Главная › Гигиена › Ремарк тени в раю краткое содержание. Эрих Мария Ремарк

Ремарк тени в раю краткое содержание. Эрих Мария Ремарк

Эмиграция, в современном понимании этого слова, для нашей страны не в диковинку. Именно русские одними из первых начали переезжать в страны Европы и США в начале XX века. Но возвращались немногие, потому что страна, из которой они убегали, до сих пор коренным образом не изменилась.

Другое дело иммигранты из Западной Европы. Еще до начала второй мировой они старались бежать от фашистской угрозы за океан или нейтральные страны. Но потом им было куда-то возвращаться и многие вернулись. Ремарк, как всякий иммигрант хорошо знает, что значит жизнь в дали от родины, родины которая превратилась в центр мирового зла. Все произведения беглого немца пропитаны эмигрантским романтизмом. Если роман «Ночь в Лиссабоне» показал путь иммигрантов в США, то «Тени в Раю» роман про жизнь иммигрантов в США. Скорей всего во многом биографический.

Стоит упомянуть, что Ремарк роман не дописал, и «Тени в Раю» были опубликованы только после его смерти, дописанные и отредактированные уже издательством. Не издательская версия считается вообще другой книгой.

Повествование введется от лица Роберта Росса, немецкого журналиста получившего свой счастливый билет и попавшего в США. На протяжении всего романа Ремарк ведёт своего героя по пути большинства иммигрантов, пытающихся построить свою жизнь в новой для себя стране. И в этом главная проблема романа. Здесь нет ничего, лишь тени в раю. Никакого сюжета, только истории многих иммигрантов, наверняка повстречавшихся Ремарку на его жизненном пути. Росс пытается выучить английский, потом найти работу, потом вновь стать человеком, потом вновь стать мужчиной, потом вновь стать немцем.

На основе личностей других героев Ремарк старается показать как иммигранты разных судеб и профессий пытаются освоиться в новой жизни. Каждый пытается создать новую жизнь, но получается это ни у всех. История до краев наполнена трагизмом, свойственным всем произведениям Ремарка.

Интриги, лихих сюжетных поворотов и неожиданных концовок здесь нет. Эта просто история. Кому-то она покажется любопытной, кому-то скучной, но скорей всего Ремарк писал эту книгу для себя и для таких же иммигрантов как он. Если вы любопытны или ваша жизнь как-то связанна с эмиграцией то эту историю можно осилить и даже получить удовольствие, но никак не нужно.

Персонажам Ремарк уделил очень много внимания. Возможно, у многих из них есть реальные прототипы. С каждым персонажем Ремарк знакомит читателя с немецкой тщательностью.

Главный герой Роберт Росс истинный немец и ярый патриот, и он отлично понимает, что в войне виноваты не немцы, а фашисты. Он предприимчив, находчив и упорен, к тому же хорошо разбирается в людях. Истинный ариец. Ему нельзя не симпатизировать, потому что Роберт всегда помнит кто он на самом деле. Тень в Раю. Как и все остальные персонажи.

Название романа удивительно точно передаёт характеры большинства героев Ремарка. Все они ни те кем были раньше, а лишь свои бледные тени. Манекенщица Наташа, старающаяся унять свою тоску по былому в праздной жизни и в дорогих вещах, хотя ничего своего у неё нет. Бывший герой сопротивления Кан, строит пустые мечты о будущем, хотя понимает, что мирная жизнь его убьёт. Глупая красавица Кармен, которой легко удалось адаптироваться в новой стране, благодаря тому, что она многого не понимает.

Вот через череду небольших историй других персонажей, в основном трагических, Ремарк ведёт своего героя к главному выбору в жизни. Герои получились, конечно, живыми и интересными. Это, безусловно, самый большой плюс книги. Особенно доставляют удовольствие тонкие замечания Росса относительно других персонажей.

Стиль немецкого писателя безупречен. В принципе, если не считать почти полное отсутствие сюжета, «Тени в Раю» отличная книга и одну из главных ролей в этом локальном успехе играет мастерство Ремарка.

Как уже было сказано выше, роман наполнен трагизмом, но встречаются и яркие пятна. В основном они проявляются, когда Росс осматривает или пытается продать какое-либо произведения искусства. В эти моменты Роберт буквально забывает обо всем и видит смысл в жизни. Правда, не долго. Ну и одним большим ярким эпизодом является посещения Робертом солнечной Калифорнии и Лос-Анджелеса, которые резко контрастирует с мрачными Нью-Йорком. Но именно в этом счастливом месте, Роберт понимает, что война для американцев лишь кино. В принципе, посещение Калифорнии ключевой момент всего произведения и благодаря этому яркому эпизоду трагизм всего произведения становится еще более глубоким.

На пользу произведению идёт и любовь Ремарка к деталям. Думаю если пару раз прочитать роман можно запросто научиться разбираться в древних китайских статуэтках и стать профессиональным торговцем картинами. К тому же можно узнать много интересного о жизни в Нью-Йорке во время войны. Мир Ремарк описал детально и к тому же все смотрится естественно и текст от такого количества деталей становится гораздо насыщеннее и одновременно не становится перегруженным. Можно было сказать, что это заслуга редакции, но все произведения Ремарка отличаются подобным.

«Тени в Раю» роман не для всех. Он был создан для определенного круга людей, для иммигрантов. Последующим поколениям он уже не так интересен. Конечно, произведение вытягивают живые разнообразные персонажи и потрясающая авторская работа. Но опять же, сама история не является откровением. Можно найти целую уйму таких в Википедии. Если и читать «Тени в Раю», то только ради любопытства и выдающегося писательского гения Ремарка.

