других
Он оставляет нежный стих,
Безмолвный памятник мечтанья,
Мгновенной думы долгий след,
Все тот же после многих лет.
Конечно, вы не раз видали
Уездной барышни альбом,
Что все подружки измарали
С конца, с начала и кругом.
Сюда, назло правописанью,
Стихи без меры, по преданью
В знак дружбы верной внесены,
Уменьшены, продолжены.
На первом листике встречаешь
Qu " crirez-vous sur ces tablettes ;
И подпись: t . v . Annette ;
А на последнем прочитаешь:
"Кто любит более тебя,
Тут непременно вы найдете
Два сердца, факел и цветки;
Тут верно клятвы вы прочтете
В любви до гробовой доски ;
Какой-нибудь пиит армейской
Тут подмахнул стишок злодейской.
В такой альбом, мои друзья,
Признаться, рад писать и я,
Уверен будучи душою,
Что всякий мой усердный вздор
Заслужит благосклонный взор,
И что потом с улыбкой злою
Не станут важно разбирать,
Остро иль нет я мог соврать.
Но вы, разрозненные томы
Из библиотеки чертей,
Великолепные альбомы,
Мученье модных рифмачей,
«Сиреневый туман над нами проплывает…» Эти слова невольно возникают передо мной при столкновении с тем туманом, который напустил Великий мистификатор вокруг «кустов сирен» из сада Татьяны Лариной. Однако этот туман надо рассеять! Но как? Смотрю на комментаторов «Онегина» и (извините!) вспоминаю нашу ростовскую поговорку, которая в мягком виде звучит так: «Если ты хрен, то не высовывайся, а если высунулся – то стой!» И действительно, Лотман и Бродский благоразумно высовываться не стали, однако неуёмный Набоков не только дал определение сирени, но и упомянул про «необычную форму» словосочетания «кусты сирен», что сразу же и обратило меня ко второй части поговорки со словами: «а если высунулся…». Тем более что высунулся-то человек, который громко заявлял о себе: «Я мыслю как гений, пишу как выдающийся писатель и говорю как ребенок». Однако обнаружив, что Гений литературной мистификации, т.е. Пушкин, данному «гению мысли» оказался не по зубам, я громкие слова Набокова могу отнести лишь к нескромному бахвальству.
Итак, забегая вперёд, я с полной ответственностью сообщаю, что в соревновании двух гениев, Пушкина и Набокова, последний полностью проиграл!! Но если вдруг кто-нибудь из вас, дорогие читатели, решит сам попробовать разгадать пушкинский намёк о «кустах сирен», так я буду только рад: остановитесь в данном месте, да и разгадывайте (а ответ посмотрите у меня!).
А начнём мы с сирени, о которой Набоков справедливо заметил, что она «первоначально вывезена из Азии через Турцию и Австрию в XVI в.». Однако такого определения мало и поэтому мы спрашиваем: а откуда сирень попала в Азию? Заглядываем в словарь Даля и находим следующее: «СИРЕНЬ ж. сиреневый куст, деревцо Syringa vulgaris, синель, юж. бузок, родом из Африки». Итак, сирень-то, оказывается, «родом из Африки», т.е. изначально была весьма южным растением. Но почему тогда это южное растение Набоков отнёс к средней полосе России, и в частности, к Михайловскому, которое в подтексте романа он постоянно усматривает как место жительства Лариных? Да потому, что в его время сирень росла повсеместно, а сам он мыслил современными ему понятиями, полностью игнорируя то, что зимостойкие сорта сирени были выведены уже после смерти Пушкина. И поэтому нельзя полагать, что сирень при Пушкине могла расти так же, как и при Набокове! Т.е. в северных или средних районах России. И если в Западную Европу сирень попала в XVI веке, то в России она появилась лишь в XIX веке, где её сажали прежде всего на юге, поскольку без хорошего освещения цветов у неё могло и не быть. «Недостаток света – самая распространенная причина отсутствия цветения кустарника. Эта культура относится к светолюбивым растениям, и если высадить ее в тени деревьев или близко от зданий, цвести она не будет» (1). А с другой стороны, сирень хоть дикая, хоть окультуренная, весьма засухоустойчива. И поэтому нам впору припомнить сначала каламбурную жалобу Пушкина на отсутствие воды в Одессе: «Однако в сей Одессе влажной Ещё есть недостаток важный; Чего б вы думали? – воды» (2), а затем вернуться к уже знакомым нам стихам о зное и пыли, через которые мы ранее вышли на Одессу: «Ох, лето красное! Любил бы я тебя …», в продолжение которых следуют слова об этом же лете: «ты, все душевные способности губя, Нас мучишь: как поля, мы страждем от засухи». И вот она – «засуха», которая, как мы уже знаем, для сирени не столь уж и страшна. Тем более если садоводы её хоть немного поливают.
И вот наш вывод по ареалу сирени: при Пушкине наиболее благоприятным районом для разведения сирени был юг, и, в частности, Одесса с её солнечным и порой засушливым климатом. И поэтому любой исследователь, обнаружив в саду у Лариных сирень, должен был сказать «странно» и задуматься как о юге, так и о находящейся там Одессе. Но никто не задумался.
