Главная › Рождение ребенка › Пастернак стояла зима дул ветер из степи. «Все яблоки, все золотые шары…»

Пастернак стояла зима дул ветер из степи. «Все яблоки, все золотые шары…»

Стояла зима.
Дул ветер из степи.
И холодно было младенцу в вертепе
На склоне холма.

Его согревало дыханье вола.
Домашние звери
Стояли в пещере,
Над яслями теплая дымка плыла.

Доху отряхнув от постельной трухи
И зернышек проса,
Смотрели с утеса
Спросонья в полночную даль пастухи.

Вдали было поле в снегу и погост,
Ограды, надгробья,
Оглобля в сугробе,
И небо над кладбищем, полное звезд.

А рядом, неведомая перед тем,
Застенчивей плошки
В оконце сторожки
Мерцала звезда по пути в Вифлеем.

Она пламенела, как стог, в стороне
От неба и Бога,
Как отблеск поджога,
Как хутор в огне и пожар на гумне.

Она возвышалась горящей скирдой
Соломы и сена
Средь целой вселенной,
Встревоженной этою новой звездой.

Растущее зарево рдело над ней
И значило что-то,
И три звездочета
Спешили на зов небывалых огней.

За ними везли на верблюдах дары.
И ослики в сбруе, один малорослей
Другого, шажками спускались с горы.

И странным виденьем грядущей поры
Вставало вдали все пришедшее после.
Все мысли веков, все мечты, все миры,
Все будущее галерей и музеев,
Все шалости фей, все дела чародеев,
Все елки на свете, все сны детворы.

Весь трепет затепленных свечек, все цепи,
Все великолепье цветной мишуры...
...Все злей и свирепей дул ветер из степи...
...Все яблоки, все золотые шары.

Часть пруда скрывали верхушки ольхи,
Но часть было видно отлично отсюда
Сквозь гнезда грачей и деревьев верхи.
Как шли вдоль запруды ослы и верблюды,
Могли хорошо разглядеть пастухи.
- Пойдемте со всеми, поклонимся чуду,-
Сказали они, запахнув кожухи.

От шарканья по снегу сделалось жарко.
По яркой поляне листами слюды
Вели за хибарку босые следы.
На эти следы, как на пламя огарка,
Ворчали овчарки при свете звезды.

Морозная ночь походила на сказку,
И кто-то с навьюженной снежной гряды
Все время незримо входил в их ряды.
Собаки брели, озираясь с опаской,
И жались к подпаску, и ждали беды.

По той же дороге, чрез эту же местность
Шло несколько ангелов в гуще толпы.
Незримыми делала их бестелесность,
Но шаг оставлял отпечаток стопы.

У камня толпилась орава народу.
Светало. Означились кедров стволы.
- А кто вы такие? - спросила Мария.
- Мы племя пастушье и неба послы,
Пришли вознести вам обоим хвалы.
- Всем вместе нельзя. Подождите у входа.
Средь серой, как пепел, предутренней мглы

Топтались погонщики и овцеводы,
Ругались со всадниками пешеходы,
У выдолбленной водопойной колоды
Ревели верблюды, лягались ослы.

Светало. Рассвет, как пылинки золы,
Последние звезды сметал с небосвода.
И только волхвов из несметного сброда
Впустила Мария в отверстье скалы.

Он спал, весь сияющий, в яслях из дуба,
Как месяца луч в углубленье дупла.
Ему заменяли овчинную шубу
Ослиные губы и ноздри вола.

Стояли в тени, словно в сумраке хлева,
Шептались, едва подбирая слова.
Вдруг кто-то в потемках, немного налево
От яслей рукой отодвинул волхва,
И тот оглянулся: с порога на деву,
Как гостья, смотрела звезда Рождества.

Б.Пастернак

Рождественская звезда

Стояла зима.
Дул ветер из степи.
И холодно было младенцу в вертепе
На склоне холма.

Его согревало дыханье вола.
Домашние звери
Стояли в пещере.
Над яслями тёплая дымка плыла.

Доху отряхнув от постельной трухи
И зёрнышек проса,
Смотрели с утёса
Спросонья в полночную даль пастухи.

Вдали было поле в снегу и погост,
Ограды, надгробья,
Оглобля в сугробе,
И небо над кладбищем, полное звёзд.

А рядом, неведомая перед тем,
Застенчивей плошки
В оконце сторожки
Мерцала звезда по пути в Вифлеем.

Она пламенела, как стог, в стороне
От неба и Бога,
Как отблеск поджога,
Как хутор в огне и пожар на гумне.

Она возвышалась горящей скирдой
Соломы и сена
Средь целой Вселенной,
Встревоженной этою новой звездой.

