Рита райт ковалева переводы. Фатех Вергасов

6. «Шутка» генерала Ковалева Когда в конце 1902 года, в связи с назначением на Дальний Восток, Суботич был экстренно вызван в Петербург, то временно за начальника области оставался генерал В. И. Ковалев. Его имя вскоре скандально прогремело на всю Россию, показав, каковы были

Сентябрь 30, 2015

Вряд ли кто-то станет спорить, что переводчики почти всегда находится в тени писателей. Их инициалы скромно значатся в углу (никаких тебе глянцевых фотографий на обложке!), у них не очень часто берут интервью, и все титанические усилия, которые они прилагают для создания качественного и живого текста, традиционно остаются за кадром. А ведь переводчики, эти ювелиры художественного слова и литературные гурманы тщательно отбирают тончайшие оттенки значений, пробуя их на вкус и слух, отсекая ненужное и превращая даже самую незатейливую фразу в произведение искусства. Не самая лёгкая работа, не так ли? Именно переводчики не только впервые открывают мир автора, но и создают тем самым свою волшебную реальность, в которую, будто в кроличью нору, попадает не одно поколение читателей. Можно ли добиться успеха и получить широкую известность не только в узкоспециальных кругах? Истории наших героинь уверенно говорят, что да!

Редакция отобрала 5 культовых фигур, без которых немыслима не только история перевода, но и развитие литературы и культуры в целом.

Рита Райт-Ковалёва (Раиса Яковлевна Черномордик) - имя этой переводчицы и писательницы знакомо не только ценителям зарубежной прозы. Она родилась в самом конце XIX века, знала в совершенстве французский, немецкий, английский (его выучила чуть позже) и болгарский языки, общалась с футуристами (Маяковским, Хлебниковым), была знакома с Ахматовой, Чуковским, Маршаком, Пастернаком и семейством Брик, дружила с Воннегутом и представителями советской неофициальной культуры. Кроме того, переводчица приходилась родной тётей пионеру-герою, юнге Северного флота Саше Ковалёву.

Впрочем, всё же основой заслугой Райт было то, что она открыла русскоязычным писателям произведения Сэлинджера, Уильяма Фолкнера, уже упомянутого Курта Воннегута, Генриха Бёлля, Грехема Грина и Натали Саррот. «Рита, Вы переводите, как писатель!» - в шутку упрекали её коллеги по цеху. А Довлатов в своих записных книжках в свойственной ему ироничной манере воспроизвёл свой разговор с Верой Пановой, в котором он назвал «самым лучшим» русский язык Риты Ковалёвой.

В этом, однако, нет никакого парадокса, ведь для качественного перевода недостаточно просто владеть иностранным языком, но и в совершенстве знать собственный, дабы нащупать единственно верную интонацию и не потерять при переводе ни одного смыслового оттенка. Лингвистическому чутью Риты Райт-Ковалёвой можно только позавидовать. Любопытно, что при этом наша героиня не была филологом по образованию: она продолжила семейную врачебную династию, окончила Московский университет, а переехав в Ленинград, в течение 7 лет работала в лаборатории у самого Павлова. Но, несмотря на свои обширные познания в области медицины, Риту Райт неизменно увлекал богатый мир зарубежной художественной прозы. Она начинала с переводов песен и узкоспециальных текстов, а затем перешла уже на другой уровень, познакомившись с произведениями Сэлинджера, Воннегута и других писателей XXвека.

Любопытно, что Рита Райт-Ковалёва приступила к одному из самых знаменитых своих творений -переводу «Над пропастью во ржи», когда ей было уже за 60. По словам очевидцев, она долго и тщательно выбирала языковые средства и нужные интонации, активно общаясь с таксистами, продавцами и носителями молодёжного сленга. И всё для того, чтобы её Холден Колфилд получился живым и полнокровным. Кстати, друзья Риты Райт вспоминают, что эта маленькая субтильная женщина всегда тянулась к молодёжи, никогда не кичась при этом своим культурным бэкграундом и знакомствами с великими людьми ушедшей эпохи. Она всегда была скромной и не выставляла свою персону на первый план, чем и восхищала благодарных слушателей и учеников.

Говорят, что на одной из встреч с переводчицей, один восхищённый мальчик воскликнул: «Вы так много видели! А Пушкина Вы тоже встречали?». Этот забавный эпизод стал любимым анекдотом Риты Яковлевны. К слову, она действительно прожила долгую жизнь и умерла на заре перестройки, оставив после себя огромное переводческое наследие, по праву считающееся одним из лучших не только в нашей стране, но и в мире.

Нора Галь (Элеонора Яковлевна Гальперина) - знаменитая переводчица, представительница Кашкинской школы, редактор, гуру филологии, открывшая русским читателям тонкий мир «Маленького принца» и таких знаменитых фантастов, как Рэй Бредбери, Роджер Желязны, Айзек Азимов и Клиффард Саймак. Её именем названа малая планета, а её авторитетные теоретические труды давно стали настольными для многих поколений студентов. К тому же именно в честь Галь создали специальную премию для переводчиков с английского языка. Внушительный список, не так ли?

Элеонора Яковлевна Гальперина родилась в интеллигентной одесской семье в 1912 году. Её предки были высокообразованными юристами, врачами и учителями, не чуждыми прекрасного, поэтому даже выбор имени для дочери был неслучайным: она была названа в честь героини популярной пьесы Ибсена «Кукольный дом».

Нора Галь с детства много читала и уже в 1920-е годы опубликовала свои первые стихи. Она училась в редакционно-издательском и педагогических институтах, а также защитила диссертацию по творчеству скандально известного поэта Артюра Рембо. С конца 1940-х годов Галь занималась только переводами, открыв миру лазейки в волшебные миры многих англо- и франкоязычных писателей.

Кстати, с текстом «Маленького принца» Нора Яковлевна познакомилась благодаря своей подруге - знаменитой журналистке Фриде Вигдоровой. Для неё и её маленьких дочек наша героиня и перевела эту сказку, впоследствии прославившую Галь.

Несмотря на тяжёлую болезнь, она до конца жизни продолжала активную работу, выступая за чистоту языка от канцеляризмов и громоздких конструкций. «Ошибка словесная - не то, что ошибка сапера или даже акробата под куполом цирка. Но помножьте-ка её на тысячи, миллионы читателей, слушателей: чем измерить вред, нанесённый культуре и языку?» - писала Нора Галь. Метко подмечено, не правда ли?

Лилианна Лунгина

Многие из нас с детства любят Карлсона, Пеппи Длинный Чулок и многих других героев скандинавских сказок, но отнюдь не все знают, что этих забавных и колоритных персонажей в блестящем русском переложении нам подарила именно Лилианна Зиновьевна, полиглот, человек мира, жена советского драматурга Семёна Лунгина и мать режиссёров Павла и Евгения Лунгиных.