И не беда! А почему? Да потому, что выход на Одессу через слово «сирень» это косвенный и далеко не главный намёк, который есть в «кустах сирен». Главный же намёк содержится в ответе на вопрос: а не таится ли в данной «необычной форме» очередная намеренная ошибка Пушкина? Таится! И ещё какая! Но на что же или на кого могут намекать пушкинские «кусты сирен»? И вот совершенно невероятный ответ: а на СИРЕН, как таковых, и намекают! И причём - в самом прямом смысле! Тем более что тут же: «В саду служанки на грядах, Сбирали ягоды в кустах И хором по наказу пели…»; да плюс этим пеньем были заняты «уста лукавые»; да плюс в песне девушек были слова «Как заманим молодца»; да плюс и то, что в черновике Пушкина остались слова про «песенки зазывные». Ставим в один ряд слова-сигналы: «девушки», «пели», «уста лукавые», «заманим», «песенки зазывные», а также связующее этих девушек и сирен слово «кусты», после чего углубляемся в то, что Даль называл «греческой боговщиной», а мы называем «мифами и легендами Древней Греции».
Итак, сирены - это мифические сёстры (число их менялось), которые завлекали своим волшебным пением моряков. Внимание! Моряков, а не речников. Почувствовали запах моря, о котором комментаторы третьей главы «Онегина» никогда и подумать не могли! А почему? Да потому что не видели в её подтексте морской город Одессу, предполагая местом действия село Михайловское, рядом с которым никаких морей нет. А потому не было и мысли о каких-либо морских существах! Пусть даже и мифических.
Даль же определяет сирену как «лукавую соблазнительницу», в связи с чем мы сразу же и замечаем перекличку с «лукавыми устами» девушек из сада Татьяны. На всякий случай проверяем - а есть ли сирены в других произведениях Пушкина? И надо же – находим единственное слово в «Езерском» и при этом абсолютно в такой же форме (множественное число и падеж), как и в «Онегине»! Указывая же на стих «Клубя подол сирен ночных» (3), Словарь языка Пушкина (СЯП) называет сирену «женщиной-обольстительницей», но главное всё же не в близости к определению Даля, а в том, что сирены появились у Пушкина в Петербурге, который, как и Одесса, расположен рядом с морем! Т.е., где море – там и сирены, а где сирены – там и море. И всё логично!
Ну, а теперь спросим: а почему, несмотря на близость моря, у Татьяны не просматривается с ним связь? Да потому что в той части художественного мира Пушкина, которая относится к водной стихии, образам с прототипом Воронцовой отведена роль речной или озёрной царицы. И об этом я уже писал при разборе образа Елицы из «Яныша-королевича», где русалочка чётко говорит: «Мать моя царица водяная; Она властвует над всеми реками, Над реками и над озёрами; Лишь не властвует она синим морем» (4). Повторю: «Лишь не властвует она синим морем»! Ну, а поскольку «Яныш-королевич» написан Пушкиным на основе его «Русалки», то мы, обратившись к этой драме, спокойно и найдём там речных русалок, которые, будучи рядом с кустами, и пугают, и поют, и заманивают. А с другой стороны, поющие в саду девушки – это ведь служанки, т.е. подчинённые, из-за чего кто-нибудь может и спросить: а кто же их «царица», если они подчиняются Татьяне? А я в ответ спрошу, а разве сёстры Ларины так уж сильно и командуют служанками, если полновластной хозяйкой, всегда принимающей окончательные решения, является их мать? Да-да, именно на Прасковью Ларину и может падать подозрение на воображаемое царствование в близко расположенном море. Тем более что характер-то у неё волевой и решительный.
Кстати, о море: и где же оно прячется в третьей главе «Онегина»? Заглядываем в «Путешествие Онегина», внимательно смотрим на жалобу об отсутствии в Одессе воды, которую Пушкин предлагал заменить вином, и думаем над вопросом: если питьевую воду он шутливо заменял привозным вином, то чем же он мог заменить Чёрное море? Где рядом с Татьяной тот водоём, который, хоть и внешне формально, но соответствовал бы её статусу «водяной царицы», а с другой стороны намекал бы ещё и на море? Ответ таков: это ОЗЕРО! И именно аллея к нему и оказалась в саду Татьяны, и именно эту «аллею к озеру» ей пришлось и обежать. Адрес же по слову «обежать» находится в пушкинском «Балде» (5), в котором ранее у нас уже засветилось Балтийское море. Но разве можно сближать море и озеро? Ну, если Пушкин в том же «Путешествии Онегина» иронически называет Каспийское море «лужей» (6), то почему бы и нет? Тем более что словом «озеро» он сильно сбил исследователей с толку, поскольку взял его из Михайловского, в котором ещё до ссылки бывал неоднократно. Ну, а через девять лет после ссылки Пушкин напишет: «Вот холм лесистый, над которым часто Я сиживал недвижим -- и глядел На озеро, воспоминая с грустью Иные берега, иные волны...» (7). И о каких же берегах мог вспоминать ссыльный Пушкин при взгляде на озеро в Михайловском? Ну, конечно, о берегах Чёрного моря, от которых он и прибыл в Михайловское и на которых расположена Одесса! «А я от милых южных дам… Уехал в тень лесов Тригорских …В далекой северный уезд» (8). Однако внимательный исследователь обязан заметить и то, что в четвёртой главе «Онегина» Пушкин называет озеро своим: «Бродя над озером моим, Пугаю стадо диких уток» (9). Т.е., если в третьей главе речь идёт об озере Татьяны, то в четвёртой уже об озере Пушкина. Ранее же аналогичные воспоминания он высказывал и в словах из первой главы «Онегина»: «Брожу над озером пустынным» (10), да и в стихах, написанных до 1820-го года (11). Подобные примеры упоминания одного и того же озера в разных произведениях Бонди назвал бы «адресами». И был бы прав. Ну, а нам остаётся лишь удивляться тому, как в третьей главе «Онегина» озером из Михайловского оказалось прикрыто целое Чёрное море!