Растущее зарево рдело над ней
И значило что-то,
И три звездочёта
Спешили на зов небывалых огней.

За ними везли на верблюдах дары.
И ослики в сбруе, один малорослей
Другого, шажками спускались с горы.

И странным виденьем грядущей поры
Вставало вдали всё пришедшее после.
Все мысли веков, все мечты, все миры.
Всё будущее галерей и музеев,
Все шалости фей, все дела чародеев,
Все ёлки на свете, все сны детворы.
Весь трепет затепленных свечек, все цепи,
Всё великолепье цветной мишуры...
...Всё злей и свирепей дул ветер из степи..
...Все яблоки, все золотые шары.

Часть пруда скрывали верхушки ольхи,
Но часть было видно отлично отсюда
Сквозь гнёзда грачей и деревьев верхи.
Как шли вдоль запруды ослы и верблюды,
Могли хорошо разглядеть пастухи.
— Пойдёмте со всеми, поклонимся чуду,—
Сказали они, запахнув кожухи.

От шарканья по снегу сделалось жарко.
По яркой поляне листами слюды
Вели за хибарку босые следы.
На эти следы, как на пламя огарка,
Ворчали овчарки при свете звезды.

Морозная ночь походила на сказку,
И кто-то с навьюженной снежной гряды
Всё время незримо входил в их ряды.
Собаки брели, озираясь с опаской,
И жались к подпаску, и ждали беды.

По той же дороге, чрез эту же местность
Шло несколько ангелов в гуще толпы.
Незримыми делала их бестелесность,
Но шаг оставлял отпечаток стопы.

У камня толпилась орава народу.
Светало. Означились кедров стволы.
— А кто вы такие? — спросила Мария.
— Мы племя пастушье и неба послы,
Пришли вознести вам обоим хвалы.
— Всем вместе нельзя. Подождите у входа.

Средь серой, как пепел, предутренней мглы
Топтались погонщики и овцеводы,
Ругались со всадниками пешеходы,
У выдолбленной водопойной колоды
Ревели верблюды, лягались ослы.

Светало. Рассвет, как пылинки золы,
Последние звёзды сметал с небосвода.
И только волхвов из несметного сброда
Впустила Мария в отверстье скалы.

Он спал, весь сияющий, в яслях из дуба,
Как месяца луч в углубленье дупла.
Ему заменяли овчинную шубу
Ослиные губы и ноздри вола.

Стояли в тени, словно в сумраке хлева,
Шептались, едва подбирая слова.
Вдруг кто-то в потёмках, немного налево
От яслей рукой отодвинул волхва,
И тот оглянулся: с порога на Деву,
Как гостья, смотрела звезда Рождества.

Дзмітрый Быкаў у сваёй лекцыі назваў гэты верш лепшым не толькі ў Пастарнака, але і ва ўсёй рускай паэзіі. Для мяне, канешне, гэты верш мнагаслоўны і поўны залішняй фантазіі. Пра сакральнае можна пісаць толькі сцісла і толькі блізка на першакрыніцы, інакш будзеш заўсёды нашмат прайграваць Евангеллю. Але гэты верш каштоўны, на маю думку, страфой, якую я вылучыў тлустым - усё, чым мы цяпер жывём, што ёсць у нас высокага і каштоўнага, зараджалася ў гэты міг. Гэтая найважнейшая думка Пастарнака, думаю, ключавая для разумення яго асобы. Свет добры і прыгожы толькі тады, калі ён прасякнуты, высветлены знутры духам высокай паэзіі і музыкі, то бок свет, напоўнены Хрыстом, свет, які рацыянальна не спасцігаецца і не тлумачыцца. Ва ўсіх астатніх выпадках гэта паяданне і пажыранне матэрыі матэрыяй.

Цікавую думку выказаў Быкаў і пра тое, што ўвесь раман Пастарнака “Доктар Жывага” разглядае сэнс гістарычных падзей толькі ў тым, каб сышліся ўрэшце рэшт два галоўныя героі - Юрый і Лара. А я б сказаў інакш - увесь гэты грувасткі і малазразумелы сімвалісцкі раман напісаны для таго, каб з’явіліся ў ім геніяльныя вершы нібыта Юрыя Жывага, а насамрэч Барыса Пастарнака, вяршыня яго творчасці і развіцця асобы.

