Потрясающее имя в русской современной литературе: Вера Галактионова. Потрясающее имя в русской современной литературе: Вера Галактионова Публикации в периодике

Вера Галактионова

Спящие от печали

Страшно тихо сделалось этой ночью в Столбцах. И в кромешной тьме вершилось таинство перемены: сей час и миг стремительно покидала поздняя осень спящий полуразрушенный городишко. зависть

Бесшумно летит вдоль улиц позёмка с пылью. Весь ледяной ветер широко стелется понизу, наметает скудный сухой снег в канавы – и срывает его с кочек, с лысых бугров, с дорожных подъёмов. Падает вьюжный ветер в лощины, взбегает на всхолмья. Приходит из степи – и уходит в степь, волна за волной, без посвиста, шороха, гула. Как свирепая собака мчится неслышно и уж потом кусает без лая, так бледная молодая эта зима несётся стремглав, звериным низким намётом, чтобы взвиться и напасть, спустя время, на всякое тепло, затаившееся в клетках тёмных жилищ.

Ещё не схватывает чёрные стёкла домов колючим узором злое её дыханье, а только вьётся оно и змеится у самых порогов. И не завывает ветер в выбитых окнах брошенных многоэтажек, торчащих на горе. Немо зевают они в ночи, без вдоха и выдоха. Низом, низом летит стремительный лютый холод. И уже оцепенела от него земля, сделавшись каменной. А от внезапного отключения электричества оцепенела, замерла всякая жизнь в Столбцах ещё с вечера.

И небо оставило землю без пригляда – ни единой наблюдательной звезды нет в толще тьмы наверху. И весь неосвещённый городишко стал как неживой.

Загодя уснули безработные в щитовых домах, сгрудившихся возле тёмной громады давно простаивающего горно-обогатительного комбината. В подвальном тёмном цехе его приткнулись к бочкам со старым химическим раствором чьи-то дети, надышавшиеся вдоволь испареньями. Забывшие свои имена, прозываются они все одинаково – чуханы. Нет у них больше возраста и пола. Играют их сонными душами бесьи голоса, морочат воображенье рябые уродливые видения.

В поверхностной дурной дрёме, нахохлившись по-птичьи, давно не понимают оборванцы ночи и дня, тепла и холода, зла и добра. Умирают потихоньку в привычных грёзах, истаивают в темноте, меркнут их судьбы, задавленные нуждою взрослых.

Спят по разным чуланам и каморкам нищие, не ходившие к вечернему поезду – так темна стала нынче дорога через овраг, что лучше поголодать, чем возвращаться по ней. Спят в уцелевших жилищах остриженные наголо допризывники, месяц назад получившие нежданную отсрочку, и отвоевавшиеся в Чечне калеки. Спят чистые прилежные школьницы и хворые проститутки. Усталые продавщицы, отмывшие от плесени кольца испорченной колбасы и намазавшие их подсолнечным маслом для маловероятной завтрашней продажи – и тощие учительницы, которым снятся кольца маслянистой этой отмытой колбасы, тоже спят.

С раннего вечера угомонились в микрорайоне бандиты, промышляющие на далёкой трассе; кому хочется топтаться на обочине в этакий холод? Только шарашится на окраине тщедушный подросток-наркоман, пробирающийся к цыганскому посёлку, да вряд ли дойдёт, кутаясь в рваную летнюю куртку: замёрзнет небось по дороге, отмучается навеки. Что ж, за такую смерть не придётся ему наконец-то платить, а медленная стоит денег, денег, многих денег и слёз…

И замер во тьме, на отшибе, возле котельной, старый барак целинной постройки, в котором объединены низким душным коридором несколько обжитых крошечных квартир. Но вот в одной из них, самой чистой и прибранной, далеко за полночь проснулся ребёнок.

Саня ворочается в тесных пелёнках, укрытый стёганым одеяльцем. Не горит в прихожей ночник, не светит привычно из угла тарелка обогревателя. Ребёнок опять оказался в такой же тьме, как до рожденья, только в огромной и не защищающей. Он дышит тьмой, опасно просторной, и вбирает её зреньем по чуть-чуть, чтобы не понять больше, чем нужно, от чего может зайтись беспомощное, не вполне привыкшее жить, сердце: в темноте, обступившей детскую коляску со всех сторон, затаилось будущее. Грядущее, будто вор – похититель счастья и самой человеческой жизни, – выжидает своего часа: но оно – уже здесь.

Со временем зренье младенца перевернётся. Взгляд его станет, как у взрослого человека, и память ничего не воспроизведёт из того, что витает рядом. А пока чуткая природа хранит беспомощное дитя, предостерегая: в огромной остывающей тьме маленькому телу нужно жить осторожно, и дышать осторожно, и смотреть из-под опущенных век – по чуть-чуть.

Ребёнку хочется плакать и отвернуться от черноты. Он же только терпеливо морщит личико. И молчит – чтобы не взбаламутить, не вспугнуть устоявшуюся тьму с великими и грозными её смыслами. Лишь бы не заходили они, беспощадные, ходуном, не обрушились бы на существо крошечное, недавно здесь появившееся и ещё чужое миру вещей и людей, привыкших жить на этом свете.

Слабо поскрипывает под младенцем хлипкая коляска на рессорах. Сбилось на сторону детское одеяло. Давно бы пора погладить ребёнка, и перепеленать потуже, и укрыть заново. Но никто не спешит к нему, не склоняется, не зовёт тихим голосом: «Саня?.. Что? Что ты, хороший?»

Юная его мать Нюрочка крепко спит под могильными венками.

Ей снится странный сон – про Землю, Небо и про души спящих. Во сне все они скованы множеством забот, не приносящих прока. И все, томясь, будто колодники, и жалуясь друг на друга, хотят пробиться сквозь тьму ввысь, где должен быть свет. Но плотное чёрное небо вынужденного греха нависло над всеми. И тьма эта – смерть душ.

Ещё Нюрочка видит, откуда-то сбоку и сверху, как сияет огнями Гнездо – там живут правители жизни спящих. Красные дворцы начальства выстроены в десяти километрах от Столбцов, при отдельной, всегда работающей электростанции. Огромные тарелки локаторов ловят для жителей Гнезда сигналы спутников-надзирателей, спутников-доносчиков. И видит Нюрочка нарядное, сытое веселье, и плоские телевизоры с холёными выпуклыми лицами новых земных господ, не стесняющихся своей холёности в мире, разрушенном ими. «Звери, – окликает их Нюрочка, горюя. – Звери, отчего вам дана такая власть над нами?»

Она смотрит сверху – и не знает, что эти души не умеют слышать того, в чём нет для них земной выгоды. Души новых земных господ немы и глухи. И они не тоскуют по свету небес – им вольготно внизу. Чем хуже народу, тем нарядней, тем роскошней их наглая жизнь. А чем хуже народу, тем он выше и выше новых господ – и тем дальше от них: лишь плотное небо вынужденного греха не пускает его к свету надземному. Нет этим людям жизни на земле, нет им и пути на самый светлый верх, а меж смертью и жизнью, как меж небом и землёю, голодно пребывать, зябко. Томятся, жалуются души спящих – и не видят спасенья ниоткуда.

Но гуляет и привычно веселится нарядное Гнездо, утопающее в сиянии искусственного обильного света. И высокие бокалы с гранатовым соком – тёмным, как живая кровь, и густым, как живая кровь, – сияют на их столах. И сияют пресыщенностью улыбки новых земных господ на плоских экранах, сбивающих свой наркотический коктейль из цветных точек – неустанно смешивающих в своём мерцании Запад с Востоком, Восток с Западом в одно дикое, рябое месиво, в котором становится всё больше красного, багрового, тёмного. Пиру пир! Пылают красные рты правителей, улыбающихся друг другу с разных континентов. Пиру пир!..

«Разве можно радоваться тому, что вы сделали с нами? – ужасается их торжеству над миром юная мать, спящая под колючими венками. – Разве можно так ликовать вам, посеявшим на огромных безмолвных просторах державы бедность, разруху, страданье? Разве так можно?»