Она родилась в Смоленске в 1920 году. Своё детство Лилианна провела во Франции, Палестине и Германии. Собственно, отсюда и безупречное лингвистическое чутьё, и интерес к мировой культуре, которые наша героиня пронесла на протяжении всей своей жизни. Лилианна Зиновьевна окончила филфак МГУ, работала преподавателем французского и немецкого языков и даже не планировала заниматься скандинавской литературой, если бы не… обострившийся антисемитизм. В ДЕТГИЗе, куда собиралась устроиться наша героиня, тщательно следили за процентом евреев среди работников, поэтому, несмотря на безупречные знания, ей не давали переводов по профилю. Зато легко уступили незанятую нишу скандинавской литературы, которая на тот момент была самой что ни на есть terra incognita для советского читателя. Лилианна Зиновьевна, по её собственным воспоминаниям, таскала домой авоськи прекрасно оформленных книг, поначалу даже не подозревая о том, какие приятные перемены в ближайшее время её ожидают. «Иногда событие, которое кажется ужасным, ведущим к какому-то крушению, наоборот, оказывается несказанным счастьем» , - любила впоследствии повторять наша героиня.

Поворотным моментом в судьбе Лунгиной стала книга о Карлсоне шведской писательницы Астрид Линдгрен. Примечательно, что этот эпизод по степени важности она сравнивала со знакомством с будущим мужем.

Именно благодаря Линдгрен, Лилианна Зиновьевна не только открыла для себя и всех русскоязычных читаталей нового очаровательного и «в меру упитанного» персонажа, но и с его лёгкой подачи вошла в профессиональный мир переводчиков. Кроме того, она лично познакомилась с самой Астрид, очаровавшей нашу героиню своим жизнелюбием и активностью.

Справедливости ради, стоит отметить, что Лилианна Зиновьевна переводила не только скандинавских авторов, но и своих любимых французов, среди которых был, например, Борис Виан с его знаменитым романом «Пена дней».

«Искусство перевода я бы сравнила только с музыкальным исполнением, импровизацией» , - говорила наша героиня. Кстати, своими умениями она щедро делилась с молодыми коллегами, для которых вела специальный семинар в 1970-е годы.

К счастью, интерес к личности Лилианны Лунгиной не только с годами не ослабевает, но и набирает всё новые обороты. Так, документальный автобиографический телесериал «Подстрочник», снятый Олегом Дорманом и более 10 лет пролежавший на полке, наконец был показан по отечественному телевидению и имел необычайный успех у зрителей, открывших для себя богатый мир этой талантливой переводчицы и рассказчицы.

Наталья Трауберг - переводчица с английского языка, филолог, эссеист, дочь советского режиссёра Леонида Трауберга и активный деятель христианской культуры. Впрочем, все регалии этой выдающейся женщины невозможно перечислить: из них можно составить целую энциклопедию. Наталья Леонидовна родилась в Ленинграде в 1928 году, а в 1949 окончила ЛГУ, защитив диплом на кафедре романо-германской филологии. Кроме английского, который Трауберг считала своим любимым языком, она владела французским, итальянским и португальским.

В Великобритании её называли «мадам Честертон» за блестящие переводы сэра Гилберта Кита. Кроме того, именно Трауберг познакомила российских читателей с «Хрониками Нарнии» Льюиса и рассказами Вудхауза. Наталья Леонидовна дружила с отцом Александром Менем, литовским поэтом Томасом Венцловой и другими известными литераторами, а также высоко ценила Илью Кормильцева. Она помогала молодым переводчикам, шлифуя их работы и отдавая им свои гонорары. Марк Фрейдкин называл её своей «крёстной матерью» в профессиональном плане (кстати, любопытно, что для Кормильцева Трауберг стала крёстной матерью в прямом смысле слова).

Несмотря на свой богатый жизненный опыт, Наталья Леонидовна отказывалась писать мемуары, обосновывая это следующим образом: «Простейшие страсти мешают увидеть себя - ну и не пиши о себе, пиши о других. А как? Что мы о них знаем? Какие-то поступки, обрывки фраз, которые исказила память? При любом, простите, «духовном опыте» мы не знаем о человеке почти ничего».

По словам очевидцев, наша героиня всегда была требовательной к себе и никогда не была до конца удовлетворена качеством своих работ. Трауберг считала, что переводчик должен трудиться, подобно иконописцу, уничтожающему в себе художника.

Наталья Леонидовна до самой смерти активно выступала на радио и телевидении, читала лекции и писала статьи, получая неизменно высокие оценки со стороны коллег, учеников и благодарных читателей и слушателей. По словам Людмилы Улицкой, именно личность Натальи Трауберг стала связующим звеном « между Россией и Европой с тех самых пор, как русская интеллигенция разучилась говорить по-французски, писать по-немецки и читать по-английски, а три четверти зарубежной литературы оказалось в запретном списке» . Согласитесь, что мало людей удостаивается столь высоких похвал, но нашей героине это удалось.

Лариса Савельева - самая молодая из выбранных нами героинь и ныне здравствующая переводчица, одна из самых авторитетных славистов в России, впервые открывшая русскоязычному миру запутанно-игровые тексты Милорада Павича. Парадоксально, но если наши читатели, благодаря усилиям всех вышеупомянутых фигур, имели доступ к западноевропейской литературе, то творчество столь близких нам как культурно-исторически, так и лингвистически авторов долго и незаслуженно находилось на обочине внимания. К счастью, эту досадную оплошность исправила именно наша героиня. С подачи Ларисы Савельевой мы наконец узнали, что страны бывшей Югославии знамениты не только яркими и разудало-цыганистыми фильмами Эмира Кустурицы, но и многослойной интеллектуальной (или нелинейной, как её принято называть) прозой.

Лариса Александровна Савельева родилась в Ленинграде в 1946 году, но выросла в Москве, окончила филфак в МГУ и более 20 лет проработала в МГИМО. Правда, наша героиня никогда не ассоциировала себя с преподаванием; ведь, по её собственным словам, она с детства мечтала стать переводчиком, воображая себя за столом со стрекочущей машинкой и книжными листами.

Первым романом Павича, который перевела Лариса Александровна, стал«Хазарский словарь», отрывки которого опубликовали ещё в 1990-е годы. Но в нашей стране модный бум на его прозу пришёлся именно на «нулевые», собственно, он продолжается и сейчас, и во многом благодаря нашей героине. Кстати, она была лично знакома с самим Павичем, высоко ценившим её переводы. Это ли не главный знак качества для настоящего профессионала?

Валерия Мухоедова

Русская писательница и переводчица. Автор превосходных биографических книг ("Роберт Бернс", 1959 и др.), блестяще переводившая на немецкий Владимира Маяковского (в том числе "Мистерию-буфф" - по его личной просьбе), с немецкого - Франца Кафку и Генриха Белля, с английского - Эптона Синклера, Джерома Сэллинджера (по существу Райт-Ковалева стала соавтором русской версии его знаменитого романа "Над пропастью во ржи") и Уильяма Фолкнера.

Ее переводы, идеально точные не в ущерб органике текста, сами по себе были и остаются произведениями искусства.

