Главная › Детские рецепты › Русский секретарь и посланник евгений штейн. Происхождение и образование

Русский секретарь и посланник евгений штейн. Происхождение и образование

Ирина Флиге. Историк, директор НИЦ «Мемориал» (Санкт-Петербург)

В архивно-следственном деле религиозно-философсого кружка «Воскресенье» (известном также как «дело А. А. Мейера»), которое хранится в Архиве УФСБ по СПб и ЛО , был обнаружен дневник Веры Фёдоровны Штейн за апрель 1921 - июнь 1922 года. Дневник имеет форму писем к «Люличке» - Евгению Фёдоровичу Штейну, старшему брату Веры Фёдоровны.

Автор дневника Вера Фёдоровна Штейн родилась 22 апреля/5 мая 1881 года в Санкт-Петербурге в семье Фёдора Фёдоровича Штейна (1819-1893), пианиста, педагога. Уроженец Германии Ф. Ф. Штейн с раннего детства концертировал с большим успехом как музыкант и импровизатор. Он впервые приехал в Россию в 1836 году, выступал с концертами в Петербурге и Ревеле. Впоследствии более 30 лет прожил в Ревеле; основал там музыкальное общество. В 1872 году Ф. Ф. Штейн получил профессуру в Санкт-Петербургской консерватории; в Петербурге продолжал заниматься концертной деятельностью. Штейна как выдающегося пианиста и импровизатора высоко ценили Шуман, Шопен, Лист и другие знаменитые музыканты, с которыми он был дружен.

В. Ф. Штейн получила образование скульптора: училась в частной школе рисования и живописи в Петербурге, в Высшем художественном училище при Академии художеств, в частной художественной школе Каларосси и Ривьера в Париже. После возвращения в Россию (около 1911 года) В. Ф. Штейн увлекается наукой: занимается историей античного Причерноморья, участвует в археологических раскопках в Крыму. Работает научным сотрудником Академии истории материальной культуры и Эрмитажа. В 1919-1923 годах учится на филологическом факультете Санкт- Петербургского университета.

Вера Фёдоровна арестована 8 марта 1929 года по делу А. А. Мейера, приговорена к трём годам заключения в лагере на Соловках. Освобождена досрочно 17 января 1931 года и выслана на оставшийся срок в Вологду.

С 1933 года В. Ф. Штейн живёт в Новосибирске, создаёт памятники (С. М. Кирову, М. Ю. Лермонтову, М. И. Глинке и др.), скульптурные портреты, монументально-декоративные композиции для различных зданий Новосибирска. В 1934 году становится членом Союза художников СССР. Наиболее известная работа В. Ф. Штейн - барельеф «Искусство народов СССР» (или «Танцы народов СССР»), выполненный в 1939-1940 годах и помещённый над входом в Новосибирский государственный театр оперы и балета. В. Ф. Штейн умерла 23 сентября 1971 года в Новосибирске.

«Люличка» - Евгений Фёдорович Штейн (ок. 1864, Санкт-Петербург, Россия - 18 сентября 1961, Хартфорд, штат Коннектикут, США). Е. Ф. Штейн окончил восточный факультет Петербургского университета; в 1892 году был причислен к Азиатскому департаменту Министерства иностранных дел, проходил дипломатическую службу в Китае, Корее, Черногории. С 1908 года Е. Ф. Штейн - секретарь российской миссии в Бразилии и Аргентине; с 1910 года - поверенный в делах в Буэнос-Айресе. В 1917 году становится российским посланником в Аргентинской республике; 26 ноября 1917 года приказом наркома иностранных дел РСФСР уволен с поста. Продолжал исполнять должность посланника до 1931 года. Впоследствии переехал в Северную Америку.