Кстати, а насколько правомерно наше сближение сирен с русалками? Т.е. насколько они, так сказать, являются «родственницами»? А для ответа мы должны отметить, что в живописи и скульптуре сирен сначала изображали в виде женщин с птичьими лапами и крыльями (на всякий случай вспоминаем жар-птиц из «Конька», тем более что в некоторых вариантах боги якобы превратили сирен в птиц!), однако позже их стали изображать в виде прекрасных девушек. Ну, а современные исследователи замечают, что «Подобно северным русалкам, сирены в позднейшем фольклоре приобрели рыбьи хвосты. Они утратили также свой злобный характер… Однако и в наши дни сирена часто служит образом "роковой женщины" (12). Ну, а поскольку царицей русалок в пушкинской драме является бывшая любовница князя, стремящаяся отомстить ему, то исходя из образа сирены как «роковой женщины», нам впору протянуть ниточку дальше и заодно припомнить пушкинскую Шамаханскую царицу. Тем более что и её с речной царицей объединяет общий основной прототип.
Отдельно отметим, что сирены у Пушкина присутствуют так же, как и девушки из сада Татьяны, во множественном числе. В то же время, говоря об этих девушках, мы просто обязаны заметить намеренную ошибку Пушкина в виде его «описки», когда в своём черновике вместо «Сбирали ягоды в кустах» он вдруг написал: «Сбирались девушки» (13). И при этом нет никаких ягод, а лишь собрание, рой или хор поющих девушек. Намёк, однако! И если правильно его понимать, то через связующее слово «кусты» можно выйти на русалок из одноимённой драмы Пушкина, которые такие же сёстры, как и девушки-сирены, и так же, как они, в тёмное время суток поют свои песенки. Черновой же вариант песни русалок содержит слова: «Любо, любо нам толпами Наши кельи покидать» (14). А толпа это уже и собрание. И при этом около воды или же в самой воде. Ранее же, ещё в четвёртой песне «Руслана», Пушкин уже показывал нам двенадцать сестёр, рядом с которыми была русская баня с паром и фонтанами. И кажется, что и воды, и обнажённых женщин там, как и будущей тифлисской бане, хватает. Но в «Руслане» было ещё и соблазнительное, как у сирен, пение девы со словами «У нас найдёшь красавиц рой; Их нежны речи и лобзанье», а дважды, в начале и конце, был повторен припев:
Ложится в поле мрак ночной;
От волн поднялся ветер хладный,
Уж поздно, путник молодой!
Укройся в терем наш отрадный.
А о чём может намекать слово «волны» как не о водной поверхности, если понимать его в прямом значении, а не строить фразы типа «По волнам моей памяти»? Ну, а потянув ниточку дальше, можно выйти и на конкретную реку (например, Неву), и на конкретное море (например, Балтийское). Но почему я припомнил Неву и Балтику? А потому, что и слово «терем», и пение в нём, и обнажённость девушек, и другие приметы неизбежно приводят нас к терему из «Конька» и к живущим там райским птицам, которые тоже обнажены и которые «песни царские поют»! Ну, а когда мы смотрим, что эти райские птицы живут в клетках, то, немедленно обращаем внимание и на «кельи» русалок (и на всякий случай – на женский монастырь из «Анджело»!). А когда автор «Конька» пишет про «хрустальный свод» возле терема, то мы, заглянув в черновик «Русалки» и понимаем, что взялся этот свод из слов русалок про «своды голубые» (15), цвет которых сразу же обращает нас к голубым столбам из первой редакции «Конька», а сам эпитет «хрустальный» - к правкам «Конька». Почему? Да потому, что всё те же русалки поют в черновике Пушкина о своём желании «Слой хрустальный разрезать»! Ну, а где же расположен этот «слой-свод»? А по отношению к русалкам, поющим в речной воде, вверху, т.к. разрезать-то его они собираются своими головами. Ну, а, видя такие переклички, мы и начинаем лишний раз понимать, что под Днепром, где якобы живут пушкинские русалки, следует понимать Неву. Слова же русалок в черновике о «птичке», «шуме земли и шуме небес», а также о сотрясании «воздуха тонкого», дают нам направление к весьма шумливым жар-птицам из «Конька». Однако тут может возникнуть и вопрос: а сколько же направлений может идти от пушкинских сирен и русалок? Для ответа берём Словарь русских синонимов, в котором на только одно слово «нимфа» выводится целый (и весьма значительный!) ряд синонимов. Вот они: сирена, дриада, гамадриада, эвридика, галатея, дафна, майя, океанида, потамида, калипсо, каллисто, нереида, ореада, эхо, гесиона, наяда. К этому ряду можно добавить ещё лимониаду и ундину. Да и некоторых других мифических «родственниц». Но тут должно быть понятно, что нереиды и океаниды как морские существа наиболее близки к таким же морским сиренам, а далее нам всё равно придётся обратиться и к пушкинским речным наядам, и даже к его лесным дриадам. Тем более что русалки-то у него вовсе не прочь забраться и на ветви «дуба зелёного» (16), и на ветви других деревьев, о чём можно подсмотреть в черновиках всё той же «Русалки» (17), хотя на ветвях деревьев, как говорят нам древние греки, должны обитать дриады. И при этом постоянно, а не так временно, как это делают некоторые пушкинские русалки. Но в любом случае понять намёк на перекличку между сиренами, русалками и всеми другими нимфами, о которых так или иначе упоминает Пушкин, мы должны. Так же, как и должны учесть их особенности, поскольку только лишь в Петербурге можно встретить как доступных «ночных сирен», так и неких «недоступных красавиц», над бровями которых Пушкин просматривает надпись «Оставь надежду навсегда» и о которых в XXII-й строфе всё той же третьей главы «Онегина» пишет:
Внушать любовь для них беда,
Пугать людей для них отрада.