В архиве Ю.Б.Софиева найдены только два его письма к Рите Райт-Ковалевой. Это черновики, где есть повторы, которые, вероятно, были убраны в письмах, переписанных набело. В первом письме нет даты. Все напечатано на скверной машинке – “картавой”, как сам ее называл Ю.Б., и прочитывается с трудом.

Несколько раз писала Вам по старому адресу – ул. Сухомбаева, писала из Риги, где мне дали Ваш адрес в ТЮЗе, писала из Москвы.И только узнав от Бронислава Влад. Сосинского (мы с ним в очень добрых отношениях) Ваш новый адрес, смею еще раз беспокоить Вас в надежде, что те письма пропали, чем и объясняется огорчившее меня молчание.А писала я Вам потому, что занимаюсь биографией Бориса Владимировича Вильде и в журнале “Числа” увидела прекрасную фотографию, где вы оба – молодые и необыкновенно милые – сидите рядом, внизу.

Мне обещали эту фотографию переснять (жду давно, хотя до провербиальных трех лет, когда полагается ждать обещанного, еще два осталось) – и я хотела узнать у Вас – помните ли Вы Бориса Вильде, знаете ли его “Диалог в тюрьме”, который я перевела заново, – и вообще – хотите ли Вы мне немножко помочь?

Мне сейчас трудно и долго повторять то, что я писала Вам из Прибалтики – как трогали меня старые Ваши стихи, как много я читала в эту зиму о Ваших сверстниках, какая хорошая улыбка у Вас на той фотографии…Но повторю только основное: совершенно случайно, когда я, чудом попав в Париж в 1968 году (меня пригласила “переведенная” мной Натали Саррот), – я увидела в “Музее человека” мемориальную доску с именами Вильде и Левицкого, и моя спутница оказалась сестрой Ирэн Вильде – жены Бориса… И все.

А потом, летом, из Эстонии, я написала очередную открытку Эвелине (сестре Ирэн) – и она мне ответила, что я – на родине ее бофрера* и учителя, что его помнят в Тарту и т.д. И тут мне показали в Тарту вторую доску – на гимназии, где учился БВ. И началось…* Бофрер (фр.) – брат жены.Не знаю – верите ли Вы во всякие “запретные идеалистические” и т.д. чудеса. Я – верю. И ко мне стали стекаться сведения о БВ.

А когда я прочла его “Диалог” – я поняла, что хочу все знать про него…И стала “копить” обрывки разговоров, встречать его старых однокашников – и судьба свела меня с чудесными людьми, много страдавшими, но сохранившими светлый ум и настоящее сердце, – и теперь, наверное, нет на свете человека, который знал бы больше о БВ, чем я…

Мне очень помог и Сосинский, и Игорь Андр. Кривошеин – и всякие старые журналы, и много хороших людей. Я видела мать БВ – недавно она скончалась, в полном затмении разума, но я еще застала ее в сравнительно хорошем состоянии – она путала времена, но все же много мне рассказала.И теперь надо накопленное “отдавать”…

Это очень трудно: когда в “Н.М.” (“Новый мир”. – Н.Ч.) был мой друг А.Т.Твардовский и другие прекрасные люди, мы договорились, что я для них напишу о жизни и подвиге БВ – в феврале 72 года исполняется 30 лет со дня расстрела группы “Музея человека”, во главе с БВ, немцами, в Париже.

Но – увы… “Новый мир” “кончился” – и все возможности ушли. (А я там напечатала свой последний перевод – №№ 3-4, 70 г. – называется “Бойня № 5, или Крестовый поход детей” Воннегута.)“Сгорела” и серия ЖЗЛ – ушел ее главный редактор, – и теперь туда нет ходу…

А мой “Роберт Бернс” вышел у них тремя изданиями…Но мне предлагают написать что-то вроде “мемориального спектакля” для Рижского ТЮЗа – и статью о БВ для одного альманаха “Пути в незнаемое”, где в вып. № 8 есть мои клочки воспоминаний об акад. Павлове (я у него работала почти 6 лет).

Никак не могу взяться – материала уйма – 50 писем БВ и матери, дневники Эвелины, письма из тюрьмы и т.д…И – все, что есть о Сопротивлении у моих друзей и в библиотеке Иностр. лит-ры. Здесь, в Голицине, живет Юрий Домбровский: он сказал мне, что Вы живы и здоровы, чему я несказанно обрадовалась: значит, Ваше молчание – просто случайность.Пожалуйста, пожалуйста, напишите мне хоть два слова – получил, мол, письмо, отвечу, когда смогу.

И тогда я Вам напишу подробно – что мне хотелось бы узнать о БВ.Простите, что я так настойчиво прошу о внимании, но Сосинский мне сказал, что Вы очень добры…В надежде на эту доброту, буду ждать.Простите за машинку – почерк у меня аховый.Всего Вам самого доброго и светлого. Ваша Рита Райт.М.Б., Вам прислать какие-нибудь мои книги? (Если найду!) R.

Глубокоуважаемая Рита Яковлевна!

Сегодня я получил Ваше очень интересное и очень милое благожелательное письмо, из которого прежде всего узнал, что Вы мне уже несколько раз писали по старому адресу и все эти письма до меня не дошли! Это необычайно досадно и, откровенно говоря, даже мало понятно для меня.

За тринадцать лет жизни на старой квартире у меня сложились очень хорошие отношения не только с соседями, но и с почтальонами, и, когда я переехал на новую квартиру, вся моя корреспонденция попадала к соседям и они обычно довольно аккуратно переправляли ее мне…

Хотя и бывало, что некоторые письма как-то затеривались. Видимо, такая несчастная судьба постигла и Ваши письма. Во всяком случае, я очень благодарен моему другу Вадиму Сосинскому за то, что он снабдил Вас моим новым адресом и я обрел очень интересного для меня милого корреспондента.

Вы пишете, что занимаетесь биографией Бориса Владимировича Вильде, и спрашиваете меня, хочу ли я Вам немножко помочь. Рита Яковлевна, не только хочу, но считаю своим товарищеским долгом перед человеком, с которым встречался в течение пятнадцати лет и о котором Вы прочитали на мемориальной доске у входа в “Музей человека” выдержку из приказа де Голля: “Вильде. Оставлен при университете, выдающийся пионер науки. Целиком посвятил себя делу подпольного Сопротивления.

Будучи арестован гестапо и приговорен к смертной казни, явил своим поведением во время суда и под пулями высший пример храбрости и самоотречения”. Здесь ничего нет от обычно возвышенного стиля военных реляций, потому что эти точные правдивые слова точно соответствуют делам и характеру очень скромного сдержанного человека, проявившего с первых же окаянных дней немецкой оккупации Парижа столько боевой активности, выдержки, мужества и необычайной силы духа.

И Вы знаете, что даже самый термин “Сопротивление”, вошедший в историю Второй мировой войны, принадлежит Вильде и его товарищу и сподвижнику Анатолию Левицкому, тоже молодому французскому ученому русского происхождения, расстрелянному вместе с Вильде.