Души новых земных господ, чуткие лишь к барышу, никогда не услышат того, о чём спрашивает их измученная Нюрочка. Она же зовёт их, и окликает сверху, и спрашивает без всякого толка, в бездонной своей печали: «Звери! Зачем питаетесь вы нашими живыми жизнями?.. Отчего носите вы человеческие обличья?.. Когда же проступит звериный ваш оскал въяве – и ужаснёт всех, и оттолкнёт? Когда?..»

Она всё спрашивает и спрашивает их, не просыпаясь, и горюет, потому что видит всех сразу: безвременно, загодя, безнадёжно, полуобморочно спящих во мраке – и празднующих праздных, пышно пирующих в обильном электрическом свете, и только не видит Сани. «Ты ведь уже родился, я помню, – ищет всюду она своего младенца. – Где ты?.. Как жалко, что ты родился».

Она зовёт Саню и жалеет его – за то, что трудно он выбирался в мир людей; безуспешно и трудно. Из-за малокровья Нюрочкино тело оказалось способным только на слабую родовую деятельность. И Саня уже задыхался, когда ей сделали кесарево сеченье. Значит, его прошлое только боль и страх рожденья. То есть, страх смерти… У неё даже швы не зажили толком. А от малокровия нужно много гулять под счастливым, ярким солнцем. И пить гранатовый сок. Тёмный как живая кровь и густой как живая кровь, он, чудодейственный и богоданный, восстанавливает самые большие человеческие кровопотери… Но это – дорогой сок. И потому его нет в Столбцах. Покупателей хорошего товара здесь найти трудно. А гулять без дела Нюрочке совсем, совсем было некогда, тем более что и солнца давно уж нет никакого: плотное небо вынужденного греха висит над Столбцами…

Вера Григорьевна Галактионова (урождённая Павликова) - русский писатель.

Училась на истфаке Уральского пединститута, в 1986 году окончила семинар В. Рослякова в Литинституте. В 1980-е годы жила в Казахстане, впоследствии переселилась в Москву. Работала разъездным корреспондентом, собкором областных, республиканских газет в Аркалыке, Алма-Ате, Караганде, Москве, старшим редактором Уральской студии телевидения, советником госслужбы Министерства культуры РФ.

Литературная известность к ней пришла после публикации в 2002 году в журнале «Наш современник» повести «Со всеми последующими остановками». Сборник прозы «Крылатый дом» попал в шорт-лист премии «Национальный бестселлер» (на итоговом голосовании никто из членов жюри за книгу не проголосовал). Писательница объяснила это тем, что она отказалась изображать русского человека как горького пьяницу, сопливого урода и опустившуюся рвань: «Да, на смену «плачущему» русскому герою, занимающемуся исключительно похоронами России, я выставляю иной тип людей. Они, чаще всего, красивы, дерзки, умелы, отважны - даже в трагичности, даже в нелепости своих судеб».

Премии

• Международная премия за лучший роман года им. Ивана Шухова (1989)
• Международная премия им. А. Платонова по прозе (2002)
• Литературная премия имени А. Дельвига (2005)

Сочинения

• Шаги. - Алма-Ата, 1985 (сборник)
• Зеленое солнце. - Алма-Ата, 1989 (роман)
• По мосту - по мосточку. - Алма-Ата, 1991
• Слова на ветру опустевшего века. - М., 2000
• Крылатый дом. - М.: Андреевский флаг, 2003 (сборник, включающий роман «На острове Буяне») ISBN 5-9553-0026-0
• 5/4 накануне тишины» // журнал «Москва», № 11, 12, 2004 (роман)

Рубрика в газете: Блиц-опрос, № 2018 / 47, 21.12.2018, 2018 год, хотя и не являлся годом литературы, но был очень богат на литературные события: 200-летие Тургенева и Мельникова-Печерского, 190 лет со дня рождения Льва Толстого и Николая Чернышевского, 150-летие Максима Горького, 100-летие Солженицына и Тряпкина. Было множество споров, в том числе и в печати, касающихся памяти великих людей – кого чтить в первую очередь, кому памятники ставить, кому не ставить… На ваш взгляд, что всё же стало главным культурным событием уходящего года?

2. «Токсичный» – слово года по версии Оксфордского словаря. А по вашей версии?

1. С печалью думаю о нашей Большой Родине, до сих пор не создавшей достойного памятника в богатой столице Москве ни Павлу Ивановичу Мельникову-Печерском у, ни Николаю Ивановичу Тряпкину – великим певцам России. В этом году лишь Малая Родина, собирая средства по крохам, сумела к юбилею Н.И. Тряпкина установить стелу в деревне Степурино под Тверью. И это – стараниями профессора Литинститута В.П. Смирнова , первого секретаря Правления Союза писателей России Г.В. Иванова , сотрудников газет «Литературная Россия», «Российский писатель», усилиями поэтов, прозаиков, критиков.

А что же Большая Родина? Знает ли, слышит ли она вечно живые голоса главных своих литературных гениев – или мало что значат их имена там, в высоких кабинетах страны, где распределяется серьёзное финансирование общероссийских проектов?

Право, мне жаль свою прекрасную, талантливую Россию, в которой лишь группой малоимущих и самых образованных людей собираются – шапкой по кругу – крошечные суммы, позволяющие немного привести в порядок то, что достойно всенародного поклонения. Так ведь и до сборов на паперти можно дойти, – чтобы всё же почитались у нас как-то, худо-бедно, непревзойдённые художники русского Слова, не гаснущего в веках.

ВЕРА ГАЛАКТИОНОВА

Вера Григорьевна Галактионова родилась в Сызрани Куйбышевской (ныне Самарской) области. Училась на историческом факультете Уральского педагогического института, заочно окончила Литературный институт имени А.М. Горького.
Работала разъездным корреспондентом, собкором областных, республиканских газет в Аркалыке, Алма-Ате, Караганде, Москве, старшим редактором Уральской студии телевидения, советником госслужбы Министерства культуры РФ.
Переводила прозу с казахского языка. Печаталась в журналах "Дружба", "Даугава", "Простор", "Юность", "Молодая гвардия", "Берегиня", "Новая Россия", "Роман-журнал XXI век", "Наш современник", "Москва".
Отмечена многочисленными премиями. Книга "Крылатый дом" входила в шорт-лист премии "Национальный бестселлер" (2004).
Член Союза писателей СССР, член-корреспондент Академии поэзии.
Живет в Москве.

Зона ветров

Эх, зимушка-зима -
Зима снежная была!..

Типографский парнишка сбегал куда-то еще дважды: сначала за коньяком, потом за самогоном. И песня возобновлялась все та же, только менее разборчиво и более громко:

А ехал Ваня, поспешал,
Со свово коня упал,
Эх!..

Побаиваясь нового редактора, бухгалтерша, убежденная трезвенница в теплой кофте, провозглашала в честь Завьялова тост за тостом.
- Правда же, он - солнце нашей русской журналистики?.. Нет, правда? - вопрошала она каждого, покачиваясь.
- Точно! - широко размахивал пустым бутербродом завхоз с черной икрой на галстуке. - Истинно так!
Однако девчонка с лиловой розой кричала гораздо звонче:
- Не просто солнце! Он - знак зодиака! Наш настоящий знак!..
И Блудница, посмотрев поощрительно, придвинула к ней банку с малиновым вареньем, чтобы девчонка вспотела.
Однако новой сотруднице было не до варенья. Кресло Завьялова, в котором он благодушно посиживал, все дружно выкатили на середину кабинета и принялись водить вокруг него нестройный хоровод, хлопая в ладоши и приплясывая:

А на коня Ваню сажали,
Путь-дорогу указали!
Эх, зимушка-зима!
Эх, снежная была...

И Завьялов, обмотанный кружевной шалью Блудницы, скоро заснул в своем редакторском кресле, устав от шума и кутерьмы.