Тени в раю
Schatten im Paradies
Жанр	роман
Автор	Эрих Мария Ремарк
Язык оригинала	немецкий
Дата первой публикации	1971, посмертно; полный текст опубликован в 1998
Цитаты в Викицитатнике

Сюжет

Роман «Тени в раю» написан от лица главного героя, по профессии являющегося журналистом, который повествует о своём приезде в Нью-Йорк (США) в конце Второй мировой войны . В романе описываются архетипичные собирательные образы беженцев, съехавшихся со всех уголков Европы, чтобы убежать от войны. Абсолютно разных людей связывает одна общая черта - надежда когда-нибудь вернуться домой. Это произведение Ремарка описывает, как люди, измученные годами войны, бегством и тюрьмами, вошли в рай под названием США. Отсюда и столь точное сравнение в названии романа - «Тени в раю». По сути весь роман пронизан описаниями трагедий в жизни переселенцев, и каждый из них по-своему справляется с психологическими и физическими травмами, нанесёнными войной. Кто-то начинает сильно пить, кто-то уходит в работу, кто-то становится самоубийцей. Циничность людей, которых приучила к грубости и отсутствию сантиментов война, граничит с историей искренней любви и настоящей дружбы.

Факты

В 1944 году главный герой некоторое время работает в Голливуде консультантом на съёмках фильма о нацистской Германии . Вопреки его рекомендациям фильм выходит с «ковбойским налётом», очень далёким от реальности:

Часть сцен была состряпана по вульгарным шаблонам популярных ковбойских фильмов о Диком Западе. Та же гангстерская мораль, те же банальные ситуации, когда противники одновременно выхватывают пистолеты и каждый старается выстрелить первым. Всё это по сравнению с тем, что происходило в Германии с её бюрократически рассчитанными убийствами, с воем бомб и грохотом орудий, производило впечатление безобидного фейерверка. Я понял, что даже у авторов, набивших руку на фильмах ужасов, не хватает фантазии, чтобы представить себе всё происходившее в Третьем Рейхе. (глава XXVI )

(оценок: 1 , среднее: 4,00 из 5)

Название: Тени в раю

О книге «Тени в раю» Эрих Мария Ремарк

«Тени в раю» — произведение немецкого писателя Эриха Марии Ремарка, увидевшее свет после смерти автора. Роман повествует о жизни переселенцев из Европы, бегущих от пламени Второй мировой войны.

История романа «Тени в раю» передается устами одного из персонажей — Роберта Росса, немца, прошедшего лагеря нацистов в Германии и Франции. Росс взаимодействует с разными людьми, вынужденными покинуть родные края и искать счастья в США.

Эрих Мария Ремарк живо изображает тяжелые судьбы беженцев, их чаяния и то единственное, что их всех объединяет – желание вернуться домой. Разумом они понимают, что прошлой жизни уже не вернуть, но упорно отмахиваются от печальных мыслей об утрате. Беженцам сложно адаптироваться на новом месте.

В Америке война кажется ненастоящей. Жизнь течет своим чередом. Американцы не могут понять отчаяния людей, потерявших все. Только мрачные тени переселенцев – тени в раю – напоминают о трагедии, развернувшейся в мире.

Роберт Росс подрабатывает консультантом на киностудии, где снимается фильм о Второй мировой. Рекомендации героя проходят мимо ушей режиссера. Итогом становится веселый ковбойский боевик, а не кровожадная гримаса войны.

Окружающий мир, такой яркий при солнечном свете, исчезает ночью. Ночью возвращается отчаяние, безысходность и слезы по утраченным мечтам. Каждую ночь переселенцев преследуют кошмары пыточных, от которых нет избавления.

Эрих Мария Ремарк тщательно рисует образы героев, вкладывая всю боль утраты будущего и невозможность расстаться с прошлым. Эти люди не нужны Америке, которая их приютила. Они не могут вписаться в ритм процветающего рая с гнетущим грузом прошлого. Эти люди понимают, что никогда не смогут вернуться обратно. Судьбы, взорванные войной, потерянные навсегда, не имеющие будущего.

Цугцванг, в котором оказались персонажи романа «Тени в раю», не мешает предаваться простым человеческим радостям. Любовь, случившаяся между Россом и Натальей, не приносит радости. Это болезненная страсть, обусловленная страхом одиночества. Попытка держаться вместе, ведь их объединяет общая история, общее прошлое в довоенной Германии. Попытка поиска единомышленников.

Эрих Мария Ремарк сумел создать эмоциональную, полную боли вещь. Произведение написано приятным и простым слогом, читается легко.

На нашем сайте о книгах сайт вы можете скачать бесплатно или читать онлайн книгу «Тени в раю» Эрих Мария Ремарк в форматах epub, fb2, txt, rtf, pdf для iPad, iPhone, Android и Kindle. Книга подарит вам массу приятных моментов и истинное удовольствие от чтения. Купить полную версию вы можете у нашего партнера. Также, у нас вы найдете последние новости из литературного мира, узнаете биографию любимых авторов. Для начинающих писателей имеется отдельный раздел с полезными советами и рекомендациями, интересными статьями, благодаря которым вы сами сможете попробовать свои силы в литературном мастерстве.

Цитаты из книги «Тени в раю» Эрих Мария Ремарк

Зима пробуждает аппетит. Пока на улицах лежит снег, шоколадное пирожное - лучшее лекарство.

- … быть может, во всём виновата осень; я ощущаю её сильнее, чем ты. Осенью рвутся пакты и всё становится недействительным. И человек хочет… Да, чего же он хочет?
- Любви.