Они назвали этим словом “Резистанс” подпольную газету, которую начали печатать уже в 1940 году в организованной ими в подвалах “Музея человека” подпольной типографии. Но сразу же я должен и огорчить Вас, Вы обладаете по этому делу таким богатым материалом, что, увы, я предполагаю, ничего нового, интересного и полезного я прибавить к нему не смогу…* *

Наконец-то протянулась между нами ниточка, – а я уже горевала… Спасибо Вам за ласковое письмо, за милую “грассирующую” машинку… И – за неожиданное упоминание двух людей, которых я и знаю, и люблю, – я говорю об Алексее Эйснере и Наташе Столяровой.

Алешу видела совсем недавно, у вдовы Овадия Савича – Али, с которой связаны давней дружбой и А.В. – и я.Мы с ним встречаемся редко, но всегда – хорошо. А эта наша встреча была особенно для меня важной: говорили с ним о тех годах и людях, с которыми я сейчас сжилась, как со своими современниками, – о Борисе Вильде (он его мало знал), о Володе Варшавском* – его он знал больше – и о моей вечно дорогой Марине – знали ли Вы ее?*

В.Б.Сосинский дал мне письма Варшавского – милый, наверно, человек, добрый и неприкаянный. К сожалению, для нас он – “табу” – связан с “неугодными” нам кругами… R.И я рассказывала, как всю зиму жила (увы! – мысленно!) – в Городе – Светоче – “где Площадь – и та Этуаль, а звезды так сплошь – этуали…”

И прочла стихи – Ваши, Алешины и заметки БВ – о Стефане Георге, о Рильке…Милый Юрий Борисович, простите за сумбур – так нахлынуло все, что перечитала и передумала нынешней зимой…Еще раз – вкратце: неисповедимыми путями меня “запустило” – как ракету на луну! – в чужую замечательную жизнь – в жизнь Бориса Вильде – и в жизнь тех людей, которые создавали вокруг него совсем особую атмосферу.

Если мне суждено еще немножко пожить, – а жить для меня – значит работать, – то я напишу обо всем этом. Не утонуть бы только в том гигантском материале, который – даже помимо моей воли! – все копится и копится у меня в столе…

Беда в том, что я – не писатель и у меня нет той доли благородного графоманства, которое помогает нашим прозаикам. Я – переводчик, т.е. – отражение, я – не драматург, а актер, исполняющий чужой текст… Это я делаю, как говорят, точно и добросовестно, легко перевоплощаюсь в любого автора.А писать самой…

Правда, я написала книгу о Роберте Бернсе (за что и была приглашена дважды в Шотландию!), писала и всякие воспоминания – о своей молодости, о встречах – к несчастью, этих книг у меня нет – посылаю только сборник, где – кусочки моей молодости… И пришлю книгу Воннегута – она в городе – называется “Колыбель для кошки”.Да, писать самой мне бесконечно трудно, особенно потому, что все от меня чего-то ждут… Тут мешают многие причины – о них распространяться в письме не стану – думаю, что они общепонятны…

Теперь – о моих встречах: Вы спрашиваете – знаю ли я Катаева. Знаю. Знала его еще в 20-х годах. Считаю одним из самых одаренных наших писателей – но… огромное – но…Он – человек необузданной фантазии, при полном отсутствии чего-то, что можно назвать как угодно: чувство правды, совесть и т.д. Этого он лишен начисто… И мне кажется, что Бунин вовсе не так уж добродушно о нем отзывался… Да, талантом его Бог не обидел, а вот совестью…

Кстати, если Вы знали Буниных, то, наверно, знаете и Леонида Федоровича Зурова? Мы – т.е. его эстонская приятельница и я – писали ему – и он не отвечает… Жив ли он? Я нашла в маленьком музее в Печорах (ездила туда по следам БВ и Зурова) – письма Зурова – очень хорошие, умные и интересные… Об этом ему и писала, хотела расспросить о его поездке с БВ по Печорскому краю…

Может быть, и дождусь каких-то известий – а может быть, на всех нас легла тень той обиды, которую испытывает Зуров от бесцеремонного обращения с его кумиром и учителем – Буниным…Что ж, не впервые грехи других ложатся на невиноватых – и мы расплачиваемся за чужие ошибки – и даже больше…

Чтобы “покончить” с собой – зовут меня – официально – Раиса, отчество – Яковлевна, но так как с юных лет я что-то пописывала и дома звали Рита, то и вышла Рита Райт – так меня все до сих пор и называют. Оттого – и Рита Яковлевна.

Муж мой – Николай Петрович Ковалев – погиб в 1946 году, был он инженер-капитаном 1 ранга, подводником… Моя дочь – Маргарита Николаевна Ковалева – биолог, а кроме того – киносценарист и режиссер, окончила ВГИК, уже после биофака.

Много работала в экспедиции по энтомологии, а потом занялась научными и учебными фильмами. Но сейчас переводит – она знает языки. Живем мы с ней отдельно, но очень связаны и по работе – и по душе… Внуков, слава Аллаху, нет…

Жизнь сейчас сложная – много работала впустую: лежит мой перевод “Замка” – Ф.Кафки, – я и его “Процесс” перевела! – провалился план нового перевода моего (как и Вашего!) любимого Голдинга, которого я хорошо знаю: я давно хотела перевести “Повелитель мух”, но его перебил очень плохой перевод в “Вокруг света” – так исковеркать вещь мог только дилетант… Но все же что-то от Голдинга осталось… Кстати, не хотел бы “Простор” напечатать что-либо из коротких очерков Голдинга? Есть прелестные вещи…

Вообще хорошо бы мне как-нибудь приехать – но сейчас это нереально…А теперь – возврат к БВ.О чем хочется знать?1. Борис писал матери (у меня есть около 50-ти его писем к ней – с 1930 по 1939 гг.), что он “познакомился с группой молодых поэтов, сотрудников “Чисел”, – и, как я Вам, кажется, писала, есть групповой снимок, где внизу – очень красивые и милые! – Вы с ним сидите рядом. (Снова умоляю Рижский ТЮЗ переснять это фото – для меня и для Вас: кстати, Вам и они писали, на старый адрес – и ответа не получили!)

Мне хочется знать – почему нет ни одного стихотворения Вильде нигде – я-то знаю, что стихи он писал слабые, – но что Вы можете мне рассказать именно об этой стороне его жизни: читал ли он свои стихи?

Пробовал ли он их “пристраивать” – в журналы? Читали ли Вы его опусы? Попробуйте, дорогой Юрий Борисович, припомнить все, что для Вас связано с темой “БВ – и его стихи”, – его участие в “Кочевье”?(Для меня это – одна из линий его биографии: сначала – считал себя поэтом – писал матери, что “буду писателем или не буду никем…” Потом – не знаю, когда и как, но понял, что поэтом не станет.

