Главная › Прогулка › Православные традиции в литературе и искусстве. Христианские мотивы в русской литературе

Православные традиции в литературе и искусстве. Христианские мотивы в русской литературе

«Все чрез Него начало быть...»

Книга книг... Так говорят о Библии, тем самым обозначая с предельной краткостью ее место в человеческой культуре.

Это - Книга в самом общем, высшем и единичном значении, которое с незапамятных времен живет в сознании народов: Книга судеб, хранящая тайны жизни и предначертания будущего. Это Священное Писание, которое все христиане воспринимают как внушенное самим Богом. И это сокровищница мудрости для всех мыслящих людей Земли, каковы бы ни были их верования. Это книга-библиотека, которая более тысячи лет складывалась из многих словесных произведений, созданных разными авторами, на разных языках.

Это книга, которая вызвала к жизни бесчисленное множество других книг, где живут ее идеи и образы: переводов, переложений, произведений словесного искусства, толкований, исследований.

И с течением времени ее созидающая энергия не умаляется, но возрастает.

Каков источник этой животворной силы? Об этом думали многие мыслители, ученые и поэты. И вот что сказал А. С. Пушкин о Новом Завете (мысли его можно отнести и ко всей Библии): «Есть книга, коей каждое слово истолковано, объяснено, проповедовано во всех концах земли, применено ко всевозможным обстоятельствам жизни и происшествиям мира; из коей нельзя повторить ни единого выражения, которого не знали бы все наизусть, которое не было бы уже пословицею народов; она не заключает уже для нас ничего неизвестного; но книга сия называется Евангелие, - и такова ее вечно новая прелесть, что если мы, пресыщенные миром или удрученные унынием, случайно откроем ее, то уже не в силах противиться ее сладостному увлечению и погружаемся духом в ее божественное красноречие.»

С тех пор, как славянский перевод Евангелия, Псалтыри и других библейских книг, созданный великими просветителями Кириллом и Мефодием, появился на Руси, Библия стала первой и главной книгой русской культуры: по ней ребенок учился грамоте и мышлению, христианским истинам и нормам жизни, началам нравственности и основам словесного художества. Библия вошла в народное сознание, в повседневный быт и духовное бытие, в обыденную и высокую речь; она не воспринималась как переводная, но как родная и умеющая роднить людей всех языков.

Но в течение долгих десятилетий XX в. Библия в нашей стране оставалась гонимой, как это было в первые века новой эры, когда правители Римской империи пытались остановить распространение христианства.

Казалось, что длительное господство дикарского идолопоклонства, выступавшего под видом научного атеизма, отлучило массу читателей от Библии и отучило понимать ее. Но как только Книга книг вернулась в семьи, школы, библиотеки, стало ясно, что духовная связь с нею не утрачена. И прежде всего напомнил об этом сам, русский язык, в котором крылатые библейские слова устояли против натиска канцелярской мертвечины, безудержного сквернословия и помогли сберечь дух, разум и благозвучие родной речи.

Возвращение Библии позволило читателям совершить и еще одно открытие: оказалось, что вся русская литературная классика, от древности до современности, связана с Книгой книг, опирается на ее истины и заветы, нравственные и художественные ценности, соотносит с нею свои идеалы, приводит ее речения, притчи, легенды... Эта связь не всегда очевидна, но открывается в пристальном, отзывчивом чтении и вносит как бы новое измерение в «художественную вселенную», созидаемую словесным искусством.

Теперь мы заново вчитываемся и вдумываемся в Библию, накапливаем знания о ней, которые прежде постепенно осваивались в школьные годы. Давно известное мы постигаем как новое: ведь за каждой деталью видится огромный мир, остававшийся для нас далеким или вовсе неведомым.

Само название этой книги - драгоценный факт истории культуры. Оно произошло от слова biblos: это греческое имя египетского растения папирус, из которого в древности изготовляли хижины, лодки, множество других нужных вещей, а главное - материал для письма, опору человеческой памяти, важнейшую основу культуры.

Книгу, написанную на папирусе, греки называли he biblos, если же она была небольшой, говорили to biblion - книжечка, а во множественном числе - ta biblia. Потому-то первое значение слова Библия - собрание небольших книг. В этих книгах записаны легенды, заповеди, исторические свидетельства, песнопения, жизнеописания, молитвы, размышления, исследования, послания, поучения, пророчества... Авторы книг - пророки, священнослужители, цари, апостолы; имена большинства их обозначены, авторство иных книг установлено исследованиями ученых. И все библейские писатели - художники, владеющие убеждающей, живописной, музыкальной речью.

Книги христианской Библии делятся на две части, возникшие в разное время: 39 книг Ветхого (Древнего) Завета, (примерно X - III вв. до н.э.) и 27 книг Нового Завета (конец I - начало II в. н.э.). Эти части, написанные изначально на разных языках - древнееврейском, арамейском, греческом - неразделимы: они пронизаны единым стремлением, создают единый образ. Слово «завет» в Библии имеет особый смысл: это не только наставление, завещанное последователям, грядущим поколениям, но и договор Бога с людьми - договор о спасении человечества и земной жизни вообще.

Число литературных произведений на русском языке, содержащих размышления о Библии, ее образы и мотивы, чрезвычайно велико, даже перечислить их вряд ли возможно. Идея творящего слова пронизывает всю Библию - от Первой книги Моисеевой до Откровения Иоанна Богослова. Она торжественно и мощно выражена в первых стихах Евангелия от Иоанна:

«В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог. Оно было в начале у Бога. Все чрез Него начало быть, и без Него ничто не начало быть, что начало быть. В Нем была жизнь, и жизнь была свет человеков; И свет во тьме светит, и тьма не объяла его».

Библия и русская литература XIX века.

Именно в XIX веке духовная проблематика и библейские сюжеты особенно прочно входят в ткань европейской, русской и всей мировой культуры. Если бы попытаться только перечислить названия стихотворений, поэм, драм, повестей, которые за истекшие двести лет были посвящены библейской проблематике, то подобное перечисление заняло бы очень большое время, даже без характеристики и цитат.

В свое время Оноре Бальзак, подводя итог "Человеческой комедии", отмечал, что вся эпопея написана им в духе христианской религии, христианских законов и права. Но на самом деле в огромном, многотомном произведении Бальзака христианского духа мало. В нем есть многое, это действительно панорама человеческой жизни, но жизни приземленной, погруженной в быт, страсти, порой мелкие, и взлетов мы не видим. То же самое можно сказать и о Густаве Флобере, и о многих других западных писателях, у которых жизнеописания заслоняют вечные вопросы. Такова была динамика развития литературы на Западе в XIX веке. В XX веке картина меняется и начинаются вновь поиски вечного.

Русская литература XIX века в этом отношении выгодно отличается от литературы западной. Потому что от Василия Жуковского до Александра Блока она всегда была сосредоточена на жгучих нравственных проблемах, хотя и подходила к ним с разных точек зрения. Она всегда волновалась этими проблемами и редко могла останавливаться только на бытописании. Писатели, которые ограничивались житейскими сложностями, оказывались оттесненными к периферии. В центре читательского внимания всегда были писатели, тревожащиеся проблемами вечного.

"И в Духа Святаго, Господа Животворящего…" Духом этим наполнен был русский девятнадцатый век (даже когда бунтовал). Золотой век нашей литературы был веком христианского духа, добра, жалости, сострадания, милосердия, совести и покаяния - это и животворило его.

Нарышкина М. С. «Библейские мотивы и сюжеты в русской литературе ХIХ – XX веков». Москва 2008

В написанной истории русской литературы есть немало недоразумений, и самое большое ‒ непонимание ее духовной сущности. За последнее столетие много сказано о национальном своеобразии русской литературы, но не сказано убедительно главное: русская литература была христианской. Это утверждение можно было бы принять за аксиому, но, к сожалению, приходится доказывать очевидное.

Волга впадает в Каспийское море, человек дышит воздухом, пьет воду ‒ задумывался ли об этом вплоть до недавнего времени человек? Когда это составляло естественный образ жизни человека и общества, оно не нуждалось в объяснениях. Их потребность возникла, когда прервалась тысячелетняя традиция и был разрушен христианский мир русской жизни.

О христианском характере русской литературы молчало и не могло не молчать по идеологическим причинам советское литературоведение: немногие молчали по запрету, большинство ‒ по неведению. Но молчали и те, кто был свободен и мог сказать. Помимо конфессиональных различий, вызывающих своеобразную невосприимчивость и, если хотите, эстетическую "глухоту", есть и психологический аспект проблемы: молчание заразительно. Когда молчат все, возникает ощущение, будто нет и явления.

Если верить школьным и университетским учебникам, то русская литература всех веков была озабочена государственными деяниями, а последние два века только и делала, что готовила и осуществляла революцию. История литературы представала в этих учебниках как история государства, история общества, развития общественной идеологии, марксистской борьбы классов, политической борьбы. Примерами все можно доказать ‒ было и это, но в целом русская литература имела иной характер.

Со всей определенностью необходимо заявить: нужна новая концепция русской литературы, которая учитывала бы ее подлинные национальные и духовные истоки и традиции.

Есть народы, у которых письменность и литература появились задолго до принятия, а то и возникновения христианства. Так, не только христианский мир, но и человечество многим обязано античной литературе ‒ греческой и латинской.

Есть народы, а это китайцы, индийцы, евреи, японцы, которые не приняли христианство, тем не менее имеют древнюю и богатую литературу.

Два народа, евреи и греки, дали христианскому миру Священное Писание ‒ Ветхий и Новый Завет. И не случайно первой книгой многих народов, принявших христианство, в том числе и славян, стало Евангелие.

У многих народов литература появилась позже принятия христианства.

Крещение явило Древней Руси и письменность, и литературу. Это историческое совпадение определило концепцию, исключительное значение и высокий авторитет русской литературы в духовной жизни народа и государства. Крещение дало идеал и предопределило содержание русской литературы, которое в своих существенных чертах оставалось неизменным в длительном процессе секуляризации и беллетризации того изначального духовного "зерна", из которого проросла русская литература.

"Литература" ‒ пожалуй, наименее удачное слово для определения той сферы духовной деятельности, которая в русской культуре названа этим словом. Латинская литера, греческая грамма ‒ в русском переводе буква, но из этих корней произошли разные слова: литература, грамматика, букварь. Точнее было бы назвать славянскую, а потом и русскую письменность другим словом. Из всех слов лучше всего подходит не литера (литература), не книга (книжность), а само слово, причем Слово с большой буквы ‒ его откровение было явлено Крещением Руси, обретением Евангелия, Слова Христова.

На протяжении последних десяти веков у нас была не столько литература, сколько христианская словесность. Если мы не будем учитывать этот факт и будем искать, скажем, в словесности первых семи веков только "литературу" (или светскую, мирскую книжность), то в ее круг войдет узкий круг произведений, способных или к светскому, или к двойному, церковному и мирскому, бытию (например, Житие, История или Повесть об Александре Невском), а за ее пределами окажется огромная, к сожалению, и сейчас малоизученная, во многом разграбленная и утраченная за последние семьдесят лет высокая христианская словесность, создававшаяся в монастырях и хранившаяся в монастырских библиотеках.

За последнее и пока единственное тысячелетие ее существования в России возник оригинальный "евангельский текст", в создании которого участвовали многие, если не все поэты, прозаики, философы. И не только они.

Кирилл и Мефодий дали славянам не только письменность, предназначили ее для выражения Слова Христова, но и перевели на церковно-славянский язык необходимые для богослужения книги, и в первую очередь, Евангелие, Апостол, Псалтырь. Уже изначально в "евангельский текст" вошли и новозаветные, и ветхозаветные произведения. Из Ветхого Завета христианство восприняло любовь к единому Богу-Творцу и сделало своим жанром псалмы, усвоило библейскую премудрость и ввело в круг обязательного чтения Притчи царя Соломона, признало Священную историю Моисеева Пятикнижия ‒ историю творения Богом мира и его последующего со-творения людьми.

"Евангельский текст" ‒ научная метафора. Она включает в себя не только евангельские цитаты, реминисценции, мотивы, но и книги Бытия, и притчи царя Соломона, и псалтырь, и книгу Иова ‒ словом, все то, что сопутствовало Евангелию в повседневной и праздничной церковной жизни. Но этот "текст" не только в метафорическом, переносном, но и в прямом значении до сих пор не выделен в русской словесности.

Когда-то им не интересовались особо, потому что для одних это было настолько привычно, что не замечалось, ‒ знакомое не узнается. Для других модное поветрие "нигилизм" затронуло все сферы духовной жизни, проникло в религиозное сознание ‒ и отрицание тем более бесплодно. В советские времена заниматься этим было запрещено цензурой, упразднившей не только тему и проблематику подобных исследований, но и заглавное написание слов Бог и другой религиозной и церковной лексики. Достаточно сказать, что это нанесло заметный ущерб советской текстологии: сейчас нет ни одного авторитетного издания русской классики, включая академические собрания сочинений Пушкина, Гоголя, Лермонтова, Достоевского, Чехова. Русская словесность долго сохраняла сакральность тем Бога, Христа и Церкви в мирском обсуждении, и на страже этого стояли нормы церковной и народной этики, нарушенные Никоновской реформой, а позже Священный Синод. Никоновская реформа вызвала не только взрыв церковной публицистики, но и дала мощный толчок процессу секуляризации христианской культуры. Начиная с XVIII века, когда у нас в полном смысле этого слова появилась светская словесность, Бог, Христос, христианство стали литературными темами. И первой проявила этот новый подход русская поэзия, которая сложила свою хвалу Богу.

О Божием величестве пел Михайло Ломоносов в своих знаменитых одах (Утреннем и Вечернем размышлениях), но кто проник в его восторженные слова, кто дал ответы на его бесстрашные вопросы?

Духовная поэзия стала призванием многих, почти всех поэтов XVIII века ‒ и прежде всего гениального Державина, создавшего не только оду "Бог", но и оду "Христос", оставившего огромное наследие не издававшихся в советские времена духовных стихов. Кто их читал? Они до сих пор недоступны и студентам, и просто читателям.

Духовная поэзия XVIII века не была сугубо русским явлением. Это примечательная особенность всей европейской поэзии, поэтому не случайно русские поэты переводили не только библейские псалмы, но и образцы христианской поэзии английских и немецких пасторов, и примечательно, что этому сотворчеству не мешали конфессиональные проблемы. Сейчас в критике чаще всего говорят о пантеизме этих поэтов, хотя точнее было бы вести речь о христианской поэзии.

