Овечкин писатель. Литературная карта курского края - валентин владимирович овечкин

Валентин Владимирович Овечкин родился 22 июня 1904 года в Таганроге, в семье банковского служащего. Мать умерла, когда мальчику было семь лет. Воспоминаний о детстве очень мало и все они какие-то безрадостные. Почему-то он не любил праздники. И как сам утверждал, не опубликовал ни одной строчки в праздничных номерах газет.

Рос впечатлительным, малообщительным, одиноким. Но в его мир ворвались книги, в которых нашел то, о чем мечтал - мир смелых, отважных, честных людей. Окончив четыре класса Таганрогского технического училища, нанялся подмастерьем к сапожнику. Позже он вспоминал: «Я способен был всегда подолгу любоваться тем, что сделал. Это иногда сводило на нет быстроту работы. Сошьешь пару сапог за день, а час потом тратишь на то, что вертишь их в руках и любуешься - смотри­-ка, сам сотворил!».

В 16 лет остался и без отца, старшие дети уже давно жили самостоятельно и между собой не общались. Много лет спустя писал брату: «Когда я остался мальчишкой после смерти отца один в пустом доме, без всяких средств к существованию, кто мне помог?… С 13-ти лет, в общем, я сам себя кормил, несмотря на обилие родственников… Сейчас я, в общем, не жалею, что жизнь у меня так трудно сложилась с детства. Это была хорошая закалка».

Прибился к сестре в деревню и впервые столкнулся с тяжким крестьянским трудом. Этот реальный мир резко отличался от книжного и люди в нем, были совсем не такие добрые и порядочные. Появилась потребность высказаться самому и молодой Овечкин на любой бумаге, какая попадалась под руку (даже в книгах между строк) пишет свои наблюдения и мысли. Писал много. Вот запись из записной книжки: «20 пьес в Ефремовке. А до этого, еще у Калачева - 10 романов (на старых книгах). И в коммуне. И в Кисловодске». Представляете, какова плодовитость! Но ничего из этого не сохранилось, о чем сам Овечкин совсем не жалел.

В 1925 году он один из самых активных организаторов и первый председатель первой в приазовье коммуны. Трудное это было дело, новое. Но тем и привлекало бедноту, что впереди замаячила счастливая жизнь. В своем первом, опубликованном в 1928 году рассказе «Глубокая борозда» Овечкин бесхитростно описал становление своего колхоза и начавшуюся в деревне политическую борьбу. Она его захватила настолько, что определила дальнейший жизненный путь. Овечкин решительно включается в дело коллективизации деревни, полностью поддерживая линию Коммунистической партии.

В 1931 году он уже секретарь парторганизации крупного колхоза. Затем учится на партийных курсах. Его посылают наводить порядок в самые неблагополучные станицы. Вот что он вспоминал о 1933 годе: «… и мертвецов там хоронил, и организовывал людей весною лопатами копать землю под посев и на плечах носить семенную и продовольственную ссуду… и банды ликвидировал».

Эта жизнь увлекла его полностью, он никогда не сомневался в правоте своей и партии. Был уверен, что у государства и крестьянина интересы одни, только вот не все это понимают. У него начинаются конфликты со слишком уж рьяными проводниками в жизнь партийных решений. Овечкин выступает против проведения коллективизации административными мерами и любой ценой, со многим не соглашается и иногда принимает решения, которые грозили ему не только потерей свободы, но и жизни. Например, когда в соседних станицах люди умирали с голода, распорядился ночью перепрятать резервное зерно и целую зиму подкармливал своих, чем помог станице выжить.

Затем попробовал себя в качестве профсоюзного лидера Кисловодска. Но эта скучная, почти канцелярская деятельность пришлась не по душе. Вот писать о преобразованиях на селе, о людях деревни, общаться с ними, вникать в их проблемы, помогать, чем можно, в общем беспокойная, не оседлая жизнь корреспондента увлекла сразу. И с 1934 года начинается активная работа в газетах. Чтобы иметь представление о ней, достаточно ознакомиться с заголовками написанных им статей: «Где же бдительность коммунистов?», «Разбить семейственность и круговую поруку», «Пытаются мутить с государственной дисциплиной», «Плохой учет­ - на руку врагу», «Плоды запущенности партийной работы». Конечно, многие из них написаны ярко, эмоционально, но подобные материалы были характерны для всей советской прессы, достаточно просмотреть льговскую районную газету тех лет.

Одновременно появляются и рассказы на те же темы, часто это просто переработанные статьи. Один такой рассказ – «Гости в Стукачах» - принес ему первую известность. В нем пропагандируются социалистическое соревнование, ставший радостным общественный труд, окрыляющий энтузиазм. В 1935 и 1939 годах выходят уже и сборники рассказов. Все они имеют пропагандистскую направленность и преподносят аргументы в пользу нового уклада жизни. Они ничем не выделяются на фоне других периферийных авторов. Рядовые советские рассказы на характерном жизненном материале. Писатель восклицает: «Я никак не соглашусь, что борьба тракторной бригады за 2 000 га на машину и за передовой колхоз и связанные с этим личные судьбы людей не могут быть сюжетом большой захватывающей картины». В начале 1941 года Валентина Владимировича Овечкина принимают в Союз советских писателей, это уже знак официального признания.

Началась война, но в армию его не берут, хотя Овечкин и обращается в военкомат. В этот период появляются его рассказы, в которых присутствуют и мирная жизнь и война. Только в декабре 1941 года получает направление в газету Северо-Кавказского фронта. А ровно через год он уже на Сталинградском фронте в качестве политработника - была такая должность – «агитатор полка».

Здесь уже приходится воевать по - настоящему и писать некогда, только короткие заметки в записных книжках. Но они содержат сюжеты будущих рассказов. Война сердце ожесточает, только так можно обьяснить появление и таких записей: «Баптист, на военном закрытом суде. Законченный враг. Дали 10 лет. Напрасно! Надо было полюбоваться, как типом, а потом расстрелять».

С июня 1943 года Овечкин уже журналист газеты 51-й Армии. В ней публикуются его многочисленные очерки. «… Сейчас мне легче стало писать на фронтовые темы, потому что прошел солдатскую жизнь с низов, с курсов, с полка. Это опять дает мне такое же преимущество перед другими писателями, какое я имел, когда писал о колхозах».