Перешел на разбор других поэтов, причем вкус у него оказался отменный: любил Рильке, Поля Валери, О.Мандельштама и т.д. Что вы помните о БВ и стихах? Читали ли Вы ему Ваши стихи? (В прежних письмах я Вам писала, как мне милы были найденные в старых журналах Ваши застенчивые и светлые строки…)

Значит, первое – о литературном облике БВ. И пусть Вас не смущает, что придется – я уверена! – писать правду – он и сам ее понял……И только в тюрьме, перед самой смертью, не удержался – и стал писать стихи по-французски – у меня есть письмо его к жене, где он так прекрасно пишет о “волшебстве” поэзии – и прилагает свои стихи – о море – очень подражательные, но удивительно трогательные…

Помните ли Вы еще французский? Стал ли он для Вас вторым родным языком, как для Бориса? Тогда – пришлю его последние стихи.

Ох, уже перелезаю на пятую страницу – простите ли Вы меня?Дальше, о Борисе Вильде:Вопрос 2: Знали ли Вы его жену, Ирэн Вильде-Лот? Помните ли, как и когда Вы ее видели? Знали ли Вы ее мать – Мирру Ивановну Лот-Бородину, – она дочь не химика, а ботаника Бородина, в Париже жила с 1908 года, я прочитала в Ленингр. архиве Академии наук ее письма к сестре, тоже ученой женщине, – Инне Любименко, – и узнала, как она обожала Бориса.

Впрочем, его любила вся семья: я дружна с младшей сестрой Ирэн, Эвелиной Фальк, она живет в Париже, приезжает сюда. Она – ученица Бориса В. – и тоже боготворила его – привезла мне свои старые дневнички – страниц 10 (фотокопии) – очень интересно…

Вопрос 3: Как и чем жили Вы в Париже? Борис служил то – в фотографии, то – в Музее, завоевал себе имя ученого, изучил много языков – и бросил литературу. (Бросил ли? Переводил эстонскую прозу и т.д.) А Вы? Знаю, что Ваша жена была прекрасным поэтом, как и Вы. Но давало ли это Вам возможность жить? Что Вы делали?

Ариадна Сергеевна Эфрон, дочь Марины Цветаевой, моя соседка по дому и – смею сказать – мой друг, – рассказывала, как она работала у зубного врача, давала уроки и т.д. “Мы все жили двойной жизнью, – сказала она. – Для заработка – и для души…”Что делали Вы – для того и другого?!

Милый Юрий Борисович, больше не буду Вас мучить…Если приведет Бог встретиться – а я в это верю! – то поговорим еще подробнее…Бываете ли Вы в Москве? Если – да, то спишемся – и я приеду из любого угла СССР – повидать Вас.

Спасибо на добром слове – рада, что мои переводы пришлись по душе и Вам, и Вашим “молодым”. Привет им сердечный.А Вас разрешите обнять, по-стариковски, и крепко пожать Вашу руку. Спасибо за Вашу доброту. Ваша Рита Райт.P.S. “Диалог в тюрьме” тоже пришлю: он – в городе. С 1-го сентября – пишите в Голицино.

Милая моя и дорогая Рита Яковлевна!

Прежде всего огромное спасибо за чудесное письмо и за книгу, которую я получил позавчера и которая была у меня тотчас же отобрана молодыми – они живут под Алма-Атой на даче. Читать буду после них!

Очень меня обрадовало, что Вы в дружеских отношениях с Алешой (Эйсне. – Н.Ч.) и с Наташей Столяровой. Марину Ивановну, увы!, близко я не знал, встречались в литературных кругах. А Володя Варшавский большой мой приятель, так же как и Вася Яновский (он в Америке), прозаик. Из поэтов большой мой друг Лида Червинская – талантлива и умна. Леня Зуров тоже приятель, но вот что мне написал тоже старинный друг, поэт Виктор Мамченко – он тоже попал в беду: его разбил паралич – Леня Зуров находится в психиатрической больнице.

От возвращения на Родину его удержал Бунин. Это мне рассказывал сам Зуров. “У Вас здесь определенное имя, Вы написали несколько романов, они благожелательно отмечены критикой. Там это все придется зачеркнуть. Все начинать сначала, Вам не двадцать лет. Можно ли писать о жизни и о людях, которые Вам совершенно не знакомы?”

Когда мы расставались с Червинской, она мне сказала: “Ты знаешь, я постараюсь вернуться в Одессу…” Никуда она не вернулась.Теперь, дорогая Рита Яковлевна, приходится мне Вас огорчить! С Борисом Вильде (Дикой) я встречался на протяжении нескольких лет. Он мне был очень симпатичен, но (почему-то?) близкими друзьями мы не стали.

Возможно, из-за некоторой замкнутости наших характеров.С 1929 по 1932 гг. я был председателем “Союза молодых русских поэтов и писателей во Франции”. В это время ко мне пришли два молодых человека, два приятеля, только что окончившие Сорбонну, – Борис Вильде (этнограф, историк культуры…) и Юрий Мандельштам (филолог), никакого отношения к Осипу не имевший и потому впоследствии в шутку именовавшийся “Мандельштам ненастоящий”! Приятели писали стихи, занимались литературой и хотели поступить в Союз.

После беседы с ними я попросил их подать заявление, и на ближайшем заседании правления они были приняты, так как их стихи были грамотные. В середине 20-х годов, когда по слову Ант. Ладинского – Мы службу начинали Веселым юнгой и простым стихом, маститые старики наши, в том числе и Иван Алексеевич Бунин, относились к нам весьма не милостиво, совершенно не собираясь потесниться, чтобы уступить нам хоть краешек стула в эмигрантской литературе.

Нам пришлось упорно заняться “самоутверждением”. Были созданы “Союз молодых…”, потом “Кочевье”, “Перекресток”. Союз первым начал издавать коллективные сборники стихов (сознаюсь по секрету, это была моя идея, на которой я очень настаивал) – и об нас заговорила критика.

Мы устраивали литературные вечера, устраивали чтение и разбор стихов. Кое-кто пришел к нам на помощь. У нас читал Бальмонт, Марина Цветаева, проф. М.Гофман (пушкинист) и дружески помогали поэты “среднего поколения”: Вл. Ходасевич, “Гумилевский цех”: Г.Адамович, Г.Иванов, И.Одоевцева, Н.Оцуп. В начале тридцатых Оцуп стал издавать “Числа”, оперевшись главным образом на “молодых”. Во всех этих предприятиях участвовал Борис Дикой. Но стихов его я не помню. Обычно он участвовал в прениях, выступал с докладами.

На вечерах появлялся со своей красавицей женой, светлой, “платиновой”, блондинкой Ириной, дочерью профессора Лотта. Он был женат на русской, и Ирина свободно владела русским.Потом мы вместе участвовали в “Круге”, до войны литературный кружок с определенной антифашистской направленностью, выпускавший альманахи “Круг”. Я там печатал стихи, что печатал Борис – не помню!

В “Круге” очень близкое деятельное участие принимал замечательный человек старшего поколения Илья Исидорович Бунаков-Фундаминский. Во время войны немцы его казнили, увезя в Германию, как антифашиста и еврея. Вместе с тоже замечательным человеком, ставшей легендарной в “Сопротивлении”, матерью Марией Скопцовой и священником Дмитрием Клепининым.Борис никогда не скрывал своих прокоммунистических убеждений, но публичных его политических высказываний (докладов) я не помню.