Не выделен "евангельский текст" в творчестве многих классиков русской литературы, даже у Достоевского; не прочитаны как христианские поэты даже Тютчев и Фет, не говоря уже о Жуковском, Вяземском, Языкове, Хомякове, Случевском, Константине Романове и многих-многих других. Это в полной мере относится к христианской поэзии А. Блока, М. Волошина, Б. Пастернака, А. Ахматовой. И конечно, полнее всего христианский характер раскрылся в литературе русского зарубежья, которая жила памятью былой христианской России, лелеяла исторический образ Святой Руси.

Сказав Аз, назовем и Буки, чтобы из них сложилось "слово" ‒ еще одна азбучная истина: русская литература была не только христианской, но и православной. На это обращают еще меньше внимания, чем на христианское значение русской словесности.

Разделение единой христианской Церкви на Западную и Восточную, начавшееся в 1054 году и завершившееся в 1204 году падением Константинополя, имело свои не всегда очевидные для современного читателя русской литературы последствия. Более определенно выразился византийский характер русского православия. Великая греческая христианская словесность, возникшая на почве античной поэзии и ветхозаветной мудрости, образовала русское национальное самосознание. Православие не только признало лишь первые семь из двадцати одного вселенского собора, но и сохранило сложившийся к тому времени христианский календарь: установило главным праздником ("праздником праздников, торжеством из торжеств") Пасху ‒ воскрешение Христа, а не Рождество, как в Западной

церкви; отмечает все двунадесятые праздники, в том числе Сретение Господа Симеоном, Преображение Господне и День Воздвижения Креста Господня. Они усилили в православии искупительную и страдательную роль Христа и их церковное значение. Идеи преображения, страдания, искупления и спасения стали характерными идеями русского религиозного менталитета.

Среди различных дисциплин, которые начинаются словом этно-, явно не хватает еще одной ‒ этнопоэтики, которая должна изучать национальное своеобразие конкретных литератур, их место в мировом художественном процессе. Она должна дать ответ, что делает данную литературу национальной, в нашем случае ‒ что делает русскую литературу русской.Ч тобы понять то, что говорили своим читателям русские поэты и прозаики, нужно знать православие. Православный церковный быт был естественным образом жизни русского человека и литературных героев, он определял жизнь не только верующего большинства, но и атеистического меньшинства русского общества; православно-христианским оказывался и художественный хронотоп даже тех произведений русской литературы, в которых он не был сознательно задан автором.

Поясню это на конкретных примерах.

Русские писатели охотно крестили своих литературных героев, давая им неслучайные христианские имена и фамилии. Символический смысл их имен не всегда очевиден читателю, нетвердо знающему общехристианские и православные святцы.

Православие ввело своих святых и осталось верным Юлианскому календарю. Так, действие романа "Идиот" начинается в среду 27 ноября. Накануне 26-го был осенний Юрьев день, введенный Владимиром Мономахом. Общехристианским днем Святого Георгия является весенний Юрьев день. В эти весенние и осенние дни (неделю до и неделю после) русские крестьяне имели право менять своих хозяев ‒ переходить от одного к другому. Этот обычай держался до конца XVI века. Конечно же, не случайно уход Настасьи Филипповны от Тоцкого приурочен к этому дню и скандально объявлен в день ее рождения.

Сугубо православные праздники ‒ Преображение и Воздвижение Креста Господня. Действие романа "Бесы" приурочено к 14-му сентября, к Крестовоздвиженскому празднику, что сразу обращает внимание на символический смысл фамилии героя "Бесов" Ставрогина (stavros ‒ по-гречески крест). Именно в этот день мог начаться, но не состоялся искупительный подвиг великого грешника.

В пасхальном рассказе Достоевского "Мужик Марей", действие которого происходит на "второй день светлого праздника", герою припомнился случай, бывший с ним в начале августа, а это время православного Преображения. Этот случай, в котором, по словам Достоевского, "может быть", принял участие Бог, был для Достоевского своего рода почвенническим "символом веры".

Идея Преображения ‒ одна из глубоких православных идей.В жизни Христа был день, когда он с учениками взошел на гору Фавор и "преобразился перед ними: и просияло лице Его,как солнце, одежды же Его сделались белыми, как свет" (Матф.VIII, 1-2). "Сын Человеческий" открыл ученикам, что Он ‒ "Сын Бога Живаго". Этот день ‒ по стихам Юрия Живаго из пастернаковского романа, "Шестое августа по-старому, Преображение Господне". И это очевидная подсказка, кто доктор Живаго, откуда у него такая редкая фамилия, что стоит за его гамлетовской нерешительностью. В этом символический смысл евангельских сюжетов стихов героя: "На Страстной" (Пасха), "Август" (Преображение), "Рождественская звезда" (Рождество), "Чудо" с категорическим утверждением: "Но чудо есть чудо, и чудо есть Бог", "Дурные дни", две "Магдалины" и "Гефсиманский сад" с пророчеством:

Я в гроб сойду и в третий день восстану,

И, как сплавляют по реке плоты,

Ко мне на суд, как баржи каравана,

Столетья поплывут из темноты.

В имени, отчестве и фамилии героя (Юрий Андреевич Живаго) есть и иные символические смыслы: Юрий ‒ Георгий Победоносец ‒ победитель змея (и зла) ‒ символ русской государственности ‒ эмблема Москвы; Андреевич ‒ Андрей Первозванный ‒ один из 12 апостолов Христа, по преданию, доходивший после его распятия с проповедью до языческого Киева.

Случайно или нет то, что русское эстетическое сознание оказалось неспособным создать образ Злого Духа, достойный гетевского Мефистофеля? Русский демон ‒ странное существо. Он не зол, а "злобен", а подчас и просто незлобив в своей незадачливости. Неудачливы и смешны черти Гоголя, сказочные бесы Пушкина. Не вышел чином, чем обидел героя, черт Ивана Карамазова. Пушкинский Демон, "дух отрицанья, дух сомненья", готов признать идеал и правоту Ангела: "Не все я в небе ненавидел, Не все я в мире отрицал". Даже дерзновенный лермонтовский Демон готов примириться с Небом, ему наскучило зло, он готов признать силу любви. И почему позже русский бес выродился в "мелкого беса"? Почему вопреки служению

Воланд творит добро, помогая Мастеру, создавшему роман о Христе? Не потому ли, что в истории православия не было инквизиции и христианское отношение к человеку проявилось и в отношении к Злому Духу? Не здесь ли разгадка мученической судьбы русской православной церкви в годы гражданской войны и в двадцатые-тридцатые годы? Впрочем, Достоевский говорил и не раз доказывал в своих произведениях, что смирение ‒ великая сила, и история подтвердила правоту этих слов.

В отношении к христианству русская литература была неизменна, хотя были и антихристианские писатели, и таких было много в советской литературе. Их отрицание Христа и христианства не было последовательным и однозначным, но четко декларированным в двадцатые-пятидесятые годы. Впрочем, пройдя эпоху классовой борьбы и ожесточение социалистического строительства, и советская литература обнаружила глубокую связь с предшествующей традицией, назвав многое из христианского идеала общечеловеческими гуманистическими ценностями. И, пожалуй, самое главное: и в советской литературе сохранились христианские писатели ‒ назову самых знаменитых: Борис Пастернак, Анна Ахматова, Александр Солженицын. И хотя их и объявляли антисоветскими писателями, отлучить их от русской литературы оказалось невозможным. В том, что писали Горький, Фадеев, Маяковский, Шолохов и другие, была своя правда, но правда историческая ‒ она в прошлом, будущее за иной заповеданной правдой.

Сейчас литература пребывает в жестоком кризисе. Не все писатели его переживут, но у русской словесности глубокие тысячелетние корни и лежат они в христианской православной культуре, а это значит, что у нее всегда есть возможность воскреснуть и преобразиться.

Русская литература была христианской. Вопреки историческим обстоятельствам, она оставалась ею и в советские времена. Надеюсь, это ее будущее.

Можно ли говорить о «христианском духе» русской классической литературы? Что в Древней Руси подразумевалось под книжной мудростью? Как повлияли на литературу изменения в религиозном сознании общества, происшедшие в XV веке? Каково влияние богословия творчества Григория Паламы на всю восточнославянскую книжность? Эти и многие другие вопросы рассматриваются в статье М.И. Масловой.

Профессор Московского университета В.А. Воропаев в статье о Гоголе выразил следующую мысль: «Гоголь хотел так написать свою книгу, чтобы из нее путь к Христу был ясен для каждого» . Это по поводу замысла второго тома «Мертвых душ».

И далее профессор Воропаев констатирует: «Цели, поставленные Гоголем, далеко выходили за пределы литературного творчества. Невозможность осуществить свой замысел, столь же великий, сколь и несбыточный, становится его личной писательской трагедией» .

Итак, мы берем эту мысль в качестве оптимально выраженной аксиомы: УКАЗЫВАТЬ ЛЮДЯМ ПУТЬ КО ХРИСТУ — ЭТО ЦЕЛЬ, ВЫХОДЯЩАЯ ДАЛЕКО ЗА ПРЕДЕЛЫ ЛИТЕРАТУРНОГО ТВОРЧЕСТВА.

Известно, что свою книгу «Выбранные места из переписки с друзьями» Гоголь адресовал, в первую очередь, людям неверующим. В ответ на это он получил упреки и предостережения, что книга его может принести больше вреда, нежели пользы. Почему же?

Гоголь пытается защитить свою позицию в «Авторской исповеди»: «Что же касается до мненья, будто книга моя должна произвести вред, с этим не могу согласиться ни в каком случае. В книге, несмотря на все ее недостатки, слишком явно выступило желание добра… после чтения ее приходишь к … заключенью, что верховная инстанция всего есть Церковь и разрешенье вопросов жизни — в ней. Стало быть, во всяком случае после моей книги читатель обратится к Церкви, а в Церкви встретит и учителей Церкви, которые укажут ему, что следует ему взять из моей книги для себя…» .

Писатель не замечает нюанса: он рассуждает так, будто его книгу, написанную для неверующих , сначала должны прочесть все верующие , и прежде всего священнослужители, чтобы впоследствии разъяснять всем уверовавшим , пришедшим в Церковь… с вопросом о Гоголе (!), что следует взять из его книги, а что отвергнуть.

Не стоит комментировать эту ситуацию далее. Гоголь и от современников, и от потомков уже сполна получил разного рода упреков и претензий в связи с его, так сказать, превышением полномочий, когда он, будучи писателем-беллетристом, взял на себя роль проповедника.

Напомним еще раз слова московского профессора филологии: «Невозможность осуществить свой замысел… становится его личной писательской трагедией»…

Эта трагедия, для большинства представителей нашей классической литературы Нового времени, усугубляется еще и тем, что Церковь, по всей видимости, в подобной проповеди не нуждается, поскольку она имеет своих, так сказать профессиональных, проповедников, облеченных духовной властью для такой проповеди.

Когда пытаешься найти ответ на подразумеваемый заглавием данного текста вопрос (о «христианском духе» русской литературы), осознаешь, какую неподъемную задачу ставишь перед собой. Настолько противоречивы, будучи всегда субъективными, все оценки и выводы относительно содержания книги и мировоззрения того или иного писателя, что без единого координационного центра все это многообразие невозможно осмыслить, ибо, по известной мудрости, нельзя объять необъятное.

Но главная проблема состоит в том, что этот единый центр не все принимают в его полноте; некоторым кажется, что можно взять кое-что из традиции, а кое-что можно и «переосмыслить по-новому».

Отсюда и возникли те самые альтернативные подходы к изучению христианских традиций русской литературы, о которых мы сейчас будем говорить.

Определяя духовное значение русской литературы, большинство исследователей признают русскую литературу православной.

Вместе с тем в первом выпуске издаваемого Институтом РЛ (Пушкинский дом) сборника «Русская литература и христианство» петербургский профессор А.М. Любомудров писал:

«Широко распространенное мнение, что русская классика проникнута «христианским духом», требует серьезных корректировок. Если понимать под христианством не расплывчатый набор гуманистических «общечеловеческих» ценностей и нравственных постулатов, а систему миропонимания, включающую в себя прежде всего принятие догматов, канонов, церковного предания, — т.е. христианскую веру — то придется констатировать, что русская художественная литература отразила христианство в очень малой степени. Причины этого в том, что литература Нового времени оказалась оторванной от Церкви, выбрав такие мировоззренческие и культурные ориентиры, которые, по сути, противоположны христианским» .

На этот тезис профессор Петрозаводского ун-та В.Н. Захаров откликается так: «…Необходимо условиться, что понимать под Православием. Для А.М. Любомудрова Православие — догматическое учение, и его смысл определен катехизисом. При таком подходе православными могут быть только духовные сочинения. Между тем Православие не только катехизис, но и образ жизни, мировосприятие и миропонимание народа. В этом недогматическом смысле говорят о православной культуре и литературе, о православном человеке, народе, мире и т.п.» .

Чтобы понять, какая из этих позиций верна, а какая ошибочна, нам необходимо ответить на два следующих вопроса:

1. Возможно ли «православие как образ жизни» вне догматического учения Церкви?
2. Православие — это «миропонимание народа» или учение Господа Иисуса Христа?

Вопросы эти важны для нас не сами по себе (в таком случае их надо обсуждать отдельно и в другой ситуации, и заниматься этим должен не филолог, а богослов); но нам необходимо сейчас ответить на них в доступной нам степени, чтобы обрести ту методологическую основу, без которой мы не сможем определиться с предметом наших дальнейших размышлений.

Если мы будем говорить о христианском духе русской словесности, то будем избирать для разговора и соответствующие произведения. Если же речь вести о «духе» классической литературы, то следует иметь в виду не «христианский дух», а именно душевность.

Но тема душевности в рамках данного рассуждения теряет смысл, ибо нас интересует ответ на конкретно поставленный вопрос, а не экскурс в особенности индивидуальной авторской поэтики.

Итак, Православие «не только катехизис, но и образ жизни…» — и этот тезис определяет подход некоторой части наших литературоведов к оценке православного компонента в творчестве русских писателей.

На первый взгляд это верно. Но давайте разберемся, что означает это на практике. Давайте представим себе человека, который говорит: «Я православный!», но основ православного вероучения он не знает (того самого катехизиса ), Евангелие он читает только ради эстетического удовольствия, в церковь он заходит только на Пасху или Рождество и только затем, чтобы полюбоваться красотой богослужения. Он понятия не имеет о необходимости соблюдения Божиих заповедей в каждом конкретном случае своей личной жизни, зато талантливо и горячо умеет говорить о любви к людям вообще .

Позволим себе выразить здесь личную позицию: все слова о любви к людям ничего не стоят, если говорящий не знает, зачем Бог воплотился на земле и для чего претерпел распятие на Кресте.