Дома, при отключенных от тепла батареях, его ждали почти до полуночи. Мальчик, одетый в зимнее пальтишко, беспокоился, подходил к матери, лежащей ничком, и теребил ее:
- Тебе какое лекарство дать?
Но она, слабо двинув рукой, не отвечала.
Еще он отправлялся в коридор, стучал в немую дверь Цицеры и прислушивался подолгу.
- Это я! - кричал он. - Откройте! У нас холодно... Вам дали тепло?..
Возвращаясь, Мальчик старался разговаривать с матерью - все равно о чем, лишь бы она не молчала.
- Ложку в чайник ты бросала?.. Я ее выловил.
Покачав коляску, он снова подходил к Евдокии.
- Мам, ты еще не состарилась? - заботливо спрашивал он. - А когда ты умрешь, тебе какой крест поставить? Я забыл... Помнишь, у тебя был большой живот? Ты рисовала настоящий крест, чтобы я запомнил надолго, а я теперь не знаю какой...
Она выбралась из-под одеяла и села на постели, поеживаясь и вздрагивая.
- Не надо ставить, это еще не старость. Несусветная стужа стоит - и все...
Потом она попросила Мальчика:
- Попить мне принеси... Не бегом, хороший мой. Потихоньку.
Выпив кружку воды, Жена редактора и вовсе встала. Она укрыла Николеньку еще одним одеялом и наказала Мальчику сидеть рядом с ним, а если младенец заплачет, рассказывать ему сказку или стихотворение. Одевшись теплее, она взяла пустое ведро и постояла перед дверью. Потом сказала сама себе:
- Ну, пойду, пока темно. Никто не увидит... Пойду.
С этим ведром Жена редактора отправилась на улицу - собирать в ночи куски смерзшегося каменного угля во дворе котельной. Ей надо было все же растопить титан, чтобы не простудить детей в такой холод, уже схвативший окна изнутри толстым льдом, подернутым инеем. А ворота котельной стояли как раз полуоткрытыми, она заметила это еще днем.
В полной тишине Мальчик принялся ждать, когда младенец заплачет, но тот был спокоен. И Мальчик уселся за стол. Он стал придумывать сказку про что-нибудь теплое и записывать ее постепенно печатными буквами: "Как мужик нашел шубу..." Потом отыскал иглу с ниткой и, сшив бумажные листы, написал название очень крупно: "Гнига". Довольный собой, Мальчик заснул, уронив голову на стол. Он улыбался тому, что сказка продолжала складываться и во сне. Когда же он выпрямился от неудобства и потер озябшие уши, то понял, что матери нет давным-давно.
- Ты только не плачь, - сказал он младшему брату, склонившись над ним, и тот заплакал. - Она скоро вернется...
Но от болезни Жена редактора упала с ведром угля прямо в воротах котельной и все никак не могла подняться с наледи, потому что было скользко. В кромешной тьме на нее набрела и подобрала с земли Великая Анна. Старуха подхватила тяжелое ведро одной рукой, плечом же подталкивала Жену редактора в спину, чтобы той было легче ступать.
Когда они вошли, младенец надрывался в плаче, а охрипший Мальчик кричал в отчаянии:
- ...За! Широкими! Морями!.. Не на небе! На! Земле! Жил старик!.. Жил! Жил! Жил! Старик... В одном селе!..
Сбросив грязные варежки, Евдокия сразу стала расстегивать ворот своей куртки:
- Маленький плачет, потому что в одной груди у меня молоко плохое от воспаления. Он не наедается.
Но Великая Анна ее не слушала. Она была занята тем, что с треском выламывала ножку у поваленного стула, наступив на него ногой, и уже растапливала титан, не раздеваясь.
- Вот! Хорошо, бессонница меня из дома выгнала, - комкала она газету, чиркала спичкой, прижав коробок подбородком к плечу. - А сторож дрыхнет как убитый. У него уголь воруют - спит! Работник...
Вскоре стужи в квартире стало меньше, с окон потекла талая вода. И старуха ушла - пообещала только, что завтра заглянет.
Кое-как покормив младенца, Евдокия обняла Мальчика, уже забравшегося в свою постель, и прилегла к нему сбоку, на край.
- У меня в глазах темно, - говорила она и утирала пот со лба. - Пожалей меня, пожалуйста.
Мальчик быстро погладил ее по голове, закутанной в платок, и попросил:
- Мама! Не наваливайся на меня. Мне плохо, ты мокрая... Иди на свою кровать. Спи там. Теперь тебе надо долго спать.

На другой день редактор забежал домой ненадолго, только сменить рубаху. Они с Женой были приглашены в гости к главе района, и ясно было, что идти придется ему одному.
- Не ко времени ты заболела! - проговорил Завьялов из прихожей в комнату Жены и детей. Дрожа от холода, он натягивал свежую майку. - Впрочем, там я собираюсь не развлекаться, а говорить с Романычем о производственных делах. Я готовил расчеты целую ночь.
Жена, пеленавшая младенца, не ответила. А закутанный Мальчик, сидевший у окна, стал смотреть в него еще прилежней.
- Вон Анна Великая к нам в гости идет! - сказал он, обрадовавшись. - Она уже скоро будет около тополя!
И Завьялов поспешил к двери.
Но старуха, прижимая к себе четыре полена, вошла не одна, а с шофером Отто Келлером. Тот искал Завьялова и ругался:
- Кто-то заходил в наше овощехранилище! Оставил его открытым! Картошка померзла вся. Редакция осталась без запаса.
- Что картошка! - закричала на него высокая старуха, она с грохотом бросила поленья на пол и затопала в гневе. - Здесь люди мерзнут, а когда тепло дадут, неизвестно. У нее вчера еще температура больше сорока была. Вон градусник на тумбочке валяется! И уголь с дровами нужен, и врач.
Отто взглянул на Евдокию - лицо ее было в багровых пятнах, а глаза туманились. Он попятился, сказав:
- Да. Дожили. Тут нужен очень старый доктор... Ждите меня. И не занимайтесь самолеченьем! Я привезу старого доктора, который может и знает все.
Не раздевшись, Анна Великая ушла на кухню ставить чайник, потому что Евдокия легла на кровать и попросила пить...
Старый доктор, привезенный Отто, осмотрел больную. Ее бил озноб.
- Ей в больницу надо, - сказал он.
Жена устало посмотрела на детей и покачала закутанной головой, отказываясь. Отто тем временем дожидался в прихожей и молчал. Он сидел под круглыми часами, прислонившись к стене.
- А в больнице топят ли? - с подозрением покосилась на доктора Анна Великая.
Тот задумался:
- Нет. Не топят. Однако дежурный хирург должен быть на месте! Надо ехать.
И все же его смущало то, что Евдокия не сможет взять с собой грудного младенца.
- Домой после операции не отпустят, но... Чем отличается прежний доктор от нового? - бодро спросил он самого себя, поразмыслив. - Там, где новый лечит в десять этапов, старый достигает того же в один прием, выигрывая во времени. Жаль, что нет со мною скальпеля и обезболивающего лекарства. Но антибиотик имеется...
Сделав Евдокии укол, он пошел на кухню, наточил нож, которым резали хлеб. Затем старый доктор мыл его с хозяйственным мылом. Еще он прокалил лезвие над газовой конфоркой и протер ваткой со спиртом из своего флакона.
- Не бойтесь, милая. Будет всего два надреза. Вы лучше кричите от боли, чтобы не было шока.
Но Евдокия оглядывалась на младенца и молчала. Она только бледнела, когда доктор полоснул ей воспаленную грудь раз и еще раз.
- Подставляйте блюдце! - закричал врач на старуху.
Со своего металлического корытца он взял нашатырный спирт.
- Дышите, - приказывал старый доктор Жене редактора. - Дышите! Не закрывайте глаза... Да не смейте же вы закрывать глаза! Слышите?! Не пугайте меня...
Потом он натирал ей виски ватой, смоченной нашатырем.
Мальчик в это время сидел на кухне, смотрел на газовую конфорку, которую доктор забыл выключить, а Великая Анна говорила ему ворчливо:
- Вот оно, как вы, детки, дорого нам достаетесь!.. Да уж теперь спасли матушку твою. Ты больше не бойся. Это лучше, чем без вас в холодной больнице ей лежать.
- Я не боюсь, - ответил Мальчик, заикаясь от переживания. - Она все вытерпит. Ее папа хвалил так. Я сам слышал. Давно.
Старуха вздохнула, выключив конфорку.
- А твоему папе... - сказала она Мальчику, опечалившись. - А твоему папе я оторву башку. И выкину ее собакам.
- Когда? - с надеждой спросил Мальчик.
Старуха загрустила еще больше - оттого что желание ее было невыполнимым:
- Не знаю...
- Ты пошутила? - усомнился Мальчик. - Одной рукой ты не можешь отрывать головы.
- Да! - согласилась Великая Анна. - С одной рукой только шутить удобно. Шутить только, да.
Старый доктор оставил таблетки, обещал сделать на ночь еще один укол, и Отто, не проронивший ни слова, повез его домой, а Жена уснула в изнеможении.
Отыскав на кухне три картофелины, старуха решила их сварить.
- Ты нас почему не бросила? - спросил Мальчик Великую Анну. - Отто не бросил. И ты.
- А потому что я хитрая, - сердито гремела она кастрюлькой, управляясь одной рукой. - Прикинула: а ну, слягу я, кто мне поможет? Мальчишка вот этот, белобрысый-то, приглядывать станет наверно. Не бросишь тогда меня?
- Не брошу. Потом! - нахмурился Мальчик, обдумывая ответ. - У тебя сыночек большой есть. А потом я - не брошу.
- Ну, то-то...