Быть может, на брегах Невы
Подобных дам видали вы.
Мы же, вглядываясь внимательно в эти строки (да и во все строки этой строфы!), начинаем понимать, что и тут Пушкин намекает на русалок из одноимённой драмы, которые нравится пугать людей и которые, как мы уже поняли, обитают не на Днепре, а на Неве и во всё том же Петербурге.
Ну, а как же в целом можно назвать хоть доступных, хоть недоступных сирен, русалок и других нимф? Ответ таков: универсальное определение всем этим красоткам дано в следующих словах Ивана из «Конька», сказанных при ловле жар-птицы: «Тьфу ты, дьявольская сила!» В народе же обо всём этом говорят и короче: «НЕЧИСТЬ». И вот тут нам впору бы и задуматься над всей той «дьявольской силой», которую так или иначе изображает Пушкин в своих произведениях. Но об этом чуть позже.
Примечания.
1. «Дом сирени», интернет.
2. ЕО Пут. 14.6.
3. Е 392 сн. 2.
4. ЗС 15.60.
5. См: «Кто скорее из нас обежит около моря, Тот и бери себе полный оброк… Вот море кругом обежавши, …Прибежал бесенок, задыхаясь» - Б 90, 113.
6. «Каспийской лужи брег сыпучий {Он оставляет тот же час Тоска! - он едет на Кавказ} ЕО Пут. черн. 499 сн. 4.
7. С3 247.17.
8. VI, 492.
9. ЕО IV 35.11.
10. ЕО I 55.6.
11. см. С1 96.4, С2 54.30, С2 56.14, С2 61.1,13 и т.д.
12. Современный словарь-справочник «Античный мир», М., Олимп, АСТ, 2000.
13. VI, 329.
14. VII, 344.
15. VII,333.
16. см. Пролог к «Руслану».
17. VII, 333.
Рецензии
Родина сирени – Малая Азия, в природе она встречается в горных районах Европы и Азии (Балканы, Карпаты, Япония, Корея, Приморье, Приамурье и Китай), в остальных странах культивируется как культурное растение. В России сирень начали разводить с конца XVIII века, а во второй половине XIX века она уже была широко распространена, ее французские сорта закупали богатые дворянские семьи.
В русском языке слово «сирень» (в говорах сырень, синель) появилось в первой половине XIX века сначала в форме «сирена» (у Пушкина: «кусты сирен переломали»), в словарях – с 1847 года, тогда же отмечено производное слово - «сиреневый». "Первоисточником для «сирени» является греческое слово, которое в переводе на русский язык означает "трубка" (у сирени трубчатые по форме цветки, а также ветки, из которых легко выдавливается сердцевина). По мифологической версии, название происходит от имени нимфы Сиринги, превращенной в тростник (из нее бог лесов Пан сделал пастушью свирель «сиринкс»).
Другое название сирени – фр. lilas, англ. lilac, возможно, восходит к персидскому языку (= темно-синий); кстати, название цвета «лиловый» в русском языке также появляется в первой половине XIX века.
Русская фонетика и морфология слова «сирень», заимствованного из западных языков (сравнить: ит. Siringa), сближена со словами «синий и серый», а также «зелень, ясень, ревень».
Материал по этимологии изложен в соответствии со словарем
Ваши рассуждения интересны, особенно насчёт озера и Чёрного моря... Что-то в этом есть (но не так буквально, как Вы говорите). Насчёт же сирен и сирени, - может, Пушкин допускал и такое сближение? Но, скорее, здесь нимфа Сиринга, убегающая от пана, как и Татьяна - от Онегина. В каком-то смысле, Татьяна как бы ломает - саму себя.
Elle e€tait fille, elle e€tait amoureuse.
Malfila^tre
Она была девушка, она была влюблена.
Мальфилатр (фр.)
Эпиграф взят из поэмы Ш. Л. Мальфилатра «Нарцисс, или „Остров Венеры“.
«Куда? Уж эти мне поэты!»
– Прощай, Онегин, мне пора.
«Я не держу тебя; но где ты
Свои проводишь вечера?»
– У Лариных. – «Вот это чудно.
Помилуй! и тебе не трудно
Там каждый вечер убивать?»
– Нимало. – «Не могу понять.
Отселе вижу, что такое:
Во-первых (слушай, прав ли я?),
Простая, русская семья,
К гостям усердие большое,
Варенье, вечный разговор
Про дождь, про лён, про скотный двор…»
– Я тут еще беды не вижу.
«Да скука, вот беда, мой друг».
– Я модный свет ваш ненавижу;
Милее мне домашний круг,
Где я могу… – «Опять эклога! Эклога – жанр идиллической поэзии пастушеского содержания.
Да полно, милый, ради Бога.
Ну что ж? ты едешь: очень жаль.