Если, говоря о любви к людям , человек не задумывается над вопросом: с чего начинается любовь к Богу ? — слушать такого человека вряд ли интересно.

Чтобы об этом рассуждать здесь, следует заручиться поддержкой церковного авторитета. Святитель Феофан Затворник в своей книге «О Православии с предостережениями от погрешений против него» пишет следующее:

«Христианам даны великие обетования. Они воистину суть сыны Царствия. Но не выпускайте из мысли, что сказал однажды Господь: мнози от восток и запад приидут, и возлягут со Авраамом, и Исааком, и Иаковом в царствии небеснем: сынове же царствия изгнани будут во тму кромешнюю (Мф. 8, 11-12). Сию горькую участь испытают и все те, -— пишет далее святитель Феофан, — кои числятся только христианами, а не заботятся о том, чтобы быть настоящими христианами, кои, понадеявшись на то, что принадлежат к св. Церкви и записаны в числе православных, далее начинают жить как живется, не отказывая себе ни в каком желании…» .

Казалось бы, здесь мы видим подтверждение слов проф. Захарова о том, что православие — не катехизис, а образ жизни… Однако давайте вдумаемся, как мы станем настоящими христианами, как научимся жить по-православному, если не узнаем тех догматических основ православия, без которых образ жизни каждого из нас (а значит, и миропонимание народа в целом!) останется всего лишь набором случайных событий, последовательно ведущих нас к земному концу. Формально мы православные, а какой у нас образ жизни — мы и сами сказать не можем, потому что, не зная догматического смысла (т.е. глубинного духовного смысла заповедей и церковных таинств), мы не можем сориентироваться и в своих «недогматических» поступках и чужих недогматических суждениях.

Проф. Захаров, говоря о «недогматическом смысле» русской православной культуры, по сути, выводит ее за рамки церковных таинств и, как результат, лишает опоры в Божественном Откровении. Ведь если мы отрицаем значение догматических церковных заповедей и руководствуемся каким-то расплывчатым «миропониманием народа» в изучении русской литературы, то настоящего православия в этой литературе мы не найдем, а найдем миропонимание писателя . И не более того.

И в этом смысле проф. Любомудров совершенно прав: оторванная от церкви литература не даст нам ориентиров спасения, не приведет к Богу, а значит, нет смысла говорить о ее христианском духе .

Даже если признать по-своему верной и точку зрения В.Н. Захарова (православие это миропонимание народа и образ его жизни), то придется представить, что народ наш, то есть мы с вами, живем так, как определено это православным вероучением. А именно (процитируем святителя Феофана):

«Коротко — сей единый истинный путь спасения и к Богу примирения можно так изобразить: 1) усвоив себе истины евангельские и 2) прияв Божественные силы чрез св. таинства, 3) живи по святым заповедям, 4) под руководством Богом указанных пастырей, — и будешь примирен с Богом» .

Если каждый из нас живет именно так, усвоив себе истины евангельские и соблюдая все заповеди, то, конечно, миропонимание народа близко к истинам православия. Но…

Разве народ (мы с вами!) действительно живет по заповедям евангельским? И разве эти заповеди изобретены народом, а не даны в учении Господа Иисуса Христа?

Таким образом, Православие все-таки начинается с катехизиса, с ОСНОВ ВЕРОУЧЕНИЯ, которые постепенно становятся основой нашей личной веры, нашим образом жизни. А вовсе не наоборот!

И с этой позиции истинным христианским духом обладают действительно только духовные сочинения, в основе которых слово Божественного Откровения.

Нам кажется, с этим бессмысленно спорить.

Можно, конечно, говорить о «христианском духе» поэмы Н.А. Некрасова «Мороз, Красный нос». Помните: Есть женщины в русских селеньях …

Кто не проникнется любовью к такой героине! Коня на скаку остановит, в горящую избу войдет! Вот это сила, вот это дух!

Но давайте вспомним, чем кончает эта сильная духом крестьянка Дарья — не самоубийством ли? Или мы должны думать, что она «нечаянно» замерзает в лесу? А Некрасов «нечаянно» обмолвился, что мы не должны ее жалеть, потому что это был внутренний выбор ее могучего «христианского духа»?

Когда все время слышишь и читаешь об этом могучем духе русского народа, хочется осенить себя крестным знаме нием и произнести евангельское «Блажени нищие духом, яко тех есть Царствие Небесное» (Мф. 5,3).

Если обнаруживаемый исследователем «христианский дух» не привел писателя или его героя ко спасению, примирению с Богом, — может быть, стоит в этом случае задуматься: а действительно ли он христианский, этот могучий дух?..

Стоит ли, например, говорить о евангельском духе пастернаковского романа «Доктор Живаго», когда автор в период написания романа в своей личной жизни вовсе не руководствовался евангельским духом, а напротив, решительно отвергал его. Тот, кто помнит биографию писателя, понимает, в чем заключалось это отвержение.

И не ради осуждения возникает этот вопрос к писателю: зачем эксплуатировать духовное в той деятельности, которая за рамки душевных отправлений никогда не выходит? (которая служит сугубо индивидуальным целям и разрешает задачи индивидуального самопознания, зачастую никакого отношения к религии как образу жизни не имеющего).

Можно найти огромное количество христианских мотивов в творчестве Марины Цветаевой, Александра Блока, Николая Гумилева…

Но ровно столько же, и даже больше, мы найдем у них и мотивов языческих, оккультных, пантеистических, откровенно демонических…

Что дает исследователю это настойчивое утверждение «христианского духа» того или иного не вполне христианского писателя? Да еще при том, что сам писатель вовсе не настаивал на своей православности …

Так это происходит, например, с творчеством Марины Цветаевой, о «духовности» которого пишутся сегодня целые тома. Как будто абстрактная «духовность» имеет какую-то самостоятельную ценность, если она вне конкретных религиозных ориентиров со знаками «плюс» или «минус» (полюс Бога и полюс диавола).

Кажется очевидным, что читателя, слабо осведомленного в традициях своей веры, смутно представляющего себе различия даже между язычеством и монотеизмом, не говоря уже о вероисповедных тонкостях, существующих между христианскими конфессиями, подобные «исследования» могут только ввести в заблуждение, сформировать у него совершенно превратное понимание религии вообще и конкретного учения в частности.

Тогда какую поддержку Православию оказывают они? Зачем нужно рассуждать об их «христианском духе»?

Профессор Захаров противопоставляет Ф.М. Достоевскому «искушенных в догматике оппонентов», которые, якобы, знают Христа хуже, чем «народ», изображенный писателем .

Это общее место всех околорелигиозных препирательств: «искушенность в догматике», с одной стороны, и «простая, искренняя вера», — с другой.

Как будто знающий догматическое учение человек не может быть искренне верующим, а не знающий догматических основ своей веры обязательно будет «прост», «кроток и смирен сердцем».

Получается, что мнению Достоевского мы должны доверять больше, чем Священному Писанию и церковному преданию, которые по сути своей догматичны, т.е. мы не вправе самовольно изменять или дополнять их. Зато толковать Достоевского мы можем как угодно. Здесь каждый имеет право на личное мнение и может получить удовольствие, высказывая его. Потому и толкуют, и высказывают…А вот размышление над церковным догматическим словом такого удовольствия самовыражения не доставит нам.

Когда говорят о «народном православии», делают особый акцент на некой «живой силе», «живом чувстве». Как будто православие, например, «искушенного в догматике» святителя Игнатия Брянчанинова было «неживым» и «бессильным».

Защита «православия Пушкина» или «православия Достоевского» вместо Православия как учения Господа Иисуса Христа , объясняется, на наш взгляд, вполне прозаично — следовать заповедям Христа трудно, поэтому удобнее и интереснее говорить о «филологическом изводе» русского православия, где основы вероучения слегка разбавлены авторским взглядом и «подкорректированы» его же индивидуальным опытом.

Отсюда и девиз светского литературоведения: «Неважно, был ли автор атеист или верующий, важно знать, сколь же все это было плодотворным в художественном плане»! Это в принципе верно, но никакого отношения к проблемам духовной жизни человека не имеет, и говорить об этом в контексте православной аксиологии совершенно бессмысленно. Это чистая филология («наука для науки», «искусство для искусства»), ни в какое соприкосновение с Церковью и христианской верой не входящая и для духовного образования человека если не излишняя, то во всяком случае — второстепенная.

В связи с этой проблемой уместно вспомнить удивительные слова Ивана Киреевского из его «Критики и эстетики»:

«Мышление, отделенное от сердечного стремления, есть так же развлечение для души, как и бессознательная веселость. Чем глубже такое мышление, чем оно важнее по-видимому, тем в сущности делает оно человека легкомысленнее. Потому серьезное и сильное занятие науками принадлежит также к числу средств развлечения, средств для того, чтобы рассеяться, чтобы отделаться от самого себя. Эта мнимая серьезность, мнимая деятельность разгоняет истинную. Удовольствия светские действуют не так успешно и не так быстро» .

И еще одна цитата —другого автора, но на ту же тему: «… строго научным изысканиям… бывают нередко присущи и безукоризненный справочный аппарат, и впечатляющая энциклопедичность, и тщательное прочтение текстов, и многие другие достоинства. Однако все подобные богатства зачастую теряются, когда разговор переходит на уровень, требующий объемных обобщений эмпирического материала, иерархического истолкования высших художественных смыслов (…), объективной оценки масштаба личности автора и писательской мудрости. И здесь проявляется реальная опасность такой «научной» интерпретации, в которой скорее отражаются идеологические предпочтения, мировоззренческие особенности и ценностные представления исследователя, нежели действительное содержание изучаемого предмета».

Сказано это в связи с ситуацией в пушкиноведении, но справедливо для литературоведческой науки в целом. Мы не можем рассуждать о христианском духе русской литературы, если сами не одарены этим духом, или, по крайней мере, если он не является фундаментом нашего мировоззрения и не руководит нашим мировосприятием. В противном случае неизбежны невольные искажения, возникающие вследствие несовпадения методов освоения реальности.

Чтобы пояснить это, рассмотрим ситуацию, сложившуюся в отечественном литературоведении, когда две различные художественно-мировоззренческие системы искусственным образом сводятся воедино и, как следствие, взаимно отрицаются в качестве самостоятельных методов освоения мира. Светская словесная культура отрицает художественность церковной книжности, церковная культура отрицает духовность классической литературы. На каких основаниях?

Мировоззренческие ориентиры древнерусской книжности и русской литературы Нового времени:
христологический антропоцентризм и ренессансный гуманизм

За этими сложными терминами стоит очень простая реальность: словесность, возникшая в лоне Церкви, и литература, оторванная от Церкви.

Чтобы найти ответ на вопрос: несет ли наша классическая литература в себе «христианский дух»? —надо сначала определить, что она представляет собой, каковы ее основания.

Начнем с самых истоков. В Древней Руси «книгами» и «книжностью» назывались иные, чем в современной культуре, реалии. Утверждение, что древние русичи очень ценили книгу и книжную мудрость, есть своего рода общее место в литературоведении. Однако редко указывается при этом, любовь к каким именно книгам имеется в виду.

Говоря об этой особенности восточнославянской средневековой культуры (любви к книжной мудрости), часто цитируют строки Повести временных лет:

«Велика бывает польза от учения книжного…Это…источники мудрости…в книгах неизмеримая глубина; ими в печали утешаемся, они — узда воздержания… Если прилежно поищешь в книгах мудрости, то найдешь великую пользу душе своей» и т.д.

О каких же книгах идет речь в древнем тексте?

Если мы сами откроем эту летопись, то увидим, что чуть выше процитированного здесь фрагмента написано следующее:

«И любил Ярослав (имеется в виду святой благоверный князь Ярослав Мудрый) церковные уставы… книги любил немало, читая их часто и ночью и днем. И собрал писцов многих, и переводили они с греческого на славянский язык. И написали они книг множество, которыми поучаются верующие люди и наслаждаются учением божественным… книгами наставляемы и научаемы пути покаяния, ибо от слов книжных обретаем мудрость и воздержание».

Совершенно очевидно, что речь тут идет не о трагедиях античных поэтов и не о рыцарских романах средневековья.

«Кто часто читает книги, тот беседует с Богом или со святыми мужами. Тот, кто читает пророческие беседы, и евангельские и апостольские поучения, и жития святых отцов, получает душе великую пользу» .

Как видим, под книгами в Древней Руси понимались именно писания церковно-литургического и церковно-назидательного характера, излагающие и толкующие христианское вероучение. И чтение именно таких — христианских церковных — книг почиталось добродетелью на Руси.

Почему же в научной литературе почти никогда не уточняется этот факт, и церковная книжность, таким образом, подается как обычная беллетристика?

В отечественном литературоведении существует проблема, связанная с тем, что древняя церковная книжность традиционно включается в историю русской литературы, но занимает в ней внесистемное положение.

Что это означает?

В научном сознании сложилось такое представление об истории отечественной словесности, при котором происходит наложение так называемой теории прогресса на литературные факты. При этом за эталон, как само собой разумеющееся, а потому не требующее доказательств, принимается классическая литература Нового времени, и не только своя, но и зарубежная.

Средневековая же, по преимуществу церковная, словесность мыслится как «младенческое состояние» (определение Д.С. Лихачева) грядущей за ней великой классической литературы, как своего рода грандиозная заготовка, черновик классики. При этом возникает впечатление и некой преемственности двух литератур, замыкая церковную книжность в порочный круг бесконечного «прогрессивного» развития классической литературы.

Очень важно в данном случае разобраться вот в такой особенности: «церковная книжность» не есть определение содержания, жанрового состава или функции ее произведений, как принято считать в литературоведческой науке.

Это есть обозначение определенного, а именно церковного, соборного, православного — ХРИСТОЦЕНТРИЧНОГО — типа сознания, способа мышления художника, его иерархии ценностей . Так что, к примеру, княжеское завещание детям Владимира Мономаха (светское по форме, жанру, содержанию) более церковно, чем стихотворные вирши иеромонаха Симеона Полоцкого.

Церковная словесность — характеристика мировоззренческая, вероисповедная. Современным же литературоведением она используется скорее метафорически, вне соответствия своему исконному содержанию.

Истина заключается в том, что в культуре восточных славян с момента принятия ими Православия и вплоть до наших дней сосуществуют две культурныетрадиции : традиция церковного (православного) художества и традиция секулярного, пусть нередко и религиозного по содержанию, искусства.