За неделю до Нового года засияли снега. Холодное ослепительное солнце проплывало над поселком, и к его колючим лучам потянулся искристый свет мелких снежинок. Безбрежные белые поля под легким студеным ветерком сверкали и горели там, за домами, играя золотыми тенями. И закутанная Жена жмурилась от блеска. Она стояла под заиндевевшим тополем, покачивая укрытую коляску.
Мальчик, обвязанный теплым шарфом до самых глаз, бегал рядом. Он пробовал лепить снежки, только снег сухо осыпался с его варежек, игольчатый и пушистый. И Мальчик смеялся, подхватывая снежную пыль и подбрасывая ее вверх.
Приехавший из города Цицера улыбался им издали, размахивая легкой дорожной сумкой.
- Все! Все! - кричал он. - Зима повернула - на морозы, а солнце на весну пошло!
Он тоже остановился под тополем, щурясь от повсеместной красоты. Дела его устроились как нельзя лучше, хотя сначала казалось там, в городе, что перед корректором один лишь тупик. Молоденькой супруге его сразу становилось хуже, как только начинали готовить ее к выписке.
- Она боится возвращаться домой, - поняли ее наконец в психиатрической больнице. - И это в который раз! Похоже на симуляцию, однако тут - страх. Она не может с ним справиться...
Однако все дело исправил вдруг один сумасшедший, с которым во время прогулки больных разговорился Цицера, пришедший в отчаяние. Этот сумасшедший хоть и был почитателем Гая Лициния Верреса, считая грабеж двигателем прогресса, написал все же записку другому сумасшедшему, идеологу местных бандитов, у которого был свой киоск возле вокзала. И Цицере доверили продавать жвачную резинку на перроне, предлагая ее пассажирам возле вагонов.
Так же, через душевнобольных, удалось ему отыскать древнюю, но сговорчивую бабку. Та согласилась пустить квартирантов - мужа и жену, - в летнюю пустующую кухню-насыпушку. Совсем без платы, а за один только пригляд за хозяйством, пришедшим в упадок. Там, в углу единственной комнаты, стояла довольно еще хорошая печь-голландка, да и стены пока держали тепло от утра и до вечера. Должно быть, опилки меж дощатых стен засыпаны были сухими и утрамбованными на совесть - Цицера нигде не увидел промерзших углов. Ему оставалось только прикупить дров, чтобы хватило их до весны.
От этих вестей молоденькая супруга его повеселела и теперь ждала в больнице, когда он вернется из поселка со всем домашним скарбом и одеждой на всякое время года.
- Очень хороший прогноз! - рассказывал Цицера под тополем, покрытым густым инеем. - Приступы буйства у нее могут больше не возобновляться... К тому же я встретился там с начитанными людьми. У нас есть разногласия, но мы сошлись в главном.
- В чем же? - спросила Евдокия, радуясь удаче корректора, а еще - сиянию снега и солнца.
- Так же как великий Цицерон, они борются с коррупцией! - провозгласил корректор. - Но странными способами, которые вызывают у меня сомнение. Зато их методы поразительно действенные! Коррупционерам там приходится не сладко...
После этого корректор умылся пушистым снегом из сугроба и поспешил к себе с мокрым счастливым лицом.
В тот же вечер Цицера принялся чистить, собирать, упаковывать вещи. И дождался полного расчета в самый канун Нового года.

Однако все же пришлось корректору Цицере задержаться в поселке еще на целую неделю, потому что умер фотокор Шулебин - тихо, во сне. Оказалось, что в праздники хоронить его некому. Занятая веселой суматохой, редакция вешала гирлянды, надувала цветные резиновые шары и словно не понимала, зачем высоченная однорукая старуха весь день ждет Завьялова перед запертым его кабинетом.
Тогда все кладбищенские хлопоты взяли на себя лишь два человека - Отто и Цицера. Прихватив лопаты и лом, они долбили землю вместе, обустраивая последний приют фотокора, без похоронщиков, загулявших надолго. Повезло лишь с гробом - в подсобке при кладбище оказался как раз один, заказанный кем-то, но забракованный из-за сучков на крышке. Да еще пригодился на этот случай тот прицеп, на котором Отто Келлер каждое лето свозил в свой сарай сено...
Следующим днем, пасмурным и тихим, возле свежей могилы стояли трое - Великая Анна, Цицера, Отто. И шофер сказал тогда, в безветрии, хорошую речь над мерзлой землей:
- Он умер от скромности!.. Да, он умер от скромности, потому что не стал пробираться к вершинам успеха со своим дарованьем. Его природное место было вверху, но он остался здесь, внизу, обслуживая районную газету, а не свой художественный вкус... Мы похоронили сейчас легкого человека! Такого человека несет по жизни, как сухую травинку несет ветер. Ветру все равно, что это за травинка. Но нам не все равно - мы полюбили его скромную душу... Бывал он иногда резким на правду - и мы уважали эту правду. Знал он толк в фотографическом деле - и в наших семейных альбомах лежат его снимки. Они - память о нас. Но на этих снимках нет фотокора Шулебина. Нет нигде, ни в одном доме! Поэтому нам будет его не хватать... Нам будет тебя не хватать! Спи в этой суровой степи - в этой зоне столкновения ветров! Просторная Кулунда, приютившая многих, оказалась тесной ловушкой - она заключила тебя навсегда в холодную небольшую могилу, из которой не освободиться... Спи! И не жалей о редакции, не надо. В ней уже все другое. Не жалей о газете, она не станет прежней. Зато мы, прежние, придем к тебе, когда появится здесь новая трава. А сейчас нас ждет Эльза, она испекла пирог с грибами и подняла из погреба соленья, чтобы мы помянули тебя добрым словом у нас дома. Мы посидим за нашим столом без тебя, но памятью будем с тобой. Спи...
И странным образом оказался за их спинами еще один, совсем чужой, продрогший мужичок. Он заплакал на холоде от слов Отто, сокрушаясь:
- Какой был человек...
Этот припозднившийся похоронщик переслушал много речей на старом кладбище, но он не слышал еще таких настоящих слов о том, кто уже перестал быть участником жизни.
И Анна Великая, и Цицера стали утешать его:
- Ничего... Ты, может, хочешь выпить?
Тот покачал головой и распахнул полы своего серого легкого пальто. В длинных внутренних карманах, грубо нашитых с обеих сторон, торчали непочатые бутылки, и лишь одна была заткнута пробкой, свернутой из местной газеты.
- Мне надавали на неделю вперед, пойду, - всхлипнул мужичок, утирая припухшие глаза рукавом. - Разве в этом дело? Не в этом... Знал бы, расчистил перед ним снег пошире! А то тропка... Узкая-узкая! Кривая она получилась для такого усопшего человека. Да... Надо было - расчистить широко. Широко - надо было...
Анна Великая смотрела на него сухими глазами.
- Что теперь плакать? - сказала она. - Он раньше умер, чем умер.
Высокая старуха пошла от могилы сына первой.