Для мяне адзін з лепшых вершаў паэта - гэта “Свечка гарэла”. Таксама - “Нікога не будзе ў доме” (верш 30-х гадоў) і “Сустрэча” (“Засыплет снег дороги…”). Максімальна сцісла і заўсёды пра любоў паміж мужчынам і жанчынай, пазбаўленую як бы плоці, або з плоццю, але такой тонкай, як абалонка празрыстая, пад якой бачыцца трапятлівая душа.
Успамінаецца тут жа раўназначнае ў Акуджавы: "Ваше величество женщина, как вы явились ко мне?". Або яшчэ:

И тени их качались на пороге,
безмолвный разговор они вели,
красивые и мудрые, как боги,
и грустные, как жители земли.

Гэтыя вершы пра тое, што рацыянальна, розумам не спасцігаецца, чаго дасягае толькі, бадай, Леў Талстой цэлым раманам у вобразе Наташы Растовай, асабліва ў сцэне яе вяртання да жыцця з прастрацыі пасля смерці князя Андрэя, там гэты эпізод неверагодна пранізлівы - смерць брата Пеці і следам адчай маці вярнулі Наташы сэнс, асноўную яе сутнасць - любоў, яна кінулася ратаваць маці ад роспачы сваёй любоўю і тут жа паправілася. Ну дык для гэтага трэба было напісаць цэлы чатырохтомнік. Пастарнак жа дасягае такога глыбіннага эфекту ў некалькіх кароткіх вершах. Але і тут не ўсё проста - спатрэбілася для азарэння цэлае жыццё і куча пробных паэтычных зборнікаў, каб выйсці да глыбіннай сутнасці, да шэдэўраў. Вершы, якія сваёй сілай і прыгажосцю пабіваюць любую філасофію і саму смерць.

…Яшчэ што мне прыемна ў лекцыях Быкава - гэта твары вучняў, юнакоў, якія яго слухаюць. Рэдка ўбачыш такія добрыя і прасветленыя, не папсаваныя яшчэ рэчаіснасцю твары. Яны ўсяляюць надзею, што паэты жывуць недарма.

Обычай делать январские номера журналов «подарочными» сложился давным-давно. Еще Некрасов год за годом торопил Островского, дабы новая его пьеса поспела к первой журнальной книжке. (Поверить трудно, но в позапрошлом веке драматические сочинения не просто печатались в журналах, чего последние лет тридцать почти не случается, но и успешно выполняли миссию «паровоза».) Понять, почему именно в начале года надлежит устраивать хит-парад звездных авторов и вынимать из загашника лучшие материалы, я лично никогда не мог (подписчиков рациональнее завлекать как раз осенью), но традиция есть традиция. Другое дело, что соблюсти ее (то есть по-настоящему потрафить хотя бы преданным симпатизантам издания) довольно трудно. Во-первых, все мы нынче весьма переборчивы. Во-вторых же, довольно часто установка на харизматичность, мягко говоря, не слишком сочетается с установкой на читабельность и/или общественную значимость текста.

Не знаю пока, как сработали другие журналы (бегло просмотрел только «Октябрь»; там со звонкими именами полный порядок), но январское «Знамя» свою «новогоднюю елочку» (№ 1 тож) украсило пышно и изобретательно. Даже отсутствие романа (что вообще-то дурной сигнал!) не слишком бросается в глаза, оно компенсируется как превосходной малой прозой (о чем ниже), так и двумя весомыми опытами non fiction – «дневником с приложением» художника-фотографа-прозаика-публициста-и-прочих-искусств-мастера Семена Файбисовича «Один год» (там немало «случайных», но редкостно точных, реальных до символичности зарисовок московской обыденной натуры, всегда изящно, а часто и весьма здраво отрефлектированных) и «записками нелегала» Эргали Гера «Белорусское зеркало». Белорусские впечатления экстравагантного и некогда претендовавшего на «модность» прозаика (его «Сказки по телефону», 1999 наделали довольно много шума) пришлись ко времени – к резкому обострению спора славян между собою. Гер, демонстрируя отменную наблюдательность и искреннюю симпатию к народу, культуре, истории Белой Руси, пишет занятно. Местами – язвительно, местами – лирично. Всегда – стремясь доказать читателю, что прочие информаторы о белорусских делах – жулики либо простаки, а на самом деле «все сложнее». Настолько «сложно», что в тексте мирно уживаются тезис о счастливой стране, где власть позволила народу от себя отделиться и просто славно жить (лучше, чем в России и Литве), и не менее подробно развитый тезис о тотальной коррупции, царящей в сопредельном нам государстве. Ну а самых употребительных в сегодняшних разговорах на белорусские темы слов – «нефть» и «газ» – Гер просто не употребляет. Видимо, полагая, что «благоденствие» соседней страны (которая должна, по мысли Гера, соединить Россию с Европой) обеспечено исключительно неторопливой рассудительностью тамошнего народа да могучей батькиной волей. Есть, как говорится, на сей счет и другие мнения, но читать «Белорусское зеркало» все равно стоит. Равно как толковый очерк Валерия Шамратова «Большой секрет, или Как избавиться от одной из российских бед» (понятно от какой – от дураков уж точно никогда не избавимся) и меланхоличные заметки Сергея Боровикова «Руси веселие есть питии, не можем без того бытии» (тут тоже без комментариев понятно, о чем речь).