Ах, слушай, Ленский; да нельзя ль
Увидеть мне Филлиду эту,
Предмет и мыслей, и пера,
И слез, и рифм et cetera?..
Представь меня». – «Ты шутишь». – «Нету».
– Я рад. – «Когда же?» – Хоть сейчас
Они с охотой примут нас.
Поскакали други,
Явились; им расточены
Порой тяжелые услуги
Гостеприимной старины.
Обряд известный угощенья:
Несут на блюдечках варенья,
На столик ставят вощаной
Кувшин с брусничною водой.
……………………………………
Они дорогой самой краткой
Домой летят во весь опор В прежнем издании, вместо домой летят , было ошибкою напечатано зимой летят (что не имело никакого смысла). Критики, того не разобрав, находили анахронизм в следующих строфах. Смеем уверить, что в нашем романе время расчислено по календарю. .
Теперь послушаем украдкой
Героев наших разговор:
– Ну что ж, Онегин? ты зеваешь. -
«Привычка, Ленский». – Но скучаешь
Ты как-то больше. – «Нет, равно.
Однако в поле уж темно;
Скорей! пошел, пошел, Андрюшка!
Какие глупые места!
А кстати: Ларина проста,
Но очень милая старушка;
Боюсь: брусничная вода
Мне не наделала б вреда.
Скажи: которая Татьяна?» -
«Да та, которая грустна
И молчалива, как Светлана,
Вошла и села у окна». -
«Неужто ты влюблен в меньшую?» -
«А что?» – «Я выбрал бы другую,
Когда б я был, как ты, поэт.
В чертах у Ольги жизни нет,
Точь-в-точь в Вандиковой Мадонне:
Кругла, красна лицом она,
Как эта глупая луна
На этом глупом небосклоне».
Владимир сухо отвечал
И после во весь путь молчал.
Меж тем Онегина явленье
У Лариных произвело
На всех большое впечатленье
И всех соседей развлекло.
Пошла догадка за догадкой.
Все стали толковать украдкой,
Шутить, судить не без греха,
Татьяне прочить жениха;
Иные даже утверждали,
Что свадьба слажена совсем,
Но остановлена затем,
Что модных колец не достали.
О свадьбе Ленского давно
У них уж было решено.
Татьяна слушала с досадой
Такие сплетни; но тайком
С неизъяснимою отрадой
Невольно думала о том;
И в сердце дума заронилась;
Пора пришла, она влюбилась.
Так в землю падшее зерно
Весны огнем оживлено.
Давно ее воображенье,
Сгорая негой и тоской,
Алкало пищи роковой;
Давно сердечное томленье
Теснило ей младую грудь;
Душа ждала… кого-нибудь,
И дождалась… Открылись очи;
Она сказала: это он!
Увы! теперь и дни, и ночи,
И жаркий одинокий сон,
Всё полно им; всё деве милой
Без умолку волшебной силой
Твердит о нем. Докучны ей
И звуки ласковых речей,
И взор заботливой прислуги.
В уныние погружена,
Гостей не слушает она
И проклинает их досуги,
Их неожиданный приезд
И продолжительный присест.
Теперь с каким она вниманьем
Читает сладостный роман,
С каким живым очарованьем
Пьет обольстительный обман!
Счастливой силою мечтанья
Одушевленные созданья,
Любовник Юлии Вольмар,
Малек-Адель и де Линар,
И Вертер, мученик мятежный,
И бесподобный Грандисон Юлия Вольмар – Новая Элоиза. Марек-Адель – герой посредственного романа M-me Cottin. Густав де Линар – герой прелестной повести баронессы Крюднер. ,
Который нам наводит сон, -
Все для мечтательницы нежной
В единый образ облеклись,
В одном Онегине слились.
Воображаясь героиней
Своих возлюбленных творцов,
Кларисой, Юлией, Дельфиной,
Татьяна в тишине лесов
Одна с опасной книгой бродит,
Она в ней ищет и находит
Свой тайный жар, свои мечты,
Плоды сердечной полноты,
Вздыхает и, себе присвоя
Чужой восторг, чужую грусть,
В забвенье шепчет наизусть
Письмо для милого героя…
Но наш герой, кто б ни был он,
Уж верно был не Грандисон.
Свой слог на важный лад настроя,
Бывало, пламенный творец
Являл нам своего героя
Как совершенства образец.
Он одарял предмет любимый,
Всегда неправедно гонимый,
Душой чувствительной, умом
И привлекательным лицом.
Питая жар чистейшей страсти,
Всегда восторженный герой
Готов был жертвовать собой,
И при конце последней части
Всегда наказан был порок,
Добру достойный был венок.
А нынче все умы в тумане,
Мораль на нас наводит сон,
Порок любезен и в романе,
И там уж торжествует он.
Британской музы небылицы
Тревожат сон отроковицы,
И стал теперь ее кумир
Или задумчивый Вампир,
Или Мельмот, бродяга мрачный,
Иль Вечный жид, или Корсар,
Или таинственный Сбогар Вампир – повесть, неправильно приписанная лорду Байрону. Мельмот – гениальное произведение Матюрина. Jean Sbogar – известный роман Карла Подье. .
Лорд Байрон прихотью удачной
Облек в унылый романтизм
И безнадежный эгоизм.
Друзья мои, что ж толку в этом?
Быть может, волею небес,
Я перестану быть поэтом,
В меня вселится новый бес,
И, Фебовы презрев угрозы,
Унижусь до смиренной прозы;
Тогда роман на старый лад
Займет веселый мой закат.