Как-то нехорошо получилось с Шулебиным, - рассуждал Завьялов, расхаживая в своем кабинете мимо кожаного широкого дивана, приобретенного недавно. Затем от окна он поворачивал назад. - Нашел время, когда помирать.
Праздничные дни еще не завершились. В безлюдной редакции стояла тишина. Тут были они вдвоем. Блудница, расположившись в его кресле, вычерчивала на листе бумаги круги, квадраты и рисовала длинные стрелы. Потом быстро записывала цифры его, завьяловской, ручкой.
- Что - нехорошо? - удивилась она, кутаясь в шаль. - Лишней траты средств мы избежали. А еще попробуем выстроить такую вот схему с квартирами. Они находятся в собственности редакции. Смотри, как я придумала.
Он не стал разглядывать лист, который она ему протягивала, лишь приостановился на мгновение:
- Какие квартиры?.. Люди давно могли их приватизировать. А потом продать или жить в них, уже в частных. Ты о чем?
- Подумай! Кто будет осуществлять перевод жилья из одной формы собственности в другую? - Блудница сощурилась. - Старуха Анна? Или Цицера?.. Он собирается в город. И вообще - уволился. А старуха у нас не работает и не работала никогда. Почему она занимает редакционную, ведомственную площадь?
- Но, но! - прикрикнул на нее Завьялов. - Размашисто мыслишь! Лукавая...
Он опять зашагал к окну и обратно. Потрогав гирлянду, бессильно свисавшую с люстры, Завьялов сдернул ее и бросил в мусор. Однако длинный хвост зеленой мишуры выполз из корзины и, причудливо изгибаясь, улегся на полу, возле редакторского кресла. Завьялов пнул гирлянду, но подбирать не стал. Тогда Блудница обхватила его шею и притянула к столу:
- Послушай меня! Если старуха освободит квартиру, мы сможем сдать эту площадь под склад привозных семян, в аренду. Нам пойдут деньги. На нужды редакции.
- И это - после похорон сына? - не понимал Завьялов. - Бедная Анна... А почему ты не предлагаешь сдать под склад квартиру Цицеры, если корректор все равно уезжает?
- Это еще зачем?! - улыбалась она, обвивая его рукав. - Гляди! Достаточно пробить у него еще одну дверь. Вот здесь. Или снести эту стену. И ты сделаешься владельцем большого особняка! Из трех комнат, двух больших прихожих и длинного, бестолкового коридора, который тоже пойдет в перепланировку... Ты ведь ответственный квартиросъемщик? Ты. Тебе останется только все это приватизировать. Тогда будет что продать! Если не захочешь для себя устроить здесь настоящие хоромы...
- Не слишком ли ты разрезвилась? - покосился на нее Завьялов и, высвободившись, опять зашагал по кабинету. - Прилипла...
- Не слишком! - закричала Блудница. - Чего доброго, упустим время. Поселковый Совет ведь тоже не дремлет... И этот жалобщик Лукич. Районный агроном. Хоть бы пристукнул кто-нибудь его, краснопузого... Лезет к начальству: "Местные твердые сорта! Наши зерновые культуры! Свои достижения теряем безвозвратно!" Баламутит народ! Представляешь? Хотя... Есть у меня в органах пара знакомых ребят. Я у них интервью брала. Один вообще с хорошими кулаками. Ему-то можно кое-что поручить... Конечно, я коплю доносы на Лукича. Но мало их! Мало! Понимаешь? Надо спешить.
- А предложи-ка ты Лукичу выступить со своей статьей в нашей газете. Про необходимость сохранения местного семенного фонда. Все равно это уже ничего не изменит. Пусть сотрясает воздух сколько угодно! Да и править его статью перед печатью будешь ты сама. А потом дадим на первую полосу твои доносы... Погоди! Что это? - обернувшись на тонкий посвист начинающейся вьюги, Завьялов насторожился.
Стекло в окне под напором ветра стало мелко дребезжать, заунывно позванивать. Он плотнее закрыл форточку и поморщился:
- Степь воет... Опять! И так все замело. Я вообще-то подумывал, не отдать ли квартиру Цицеры девчонке. Это было бы удобно со всех сторон.
- Отдай! Только успеешь ли? Потому что прежде я уволю эту неумеху с треском!
В сердцах Блудница стукнула по столу кулаком, и сама собой включилась вдруг рядом с ней настольная лампа. В кабинете стало уютней от красноватого цвета и будто теплее.
- Ну, ладно, ладно, - потрепал Завьялов ее короткую стрижку. - Я подумаю... А сколько лет Анне Великой? Небось уж того, пора... Ждать-то не долго.
- Она еще нас переживет, двужильная, - расстроилась Блудница. - Сегодня! Умные люди уже сегодня делают свою жизнь роскошной! А наша жизнь проходит в каком-то убожестве. Не разумно это. Кто-то нас опередит, только и всего.
- Наша жизнь! - усмехнулся Завьялов. - Так уж и наша... А к Анне надо бы зайти. Пособолезновать, что ли. Помочь самой малостью. Неудобно все же. Вот выйдет бухгалтер...
- Еще чего! Кто она такая?! Вечная жертва вечно неблагоприятных обстоятельств?.. Вечная, увечная. Надоела всем! И твоему Келлеру пора на пенсию, тоже ведомственную площадь занимает. Пусть и он пошевелится... Кое-какие бумаги я уже подготовила. Наш судья быстро докажет им, что все они - только арендаторы.
- Хватит молоть чепуху! Замолчи, - отмахнулся Завьялов. - Отто чем тебе не угодил? Прекрати немедленно! Слышишь?.. А не поесть ли нам сала?
- Его машину лучше отдать кому-нибудь из молодых, - твердила упрямая Блудница, склонившись над схемой. - Этому... как его... Там, в типографии, работает парнишка толковый, ты знаешь. Пусть на права пока сдает.
Редактор молчал.
- Ну? Что ты решил? - покусывала она яблоко, поглядывала на бумагу с вереницей чисел и что-то прикидывала в уме.
Он шагнул к вешалке, снял свое пальто, но обернулся:
- Тебе дана эта должность, чтобы, грамотно вписавшись в рынок, нам уберечься от грабительских поборов и разорения - от пиратской угрозы извне! Но ты... сердцевину выгрызаешь. А ну, брысь из моего кресла! Раскомандовалась. Надоесть не боишься?
Напряженно хохотнув, она сощурилась - и обожгла Завьялова голодными огоньками, заигравшими в ее глазах.
- Поздно! - похлопала Блудница ладонью по толстой папке с документами. - Разве не понятно? Уже поздно. Лучше успокойся... А старуха и сама в редакцию припрется, если ей понадобится что-то. Ничего!.. Пусть просит! Нас - просит! Она походит - а мы посмотрим на нее. Выслушаем для начала. Разок, другой... Потом пообещаем что-нибудь. Но отложим решение. И опять выслушаем! Вот тогда-то ее хватит не надолго... Ты сала хотел?
- Нет, не придет, - покачал головой Завьялов, одеваясь. - Пока ты здесь распоряжаешься... Не придет, пожалуй.