Вершина блока non fiction – подготовленная Е. Ц. Чуковской публикация фрагмента переписки Лидии Корнеевны Чуковской и академика Виктора Максимовича Жирмунского «Приключенческий роман с неожиданными поворотами сюжета». Речь идет о борьбе (увы, приходится употреблять это слово) за архив Ахматовой, оказавшийся в руках И. Н. Пуниной, дочери третьего мужа Ахматовой. Драматизм этой горькой (и гротескной) истории выразительно передает признание Жирмунского после очередного объяснения с Пуниной: «Мне было очень тяжело выступать в такой роли на квартире А. А. Иногда казалось, что покойница лежит в соседней комнате, а мы – гости, пришедшие выразить родственникам (как обычно – чужим покойнику!) свое соболезнование, или еще хуже – понятые на обыске в квартире недавно умершего любимого человека. Я в эти дни пережил больше, чем за все случаи своих “проработок” в прошлом». Другой фрагмент этой интереснейшей переписки был недавно опубликован в «ахматовском сборнике» «Я всем прощение дарую…» (о нем см. в заметках «При кедре» – «Время новостей» от 8 августа 2006; вошли в предыдущий выпуск «Дневника читателя») – там корреспонденты обсуждают подготовку посмертных изданий Ахматовой. Немного жаль, что эпистолярный диалог оказался разбитым на части (некоторые письма Жирмунского, к сожалению, сейчас недоступны) – это ведь не только важный материал по истории филологической науки или советского литературного быта, но и настоящий памятник человеческому благородству, высоте духа, верности поэзии и дружбе.

«Звездный» принцип последовательно соблюден в стихотворческом разделе. Сергей Гандлевский (целых четыре текста, в прошлом январе было только два), Лев Лосев, Бахыт Кенжеев, Алексей Цветков – все равны как на подбор. Лучшей мне кажется лосевская подборка, лучшим в нем стихотворением – «Депрессия-Россия» с посвящением Е. Р.

Вся Россия, от среднего пояса

с бездорожьем туды и сюды

и до Арктики, аж до полюса,

где подтачивать начали льды,

финский дождик, без устали сеющий,

жаркий луч на Таврическом льве

уместились в седой и лысеющей

черноглазой твоей голове.

Эту хворь тебе наулюлюкали

Блок да Хлебников, с них и ответ.

В ней московский, с истерикой, с глюками,

в январе эйфорический бред

и унынье в июне, депрессия,

в стенку взгляд в петербургской норе,

и чудесный момент равновесия

на тригорском холме в сентябре.

Мэтров в прозаической рубрике представляет Евгений Попов, чей рассказ «Крестовоздвиженский. Выбранные места из переписки Гдова и Хабарова » не слишком отличается от других «выбранных мест из переписки» этих персонажей, каждый из которых (впрочем, как и сочинитель, фамилия которого стала названием сперва для рассказа Гдова, а потом – для рассказа Попова) приятно напоминает писателя, родившегося в городе К., стоящем на великой сибирской реке Е. Словом – типичный Попов, со всеми его мелкими минусами и крупными плюсами.

Рассказ Ольги Славниковой «Басилевс» (кличка кота, но не в коте тут суть) вполне оправдывает свое царственное название. Великолепная и загадочная, очень славниковская, проза – набухающие на глазах, пугающе ощутимые миражи, тихо истлевающая реальность, изощренные психологические загадки без отгадок, пульсация узнаваемой сиюминутности, мерцание вчерашнего дня и обжигающе холодный ветерок вечности. При славниковском умении разворачивать материал вполне мог бы получиться роман, не меньший, чем ее блестящая дебютная работа или букероносный «2017», но автор решил на сей раз оставить стрекозу – стрекозой, не увеличивая ее до размеров собаки.