… человека начинают ценить лишь тогда, когда его больше нет.

Мне нужна была не водка, а кто-то, кто ни о чем не спрашивает, но тем не менее находится рядом.

О счастье можно говорить минут пять, не больше. Тут ничего не скажешь, кроме того, что ты счастлив. А о несчастье люди рассказывают ночи напролет.

Нет ничего утомительнее, чем присутствовать при том, как человек демонстрирует свой ум. В особенности если ума нет.

Как мало мы можем сказать о женщинах, когда счастливы. И как много, когда несчастны.

Ты много выпил?
- Ни капли. Ничего я не пил, кроме кофе и грусти.

Скачать бесплатно книгу «Тени в раю» Эрих Мария Ремарк

(Фрагмент)

В формате fb2 : Скачать
В формате rtf : Скачать
В формате epub : Скачать
В формате txt :

Пролог

В конце войны судьба забросила меня в Нью-Йорк. Пятьдесят седьмая улица и ее окрестности стали для меня, изгнанника, с трудом объяснявшегося на языке этой страны, почти что второй родиной.

Позади расстилался долгий, полный опасностей путь – via dolorosa всех тех, кто бежал от гитлеровцев. Крестный путь этот шел из Голландии через Бельгию и Северную Францию в Париж, а потом разветвлялся: одна дорога вела через Лион на побережье Средиземного моря, другая – через Бордо и Пиренеи в Испанию и Португалию, в лиссабонский порт.

Я прошел этот путь подобно многим другим, спасавшимся от гестапо. И в тех странах, через которые он пролегал, мы не чувствовали себя в безопасности, ибо только очень немногие из нас имели подлинное удостоверение личности, подлинную визу. Стоило попасть в руки жандармов, и нас сажали за решетку, приговаривали к тюремному заключению, к высылке. Впрочем, в некоторых странах еще сохранилось подобие человечности – нас по крайней мере не выдворяли в Германию на верную гибель в концлагерях.

Только немногим беженцам удалось раздобыть настоящие паспорта, поэтому бегство наше было нескончаемым. К тому же без документов мы нигде не могли работать легально. Большинство из нас были голодные, жалкие и одинокие. Вот почему мы и назвали путь наших странствий via dolorosa.

Вокзалами нам служили почтамты в маленьких городишках и побеленные ограды на шоссе. В почтовых отделениях нас могло ждать письмо, посланное до востребования родными и близкими, а заборы заменяли доски объявлений. Мелом и углем на них были выведены фамилии тех, кто потерялся, и тех, кто разыскивал друг друга, адреса, предостережения, указания. Призывы, брошенные в пустоту, да к тому же в годы тотального безразличия, вслед за которыми настала эпоха полной бесчеловечности – война, когда и гестапо, и полиция, а нередко и жандармы делали общее дело: охотились за нами, изгоями.

I

Несколько месяцев назад я прибыл на грузовом пароходе из Лиссабона в Америку, по-английски говорил с грехом пополам; казалось, меня, полунемого и полуглухого, высадили на другую планету. Да это и была другая планета. Ведь в Европе шла война.

К тому же документы у меня были не в порядке, хотя буквально чудом я стал обладателем настоящей американской визы, дававшей мне право на въезд. Но паспорт мой был на чужую фамилию. Иммиграционные власти отнеслись ко мне с недоверием и засадили на Эллис-Айленд. И лишь шесть недель спустя мне выдали временное удостоверение на три месяца. За этот срок я должен был обеспечить себе разрешение на въезд в какую-нибудь другую страну.

Знакомая картина. В Европе я жил долгие годы точно так же, и передышки длились иногда не месяцы, а дни. Эмигрировав из Германии в тридцать третьем, я официально стал политическим мертвецом. А теперь мне целых три месяца не надо было бежать. Непостижимое счастье!

Уж давно я перестал удивляться тому, что ношу чужое имя и живу по паспорту умершего. Напротив, это казалось в порядке вещей. Паспорт я получил в наследство во Франкфурте. Фамилия человека, подарившего мне его в день своей смерти, была Росс. Таким образом, и я теперь звался Роберт Росс. Свою настоящую фамилию я почти забыл. Люди многое забывают, когда речь идет о жизни и смерти.

На Эллис-Айленде я встретил турка, который лет десять назад уже приезжал в Америку. Не знаю, по какой причине ему сейчас не разрешили въезд в Штаты. Спрашивать не имело смысла. На моей памяти не раз случалось, что людей высылали только из-за того, что они не подходили ни под одну рубрику инструкции.

Турок дал мне адрес одного русского в Нью-Йорке, с которым он был знаком в давние времена. К сожалению, он не знал, жив ли этот человек. Но когда меня выпустили, я сразу отправился к нему. Поступок мой был вполне объясним. Я жил так уже годы. Людям, вынужденным постоянно быть в бегах, не оставалось ничего другого, как рассчитывать на случай. Чем невероятней был случай, тем естественнее он казался. И в наши дни обыденность иногда походит на сказку. Не очень-то веселую сказку, но как ни удивительно, конец у нее часто оказывается куда более счастливым, чем можно было ожидать.

Русский работал в маленькой обшарпанной гостинице недалеко от Бродвея. Он назвался Меликовым, говорил по-немецки и сразу же принял во мне участие. Он-то знал, что мне всего нужнее: пристанище и работа. Пристанище нашлось без труда: у русского оказалась лишняя койка, и он поставил ее к себе в комнату. Но работать с туристской визой было запрещено. Тут требовались другие бумаги – разрешение на въезд с номером иммиграционной квоты. Значит, работать я мог только нелегально. Так же было и в Европе, и я не очень сокрушался. Кроме того, у меня еще оставалось немного денег.

