Переводы на русский язык. Лирическая поэзия махтумкули фраги
18 мая - национальный праздник Туркмении. В этот день родился Махтумкули Фраги - поэт и мыслитель, которого туркмены почитают как русские Пушкина.
Впрочем, почитают поэта не только в Туркмении.
В Иране, где Махтумкули Фраги похоронен вместе со своим отцом - Довлетмаммедом Азади, тоже поэтом и суфием, усыпальница обоих считается национальной святыней и сюда ежегодно приезжают тысячи паломников.
Точная дата рождения поэта неизвестна Махтумкули Фраги неизвестна и варьируется от 1724 до 1733 годов.
Но в биографии поэта гораздо интереснее другой факт: Впервые книга его стихов была издана спустя почти 150 лет после смерти Махтумкули в 1912 году. Причём не в Туркмении и не в Иране, в Астрахани.
Нет пророка в своём отечестве...
Махтумкули, как и его отец Азади был одним из самых образованных людей своего времени.
Он был не только дипломированным богословом - Махтумкули обучался в самых престижных Медресе Бухары и Хивы, но также с детства владел арабским и персидским языками.
Более того, поэт никогда не полагался только на свою учёность и талант поэта.
Он был также ювелиром, кузнецом и шорником.
Однако мудрость и образование не принесли ему ни богатства, ни счастья.
Он не смог жениться на любимой девушке, потому что не собрал нужную сумму денег для калыма и вообще богатство и благополучие в жизни были не его уделом.
Есть у него и такие строки:
"Был этот мир плохой опорой мне,
Остался я в пустыне с мертвецами".
Может быть поэтому поэт избрал себе в качестве псевдонима Фраги, что в переводе означает разлучённый, подразумевая свою разлуку с любимой и близкими ему людьми.
Судьба действительно постоянно наносила ему жестокие удары: когда Махтумкули Фраги уже в зрелом возрасте женился и у него родились сыновья, которых поэт очень любил, оба они умерли один через семь лет после рождения, другой - в 12.
Тем не менее, поэт никогда не терял себя.
Лучше всего об этом говорят его строки из того же стихотворения:
"Напрасно я чистосердечен был.
Погашен роком юношеский пыл.
А все-таки я зла не полюбил -
День истины мне светит и ночами.
Но в море справедливости мой плот
Не движется. Летит за годом год,
Как дервиш, раб Махтумкули бредет
К далекой тайне узкими путями."
(Перевод А. Тарковского)
О поэте можно рассказывать много и долго.
Но лучше увидеть и услышать его стихи.
Вот одно из них, на мой взгляд, отражающее миро-воззрение Махтумкули Фраги:
Не знаю
(перевод М. Тарловского)
Вдаль сердцем рвусь - решимости в избытки,
Но крыльев нет, и как взлечу - не знаю,
Могу прочесть все книги я, все свитки,
Но много ль знаний получу - не знаю.
Мудрец не скажет: все мне в мире ясно,
Мы многое познать еще не властны.
Напиток знанья терпкий и прекрасный...
Тянусь рукой... Как рот смочу, - не знаю.
Я - взаперти, кто скажет, что снаружи.
Не знаю сам, что лучше и что хуже.
И с каждым днем мой кругозор все уже.
Где право выйти получу, - не знаю.
Не разберу я - холод или пламя?
Скрыт в сердце смысл, но за семью замками.
Кого на путь направлю я словами?
Зачем мой жребия я влачу, - не знаю.
Махтумкули, до бредней ветер падок.
Оставь ему весь этот беспорядок!
В пучине тайн трещит ладья догадок,
И руль ее зачем верчу, - не знаю!
Надеюсь, что после этой короткой заметки кто-то из читателей захочет лучше узнать творчество Махтумкули Фраги.