Истории «Про Берту», которую Маргарита Хемлин поведала читателям на 24 журнальных страницах, вполне хватило бы на несколько объемных томов. Не надо особо острого ума или специальных исторических знаний, чтобы представить себе, сколько сюжетов вместилось в жизнь немецкой еврейки, приехавшей в СССР в 1936 году и еще здравствовавшей в 1980-м. Том развеселом году, когда вместо ранее объявленного коммунизма состоялась Олимпиада, которую пробойкотировали страны свободного мира. Из-за этого Берте не удалось встретиться с отъехавшим в дальние края племянником, который был для нее и сыном и отцом. Как так? А вот так. Читайте – узнаете. Про смех и грех. Про доброту. Про безумие ХХ века. Про душевную чистоту, которую кто-то сберегал и в сталинском аду. Про иронию судьбы. Про подлость и пошлость, что могут подчинить себе того, о ком никто бы так никогда не подумал. Про тихое мужество и беспрерывный стрекот швейной машинки. Про Берту. А заодно про то, что рядом с нами существует редкостно живой, тонкий, не боящийся баек про «банальность», артистичный и щедрый художник – я в это поверил в октябре 2005 года, когда «Знамя» опубликовало цикл рассказов Хемлин «Прощание еврейки».

…

P. S. В ноябре «Знамя» напечатало еще одну повесть Хемлин – «Про Иосифа», убедительно свидетельствующую о том, что успех автора совсем не случаен. Подробнее см. в рецензии «Про людей» и разделе «Итоги».

Стояла зима.

Дул ветер из степи.

И холодно было младенцу в вертепе

На склоне холма.

Его согревало дыханье вола.

Домашние звери

Стояли в пещере,

Над яслями теплая дымка плыла.

Доху отряхнув от постельной трухи

И зернышек проса,

Смотрели с утеса

Спросонья в полночную даль пастухи.

Вдали было поле в снегу и погост,

Ограды, надгробья,

Оглобля в сугробе,

И небо над кладбищем, полное звезд.

А рядом, неведомая перед тем,

Застенчивей плошки

В оконце сторожки

Мерцала звезда по пути в Вифлеем.

Она пламенела, как стог, в стороне

От неба и Бога,

Как отблеск поджога,

Как хутор в огне и пожар на гумне.

Она возвышалась горящей скирдой

Соломы и сена

Средь целой вселенной,

Встревоженной этою новой звездой.

Растущее зарево рдело над ней

И значило что-то,

И три звездочета

Спешили на зов небывалых огней.

За ними везли на верблюдах дары.

И ослики в сбруе, один малорослей

Другого, шажками спускались с горы.

И странным виденьем грядущей поры

Вставало вдали всё пришедшее после.

Все мысли веков, все мечты, все миры,

Всё будущее галерей и музеев,

Все шалости фей, все дела чародеев,

Все елки на свете, все сны детворы.

Весь трепет затепленных свечек, все цепи,

Всё великолепье цветной мишуры...

Всё злей и свирепей дул ветер из степи...

Все яблоки, все золотые шары.

Часть пруда скрывали верхушки ольхи,

Но часть было видно отлично отсюда

Сквозь гнезда грачей и деревьев верхи.

Как шли вдоль запруды ослы и верблюды,

Могли хорошо разглядеть пастухи.

– Пойдемте со всеми, поклонимся чуду, -

Сказали они, запахнув кожухи.

От шарканья по снегу сделалось жарко.

По яркой поляне листами слюды

Вели за хибарку босые следы.

На эти следы, как на пламя огарка,

Ворчали овчарки при свете звезды.

Морозная ночь походила на сказку,

И кто-то с навьюженной снежной гряды

Всё время незримо входил в их ряды.

Собаки брели, озираясь с опаской,

И жались к подпаску, и ждали беды.

По той же дороге, чрез эту же местность

Шло несколько ангелов в гуще толпы.

Незримыми делала их бестелесность,

Но шаг оставлял отпечаток стопы.

У камня толпилась орава народу.

Светало. Означились кедров стволы.

– А кто вы такие? – спросила Мария.

– Мы племя пастушье и неба послы,

Пришли вознести вам обоим хвалы.

– Всем вместе нельзя. Подождите у входа.

Средь серой, как пепел, предутренней мглы

Топтались погонщики и овцеводы,

Ругались со всадниками пешеходы,

У выдолбленной водопойной колоды

Ревели верблюды, лягались ослы.

Светало. Рассвет, как пылинки золы,

Последние звезды сметал с небосвода.

И только волхвов из несметного сброда

Впустила Мария в отверстье скалы.

Он спал, весь сияющий, в яслях из дуба,

Как месяца луч в углубленье дупла.

Ему заменяли овчинную шубу

Ослиные губы и ноздри вола.

Стояли в тени, словно в сумраке хлева,

Шептались, едва подбирая слова.

Вдруг кто-то в потемках, немного налево

От яслей рукой отодвинул волхва,

И тот оглянулся: с порога на Деву,

Как гостья, смотрела звезда Рождества.