О создании «Писем к Люличке» мы знаем крайне мало, попробуем на основании разрозненных данных восстановить историю дневника. Начнём с описания места обнаружения текста. Архивно-следственное дело состоит из пяти томов. Документы дела, за отдельными исключениями (вероятно, ошибки при сшивке дела в 1929 году), сгруппированы по персоналиям. Основной корпус следственных документов, относящихся к В. Ф. Штейн, находится во втором томе дела (лл. 25-66) и содержит: постановления о производстве обыска и ареста, протокол обыска, анкету и тюремное фото, два протокола допроса, выписки из писем В. Ф. Штейн, акт медицинского освидетельствования и интересующий нас документ (дневник «Письма к Люличке»). Кроме того, в третьем томе среди документов следствия имеются ещё четыре документа В. Ф. Штейн (лл. 303-310 об.): постановление об устранении от занимаемой должности, личное заявление В. Ф. Штейн на имя следователя Стромина (лл. 304, 304 об.), выписка из дневника В. Ф. Штейн (л. 305), рукописные страницы дневника (лл. 306-310 об.) на двойных тетрадных листах. В пятом томе дела (так называемое «реабилитационное дело») также имеется несколько документов, касающихся В. Ф. Штейн, однако прямого отношения к публикуемому материалу они не имеют.

В. Ф. Штейн. Фото из архивно-следственного дела. 1929 г.

Текст дневника представляет собой второй экземпляр машинописи на нелинованных листах формата В1 с оборотами (имеется несколько неформатных страниц); всего в рукописи 40 страниц. Текст напечатан на двух пишущих машинках с разным размером шрифта. Номера страниц проставлены только на первых семи страницах.

В документе можно выделить три блока машинописи. В первом (лл. 46, 46 об., 47, 47 об, 48, 48 об., 49) текст выполнен на пишущей машинке со стандартным шрифтом, номера страниц выставлены (страница 49 об. не заполнена). Блок охватывает период с января по март 1922 года. Во втором блоке (лл. 50, 50 об., 51, 51 об.) - с марта по июнь 1922 года - текст выполнен на пишущей машинке с более мелким шрифтом, нумерация страниц отсутствует; страница 50 начинается с зачёркнутого повтора записи на странице 49, а на странице 51 об. два фрагмента отмечены как вставки. Третий блок (лл. 52-61) внешне не отличается от второго, однако страницы 53, 53 об., 54 и 54 об. пронумерованы (с 3 по 7) и он касается более раннего периода: июль 1921 - январь 1922 года. Машинописный текст дневника оказывается инверсированным по хронологии.

На первой странице документа в правом углу имеется надпечатка «Копия НБ - <нрзб.>»-, что свидетельствует о том, что перепечатка (во всяком случае, первых семи страниц) выполнена профессиональной машинисткой, работающей в государственном учреждении. В машинопись внесена правка (авторская?) чернилами чёрного цвета: исправлены опечатки, заполнены пропуски, оставленные машинисткой (неразобранные слова, а также слова и предложения, написанные латиницей).

Помимо редакторских (авторских?) маргиналий на первой странице рукописи (л. 46) имеются две пометы (широкое подчёркивание) красным карандашом, на трёх других (лл. 53, 53 об., 54) - несколько подчёркиваний синим карандашом. Такие подчёркивания делали сотрудники ОГПУ, выявляя «антисоветское содержание» документа.Каким образом «Письма к Люличке» попали в следственное дело?

Согласно протоколу обыска, который проходил на квартире Веры Фёдоровны Штейн 27 февраля 1929 года, у неё были изъяты: «Личная переписка гр. Штейн, книга адресов, дневник, статья в рукописи и отпечатанная, письма из Аргентины и чек на 60 долларов, орденские ленты, две медали и два портрета, 4 книги Патриотические сонеты, Искусство мистиков и идеалистов, Иисус из Назарета, Смысл творчества - оправдание человека и спецкарты ЕврРоссии и сенатский знак. Журнал „Mond“» . Непрофессионализм сотрудников ОГПУ в составлении протокола обыска и далее в обращении с изъятыми документами и материалами не позволяет установить точное соответствие между текстами, указанными в протоколе, и текстами, хранящимися в архивно-следственном деле.