Х В середине этого нового рассказа Пьера позвали к главнокомандующему. МАХТУМКУЛИ ФРАГИ Махтумкули Фраги
ДИНА НЕМИРОВСКАЯ
МАХТУМКУЛИ ФРАГИ – ТУРКМЕНИИ УСТА
Несколько столетий отделяет нас от того времени, когда жил и творил великий поэт, преобразователь туркменского литературного языка Махтумкули. Он родился и вырос на берегу реки Атрек в местечке Хаджи-Говшан. Отец Махтумкули, Давлет-мамед Азади, был очень образованным человеком и оказал большое внимание на формирование духовного облика своего сына. Махтумкули окончил сначала мектебе в родном селении, а затем медресе Ширгази-хана в Хиве. О годах учения в медресе он напишет в одном из стихотворений: «Тобой воспитаный, тобою просвещён… / Живительным дождем была мне мудрость книг…». Учился в мектебе (сельской школе), где преподавал его отец. Махтумкули ещё в детстве начал читать по-персидски и по-арабски, чему немало способствовала домашняя библиотека, собранная отцом. Также в детстве Махтумкули приобщился к ремёслам - шорному, кузнечному и ювелирному. В 1754 году Махтумкули отправился в Бухару, где поступил в знаменитое медресе Кокельташ, где также проучился один год. Там он подружился с туркменом из Сирии по имени Нури-Казым ибн Бахар, высокообразованным человеком, носившим духовный титулмавлана. Вместе с Нури-Казымом Махтумкули отправился путешествовать по территориям нынешних Узбекистана, Казахстана, Таджикистана, пересекли Афганистан и добрались до северной Индии. В 1757 году оба прибыли в Хиву, крупный центр образования со множеством медресе. Здесь Махтумкули поступил в медресе, построенное ханом Ширгази в 1713 году. Здесь обучались выходцы из семей, особо отмеченных ханской милостью. Здесь он завершил курс обучения, начатый в двух предыдущих медресе. В 1760 году умер отец Махтумкули, и поэт вернулся на родину. Девушку по имени Менгли, которую он любил, выдали замуж за другого человека, семья которого смогла заплатить требуемый калым. Любовь к Менгли он пронёс через всю жизнь - ей посвящено много стихов. Ещё одним ударом была гибель двух старших братьев, которые были участниками посольства к могущественному властителю Ахмед-шаху - они попали в плен. Тоска по братьям нашла отражение во многих стихах. Вернувшись домой, Махтумкули женился. Он очень любил двух своих сыновей, Сары и Ибраима; но мальчики умерли, когда одному было двенадцать, а другому - семь лет. После 1760 года и до смерти Махтумкули совершил путешествие на полуостров Мангышлак, в Астрахань, по территории нынешнего Азербайджана и странам Ближнего Востока. Махтумкули Фраги в значительной мере изменил туркменский поэтический язык, сблизив его с народной речью. Он также отказался от арабо-персидской метрики, традиционной для туркменской литературы, заменил её силлабической системой. Многое о жизни поэта можно узнать из его стихов, точной биографии Махтумкули нет. После окончания медресе Махтумкули вернулся в родное селение и начал преподавать в мектебе. Неразрывная связь с народом, с его жизнью была благодарной почвой, на которой выросла поэзия Махтумкули. Он слагает стихи о родной природе, о трудолюбивом туркменском народе. Махтумкули много времени тратил на самообразование, изучая историю, искусство стран Востока. Став известным поэтом он много путешествовал по Ирану, Афганистану и другим странам Востока. Поэтическое наследие Махтумкули состовляют в основном песни, написанные в древней народной форме. В его песнях отображена героическая тематика, легенды и предания туркменского народа. Немаловажное