Через полгода его отзывают из действующей армии и направляют в газету ЦК КП «Правда Украины». Здесь он напишет одно из самых известных своих произведений - повесть «С фронтовым приветом». Однако цензура определяет ее, чуть ли не вредной и непригодной для печати. Приходится бороться и за нее. Он отправляет рукописи в Кремль, в журнал «Знамя», лично секретарю Союза писателей А. А. Фадееву.

В повести развивается тема возвращения фронтовиков домой, их адаптация к мирной жизни, к трудовым будням. В мае 1945 года она публикуется в журнале «Октябрь».

После войны Овечкин возвращается в Таганрог. Часто пишет статьи и очерки, разоблачающие злоупотребления, круговую поруку в партийном руководстве, принявшую повсеместное распространение показуху. Когда он создавал коммуны, все виделось в розовом цвете, ожидалось близкое счастливое будущее. Реальная действительность оказалась прозаичнее и горше. Разочарованный Валентин Овечкин покидает Таганрог. Представляю, с каким облегчением восприняли эту весть местные руководители.

И только следующая книга становится общественным событием, делает его знаменитым на всю страну. Даже неожиданно для самого писателя. Он попал, что называется «в яблочко». И создавалась эта книга в Льгове и на местном материале. В Льгов Валентин Овечкин приехал в 1948 году и можно предположить, что случайно. Существует по этому поводу несколько версий. Одни говорят, что денег хватило только до сюда, по другим - выбирал типичный сельский район, но с удобным расположением и элементарными бытовыми удобствами. О самом городе его мнение неважное: «… Льгов-Ольгов. Еще много таких унылых сел, где и традиции не было деревья сажать. Острее чувствуется здесь необходимость шагать вперед». Совсем непонятно, почему так написано. Все отмечали привлекательность зеленого, всего в садах, небольшого городка, доброжелательность жителей. Писателя и встретили то - неплохо, помогли с переездом, выделили хорошую квартиру.

В Льгове он заканчивает начатую ранее пьесу «Настя Колосова». Опять же на тему рекордов, урожаев, проблемы организации труда. Постановка во МХаТе полностью провалилась, зрителя эти проблемы не тронули и не заинтересовали. Как писали, это была «инсценированная, разыгранная в лицах статья».

Писателя включают в члены райкома партии, приглашают на заседания и пленумы. Даже дают партийное поручение - разьезжать по колхозам и способствовать повышению урожайности и яйценоскости, но писатель отказывается. В ответ всерьез подумывают за такую строптивость исключить из партии, но все же связываться не решаются. Чтобы понять, на каком фоне создавались « Районные будни», достаточно ознакомиться с одним из выступлений В. Овечкина. Никто из местных не мог себе подобное позволить, сразу бы лишился партбилета и работы:

«Мы заслушали обширный, всеобьемлющий доклад. В докладе вокруг фактов много было предисловий, слишком много. Такими фразами, как «проделана значительная работа», «имеются большие достижения», вуалируются факты, смягчается острота положения. А факты говорят о том, что положение в районе очень серьезное. И поменьше бы надо говорить здесь о «проделанной большой работе». Достижения есть, может быть, на железной дороге, но их нет совершенно в сельском хозяйстве района.

В самом деле, что может быть еще хуже? В прошлом году, при хороших погодных условиях, при хорошем урожае на корню - все видели этот урожай, все надеялись, что наконец-то колхозы будут с хлебом!- фактически собрали по 7, 2 центнера зерновых, при плане 14, 7 центнера. А в большинстве колхозов района - от 4 до 6 центнеров зерновых. На трудодни выдали крохи. Личная материальная заинтересованность колхозников подорвана. Во многих колхозах ряд лет люди получают по 200-300 граммов хлеба на трудодень. Трудовая дисциплина там разложена… Отношение колхозников к общественному труду во многих колхозах - как к трудгужповинности. Основное для жизни - это свой огород, корова, базар…

… Забегая несколько вперед, я скажу, что буду голосовать за неудовлетворительную оценку работы районного комитета. Сам член райкома, но предлагаю дать неудовлетворительную оценку. А то ведь, как у нас бывает иногда: факты говорят о провале работы, о том, что район катится вниз, а когда дело доходит до оценки, то – «политическая линия правильная» и «работа удовлетворительная». И таким образом замазывается истинное положение вещей…

… Причины, очевидны, в неправильных, порочных методах руководства колхозами… Это губительная уравниловка. Мы убиваем в людях материальную заинтересованность. Если и лодырю, и честному работнику одинаковое вознаграждение за труд - какая выгода честно трудиться?… Так делают временщики, а не хозяева. Мы же не одним днем живем…».

Овечкин по-прежнему, нисколько не сомневается в правоте партийной линии. Просто на местах эту линию извращают чиновники и карьеристы.

До сих пор идут споры, к какому жанру отнести книгу - сборник очерков, очерковая повесть, очерковый роман. Она не вкладывается в общепринятые трактовки. Современники воспринимали ее, как, безусловно, документальную, с художественной достоверностью изображающую жизнь районной глубинки, типичной для всей России и поднимающую все те же проблемы. Хотя сюжет и довольно прост - борьба «хороших» партийных работников с «плохими». Для руководства страны это было как никогда, кстати, ведь неудачи всегда легче свалить на нерадивых исполнителей, тем более что все это талантливо и доступно изображено в художественном произведении. Пугало одно - уж через-чур все описанное близко к реальной жизни.

Вот описывается случай, когда проворовался член партии. Обращаются к прокурору о разрешении на возбуждение уголовного дела. А прокурор отказывает, т.к. по существующей практике, надо сначала исключить из партии. А чтобы исключить, надо предьявить уголовную статью, которую без уголовного дела …

Другое дело, был бы беспартийным, осудили б в один миг.

Или другой пример из книги:

«Были и неплохие коммунисты в колхозе…на последних выборах правления они голосовали против рекомендованных уполномоченным кандидатур… Уполномоченный Федулов расценил их выступления на собрании как направленные к срыву выборов, а старика Шумилова предупредил, что может поплатиться партбилетом за организацию в колхозе «антипартийного блока».