Не муки тайные злодейства
Я грозно в нем изображу,
Но просто вам перескажу
Преданья русского семейства,
Любви пленительные сны
Да нравы нашей старины.
Перескажу простые речи
Отца иль дяди-старика,
Детей условленные встречи
У старых лип, у ручейка;
Несчастной ревности мученья,
Разлуку, слезы примиренья,
Поссорю вновь, и наконец
Я поведу их под венец…
Я вспомню речи неги страстной,
Слова тоскующей любви,
Которые в минувши дни
У ног любовницы прекрасной
Мне приходили на язык,
От коих я теперь отвык.
Татьяна, милая Татьяна!
С тобой теперь я слезы лью;
Ты в руки модного тирана
Уж отдала судьбу свою.
Погибнешь, милая; но прежде
Ты в ослепительной надежде
Блаженство темное зовешь,
Ты негу жизни узнаешь,
Ты пьешь волшебный яд желаний,
Тебя преследуют мечты:
Везде воображаешь ты
Приюты счастливых свиданий;
Везде, везде перед тобой
Твой искуситель роковой.
Тоска любви Татьяну гонит,
И в сад идет она грустить,
И вдруг недвижны очи клонит,
Приподнялася грудь, ланиты
Мгновенным пламенем покрыты,
Дыханье замерло в устах,
И в слухе шум, и блеск в очах…
Настанет ночь; луна обходит
Дозором дальный свод небес,
И соловей во мгле древес
Напевы звучные заводит.
Татьяна в темноте не спит
И тихо с няней говорит:
«Не спится, няня: здесь так душно!
Открой окно да сядь ко мне». -
«Что, Таня, что с тобой?» – «Мне скучно,
Поговорим о старине». -
«О чем же, Таня? Я, бывало,
Хранила в памяти не мало
Старинных былей, небылиц
Про злых духов и про девиц;
А нынче всё мне тёмно, Таня:
Что знала, то забыла. Да,
Пришла худая череда!
Зашибло…» – «Расскажи мне, няня,
Про ваши старые года:
Была ты влюблена тогда?» -
«И полно, Таня! В эти лета
Мы не слыхали про любовь;
А то бы согнала со света
Меня покойница свекровь». -
«Да как же ты венчалась, няня?» -
«Так, видно, Бог велел. Мой Ваня
Моложе был меня, мой свет,
А было мне тринадцать лет.
Недели две ходила сваха
К моей родне, и наконец
Благословил меня отец.
Я горько плакала со страха,
Мне с плачем косу расплели
Да с пеньем в церковь повели.
И вот ввели в семью чужую…
Да ты не слушаешь меня…» -
«Ах, няня, няня, я тоскую,
Мне тошно, милая моя:
Я плакать, я рыдать готова!..» -
«Дитя мое, ты нездорова;
Господь помилуй и спаси!
Чего ты хочешь, попроси…
Дай окроплю святой водою,
Ты вся горишь…» – «Я не больна:
Я… знаешь, няня… влюблена».
«Дитя мое, Господь с тобою!» -
И няня девушку с мольбой
Крестила дряхлою рукой.
«Я влюблена», – шептала снова
Старушке с горестью она.
«Сердечный друг, ты нездорова». -
«Оставь меня: я влюблена».
И между тем луна сияла
И томным светом озаряла
Татьяны бледные красы,
И распущенные власы,
И капли слез, и на скамейке
Пред героиней молодой,
С платком на голове седой,
Старушку в длинной телогрейке:
И всё дремало в тишине
При вдохновительной луне.
И сердцем далеко носилась
Татьяна, смотря на луну…
Вдруг мысль в уме ее родилась…
«Поди, оставь меня одну.
Дай, няня, мне перо, бумагу
Да стол подвинь; я скоро лягу;
Прости». И вот она одна.
Всё тихо. Светит ей луна.
Облокотясь, Татьяна пишет.
И всё Евгений на уме,
И в необдуманном письме
Любовь невинной девы дышит.
Письмо готово, сложено…
Татьяна! для кого ж оно?
Я знал красавиц недоступных,
Холодных, чистых, как зима,
Неумолимых, неподкупных,
Непостижимых для ума;
Дивился я их спеси модной,
Их добродетели природной,
И, признаюсь, от них бежал,
И, мнится, с ужасом читал
Над их бровями надпись ада:
Оставь надежду навсегда Lasciate ogni speranza voi ch’entrate (Оставьте всякую надежду, вы, сюда входящие (ит.) .). Скромный автор наш перевел только первую половину славного стиха. .
Внушать любовь для них беда,
Пугать людей для них отрада.
Быть может, на брегах Невы
Подобных дам видали вы.
Среди поклонников послушных
Других причудниц я видал,
Самолюбиво равнодушных
Для вздохов страстных и похвал.
И что ж нашел я с изумленьем?
Они, суровым поведеньем
Пугая робкую любовь,
Ее привлечь умели вновь,
По крайней мере сожаленьем,
По крайней мере звук речей
Казался иногда нежней,
И с легковерным ослепленьем
Опять любовник молодой
Бежал за милой суетой.
За что ж виновнее Татьяна?
За то ль, что в милой простоте
Она не ведает обмана
И верит избранной мечте?
За то ль, что любит без искусства,
Послушная влеченью чувства,
Что так доверчива она,
Что от небес одарена
Воображением мятежным,
Умом и волею живой,
И своенравной головой,
И сердцем пламенным и нежным?