значение в его творчестве занимает любовная лирика («Возлюбленная», «Две луны», «Приди на свиданье»). В юные годы Махтумкули влюбился в девушку Менгли, но ее родня выдала ее замуж за другого. Поэт женился на некой Ак-кыз, но семейная жизнь не принесла ему счастья. В раннем детстве умерли сыновья поэта Сары и Ибрагим. В его стихах стали пояляться грустные строки. В философских песнях Махтумкули звучит тема бренности мира, краткости и непостоянстве человеческой жизни. Умер поэт в 1782 году и был похоронен рядом с отцом. Поэзия народного поэта и в наши дни потрясает своей глубиной, лиричностью, патриотизмом, она близка и понятна и нам, живущим в XXI веке: «Расступятся горные кряжи земли. / Потомкам запомнится Махтумкули: / Поистине, стал он устами Туркмении». ИЗ ПОЭТИЧЕСКОГО НАСЛЕДИЯ МАХТУМКУЛИ ФРАГИ Не пристало (пер. Ю. Валича) Ханского сына из пышных шатров Мудрый совет помогает везде. Доблестный перед грозой не дрожит. Знай — благотворно познанья вино, — Не побоишься тернистых дорог — Сердце Фраги, ты сегодня в огне: Горы в тумане (пер. А Тарковского) Вершины гор в тумане млечном, Тот прочь ушел, другой садится. А предо мною на просторе Но если рок вам сердце точит, Стесняет буйного одежда. Стою с поникшей головою: И кто Махтумкули осудит (пер. А. Тарковского) Как плоть возврата бытия, Меджнун, от родины вдали, Ища Ширин, из града в град Вамик, попавший наконец, Пригож Юсуп, как божество, Фраги недугом истомлен: Ищу спасенья (пер. А. Тарковского) Я — раб любви, гоклен с Атрека, Судьбою изгнанный сурово Брат Абдулла — зеница ока — И сердце мечется, как птица, Гулял я по лугам невинным, Махтумкули в годину мщенья, (пер. А. Тарковского) Странники, взгляните на меня. Ветер, ветер, ты в чужих краях Муж святой, ты видел горний рай, Дудку сделал я из тростника — Рыба, ты и лодка и гребец, Мир-завистник, ты, как время, стар, В мире есть красавица одна, На земле моя Менгли жила, Я скучаю по родным краям. За годами промелькнут года. Народится новая луна — Мало говорил Махтумкули, — (пер. Г. Шенгели) Вершины горные: туманы там и тут; Леса густые — по берегам тростник; Там неров с майями тяжелые ряды; Джигиты шаль спешат вкруг стана затянуть Махтумкули прошел немало разных стран, Пришлось (пер. Т. Стрешневой) Любовь и море не имеют дна, Я спал. Был грозен пробужденья миг. Любовь, как вздох, как трепет ветерка, Как маленькое солнце твой зрачок, Тебе вручен неоценимый дар. Отравленного выпил я вина. Махтумкули, по воле волн, плыви, (пер. М. Тарловского) Вдаль сердцем рвусь — решимости в избытки, Мудрец не скажет: все мне в мире ясно, Я — взаперти, кто скажет, что снаружи. Не разберу я — холод или пламя? Махтумкули, до бредней ветер падок. Влюбленный скиталец (пер. А. Тарковского) Соль желаний всенародных, Гнал меня жестокий жребий Я один. В песках пустыни Что за море предо мною? Приходи! Иль ты не видишь, Милая меня отвергла: Так Махтумкули влюбленный (А. Тарковский) Довольно, сердце! Разомкни свой круг: Мой век промчался, как единый миг. И как слепой, склонив главу свою, Ты на дороге ждешь меня. Потом Но, может быть, иной понять готов Ни разума, ни глаз я не берег, Бегу от гнета и горю в огне, Закрыв глаза, держал я путь в Иран; Меня кружил и гнал великий страх, И жажду я, и тщетно жду дождя, Мне кровь и желчь дают взамен питья Зовешь ты, сердце в Чин-Мачин, в Герат, Напрасно я чистосердечен был; Но в море справедливости мой плотЛитература
Примечания
Ссылки
Отрывок, характеризующий Махтумкули
– Да, сопрягать надо, пора сопрягать.