Все это еще свежо в памяти старшего поколения. Очерки, составляющие книгу, начинает печатать главная газета страны «Правда». Они находят живой отклик у читателей, их изучают в парторганизациях, прорабатывают в коллективах. Единодушное мнение - все верно, надо укреплять руководство колхозами, больше внимания уделять проблемам села, одним словом - поднимать деревню. А раз так решает вся страна, значит, еще год-два и проблемы в сельском хозяйстве будут окончательно решены. По Овечкину главная задача - умелый подбор и расстановка кадров, воспитание честных, активных, сознательных руководителей, твердо стоящих на партийных позициях. Книга ясно показывала, что виноваты во всех бедах райкомы на местах и непутевые председатели колхозов.

Но вот что получилось, судя по записям Овечкина: «Во Льгове, кто поехал «своими руками» укреплять колхозы, теперь своими ногами удирают назад». А вот строки из письма к А. Твардовскому: «Шуму очерки наделали много, но шум-то литературный. Ось земная от этого ни на пол градуса не сдвинулась. В колхозах все по-прежнему».

Совсем неожиданно, Льговский район становится в центре внимания всей страны, все ждут, как пойдут дела дальше, ждут, что отсюда и начнется возрождение. А районные власти ждут-недождутся, как избавиться от этого неуправляемого Овечкина.

Овечкин все это прекрасно понимает и решает, что начинать надо не с района, а с области, и переезжает в Курск. Он в зените славы, но она его нисколько не меняет. От писателя требуют новых рассказов, но теперь уже об успехах. Заказывают статью о родине Н. Хрущева Калиновке. А он пишет: «… Половина того внимания, что надо было отдать всей области, отдается Калиновке. Колхозу не очень трудно управляться с полевыми работами, так как каждое лето в Калиновку шлют сотни мобилизованных городских рабочих, служащих, студентов, «подбрасывают» технику в таком количестве, что ее хватило бы на целую МТС».

Начинается освоение целинных земель, а Овечкин в центральной газете, в противоречие всем, пишет о ветровой эрозии, предупреждает, что кончится все плачевно. С 1960 года печатать его перестают. В 1961 году на 12-й Курской областной партийной конференции он обличает все то же очковтирательство, обман, беспринципность партийных лидеров. Он уже надоел всему областному руководству. Но иначе не может, компромиссы не в его характере. Сам Овечкин утверждает: «В наше время тот поэт, тот писатель, кто полезней». Начинает чувствовать свою ненужность, бессмысленность того, к чему призывал, бессилие перед партийной бюрократией.

В состоянии депрессии поднимает мелкокалиберное ружье и стреляет себе в висок. Его лечат в Курске, затем на самолете в бессознательном состоянии отправляют в Москву. В лучшей клинике делают сложнейшую операцию и спасают жизнь. Но он теряет один глаз. Приступы нервного срыва продолжаются, и на помощь приходит традиционное на Руси лекарство - алкоголь. А, как следствие - ­лечение в специализированной клинике.

В Курске ему делать больше нечего и В. Овечкин уезжает к сыновьям в Ташкент. Начинает работать над новой книгой «Без беллетристики». Но это уже не тот писатель-боец. Пишется она с трудом. Так и остается в рукописи не завершенной. Переключается на драматургию, сочиняет несколько пьес, но и они успеха не имеют. Это уже больной, как правило, раздраженный, нетерпимый к критике человек, к тому же глубоко во всем разочарованный, ему кажется, что вся жизнь прошла впустую. Твардовскому пишет: «… Я не уверен, что из многих путей, лежавших передо мною, выбрал самый нужный для меня и для людей…».

Ушел из жизни Валентин Владимирович Овечкин 28 января 1968 года. После смерти его вновь вспомнили, признали большим писателем, зачинателем «деревенской» прозы, внесшим значительный вклад в советскую литературу. Обьявилось множество друзей, учеников и последователей, частенько прикрывавшихся его именем и известностью. Написаны десятки диссертаций, исследовавших его творчество.

Безусловно, Валентин Владимирович Овечкин был одним из лучших и бесстрашных писателей своего времени, писавших неприкрашенную правду, мужественным человеком, до конца верившим в коммунистическую идею. Мы можем гордиться, что свой «звездный» час он прожил в нашем городе, жаль только, что его именем названа далеко не лучшая в городе улица.

В. В. Овечкин:

«Есть характеры - не гнутся, а сразу ломаются. Человек не меняется, не приспосабливается к жизни, не подличает, идет и идет напрямик своей дорогой, и это стоит большой борьбы, большой затраты сил. И вдруг остановится, оглядится - шел, шел, а все то же вокруг - и сразу ломится. И это уже конец, и духовный, и физический».

Продолжение...

СОДЕРЖАНИЕ

ОВЕЧКИН, ВАЛЕНТИН ВЛАДИМИРОВИЧ (1904–1968), русский прозаик, драматург. Родился 9 (22) июня 1904 в Таганроге в семье мелкого банковского чиновника, семи лет потерял мать. Проучившись 4 года в техническом училище, нанялся в подмастерья к сапожнику, после смерти отца в 1921 переехал в деревню к родственникам – батрачил, сапожничал, заведовал избой-читальней, преподавал в школе ликбеза. В 1925 Овечкина, секретаря комсомольской ячейки, избирают председателем первой в Приазовье сельскохозяйственной коммуны, успехи которой внушают будущему писателю мысль о коллективных сельских хозяйствах как о «самой человечной» идее устройства жизни в деревне. С 1931 на партийной и профсоюзной работе (от секретаря сельского парткома одной из кубанских станиц до заведующего орготделом райкома ВКП(б) и председателя городского профсоюза г.Кисловодска).

