По тексту Тендрякова Все мы пробыли месяц в запасном полку за Волгой (ЕГЭ по русскому). Проблема дурных поступков

Реальный текст ЕГЭ 2018. Тендряков. О хлебе. Основная волна. тексты по русскому языку егэ 2018. варианты егэ по русскому языку 2018. Реальный текст ЕГЭ по русскому языку 2018.

Все мы пробыли месяц в запасном полку за Волгой. Мы, это так - остатки разбитых за Доном частей, докатившихся до Сталинграда. Кого-то вновь бросили в бой, а нас отвели в запас, казалось бы - счастливцы, какой-никакой отдых от окопов. Отдых… два свинцово-тяжелых сухаря на день, мутная водица вместо похлебки. Отправку на фронт встретили с радостью.

Очередной хутор на нашем пути. Лейтенант в сопровождении старшины отправился выяснять обстановку.

Через полчаса старшина вернулся.

Ребята! - объявил он вдохновенно. - Удалось вышибить: на рыло по двести пятьдесят граммов хлеба и по пятнадцати граммов сахара!
Кто со мной получать хлеб?.. Давай ты! - Я лежал рядом, и старшина ткнул в меня пальцем.
у меня вспыхнула мыслишка… о находчивости, трусливая, гаденькая и унылая.
Прямо на крыльце я расстелил плащ-палатку, на нее стали падать буханки - семь и еще половина.
Старшина на секунду отвернулся, и я сунул полбуханки под крыльцо, завернул хлеб в плащ-палатку, взвалил ее себе на плечо.
Только идиот может рассчитывать, что старшина не заметит исчезновения перерубленной пополам буханки. К полученному хлебу никто не прикасался, кроме него и меня. Я вор, и сейчас, вот сейчас, через несколько минут это станет известно… Да, тем, кто, как и я, пятеро суток ничего не ел. Как и я!
В жизни мне случалось делать нехорошее - врал учителям, чтоб не поставили двойку, не раз давал слово не драться и не сдерживал слова, однажды на рыбалке я наткнулся на чужой перепутанный перемет, на котором сидел голавль, и снял его с крюка… Но всякий раз я находил для себя оправдание:не выучил задание - надо было дочитать книгу, подрался снова — так тот сам полез первый, снял с чужого перемета голавля - но перемет-то снесло течением, перепутало, сам хозяин его ни за что бы не нашел…
Теперь я и не искал оправданий. Ох, если б можно вернуться, достать спрятанный хлеб, положить его обратно в плащ-палатку!
С обочины дороги навстречу нам с усилием - ноет каждая косточка - стали подыматься солдаты. Хмурые, темные лица, согнутые спины, опущенные плечи.

Старшина распахнул плащ-палатку, и куча хлеба была встречена почтительным молчанием.

В этой-то почтительной тишине и раздалось недоуменное:

А где?.. Тут полбуханка была!

Произошло легкое движение, темные лица повернулись ко мне, со всех сторон - глаза, глаза, жуткая настороженность в них.

Эй ты! Где?! Тебя спрашиваю!

Я молчал.
Пожилой солдат, выбеленно голубые глаза, изрытые морщинами щеки, сивый от щетины подбородок, голос без злобы:

Лучше, парень, будет, коли признаешься.
В голосе пожилого солдата - крупица странного, почти неправдоподобного сочувствия. А оно нестерпимее, чем ругань и изумление.

Да что с ним разговаривать! - Один из парней вскинул руку.

И я невольно дернулся. А парень просто поправил на голове пилотку.

Не бойся! - с презрением проговорил он. - Бить тебя… Руки пачкать.