– Запрягать надо, пора запрягать, ваше сиятельство! Ваше сиятельство, – повторил какой то голос, – запрягать надо, пора запрягать…
Это был голос берейтора, будившего Пьера. Солнце било прямо в лицо Пьера. Он взглянул на грязный постоялый двор, в середине которого у колодца солдаты поили худых лошадей, из которого в ворота выезжали подводы. Пьер с отвращением отвернулся и, закрыв глаза, поспешно повалился опять на сиденье коляски. «Нет, я не хочу этого, не хочу этого видеть и понимать, я хочу понять то, что открывалось мне во время сна. Еще одна секунда, и я все понял бы. Да что же мне делать? Сопрягать, но как сопрягать всё?» И Пьер с ужасом почувствовал, что все значение того, что он видел и думал во сне, было разрушено.
Берейтор, кучер и дворник рассказывали Пьеру, что приезжал офицер с известием, что французы подвинулись под Можайск и что наши уходят.
Пьер встал и, велев закладывать и догонять себя, пошел пешком через город.
Войска выходили и оставляли около десяти тысяч раненых. Раненые эти виднелись в дворах и в окнах домов и толпились на улицах. На улицах около телег, которые должны были увозить раненых, слышны были крики, ругательства и удары. Пьер отдал догнавшую его коляску знакомому раненому генералу и с ним вместе поехал до Москвы. Доро гой Пьер узнал про смерть своего шурина и про смерть князя Андрея.
30 го числа Пьер вернулся в Москву. Почти у заставы ему встретился адъютант графа Растопчина.
– А мы вас везде ищем, – сказал адъютант. – Графу вас непременно нужно видеть. Он просит вас сейчас же приехать к нему по очень важному делу.
Пьер, не заезжая домой, взял извозчика и поехал к главнокомандующему.
Граф Растопчин только в это утро приехал в город с своей загородной дачи в Сокольниках. Прихожая и приемная в доме графа были полны чиновников, явившихся по требованию его или за приказаниями. Васильчиков и Платов уже виделись с графом и объяснили ему, что защищать Москву невозможно и что она будет сдана. Известия эти хотя и скрывались от жителей, но чиновники, начальники различных управлений знали, что Москва будет в руках неприятеля, так же, как и знал это граф Растопчин; и все они, чтобы сложить с себя ответственность, пришли к главнокомандующему с вопросами, как им поступать с вверенными им частями.
В то время как Пьер входил в приемную, курьер, приезжавший из армии, выходил от графа.
Курьер безнадежно махнул рукой на вопросы, с которыми обратились к нему, и прошел через залу.
Дожидаясь в приемной, Пьер усталыми глазами оглядывал различных, старых и молодых, военных и статских, важных и неважных чиновников, бывших в комнате. Все казались недовольными и беспокойными. Пьер подошел к одной группе чиновников, в которой один был его знакомый. Поздоровавшись с Пьером, они продолжали свой разговор.
– Как выслать да опять вернуть, беды не будет; а в таком положении ни за что нельзя отвечать.
– Да ведь вот, он пишет, – говорил другой, указывая на печатную бумагу, которую он держал в руке.
– Это другое дело. Для народа это нужно, – сказал первый.
– Что это? – спросил Пьер.
– А вот новая афиша.
Пьер взял ее в руки и стал читать:
«Светлейший князь, чтобы скорей соединиться с войсками, которые идут к нему, перешел Можайск и стал на крепком месте, где неприятель не вдруг на него пойдет. К нему отправлено отсюда сорок восемь пушек с снарядами, и светлейший говорит, что Москву до последней капли крови защищать будет и готов хоть в улицах драться. Вы, братцы, не смотрите на то, что присутственные места закрыли: дела прибрать надобно, а мы своим судом с злодеем разберемся! Когда до чего дойдет, мне надобно молодцов и городских и деревенских. Я клич кликну дня за два, а теперь не надо, я и молчу. Хорошо с топором, недурно с рогатиной, а всего лучше вилы тройчатки: француз не тяжеле снопа ржаного. Завтра, после обеда, я поднимаю Иверскую в Екатерининскую гошпиталь, к раненым. Там воду освятим: они скорее выздоровеют; и я теперь здоров: у меня болел глаз, а теперь смотрю в оба».