У этих двух традиций были свои носители: «общежительное монашество для традиции аскетической и столичная бюрократия для традиции гуманистической» (В.М. Живов). Для первых характерна «ориентация на аскетический и экклезиологический опыт, определенное равнодушие к античному интеллектуальному наследию, восприятие церковных установлений как законов, требующих неукоснительного выполнения»; для вторых — «пристрастие к античному наследию, попытки осмыслить христианский опыт в неоплатонических или аристотелевских категориях, восприятие канонов как имеющих релятивную значимость» (В.М. Живов) .

Исследователь объясняет такое положение тем, что Империя приняла христианство, определенным образом приспособив его к античной традиции. Тот же, кто не смог полностью принять это приспособление, создали монашество и особую монашескую традицию, сохранившую ряд моментов раннехристианского противостояния языческому Риму. «Здесь, — по мнению ученого, — и лежат корни двух культур: в них обеих сочетаются элементы христианского и античного наследия, но сочетаются по-разному…» .

О невозможности рассматривать названные культурные традиции (аскетическую и гуманистическую) в одной плоскости нечаянно проговаривается Д.С. Лихачев: «С ростом реализма в литературе развивается и литературоведение. …Задача литературы открывать человека в человеке совпадает с задачей литературоведения открывать литературу в литературе» . («Человек для человека», «искусство для искусства» и «наука для науки» — замкнутый порочный круг!).

Но задача церковной письменности состоит в том и только в том, чтобы открывать в человеке его Первообраз, который есть образ Божий . И это значит, что церковная письменность действительно не совпадает с литературой ни по задачам, ни по содержанию, ни по форме, ни по стилю, ни по своей природе, а значит, и ни по способу изучения.

В филологической науке церковная древнерусская словесность преподается как обычная беллетристика, в отрыве от церковной культуры, от мировоззрения, ее породившего, и оценивается с точки зрения сугубо светских мерок, методами, выработанными светской наукой для анализа светских произведений.

Что при этом получается?

Ценность средневекового церковного произведения определяется степенью его приближенности к стилистическому и идеологическому совершенству секулярной классической литературы, степенью его соответствия общепринятым, чисто светским по происхождению, стандартам.

Например, как нечто безусловно положительное («прогрессивное») представляется обращение средневековых авторов к проблемам возрожденческого гуманизма: восславление человеческого гения, превознесение индивидуальной свободы и бунта индивидуальности, борьба против церковных канонов в художестве, демократическая сатира, раскрытие человеческой противоречивости, тонкость психологических мотивировок и т.п.

Отец Павел Флоренский подобную ситуацию отрыва от первоистоков характеризовал следующим образом: «Художественное произведение… отвлеченно<е> от конкретных условий своего художественного бытия <…> умирает или по крайней мере переходит в состояние анабиоза, перестает восприниматься, а порою — и существовать как художественное» («Храмовое действо как синтез искусств»).

Не отсюда ли бесконечные упреки, адресованные церковной книжности со стороны светских ученых, состоящие в том, что она, дескать, недостаточно художественна, излишне догматична, претенциозна и т.п. Оказывается, церковная словесность попросту «умерла» в сознании атеистически ориентированных филологов, они перестали понимать ее.

Между тем, на самом деле внутри церковного словесного творчества художественны все без исключения нелитературные (а значит и нехудожественные в современном понимании) жанры: летопись, житие, молитва, завещание, проповедь и др.

С точки зрения церковного сознания художественно все то, что способствует богопознанию, «путеводительствует к знанию и откровению сокрытого» (прп. Иоанн Дамаскин), но, согласно христианской иконологии, всякий материальный церковный образ всегда восходит к своему Первообразу и возможен постольку, поскольку существует сам Первообраз. Поэтому степень художественности зависит не от формы и способа изображения (жанра, стиля), но от степени проявления Первообраза в образе.

В методологическую базу светской науки подобная категория (соответствие образа Первообразу) не входит. Так что светской науке сказать по поводу церковной книжности, по сути, нечего. Потому и в учебниках древнерусской литературы литературной изящности «Слова о полку Игореве» уделяется 25 страниц, а художественной значимости «Слова о Законе и Благодати» — всего 2 страницы! Ученому просто нечего сказать о том произведении, смысла которого он не улавливает, художественности которого он не видит.

Поэтому «Слово о полку Игореве» почитается образцом средневековой словесности, а о содержании и смысле «Слова о Законе и Благодати» у нас знают даже не все специалисты-филологи, не говоря уже о рядовом читателе.

Протоиерей В.В. Зеньковский некогда писал: «Светская культура и в Западной Европе и в России есть явление распада предшествовавшей ей церковной культуры» .

Слово «распад» здесь употреблено не совсем верно, ибо церковная культура никуда не делась, не распалась, но лишь перестала быть значимой для секулярного сознания. Это «незамечание», игнорирование церковной культуры как этноопределяющей, обнаруживает себя в качестве принципиальной предвзятой позиции как раз в том, что существовать светская культура без религиозных оснований все равно не может.

«Происхождение светской культуры из религиозного корня , — пишет далее Зеньковский, — дает себя знать в том, что в светской культуре — особенно по мере ее дифференциации - есть всегда своя религиозная стихия, если угодно — свой внецерковный мистицизм… Идеал, одушевляющий светскую культуру, есть, конечно, не что иное, как христианское учение о Царстве Божием, — но уже всецело земном и созидаемом людьми без Бога » .

Вот поэтому трудно говорить о «христианском духе» русской классической литературы, т.е. литературы нового времени, — христианские мотивы, образы, идеи мы в этой литературе видим, узнаем их и считаем их критерием «духовности» этой литературы, но при этом не всегда замечаем, что средствами религии проповедуется писателями не Небесное Царствие Божие, а самое что ни есть земное, устроенное не по Божьим заповедям, а по законам гуманизма, т.е. человеческой справедливости.

Если вам кажется, что ничего плохого в этом нет, то позволим себе напомнить слова Спасителя, обращенные к апостолу Петру в известной ситуации: Иди за Мною, сатано, соблазн Ми еси: яко не мыслиши, яже суть Божия, но человеческая (Мф. 16, 23).

Почему же и каким образом произошло это смещение ориентиров с небесного на земное? Как известно, началом периода Нового времени считается XVII век, ознаменовавший смену европейского Ренессанса эпохой Просвещения. Мировоззренческие ориентиры, определяющие характер словесности, менялись вместе с развитием цивилизации (прогресса) и, как следствие, происходили сдвиги в религиозном сознании общества.

Вспомним известный тезис св. Иринея Лионского: «Бог стал человеком, чтобы человек стал богом». До определенного времени акцент ставился именно на второй части этого тезиса: «…чтобы человек стал богом». Воскресение в жизнь вечную более всего вдохновляло неофитов. Поэтому эмоциональной доминантой домонгольского восточнославянского христианства было Воскресение Христово (Пасха), по образу и подобию Которого воскреснут все, верующие в Него.

Когда первый энтузиастический порыв оказался погашен нашествием иноплеменных (что однозначно воспринималось как следствие грехов человеческих), эмоциональный акцент заметно переместился на человеческую ипостась Христа, поскольку именно как Человек — пусть единственно безгрешный — (а не трансцендентный Бог) Христос может понять и простить человеческую немощь и слабость ко греху. Поэтому христоцентризм, хоть и остается еще мировоззренческим стержнем культуры в целом (а не только словесности), но заметно «заземляется», фокусируя внимание на земном бытии сначала Богочеловека-Христа, а затем и Его образа — человека.

Эта смена акцентов в восприятии двух природ Христа особенно ярко запечатлелась в иконописи: если на иконах домонгольского периода распятый Христос словно возносится от земли в чаемое бессмертие, то на иконах более позднего времени Его тело тяжело провисает на кресте, как бы подчиняясь тяготению земному, и на лике Его вместо просветленности появляется выражение человеческой муки и страдания.

В словесной культуре это земное тяготение проявилось в потере благоговения перед словом и смыслом Священного Писания.

В начале XVI века митрополит Даниил в своих «словах» и «наказаниях» констатирует возникшее в обществе почти полное равнодушие к Священному Писанию и церковной службе, а с другой стороны — живейший интерес к сокровищам, нарядам, украшениям, развлечениям разного рода . Потеря благоговения и уважения к священному слову выразилась в том, что все стали с легкостью богословствовать, толковать церковные догматы по своему разумению, ища оправданий человеческой слабости.

Прп. Иосиф Волоцкий в это время с горечью писал: «Ныне же и в домех, и на путех, и на торжищах иноци и мирстии вси сомнятся, вси о вере пытают» («Просветитель»).

Существенные изменения, происшедшие в системе ценностных ориентаций, привели к возникновению в XV веке жанра беллетристики — произведений, в основу которых кладется вымысел и которые в эпоху Ивана Грозного будут запрещены как «неполезные повести».

Глубинная сущность этого жанра, незаметная на первый взгляд, весьма показательно обозначается содержанием самого первого собственно беллетристического произведения. Думается, современному человеку, воспитанному на кинематографе более, нежели на словесности, название этого произведения скажет немало о его содержании…

Итак, самым первым произведением оригинальной (непереводной) восточнославянской беллетристики было сочинение посольского дьяка при Иване III, главы московского еретического кружка, Федора Курицына, носившее название «Повесть о Дракуле» (или «Сказания о Дракуле-воеводе»).

Весьма характерно название и другого произведения того же беллетристического толка — «Повесть о старце, просившем руки царской дочери».

Это те произведения, с которых начиналась художественная литература Нового времени.

Теоцентричная церковная культура, которая продолжала существовать и развиваться наряду с ренессансно-гуманистической, разрешала по-своему проблемы человеческого предназначения.

В XIV веке на Русь вместе с так называемым вторым южнославянским влиянием проникают идеи исихазма, оказавшие значительное воздействие на характер словесного творчества. Центральной проблемой исихастской антропологии стала проблема Богоподобия — проблема образа и подобия Божия в человеке. Наиболее полно эти идеи были выражены в учении святителя Григория Паламы, главы афонского исихазма.

Знакомиться подробно с этим учением мы здесь не будем (это не компетенция филолога). Но сказать о влиянии богословия творчества Григория Паламы на всю восточнославянскую книжность нам необходимо.

В чем заключалось это влияние?

Синтезируя богословские взгляды предшествовавших ему отцов и писателей Церкви, св. Григорий Палама определенно поставил вопрос о Богоподобии в связь с проблемой творческого дара человека. Человеку дана Богом способность к творчеству, он может творить нечто новое (правда, не из ничего, как Творец-Бог, а из того, что дано ему в окружающей реальности). Богоподобие, по учению святителя, преимущественно и состоит в том, чтобы раскрыть в себе творческий дар.

Архимандрит Киприан (Керн) в своем труде «Антропология св. Григория Паламы» отмечает, что «образ Божий» в человеке принимает у Паламы значение «порыва человека куда-то ввысь из рамок детерминированных законов природы… В человеке, в его духовной сущности, открываются те черты, которые его наиболее роднят с Творцом, то есть творческие способности и дарования» .

При этом чрезвычайно важно, что человек ответственен перед Создателем за реализацию этого творческого дара, этого предвечного Божественного замысла о нем. Страшный Суд будет судить именно в том, как и насколько человек осуществил в земной жизни свое творческое назначение, насколько сумел познать и воплотить замысел Бога о себе.

Но прежде чем пытаться реализовать свой творческий потенциал, надо понять, что является творчеством на земле.

Понятие творчества у святителя Григория Паламы многосоставно.

1.Прежде всего, это творчество своего жизненного пути: в совершенном согласии с заповедями Бога осуществить свою земную судьбу по свободной воле в сочетании с волей божественной.
2. Творчество как стремление к святости: в добровольном подчинении Промыслу Божию о себе свободно осуществить возможно более полное личное нравственное совершенство и, насколько возможно, усовершенствовать ближнего. Именно так человек преображает мир.
3. Творчество в области красоты и разума, собственно художественное творчество.

В конечном итоге, творчество есть совместное с Богом действие человеческого духа , иначе: теургия — продолжение дела Божиего, со-творчество с Богом.

По слову о. Иоанна Мейендорфа, Церковь, одобряя и принимая учение Паламы, в своей книжной культуре решительно повернулась спиной к Ренессансу , пытающемуся возродить эллинскую внешнюю мудрость .

Это означает, что художественное творчество, основанное на христологическом антропоцентризме , встало в оппозицию искусству зарождающегося ренессансного гуманизма (художественного творчества как построения вавилонской башни).

Для уяснения этой ситуации противостояния двух культур можно рассмотреть репертуар переводных произведений XIV-XV веков: переводятся, с одной стороны, образцы созерцательно-аскетической книжности исихастов и сочинения, близкие им, отражающие интерес к возможности личного богообщения; с другой стороны, — повести, удовлетворяющие, так сказать, меркантильное любопытство книжников, живо заинтересовавшихся материальным многообразием и внешней красотой мира сего.

Среди первых — произведения Григория Синаита и Григория Паламы, Исаака Сирина, Максима Исповедника, Василия Великого, Симеона Нового Богослова и др.

Среди вторых — полуфантастические произведения типа «Сказания о двенадцати снах царя Шахаиши» или «Сказания об Индийском царстве», загроможденного перечислениями несметных сокровищ индийского царя.

Если вспомнить произведения, известные всем, то стоит сказать об изменении характера даже внутри одного типа текстов — скажем, героического эпоса. Так, в отличие от героев «Слова о полку Игореве», созданного в XII веке, герои «Задонщины» (это уже конец XIV — начало XV века) обнаруживают более «заземленное» мировосприятие, нежели их предшественники.

Литературовед А.С. Демин по этому поводу пишет: «…автор «Задонщины» вовсе не чуждался подобных (меркантильных — М.М.) соображений даже в самые патетические моменты (повествования). <…> обработанные поля и обеспеченные жены — вот хозяйственные мотивы, «подстилающие» высокое воинское повествование в «Задонщине» .

По мнению того же ученого, сквозь вполне искренний патриотизм прорывается и столь же искреннее — причем эстетическое по характеру — пленение богатством, когда образ попранной родины невольно представляется собирательным образом утраченного достатка, т.е. земного благополучия. Не пространством спасения и со-творчества человека с Богом воспринимается русская земля, а местом житейского благополучия, царством земным , богатства которого надо защищать.

Обобщая все сказанное выше, можно еще раз отметить это принципиальное различие между словесностью, действительно являющей христианский дух , и литературой, лишь декларирующей духовность , но по сути духовной не являющейся.

В первом случае мы получаем знание о Боге и законах божественного миропорядка; во втором случае мы получаем эстетическое удовлетворение от соприкосновения с естественной красотой и материальной ценностью мира сего.

Книжность духовная дает человеческому духу направление ввысь, к познанию Бога, в Царствие Небесное.