Высокую старуху в черном не было видно нигде. Даже светлые шторки двух ее окон не раздвигались, и дом Шулебиных стоял будто потерявший зрение. Великая Анна не вышагивала больше по улицам, не ходила дозорными кругами вокруг заснеженного поселка, а если в дверь ее ломились встревоженные соседи, она появлялась на пороге, не говоря ни слова, и закрывалась так же безмолвно. Великая Анна ушла в молчание, как в бинты.
Эта зима все еще держала поселок в морозном, глухом оцепенении, не давая проявляться жизни. Куда-то пропали нарядные снегири. И даже в магазине стояла теперь бесприютная тишина. Местный люд, закупавший муку, соль и спички еще с осени, умел подолгу обходиться домашними припасами в суровое время года. Казалось, что в поселке не происходит ничего. А мелкие события либо никем не замечались, либо им не придавалось значения. Всем надо было перетерпеть зиму.
Появившийся как-то на автостанции торопливый Монах отправился зачем-то искать Цицеру, но, не застав его, спрашивал еще в билетной кассе про Анну. Он даже, говорят, достучался, пробыл же у старухи совсем недолго. Подбирая полы слабо утепленной рясы, Монах побежал от Великой Анны все к тому же рейсовому автобусу, на котором приехал сорок минут назад, и, едва успев в него забраться, отправился в обратный путь сразу. Благо вьюжило тем днем не сильно и грейдер был расчищен.
На автостанции так и не поняли, зачем приезжал в поселок мимолетный этот человек с тряпичной черной сумкой через плечо. Да и городские рейсы вскоре здесь отменили, оставив только один в неделю, чтобы не жечь бензин попусту.
В феврале поминки по фотокору снова устроила Эльза. На сороковой день после похорон Шулебина к Отто пришла сама Анна, а с ней Жена редактора с детьми. Малышами сразу занялись две внучки Келлера в дальней комнате дома, где на столе уже стояли творожный штоллен и морс, и даже были разложены цветные карандаши и тонкие книжицы "Раскрась сам". Потому никто из детей гостям не докучал.
По маленькой рюмке облепиховой настойки на меду взрослые выпили не чокаясь. Закусили рисом с изюмом.
- Там, возле его могилы, место есть для меня, - сказала старуха, пожевав немного.
- Ох! - вздохнул Келлер. - Похоже, придется занять это место мне. Так чует мое сердце...
Подавая гостям грибной пирог, Эльза кивала мужу согласно:
- Среди наших немецких могил давно уже так тесно, что... Не знаешь, куда и деваться.
- Значит, всем надо жить, - без уверенности проговорила Жена редактора.
- А как? Машину казенную у него уже отобрали, - пожаловалась Эльза. - Отто недавно очень хорошо утеплил ее изнутри новой тонкой кошмой и перебрал мотор...
- Ничего, наш старый мотоцикл с коляской я почти отремонтировал, - успокоил ее Отто. - Не останешься ты без своих грибов, Эльза.
Потолковали за столом о том о сем. Пересмотрели снимки Шулебина. Особенно долго разглядывали те его фотографические работы, которые были забракованы редакцией. На них то сияла, то хмурилась гладь близкого лесного озерца, доверчиво цвел цикорий в солнечных лугах, молчал предгрозовой бор, до неба высились на току горы знаменитого кулундинского зерна - и смеющиеся девушки и парни гонялись друг за другом с деревянными лопатами, а не подгребали пшеницу, как было положено...
- Он особенности искал, мой сын! - громко произнесла вдруг Великая Анна. - А газете нужна была обыкновенность. Вот пришлось работать ему - на обыкновенность.
Жена редактора глянула на старуху с особенным, долгим пониманием.
- Фотокорреспондент Шулебин художника в себе убивал, - сказала она, подумав. - Изо дня в день. Тяжело это.
- Много народу себя в себе убивало, - легко согласилась старуха. - Куда нам было деваться...
Евдокия снова перебирала фотографии.
- Некоторые имеют художественную ценность, - присматривалась она. - Здесь жанровые сцены и пейзажи. Но нет на обратной стороне подписи автора и даты... Без этого они не будут признаны.
- И дома только неподписанные работы его, - растерялась Великая Анна. - А пленки на работе он оставил. Хотел перепечатать там, с хорошим увеличением. Уцелели они в редакции? Не знаю.
Отто покачал головой:
- После праздников они лишнее жгли. Старые подшивки газет, какие-то документы. И фотолабораторию освобождали. Пустая комната им нужна стала. Большой костер во дворе горел.
- Что же, все в распыл пошло? - спокойно осведомилась Великая Анна.
В наступившей тишине стало слышно, как тикают настенные часы. О край тарелки звякнула вилка, уроненная старухой.
- Не кончился ли у них морс? - обеспокоившись, Эльза пошла проведать детей и скоро вернулась. - Им понадобились только чистые листы! Отто, сегодня твоя настойка не пользуется успехом. Или ты забываешь ее подливать?
- Живым живое, - согласился с ней Отто, открывая графин.
За едой все пожалели, что уволился благодушный Цицера. И вспомнили о Монахе, который приезжал к Великой Анне зачем-то непонятно откуда.
- Показалось мне, он больше архивный человек, а не молельный, - отвечала старуха с неохотой. - Записать собрался, как забирали моего отца. Так я не помню ничего. Это в детдоме я числюсь с января тридцать четвертого года, а что до этого времени было, где мне упомнить, семи лет от роду? Один снег какой-то на ум приходит. Снег без конца без края. И валеночки на мне белые. Крошечные совсем. Все-то я вниз, наверно, глядела... Да, снежная зима тогда была!
Собравшиеся молчали, ожидая продолжения. Но молчала и Великая Анна. Очнувшись, она взмахнула обрубком руки, словно хотела отереться, однако тут же провела по лицу уцелевшей ладонью.
- Зря приезжий просил, чтобы написала ему, если вдруг на память что придет! - заговорила она раздосадованно. - Мне ли писать? Я и молюсь-то левой рукой, кое-как, потому молитвы мои недействительные, наверно. Мимо неба летят...
- Расстроился он? - посочувствовал мимолетному человеку Отто Келлер.
- Да! - отвернулась от ненужного воспоминания Великая Анна. - Попусту добирался по такой тяжелой зиме! Снегу-то в полях вон сколько... Не ленивый какой. Без всякого толка ездит, не сидится ему у себя - в монастыре ли, где ли...
- Молодой наверно? - понял Отто.
- Не старый, - ответила старуха. - Вроде летописец. А подробное мне без надобности. Убег, да и ладно.
Нахмурившись, она принялась за пирог. Отто снова подлил всем по капле золотистой настойки. И Эльза подкладывала на тарелки гостям большие ржаные пряники для закуски. Но старуха вдруг спохватилась.
- Хлопоты вам, - застеснявшись, сказала она.
- Это так надо, - веско ответил Отто, он сам положил ей на тарелку еще пряников. - Надо так.
- Снится тебе твой сын? - спрашивала Эльза с большим вниманием.
Великая Анна покачала головой:
- Нет! Далеко ушел мой сын... Совсем далеко он, не рядом. А где? Не разглядеть мне отсюда. Да и что его душе теперь тут делать? Нечего тут стало делать, вот и не снится. Только голос его один раз вроде долетел. Совсем из далекого края откуда-то. "Здесь такое все лазоревое!.." - так сказал. И все. Растаял сразу голос.
- Лазоревое? - уважительно повторила Эльза.
- Хороший признак! - решил Отто. - Очень хороший признак.
- А что пишет ваш Эрих? - вспомнила Евдокия про младшего брата Келлера.
Отто задумался и стал вглядываться в окно, а может, в опрятные короткие шторы, пожелтевшие от времени, которые вышивала, должно быть, еще незабвенная гроссмуттер.
- Собирается в путь. Решил вернуться домой, сюда, насовсем! - обстоятельно пояснил он. - Эрих, Эрих...
- Ждешь его? - просветлел взгляд старухи. - Ждешь, наверно...
- Я уже написал ему: "Не приезжай".
Про Завьялова никто не проронил ни слова. И Жена редактора думала теперь, что это из-за нее, отчего было ей неловко перед всеми. Стало слышно, как в комнате детей заплакал маленький.
- Пора, - поднялась она. - Пора нам собираться. Заглядывайте к нам, пожалуйста! Мы часто бываем одни.
По дороге домой Мальчик думал про то, как в гостях он совсем не шалил, а изрисовал целую кипу листов цветными карандашами. И еще вспоминал тяжелые альбомы со странными картинами, в которые подолгу смотрела Евдокия, оставляя их раскрытыми то на столе, то на своей тумбочке.
- А твои художники тоже хорошо себя вели? - на ходу спросил он, перекатывая ледышку по скользкой дороге то одной ногой, то другой. - И Калмыков, и Филонов?
Евдокия ответила ему не сразу:
- Они попали в зону ветров.
И, довольный своими рисунками, Мальчик побежал вприпрыжку, чтобы скорее открыть тяжелую дверь перед матерью и закутанным Николенькой.
Когда Евдокия с ребенком на руках вошла в свой коридор, то остановилась в недоумении. Грохот из комнаты Цицеры доносился такой, будто там дробили стену, смежную с их квартирой.
- Это Цицера шумит? - обрадовался Мальчик, уцепившийся за карман ее пальто. - Можно, я подарю ему пряник?
- Не Цицера, - сказала Евдокия, прислушиваясь. - Там чужие люди.
Мимо быстро прошагал Завьялов. Поправляя пальто и шапку, он приостановился:
- Рабочие делают ремонт. Пыльно будет. Уехала бы ты пока с детьми к родителям.
- Я не могу, - растерялась Жена. - Ты знаешь! Отец не перенесет...
- Чего не перенесет? - отворачивался Завьялов.
- Моей беды! Он верит, что вырастил меня для счастья... А новой жене его я зачем? И мои дети ей ни к чему.
Редактор пожал плечами, полуобернувшись, и спросил Мальчика:
- Ну? Как дела?
Мальчик тоже в ответ пожал плечами.
- Погодили бы вы до весны! - попросила Жена. - Не долбили пока...
Завьялов слегка задержался на пороге, но так и не ответил.
Рабочие из комнаты Цицеры ушли к вечеру и на другой день не появились. Однако на исходе марта Жена снова услышала их голоса за стеной. Там, бранясь, кидали на пол что-то тяжелое. Стук возобновился. Завизжала безостановочно дрель. И грохот усиливался до тех пор, пока часть кирпичной стены не вывалилась в детскую комнату, взметнув красноватое облако пыли.