Ужели не простите ей
Вы легкомыслия страстей?
Кокетка судит хладнокровно,
Татьяна любит не шутя
И предается безусловно
Любви, как милое дитя.
Не говорит она: отложим -
Любви мы цену тем умножим,
Вернее в сети заведем;
Сперва тщеславие кольнем
Надеждой, там недоуменьем
Измучим сердце, а потом
Ревнивым оживим огнем;
А то, скучая наслажденьем,
Невольник хитрый из оков
Всечасно вырваться готов.
Еще предвижу затрудненья:
Родной земли спасая честь,
Я должен буду, без сомненья,
Письмо Татьяны перевесть.
Она по-русски плохо знала,
Журналов наших не читала,
И выражалася с трудом
На языке своем родном,
Итак, писала по-французски…
Что делать! повторяю вновь:
Доныне дамская любовь
Не изъяснялася по-русски,
Доныне гордый наш язык
К почтовой прозе не привык.
Могу ли их себе представить
С «Благонамеренным» Журнал, некогда издаваемый покойным А. Измайловым довольно неисправно. Издатель однажды печатно извинялся перед публикою тем, что он на праздниках гулял . в руках!
Я шлюсь на вас, мои поэты;
Не правда ль: милые предметы,
Которым, за свои грехи,
Писали втайне вы стихи,
Которым сердце посвящали,
Не все ли, русским языком
Владея слабо и с трудом,
Его так мило искажали,
И в их устах язык чужой
Не обратился ли в родной?
Не дай мне Бог сойтись на бале
Иль при разъезде на крыльце
С семинаристом в желтой шале
Иль с академиком в чепце!
Как уст румяных без улыбки,
Без грамматической ошибки
Я русской речи не люблю.
Быть может, на беду мою,
Красавиц новых поколенье,
Журналов вняв молящий глас,
К грамматике приучит нас;
Стихи введут в употребленье;
Но я… какое дело мне?
Я верен буду старине.
Неправильный, небрежный лепет,
Неточный выговор речей
По-прежнему сердечный трепет
Произведут в груди моей;
Раскаяться во мне нет силы,
Мне галлицизмы Галлицизмы – слова и выражения, заимствованные из французского языка. будут милы,
Как прошлой юности грехи,
Как Богдановича стихи.
Но полно. Мне пора заняться
Письмом красавицы моей;
Я слово дал, и что ж? ей-ей,
Теперь готов уж отказаться.
Я знаю: нежного Парни
Перо не в моде в наши дни.
Певец Пиров и грусти томной Е. А. Баратынский. ,
Когда б еще ты был со мной,
Я стал бы просьбою нескромной
Тебя тревожить, милый мой:
Чтоб на волшебные напевы
Переложил ты страстной девы
Иноплеменные слова.
Где ты? приди: свои права
Передаю тебе с поклоном…
Но посреди печальных скал,
Отвыкнув сердцем от похвал,
Один, под финским небосклоном,
Он бродит, и душа его
Не слышит горя моего.
Письмо Татьяны предо мною;
Его я свято берегу,
Кто ей внушал и эту нежность,
И слов любезную небрежность?
Кто ей внушал умильный вздор,
Безумный сердца разговор,
И увлекательный и вредный?
Я не могу понять. Но вот
Неполный, слабый перевод,
С живой картины список бледный,
Или разыгранный Фрейшиц
Перстами робких учениц:
Письмо Татьяны к Онегину
Я к вам пишу – чего же боле?
Что я могу еще сказать?
Теперь, я знаю, в вашей воле
Меня презреньем наказать.
Но вы, к моей несчастной доле
Хоть каплю жалости храня,
Вы не оставите меня.
Сначала я молчать хотела;
Поверьте: моего стыда
Вы не узнали б никогда,
Когда б надежду я имела
Хоть редко, хоть в неделю раз
В деревне нашей видеть вас,
Чтоб только слышать ваши речи,
Вам слово молвить, и потом
Всё думать, думать об одном
И день и ночь до новой встречи.
Но говорят, вы нелюдим;
В глуши, в деревне всё вам скучно,
А мы… ничем мы не блестим,
Хоть вам и рады простодушно.
Зачем вы посетили нас?
В глуши забытого селенья
Я никогда не знала б вас,
Не знала б горького мученья.
Души неопытной волненья
Смирив со временем (как знать?),
По сердцу я нашла бы друга,
Была бы верная супруга
И добродетельная мать.
Другой!.. Нет, никому на свете
Не отдала бы сердца я!
То в вышнем суждено совете…
То воля неба: я твоя;
Вся жизнь моя была залогом
Свиданья верного с тобой;
Я знаю, ты мне послан Богом,
До гроба ты хранитель мой…
Ты в сновиденьях мне являлся,
Незримый, ты мне был уж мил,
Твой чудный взгляд меня томил,
Давно… нет, это был не сон!
Ты чуть вошел, я вмиг узнала,
Вся обомлела, запылала
И в мыслях молвила: вот он!
Не правда ль? я тебя слыхала:
Ты говорил со мной в тиши,
Когда я бедным помогала
Или молитвой услаждала
Тоску волнуемой души?
И в это самое мгновенье
Не ты ли, милое виденье,
В прозрачной темноте мелькнул,
Приникнул тихо к изголовью?
Не ты ль, с отрадой и любовью,
Слова надежды мне шепнул?
Кто ты, мой ангел ли хранитель
Или коварный искуситель:
Мои сомненья разреши.