Литература классическая дает тому же человеческому духу мощный импульс для преобразования царства земного, хотя и по образу и подобию Небесного, но чрезвычайно «заземляя» при этом творческий потенциал человека.

В заключение хочется еще раз подчеркнуть приоритетность христианской церковной книжности (теоцентричной) перед литературой гуманистического метода (антропоцентричной).

В «Слове о чтущих многие книги», которое приписывается Константинопольскому патриарху Геннадию, категорически утверждается, что спасения можно достичь вдумчивым чтением, разумением и неукоснительным соблюдением заповедей одной единственной книги — Священного Писания .

С пониманием этой простой истины приходит и понимание несообразности литературоведческих светских критериев в отношении произведений христианской словесности. Эти критерии оценивают лишь внешнюю сторону церковных произведений, не только не лишенных художественности, но и единственно обладающих подлинной художественностью. Внутреннее же содержание, сущность этих произведений не поддается литературоведческому анализу. Поэтому изучать церковную словесность по имеющимся ныне учебникам древнерусской литературы — занятие если не бесполезное (факты исторические там все-таки можно почерпнуть), то в любом случае неплодотворное: истинного понимания истоков и созидательного смысла русской словесной культуры эти учебники нам не дадут.

Микрокосмос. Научно-богословский и церковно-общественный альманах
Миссионерского отдела Курской епархии Русской Православной Церкви. Курск — 2009

См.: Левшун Л.В. История восточнославянского книжного слова…С. 201.

Киприан (Керн), архим. Антропология св. Григория Паламы. М., Паломник, 1996. С. 368.

Левшун Л.В. История восточнославянского книжного слова …С. 210.

Демин А.С. «Имение»: социально-имущественные темы древнерусской литературы // Древнерусская литература: Изображение общества. М., Наука, 1991. С. 22.

Левшун Л.В. История восточнославянского книжного слова …С. 21.

В течение многих веков Православие оказывало решающее влияние на формирование русского самосознания и русской культуры. В допетровский период светская культура на Руси практически не существовала: вся культурная жизнь русского народа была сосредоточена вокруг Церкви. В послепетровскую эпоху в России сформировалась светская литература, поэзия, живопись и музыка, достигшие своего апогея в XIX веке. Отпочковавшись от Церкви, русская культура, однако, не утратила тот мощный духовно-нравственный заряд, который давало ей Православие, и вплоть до революции 1917 года сохраняла живую связь с церковной традицией. В послереволюционные годы, когда доступ к сокровищнице православной духовности был закрыт, русские люди узнавали о вере, о Боге, о Христе и Евангелии, о молитве, о богословии и богослужении Православной Церкви через произведения Пушкина, Гоголя, Достоевского, Чайковского, других великих писателей, поэтов и композиторов. В течение всего семидесятилетнего периода государственного атеизма русская культура дореволюционной эпохи оставалась носительницей христианского благовестия для миллионов людей, искусственно отторгнутых от своих корней, продолжая свидетельствовать о тех духовно-нравственных ценностях, которые атеистическая власть ставила под сомнение или стремилась уничтожить.

Русская литература XIX века справедливо считается одной из высочайших вершин мировой литературы. Но ее главной особенностью, отличающей ее от литературы Запада того же периода, является религиозная направленность, глубокая связь с православной традицией. «Вся наша литература XIX века ранена христианской темой, вся она ищет спасения, вся она ищет избавления от зла, страдания, ужаса жизни для человеческой личности, народа, человечества, мира. В самых значительных своих творениях она проникнута религиозной мыслью», - пишет Н.А. Бердяев.

Сказанное относится и к великим русским поэтам Пушкину и Лермонтову, и к писателям - Гоголю, Достоевскому, Лескову, Чехову, чьи имена вписаны золотыми буквами не только в историю мировой литературы, но и в историю Православной Церкви. Они жили в эпоху, когда все большее число представителей интеллигенции отходило от Православной Церкви. Крещение, венчание и отпевание по-прежнему происходили в храме, но посещать храм каждое воскресенье считалось среди лиц высшего света едва ли не дурным тоном. Когда один из знакомых Лермонтова, зайдя в церковь, неожиданно обнаружил там молящегося поэта, последний смутился и стал оправдываться тем, что будто бы пришел в церковь по какому-то поручению бабушки. А когда некто, зайдя в кабинет Лескова, застал его молящимся на коленях, тот стал делать вид, что ищет на полу упавшую монету. Традиционная церковность еще сохранялась в простом народе, однако была все менее характерна для городской интеллигенции. Отход интеллигенции от Православия увеличивал разрыв между ней и народом. Тем более удивительным представляется тот факт, что русская литература, вопреки веяниям времени, сохраняла глубинную связь с православной традицией.

Величайший русский поэт А.С. Пушкин (1799-1837), хотя и был воспитан в православном духе, еще в юношеском возрасте отошел от традиционной церковности, однако никогда окончательно не порывал с Церковью и в своих произведениях многократно обращался к религиозной теме. Духовный путь Пушкина можно определить как путь от чистой веры через юношеское безверие к осмысленной религиозности зрелого периода. Первую часть этого пути Пушкин прошел в годы обучения в Царскосельском лицее, и уже в 17-летнем возрасте он пишет стихотворение «Безверие», свидетельствующее о внутреннем одиночестве и утрате живой связи с Богом:

Во храм ли Вышнего с толпой он молча входит

Там умножает лишь тоску души своей.

При пышном торжестве старинных алтарей,

При гласе пастыря, при сладком хоров пенье,

Тревожится его безверия мученье.

Он Бога тайного нигде, нигде не зрит,

С померкшею душой святыне предстоит,

Холодный ко всему и чуждый к умиленью

С досадой тихому внимает он моленью.

Спустя четыре года Пушкин написал кощунственную поэму «Гавриилиада», от которой впоследствии отрекся. Однако уже в 1826 году в мировоззрении Пушкина наступает тот перелом, который отражен в стихотворении «Пророк». В нем Пушкин говорит о призвании национального поэта, используя образ, навеянный 6-й главой книги пророка Исаии:

Духовной жаждою томим,

В пустыне мрачной я влачился, -

И шестикрылый серафим

На перепутьи мне явился.

Перстами легкими как сон
Моих зениц коснулся он.

Отверзлись вещие зеницы,

Как у испуганной орлицы.

Моих ушей коснулся он, -
И их наполнил шум и звон:

И внял я неба содроганье,

И горний ангелов полет,

И гад морских подводный ход,

И дольней лозы прозябанье.

И он к устам моим приник,

И вырвал грешный мой язык,

И празднословный, и лукавый,

И жало мудрыя змеи

В уста замершие мои

Вложил десницею кровавой.

И он мне грудь рассек мечом,

И сердце трепетное вынул

И угль, пылающий огнем,

Во грудь отверстую водвинул.

Как труп в пустыне я лежал,
И Бога глас ко мне воззвал:

«Восстань, пророк, и виждь, и внемли,
Исполнись волею Моей,

И, обходя моря и земли,

Глаголом жги сердца людей».

По поводу этого стихотворения протоиерей Сергий Булгаков замечает: «Если бы мы не имели всех других сочинений Пушкина, но перед нами сверкала бы вечными снегами лишь эта одна вершина, мы совершенно ясно могли бы увидеть не только величие его поэтического дара, но и всю высоту его призвания». Острое чувство божественного призвания, отраженное в «Пророке», контрастировало с суетой светской жизни, которую Пушкин, в силу своего положения, должен был вести. С годами он все более тяготился этой жизнью, о чем неоднократно писал в своих стихотворениях. В день своего 29-летия Пушкин пишет:

Дар напрасный, дар случайный,

Жизнь, зачем ты мне дана?

Иль зачем судьбою тайной

Ты на казнь осуждена?

Кто меня враждебной властью

Из ничтожества воззвал,

Душу мне наполнил страстью,

Ум сомненьем взволновал?...

Цели нет передо мною:

Сердце пусто, празден ум,

И томит меня тоскою

Однозвучный жизни шум.

На это стихотворение поэт, в то время еще балансировавший между верой, неверием и сомнением, получил неожиданный отклик от митрополита Московского Филарета:

Не напрасно, не случайно

Жизнь от Бога мне дана,

Не без воли Бога тайной

И на казнь осуждена.

Сам я своенравной властью

Зло из темных бездн воззвал,

Сам наполнил душу страстью,

Ум сомненьем взволновал.

Вспомнись мне, забвенный мною!
Просияй сквозь сумрак дум -

И созиждется Тобою

Сердце чисто, светел ум!

Пораженный тем, что православный архиерей откликнулся на его стихотворение, Пушкин пишет «Стансы», адресованные Филарету:

В часы забав иль праздной скуки,
Бывало, лире я моей

Вверял изнеженные звуки

Безумства, лени и страстей.

Но и тогда струны лукавой

Невольно звон я прерывал,

Меня внезапно поражал.

Я лил потоки слез нежданных,

И ранам совести моей

Твоих речей благоуханных

Отраден чистый был елей.

И ныне с высоты духовной

Мне руку простираешь ты,

И силой кроткой и любовной

Смиряешь буйные мечты.

Твоим огнем душа согрета

Отвергла мрак земных сует,

И внемлет арфе Филарета

В священном ужасе поэт.

По требованию цензуры последняя строфа стихотворения была изменена и в окончательном варианте звучала так:

Твоим огнем душа палима

Отвергла мрак земных сует,

И внемлет арфе Серафима

В священном ужасе поэт.

Стихотворная переписка Пушкина с Филаретом была одним из редких случаев соприкосновения двух миров, которые в XIX веке разделяла духовная и культурная пропасть: мира светской литературы и мира Церкви. Эта переписка говорит об отходе Пушкина от безверия юношеских лет, отказе от «безумства, лени и страстей», характерных для его раннего творчества. Поэзия, проза, публицистика и драматургия Пушкина 1830-х годов свидетельствуют о все усиливающемся влиянии на него христианства, Библии, православной церковности. Он неоднократно перечитывает Священное Писание, находя в нем источник мудрости и вдохновения. Вот слова Пушкина о религиозно-нравственном значении Евангелия и Библии:

Есть книга, коей каждое слово истолковано, объяснено, проповедано во всех концах земли, применено к всевозможным обстоятельствам жизни и происшествиям мира; из коей нельзя повторить ни единого выражения, которого не знали бы все наизусть, которое не было бы уже пословицею народов; она не заключает уже для нас ничего неизвестного; но книга сия называется Евангелием, - и такова ее вечно новая прелесть, что если мы, пресыщенные миром или удрученные унынием, случайно откроем ее, то уже не в силах противиться ее сладостному увлечению и погружаемся духом в ее божественное красноречие.

Я думаю, что мы никогда не дадим народу ничего лучше Писания... Его вкус становится понятным, когда начинаешь читать Писание, потому что в нем находишь всю человеческую жизнь. Религия создала искусство и литературу; все, что было великого в самой глубокой древности, все находится в зависимости от этого религиозного чувства, присущего человеку так же, как и идея красоты вместе с идеей добра... Поэзия Библии особенно доступна для чистого воображения. Мои дети будут читать вместе со мною Библию в подлиннике... Библия - всемирна.

Еще одним источником вдохновения становится для Пушкина православное богослужение, которое в годы юности оставляло его равнодушным и холодным. Одно из стихотворений, датированное 1836 годом, включает поэтическое переложение молитвы преподобного Ефрема Сирина «Господи и Владыко живота моего», читаемой на великопостных богослужениях.

В Пушкине 1830-х годов религиозная умудренность и просветленность сочеталась с разгулом страстей, что, по мнению С.Л. Франка, является отличительной чертой русской «широкой натуры». Умирая от ранения, полученного на дуэли, Пушкин исповедовался и причастился. Перед смертью он получил записку от императора Николая I, которого знал лично с молодых лет: «Любезный друг, Александр Сергеевич, если не суждено нам видеться на этом свете, прими мой последний совет: старайся умереть христианином». Великий русский поэт умер христианином, и его мирная кончина стала завершением того пути, который И. Ильин определил как путь «от разочарованного безверия - к вере и молитве; от революционного бунтарства - к свободной лояльности и мудрой государственности; от мечтательного поклонения свободе - к органическому консерватизму; от юношеского многолю-бия - к культу семейного очага». Пройдя этот путь, Пушкин занял место не только в истории русской и мировой литературы, но и в истории Православия - как великий представитель той культурной традиции, которая вся пропитана его соками.
Другой великий поэт России М.Ю. Лермонтов (1814-1841) был православным христианином, и в его стихах неоднократно возникают религиозные темы. Как человек, наделенныймистическим дарованием, как выразитель «русской идеи», сознававший свое пророческое призвание, Лермонтов оказал мощное влияние на русскую литературу и поэзию последующего периода. Подобно Пушкину, Лермонтов хорошо знал Священное Писание: его поэзия наполнена библейскими аллюзиями, некоторые его стихотворения являются переработкой библейских сюжетов, многие эпиграфы взяты из Библии. Как и для Пушкина, для Лермонтова характерно религиозное восприятие красоты, в особенности красоты природы, в которой он чувствует присутствие Божие:

Когда волнуется желтеющая нива,

И свежий лес шумит при звуке ветерка,

И прячется в саду малиновая слива

Под тенью сладостной зеленого листка...

Тогда смиряется души моей тревога,

Тогда расходятся морщины на челе, -

И счастье я могу постигнуть на земле,

И в небесах я вижу Бога...

В другом стихотворении Лермонтова, написанном незадолго до его гибели, трепетное чувство присутствия Бога переплетено с темами усталости от земной жизни и жажды бессмертия. Глубокое и искреннее религиозное чувство сочетается в стихотворении с романтическими мотивами, что является характерной чертой лермонтовской лирики:

Выхожу один я на дорогу;

Сквозь туман кремнистый путь блестит;
Ночь тиха. Пустыня внемлет Богу,

И звезда с звездою говорит.

В небесах торжественно и чудно!

Спит земля в сиянье голубом...

Что же мне так больно и так трудно?

Жду ль чего? жалею ли о чем?..

Поэзия Лермонтова отражает его молитвенный опыт, испытанные им минуты умиления, его способность находить утешение в духовном переживании. Несколько стихотворений Лермонтова представляют собой молитвы, облеченные в поэтическую форму, из них три озаглавлены словом «Молитва». Вот наиболее известное из них:

В минуту жизни трудную

Теснится ль в сердце грусть:

Одну молитву чудную

вержу я наизусть.

Есть сила благодатная

В созвучье слов живых,

И дышит непонятная,

Святая прелесть в них.

С души как бремя скатится,
Сомненье далеко -

И верится, и плачется,

И так легко, легко...