Огромное северное озеро сливалось с тревожными облаками у той туманной кромки, которая была почти неразличимой. Оно уже очистилось ото льда, но еще мутными были волны, которые набегали на оттаявший пустынный берег и отступали, покачиваясь. Чуть выше, на взгорье, стояли две женщины, глядящие вдаль; высоченная прямая старуха и молодая, держащая на руках закутанного младенца. Другой ребенок, Мальчик лет пяти или шести, сидел поодаль на бревне, валявшемся у самой воды. Он тер глаза, потому что не выспался в долгой дороге. Однако, ошеломленный новизной, сидел смирно.
Равнодушное дыхание вологодского севера не замечало весны. Холодное небо над безбрежным водным простором было таким низким, а длинные мрачные облака такими текучими, что страшно было видеть, как внезапные огненные просветы падают вдруг из несусветной выси в свинцовую воду и, покачнувшись, гаснут. И снова открывается второе небо - не низкое, а запредельно высокое - и сбрасывает вниз грозный поток лучей, закрываясь тут же. И опять - ни просвета в мрачном, низком небе, ни всполоха. Лишь текут над озером длинные темные облака. И еловые дикие леса отчужденно чернеют за далекой рекой...
Все здесь не ждет человека и не любит его! В таком понимании Мальчик замирал и томился. Но взлетала где-то над островом кричащая большая птица - и кружила затем над водой плавно и тихо, раскачиваясь в хмурой дали. Тогда могло показаться, что жить здесь тревожно, но допустимо...
Местный рыбак, вычерпывавший воду из лодки большой консервной банкой, бросил ее и подошел к приехавшим. Много поживший, мужик оглядывал их без спешки.
- Вы это, что ли, попова дочка? - спросил он старуху. - Я сразу понял про вас! По росту вашему признал: дочка, думаю... Поп-то наш, когда освободился, вот так же тут стоял, высоченный старик, бородатый. Глядел тоже после лагерей. На озеро, на небо... Или перед храмом своим, возле сторожки церковной, застынет как вкопанный, ой надолго, а близко к нему не подходит. Служить ему там, как отсидел, больше не позволялось, в храме своем. Запрещено было!.. Батюшка ваш и помер быстро - в той же вон в церковной сторожке, в низенькой, кособокой. При храме она - конура конурой!.. Только туда его власти пустили, дожить вроде. Вот пожил здесь самую малость.
Рыбак долго чиркал спичкой, сутуло отворачиваясь от ветра, наконец закурил.
- Он, такой высокий народ, в лагерях раньше всех погибал! - сообщил рыбак, поглядывая в сторону черного леса. - Да, первыми высокие люди в смерть шли, потому что пищи им требовалось больше. Пайки-то везде одинаковые были, на низкого только человека... А выжил наш поп! Редкий случай. Видно, сильно ему надо было сюда вернуться... Вон он, дом ваш поповский, большой! Видите? Давно в негодность пришел. Тот, с обрушенной крышей. В него и не войдешь, развалины там одни. Трухлявое дерево стало - под дождями, под снегами.
Женщины слушали его, не спрашивая ни о чем. Мужик неторопливо курил, мелко покашливал и тоже смотрел на облака.
- Я такой же был. - он указал на подошедшего Мальчика. - Да, в этих годах. Подбежишь поздороваться, а он кивает на храм-то безверхий да и говорит: "Тише... Там ангелы теперь службу ведут". Мерещилось ему так. Потому что - какая служба? В храме-то и зерно уж перестали хранить, а пробили стену насквозь. И как вывалился кирпич, то в этот пролом трактора стали для ремонта загонять. В храме - грохот, стук, лязг! Да, мат и грохот! А поп стоит на ветру, у сторожки, - днем ли, утром ли раненько, - слушает. "Служба там, - говорит, - идет". Вот как! А вы бы побереглись, дует. Апрельский ветерок - он студеный, хоть и солнце выплескивается иногда. Ночевать-то вам есть где?
- Есть, - ответила старуха. - Мы дома тут. Вернулись...
Приезжие стали подниматься к храму. Постояв перед проломом в стене, они вошли внутрь, раздвигая бурьян руками, и долго озирались на сквозняке. И странно им было находиться там, где в помещении росли кусты, а вместо крыши было хмурое небо, в которое смотрели из храма корявые ветки татарника, и клонилось в зарослях бурой травы кривое одинокое дерево.
- Никак в алтаре мы, нельзя нам, - попятилась Великая Анна. - После женщины алтарь вымывают как после собаки. Что-что, а это помню... Вон с той стороны войти надо было, да зарос там весь вход, бурьян непролазный...
Забывшись, старуха перекрестилась на небо обрубком руки, будто была она неукороченной.
- Пойдемте назад! - спешила Великая Анна, с тревогой раздвигая кусты. - Осквернили ведь мы собой алтарь. Ой, осквернили!.. Мальчишке туда можно. А нам - нет...