– А мне говорили военные люди, – сказал Пьер, – что в городе никак нельзя сражаться и что позиция…
– Ну да, про то то мы и говорим, – сказал первый чиновник.
– А что это значит: у меня болел глаз, а теперь смотрю в оба? – сказал Пьер.
– У графа был ячмень, – сказал адъютант, улыбаясь, – и он очень беспокоился, когда я ему сказал, что приходил народ спрашивать, что с ним. А что, граф, – сказал вдруг адъютант, с улыбкой обращаясь к Пьеру, – мы слышали, что у вас семейные тревоги? Что будто графиня, ваша супруга…
– Я ничего не слыхал, – равнодушно сказал Пьер. – А что вы слышали?
– Нет, знаете, ведь часто выдумывают. Я говорю, что слышал.
– Что же вы слышали?
– Да говорят, – опять с той же улыбкой сказал адъютант, – что графиня, ваша жена, собирается за границу. Вероятно, вздор…
– Может быть, – сказал Пьер, рассеянно оглядываясь вокруг себя. – А это кто? – спросил он, указывая на невысокого старого человека в чистой синей чуйке, с белою как снег большою бородой, такими же бровями и румяным лицом.
– Это? Это купец один, то есть он трактирщик, Верещагин. Вы слышали, может быть, эту историю о прокламации?
– Ах, так это Верещагин! – сказал Пьер, вглядываясь в твердое и спокойное лицо старого купца и отыскивая в нем выражение изменничества.
– Это не он самый. Это отец того, который написал прокламацию, – сказал адъютант. – Тот молодой, сидит в яме, и ему, кажется, плохо будет.
Один старичок, в звезде, и другой – чиновник немец, с крестом на шее, подошли к разговаривающим.
– Видите ли, – рассказывал адъютант, – это запутанная история. Явилась тогда, месяца два тому назад, эта прокламация. Графу донесли. Он приказал расследовать. Вот Гаврило Иваныч разыскивал, прокламация эта побывала ровно в шестидесяти трех руках. Приедет к одному: вы от кого имеете? – От того то. Он едет к тому: вы от кого? и т. д. добрались до Верещагина… недоученный купчик, знаете, купчик голубчик, – улыбаясь, сказал адъютант. – Спрашивают у него: ты от кого имеешь? И главное, что мы знаем, от кого он имеет. Ему больше не от кого иметь, как от почт директора. Но уж, видно, там между ними стачка была. Говорит: ни от кого, я сам сочинил. И грозили и просили, стал на том: сам сочинил. Так и доложили графу. Граф велел призвать его. «От кого у тебя прокламация?» – «Сам сочинил». Ну, вы знаете графа! – с гордой и веселой улыбкой сказал адъютант. – Он ужасно вспылил, да и подумайте: этакая наглость, ложь и упорство!..
– А! Графу нужно было, чтобы он указал на Ключарева, понимаю! – сказал Пьер.
– Совсем не нужно», – испуганно сказал адъютант. – За Ключаревым и без этого были грешки, за что он и сослан. Но дело в том, что граф очень был возмущен. «Как же ты мог сочинить? – говорит граф. Взял со стола эту „Гамбургскую газету“. – Вот она. Ты не сочинил, а перевел, и перевел то скверно, потому что ты и по французски, дурак, не знаешь». Что же вы думаете? «Нет, говорит, я никаких газет не читал, я сочинил». – «А коли так, то ты изменник, и я тебя предам суду, и тебя повесят. Говори, от кого получил?» – «Я никаких газет не видал, а сочинил». Так и осталось. Граф и отца призывал: стоит на своем. И отдали под суд, и приговорили, кажется, к каторжной работе. Теперь отец пришел просить за него. Но дрянной мальчишка! Знаете, эдакой купеческий сынишка, франтик, соблазнитель, слушал где то лекции и уж думает, что ему черт не брат. Ведь это какой молодчик! У отца его трактир тут у Каменного моста, так в трактире, знаете, большой образ бога вседержителя и представлен в одной руке скипетр, в другой держава; так он взял этот образ домой на несколько дней и что же сделал! Нашел мерзавца живописца…
Пьер вошел в кабинет графа Растопчина. Растопчин, сморщившись, потирал лоб и глаза рукой, в то время как вошел Пьер. Невысокий человек говорил что то и, как только вошел Пьер, замолчал и вышел.