Быть может, это всё пустое,
Обман неопытной души!
И суждено совсем иное…
Но так и быть! Судьбу мою
Отныне я тебе вручаю,
Перед тобою слезы лью,
Твоей защиты умоляю…
Вообрази: я здесь одна,
Никто меня не понимает,
Рассудок мой изнемогает,
И молча гибнуть я должна.
Я жду тебя: единым взором
Надежды сердца оживи
Иль сон тяжелый перерви,
Увы, заслуженным укором!
Кончаю! Страшно перечесть…
Стыдом и страхом замираю…
Но мне порукой ваша честь,
И смело ей себя вверяю…
Татьяна то вздохнет, то охнет;
Письмо дрожит в ее руке;
Облатка розовая сохнет
На воспаленном языке.
К плечу головушкой склонилась.
Сорочка легкая спустилась
С ее прелестного плеча…
Но вот уж лунного луча
Сиянье гаснет. Там долина
Сквозь пар яснеет. Там поток
Засеребрился; там рожок
Пастуший будит селянина.
Вот утро: встали все давно,
Моей Татьяне всё равно.
Она зари не замечает,
Сидит с поникшею главой
И на письмо не напирает
Своей печати вырезной.
Но, дверь тихонько отпирая,
Стара; тупеет разум, Таня;
А то, бывало, я востра,
Бывало, слово барской воли…» -
«Ах, няня, няня! до того ли?
Что нужды мне в твоем уме?
Ты видишь, дело о письме
К Онегину». – «Ну, дело, дело.
Не гневайся, душа моя,
Ты знаешь, непонятна я…
Да что ж ты снова побледнела?» -
«Так, няня, право, ничего.
Пошли же внука своего». -
Но день протек, и нет ответа.
Другой настал: всё нет, как нет.
Бледна как тень, с утра одета,
Татьяна ждет: когда ж ответ?
Приехал Ольгин обожатель.
«Скажите: где же ваш приятель? -
Ему вопрос хозяйки был. -
Он что-то нас совсем забыл».
Татьяна, вспыхнув, задрожала.
«Сегодня быть он обещал, -
Старушке Ленский отвечал, -
Да, видно, почта задержала». -
Татьяна потупила взор,
Как будто слыша злой укор.
Аллею к озеру, лесок,
Кусты сирен переломала,
По цветникам летя к ручью,
И, задыхаясь, на скамью
«Здесь он! здесь Евгений!
О Боже! что подумал он!»
В ней сердце, полное мучений,
Хранит надежды темный сон;
Она дрожит и жаром пышет,
И ждет: нейдет ли? Но не слышит.
В саду служанки, на грядах,
Сбирали ягоду в кустах
И хором по наказу пели
(Наказ, основанный на том,
Чтоб барской ягоды тайком
Уста лукавые не ели
И пеньем были заняты:
Затея сельской остроты!).
Песня девушек
Девицы, красавицы,
Душеньки, подруженьки,
Разыграйтесь, девицы,
Разгуляйтесь, милые!
Затяните песенку,
Песенку заветную,
Заманите молодца
К хороводу нашему.
Как заманим молодца,
Как завидим издали,
Разбежимтесь, милые,
Закидаем вишеньем,
Вишеньем, малиною,
Красною смородиной.
Не ходи подслушивать
Песенки заветные,
Не ходи подсматривать
Игры наши девичьи.
Они поют, и, с небреженьем
Ждала Татьяна с нетерпеньем,
Чтоб трепет сердца в ней затих,
Чтобы прошло ланит пыланье.
Но в персях то же трепетанье,
И не проходит жар ланит,
Но ярче, ярче лишь горит…
Так бедный мотылек и блещет,
И бьется радужным крылом,
Плененный школьным шалуном;
Так зайчик в озими трепещет,
Увидя вдруг издалека
В кусты припадшего стрелка.
Но наконец она вздохнула
И встала со скамьи своей;
Пошла, но только повернула
В аллею, прямо перед ней,
Блистая взорами, Евгений
Стоит подобно грозной тени,
И, как огнем обожжена,
Остановилася она.
Но следствия нежданной встречи
Сегодня, милые друзья,
Пересказать не в силах я;
Мне должно после долгой речи
И погулять и отдохнуть:
Докончу после как-нибудь.
32. Как Богдановича стихи.
– Богданович Ипполит Федорович (1743–1803) – поэт, автор стихотворной сказки «Душенька», основанной на мифе об Амуре и Психее. Пропаганда Богдановича, в котором видели основоположника русской «легкой поэзии», имела для карамзинистов принципиальный характер. «Богданович первый на русском языке играл воображением в легких стихах», – писал Карамзин в 1803 г.; «Стихотворная повесть Богдановича, первый и прелестный цветок легкой Поэзии на языке нашем, ознаменованный истинным и великим талантом...» (Батюшков К. Н. Соч. Л., 1934. С. 364).
В духе статьи Карамзина и восторженные оценки «Душеньки» Богдановича в лицейском стихотворении П «Городок» (1815). Однако внимательное рассмотрение стиха позволяет видеть в нем не только продолжение карамзинской традиции, но и скрытую полемику с ней: карамзинисты прославляли Богдановича как создателя нормы легкой поэтической речи, возводя его стих в образец правильности, - Пушкин ценит в нем его ошибки против языка, которые, вопреки намерениям самого Богдановича, вносили в его поэзию непосредственное обаяние устной речи. Стихи Богдановича для Пушкина – документ эпохи, а не художественный образец. (