И неожиданно я увидел, что окружавшие меня люди поразительно красивы - темные, измученные походом, голодные, но лица какие-то граненые, четко лепные. Среди красивых людей - я уродлив.
Ничего не бывает страшнее, чем чувствовать невозможность оправдать себя перед самим собой.
Мне повезло, в роте связи гвардейского полка, куда я попал, не оказалось никого, кто видел бы мой позор.Мелкими поступками раз за разом я завоевывал себе самоуважение - лез первым на обрыв линии под шквальным обстрелом, старался взвалить на себя катушку с кабелем потяжелей, если удавалось получить у повара лишний котелок супа, не считал это своей добычей, всегда с кем-то делил его. И никто не замечал моих альтруистических «подвигов», считали - нормально. А это-то мне и было нужно, я не претендовал на исключительность, не смел и мечтать стать лучше других.
Больше в жизни я не воровал. Как-то не приходилось.

Личность - тема, не одного меня пугающая своей непосильной сложностью. Формирование личности, ее восприимчивость, зависимость, эмоциональные и рациональные особенности… великие умы блуждали тут, как в лесу, не добираясь до заповедных ответов.

Весь текст: (на ЕГЭ был в сокращённом виде).

Сочинение

Зачастую, совершенные нами когда-либо бесчестные или просто необдуманные поступки, возвращаются снова в виде нравственных и душевных терзаний. В.Ф. Тендряков в данном тексте предлагает нам задуматься над проблемой совести.

Война антигуманна, и во время этих роковых событий трудно сохранить холодность и рассудительность действий. В военное время большинство из поступков совершается на фоне всеобщего голода и страданий, и вместо нравственности и духовности людьми начинают двигать человеческие инстинкты. Рассказчик знакомит нас с историей из своей жизни, в которой он выступает непосредственным участником военных событий. Герой описывает свое состояние как крайне тяжелое: он чувствовал сильный голод и перманентную усталость, и оттого решительнее он пошел на поводу у «мыслишки» - «трусливой», «гаденькой» и «унылой», о чем позже долго жалел. «Мыслишка» эта появилась в тот момент, когда старшина взял рассказчика с собой получать хлеб, и, изнуренный голодом и усталостью солдат, решился украсть из общей массы провизии половину буханки. Герой акцентирует наше внимание на глупости и необдуманности этого поступка, на собственном эгоизме, ведь голодали тогда все, а также на последующих муках совести, и называет этот случай самым отвратительным в своей жизни – а воровать ему приходилось не в первый раз. «Среди красивых людей – я безобразный», - пишет он, называя «красивыми» остальных солдат, и подводит нас к мысли о том, что этот случай воровства стал самым «грязным» и безнравственным в его жизни, и потому больше ему воровать «не приходилось».

Автор считает, что совесть – это ориентир, помогающий человеку совершать поступки, отталкиваясь лишь от нравственных убеждений. Именно совесть дает человеку возможность трезво оценивать себя и свои действия, делая определенные выводы, она же является судьей и исполнителем приговора в том случае, если совершенные человеком поступки расходятся с нормами морали и нравственности.

Нельзя не согласиться с мнением писателя. Я тоже считаю, что совесть – главный судья и помощник человека, способный дать нам возможность на достойное и чистое с точки зрения нравственности существование. Именно совесть не позволяет человеку идти на поводу у «трусливой, гаденькой, унылой» мыслишки и тем самым не падать в собственных глазах и в глазах окружающих.

Герой романа Ф.М. Достоевского «Преступление и наказание» в сложный момент своей жизни решил, следуя своей теории, попробовать переступить в себе человека, убив, как он тогда считал, личность, недостойную существования - старуху-процентщицу. Безусловно, этот поступок не мог пройти бесследно: после содеянного герой долгое время мучился, испытывая нравственные и физические страдания, и помочь ему могли лишь вера и искреннее признание в содеянном. Совесть не давала герою поверить в реальность его антигуманной теории, а пример Сони Мармеладовой показал, что жизнь праведная и «чистая» гораздо гармоничнее, чем жизнь убийцы.