Выделим интересующие нас позиции и прокомментируем их:

«Личная переписка гр. Штейн». Вероятно, имеются в виду письма в адрес Веры Фёдоровны и, возможно, копии её писем к разным людям. Судьба самих писем неизвестна; в деле (лл. 38-42) хранятся выдержки из писем к В. Ф. Штейн, а также подборка цитат из её писем (лл. 43-45), относящихся к кружку А. А. Мейера. Вероятно, сами письма уничтожены.
«Дневник». Возможно, под этим названием в протоколе указаны несколько тетрадных рукописных страниц, хранящихся в деле (т. 3, лл. 306-310 об.), из которых впоследствии также была сделана машинописная выборка и подшита к делу (т. 3, л. 305). Возможно также, что речь идёт о дневнике в письмах, то есть о тексте «Письма к Люличке».
«Статья в рукописи и отпечатанная». Неграмотность сотрудника ОГПУ не позволяет точно определить, о скольких текстах идёт речь: об одном (машинописная рукопись некой статьи) или о двух (рукописный текст статьи плюс его машинописная копия). Причём во втором случае также могут быть два варианта: первый - статья утрачена; второй (более вероятный) - это текст дневника «Письма к Люличке», принятый за статью. Действительно, внешне машинопись с правкой можно принять за статью. А вот был ли при этом рукописный вариант, осталось неизвестным.
«Письма из Аргентины и чек на 60 долларов». Вероятно, были получены от брата Евгения и/или его жены. Ни самих писем, ни упоминаний о них или их содержании в следственном деле не обнаружено, - так же как и об остальных изъятых документах, книгах и предметах.

Итак, текст «Писем к Люличке», назван ли он «дневником» или «статьёй», изъят у В. Ф. Штейн при обыске и приобщён к делу. В других документах дела имеются упоминания о нём, их всего два.

Первое, из протокола допроса (без даты):

«Дневник в форме писем к Люличке начала писать 7 ноября (25 окт.) 1918 года, живя на Моховой со своим братом Алексеем Фёдоровичем Штейн и его женой Татьяной Михайловной Штейн. Писала непрерывно до 1923 года, после чего дневника не вела, но записывала для себя свои личные впечатления, душевные, внутренние переживания до прошлого года (зима 28 г.) <…> Дневник (письма к Люличке, брату Евгению Фёдоровичу Штейн, находящемуся в Буэнос-Айресе) надеялась передать ему лично при встрече. Письма из Аргентины получала от Максимовой Юлии Альбертовны (неофиц. жены брата Евгения), от нея же получала и деньги каждые два месяца, по 60 долларов. Ввиду моей предполагавшейся поездки за-границу она предлагала выслать сразу большую сумму, по моему запросу. С 18 июня 1928 г. мне начал писать брат Евгений и его письма мною пересылались брату Алексею Фёдоровичу Штейн, жив. в гор. Витебске.»

«В дополнение к последнему допросу имею сказать, что дневник писала не с 17-го, а с начала 18-го и вначале писала просто письма к брату, переписка с которым прекратилась; эти первые письма думала отдать ему, если бы пришлось встретиться; но затем стала писать дневник для себя, как историк, описывая исключительно то, что глаза видят и уши слышат, т. е. часто обывательские слухи, не задаваясь целью критической их проверки. Форму писем сохранила под влиянием романа Стеф. Цвейга „Письма незнакомки“.

В 1923 году как хранившиеся письма, так и дневник уничтожила, совершенно забыв о последней его части, найденной при обыске. Содержание этой случайно сохранившейся части совершенно не помню ввиду семилетней давности» .

(Может быть, эта последняя часть, о которой пишет в своём заявлении Вера Фёдоровна, и есть те несколько рукописных страниц дневника, хранящиеся в деле?)