– А на что вы будете жить? Об этом вы подумали? – спросил Меликов.

– Во Франции я под конец работал торговым агентом, продавал сомнительные картины и подделки под старину.

– Вы что-нибудь в этом смыслите?

– Не слишком, но кое-что усвоил.

– Я два года провел в Брюссельском музее.

– Работали там? – с удивлением спросил Меликов.

– Нет. Скрывался, – ответил я.

– От немцев?

– От немцев, которые оккупировали Бельгию.

– Два года? – снова удивился Меликов. – И вас так и не нашли?

– Нет. Нашли того человека, который меня прятал.

Меликов взглянул на меня.

– Вы успели удрать?

– А что случилось с тем человеком?

– То, что обычно случалось. Его отправили в концлагерь.

– Он был немец?

– Бельгиец. Директор музея.

Меликов кивнул.

– Каким образом вам удалось так долго скрываться? – спросил он, помолчав немного. – Разве в музее не было посетителей?

– Конечно, были. Днем я сидел взаперти в подвале, где находился запасник. Вечером являлся директор, приносил еду и на ночь выпускал меня из моего убежища. Из здания музея я не выходил, но мог выбираться из подвала. Свет, разумеется, нельзя было зажигать.

– А служащие музея что-нибудь знали?

– Нет. В запаснике не было окон. А когда кто-нибудь спускался в подвал, я сидел не шевелясь. Больше всего боялся чихнуть не вовремя.

– Вас из-за этого и обнаружили?

– Да нет. Кто-то обратил внимание, что директор либо чересчур часто засиживается в музее, либо возвращается туда по вечерам.

– Только в летние ночи или при лунном свете.

– Но ночью вам разрешалось гулять по музею и рассматривать картины?

– Да, пока они были видны.

Меликов улыбнулся и неожиданно спросил:

– Хотите есть?

– Да, – сказал я. – И даже очень.

– Так я и думал. Стоит человеку очутиться на свободе – и у него появляется волчий аппетит. Поедим в аптеке.

– В аптеке?

– Да, в drugstore. Это одна из особенностей Штатов. В аптеке покупают аспирин и закусывают.

– Чем вы занимались целый день в музее, чтобы не сойти с ума? – спросил Меликов.

Я окинул взглядом аптеку: у длинной стойки люди торопливо жевали, глядя на рекламные плакаты и бутыли с лекарствами.

– А что мы тут будем есть? – спросил я в свою очередь.

– Котлеты. Это блюдо да еще венские сосиски – основная пища американцев. Бифштексы не по карману простому люду.

– Чем я занимался в музее? Ждал вечера. И, конечно, по возможности избегал думать об опасности, которая мне угрожала. Иначе я бы очень скоро свихнулся. Впрочем, у меня был опыт – уже несколько лет, как я скрывался. Один год даже в самой Германии. Вот я и не позволял себе думать, что допустил хоть какую-нибудь оплошность. Раскаяние разъедает душу сильнее, чем соляная кислота. Это занятие для спокойных эпох. Ну, а потом я без конца занимался французским, сам себе давал уроки французского. Позже я стал ночами бродить по залам музея, рассматривать картины, запоминать их. Скоро я уже знал все полотна. И сидя днем в кромешной тьме, мысленно восстанавливал их в памяти. Я представлял их себе, следуя определенной системе, по порядку, иной раз на одну какую-нибудь картину тратил много дней. Порою на меня нападало отчаяние, но потом я начинал все сызнова. Если бы я просто любовался картинами, то, наверное, пропал бы. Но я придумал себе своего рода упражнение для памяти и благодаря этому все время совершенствовался. Теперь я уже не бился головой об стенку, я как бы поднимался вверх, ступенька за ступенькой. Понимаете?

– Да, вы не давали себе покоя, – сказал Меликов. – И у вас была цель. Это спасает.

– Одно лето я не расставался с Сезанном и с несколькими картинами Дега. Разумеется, это были воображаемые картины, и только в воображении я мог их оценить. Но все же я оценивал их. То был своего рода вызов судьбе. Я заучивал наизусть цвета и композицию, хотя никогда не видел ни одного цвета днем. Это был лунный Сезанн и ночной Дега. И я запоминал и сопоставлял эти картины в их сумеречном воплощении. Позже я нашел в библиотеке книги по искусству. И, присев под подоконником, усердно изучал их. Призрачный мир, но все же это был мир.

– Разве музей не охранялся?

– Только в дневные часы. Вечером его просто запирали. На мое счастье.

– И на несчастье человека, который носил вам еду.

– На несчастье человека, который прятал меня, – сказал я спокойно, взглянув на Меликова. Я понимал, что за его словами ничего не кроется, он не хотел меня обидеть. Просто констатировал факт.

– Не надейтесь стать нелегальным мойщиком тарелок, – сказал Меликов. – Это романтические бредни! Да и с тех пор, как существуют профсоюзы, такая возможность отпала. Сколько времени вы можете продержаться и не умереть с голоду?

– Совсем недолго… Сколько стоит этот завтрак?

– Полтора доллара. С начала войны здесь все дорожает.

– Войны? – сказал я. – Какая здесь война?

– Война идет! – возразил Меликов. – И опять-таки на ваше счастье. Требуются люди. Безработицы пока нет. Вам легче будет устроиться.

– Через два месяца мне снова придется удирать.

Меликов рассмеялся, зажмурив маленькие глазки.

– Америка – огромная страна. И война идет. На ваше счастье. Где вы родились?