С 1934, начав писать в середине 1920-х годов (первые опубликованные в газетах рассказы Глубокая борозда , 1928, и Савельев , 1929), – профессиональный журналист: разъездной корреспондент газет «Молот», «Колхозная правда» (Ростов-на-Дону), «Армавирская коммуна», «Большевик» (Краснодар). Его первый сб. Колхозные рассказы (1935), рассказы Прасковья Максимовна (1939), Гости в Стукачах (1940; о соревновании двух колхозов), Слепой машинист , очерк Без роду, без племени (1940) изображали в энтузиастическом духе, однако без утаивания трудности становления нового человека социалистической деревни. С 1941 член СП

Овечкин Валентин Владимирович

Валентин ОВЕЧКИН

Силантия Федоровича Агаркова колхозники звали дед Ошибка.

Завязывай, Петро, мешки получше, чтоб не просыпал, а то дед Ошибка выгонит тебе чертей!

Бросай курить, ребята, бери вилы - дед Ошибка идет!

Силантий Федорович - старик суетливый, всегда сердитый и нахмуренный. Зычный голос его выделяется из шума на молотильном току, как труба в духовом оркестре, и слышен далеко в окружности, особенно когда что-нибудь не ладится - идет зерно в полову или остается в соломе невымолоченный колос.

Это его наш бывший начальник политотдела так прозвал, с тех пор и пошло: дед Ошибка, - объяснил мне один колхозник из той же второй бригады, в которой состоял со своим семейством Силантий Федорович, и однажды в свободную минуту рассказал историю странного прозвища Агаркова.

Дед он такой, как бы сказать, с заскоками или же с уклоном на старый режим. Всякое дело до старого примеряет. Выбирали мы первый раз колхозное правление, ну, все как полагается, - записали кандидатуры, начинаем голосовать, а дед разбушевался: "Не тоже так: помахали руками и готово садись, Ванька, за председателя, руководствуй нами! Ведь наш колхоз побольше, чем у пана Деркача экономия была, тут ума нужно, чтоб таким хозяйством управлять! Надо им, кого хотим выбрать, пробу сперва сделать".

Стали его урезонивать: "Не туда загнул, дед! Что ж это - лошадь на базаре покупаешь? Запряг в дроги: а ну, садись человек десять, погоняй рысью!" Дед свое: "Можно и людям сделать пробу. Вот как пан Деркач делал. Помер у него старый приказчик, надо было нового на его место определить. Позвал Романа-ключника и объездчика Федула. "Гляди, Федул, - говорит пан, - едет по хутору мужик. А ты, Роман, видишь, из леса кто-то выезжает? Бегите, узнайте - куда они едут". Побежали они. Первый Федул вернулся, запыхался. Узнал про своего мужика - едет в село Куракино. "А откуда едет?" - спрашивает пан. Почесал Федул затылок. "Беги обратно!" Вернулся Федул. "Из Латоновки едет". - "А по каким делам едет он в Куракино?" В третий раз побежал Федул- догонять мужика.

А тем временем возвращается Роман. "Едет, говорит, тот человек из слободы Кирсановки, а путь держит в город на базар коня покупать. Малость выпивши. Ежели еще ему поднести, так в аккурат вашего слепого мерина за хорошую цену можно сбыть.

Я ему расписал - полета заглазно дает". Вот! Так и взял пан приказчиком Романа. Вишь как умные люди делали!"

Ну, тут ему, конечно: "На старый режим хочешь повернуть?

Нам твой пан не указ!"

Или вот такое: когда сошлись мы в колхоз, и вот уж перед тем, как выезжать на посевную, привязался дед к правленцам:

"Дозвольте молебен отслужить! Это ж не шутейное дело. И деды и прадеды наши однолично жили, а мы порешили - гуртом.

Что, как не сладится?" Начал было уже со стариков самообложение собирать, чтоб попу заплатить.

Придет, бывало, на степь в бригаду и - до кухарки: "Что варишь?" "Борщ с бараниной". Ну, тут дед как разойдется, аж в хутор за три версты слыхать: "Опять с бараниной? Какой же дурень в эту пору, весною, режет баранов? Мясо пожрем, а овчины - хоть выбрось! Куда они, стриженые, годятся?

Хозя-ева! Безотцовщина, пустодомы!" А ездовые: "Жалкотебе?

Что жрать-то, ежели один борщ, да и тот без мяса?" - "Не подохнете! кричит дед. - Баранина и в молотьбу пригодится.

Весною можно и цыбулю с квасом. Что дома лопали? Вчера только сошлись в колхоз и подавай вам уже всякие разносолы!

Нажить сперва надо!"

Или пристанет к посевщикам: "Зря ячменем все поле засеваете, лучше бы овса добавили. Нонешний год на Николу лягушки квакали, - овес должон бы уродиться", И ходит, зудит:

"Не слухайте бригадира - сейте овес". Или - лошади не так спарованы. Его кобылу надо бы с Пантюшкиной спрячь, они и до колхоза спрягались, привычные, а Серегиного хромого - с Андрюшкиным сухожплым, нехай уж в паре хромают. Дед - перепрягать, а ездовые не дают. Ругаются ребята: "Что ты за шишка такая, что порядки тут наводишь? Тебя ж не выбрали еще председателем? Ступай домой, командуй над своей бабкой!"

В первую веснуг как стали работать мы колхозом, очень суетился дед, а потом видит - по его не выходит, овес не сеют, баранов режут - заскучал. В бригаду не стал уж ходить, все возле потребилки околачивался, где собирались на раскур табаку кому делать нечего. Раз как-то пришел я к нему вечером, сидит бабка одна, деда нету. Подождал немного, слышу - снаружи кто-то возится под окном, стену лапает и ругается потихоньку: "Где ж они, проклятые? Днем тут были, а зараз нету..."

"Дед, что ли?" - спрашиваю бабку. "Вот-то, говорит, как видишь, и дверей не найдет". - "Так чего ж ты, говорю, пойди открой". - "А ну его, нехай ночует на дворе. Одурел на старости!

Дожил до седьмого десятка и рюмки в рот не брал: не идет, говорит, а зараз - пошла. Да еще какую моду взял, черт старый: чуть что не по его хлеб не допекла пли пуговку на штаны не пришила, зараз тянется в морду дать! Озлел, как цепной пес!"

А угощался дед у Чепеля. Был у нас такой единоличник закоренелый, на прошлой неделе только вступил в колхоз.