По непонятным для нас причинам машинописный текст «Писем к Люличке» не был подвергнут анализу со стороны следственных органов. Да и был ли он прочитан полностью? За исключением первой страницы, в нём отсутствуют следственные маргиналии - характерные отчёркивания «антисоветских фрагментов». Политическая и общественная позиция автора дневника на допросах не выяснялась (был задан лишь вопрос о происхождении данного документа). Упоминание дневника отсутствует в обвинительном заключении. Невнимание следствия к этому достаточно криминальному по понятиям того времени документу, вероятно, объясняется «узким» интересом ОГПУ к кружку Мейера, его членам и деятельности. Но сама Вера Фёдоровна явно нервничает в связи с дневником, чем, вероятно, и вызвано её заявление следователю. При этом ни на допросе, ни позднее, в заявлении Стромину, она никак не объясняет происхождение машинописного текста.

Обратимся к самому дневнику. В тексте содержатся всего две записи, позволяющие косвенно судить о мотивах его появления («Написала тебе письмо в ответ на твоё, и хотя написала в нём более или менее как мы живём, но пока нельзя всего писать в письмах, отправляемых по почте, продолжаю писать параллельно с ними») и датировке начала записей («7 ноября 1921 г. Знаменательный день. Годовщина Октябрьской революции, вместе с тем и 3-летие моих писем»). Отсюда можно заключить, что дневник В. Ф. Штейн вела с осени 1918 года, продолжая при этом переписку с братом по почте.

Очевидно, что первоначально дневник представлял собой рукопись. С какой целью и кем сделана машинописная копия, достоверно определить невозможно. Вряд ли стоит рассматривать версию, что копия сделана машинисткой ГПУ Маловероятно, что после набора дневника он был передан подследственной для внесения авторской правки, да ещё и написания вставок. Также следует исключить версию, что В. Ф. Штейн сама напечатала текст: тогда бы в нём не было пропусков, оставленных для неразобранных слов. Пропущенное в машинописи и вписанное от руки имя брата «Люличка» (л. 52) - серьёзный аргумент в пользу того, что текст перепечатывала машинистка.

Вероятно, Вера Фёдоровна отдала рукописный дневник в перепечатку, а после набора внесла в него правку. Судя по сбоям и пропускам в пагинации, а также по тому, что были использованы как минимум две пишущие машинки, можно предположить, что набор текста производился частями.

Какие цели преследовала В. Ф. Штейн, отдавая перепечатать свой дневник? Здесь можно лишь строить гипотезы.

По первой из них, Вера Фёдоровна решила привести в порядок свои дневниковые записи, чтобы передать их брату при личной встрече. Это сообщение встречается несколько раз в тексте дневника и в протоколе допроса. Представление о возможности этой встречи, вероятно, менялось с течением времени, но на следствии она упоминает, что планировала поездку за границу. Не исключено, что именно с этой предполагаемой поездкой и связана её работа над рукописью.

Вторая гипотеза основана на наличии в протоколе обыска слова «статья». На первый взгляд, это гипотеза слишком смелая: мало ли что записал полуграмотный сотрудник ОГПУ в протоколе? Но посмотрим на эту версию более внимательно: слово «статья» могла произнести и сама Вера Фёдоровна, поясняя, что это за машинопись. Кроме того, литературное творчество не было ей чуждо (в заявлении следователю она объясняет жанр дневника в письмах подражанием приёму Стефана Цвейга). Ещё один штрих - указание в тексте дневника: «(см. приложение)» (л. 48) - совсем не характерная помета для заявленного жанра. Естественно, В. Ф. Штейн не могла надеяться на публикацию дневников в Советском Союзе, но нельзя исключить, что она рассчитывала на их публикацию за границей, - после выезда или отправки дневника брату. Также заслуживает внимания ещё одна деталь в тексте обвинительного заключения: «собирала различные порочащие Соввласть сведения для нелегальной отправки заграницу». Хотя это утверждение приводится без ссылки на дневник, судя по всему, следователь Стромин всё же с ним ознакомился и обнаружил там «сведения, порочащие Соввласть», а желание передать дневник брату при встрече расценил как нелегальную передачу этих сведений за границу.

Исходя из рассмотренного фактического материала и наших версий происходившего, предлагаем гипотетическое изложение последовательности событий, связанных с историей написания и хранения этого документа.