– Согласно паспорту – в Гамбурге, на самом деле – в Ганновере.

– Ни в том, ни в другом случае это вам не грозит высылкой. Но вы можете угодить в лагерь для интернированных.

– В одном таком лагере я уже побывал. Во Франции, – сказал я, пожав плечами.

– Бежали?

– Скорее, просто ушел. После поражения, когда началась всеобщая неразбериха.

Меликов кивнул.

– Я тоже жил во Франции, когда началась всеобщая неразбериха в восемнадцатом году… Но только после победы – как оказалось, впрочем, весьма призрачной. Не выпить ли нам сейчас водки?

– Я привык с опаской относиться к алкоголю, – ответил я. – Несколько раз я из-за него переоценивал свои силы. И дважды это привело к весьма плачевным результатам… к тюремной камере, кишевшей насекомыми.

– В Испании?

– В Северной Америке.

– И все же давайте рискнем в третий раз. Тюремные камеры здесь чистые. Водка у меня в гостинице, тут вам не подадут ни капли… А вы романтик? – спросил он немного погодя.

– Для меня это – непозволительная роскошь. Полиция хватает романтиков чаще, чем всех прочих.

– Насчет полиции можете несколько месяцев не беспокоиться.

– Да, верно. Трудно сразу привыкнуть к этому.

Мы пошли к Меликову в гостиницу, но скоро мне стало там невмоготу. Я не хотел пить, не хотел сидеть среди потертого плюша, а комната у Меликова была совсем маленькая. Меня тянуло еще раз выйти на улицу, слишком долго я просидел взаперти. Даже Эллис-Айленд был тюрьмой – пусть сравнительно благоустроенной, но все же тюрьмой. Замечание Меликова о том, что в ближайшие два месяца можно не бояться полиции, не выходило у меня из головы. Два месяца – поразительно долгий срок!

– Сколько я еще могу гулять? – спросил я.

– Сколько хотите.

– Когда вы ложитесь спать?

Меликов небрежно махнул рукой.

– Не раньше утра. У меня сейчас самая работа. Желаете найти себе женщину? В Нью-Йорке это не так просто, как в Париже. И довольно рискованно.

– Нет. Я просто хочу побродить по городу.

– Женщину легче найти здесь, в гостинице.

– Мне она не нужна.

– Женщина нужна всегда.

– Только не сегодня.

– Стало быть, вы все же романтик, – сказал Меликов. – Запомните номер улицы и название гостиницы. Гостиница «Ройбен». В Нью-Йорке легко найти дорогу: почти все улицы пронумерованы, только немногие имеют название.

Совсем как я. И я стал номером, который носит случайное имя, мелькнуло у меня в голове. Какая успокоительная безымянность; имена приносили мне слишком много неприятностей.

Я бесцельно шел по этому безымянному городу. Грязные испарения его поднимались к небу. Ночью это был мрачный огненный столп, днем – белесый, как облако. Похоже, что именно так Господь Бог указывал в пустыне дорогу первому племени изгнанников, первым эмигрантам. Я шел сквозь бурю слов, шума, смеха, криков, которые глухо бились о мои барабанные перепонки, я слышал гул, не улавливая его смысл. После погруженной во мрак Европы люди казались мне Прометеями – вот потный детина в сполохах электрического света протягивает из дверей магазина руку, увешанную полотенцами и носками, умоляя прохожих купить его товар; вот повар жарит пиццу на огромной сковородке, а вокруг него так и летают искры, будто он не человек, а некое древнее божество. Я не понимал чужую речь, потому от меня ускользал и почти символический смысл пантомимы. Мне казалось, будто все происходит на сцене и передо мной не повара, не зазывалы, не продавцы, а марионетки, которые разыгрывают неведомую пьесу; я один в ней не участвую и угадываю лишь общий ее смысл. Я был в толпе и в то же время чувствовал себя чужим, неприкаянным, отрезанным от людей; нас разделяла не стеклянная стена, не расстояние, не враждебность и не отчужденность, а что-то незримое. Это «что-то» касалось меня одного и коренилось во мне самом. Смутно я понимал: мгновение это неповторимо, оно никогда не вернется – уже завтра острота чувств притупится. И не потому, что окружающее станет мне ближе, – как раз наоборот. Возможно, уже завтра я начну борьбу за существование – буду ползать на брюхе, идти на компромиссы, фальшивить, нагромождая горы той полулжи, из которой и состоят наши будни. Но сегодня ночью город еще являл мне свое неразгаданное лицо.

И вдруг я понял: добравшись до чужих берегов, я отнюдь не избежал опасности, – напротив: именно сейчас она угрожала мне с особой силой. Угрожала не извне, а изнутри. Очень долго я думал только о том, чтобы сохранить себе жизнь. В этом и заключалось мое спасение. То был примитивный инстинкт самосохранения, инстинкт, который возникает на тонущем корабле, когда начинается паника и у человека одна цель – остаться в живых.

Но уже скоро, с завтрашнего дня, а может, даже с этой диковинной ночи, действительность раскроется передо мной по-новому, и у меня опять появится будущее, а стало быть, и прошлое. Прошлое, которое убивает, если не сумеешь его забыть или зачеркнуть. Я понял внезапно, что та корка льда, которая успела образоваться, еще долгое время будет слишком тонкой, ходить по ней опасно. Лед провалится. И этого надо избегнуть. Смогу ли я начать жизнь во второй раз? Начать сначала – познать то, что простирается передо мной, так же, как я познаю этот чужой язык? Смогу ли я начать снова? И не будет ли это предательством, двойным предательством по отношению к мертвым, к людям, которые были мне дороги?