Проблему свести поднимает в своем рассказе «Конь с розовой гривой» и В.П. Астафьев. Главный герой, подталкиваемый соседскими ребятишками, решается на обман бабушки. Украв из корзины, заполненной на продажу земляникой, часть ягод, и положив на их место траву, он надеялся остаться без наказания, однако совесть не заставила себя ждать: она начинает мучить Витю сразу после содеянного, не давая ему спать. Позже мальчик в слезах раскаяния принес бабушке извинения, получив за это долгожданный пряник, а вместе с ним и очень важный нравственный урок.

Таким образом, можно сделать вывод, что, совершая верные с точки зрения совести поступки, мы не только возвышаем себя в собственных глазах, но обретаем внутреннюю гармонию и счастье, что в современных реалиях является уже чем-то исключительным.

Когда хлеб был разделен, а я забыто стоял в стороне, бочком подошли ко мне двое: мужичонка в расползшейся пилотке, нос пуговицей, дряблые губы во влажной улыбочке, и угловатый кавказец, полфизиономии погружено в мрачную небритость, глаза бархатные.

Братишечка, - осторожным шепотком, - ты зря тушуешься. Три к носу - все пройдет.

Правыл-но сдэлал. Ма-ла-дэц!

Ты нам скажи - где? Тебе-то несподручно, а мы - мигом.

Дэлым на тры, па совесты!

Я послал их, как умел.

Мы шли еще более суток. Я ничего не ел, но голода не чувствовал. Не чувствовал я и усталости. Много разных людей прошло за эти сутки мимо меня. И большинство поражало меня своей красотой. Едва ли не каждый… Но встречались и некрасивые.

Мужичонка с дряблыми губами и небритый кавказец - да, шакалы, но все-таки они лучше меня - имеют право спокойно говорить с другими людьми, шутить, смеяться, я этого не достоин.

Во встречной колонне двое озлобленных и усталых солдат тащат третьего - молод, растерзан, рожа полосатая от грязи, от слез, от распущенных соплей. Раскис в походе, «лабушит» - это чаще бывает не от физической немочи, от ужаса перед приближающимся фронтом. Но и этот лучше меня - «оклемается», мое - непоправимо.

На повозке тыловик старшина - хромовые сапожки, ряха, как кусок сырого мяса, - конечно, ворует, но не так, как я, чище, а потому и честней меня.

А на обочине дороги возле убитой лошади убитый ездовой (попал под бомбежку) - счастливей меня.

Тогда мне было неполных девятнадцать лет, с тех пор прошло тридцать три года, случалось в жизни всякое. Ой нет, не всегда был доволен собой, не всегда поступал достойно, как часто досадовал на себя! Но чтоб испытывать отвращение к себе - такого не помню.

Ничего не бывает страшнее, чем чувствовать невозможность оправдать себя перед самим собой. Тот, кто это носит в себе, - потенциальный самоубийца.

Мне повезло, в роте связи гвардейского полка, куда я попал, не оказалось никого, кто видел бы мой позор. Но какое-то время я не падал на землю при звуке приближающегося снаряда, ходил под пулями, распрямившись во весь рост, - убьют, пусть, нисколько не жалко. Самоубийство на фронте - зачем, когда и так легко найти смерть.

Мелкими поступками раз за разом я завоевывал себе самоуважение - лез первым на обрыв линии под шквальным обстрелом, старался взвалить на себя катушку с кабелем потяжелей, если удавалось получить у повара лишний котелок супа, не считал это своей добычей, всегда с кем-то делил его. И никто не замечал моих альтруистических «подвигов», считали - нормально. А это-то мне и было нужно, я не претендовал на исключительность, не смел и мечтать стать лучше других.