У него, бывало, все старики собирались. Шатаются по хутору, как неприкаянные, ну, куда? - до Чепеля. Сегодня Чепель ставит литру, завтра другой - по очереди. Яблоками закусывали - сад у Чепеля хороший. Так их и прозвали - колхоз "Веселая беседа", а Чепель за председателя там был.

Но на собрания дед приходил обязательно. Тут уж он брал свое! Председатель, бывало, посылает рассыльных по дворам и приказывает: "Только тому срывщику горластому не загадывайте". А дед будто нюхом чует, когда собрание. Хоть и не зовут, так придет. Сядет в темном уголку на задней скамейке, и только, бывало, разойдется председатель, станет нам докладывать про посевную кампанию да начнет с того, как он на польском фронте два дня эскадроном командовал, когда командира убили, а дед кричит: "Слышь, Петька! Брось про это, слыхали уж много раз. Ты лучше ответь на вопрос: дохлые кобылы воскресают или нет?.." Председатель как услышит дедов голос, аж головой закрутит, будто зубы у него заболят, а дед продолжает свое: "Нет? А вот в нашей бригаде воскресла. Давеча булгахтер с бригадёром считали, считали - недостает одной кобылы, написали акт: разорвали, дескать, волки, а она нынче утром заявляется - в грязюке вся по уши, худущая, как шкилет!"

Счетовод совается на стуле, будто на мокрое сел, а колхозники шумят: "Как же так? Где же она была?" Бригадиру некуда деваться, объясняет, что кобылу бабы вытащили на огородах из копанки (был у нас тогда бригадиром Поликарп Устименко, жулик оказался, судили его после), а ввалилась она туда ночью на попасе еще третьего дня.

А дед уже полевода распекает: "Илюшка! Чего ж ты не похвалишься, сколько вчера дудаков подстрелил?" Тут уж все за животы берутся, один дед сидит, как статуй, глазом не моргнет. Полевод наш - злой охотник был. Как увидит - дудаки за курганчиком пасутся, про все на свете забудет. Раз этак подбирался к ним, три километра на животе прополз - ничего не выходит! Ляжет в бурьян - дудаков не видно, поднимется - уходят дудаки, не подпускают пешего. К ним надо на подводе подъезжать или же с подкатом. Так он что придумал: пришел на загон, где пахали, вывел одну упряжку из борозды, - погоныч тянет быков за налыгач, а он идет за плугом с ружьем.

Полдня кружили этак по степи вокруг того места, где дудаки паслись, таких кренделей начертили плугом, будто кто с пьяных глаз обчинал загон (вгорячах и плуг позабыли выкинуть), полгектара не допахали, а дудаков совсем было уже приготовился полевод стрелять, - чья-то баба шла с бахчи спугнула...

Так и пойдет собрание кувырком. Кричат все: "Давай, дед, давай! Поддай жару!" Раз как-то говорит дед: "Что это в нашем колхозе, как бывало у Савки Мошны: купят, продадут - никто ничего не знает!" Мошна был такой мужик на нашем хуторе. Купит лошадь, даже сыновьям не скажет правду - за сколько. Все, бывало, тишком делает. Придешь к нему - зараз амбары, конюшню запирает, чтоб не узнали, сколько у него хлеба, да скотину не сглазили. Так вот дед и говорит: "Порядки у нас, как у Мошны. Видим свинарники правление строит, свиней племенных, значит, собираются покупать, а что да как - ничего нам не поясняют. Может, по тыще рублей за штуку платить, - так эти свиньи и штаны с. нас стянут. Я на таких свиней не согласный, нехай они подохнут по всему свету!" Ну, тут записали в протокол: предупреждение и строгий выговор деду за подрыв животноводства.

Еще пуще обозлился дед. И вот в прошлом году, весною, выкинул он такое колено. Распорядилось правление бороновать озимую пшеницу. Против этого-то дед не возражал. Хоть наши хуторяне и не делали этого сроду, но видели, как у Деркача в экономии бороновали - лучше получается. Но когда заметил дед на бригадном дворе, что сын его Гришка собирается на степь и кладет на бричку деревянную борону, вмешался: "Положь эту скребницу на место. Возьми фабричную, двухзвенную". У Гришки мозги раскорячились - кого слушать? Бригадир распорядился брать на зеленя бороны легкие, деревянные, чтоб меньше рвать озимку. Дед в азарт вошел: "Дураки вы оба с бригадёром! Бери, говорю, железную!" Не успел Гришка выехать за хутор, встретился ему по дороге бригадир, обругал его, заставил вернуться и взять деревянную борону. Дед немного погодя опять наведался на бригадный двор, глядит нету деревянной бороны. "Ах ты ж, говорит, собачий сын! Не послухал-таки, болячка тебе в спину!" И прямым сообщением - на степь.

Овечкин был властителем чувств моей молодости. Сказать бы - «дум», да будет перебор. Именно чувств!

Имя было озонным, притягательным, хмелящим, в нем содержался какой-то азарт: «Валентин Овечкин»! В колхозном строе я не понимал к той поре практически ничего, кроме разве того, что немец в сорок первом сохранил что-то подобное колхозам, назвав их только «общинами», что партизаны, изредка попадая к нам в присивашскую степь, рассказывали, что на «Большой земле» колхозов больше нет, а в сорок шестом Коля Крючков, единственный колхозник из нашего класса, хлебной карточки не получал, а ходил в школу только ради крохотного ломтика хлеба к «школьному завтраку». И с паспортом у него возникли большие проблемы, тогда как нам, совхозной братве, милости доставались «от природы».

Что мы родились вольными, а Коля Крючков - крепостным, это я и сейчас произношу с боязнью и оглядкой.

Под Кишиневом в пору поздней молдавской коллективизации стояли неубранными черешневые сады, людей в бараньих шапках увозили за что-то (за что-то же везут, значит - надо!) в какую-то Кулундинскую степь, но для меня в бедном университете Кишинева хлебозаготовки, группы урожайности, сама разница между райкомом и райисполкомом оставались скучной тарабарщиной. Однако пришла осень 1952-го, поступили книжки «Нового мира» с «Районными буднями», где странная колхозная жизнь отдавала слякотью, насилием, горем, и никаких тебе «Поддубенских частушек», никаких лукавых плутовок, скорее мат, команда, пот, брань. А «Свадьба с приданым», значит, так же не похожа на нашу жизнь, как шедшая тогда во всех кинотеатрах «Девушка моей мечты» не похожа на эсэсовскую Германию.