Я быстро повернулся и пошел назад, смущенный и глубоко взволнованный. Теперь я уже не глазел по сторонам. А когда увидел перед собой гостиницу, у меня вдруг радостно забилось сердце. Другие гостиницы лезли вширь и вверх, стараясь быть позаметней, а эта была тихой и незаметной.

Я вошел в вестибюль, уродливо отделанный «под мрамор», и увидел Меликова, дремавшего в качалке позади стойки. Он открыл глаза, и мне на секунду показалось, что у него нет век, как у старого попугая. Потом его глаза поголубели и посветлели.

– Вы играете в шахматы? – спросил он, вставая.

– Как все эмигранты.

– Хорошо. Пойду принесу водку.

Он пошел наверх. Я огляделся. Почему-то мне почудилось, что я дома. Человеку, который давно не имел дома, часто приходят в голову подобные мысли.

II

В английском я делал большие успехи, и недели через две мой словарный запас был уже как у пятнадцатилетнего подростка. По утрам я несколько часов проводил среди красного плюша гостиницы «Ройбен» – зубрил грамматику, а во второй половине дня изыскивал возможности для устной практики. Действовал я без малейшего стыда и стеснения. Заметив, что за десять дней, проведенных с Меликовым, у меня появился русский акцент, я тут же перекинулся на постояльцев и служащих гостиницы. И поочередно усваивал самые разнообразные акценты: немецкий, еврейский, французский. Под конец, сведя дружбу с уборщицами и горничными и уверовав, что они-то и есть стопроцентные американки, я начал говорить с явным бруклинским акцентом.

– Надо тебе завести роман с молоденькой американкой, – сказал Меликов: за это время мы перешли с ним на «ты».

– Из Бруклина? – спросил я.

– Лучше из Бостона. Там всего правильнее говорят.

– Тогда уж надо найти учительницу из Бостона. Это было бы самое рациональное.

– К несчастью, наша гостиница – караван-сарай. Различные акценты носятся в воздухе, как тифозные бациллы, а ты, увы, легко перенимаешь все отклонения от нормы и совершенно глух к нормальной речи. Надеюсь, тебе поможет любовь.

– Владимир, – сказал я, – мир и так уже слишком быстро меняется для меня. С каждым днем мое английское «я» становится на год старше, и, к великому сожалению, мир этого «я» теряет свои чары. Чем лучше я понимаю язык, тем скорее исчезает таинственность. Пройдет еще несколько недель, и оба мои «я» уравновесятся. Американское «я» станет столь же скучно трезвым, как и европейское. Дай срок! И оставь в покое мое произношение. Я не хочу, чтобы мое второе детство пролетело так быстро.

– Не бойся, не пролетит. Пока что твой умственный кругозор равен кругозору зеленщика-меланхолика по имени Аннибале Бальбо, который торгует здесь на углу. Ты уже и так пересыпаешь свою речь итальянскими словечками, они плавают в твоем английском, как волокна мяса в рисовом супе по-итальянски.

– А вообще-то существуют настоящие, коренные американцы?

– Конечно. Но через нью-йоркский порт на город обрушивается лавина эмигрантов – ирландцы, итальянцы, немцы, евреи, армяне и еще десятки разных национальностей. Как там говорят у вас: «Здесь ты человек, здесь ты можешь существовать» . Здесь ты эмигрант, здесь ты можешь существовать. Эта страна основана эмигрантами. Отбрось свои европейские комплексы неполноценности. Здесь ты снова человек, а не истерзанный комок плоти, прилепленный к собственному паспорту.

Я поднял глаза от шахматной доски.

– Ты прав, Владимир, – сказал я медленно. – Посмотрим, сколько это продлится.

– Не веришь, что это будет длиться долго?

– Как я могу верить?

– Во что же ты веришь?

– В то, что с каждым днем мне становится хуже, – ответил я.

Незнакомый человек, прихрамывая, шел по вестибюлю. Мы сидели в полутьме, и я лишь смутно видел вошедшего. Однако его странная хромота в ритме трех четвертей такта напомнила мне кого-то.

Незнакомец остановился и взглянул в мою сторону.

– Лахман! – повторил я.

– Моя фамилия Мертон, – ответил он.

Я щелкнул выключателем. Из весьма жалкой люстры, представлявшей собою наихудший образец модерна начала двадцатого века, заструился безрадостно-тусклый свет – желтый и синеватый.

– Боже мой! Роберт! – воскликнул вошедший с удивлением. – Ты жив? А я думал, ты уже давно погиб.

– То же самое я думал о тебе. Но узнал тебя по походке.

– По моей хромоте в три четверти такта?

– По твоему вальсирующему шагу, Курт. Ты знаком с Меликовым?

– Конечно, знаком.

– Живешь здесь?

– Нет. Но иногда захаживаю.

– Теперь твоя фамилия Мертон?

– Да. А твоя?

– Росс. Имя осталось то же.

– Вот как люди встречаются, – сказал Лахман, слегка усмехнувшись.

Мы немного помолчали. Всегдашняя тягостная пауза при встрече эмигрантов. Никогда ведь не знаешь, о ком и о чем можно спрашивать. Не знаешь, кого уже нет в живых.

– Ты слышал что-нибудь о Кане? – спросил я наконец.

И это был обычный прием. Сначала осторожно узнать о людях, которые не так уж близки твоему собеседнику.

– Он в Нью-Йорке, – ответил Лахман.

– Он тоже? Как ему удалось перебраться сюда?

– А как все перебирались сюда. Благодаря тысяче случайностей. Никого ведь из нас не было в составленном американцами списке знаменитостей.