Странно, но окончательно излечился от презрения к себе я лишь тогда, когда… украл второй раз. Наше наступление остановилось под хутором Старые Рогачи. Посреди заснеженного поля мы принялись долбить землянки. Я и направился на кухню с котелками. И возле этой, запряженной унылыми лошаденками, дымящейся кухни я заметил прислоненное к колесу ветровое стекло от немецкой автомашины. Кто-то из солдат раздобыл его, услужливо принес повару за лишний котелок кулеша, пайку хлеба, возможно, и за стакан водки. Мне налили в котелки похлебку, и, отправляясь к своим, я прихватил ветровое стекло. Моя совесть на этот раз была совершенно спокойна. Повар и так был наделен благами, какие нам могли только сниться, он не ползал по передовой, не рисковал жизнью каждый день, не ел из общего котла и землянку сам не долбил, за него это делали доброхоты, которых он прикармливал. И стекло это повар оплатил из нашего солдатского кошта, нашим наваром, нашей водкой. Услужливый солдатик за стекло свое получил - обижаться не мог, - а сам повар на стекло прав имел не больше, чем я, чем мои товарищи. Я же самоутверждался в своих глазах: чувствую, что можно, а что нельзя, подлости не совершу, но и удачи не упущу, перед жизнью уже не робею.

В обороне под Старыми Рогачами мы жили в светлой, с окном - моим стеклом - в крыше, землянке - роскошь, не доступная даже офицерам.

Больше в жизни я не воровал. Как-то не приходилось.

Украденный у голодных товарищей хлеб - лично для меня случай, наверное, даже более значительный, чем страшный эпизод у обледенелого колодца. Дядя Паша и Якушин заставили меня тревожно задуматься, украденные полбуханки хлеба, пожалуй, определили мою жизнь. Я узнал, что значит - презрение к самому себе! Самосуд без оправдания, самоубийственное чувство - ты хуже любого встречного, навоз среди людей! Можно ли при этом испытывать радость бытия? А существовать без радости - есть, пить, спать, встречаться с женщинами, даже работать, приносить какую-то пользу и быть отравленным своей ничтожностью - тошно! Тут уж единственный выход - крюк в потолке.

Я стал литератором, не считал себя приспособленцем, но всякий раз, обдумывая замысел новой повести, взвешивал - это пройдет, это не пройдет, прямо не лгал, лишь молчал о том, что под запретом. Молчащий писатель вдумаемся! - дойная корова, не дающая молока.

И я почувствовал, как начинает копиться неуважение к себе.

Не случись истории с украденным хлебом, я бы, наверное, не насторожился сразу, продолжал перед собой оправдывать свое угодливое умолчание, пока в один несчастный день не открыл себе - жизнь моя мелочна и бесцельна, тяну ее через силу.

Всех нас жизнь учит через малое сознавать большое: через упавшее яблоко - закон всемирного тяготения, через детское «пожалуйста» - нормы человеческого общения.

Всех учит, но, право же, не все одинаково способны учиться.

В Москве проходило очередное помпезное совещание писателей, кажется, опять съезд. Я собирался на него, чтоб потолкаться в кулуарах Колонного зала, встретить знакомых, уже натянул пальто, нахлобучил шапку, двинулся к двери, как в дверь позвонили.

На пороге стоял невысокий человек - одет вполне прилично, добротное ширпотребовское пальто, мальчиковая кепочка-"бобочка", пестрое кашне. И лицо, широкое, скуластое, с едва уловимой азиатчинкой, снующий взгляд черных глаз. Из глубины моей биографии, из толщи лет на меня поплыли зыбкие, еще бесформенные воспоминания.

Узнаешь? - спросил он.

Шурка! Шубуров!

Я. Здравствуй, Володя.

Ни мало ни много, тридцать лет назад в селе Подосиновец мы сидели с ним за одной школьной партой. Он скоро бросил школу, исчез из села.

А несколько лет спустя просочился слух - гуляет по городам, рвет, что плохо лежит.

В первые дни войны один из моих знакомых, возвращавшийся в село через Москву, встретил Шурку на Казанском вокзале. Тот был взвинчен, даже не захотел разговаривать, несколько раз появлялся и исчезал, крутился вокруг грузного мужчины с маленьким потрепанным чемоданчиком.