Его приятель Юра Мандельштам был скорее правых убеждений, сотрудничая в газете “Возрождение” (стихи, критические и литературоведческие статьи). Он тоже трагически погиб при оккупации, и совсем “глупо”. Евреям было запрещено выходить из дому после 8 ч. вечера. Юра, по вечерам не выходя из дому, по внутренней лестнице поднимался на 4-й этаж играть в карты.

Какой-то подлец донес, немцы сделали обыск, и сколько жена не уверяла (Юра был женат на дочери композитора Игоря Стравинского), что муж в доме, его арестовали, увезли в Дранси , потом в Германию и там казнили. Так же погиб очень интересный писатель и очень хороший и умный человек Юрий Фельзен (его уничтожили, как еврея).Много было у нас в Париже бед в это окаянное время.

Но я вспоминаю еще довоенное время. “Круг” не устраивал публичных выступлений, мы выпускали альманахи, а собирались в частной квартире у И.И.Фундаминского, читались доклады на литературные или антифашистские темы, часто очень жестоко спорили. События на Хасане, а потом финско-советская война у многих из нас вызывали взрыв патриотического чувства.

В “Круге” начались споры, в основном между “стариками” и “молодыми” (“молодыми” нас можно было назвать весьма условно!). Но в “Круге” среди “стариков” был и Керенский, и еще кое-кто из руководящих деятелей февральской революции. На одном из заседаний, уже во время финской войны, Ант. Ладинский заявил: “Это война героев с героями, настолько невероятно тяжелы и суровы хотя бы климатические условия. А для каждого честного русского человека, где бы он ни был, – его место в Красной Армии.

На наше горе, для нас это невозможно, но мы должны быть всей душой с Родиной”. Борис обычно бывал на заседаниях “Круга”, но вел себя очень скромно, сидел скромно, сдержанно и молчаливо. Там же около “Круга” был создан еще один кружок. Инициаторами его были В.Варшавский, В.Яновский и я.

Нашу идею горячо поддержал Бунаков. У нас была мысль собрать людей, конечно, которых мы знали, объединить их общностью цели – идейной борьбой с фашизмом, выработкой мировоззрения на основе служения социальной правде. “Мой путь” к этому времени как бы завершался:Так фабричный гудок и лопата –Трудный опыт, пришедший не зря,Мне открыл и жестоко и внятно Смысл и чаянья Октября.

Мне во многом помогло посильное участие в “Народном фронте” – знаменательные события 1936 г. во Франции. Я думаю, Алеша Эйсне помнит это время, мы были с ним вместе.Кружок организовался. Приняли приглашение Борис Вильде, Володя Сосинский, Вадим Андреев и я.

Но я оказался в “проигрыше”. Все участники, конечно, были убежденные антифашисты, но в те годы в эмиграции был в очень большой моде “христианский социализм”, и весьма любопытно, что самыми ревностными христианами были наши евреи, и мои ближайшие друзья Володя Варшавский и Вася Яновский были в их числе.

Меня же влек к себе живой, реальный человек, волновало попранное человеческое достоинство, подлинный гуманизм, и я был совершенно чужд мистике, все, что было дорого мне, было в равной мере дорого и моим друзьям, но пути наши оказались различными…Борис бывал с нами почти во всех наших литературных делах, Борис Дикой, а Борис Вильде уже серьезно занимался французской наукой. И в науке он себя проявлял и смело, и талантливо.

А в русской литературе скромно и сдержанно, и потому не запомнился. И вот когда пришла беда, вдруг этот “молчаливый” человек обнаружил такую изумительную силу духа, такую боевую энергию, что стал в первые ряды национальных героев Франции. И даже сам термин “Резистанс” в истории Второй мировой войны ввели Борис Вильде и А.Левицкий.Дорогая Рита Яковлевна, я совершенно зря болтаю, Вы все это знаете, кстати, гораздо больше меня.

Мать Бориса я знал, знали, что она русская – Бородина, а Ирину знали все, так как она почти всегда бывала вместе с Борисом на наших лит. вечерах.Как и чем я жил в Париже?Ариадна Сергеевна ответила совершенно точно: “Мы все жили двойной жизнью – для “хлеба насущного” и “для души”. После Белградского университета, чтобы попасть во Францию, я подписал Рабочий контракт на земляные работы в Оверне. Тут я впервые попал в Западную Европу.

Приехал в Тироль, был в Зальцбурге, пересек Швейцарию, только из окна вагона увидел Париж, пересек Луару и приехал в Туль. Деревенька в живописнейших лесных горах Оверни. Рабочие бараки. Нары. 10 часов работы. Иногда целый день разгружал вагоны – 50-килограммовые мешки с цементом. Вагон на запасных путях в поле. Нужно было сбегать по двум доскам с мешком на спине. С непривычки было трудно. Но скоро освоился.

Приходил в барак. Мылся, тщательно отмывал дневную цементную пыль. Ужинал в нашей рабочей кантине, которую держала семья испанского каменщика. А потом засовывал в щель огромного лакированного ящика, стоящего у стены, тяжелый медный кругляк – 5 су и ждал, пока кончатся охи и вздохи, шумы и громы внутри ящика и польется нежная мелодия вальса. До упаду танцевал с двумя хорошенькими испанскими дочками хозяйки кантины. И был счастлив! Не шучу.

Дело не в испанках, конечно, а потому, что меня с детства душил “мира восторг беспредельный”, и потому, что всю жизнь, увы, я был полу – если не полным – идиотом. Деревеньку окружала Овернь. Большие мохнатые ели росли по скалам. В деревеньке была церковка, чуть ли не XII века. На вершине холма развалины замка. В первый же выходной стал карабкаться к ним.

Мой новый знакомый по нарам, в прошлом московский студент-филолог, так же, как и я, влюбленный в Блока и Ахматову, был хорошим пианистом. Как-то он попросил у кюре разрешения поиграть на органе. Кюре послушал его и стал упрашивать его играть на органе во время мессы. Приятель согласился и жарил вместо Аве Мария или Баха “У камина”, “Отцвели уж давно хризантемы в саду”, “Ночи безумные, ночи бессонные”… Кюре и богомольцы были в восторге. А мне он играл, когда мы были в одиночестве в пустой церкви, Баха, Грига.

Мы взбирались по каменистым тропинкам, шалея от хвойного духа и от изумительных закатов, и наперебой читали друг другу: Возле синего озера юная матьОтошла от моей колыбели……Ставь же свой парус косматый,Меть свои крепкие латы…Или:Высокие своды костелаСиней, чем небесная твердь…И врывался любимый мой Лермонтов:И с грустью тайной и сердечнойЯ думал: жалкий человек…Чего он хочет? Небо ясно,Под небом места много всем,Но беспрестанно и напрасноОдин враждует он…Зачем?