Это имя - «Валентин Овечкин» - я отделил из череды лауреатских колхозных обязательных чтений и, более того, удостоил включения в дипломную о великих стройках коммунизма. В один ряд с Борисом Полевым, молодым Аграновским, любителем шагающих экскаваторов Анатолием Злобиным мой избранник никак не входил, но я старался, всячески загонял его, калякая что-то насчет того, что подъем пока еще отстающих колхозов - тоже великая стройка…

Овечкин послал меня и на целину. Именно он, потому что функцию дрожжей общества выполнял тогда он один. Цикл «Своими руками» выходил в «Правде» в конце лета 1954-го, а через полгода я уже подал заявление «на новые земли». Надо было ехать и своими руками выправлять и чинить изломанное кем-то скверным и злым. Кем? И почему это должен был делать я? Перед целиной, сибирскими просторами и т. п. никаких моих вин не было, моя «терра» ограничивалась Крымом, Молдавией да Кубанью раннего детства, но… боялся опоздать! Что ни новый кусок Овечкина, то больше страх, что профукаешь жизнь, поезд уйдет непоправимо. Надо жить как Овечкин: за город не держаться (а у меня уже было уютное двухкомнатное гнездо на чердаке), начальству в рот не глядеть, труса не праздновать и цели иметь достойные, а не пальто для жены и не гонорар в конце месяца.

Открыл целину - да! - Хрущев, но послал меня и тысячи, тысячи других Овечкин. Скажете - наша волна была ответом на Двадцатый съезд? Но до съезда-то было еще ого-го сколько! Кулундинская степь, куда я попал, жила еще как бы с отрицательным знаком: ссыльные молдаване, калмыки, чеченцы, целые селения сибирских немцев с комендантами и запрещениями покидать бригаду, а тут еще поток амнистированных уголовников, посланных шалунами из ГУЛАГа «на освоение целинных и залежных земель»!..

Однако же я жил в мире продолжавшейся «Трудной весны». Вот этот директор МТС в Суетке, инженер с Магнитки, - он почти овечкинский Долгушин, а вот этот сговорчивый, считай, Руденко, то и дело из края налетит кто-то пугающе схожий с Борзовым. Разве что копий Мартынова не видать!..

Книга, приходя к нам кусками, дисциплинировала. Ни разу мысль о бегстве, о том, что, мол, хватит, намерзлись и пыли наглотались, не приходила в голову: подтягивал известный кодекс чести, ты был включен в стремительный, ракетный по быстроте процесс «поумнения» автора и солидарного с ним читателя.

От не больно сложных постулатов 1952 года «не зарезать курочку, что несет золотые яички», не подрывать передовые колхозы, «чтобы все строили коммунизм, а не въезжали в царство небесное на чужом горбу»,

через первое внушение колхознику «ты хозяин своих полей» в 1953-м и выяснение, «откуда страх взялся», сковавший всю нашу жизнь страх, и «что заставляет идти против совести»,

к осознанию в 1954-м, что «ответственны за тяжкое положение в отстающих колхозах мы, местный партийный актив», к повороту иерархической лестницы узким концом вниз («из районов в колхозы, из области в районы, из Москвы в область - все ближе к деревне»),

через здравые и важные частности организационного, снабженческого, технического преображения, через замену блудливого «достал» благородным «купил», через обломки веры во всякие чудеса, в том числе и в королеву-кукурузу, к всеобъемлющему демократическому выводу главы 1956 года: «Никогда ничего плохого не случится с колхозом, если у колхозников будет высоко развито чувство коллективного беспокойства за свое добро, чувство хозяев своей жизни».

Какое-то время (какое только именно?) они, Хрущев и Овечкин, были полными единомышленниками, и писатель словно бы стелил шпалы для скорых и дерзких решений. Что это, перехват функций высших горизонтов власти? Литературный бонапартизм? Нет, скорее завязь демократического мышления. Из письма А. Твардовскому еще в январе 1953 года, когда Сталин жив, а в умах еще вечная мерзлота: «Может быть, не дело литераторов подсказывать правительству какие-то организационные решения, но безусловно наше дело показывать ход новых процессов в жизни из глубины, показывать назревание необходимости принятия организационных решений, не откладывая дело в долгий ящик… Нам же, народу, жить при этих организационных формах».

«Дней Александровых прекрасное начало…» Когда Хрущев стал изменять самому себе, Хрущеву Двадцатого съезда, когда возникла в нем трещина, расколовшая его жизнь на слова и дела, когда именно получил идейную отставку автор «Трудной весны», и фраза-разоблачение - «Хочется нового «Кавалера Золотой Звезды» почитать, только получше написанного, и уже про наши дни» - навсегда поссорила писателя с «нашим дорогим Никитой Сергеевичем» и превратила его в ссыльного от публицистики - это надо вычислять специально. Для нас тогдашних ясно было только, что Никита уже не тот, что прежде, а Овечкин - тот, и что писатель не гнется, не угодничает. Оборвал же «Трудную весну» еще в середине 1956 года! Отнял мандат на доверие!

А целина оставалась лейб-гвардией «главного агронома страны». Он бывал на ней едва ли не каждую осень - хлеб Казахстана и Алтая был, собственно, единственной реальностью, какую он мог предъявить «городу и миру». Мы, тридцатитысячники и просто трактористы - «целинщики», писарчуки-журналисты и сельские учителя в совхозах, население «сборно-щелевых» домов, мученики бездорожья, буранов, пыльных бурь, служили как могли авторитету «дорогого Никиты Сергеевича» и торжеству его идей «по дальнейшему подъему». Но нас угнетали не беды быта, торговли, техники, нет: мы были достаточно советскими людьми, чтобы знать твердо - плохо только здесь, а кругом зато хорошо, и чем у нас хуже, тем другим, значит, богаче и лучше. Нас оскорбляла ложь Никиты - она была циничнее лжи Сталина! Провозглашено планирование снизу - и разом районная писарня засажена за какие-то «перспективные планы», где этажи вздора и наглости лезут до небес. Поповская раздвоенность на слова и дела, высмеянная Овечкиным! Никита сам учил себя обманывать! Этот сильный и умелый политик, разумный и опытный человек, сумевший и убийственный сельхозналог отменить, и ввести элементы купли-продажи в реальную колхозную жизнь, и выстоять ночь своего Доклада на XX съезде, и сталинских сатрапов Кагановича, Молотова, Маленкова свернуть в бараний рог, - он пристрастился ко лжи наркотически, требовал ее все в больших дозах! Хрущеву мстил внутренний его Сталин, и целина, личное его государство, выявляла двойственность, «черно-белость» Никиты Сергеевича сильней некуда.