Наконец Шурка надолго исчез, появился лишь к вечеру, в руках его был потертый чемоданчик.

Завел в глухой закуток, стал лицом к стене.

Гляди, да не вякай. Кабана подоил.

Он приоткрыл крышку, чемодан был набит пачками денег.

Мой приятель любил присочинить. Чемодан, полный денег, - эдакая традиционная оглушающая деталь ходячего мифа об удачливом воре. Скорей всего, баснословного чемодана не было. Шурка Шубуров работал скромнее.

Вот он с прилизанными волосами, в тесноватом пиджачке - скромен и приличен - сидит передо мной. И легкий шрамик на скуле под глазом - знакомый мне с детства.

Давно завязал. У меня семья, двое детей, квартира в Кирове, но жизни нет, съедают, не верят, что жить по-человечески могу.

Он скупенько рассказал, что прошел по всем лагерям:

По колено в крови, бывало, ходил…

«Совесть - лучшая нравоучительная книга из всех, которыми мы обладаем, в неё следует чаще всего заглядывать», - говорил Б. Паскаль. Что же такое совесть? Действительно ли она является нашим лучшим советчиком?

В приведённом тексте В.Ф.Тендряков поднимает проблему совести и её влияния на человека. Хочется отметить актуальность данной проблемы, ведь именно совесть помогает нам осуществлять нрав¬ственный самоконтроль, производить оценку совершаемых поступков.

Рассуждая над проблемой, писатель повествует о том, что ему много раз приходилось совершать дурные поступки: он врал учителям, не сдерживал данное слово, а однажды на рыбалке снял с чужого перемета головля, но каждый раз рассказчику удавалось найти для себя оправдание. Однако случай, описанный в приведённом фрагменте, заставил его серьезно задуматься. Лирический герой находился в запасном полку за Волгой. Вызвавшись получить хлеб вместе со старшиной, он украл полбуханки хлеба, о чём впоследствии сожалел долгое время. И если всякий раз он находил для себя предлог, то теперь герой не искал оправданий: «Я вор, и сейчас… это станет известно… тем, кто, как и я, пятеро суток ничего не ел».

Повествователь неожиданно заметил, как красивы те солдаты, у которых он своровал. К нему пришло осознание, что красота эта – духовная: «Среди красивых людей - я уродлив». Долгие годы автор испытывал муки совести за содеянное, стремился завоевать самоуважение, совершая добрые дела. Описанный в тексте случай стал настоящим уроком для рассказчика, позволившего себе совершить дурное деяние и поступившего не по совести.

Автор стремится донести до читателя мысль о том, что, совершая дурные поступки, человек идёт против важного нравственного чувства – против совести. Я полностью согласна с мнением В.Ф.Тендрякова, ведь нелегко приходится людям, избравшим путь бесчестья в жизни.

Осознание нравственного значения совершаемых действий часто выражается в форме эмоциональных переживаний - чувства вины или «угрызений совести». Так, в рассказе В. П. Астафьева «Конь с розовой гривой» перед читателем предстаёт мальчик, совершивший дурной поступок и искренне раскаявшийся.

Отправившись за ягодами, он под влия¬нием своих приятелей решается обмануть свою бабушку. Вместо ягод земляники мальчик кладёт на дно корзинки траву, и обман этот раскрывается не сразу. Но совесть мучает ребёнка сразу же после совершения поступка. Герой твёрдо решается сознаться, но не успевает сделать это до отъезда бабушки в город. По возвращении бабушки мальчик убегает из дома, горько плачёт и раскаивается в содеянном. Видя искреннее раскаяние внука, бабушка дарит ему пряник – коня с розовой гривой, о котором он очень мечтал. Рассказчик вспоминает этот момент как один из самых светлых в своей жизни. Стало быть, описанный случай стал для мальчика главным нравственным уроком в жизни, и уроку этому герой обязан не только великодушию бабушки, но и своей совести.