Это стихотворение Лермонтова приобрело необычайную популярность в России и за ее пределами. Более сорока композиторов положили его на музыку, в том числе М.И. Глинка, А.С. Даргомыжский, А.Г. Рубинштейн, М.П. Мусоргский, Ф. Лист (по немецкому переводу Ф.Боденштедта).

Было бы неверно представлять Лермонтова православным поэтом в узком смысле этого слова. Нередко в его творчестве традиционному благочестию противопоставляется юношеская страстность (как, например, в поэме «Мцыри»); во многих образах Лермонтова (в частности, в образе Печорина) воплощен дух протеста и разочарования, одиночества и презрения к людям. Кроме того, вся недолгая литературная деятельность Лермонтова была окрашена ярко выраженным интересом к демонической тематике, нашедшей свое наиболее совершенное воплощение в поэме «Демон».

Тему демона Лермонтов унаследовал от Пушкина; после Лермонтова эта тема прочно войдет в русское искусство XIX - начала XX столетия вплоть до А.А. Блока и М.А. Врубеля. Однако русский «демон» - это отнюдь не антирелигиозный или антицерковный образ; скорее, в нем отображена теневая, изнаночная сторона религиозной темы, пронизывающей всю русскую литературу. Демон - это соблазнитель и обманщик, это гордое, страстное и одинокое существо, одержимое протестом против Бога и добра. Но в поэме Лермонтова добро побеждает, Ангел Божий в конце концов возносит душу соблазненной демоном женщины на небо, а демон вновь остается в гордом одиночестве. По сути, Лермонтов в своей поэме поднимает извечную нравственную проблему соотношения между добром и злом, Богом и диаволом, Ангелом и демоном. При чтении поэмы может показаться, что симпатии автора на стороне демона, но нравственный итог произведения не оставляет сомнений в том, что автор верит в конечную победу правды Божией над демоническим соблазном.

Лермонтов погиб на дуэли, не дожив до 27 лет. Если за отпущенный ему краткий срок Лермонтову удалось стать великим национальным поэтом России, то этого срока было недостаточно для формирования в нем зрелой религиозности. Тем не менее глубокие духовные прозрения и нравственные уроки, содержащиеся во многих его произведениях, позволяют вписать его имя, наряду с именем Пушкина, не только в историю русской литературы, но и в историю Православной Церкви.

Среди русских поэтов XIX века, чье творчество отмечено сильным влиянием религиозного переживания, необходимо упомянуть А.К. Толстого (1817-1875), автора поэмы «Иоанн Дамаскин». Сюжет поэмы навеян эпизодом из жития преподобного Иоанна Дамаскина: игумен монастыря, в котором подвизался преподобный, запрещает ему заниматься поэтическим творчеством, но Бог во сне является игумену и повелевает снять с поэта запрещение. На фоне этого простого сюжета разворачивается многомерное пространство поэмы, включающей в себя поэтические монологи главного героя. Один из монологов представляет собой восторженный гимн Христу:

Я зрю Его передо мною

С толпою бедных рыбаков;

Он тихо, мирною стезею,

Идет меж зреющих хлебов;

Благих речей Своих отраду

В сердца простые Он лиет,

Он правды алчущее стадо

К ее источнику ведет.

Зачем не в то рожден я время,

Когда меж нами, во плоти,

Неся мучительное бремя,

Он шел на жизненном пути!..

О мой Господь, моя надежда,

Моя и сила и покров!

Тебе хочу я все мышленья,

Тебе всех песней благодать,

И думы дня, и ночи бденья,

И сердца каждое биенье,

И душу всю мою отдать!

Не отверзайтесь для другого

Отныне, вещие уста!

Греми лишь именем Христа,

Мое восторженное слово!

В поэму А.К. Толстого включен поэтический пересказ стихир преподобного Иоанна Дамаскина, исполняемых на заупокойном богослужении. Вот текст этих стихир на славянском языке:

Кая житейская сладость пребывает печали непричастна; кая ли слава стоит на земли непреложна; вся сени немощнейша, вся соний прелестнейша: единем мгновением, и вся сия смерть приемлет. Но во свете, Христе, лица Твоего и в наслаждении Твоея красоты, егоже избрал еси, упокой, яко Человеколюбец.

Вся суета человеческая, елика не пребывают по смерти: не пребывает богатство, ни сшествует слава: пришедши бо смерти, сия вся потреби-шася...

Где есть мирское пристрастие; где есть привременных мечтание; где есть злато и сребро; где есть рабов множество и молва; вся персть, вся пепел, вся сень...

Помянух пророка вопиюща: аз есмь земля и пепел. И паки разсмотрих во гробех, и видех кости обнажены, и рех: убо кто есть царь, или воин, или богат, или убог, или праведник, или грешник? Но упокой, Господи, с праведными раба Твоего.

А вот поэтическое переложение того же текста, выполненное А.К. Толстым:

Какая сладость в жизни сей

Земной печали непричастна?

Чье ожиданье не напрасно?

И где счастливый меж людей?

Все то превратно, все ничтожно,

Что мы с трудом приобрели, -

Какая слава на земли

Стоит тверда и непреложна?

Все пепел, призрак, тень и дым,

Исчезнет все как вихорь пыльный,

И перед смертью мы стоим

И безоружны и бессильны.
Рука могучего слаба,

Ничтожны царские веленья -
Прими усопшего раба,

Господь, в блаженные селенья!..

Средь груды тлеющих костей

Кто царь? кто раб? судья иль воин?

Кто Царства Божия достоин?

И кто отверженный злодей?

О братья, где сребро и злато?

Где сонмы многие рабов?

Среди неведомых гробов

Кто есть убогий, кто богатый?

Все пепел, дым, и пыль, и прах,

Все призрак, тень и привиденье -

Лишь у Тебя на небесах,

Господь, и пристань и спасенье!

Исчезнет все, что было плоть,

Величье наше будет тленье -

Прими усопшего, Господь,

В Твои блаженные селенья!

Религиозная тематика занимает значительное место в поздних произведениях Н.В. Гоголя (1809-1852). Прославившись на всю Россию своими сатирическими сочинениями, такими как «Ревизор» и «Мертвые души», Гоголь в 1840-е годы значительно изменил направление своей творческой деятельности, уделяя все большее внимание церковной проблематике. Либерально настроенная интеллигенция его времени с непониманием и негодованием встретила опубликованные Гоголем в 1847 году «Выбранные места из переписки с друзьями», где он упрекал своих современников, представителей светской интеллигенции, в незнании учения и традиций Православной Церкви, защищая православное духовенство от Н.В. Гоголь нападок западных критиков:

Духовенство наше не бездействует. Я очень знаю, что в глубине монастырей и в тишине келий готовятся неопровержимые сочинения в защиту Церкви нашей... Но и эти зашиты еще не послужат к полному убеждению западных католиков. Церковь наша должна святиться в нас, а не в словах наших... Эта Церковь, которая, как целомудренная дева, сохранилась одна только от времен апостольских в непорочной первоначальной чистоте своей, эта Церковь, которая вся с своими глубокими догматами и малейшими обрядами наружными как бы снесена прямо с неба для русского народа, которая одна в силах разрешить все узлы недоумения и вопросы наши... И эта церковь нами незнаема! И эту Церковь, созданную для жизни, мы до сих пор не ввели в нашу жизнь! Только и есть для нас возможна одна пропаганда - жизнь наша. Жизнью нашей мы должны защищать нашу Церковь, которая вся есть жизнь; благоуханием душ наших должны мы возвестить ее истину.
Особый интерес представляют «Размышления о Божественной литургии», составленные Гоголем на основе толкований литургии, принадлежащих византийским авторам патриарху Константинопольскому Герману (VIII век), Николаю Кавасиле (XIV век) и святителю Симеону Солунскому (XV век), а также ряду русских церковных писателей. С большим духовным трепетом Гоголь пишет о преложении Святых Даров на Божественной литургии в Тело и Кровь Христа:

Благословив, произносит священник: преложив Духом Твоим Святым; троекратно произносит диакон: аминь - и на престоле уже Тело и Кровь: пресуществленье совершилось! Словом вызвано Вечное Слово. Иерей, имея глагол наместо меча, совершил закланье. Кто бы он ни был сам, - Петр или Иван, - но в его лице Сам Вечный Архиерей совершил сие закланье, и вечно свершает Он его в лице Своих иереев, как по слову: да будет свет, свет сияет вечно; как по слову: да произрастит земля былие травное, произращает его вечно земля. На престоле - не образ, не вид, но самое Тело Господне, - то самое Тело, которое страдало на земле, терпело заушенья, было оплевано, распято, погребено, воскресло, вознеслось вместе с Господом и сидит одесную Отца. Вид хлеба сохраняет оно только затем, чтобы быть снедью человеку и что Сам Господь сказал: Аз есмь хлеб. Церковный звон подъемлется с колокольней возвестить всем о великой минуте, чтобы человек, где бы он в это время ни находился - в пути ли, в дороге, обрабатывает ли землю полей своих, сидит ли в дому своем, или занят другим делом, или томится на одре болезни, или в тюремных стенах - словом, где бы он ни был, чтобы он мог отовсюду вознести моленье и от себя в эту страшную минуту.

В послесловии к книге Гоголь пишет о нравственном значении Божественной литургии для каждого человека, который принимает в ней участие, а также для всего российского общества:

Действие Божественной литургии над душою велико: зримо и воочию совершается, в виду всего света и скрыто... И если общество еще не совершенно распалось, если люди не дышат полною, непримиримой ненавистью между собою, то сокровенная причина тому есть Божественная литургия, напоминающая человеку о святой небесной любви к брату... Велико и неисчислимо может быть влияние Божественной литургии, если бы человек слушал ее с тем, чтобы вносить в жизнь слышанное. Всех равно уча, равно действуя на все звенья, от царя до последнего нищего, всем говорит одно, не одним и тем же языком, всех научает любви, которая есть связь общества, сокровенная пружина всего стройно движущегося, пиша, жизнь всего.

Характерно, что Гоголь пишет не столько о причащении Святых Христовых Таин за Божественной литургией, сколько о «слушании» литургии, присутствии за богослужением. Это отражает распространенную в XIX веке практику, согласно которой православные верующие причащались один или несколько раз в год, как правило на первой неделе Великого Поста или на Страстной седмице, причем причащению предшествовало несколько дней «гове-ния» (строгого воздержания) и исповедь. В остальные же воскресные и праздничные дни верующие приходили к литургии лишь для того, чтобы отстоять, «выслушать» ее. Против подобной практики в Греции выступали колливады, а в России - Иоанн Кронштадтский, призывавший к возможно частому причащению.

Среди русских писателей XIX века выделяются два колосса - Достоевский и Толстой. Духовный путь Ф.М. Достоевского (1821-1881) в чем-то повторяет путь многих его современников: воспитание в традиционно православном духе, отход от традиционной церковности в молодости, возвращение к ней в зрелости. Трагический жизненный путь Достоевского, приговоренного к смерти за участие в кружке революционеров, но помилованного за минуту до исполнения приговора, проведшего десять лет на каторге и в ссылке, отразился во всем его многообразном творчестве - прежде всего в его бессмертных романах «Преступление и наказание», «Униженные и оскорбленные», «Идиот», «Бесы», «Подросток», «Братья Карамазовы», в многочисленных повестях и рассказах. В этих произведениях, а также в «Дневнике писателя» Достоевский развивал свои религиозно-философские взгляды, основанные на христианском персонализме. В центре творчества Достоевского всегда стоит человеческая личность во всем ее многообразии и противоречивости, но жизнь человека, проблемы человеческого бытия рассматриваются в религиозной перспективе, предполагающей веру в персонального, личного Бога.

Основная религиозно-нравственная идея, объединяющая все творчество Достоевского, суммирована в знаменитых словах Ивана Карамазова: «Если Бога нет, то все позволено». Достоевский отрицает автономную нравственность, основанную на произвольных и субъективных «гуманистических» идеалах. Единственным прочным основанием человеческой нравственности, по мнению Достоевского, является идея Бога, и именно заповеди Божии - тот абсолютный нравственный критерий, на который должно ориентироваться человечество. Атеизм и нигилизм ведут человека к нравственной вседозволенности, открывают дорогу к преступлению и духовной гибели. Обличение атеизма, нигилизма и революционных настроений, в которых писатель видел угрозу духовному будущему России, было лейтмотивом многих произведений Достоевского. Это основная тема романа «Бесы», многих страниц «Дневника писателя».

Другой характерной особенностью Достоевского является его глубочайший христоцентризм. «Через всю жизнь свою Достоевский пронес исключительное, единственное чувство Христа, какую-то исступленную любовь к лику Христа... - пишет Н. Бердяев. - Вера Достоевского во Христа прошла через горнило всех сомнений и закалена в огне». Для Достоевского Бог - не абстрактная идея: вера в Бога для него тождественна вере во Христа как Богочеловека и Спасителя мира. Отпадение от веры в его понимании есть отречение от Христа, и обращение к вере есть обращение прежде всего ко Христу. Квинтэссенцией его христологии является глава «Великий инквизитор» из романа «Братья Карамазовы» - философская притча, вложенная в уста атеиста Ивана Карамазова. В этой притче Христос появляется в средневековой Севилье, где Его встречает кардинал-инквизитор. Взяв Христа под арест, инквизитор ведет с Ним монолог о достоинстве и свободе человека; в течение всей притчи Христос молчит. В монологе инквизитора три искушения Христа в пустыне трактуются как искушения чудом, тайной и авторитетом: отвергнутые Христом, эти искушения не были отвергнуты Католической Церковью, которая приняла земную власть и отняла у людей духовную свободу. Средневековое католичество в притче Достоевского - прообраз атеистического социализма, в основе которого лежит неверие в свободу духа, неверие в Бога и в конечном итоге неверие в человека. Без Бога, без Христа не может быть подлинной свободы, утверждает писатель устами своего героя.

Достоевский был глубоко церковным человеком. Его христианство не было абстрактным или умственным: выстраданное всей его жизнью, оно было укоренено в традиции и духовности Православной Церкви. Одним из главных героев романа «Братья Карамазовы» является старец Зосима, прообраз которого видели в святителе Тихоне Задонском или преподобном Амвросии Оптинском, но который в действительности представляет собой собирательный образ, воплощающий в себе то лучшее, что, по мнению Достоевского, было в русском иночестве. Одна из глав романа, «Из бесед и поучений старца Зосимы», представляет собой нравственно-богословский трактат, написанный в стиле, близком к святоотеческому. В уста старца Зосимы Достоевский влагает свое учение о всеобъемлющей любви, напоминающее учение преподобного Исаака Сирина о «сердце милующем»:

Братья, не бойтесь греха людей, любите человека и во грехе его, ибо сие уж подобие Божеской любви и есть верх любви на земле. Любите все создание Божие, и целое, и каждую песчинку. Каждый листик, каждый луч Божий любите. Любите животных, любите растения, любите всякую вещь. Будешь любить всякую вещь, и тайну Божию постигнешь в вещах. Постигнешь однажды и уже неустанно начнешь ее познавать все далее и более, на всяк день. И полюбишь наконец весь мир уже всецелою, всемирною любовью... Пред иною мыслью станешь в недоумении, особенно видя грех людей, и спросишь себя: «взять ли силой али смиренною любовью?» Всегда решай: «возьму смиренною любовью». Решишься так раз навсегда, и весь мир покорить возможешь. Смирение любовное - страшная сила, изо всех сильнейшая, подобной которой и нет ничего.