Осенью 1918 года Вера Фёдоровна Штейн начинает вести дневник. Он имеет форму писем, обращённых к старшему брату Евгению Фёдоровичу (домашнее имя - Люличка), который находится в Аргентине. При этом Вера Фёдоровна поддерживает постоянную связь с братом: получает от него письма и денежные переводы. В 1923 году она вести дневник перестала. Между 1923 и 1928 годами, планируя отъезд или поездку за границу, она решила привести дневник в порядок и стала передавать рукопись по частям для перепечатки машинистке (машинисткам?), затем вносила правку в машинопись. Однако эта работа была прервана: в какой-то момент Вера Фёдоровна побоялась её продолжить. Рукописный дневник она уничтожила, за исключением нескольких тетрадных страничек, относящихся к 1922 году, а машинописную копию дневника хранила дома. Во время обыска в феврале 1929 года эти материалы были изъяты и приобщены к делу. Поскольку В. Ф. Штейн была арестована по делу кружка А. А. Мейера, а следствие интересовалось исключительно материалами, относящимися непосредственно к кружку, ни сам факт существования дневника, ни его содержание в обвинение не были включены. Сама же В. Ф. Штейн понимала, что её дневник носит «криминальный» характер, в силу чего и инициировала объяснения со следователем по этому поводу.

Документ сохранился в архивно-следственном деле случайно - большая часть текстов, рукописей, писем и других материалов, изъятых не только у В. Ф. Штейн, но и у других обвиняемых, в состав дела не вошла. Также случайно этот текст был обнаружен во время работы с архивно-следственным делом.

Представляет собой фрагмент дневника В. Ф. Штейн, относящийся к периоду с 13 апреля 1921 года по 7 июня 1922 года. Текст документа приводится по машинописной копии, хранящейся в Архиве УФСБ по СПб и ЛО (Д. П-81782 Т 2. Л. 46-61). Текст приведён к современным нормам орфографии и пунктуации (при сохранении авторской пунктуационной модели), сохранены лишь некоторые особенности авторского написания. В целях передачи дневникового стиля сохранены цифровое написание числительных и авторские сокращения, в необходимых случаях раскрытые в квадратных скобках (как и конъектуры).

Ирина Флиге. Дневник Веры Штейн в архиве ОГПУ: реконструкция биографии документа. // «РУССКИЙ МIРЪ. Пространство и время русской культуры» № 6, страницы 82-89

Евгений Фёдорович Штейн (англ. Eugene Stein; 25 апреля 1869, Ревель - 18 сентября 1961, Хартфорд, США) - российский дипломат.

Биография

По окончании Первой Санкт-Петербургской гимназии поступил в Петербургский университет на факультет восточных языков, который закончил по китайско-манчжурско-монгольскому отделению.

В 1892 году принят на службу в МИД Российской империи. Через год, в качестве студента Российской дипломатической миссии, был командирован в Пекин для усовершенствования в восточных языках и знакомства с особенностями консульской службы.

С 1895 года Штейн - секретарь и драгоман дипломатической миссии в Сеуле.

С марта по август 1896 года работал сопровождающим лицом корейской делегации в поездке в Россию для участия в Коронационных торжествах государя императора Николая Александровича и государыни императрицы Александры Фёдоровны. В память священного коронования был отмечен медалью в числе наиболее видных российских дипломатов.

В 1897–1904 годах он состоял в должности Поверенного в делах и временно управляющего российской дипломатической миссией в Корее.

В период русско-японской войны 1904–1905 годов, будучи назначен решением МИД членом Призового суда во Владивостоке, занимался делами задержанных или захваченных в российских водах японских судов. Неоднократно бывал в охваченной боевыми действиями Манчжурии.

В 1905–1907 годах продолжил дипломатическую службу на Балканах в качестве секретаря и управляющего Российской миссией в Цетинье (Черногория).

В августе 1908 года был командирован в Латинскую Америку. С 1910 года одновременно управлял делами российских дипломатических представительств в Бразилии и Аргентине.