Меликов выключил верхний свет и вытащил бутылку из-под стойки.

– Американская водка, – сказал он. – Нечто вроде калифорнийского бордо или бургундского из Сан-Франциско. Или рейнского из Чили. Салют! Одно из преимуществ эмиграции в том, что приходится часто прощаться и посему можно часто выпивать в честь новой встречи. Создается иллюзия долголетия.

Ни Лахман, ни я не ответили ему. Меликов был человеком иного поколения: то, что нам еще причиняло боль, для него уже стало воспоминанием.

– Салют, Владимир! – Я первый прервал молчание. – И почему мы не родились йогами?

– Я бы удовольствовался меньшим – не родиться евреем в Германии, – сказал Лахман-Мертон.

– Воспринимайте себя как первых граждан мира, – невозмутимо заметил Меликов. – И ведите себя соответственно как первооткрыватели. Настанет время, и вам будут ставить памятники.

– Когда? – спросил Лахман.

– Где? – спросил я.

– На Луне, – сказал Меликов и пошел к конторке, чтобы выдать ключ постояльцу.

– Остряк, – сказал Лахман, поглядев ему вслед. – Ты работаешь на него?

– То есть?

– Девочки. При случае морфий и тому подобное. Кажется, он и букмекер к тому же.

– Ты из-за этого сюда пришел?

– Нет. Я по уши влюбился в одну женщину. Ей, представь себе, пятьдесят, она родом из Пуэрто-Рико, католичка и без ноги. Ей ампутировали ногу. У нее шуры-муры с одним мексиканцем. Явным сутенером. За пять долларов он согласился бы сам постелить нам постель. Но этого она не хочет. Ни в коем случае. Верит, что Господь Бог взирает на нас, сидя на облаке. И по ночам тоже. Я сказал ей: Господь Бог близорук. Уже давно. Не помогает. Но деньги она берет. И обещает. А потом смеется. И опять обещает. Что ты на это скажешь? Неужели я для этого приехал в Штаты? Черт знает что!

У Лахмана из-за хромоты появился комплекс неполноценности, но, судя по его рассказам, раньше он пользовался феноменальным успехом у дам. Об этом прослышал один эсэсовец и затащил Лахмана в пивнушку штурмовиков в районе Берлин-Вильмерсдорф – хотел его оскопить. Но эсэсовцу помешала полиция – это было еще в тридцать четвертом. Лахман отделался несколькими шрамами и четырьмя переломами ноги, которые плохо срослись. С тех пор он стал хромать и пристрастился к женщинам с легкими физическими изъянами. Остальное ему безразлично, лишь бы дама обладала солидным и крепким задом. Даже во Франции в невыносимо тяжелых условиях Лахман продолжал свою карьеру бабника. Он уверял, что в Руане крутил любовь с трехгрудой женщиной, у которой к тому же груди были на спине.

– А задница у нее твердая как камень, – протянул он мечтательно, – горячий мрамор.

– Ты ничуть не изменился, Курт, – сказал я.

– Человек вообще не меняется. Несмотря на то, что дает себе тысячу клятв. Когда тебя кладут на обе лопатки, ты полон раскаяния, но стоит вздохнуть свободнее, и все клятвы забыты, – Лахман на секунду задумался. – Что это: героизм или идиотизм?

На его сером, изрезанном морщинами лбу выступили крупные капли пота.

– Героизм, – сказал я, – в нашем положении надо украшать себя самыми хвалебными эпитетами. Не стоит заглядывать чересчур глубоко в душу, иначе скоро наткнешься на отстойник, куда стекаются нечистоты.

– Да и ты тоже ничуть не изменился. – Лахман-Мертон вытер пот со лба мятым носовым платком. – По-прежнему склонен к философствованию. Правда?

– Не могу отвыкнуть. Это меня успокаивает.

Лахман неожиданно усмехнулся:

– Дает тебе чувство превосходства! Вот в чем дело. Дешевка!

– Превосходство не может быть дешевкой.

Лахман умолк.

– Зачем возражать? – сказал он. И немного погодя со вздохом вытащил из кармана пиджака какой-то предмет, завернутый в папиросную бумагу. – Четки, собственноручно освященные папой. Настоящее серебро и слоновая кость. Как ты думаешь, на нее это подействует?

– Каким папой?

– Пием. Каким же еще?

– Бенедикт Пятнадцатый был бы лучше.

– Что? – Лахман взглянул на меня, явно сбитый с толку. – Ведь Бенедикт умер. Что ты мелешь?

– У него чувство превосходства было развито сильнее. Как у всех мертвецов, впрочем. И это уже не дешевка.

– Ах, вот как. Ты ведь тоже остряк! Совсем забыл. Последний раз, когда я тебя видел…

– Замолчи! – сказал я.

– Замолчи, Курт. Не надо.

– Ладно. – Лахман поколебался секунду. Потом желание излить душу победило. Он развернул светло-голубую папиросную бумагу. – Маленький кусочек оливкового дерева из Гефсиманского сада. Подлинность заверена официально. Неужели и это не подействует? – Лахман не отрываясь смотрел на меня умоляющим взглядом.

– Конечно, подействует. А бутылки иорданской воды у тебя не найдется?

– Тогда налей.

– Налей воды в бутылку. В вестибюле есть кран. Подмешай немного пыли, чтобы выглядело естественно. Никто ведь ничего не заподозрит, у тебя уже есть нотариально заверенные четки и оливковая ветвь. Не хватает только иорданской водицы.

– Не наливать же ее в водочную бутылку!