Религиозной тематике отведено значительное место на страницах «Дневника писателя», представляющего собой собрание очерков публицистического характера. Одна из центральных тем «Дневника» - судьба русского народа и значение для него православной веры:

Говорят, русский народ плохо знает Евангелие, не знает основных правил веры. Конечно, так, но Христа он знает и носит Его в своем сердце искони. В этом нет никакого сомнения. Как возможно истинное представление Христа без учения о вере? Это другой вопрос. Но сердечное знание Христа и истинное представление о Нем существует вполне. Оно передается из поколения в поколение и слилось с сердцами людей. Может быть, единственная любовь народа русского есть Христос, и он любит образ Его по-своему, то есть до страдания. Названием же православного, то есть истиннее всех исповедующего Христа, он гордится более всего.

«Русская идея», по Достоевскому, - не что иное, как Православие, которое русский народ может передать всему человечеству. В этом Достоевский видит тот русский «социализм», который противоположен атеистическому коммунизму:

Народ русский в огромном большинстве своем - православен и живет идеей Православия в полноте, хотя и не разумеет эту идею от-ветчиво и научно. В сущности, в народе нашем, кроме этой «идеи», и нет никакой, и все из нее одной и исходит, по крайней мере народ наш так хочет, всем сердцем своим и глубоким убеждением своим... Я не про здания церковные теперь говорю и не про причты, я про наш русский «социализм» теперь говорю (и это обратно противоположное церкви слово беру именно для разъяснения моей мысли, как ни показалось бы это странным), цель и исход которого всенародная и вселенская Церковь, осуществленная на земле, поколику земля может вместить ее. Я говорю про неустанную жажду в народе русском, всегда в нем присущую, великого, всеобщего, всенародного, всебратского единения во имя Христово. И если нет еще этого единения, если не созижделась еще Церковь вполне, уже не в молитве одной, а на деле, то все-таки инстинкт этой Церкви и неустанная жажда ее, иной раз даже почти бессознательная, в сердце многомиллионного народа нашего несомненно присутствуют. Не в коммунизме, не в механических формах заключается социализм народа русского: он верит, что спасется лишь в конце концов всесветным единением во имя Христово... И тут прямо можно поставить формулу: кто не понимает в народе нашем его Православия и окончательных целей его, тот никогда не поймет и самого народа нашего.

Вслед за Гоголем, защищавшим в своих «Выбранных местах» Церковь и духовенство, Достоевский с почтением говорит о деятельности православных архиереев и священников, противопоставляя их заезжим миссионерам-протестантам:

Ну какой в самом деле наш народ протестант и какой он немец? И к чему ему учиться по-немецки, чтобы петь псалмы? И не заключается ли все, все, чего ищет он, в Православии? Не в нем ли одном и правда и спасение народа русского, а в будущих веках и для всего человечества? Не в Православии ли одном сохранился Божественный лик Христа во всей чистоте? И может быть, главнейшее предызбранное назначение народа русского в судьбах всего человечества и состоит лишь в том, чтоб сохранить у себя этот Божественный образ Христа во всей чистоте, а когда придет время, явить этот образ миру, потерявшему пути свои!.. Ну а кстати: что же наши священники? Что об них-то слышно? А наши священники тоже, говорят, просыпаются. Духовное наше сословие, говорят, давно уже начало обнаруживать признаки жизни. С умилением читаем мы назидания владык по церквам своим о проповедничестве и благообразном житии. Наши пастыри, по всем известиям, решительно принимаются за сочинение проповедей и готовятся произнести их... Добрых пастырей у нас много, - может быть, более даже, чем мы можем надеяться или сами того заслуживаем.

Если Гоголь и Достоевский пришли к осознанию истинности и спасительности Православной Церкви, то Л.Н. Толстой (1828-1910), наоборот, отошел от Православия и встал в открытую оппозицию к Церкви. О своем духовном пути Толстой говорит в «Исповеди»: «Я был крещен и воспитан в православной христианской вере. Меня учили ей и с детства и во все время моего отрочества и юности. Но когда я 18-ти лет вышел со второго курса университета, я не верил уже ни во что из того, чему меня учили». С потрясающей откровенностью Толстой рассказывает о том образе жизни, бездумном и безнравственном, который он вел в молодости, и о духовном кризисе, поразившем его в пятидесятилетнем возрасте и едва не доведшем до самоубийства.

В поисках выхода Толстой погрузился в чтение философской и религиозной литературы, общался с официальными представителями Церкви, монахами и странниками. Интеллектуальный поиск привел Толстого к вере в Бога и возвращению в Церковь; он вновь, после многолетнего перерыва, начал регулярно ходить в храм, соблюдать посты, исповедовался и причастился. Однако причастие не оказало на Толстого обновляющего и животворящего действия; напротив, оно оставило в душе писателя тяжелый след, что было связано, по всей видимости, с его внутренним состоянием.

Возвращение Толстого к православному христианству было кратковременным и поверхностным. В христианстве он воспринял только нравственную сторону, вся же мистическая сторона, включая Таинства Церкви, осталась для него чуждой, поскольку не укладывалась в рамки рационального познания. Мировоззрение Толстого характеризовал крайний рационализм, и именно этот рационализм не позволил ему воспринять христианство во всей его полноте.

После долгих и мучительных поисков, так и не закончившихся встречей с личным Богом, с Богом Живым, Толстой пришел к созданию своей собственной религии, которая основывалась на вере в Бога как в безличное начало, руководящее человеческой нравственностью. Эта религия, сочетавшая в себе лишь отдельные элементы христианства, буддизма и ислама, отличалась крайним синкретизмом и граничила с пантеизмом. В Иисусе Христе Толстой не признавал воплотившегося Бога, считая Его лишь одним из выдающихся учителей нравственности наряду с Буддой и Магометом. Собственного богословия Толстой не создал, и его многочисленные религиозно-философские сочинения, последовавшие за «Исповедью», носили главным образом нравственно-дидактический характер. Важным элементом учения Толстого была идея о непротивлении злу насилием, которую он заимствовал из христианства, однако довел до крайности и противопоставил церковному учению.

В историю русской литературы Толстой вошел как великий писатель, автор романов «Война и мир» и «Анна Каренина», многочисленных повестей и рассказов. Однако в историю Православной Церкви Толстой вошел как богохульник и лжеучитель, посеявший соблазн и смуту В своих сочинениях, написанных после «Исповеди», - как литературных, так и нравственно-публицистических, - Толстой обрушивался на Православную Церковь с резкими и злобными нападками. Его «Исследование догматического богословия» представляет собой памфлет, в котором православное богословие (Толстой изучил его крайне поверхностно - в основном по катехизисам и семинарским учебникам) подвергается уничижительной критике. Роман «Воскресение» содержит карикатурное описание православного богослужения, которое представлено как серия «манипуляций» над хлебом и вином, «бессмысленное многоглаголание» и «кощунственное волхвование», якобы противное учению Христа.

Не ограничившись нападками на учение и богослужение Православной Церкви, Толстой в 1880-е годы принялся за переделку Евангелия и издал несколько сочинений, в которых Евангелие было «очищено» от мистики и чудес. В толстовской версии Евангелия отсутствует рассказ о рождении Иисуса от Девы Марии и Святого Духа, о воскресении Христовом, отсутствуют или в искаженном виде представлены многие чудеса Спасителя. В сочинении под названием «Соединение и перевод четырех Евангелий» Толстой представляет произвольный, тенденциозный и временами откровенно безграмотный перевод отдельных евангельских отрывков с комментарием, отражающим личную неприязнь Толстого к Православной Церкви.

Антицерковная направленность литературной и нравственно-публицистической деятельности Толстого в 1880-1890-е годы вызвала резкую критику в его адрес со стороны Церкви, лишь еще более ожесточившую писателя. 20 февраля 1901 года решением Святейшего Синода Толстой был отлучен от Церкви. Постановление Синода содержало следующую формулу отлучения: «...Церковь не считает его своим членом и не может считать, доколе он не раскается и не восстановит своего общения с нею». Отлучение Толстого от Церкви вызвало громадный общественный резонанс: либеральные круги обвинили Церковь в жестокости по отношению к великому писателю. Однако в своем «Ответе Синоду» от 4 апреля 1901 года Толстой писал: «То, что я отрекся от Церкви, называющей себя православной, это совершенно справедливо... И я убедился, что учение Церкви есть коварная и вредная ложь, практически же собирание самых грубых суеверий и колдовства, скрывающее совершенно весь смысл христианского вероучения». Отлучение Толстого было, таким образом, лишь констатацией того факта, которого Толстой не отрицал и который заключался в сознательном и добровольном отречении Толстого от Церкви и от Христа, зафиксированном во многих его сочинениях.

До последних дней жизни Толстой продолжал распространять свое учение, которое приобрело многих последователей. Некоторые из них объединились в общины сектантского характера - со своим культом, в который вошли «молитва Христу-Солнцу», «молитва Толстого», «молитва Мухаммеда» и прочие произведения народного творчества. Вокруг Толстого сформировалось плотное кольцо его почитателей, которые бдительно следили за тем, чтобы писатель не изменил своему учению. За несколько дней до смерти Толстой неожиданно для всех тайно покинул свое имение в Ясной Поляне и отправился в Оптину пустынь. Вопрос о том, что влекло его в сердце православного русского христианства, навсегда останется тайной. Не доехав до монастыря, Толстой слег с тяжелым воспалением легких на почтовой станции Астапово. Сюда к нему приехала жена и еще несколько близких людей, которые застали его в тяжелом душевном и физическом состоянии. Из Оптиной пустыни к Толстому был прислан старец Варсонофий - на тот случай, если перед смертью писатель захочет принести покаяние и воссоединиться с Церковью. Но окружение Толстого не оповестило писателя о его приезде и не допустило старца к умирающему - слишком велик был риск разрушить толстовство разрывом с ним самого Толстого. Писатель умер без покаяния и унес с собой в гроб тайну своих предсмертных духовных метаний.

В русской литературе XIX века не было более противоположных личностей, чем Толстой и Достоевский. Они различались во всем, в том числе в эстетических взглядах, в философской антропологии, в религиозном опыте и мировоззрении. Достоевский утверждал, что «красота спасет мир», а Толстой настаивал на том, что «понятие красоты не только не совпадает с добром, но скорее противоположно ему». Достоевский верил в личного Бога, в Божественность Иисуса Христа и в спасительность Православной Церкви; Толстой верил в имперсональное Божественное бытие, отрицал Божество Христа и отвергал Православную Церковь. И все же не только Достоевский, но и Толстой не может быть понят вне Православия.

Л. Толстой русский до мозга костей, и возникнуть он мог лишь на русской православной почве, хотя Православию он и изменил... - пишет Н. Бердяев. - Толстой принадлежал к высшему культурному слою, отпавшему в значительной своей части от православной веры, которой жил народ... Он захотел верить, как верует простой народ, не испорченный культурой. Но это ему не удалось ни в малейшей степени... Простой народ верил по-православному. Православная же вера в сознании Толстого сталкивается непримиримо с его разумом.

Среди других русских писателей, уделявших большое внимание религиозным темам, следует отметить Н.С. Лескова (1831-1895). Он был одним из немногих светских писателей, сделавший представителей духовного сословия главными героями своих произведений. Роман Лескова «Соборяне» представляет собой хронику жизни провинциального протоиерея, написанную с большим мастерством и знанием церковного быта (сам Лесков был внуком священника). Главный герой рассказа «На краю света» - православный архиерей, направленный на миссионерское служение в Сибирь. Религиозная тематика затрагивается во многих других произведениях Лескова, в том числе в повестях «Запечатленный ангел» и «Очарованный странник». Известное сочинение Лескова «Мелочи архиерейской жизни» является собранием историй и анекдотов из жизни русских архиереев XIX века: один из главных героев книги - митрополит Московский Филарет. К тому же жанру примыкают очерки «Владычный суд», «Архиерейские объезды», «Епархиальный суд», «Святительские тени», «Синодальные персоны» и другие. Перу Леско- ва принадлежат сочинения религиозно-нравственного содержания, такие как «Зеркало жизни истинного ученика Христова», «Пророчества о Мессии», «Указка к книге Нового Завета», «Изборник отеческих мнений о важности Священного Писания». В последние годы жизни Лесков подпал под влияние Толстого, стал проявлять интерес к расколу, сектантству и протестантизму, отошел от традиционного Православия. Однако в истории русской литературы его имя так и осталось связано прежде всего с рассказами и повестями из жизни духовенства, снискавшими ему читательское признание.

Необходимо упомянуть о влиянии Православия на творчество А.П. Чехова (1860-1904), в своих рассказах обращающегося к образам семинаристов, священников и архиереев, к описанию молитвы и православного богослужения. Действие рассказов Чехова нередко разворачивается на Страстной седмице или на Пасху. В «Студенте» двадцатидвухлетний студент Духовной академии в Страстную пятницу рассказывает двум женщинам историю отречения Петра. В рассказе «На Страстной неделе» девятилетний мальчик описывает исповедь и причастие в православном храме. Рассказ «Святой ночью» повествует о двух монахах, один из которых умирает накануне Пасхи. Наиболее известным религиозным произведением Чехова является рассказ «Архиерей», повествующий о последних неделях жизни провинциального викарного архиерея, недавно приехавшего из-за границы. В описании чина «двенадцати Евангелий», совершаемого в канун Великой Пятницы, чувствуется любовь Чехова к православной церковной службе:

В продолжение всех двенадцати Евангелий нужно было стоять среди церкви неподвижно, и первое Евангелие, самое длинное, самое красивое, читал он сам. Бодрое, здоровое настроение овладело им. Это первое Евангелие «Ныне прославися Сын Человеческий» он знал наизусть; и, читая, он изредка поднимал глаза и видел по обе стороны целое море огней, слышал треск свечей, но людей не было видно, как и в прошлые годы, и, казалось, что это все те же люди, что были тогда в детстве и в юности, что они все те же будут каждый год, а до каких пор - одному Богу известно. Отец его был дьякон, дед - священник, прадед - дьякон, и весь род его, быть может, со времен принятия на Руси христианства, принадлежал к духовенству, и любовь его к церковным службам, духовенству, к звону колоколов была у него врожденной, глубокой, неискоренимой; в церкви он, особенно когда сам участвовал в служении, чувствовал себя деятельным, бодрым, счастливым.