Но кроме этого приятеля был у меня 50-летний отец – в прошлом довольно большой артиллерийский начальник – теперь же мужественный рабочий, как и я, и еще несколько приятелей по Белградскому университету, подписавших тот же контракт. Никому из них “мира восторг беспредельный” не мешал жить по-человечески нормально, а Овернь, закаты, развалины замка, церковка XII века, новые люди, новые впечатления не вызывали никакого восторга, а работа казалась чертовски тяжелой и проклятущей.

Они решили без моего ведома, но со мной вместе, разорвать контракт (это можно было сделать без всяких материальных издержек) и укатить в городок Монтаржи (городок оказался чудеснейшим, тоже с замком, с собором XIII века, с улицами и каналами (Венеция Гатинэ) и с массой легенд, да еще окруженный лесами!).

Но и с фабрикой резиновых изделий: калош, плащей, велосипедных шин и т.д. Фабричка была старенькой, и гигиенические условия были намного хуже, чем на земляных работах в Оверне, во всяком случае от земляных работ еще никто не умирал, а здесь, конечно, негласно, какая-то неведомая болезнь время от времени переселяла кое-кого в другой мир. За полтора года мое горло было окончательно разъедено бензином, которым я растворял сырой каучук, мастеря и клея калоши. По 10 часов дышал им, как и все мои товарищи по работе в длиннющем помещении, с низким потолком, без вентиляции.

Зато здесь я получил “духовную пищу”. Русская рабочая колония (не в смысле принудительном, общество) была большая, больше 1000 человек. В большинстве бывшие интеллигенты или полуинтеллигенты. 6 дней в неделю, по 10 часов в день (1924 год).

С 1936 года во Франции была введена 5-дневная 40-часовая неделя с двумя выходными. Мы воздавали фабрике, “седьмой день, суббота (читай, воскресенье) Господу Богу своему”.

Причем у каждого был, конечно, свой бог. Для кого – отдых, лежание целый день в постели с книгой или в сладких объятьях Морфея. Для кого – бесконечные беседы с друзьями за бутылками “пинара” (дешевое вино) во французских кафе или в русских кабачках, выросших, как грибы, вокруг фабрики, здесь уж душа нараспашку, а вечером в город (4 километра), в кино или на танцульку, а чаще в более злачные места; ну а кой-кто и по русскому обычаю… “каскетка набекрень, Дрожит все население Окрестных деревень…”

Однажды Рита Райт-Ковалева, переводчица, худенькая, пожилая женщина, кстати, врач-физиолог, работала у Павлова, дала мне свои записки о встречах с Маяковским. Она переводила его “Мистерию-буфф” на немецкий для постановки во время конгресса Коминтерна. В последнем сборнике “Новое о Маяковском” есть его письмо к Рите Райт. Дружна с Лилей Брик. Маяковский был очень влюбчивым человеком.

Я начал удивляться тому, как жили трое в одной квартире – Брики и Маяковский, что за странные отношения? Оказывается, Лиля отвергла Осипа, как мужа, и жила с ним по-братски. Когда она, попросту выражаясь, спуталась с Маяковским, никаких претензий со стороны законного мужа не было. Мало того, когда они охладели друг к другу, то продолжали жить в одной квартире, каждый имел любовниц и любовников, и никто никому не устраивал сцен. Только Ося никого не имел.

Последний роман был у Маяковского с Вероникой Полонской, женой артиста Яншина. После предсмертного письма Маяковского, где Вероника Витольдовна Полонская названа была среди членов его семьи и наследников, Яншин с ней разошелся.

Записки интересные, я восторженно сказал об этом Райт-Ковалевой. Сейчас она заканчивает книгу о Бернсе. В один из вечеров за столом она вспомнила о Хлебникове, и ее дочь, тоже Маргарита, прочитала очень неплохие, к моему удивлению, без всяких выкрутасов стихи Хлебникова.

О дочери мать готова говорить без конца, беспокоится, что она задерживается в девках, хотя уже окончила университет, работает и занимается верховой ездой. Недавно снимался фильм о Сурикове, она скакала на коне, участвовала во взятии снежного городка.

Сосед по столу писатель из Владимира Светозаров когда-то жил на Покровке, 3, в Доме писателей, вместе с Фадеевым, женатом тогда на Валерии Герасимовой, с Артемом Веселым, Светловым и другими известными литераторами. Рассказывал, как у них жил Шолохов, когда привез первую часть “Тихого Дона”.

Вначале он обратился к Авербаху, руководителю РАППа, тот отверг, он пошел к Ермилову, главному редактору “Октября”, тому тоже не понравился роман из быта казачества. Шолохов пришел в общежитие убитый, сказал, что бросит писать ко всем чертям и уедет к себе обратно.

Ему посоветовали обратиться к Серафимовичу. Шолохов пошел. От Серафимовича начался путь большого писателя.

Артем Веселый жил вместе со своим отцом, работавшим на Покровке, 3 сторожем и дворником. Написав что-нибудь, Артем обычно расклеивал страницы по стенкам, вешал на шпильки, на кнопки, чтобы сразу перед глазами была вся рукопись, ходил от страницы к странице и вносил правку, дописывал. Однажды пришел домой, волоча по полу огромную и грязную цепь. Для чего?

“Нэпманов давить будем! За что кровь проливали?” Он был страстным революционером, и когда в 1937 его забрали, не мог себе представить, в чем его обвиняют, бросался на следователя с кулаками, и его запороли плетьми на допросе. До смерти.

Рядом со мной во 2-й комнате жила Мария Борисовна, жена расстрелянного поэта-символиста Анатолия Каменского. Знает французский, жила в Париже, потом в России получила 10 лет, после чего была в ссылке в Караганде, и в общей сложности отбарабанила лет 18.

Очень добрая, но беспокойная, с признаками склероза старая женщина. Изводила нас хлопотами о дворовой собачке Азе и беспрестанной заботой о телевизоре. Хлопочет об издании стихов мужа. Обещали. Сказала однажды: “Ой, столько страданий, пока издашь книгу, столько страданий! Каждому писателю надо в ноги поклониться!” В Доме она живет уже 3 месяца. Это компенсация за все 18 лет.

До снега стояло несколько теплых дней, совсем весна, подсохли дорожки, распустилась ольха пышными шмелиными почками. Перед окнами столовой я посадил тонкий тополек на память. Он, кажется, принялся. Из Дома проводили меня очень тепло. Серафима Ивановна оставляла жить без путевки.

Ион Друцэ, молдавский писатель, предложил мне взаймы 500 рублей с условием, чтобы я вернул, когда издам книгу, но никак не раньше. Очень симпатичный молодой человек, этот Друце, остроумный рассказчик.

Иван Щеголихин

Я поэт. Этим и интересен.

Маяковский

Писать о жизни поэта - значит писать о его стихах и о том, как они создавались.

Об идеях, которые родило «столетье безумно и мудро», как назвал XVIII век Радищев, о литературе английского и французского Просвещения и о фольклорных традициях - то есть обо всем, что могло оказать и оказывало влияние на творчество Бернса, у нас в минувшие годы написано несколько интересных диссертаций и отличный, строго аргументированный критико-биографический очерк доктора филологических наук А. А. Елистратовой. В 1933, 1942 и 1943 годах опубликованы серьезные труды профессора Орлова: «Крестьянский вопрос в поэзии Бернса», «Бернс и фольклор», «Бернс в русских переводах».