– А! здравствуйте, воин великий, – сказал Растопчин, как только вышел этот человек. – Слышали про ваши prouesses [достославные подвиги]! Но не в том дело. Mon cher, entre nous, [Между нами, мой милый,] вы масон? – сказал граф Растопчин строгим тоном, как будто было что то дурное в этом, но что он намерен был простить. Пьер молчал. – Mon cher, je suis bien informe, [Мне, любезнейший, все хорошо известно,] но я знаю, что есть масоны и масоны, и надеюсь, что вы не принадлежите к тем, которые под видом спасенья рода человеческого хотят погубить Россию.
(1727 или 1733 - около 1783)
Великий поэт, мыслитель и просветитель Махтумкули Фраги, чьё имя для туркмен так же дорого, как для русских имя Александра Пушкина, не раз приезжал в Астрахань и подолгу жил в селе Фунтово. Здесь Махтумкули писал свои стихи, которые народ заучивал наизусть, передавал из рода в род. Первый сборник его стихов был опубликован в Астрахани в 1912 году.
В зрелом возрасте поэт избрал себе псевдоним Фраги (разлучённый). В конце каждого стихотворения он помещал этот псевдоним, иногда подлинное имя, словно обращаясь к самому себе. Это было в традиции поэзии его времени.
В 1753 году Махтумкули учился один год в медресе при гробнице святого Идрис-Баба в Кизил-Аяке на Амударье в Бухарском ханстве.
На торжества по случаю открытия памятника Махтумкули Фраги в Астрахани пригласили потомка поэта из Ирана. Ныне памятник установлен в сквере напротив Астраханского государственного университета. Высота его — свыше шести метров, на его отливку пошло четыре тонны бронзы. Это — подарок президента Туркменистана Гурбангулы Бердымухамедова к 450-летию Астрахани.
В хлев на обед приглашать не пристало.
В поле пастух выгоняет коров,
Войско ему снаряжать не пристало.
Другу достойный поможет в беде.
Что ты ответишь на Страшном суде?
Мудрых о том вопрошать не пристало.
Станет героем не каждый джигит.
Пятится рак. От ползет — не бежит.
Дом свой родной забывать не пристало.
Мертвым сулить исцеленье смешно.
Ворону жить семь столетий дано.
Времени ход нарушать не пристало.
Двери отворятся в горний чертог.
Рекам, что слились в единый поток,
Мертвых пустынь орошать не пристало.
Павшие в битвах привиделись мне.
Горькую тризну в печальной стране
Песней надежд оглашать не пристало.
Они нам не видны зимой.
Не следует о муже встречном
Судить по внешности одной.
Над недостойным люд глумится.
Огонь любовный разгорится —
Таится тот, кричит иной.
Моих надежд играло море!..
Джигит и в нищете и в горе
Идет дорогою прямой.
Над вами зря Лукман хлопочет.
Луна вернуть напрасно хочет
Товар, закупленный Землей.
Пленен пороками невежда.
Трусливого живит надежда
За крепкой спрятаться стеной.
Что сделал мой язык со мною?
Но только трус не рвется к бою,
Чтоб лечь костьми за край родной.
За то, что он не позабудет,
Что правде слово дал и будет
До гроба верен клятве той.
Изведав смертный сон, желает,
Окровавленная моя
Душа иных времен желает.
В глухих краях чужой земли,
Своей смеющейся Лейли,
Слезами опьянен, желает.
Бредет измученный Фархад;
Ее живительных наград,
Уже испепелен, желает.
К своей Азра, в ее дворец,
Свободы ищет, как беглец,
Расторгнуть злой полон желает.
В свое не веря торжество,
Зулейха смотрит на него,
Сдержать любовный стон желает.
Объединителя племен
Прихода благостного он,
В Туркмению влюблен, желает.