Итак, совесть – категория нравственная, без неё невозможно представить себе настоящего человека. Неслучайно тема совести затронута в произведениях классиков мировой литературы. Так, в романе-эпопее Л.Н. Толстого «Война и мир» Долохов накануне Бородинского сражения совершает неожиданный поступок - извиняется перед Пьером. Он просит простить его за всё, что было между ними. В самые ответственные моменты жизни Долохов «срывает с себя маску», обнажая все свои лучшие душевные качества. Очевидно, что он теперь осознает, как важна чистота совести для человека, особенно в тяжёлое военное время. Кроме того, герой проявляет себя как порядочный человек во время освобождения пленных, среди которых находится Пьер. Таким образом, в период общей трагедии в Долохове, в этом жестоком человеке, склонном к бретёрству и безумным выходкам, просыпается совесть, которая облагораживает его.

Подводя итоги, хочется сказать, что если неправильное поведение приводит человека к «неспокойной совести», то честное выполнение своих обязанностей, своего долга, напротив, приводит к моральному удовлетворению самим собой и к особому состоянию, названному, как «чистая совесть».

Обновлено: 2018-02-04

Внимание!
Если Вы заметили ошибку или опечатку, выделите текст и нажмите Ctrl+Enter .
Тем самым окажете неоценимую пользу проекту и другим читателям.

Спасибо за внимание.

Тендряков Владимир

Охота пуще неволи

Осень 1948 года.

На Тверском бульваре за спиной чугунного Пушкина багряно неистовствуют клены, оцепенело сидят старички на скамейках, смеются дети.

Чугунная спина еще не выгнанного на площадь Пушкина - своего рода застава, от нее начинается литературная слобода столицы. Тут же на Тверском дом Герцена. Подальше в конце бульвара - особняк, где доживал свои последние годы патриарх Горький, где он в свое время угощал литературными обедами Сталина, Молотова, Ворошилова, Ягоду и прочих с государственного Олимпа. На задворках этих гостеприимных патриарших палат уютно существовал Алексей Толстой, последний из графов Толстых в нашей литературе. Он был постоянным гостем на званых обедах у Горького, и злые языки утверждают - граф мастерски наловчился смешить олимпийцев, кувыркаясь на ковре через голову. А еще дальше, минуя старомосковские переулочки - Скатертный, Хлебный, Ножевой, лежит бывшая Поварская улица, на ней помещичий особняк, прославленный в «Войне и мире» Львом Николаевичем Толстым. Здесь правление Союза писателей, здесь писательский клуб Москвы, здесь писательский ресторан. Здесь, собственно, конец литературной слободе.

Но, наверное, нигде литатмосфера так не густа, как в доме Герцена. И если там в сортире на стене вы прочтете начертанное вкривь и вкось: «Хер цена дому Герцена!», то не спешите возмущаться, ибо полностью это настенное откровение звучит так:

« Хер цена дому Герцена!»
Обычно заборные надписи плоски,
С этой согласен
В. Маяковский!

Так сказать, симбиоз площадности с классикой.

В двадцатые годы здесь находился знаменитый кабачок «Стойло Пегаса». В бельэтаже тот же В. Маяковский, столь нещадно хуливший дом Герцена, гонял шары по бильярду, свирепым басом отстаивал право агитки в поэзии:

Нигде кроме
Как в Моссельпроме!

А под ним, в подвале, то есть в самом «Стойле», пьяный Есенин сердечно изливался дружкам-застольникам:

Грубым дастся радость.
Нежным дается печаль.
Мне ничего не надо,
Мне никого не жаль.

Но осень 1948 года, давно повесился Есенин и застрелился Маяковский.

А в доме Герцена уже много лет государственное учреждение - Литературный институт имени Горького.