– Отчего нет! Соскребем наклейку! У бутылки достаточно восточный вид. Твоя пуэрториканка наверняка не пьет водку. В лучшем случае ром.

– Она пьет виски. Странно, правда?

Лахман задумался.

– Бутылку надо запечатать – так будет правдоподобнее. У тебя есть сургуч?

– Еще чего захотел? Визу и паспорт? Откуда у меня сургуч?

– У человека бывают самые неожиданные вещи. Я, например, много лет таскал с собой кроличью лапку, и когда…

– Может, у Меликова найдется?

– Верно! Он постоянно запечатывает посылки. Как я сам не додумался!

Лахман, хромая, отчалил.

Я откинулся на спинку кресла. Было почти темно. Тени и призраки умчались на вечернюю улицу сквозь светлый дверной проем. В зеркале напротив тускло-серое пятно тщетно пыталось приобрести серебристый блеск. Плюшевые кресла стали лиловыми, и на мгновение мне показалось, что на них запеклась кровь. Очень много крови. Где я видел столько крови?.. Кровь на трупах в маленькой серой комнате, за окнами которой полыхал невиданный закат. И от этого все предметы потеряли свою яркость и стали как бы грязными – серочерными и темно-бурыми, почти лиловыми. Все приобрело эти цвета, даже человек у окна. Внезапно он повернул голову, и на него упали лучи заходящего солнца: одна половина лица стала огненной, другая – оказалась в тени. И тут раздался голос, неожиданно высокий, писклявый. «Продолжаем! Следующий», – произнес он с легким саксонским акцентом.

Я повернулся и опять щелкнул выключателем. Прошло много лет, прежде чем я научился спать без света. И стоило мне заснуть, как я тут же в испуге вскакивал, меня будили омерзительные сны. Даже теперь я с большой неохотой выключал по ночам свет и не любил спать один.

Я поднялся и вышел из холла. Лахман стоял с Меликовым у маленькой конторки возле входа.

– Все в порядке, – торжествующе сказал Лахман. – Взгляни! У Владимира нашлась старая русская монетка, мы припечатаем ею пробку. Древнеславянская вязь. Кто усомнится, что воду в эту бутылку не налили греческие монахи из монастыря на реке Иордан?

Сургуч капал на пробку. При свече, которая стояла рядом, он казался светло-красным.

Что со мной творится, думал я. Ведь все уже позади! Я спасен! Там на улице бурлит жизнь! Спасен! Разве я спасен? Разве я действительно убежал от них? И от теней тоже?

– Пойду прогуляюсь немного, – сказал я. – В голове у меня каша из английских слов! Надо проветриться. Servus!

Когда я вернулся, Меликов уже приступил к своим обязанностям. В этой гостинице он совмещал множество различных должностей – работал дневным портье, иногда ночным и одновременно выполнял всякие мелкие поручения. В эту неделю он был ночным портье.

– Где Лахман? – спросил я.

– Наверху, у своего предмета.

– Ты веришь, что сегодня ему улыбнется счастье?

– Нет. Она поведет его и мексиканца ужинать. Платить будет Лахман. Всегда он был такой?

– Да. Только более везучий. Утверждает, что стал интересоваться калеками и увечными лишь после того, как начал хромать. Раньше у него был нормальный вкус. Быть может, он так деликатен, что стыдится красивых женщин. Кто знает…

В дверь проскользнула чья-то тень. То была тонкая, высокая женщина с маленькой головкой. На ее бледном лице выделялись серые глаза, волосы у нее были русые и казались крашеными. Меликов встал.

– Наташа Петрова , – сказал он. – Давно вы вернулись?

– Две недели назад.

Я тоже встал. Женщина была почти одного роста со мной. В темном облегающем костюме она выглядела очень худой. Говорила она как-то чересчур торопливо, и голос у нее был, пожалуй, слишком громкий и словно прокуренный.

– Рюмку водки? – спросил Меликов. – Или виски?

– Водки. Один глоток. Мне пора идти фотографироваться.

– В такой поздний час?

– Да, на весь вечер. Фотограф свободен только по вечерам. Платья и шляпы. Маленькие шляпки. Совсем крохотные.

Только сейчас я заметил, что Наташа Петрова была в шляпке без полей, до крайности воздушной и надетой слегка набок.

Меликов ушел за водкой.

– Вы не американец? – спросила девушка.

– Нет, немец.

– Ненавижу немцев.

– Я тоже, – согласился я.

Она взглянула на меня с изумлением.

– Я не говорю о присутствующих.

– И я тоже.

– Я – француженка. Вы должны меня понять. Война…

– Понимаю, – сказал я равнодушно. Уже не в первый раз меня делали ответственным за преступления фашистского режима в Германии. И постепенно это перестало трогать. Я сидел в лагере для интернированных во Франции, но не возненавидел французов. Объяснять это, впрочем, было бесполезно. Тот, кто умеет только ненавидеть или только любить, – завидно примитивен.

Меликов принес бутылку и три очень маленькие рюмки, которые налил доверху.

– Я не хочу, – сказал я.

– Обиделись? – спросила девушка.

– Нет. Просто мне сейчас не хочется пить.

Меликов ухмыльнулся.

– Ваше здоровье – сказал он и поднял рюмку.

– Напиток богов! – Девушка залпом осушила свою рюмку.

Я почувствовал себя дураком: зря отказался от водки, но теперь уже было поздно.

Меликов поднял бутылку.

– Еще по одной, Наталья Петровна?

– Merci , Владимир Иванович, хватит! Пора уходить. Au-revoir . – Она крепко пожала мне руку. – Au-revoir, monsieur.

– Au-revoir, madame.