Властительницу чар ищу.
Наставника в пустыне века,
Успокоенья дар ищу.
Из-под родительского крова,
Лишенный края дорогого,
Я праздничный базар ищу.
Исчез. Мамед-Сапа далеко.
Я покровительства пророка,
Глотая слезный жар, ищу.
И горько мне, и кровь мутится:
Не знаю, где мне притаиться,
Куда бежать? Мазар ищу.
Пел небесам, горам, долинам,
А ныне в логове змеином
Я звонкий свой дутар ищу.
Как цепь, влачит свои мученья.
Ты где, Туркмения? Спасенья,
Приняв судьбы удар, ищу.
Кто еще, подобно мне томиться?
Мотыльки, любовники огня,
Кто из вас к блаженству не стремиться?
Пел в ушах, вздымал дорожный прах…
Есть ли в мире справедливый шах,
Где его счастливая столица?
Ты земной благословляешь край,
А по белу свету ходит бай.
Укажи, где нищете укрыться?
Ростовщик услышал должника.
Птицы вы мои! От ястребка
Разве может спрятаться синица?
Синяя пучина твой дворец.
Есть ли в мире остров, где беглец
Вечных бедствий мог бы не страшиться?
Отнимаешь свой блаженный дар…
Есть ли на земле такой базар,
Где алмазы по грошу кошница?
Словно двухнедельная луна;
Родинка ее насурьмлена, —
Кто с моей избранницей сравнится?
Обожгла мне сердце и ушла.
У меня в груди ее стрела.
Где она? Какой звезды царица?
Ты гулял ли с нею по горам?
Дай мне весть — по прежнему ли там
Дождь идет, седой туман клубится?
Новые возникнут города.
Кто мне скажет — будет ли тогда
По Корану человек молиться?
Не навеки сгинула она.
Для ростовщика возведена,
Будет ли надежная темница?
По глазам печаль его прочли.
Лебеди отеческой земли,
Иль не горько с вами разлучиться?
Морского ветра вой среди высот Гургена;
Когда промчится дождь, безумствуя ревут
Потоки мутные вспененных вод Гургена.
Красавиц в серебре пестрит живой цветник;
Там серая овца, конь белый, черный бык,
Там буйвол есть и тур: обилен скот Гургена!
Купцы, погонщики толпятся у воды;
И всюду высятся слоистые гряды
Неколебимых скал, — как бы оплот Гургена!
И с ловчим соколом в опасный скачут путь.
И ветру влажному лань подставляет грудь;
Оленьим зовом полн весь небосвод Гургена!
Но в сердце никогда не чуял столько ран:
Вот пери нежная, колеблясь как джейран,
Отыскивает брод средь буйных вод Гургена!
В безмерной страсти мне гореть пришлось.
Играет сердцем, как щепой волна,
Безумство волн мне одолеть пришлось.
Любовь трудна, я это знал из книг.
Но глубины страданья не постиг,
За это муку мне терпеть пришлось.
Едва коснувшись — снова далека.
И все острей, и все светлей тоска,
О прошлом счастье мне скорбеть пришлось.
Костер любви огнем меня обжег,
Я счастлив тем, что я любовь сберег,
Что мне ее запечатлеть пришлось.
Будь с хрупкой вазой бережным, гончар,
К ней тянет руки грубые базар.
Венцом любви тебе владеть пришлось.
И только ты ценить меня вольна,
Я крепость строил — рухнула стена.
В свою же мне попасться сеть пришлось.
Нет берегов, страдалец, у любви,
Друзей на помощь больше не зови,
Рабом любви мне умереть пришлось.
Но крыльев нет, и как взлечу — не знаю,
Могу прочесть все книги я, все свитки,
Но много ль знаний получу — не знаю.
Мы многое познать еще не властны.
Напиток знанья терпкий и прекрасный…
Тянусь рукой… Как рот смочу, — не знаю.
Не знаю сам, что лучше и что хуже.
И с каждым днем мой кругозор все уже.
Где право выйти получу, — не знаю.