Это, должно быть, самый маленький институт в стране; на всех пяти курсах нас, студентов, шестьдесят два человека, бывших солдат и школьников, будущих поэтов и прозаиков, голодных и рваных крикливых гениев. Там, где некогда Маяковский играл на бильярде, у нас - конференц-зал, где пьяный Есенин плакал слезами и рифмами - студенческое общежитие, в плесневелых сумрачных стенах бок о бок двадцать пять коек. По ночам это подвальное общежитие превращается в судебный зал, до утра неистово судится мировая литература, койки превращаются в трибуны, ниспровергаются великие авторитеты, походя читаются стихи и поется сочиненный недавно гимн:

И старик Шолом-Алейхем
Хочет Шолоховым стать.

Вокруг института, тут же во дворе дома Герцена и за его пределами жило немало литераторов. Почти каждое утро возле нашей двери вырастал уныло долговязый поэт Рудерман.

Эх, тачанка-ростовчанка,
Наша гордость и краса!..

Детище бурно жило, забыв своего родителя. «Тачанку» пели во всех уголках страны, а Рудерману не хватало на табачок:

Дайте закурить, ребята.

Его угощали «гвоздиками».

Где-то за спиной нашего института, на Большой Бронной, жил в те годы некий Юлий Маркович Искин. Он не осчастливил мир, подобно Рудерману, победной, как эпидемия, песней, не свалился в сиротство, не приходил к нам «стрельнуть гвоздик», а поэтому мы и не подозревали о его существовании, хотя в Союзе писателей он пользовался некоторой известностью, был даже старым другом самого Александра Фадеева.

У него, Юлия Искина, на Бронной небольшая, зато отдельная двухкомнатная квартира, забитая книгами. Его жена Дина Лазаревна работает в издательстве, дочь Дашенька ходит в школу. Хозяйство ведет тетя Клаша, пятидесятилетняя жилистая баба с мягким характером и неподкупной совестью.

По всей улице Горького садили липы. Разгромив «Унтер ден Линден» в Берлине, мы старательно упрятывали под липы центральную улицу своей столицы. Давно замечено - победители подражают побежденному врагу.

«Deutschland, Deutschland, uber alles!» - «Германия - превыше!..» Ха!.. В прахе и в позоре! Кто превыше всего на поверку?..

Я ль на свете всех милее,
Всех румяней и белее?..

Великий вождь на банкете поднял тост за здоровье русского народа:

Потому что он является наиболее выдающейся нацией из всех наций, входящих в состав Советского Союза.

Все русское стало вдруг вызывать возвышенно болезненную гордость, даже русская матерщина. Что не по-русски, что напоминает чужеземное - все враждебно. Папиросы-гвоздики «Норд» стали «Севером», французская булка превращается в московскую булку, в Ленинграде исчезает улица Эдисона… Кстати, почему это считают, что Эдисон изобрел электрическую лампочку? Ложь! Инсинуация! Выпад против русского приоритета! Электрическую лампочку изобрел Яблочков! И самолет не братья Райт, а Можайский. И паровую машину не Уатт, а Ползунов. И уж, конечно, Маркони не имеет права считаться изобретателем радио… Россия - родина закона сохранения веществ и хлебного кваса, социализма и блинов, классового самосознания и лаптей с онучами. Ходили слухи, что один диссертант доказывал - никак не в шутку! - в специальной диссертации: Россия - родина слонов, ибо слоны и мамонты произошли от одного общего предка, а этот предок в незапамятные времена пасся на «просторах родины чудесной», а никак не в потусторонней Индии.

Мы были победителями. А нет более уязвимых людей, чем победители. Одержать победу и не ощутить самодовольства. Ощутить самодовольство и не проникнуться враждебной подозрительностью: а так ли тебя принимают, как ты заслуживаешь?

«Deutschland, Deulschland uber alles!» Разбитую «Унтер ден Линден» усмиренные немцы очищали от руин и отстраивали заново.

На улице Горького садили липы.

В Москве да и по всей стране на газетных полосах шла повальная охота. Ловили тех, кто носил псевдонимы, загоняли в тупики и безжалостно раскрывали скобки.

Охотились и садили липы…