Валентин Владимирович Овечкин (9 () июня , Таганрог - 27 января , Ташкент) - русский советский прозаик и драматург , журналист .

Жизнь и творчество

Родился 9 июня (22 июня по новому стилю) 1904 в Таганроге . Учился в техническом училище , работал подмастерьем у сапожника, с 1921 года жил в деревне у родственников, где ему приходилось батрачить, сапожничать, заведовать избой-читальней и преподавать в школе ликбеза.

Писать начал с середины 20-х годов XX века , а с 1934 года становится профессиональным журналистом - разъездным корреспондентом газет юга европейской России, в том числе в армавирской городской газете (ныне «Армавирский собеседник »), писал в основном о проблемах деревни и колхозного строительства. В 1941 году В. В. Овечкин становится членом Союза писателей СССР .

Впоследствии он хотел из Ташкента вернуться в Россию, но материальные проблемы и перенесенный инфаркт помешали этим планам осуществиться .

Умер Валентин Владимирович Овечкин в Ташкенте 27 января и похоронен на Коммунистическом кладбище города .

Биография и произведения Овечкина легли в основу пьесы А. Буравского «Говори…» (1986).

Значительным вкладом Овечкина в советскую литературу является его «деревенская проза», которую сам писатель рассматривал как средство литературной полемики, способное уменьшить разрыв между партийным руководством в сельском хозяй­стве и объективной действительностью. Он обличает неразумную и бесчеловечную по­литику лживых обещаний и шантажа, кото­рые применяются, чтобы заставить людей выполнять планы; он противопоставляет действия, профессионально и психологиче­ски обоснованные, направленные на благо народа, тому, что творят бюрократы-демаго­ги, заинтересованные лишь в собственной партийной карьере. Наиболее сильной стороной произведений Овечкина является не развитие сюжета, а умение живо, подчас с юмором, изображать при помощи диалога функционеров, чаще всего - среднего калибра; эти диалоги и вскрывают глубинные проблемы. В драма­тургии Овечкина именно эта слабость сюжетного развития лишает пьесы сценичности. Специ­фика собственного жизненного опыта прида­ёт диалогам Овечкина убедительность.

Сочинения

• Колхозные рассказы, 1935
• Рассказы, 1939
• С фронтовым приветом, 1946
• На переднем крае, 1953
• Очерки о колхозной жизни, 1953, 2-е изд. - 1954
• Районные буд­ни, 1956
• Трудная весна, 1956
• Пусть это сбу­дется. Пьесы, 1962 (Пусть это сбудется; Бабье лето; Настя Колосова; Летние дожди; Время пожинать плоды)
• Статьи, дневники, письма, 1972
• Гости в Стукачах, 1972, 2-е изд. - 1978
• Заметки на полях, 1973

Напишите отзыв о статье "Овечкин, Валентин Владимирович"

Литература

• Писатели Советского Дона: Био-библиогр. справочник. Вып. 1 и 2 / [Сост.: Д. И. Руманова , Д. К. Жак и др.]. - Ростов н/Д : Тип. изд-ва «Молот», 1948. - С. 69-71. - 112 с. - (Рост. гос. науч. б-ка им. К. Маркса). - 2500 экз.