Скрыт в сердце смысл, но за семью замками.
Кого на путь направлю я словами?
Зачем мой жребия я влачу, — не знаю.
Оставь ему весь этот беспорядок!
В пучине тайн трещит ладья догадок,
И руль ее зачем верчу, — не знаю!
Боль мечтаний полюбил я.
Розу лунную в небесном
Океане полюбил я.
Соловей — и шум и ссоры
В Гулистане полюбил я;
Водоверть косы тяжелой,
Как в дурмане, полюбил я;
Степь меня околдовала;
Путь скитаний полюбил я.
Через реки и долины,
Предо мною промелькнули
Горы Мекки и Медины,
Я блуждал в садах Эдема,
Видел призрачные крины,
И меня заполонили,
Привели в страну кручины.
Что мне делать? Сто печалей,
Сто страданий полюбил я.
Потонул мой взгляд. О, горе!
Для чего ты стрелы мечешь?
Ранен твой Фархад. О, горе!
Ты мне сердце истерзала.
В жилах — желчь и яд. О, горе!
Ослепленные надежды
По ветру летят. О, горе!
Так — рыдая — уголь жаркий
Заклинаний полюбил я.
Что за дикие утесы?
Догорающее тело
Жалят огненные осы.
Кто ты: голица? орлица?
Соловей среброголосый?
По семидесяти тысяч
Жалких пленных губят косы.
Киноварный шелк на тонком
Стройном стане полюбил я.
Как влюбленный раб томится,
Как меня в неволю манит
Черных кос твоих темница?
Неужели в злое время
Не должно мне счастье сниться?
Нищета впилась мне в душу,
тело точит огневица:
От руки твоей недоброй
Смерть в аркане полюбил я.
Не желает на поруки
Взять полуживое сердце
У тюремщицы-разлуки.
Тяжело мне в ожиданье
Вздрагивать при каждом звуке
И ломать при встречах руки…
Злых бровей крутые луки
И ресницы злые — сотни
Стрел в колчане — полюбил я.
Стал добычею обманов.
Разнесли мою державу
Кони вражеских султанов.
Сто столиц в державе было,
Были тысячи духанов…
Я исчез, убитый милой,
Став золой, под землю канув,
Потому что слишком сильно
Цель скитаний полюбил я.
Я стражду в нем, как жалкий пленник в яме.
Жестокое, избавь меня от мук,
Не дай мне, сердце, изойти слезами.
Я видел цель, но цели не достиг;
Был одинок — смутился и поник,
Обманутый тобою и мечтами.
Поддерживал я ближнего, пою,
И стоны шлю в зенит и слезы лью,
Чуть белый свет забрезжит над степями.
С тобою мы извечный спор ведем,
И тяжко мне: я пьян твоим вином,
Я одинок, ты — что ни день — упрямей.
Беду мою и силу этих слов;
Мой голос прогремит среди холмов.
Суров Господь, и меч его — над нами.
Желаниям препятствовать не мог,
И плачу я в сетях земных дорог,
А жизнь летит, как птица бьет крылами.
Я ликовал, служа твоей весне;
Был этот мир плохой опорой мне,
Остался я в пустыне с мертвецами.
Судьбой влекомый, я попал в Туран.
Трубит над миром вечный ураган,
Владеющий безумными сердцами.
Я золотом считал ничтожный прах,
Я видел гнет, я видел скорбь в домах,
Дела пустые были мне друзьями.
И пламенеет месяц, восходя:
Года летят, за днями дни ведя,
И я блуждаю, одержимый снами.
и тяжело мне бремя бытия.
Я полюбил — и стал Меджнуном я,
Красой Лейли опутан, как цепями.
В подземный ад, где высится Сират…
А родинка чернеет, и горят,
Горят глаза под круглыми бровями.
Погашен роком юношеский пыл.
А все-таки я зла не полюбил —
День истины мне светит мне и ночами.
Не движется. Летит за годом год;
Как дервиш, раб Махтумкули бредет
К далекой тайне узкими путями.