Отпечаток этой врожденной и неискоренимой церковности лежит на всей русской литературе XIX века.

Примечания

1. Библия, Новый Завет, Мф. 7; 13; 14. - М.: Международный издательский центр православной

литературы, 1994. - 1018 с.

2. Дунаев М. М. Православие и русская литература: учеб. пособие для студентов духовных академий и семинарий. - М.: Христианская литература, 1996. - С. 190-200.

3. Иванова С. Ф. Введение во храм слова. - М.: Школа-Пресс, 1994. - 271 с.

4. Лермонтов М. Ю. Сочинения. - М.: Правда, 1986. - Т. 1. - 719 с.

5. Пушкин А. С. Сочинения. - М.: Художественная литература, 1985. - Т. 1. - 735 с.

Л. Н. Куваева

ХРИСТИАНСКИЕ ТРАДИЦИИ В РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ

В статье рассматривается особая общественная социально-воспитательная роль русской классической литературы, а также изучения христиански ориентированных текстов, и, прежде всего, самой Библии, в школе.

Ключевые слова: литература, христианские тексты, обучение и воспитание в школе.

CHRISTIAN TRADITION IN RUSSIAN LITERATURE

The article deals with a particular public and social educational role of the Russian classical literature and studying the role of Christian-oriented texts, and, above all, the Bible at school.

Keywords: literature, Christian texts, training and education in schools.

Русское православие столкнулось с собственно художественной литературой исторически недавно, сосуществует с ней около двухсот лет. Прозорливые православные мыслители раскрыли его важный для христиан смысл. Православный взгляд на литературу, в самых общих чертах, заключается в понимании литературы, поэзии как некоего Божьего дара, позволяющего людям открывать непостижимую другими способами правду, которая может стать ступенью к высшей Божьей правде. Этот взгляд, согласно которому литература на столь высоком месте вводится в иерархию ценностей, восходит к принадлежащему апостолу Павлу представлению о том, что душевное развитие человека предшествует его духовному развитию: «Сеется тело душевное, восстает тело духовное» (1 Кор. 15, 44). Литература не только сохранила, но и блистательно развила способность открывать правду, обращаясь не только к сердцу, но и уму человека. И практически всегда, во всех цивилизациях литература в ее лучших образцах была признана обязательным элементом воспитания детей - так было и в дореволюционной христианской России.

Литература и мировая поэзия являют нам глубину и сложность человеческой личности, убеждая нас в том, что человек не является продуктом среды и производственных отношений, а представляет для нас нечто гораздо более сложное и значительное. В этом возрождении, возвращении разрушенного мира, восстановлении связи с ним огромную

и совершенно особую роль играла русская классическая литература. Она практически первая открывала нам ту Россию, которая была когда -то, разделение добра и зла, устои той ушедшей жизни, а также представления о чести и милосердии, совести, которые долго существовали в советском обществе как пережитки старого, не давая окончательно вытравить человеческое из человека. И что, может быть, самое важное, вера в Бога, объявленная ложью, нелепым пережитком, уделом отсталых старух, «опиумом для народа», представала со страниц этих книг важнейшей частью человеческой жизни, объектом сложнейших размышлений и трудных и мучительных сомнений. И поразительны те высота и свет, которыми были исполнены обладающие верой или обретшие ее герои русских классических книг. Несмотря на все запреты и давление властей продолжала существовать подлинная литература - гонимые, неиздаваемые, писали Ахматова, Булгаков, Пастернак, Цветаева и Мандельштам, Твардовский. Символом новой подлинной литературы стали А. Солженицын и такие разные по масштабу и характеру дарования писатели и поэты, как Шаламов, Распутин, Астафьев, Искандер, Бродский, Абрамов, Белов...

В одном из писем Ф. М. Достоевского находим: «Над всем этим (литературой), конечно, Евангелие, Новый Завет в переводе. Если может читать в оригинале (по-церковнославянски), то есть всего бы лучше, Евангелие и Деяния апостольские -непременно».

Осознавая, что понимание духовной жизни народа, объяснение рожденных в ней слов и образов возможно лишь при знании ключевых текстов, составивших эту культуру, приходим к выводу о необходимости знакомства на уроках литературы с Библией как одним из ключевых текстов европейской и в том числе русской культуры.

Отказавшись в свое время от Библии как от основы христианского вероучения, мы отказались еще и от важнейшего канонического текста, содержание и значимость которого, безусловно, не исчерпываются его религиозным аспектом.

Пытаясь возвратить Библию в школу, необходимо взглянуть на нее, прежде всего, как на один из первых письменных текстов (переводных), представляющий собой экономный свод текстов, включающий разные жанры. Смысл уроков по изучению Библии - не обзор с историческим комментарием. Цель занятий - донести до учащихся художественное совершенство и религиозно-гуманистическое, человеческое содержание величайшего памятника мировой культуры, помочь им почувствовать своеобразие поэтического языка Библии, ее высочайшую художественность; определить значение Библии в контексте мировой литературы.

Библия является литературным памятником, легшим в основу всей нашей письменной словесной культуры. Образы и сюжеты Библии вдохновляли не одно поколение писателей и поэтов. На фоне библейских литературных историй мы часто воспринимаем сегодняшние события. В этой книге есть начала многих литературных жанров. Молитва, псалмы нашли продолжение в поэзии, в песнопениях. Многие библейские слова и выражения стали пословицами и поговорками, обогатили нашу речь и мысль. Множество сюжетов легло в основу рассказов, повестей, романов писателей разных народов и времен.

«Русская литература задачу свою и смысл существования видела в возжигании и поддержании духовного огня в сердцах человеческих, - отмечает М. М. Дунаев. -Вот откуда идет признание совести мерилом всех жизненных ценностей».

Это чутко воспринял и точно выразил Н. А. Бердяев: «В русской литературе, у великих русских писателей религиозные темы и мотивы были сильнее, чем в какой-либо ли-

тературе мира. Вся наша литература XIX века ранена христианской темой, вся она ищет спасения, вся она ищет избавления от зла, страдания, ужаса жизни... Соединение муки о Боге с мукой о человеке делает русскую литературу христианской даже тогда, когда в сознании своем русские писатели отступали от христианской веры».

Учащемуся, знакомому с Библией, не приходится навязывать свое объяснение при чтении таких произведений, как «Пророк» А. С. Пушкина или М. Ю. Лермонтова, «Преступление и наказание» Ф. М. Достоевского, «Стихотворения Юрия Живаго» из романа Б. Л. Пастернака «Доктор Живаго», И. Шмелева «Лето Господне» и др. Такой ученик сам уже ориентируется в литературе, умеет самостоятельно сопоставить «Иуду Искариота» Л. Андреева и сочинение булгаковского Мастера, причем в их отношении к Библии. Чтобы организовать работу с детьми по изучению произведений в сопоставлении с библейскими текстами, мы разработали дидактические материалы, которые состоят из системы вопросов и заданий к произведению (или эпизоду) и карточки-информатора. Карточка-информатор включает в себя тексты из Священного Писания, справочный материал из энциклопедий, словарей, произведения или отрывки из произведений писателей или поэтов (для сопоставления), выдержки из критических работ литературоведов.

На наш взгляд, Библия как ключевой текст культуры должна использоваться в школьном курсе литературы. Она возвышает детей духовно и трогает их эмоционально.

«Народ, забывший свою культуру, исчезает как нация», - писал А. С. Пушкин. Во избежание этого надо позаботиться, чтобы наши дети стали не только наследниками своей отечественной культуры, но и продолжателями ее лучших традиций. И главная роль в этом принадлежит учителю литературы.

Обращаясь к изучению на уроках литературы в старших классах классических произведений Х1Х-ХХ веков с точки зрения использования в них христианских сюжетов и образов, решаем следующие задачи:

Приобщение к духовному наследию своего народа;

Воспитание любви и уважения к Родине, к своему народу, к его культуре, традициям;

Формирование у учащихся умения определить свое отношение к прочитанному, интерпретировать канонический текст в контексте творчества того или иного писателя.

Знакомство с основными художественными версиями христианских сюжетов поможет учащимся осмыслить ценностные ориентации современной культуры.

Выдающийся ученый, лингвист, филолог и философ М. М. Бахтин справедливо отмечает: «В каждой культуре прошлого заложены огромные смысловые возможности, которые остались не раскрытыми, не осознанными и не использованными на протяжении всей истории жизни культуры. Античность сама не знала той античности, которую мы теперь знаем. Та дистанция во времени, которая превратила греков в древних греков, имела огромное преобразующее значение: она наполнена раскрытием все новых и новых смысловых ценностей, о которых греки действительно не знали, хотя сами и создали их» .

Одна из реалий современной жизни - подмена ценностей. В связи с этим замечанием нельзя не привести в качестве иллюстрации комментарий к поэме о Великом инквизиторе известного английского писателя Д. Лоуренса: «Я перечитываю "Великого инквизитора", и у меня падает сердце. Я слышу окончательное опровержение Христа. И это разрушительный итог, потому что он подтверждается и долгим опытом человечества. Тут реальность против иллюзий, и иллюзии - у Христа, тогда как само течение вре-

мени опровергает его реальностью... Нельзя сомневаться, что Инквизитор произносит окончательное суждение Достоевского об Иисусе. Это суждение, увы, таково: "Иисус, ты ошибся, людям приходится поправлять тебя". И Иисус в конце концов молчаливо соглашается с Инквизитором, целуя его, как и Алеша целует Ивана» .

Подобное парадоксальное прочтение Достоевского, причем предпринятое мастером психологического романа, еще раз убеждает в том, что в XXI веке обострилась проблема понимания христианских традиций и смысла их интерпретации.

Полемическое осмысление Библии актуально в науке, публицистике, художественной литературе. Говоря на уроках литературы об использовании христианских сюжетов и образов, необходимо помнить, что перед нами интерпретации канонического текста в творчестве того или иного писателя, но никак не копирование библейских историй и не попытка какого-либо автора создать свое Писание.

Интерес к Библии не ослабевает у ученых, философов, писателей на протяжении веков. Необходимость обращения к Библии, ее огромное воспитательное значение подчеркивал Л. Толстой: «Заменить эту книгу невозможно». А. С. Пушкин называл ее «ключом живой воды». Обращение к Библии на уроках литературы - это вытеснение бездуховности, поразившей нас, возрождение русского самосознания.

«Быть русским - значит не только говорить по-русски. Быть русским - значит верить в Россию так, как верили в нее русские люди, все ее гении и строители. Без веры в Россию нам не возродить ее» (И. Ильин).

Тема гармоничной, созидательной, нравственной жизни для людей и во имя них выявляет значительную черту русской классики - азбуку приобщения к христианству -православию.

Православие в художественном контексте русской классики - это всегда минута наивысшего напряжения исканий и судеб героев.

Герои Достоевского, обращаясь к Евангелию, познают высшую духовность, идут к самоочищению и вере. Азбука христианства дана (например, в «Братьях Карамазовых») через своеобразный гуманистический «цикл» возрождения героев - от греха к искуплению, покаянию и братству в любви. Созвучны Достоевскому и размышления Л. Толстого, который убежден, что путь христианства не в обрядах, свечах, иконах, «а в том, чтобы люди любили друг друга, не платили злом за зло, не сулили, не убивали друг друга». «Верю в Бога, которого понимаю как Дух, как любовь, как начало всего. Верю в то, что он во мне, и я в нем», - писал Л. Толстой.

Самобытная особенность русской классики XIX века еще и в том, что величие христианской любви и всепрощение активно взаимодействуют с особым типом любви женщины и мужчины, мерилом которой является христианская любовь - прощение и отречение во имя блага других. Русская художественная культура открыла своеобразный критерий: каков герой в сфере любви, таков и его социально-нравственный потенциал, степень его зрелости, ответственности. Русский тип любви, чаще всего, самоотвержен, он возвышает того, кто любит, и озаряет великим светом любимого. Это - великая работа души, победа над эгоизмом. Это и дар небес, и богатство духа с его безграничной целеустремленностью к совершенству. Имея в виду этот тип любви, Достоевский в речи о Пушкине сказал о ней как о важнейшем национальном достоянии, как о высшем типе русской духовности, выходя к России, ее святыням, русскому народу. Русский тип любви как мера жизни и преодоления смерти, покаяния и очищения с особой верой выражен в русской классике XIX века.

Русская литература всюду проявляется как сила интеграции: она останавливает распад в своем необоримом стремлении к цельности. На пути к обретению этой цельности - гуманизм и гуманность. Гуманизм как культ высокой личности и гуманность как культ.

Примечания

1. Четина Е. М. Евангельские образы и сюжеты, мотивы в художественной культуре. Проблемы

интерпретации. - М.: Флинта: Наука, 1998. - С. 3-4.

2. Четина Е. М. Цит. соч.

Е. Л. Кудрина

ДУХОВНО-НРАВСТВЕННЫЕ ПРОБЛЕМЫ РАЗВИТИЯ ХУДОЖЕСТВЕННОГО ОБРАЗОВАНИЯ

В статье рассматривается художественное образование как механизм сохранения, воспроизводства ценностных традиций общества, а также формирования духовно-нравственного фундамента личности.

Ключевые слова: художественное образование, духовность, нравственность, культурные традиции и ценности.

SPIRITUAL AND MORAL PROBLEMS OF CULTURAL EDUCATION

The article deals with artistic education as a mechanism for preservation, reproduction of valuable traditions of society, as well as the formation of spiritual and moral foundations of personality.

Keywords: art education, spirituality, morality, cultural traditions and values.

Современный период развития нашего общества характеризуется как важными позитивными переменами, так и целым рядом негативных явлений, неизбежных в период крупных социально-политических изменений. Многие из них оказывают отрицательное влияние и на общественную нравственность, и на гражданское самосознание; они изменили не только отношение людей к закону и труду, человека к человеку, но и к государству и обществу в целом. Смена ценностных ориентиров происходит и в образовании.

Следует отметить, что проблемы образования всегда находятся в центре внимания как органов власти, так и российской интеллигенции. При этом художественное образование как самостоятельно, так и в контексте духовно-нравственного воспитания занимает важное место среди образовательных проблем и представляет собой весьма противоречивую картину.