Примечания

Ссылки

Отрывок, характеризующий Овечкин, Валентин Владимирович

– Петя, ты глуп, – сказала Наташа.
– Не глупее тебя, матушка, – сказал девятилетний Петя, точно как будто он был старый бригадир.
Графиня была приготовлена намеками Анны Михайловны во время обеда. Уйдя к себе, она, сидя на кресле, не спускала глаз с миниатюрного портрета сына, вделанного в табакерке, и слезы навертывались ей на глаза. Анна Михайловна с письмом на цыпочках подошла к комнате графини и остановилась.
– Не входите, – сказала она старому графу, шедшему за ней, – после, – и затворила за собой дверь.
Граф приложил ухо к замку и стал слушать.
Сначала он слышал звуки равнодушных речей, потом один звук голоса Анны Михайловны, говорившей длинную речь, потом вскрик, потом молчание, потом опять оба голоса вместе говорили с радостными интонациями, и потом шаги, и Анна Михайловна отворила ему дверь. На лице Анны Михайловны было гордое выражение оператора, окончившего трудную ампутацию и вводящего публику для того, чтоб она могла оценить его искусство.
– C"est fait! [Дело сделано!] – сказала она графу, торжественным жестом указывая на графиню, которая держала в одной руке табакерку с портретом, в другой – письмо и прижимала губы то к тому, то к другому.
Увидав графа, она протянула к нему руки, обняла его лысую голову и через лысую голову опять посмотрела на письмо и портрет и опять для того, чтобы прижать их к губам, слегка оттолкнула лысую голову. Вера, Наташа, Соня и Петя вошли в комнату, и началось чтение. В письме был кратко описан поход и два сражения, в которых участвовал Николушка, производство в офицеры и сказано, что он целует руки maman и papa, прося их благословения, и целует Веру, Наташу, Петю. Кроме того он кланяется m r Шелингу, и m mе Шос и няне, и, кроме того, просит поцеловать дорогую Соню, которую он всё так же любит и о которой всё так же вспоминает. Услыхав это, Соня покраснела так, что слезы выступили ей на глаза. И, не в силах выдержать обратившиеся на нее взгляды, она побежала в залу, разбежалась, закружилась и, раздув баллоном платье свое, раскрасневшаяся и улыбающаяся, села на пол. Графиня плакала.
– О чем же вы плачете, maman? – сказала Вера. – По всему, что он пишет, надо радоваться, а не плакать.
Это было совершенно справедливо, но и граф, и графиня, и Наташа – все с упреком посмотрели на нее. «И в кого она такая вышла!» подумала графиня.
Письмо Николушки было прочитано сотни раз, и те, которые считались достойными его слушать, должны были приходить к графине, которая не выпускала его из рук. Приходили гувернеры, няни, Митенька, некоторые знакомые, и графиня перечитывала письмо всякий раз с новым наслаждением и всякий раз открывала по этому письму новые добродетели в своем Николушке. Как странно, необычайно, радостно ей было, что сын ее – тот сын, который чуть заметно крошечными членами шевелился в ней самой 20 лет тому назад, тот сын, за которого она ссорилась с баловником графом, тот сын, который выучился говорить прежде: «груша», а потом «баба», что этот сын теперь там, в чужой земле, в чужой среде, мужественный воин, один, без помощи и руководства, делает там какое то свое мужское дело. Весь всемирный вековой опыт, указывающий на то, что дети незаметным путем от колыбели делаются мужами, не существовал для графини. Возмужание ее сына в каждой поре возмужания было для нее так же необычайно, как бы и не было никогда миллионов миллионов людей, точно так же возмужавших. Как не верилось 20 лет тому назад, чтобы то маленькое существо, которое жило где то там у ней под сердцем, закричало бы и стало сосать грудь и стало бы говорить, так и теперь не верилось ей, что это же существо могло быть тем сильным, храбрым мужчиной, образцом сыновей и людей, которым он был теперь, судя по этому письму.
– Что за штиль, как он описывает мило! – говорила она, читая описательную часть письма. – И что за душа! Об себе ничего… ничего! О каком то Денисове, а сам, верно, храбрее их всех. Ничего не пишет о своих страданиях. Что за сердце! Как я узнаю его! И как вспомнил всех! Никого не забыл. Я всегда, всегда говорила, еще когда он вот какой был, я всегда говорила…
Более недели готовились, писались брульоны и переписывались набело письма к Николушке от всего дома; под наблюдением графини и заботливостью графа собирались нужные вещицы и деньги для обмундирования и обзаведения вновь произведенного офицера. Анна Михайловна, практическая женщина, сумела устроить себе и своему сыну протекцию в армии даже и для переписки. Она имела случай посылать свои письма к великому князю Константину Павловичу, который командовал гвардией. Ростовы предполагали, что русская гвардия за границей, есть совершенно определительный адрес, и что ежели письмо дойдет до великого князя, командовавшего гвардией, то нет причины, чтобы оно не дошло до Павлоградского полка, который должен быть там же поблизости; и потому решено было отослать письма и деньги через курьера великого князя к Борису, и Борис уже должен был доставить их к Николушке. Письма были от старого графа, от графини, от Пети, от Веры, от Наташи, от Сони и, наконец, 6 000 денег на обмундировку и различные вещи, которые граф посылал сыну.

12 го ноября кутузовская боевая армия, стоявшая лагерем около Ольмюца, готовилась к следующему дню на смотр двух императоров – русского и австрийского. Гвардия, только что подошедшая из России, ночевала в 15 ти верстах от Ольмюца и на другой день прямо на смотр, к 10 ти часам утра, вступала на ольмюцкое поле.
Николай Ростов в этот день получил от Бориса записку, извещавшую его, что Измайловский полк ночует в 15 ти верстах не доходя Ольмюца, и что он ждет его, чтобы передать письмо и деньги. Деньги были особенно нужны Ростову теперь, когда, вернувшись из похода, войска остановились под Ольмюцом, и хорошо снабженные маркитанты и австрийские жиды, предлагая всякого рода соблазны, наполняли лагерь. У павлоградцев шли пиры за пирами, празднования полученных за поход наград и поездки в Ольмюц к вновь прибывшей туда Каролине Венгерке, открывшей там трактир с женской прислугой. Ростов недавно отпраздновал свое вышедшее производство в корнеты, купил Бедуина, лошадь Денисова, и был кругом должен товарищам и маркитантам. Получив записку Бориса, Ростов с товарищем поехал до Ольмюца, там пообедал, выпил бутылку вина и один поехал в гвардейский лагерь отыскивать своего товарища детства. Ростов еще не успел обмундироваться. На нем была затасканная юнкерская куртка с солдатским крестом, такие же, подбитые затертой кожей, рейтузы и офицерская с темляком сабля; лошадь, на которой он ехал, была донская, купленная походом у казака; гусарская измятая шапочка была ухарски надета назад и набок. Подъезжая к лагерю Измайловского полка, он думал о том, как он поразит Бориса и всех его товарищей гвардейцев своим обстреленным боевым гусарским видом.
Гвардия весь поход прошла, как на гуляньи, щеголяя своей чистотой и дисциплиной. Переходы были малые, ранцы везли на подводах, офицерам австрийское начальство готовило на всех переходах прекрасные обеды. Полки вступали и выступали из городов с музыкой, и весь поход (чем гордились гвардейцы), по приказанию великого князя, люди шли в ногу, а офицеры пешком на своих местах. Борис всё время похода шел и стоял с Бергом, теперь уже ротным командиром. Берг, во время похода получив роту, успел своей исполнительностью и аккуратностью заслужить доверие начальства и устроил весьма выгодно свои экономические дела; Борис во время похода сделал много знакомств с людьми, которые могли быть ему полезными, и через рекомендательное письмо, привезенное им от Пьера, познакомился с князем Андреем Болконским, через которого он надеялся получить место в штабе главнокомандующего. Берг и Борис, чисто и аккуратно одетые, отдохнув после последнего дневного перехода, сидели в чистой отведенной им квартире перед круглым столом и играли в шахматы. Берг держал между колен курящуюся трубочку. Борис, с свойственной ему аккуратностью, белыми тонкими руками пирамидкой уставлял шашки, ожидая хода Берга, и глядел на лицо своего партнера, видимо думая об игре, как он и всегда думал только о том, чем он был занят.