Но, не считая предисловий к сборникам стихов Бернса и кратких очерков в журналах и учебниках литературы, на русском языке нет ни одной подробной биографии Бернса.

Как и отчего человек начинает писать гениальные стихи?

Откуда берется удивительный дар - заставлять слова звучать по-новому, в новых, неслыханных доселе сочетаниях, от которых у других людей захватывает дыхание и сильнее бьется сердце?

Каким образом обыкновенные слова становятся песней, которую веками поет народ, гимном и маршем, провожающим героев на подвиг, признанием в любви, бичом сатиры, плясовой или колыбельной?

Мир открывается перед каждым человеком во всем своем многообразии.

Художник видит этот мир лучше других.

Гений рождается как подарок человечеству из самой обыденной жизни.

Но у него зорче глаз и острее слух, его сердце горячей, мозг восприимчивей, а голос вернее и чище, чем у других людей.

В XVIII веке в Шотландии родился и вырос великий народный поэт.

И сейчас нет ни одного шотландского дома, где не стояли бы на полках книги Бернса и о Бернсе, где не висел бы его портрет. А когда идешь по мощенному булыжниками дворику мазанки, где родился Бернс, трогаешь его любимое кресло в дамфризской таверне «Глобус» или стоишь на берегу реки Нит у скамьи, где он сочинял поэму «Тэм О"Шентер», живое присутствие поэта ощущается с особой силой.

В этой книге как можно чаще слово предоставляется самому Бернсу.

Из его стихов и писем читатель лучше всего узнает о его мыслях и чувствах, о том, как сила таланта преодолела множество преград.

Факты его биографии проверены не только по произведениям поэта, но и по свидетельствам его современников и по многочисленным книгам, написанным зарубежными писателями и учеными.

Бернс был полон противоречий - противоречивы и эти жизнеописания.

Но если внимательно прочесть все, что писал он сам, начинаешь видеть его, как живого.

Если его понять и полюбить, можно смело говорить о нем все, что думаешь, и только стараться не делать из него шоколадного ангела или театрального злодея.

И пусть каждая новая книга о Бернсе, как сказал один из его биографов, Джеймс Барк, будет еще одним камешком в кургане его славы.

Р. Райт-Ковалева

В жизни каждого человека наступает такая минута, когда хочется подытожить свое прошлое и подумать: что ждет тебя впереди, что делать дальше?

В августе 1787 года Роберт Бернс, которому не так давно исполнилось двадцать восемь лет, вернувшись домой, на ферму Моссги л, из столицы Шотландии Эдинбурга, написал длинное, подробное письмо доктору Джону Муру - ученому и писателю. Поэт никогда не встречался с ним, но переписывался усердно.

Прошлой осенью, в ноябре, с бедной фермы Моссгил уехал малоизвестный автор небольшого томика стихов - «главным образом на шотландском наречии», как значилось на обложке этой книжки, напечатанной в шестистах экземплярах в маленькой типографии захолустного городка Кильмарнока. А к лету домой вернулся прославленный «Бард Каледонии», предмет удивления всех просвещенных умов Эдинбурга. Его книга вышла в столичной типографии, и весь тираж разошелся по подписке в первые же дни. И теперь поэт, которого знает вся Шотландия, которого читают в Лондоне и Дублине, сидит в небольшой каморке под самой крышей, перелистывая историю своей жизни, написанную им самим.

Каморка осталась такой, как была. Те же две деревянные кровати с соломенными тюфяками и шерстяными одеялами, похожими на толстые попоны. Тот же некрашеный, чисто выскобленный стол с неприкосновенным ящиком, где лежат гусиные перья, роговая чернильница и стопка тщательно нарезанных чистых листков.

На второй кровати спит брат Гильберт. Он такой же широкоплечий и высокий, как Роберт, только голова у него коротко острижена, а у Роберта длинные темные волосы собраны сзади и перевязаны лентой. И глаза у Гильберта другие - светлые и спокойные, как у отца. Роберт унаследовал глаза матери - большие и темные, ее крутой подбородок с ямкой, вспыльчивый нрав.

Его дети похожи на него - такие же темноглазые и темноволосые. Двое из них - тут, на ферме: годовалый Бобби и его сводная сестренка - двухлетняя Бесс. Третья, болезненная маленькая Джин, осталась у матери - у Джин Армор, в доме ее богатых родителей, там, внизу, в трех милях от фермы, в поселке Мо хлин.

Теплая августовская ночь стоит за окном. Уже начинает рассветать, чуть порозовела черепица на крышах Мохлина, на остроконечной мансарде дома Арморов.

В такой же предрассветный час два года назад Роберт впервые провожал Джин после долгой ночи в лесу и, счастливый и благодарный, целовал похолодевшие от росы босые ноги.

О Джин, о ее «предательстве», о рождении близнецов и о разлуке с ней в письме к доктору Муру нег ничего.

Об этом написано в стихах и песнях, об этом Роберт думает непрестанно. А в письме он только упомянул вскользь: «Это было тяжкое потрясение, о котором мне и сейчас невыносимо вспоминать».

Роберт еще раз перечитывает начало письма:

Несколько месяцев я разъезжал по разным местам, но сейчас меня приковало к дому нездоровье... Дабы хоть отчасти вызволить душу из гнетущего тумана тоски...»

Он зачеркивает слово «тоска» и пишет по-французски: «ennui» - скука.

«...Мне взбрело на ум рассказать вам свою историю. Имя мое некоторым образом прошумело по стране. Вы оказали мне честь, приняв горячее участие в моей судьбе, и, быть может, правдивый рассказ о том, что я за человек и как стал таким, займет ваше внимание в свободную минуту...

И если, прочтя эти страницы, вы сочтете их пустыми и нескромными, я только прошу позволения уверить вас, что бедный автор писал их с немалыми угрызениями совести, чувствуя, что делает то, что делать не полагается... Но в подобное положение он попадает - увы! - не впервые...»

Солнце тронуло вершины деревьев, птицы заливались вовсю. Гильберт уже поднялся с постели и, наклонив голову, читает про себя утреннюю молитву. Роберт молча встал рядом с ним.

Внизу послышались голоса, зашлепали босые ножки, потянуло дымком, горячими овсяными лепешками. Роберт сбежал по лестнице, подхватил на руки маленького Бобби. Мальчишка просто чудо, никогда не ревет, растет здоровый, толстый, как хороший щенок.

У стола мать Роберта расставляет глиняные миски, раскладывает свежие лепешки, большие куски ноздреватого овечьего сыру. И поет, как всегда, чистым, приятным, негромким голосом знакомую с детства песню: «В поцелуе - ключ любви, а замок - в объятьях...» Она и в пятьдесят пять лет все еще похожа на ту рыжеволосую черноглазую певунью, которую привел в свой дом отец.