На крыльце темной бревенчатой сторожки их ждал Монах.
- Наладил вам три топчана, соломой пока застелил да резную кроватку отыскал на мусорной куче. Хорошая! Редкой работы старинной. Послужит еще в этой тесноте. А стол здесь и так находился, хоть и убогий... Главное, проводка сохранилась! Свет-то, оказывается, горит!..
Обустраивались они до вечера. Монах кое-как растопил печурку, вытащив из-под плиты упавший закопченный кирпич, и похвалил детей, сказав матери:
- Молчат они у вас, тихие... Не заболели?
- Понимают всё. От понимания тихие, - не улыбнулась она и отвернулась к прибитому в углу темному распятию, чтобы покормить маленького грудью.
- Отковыривали крест, - заметила Евдокия. - По краям обломы.
- Латунь! - отозвался Монах. - Тонкая. Потемнела вся. И мало ее. Бронзовый бы сняли.
Местные люди заглядывали в сторожку и приносили то старое, но крепкое одеяло, то миску, то сковороду, то цинковое ведро, необходимое в хозяйстве. А старуха все осматривала сторожку. Поднимала одной рукой шаткую половицу. Шарила поверху, в темных углублениях под низким потолком. И все-то ей казалось, что совсем рядом оставлено тут для нее важное - замшелая вещица-послание или тайный родной предмет, подающий известие. Но из глухого прошлого не доходило к ней ничего, кроме пустоты...
Однако рыбак, заглянувший к вечеру, согласился повесить на стенку бледный листок, подаренный Монахом, - ксерокопию страницы из папки с документами. И тут же соорудил для этого рамку из четырех реек, подобранных у крыльца, а мелкие гвоздочки как раз нашарил он у себя в кармане. Рыбак позабивал их на крыльце плоским булыжником... Теперь в сторожке висел недалеко от распятия двойной портрет местного батюшки - отца Великой Анны. С бумажного листа тускло смотрел сквозь людей косматый старик, снятый анфас и в профиль.
Тот же рыбак позвал их на ужин в свой дом, пожалев, что Монах уже побежал по домам делать свои записи и расспрашивать, где власти похоронили местного священника.
- Ну, у кого-нибудь Монаха накормят, - заверил рыбак. - А могилки-то он не найдет. Не надо было властям паломников привлекать, затоптали, поди, могилку. А может, мертвого попа и вовсе в озеро кинули. Озеро-то здесь такое диковинное, что из него и утопленники не всплывают. Многие говорят, будто здесь двойное дно, туда течением трупы затягивает, в провалы. Под дном-то ледник, а его кое-где родниками пробивает. Эти промоины вроде на сорок метров в глубь земли уходят. Да! Если кого затащит под ледник - оттуда не достанешь... А кто твердит, что сразу человека рассасывает длинными корнями хищная трава! Называется кровохлебка. Она из озера тут растет. Увидите летом красивые поля на волнах качаются, розовые, приветные, - знайте: кровохлебка цветет...
Пока они шли вдоль косогора, прислушивался рыбак, оборачивался к озеру. Вскоре донесся оттуда рокот моторных лодок.
- Возвращаются, - успокоился рыбак. - А у моей корма прохудилась чуток. Все ж законопатить придется. да просмолить. Захлестывает волной немного... Может, к поповскому дому подойдем, на развалины посмотреть?
Великая Анна приостановилась, поправила платок у лба.
- Нет, - нахмурилась она. - Очень уж оно больное - такое смотрение. Сил на него не хватит... Не бывает у человека столько сил!
- Ну и ладно, - согласился рыбак, открывая калитку. - Пора нам за стол.
Еда оказалась простая: картошка в мундире, костлявая рыба и блюдо кислой капусты. Еще дали приезжим после ужина бутыль свежего молока и большой пакет картошки, немного проросшей.
- Продавать молоко вам не буду. Самим мало, - сказала пожилая дочка рыбака, провожая их до калитки. - А пол-литровую банку детишкам наливать стану раз в день, без платы. По утрам забирайте. Утрешник...
И снова они шли мимо высоких стен огромного старинного храма - без крыши, без колокольни, без врат. А пробоина была им отсюда не видна.
- Что ты все молчишь? - спросила старуха Мальчика, но не дождалась ответа, проворчала только: - Молчун какой стал, как старичишка старый...
- Ты сочиняешь, наверно, книгу, - сказала старшему сыну Евдокия, покачивая малыша на ходу.
- Я уже написал, ты забыла, - скромно ответил Мальчик. - Теперь только запоминать буду.
- Чего тебе запоминать? - покосилась на него старуха.
- Я тополь запомнил. Поезд. Еще - дорогу... Там Отто остался без нас!
- Остался, наверно, - переглянулись взрослые на ходу. - Ну, за могилкой тогда последит... Он, хоть из-под земли, все равно приглядывать будет...
Уложив детей, сразу уснула Великая Анна - на том топчане, что был ближе к окну. Монах же готовился уехать завтра, поздним утренним автобусом, и потому устроился на полу, прибросив под голову остатки соломы да запахнув на себе стеганую рясу потуже.
- Ничего, притерпитесь, - говорил он в темноте. - А завтра в школе, может, преподавание вам подыщут, матушка Евдокия. Там в уборщицах прихожанка наша старая оказалась, она похлопочет, обещала... Только вот детского сада тут нет. Вернее, есть, да больно роскошный. На горе, где богатые дачи стоят. Видали дворцы с длинными террасами? Их новые русские для себя настроили. Северная природа нынче в моде... Только среди новых русских нет русских. Там национальность - деньги.
- За детьми сама догляжу, - сказала Великая Анна строгим голосом, словно и не спала только что. - А тем, богатым, вон как хорошо Господь помогает! Куда с добром...
- Да, хорошо, - нерешительно проговорил Монах. - Он к грешникам пришел. Призвать не праведников, но грешников к покаянию.
- Чего же? Сам раненый, - продолжала старуха, ворочаясь. - Видишь, какие раны? Его милости разве хватит на всех? Нет... На богатых грешников только. А с нами? Он с нами чем поделится? Одними страданиями своими. Вот их нам терпеть и терпеть... Только иной раз и согрешишь! "Ты что же весь наш род изничтожил, пришиб? Что истязаешь - из поколения да в поколение? По свету гонишь... Для чего извел, изуродовал нас?!" Не понимаю я этого...
- Мама! А зачем - Господь? - громко спросил Мальчик из темноты.
Она отозвалась не сразу:
- Он затем, чтобы доказывать тебе, что ты во всем неправ.
Монах длинно вздохнул, но промолчал, пошуршав соломой. Позже стало слышно, как он бормочет потихоньку - проговаривает едва слышно малопонятное, шепчет сам для себя:
- ...беды претерпел еси и гонения, и болезни, исповедания ради Божественныя Истины, юже житием и словесы твоими заключенным в тюрьмах и лагерях и всем ссыльным являл еси, немощные утешая и верные утверждая...
Еще он крестился с пола в сторону бумажного портрета, невидного в ночи, белевшего на стене лишь млечным слабым пятном.

Утром Жена редактора ушла в школу. А старуха, покормив детей манной кашей и уложив младенца, поспешила с Мальчиком в храм. Под кирпичной аркой входа она вырывала бурьян с корнем, подхватывая кусты локтем, укладывала их на лист фанеры, а Мальчик отвозил его подальше, к мусорной яме, и там сваливал, отряхиваясь от земли. Наконец Великая Анна устала - их работы не было видно ничуть...
- Все без толку! - отчаявшись, сказала она. - Все не умно... Крышу-то никто не возведет, если столько лет никому эти стены не нужны...
Монах позвал их с крыльца сторожки. Он показал мимоходом на остатки кривой, низкой загородки, потемневшей от времени:
- Смотрите, огородик у него был, картошка росла. Всего-то кустов с десяток. Еще, старики вспоминали, он дыни сажал, но они не вызревали... Говорят, лежали тут на земле вразброс - маленькие, зеленоватые. Никчемные совсем, а вот сажал...
Великая Анна нахмурилась:
- Со стариками ты говорил - записал чего или нет? - спросила она. - Могилку-то не отыскал?
- Не отыскал, - ответил Монах.
- Все ты попусту хлопочешь, зряшный какой, - заметила старуха сочувственно. - Ремесло, что ли, у тебя такое - напрасно хлопотать?
- Самая малость приоткрылась только. Одна старая работница сельсовета покаялась. В последнюю ночь, при аресте, батюшка на храм свой перекрестился и сказал: "Всем дары даются. Дом - дар. И дорога - дар. Молитесь обо мне!" Это он конвоирам и ей, комсомолке. С тем его в сани и затолкали...
Старуха, поразмыслив, успокоилась:
- Ну, живой вернулся, ангелов здешних послушать успел. Значит, под конец снисхождение ему вышло...
На плите шумел чайник. Мать Мальчика хлопотала, расставляя на столе кружки и стаканы.
- Нет у них учительских ставок, - сказала она. - Сейчас пойду в продуктовый магазин - мыть там полы за ежедневную плату. Я договорилась.
Монах торопился к автобусу, и после чая они ушли вместе. Анна же занедужила, ослабла и все лежала на топчане неподвижно, глядя в окошко на храм.
- Вот и приютил меня батюшка мой, - говорила она Мальчику, не оборачиваясь. - Легко, наверно, теперь его душе стало. Всех, всех нас приютил. Ты погляди, над храмом небо какое! И правда - лазоревое... Ты куда?
Мальчик меж тем оделся, обул сапоги и уже стоял с куском фанеры в руках.
- Богу пойду помогать, - сказал он.
- Что ж, иди, - помедлив, согласилась старуха. - И мне вставать придется! Щас я, щас...