В 1916 году был назначен главой Российской миссии в Буэнос-Айресе и исполнял обязанности Чрезвычайного Посланника и Полномочного Министра России в Аргентинской республике до начала 1930–х годов, вплоть до своего отъезда из Аргентины в США.

К 1931 году Е.Ф. Штейн породнился с семьей Министра иностранных дел Аргентины, профессора Angel Juan Pedro Gallardo Lebrero.

Ныне прямые потомки Евгения Фёдоровича Штейна проживают во Франции и США.

Семья

Отец - Фёдор Фёдорович (Теодор) Штейн (1819-1893) - знаменитый немецкий пианист и импровизатор; с большим успехом давал концерты в Лейпциге, Дрездене, Берлине, Гамбурге, Санкт-Петербурге, Ревеле, Париже, Гельсингфорсе и др. городах. Был дружен с Р. Шуманом, Ф. Шопеном, Ф. Листом. В 1872 году приглашён А. Г. Рубинштейном в Санкт-Петербургскую консерваторию на должность сверхштатного профессора. За 20 лет своей педагогической деятельности воспитал многих известных пианистов, в т.ч.: Н. Дубасова, Ф. Блуменфельда, А. Штейна, А. Миклашевского, Н. Фомина, Э. Шютта и др. Преподавал также в Смольном институте и в Ивановской девичьей школе (училище), где он был инспектором музыкальных классов. Был учредителем (в 1887 году) Санкт-Петербургской музыкальной школы.
Мать - Александра Николаевна (Александрина), урождённая фон Розеншильд-Паулин (1842-1915) - из рода Кульневых и выходцев из Дании фон Розеншильд-Паулин.
Родной брат - Алексей Фёдорович Штейн (1870-1959) - пианист и педагог. Преподавал в Смольном и Елизаветинском институтах благородных девиц, Петербургской (Петроградской) консерватории.
Родной брат - Модест Фёдорович Штейн (1876-1908); сведений о жизни нет.
Родная сестра - Вера (Любовь) Фёдоровна Штейн (1881-1971) - скульптор и художник. Училась в Петербургской Академии Художеств.
Сводный брат - Ральф Фёдорович Штейн (1858-1898) - художник и иллюстратор. Сотрудничал с журналами «Нива», «Север», «Родина».
Двоюродный брат - граф Фёдор Артурович Келлер (1857-1918) - генерал от кавалерии, «первая шашка России».

Первым браком был женат на Ольге Николаевне Качаловой (1879-1940) - внучке Н. А. Качалова, директора Департамента таможенных сборов Министерства финансов Российской империи, дочери Н. Н. Качалова, Архангельского губернатора, родной сестре Н. Н. Качалова (младшего), члена-корреспондента АН СССР, лауреата Государственной премии, одного из создателей отечественного оптического стекла, и двоюродной сестре поэта А. А. Блока.
- Сын от первого брака - Николай Евгеньевич Штейн (1902-1982) - художник, пианист, композитор, педагог. Выступал с сольными концертами, сотрудничал в качестве аккомпаниатора с танцовщиком и хореографом С. Лифарём, с певицей А. Кернер, с известными балетными труппами Б. Князева и И. Гржебиной.

К:Википедия:Статьи без изображений (тип: не указан)

Евгений Фёдорович Штейн (англ. Eugene Stein ; 25 апреля , Ревель - 18 сентября , Хартфорд, США ) - российский дипломат.

Биография

Родился в Ревеле в дворянской семье 25 апреля 1869 года .

С 1895 года Штейн - секретарь и драгоман дипломатической миссии в Сеуле .

С марта по август 1896 года работал сопровождающим лицом корейской делегации в поездке в Россию для участия в Коронационных торжествах государя императора Николая Александровича и государыни императрицы Александры Фёдоровны . В память священного коронования был отмечен медалью в числе наиболее видных российских дипломатов.

В период русско-японской войны 1904–1905 годов, будучи назначен решением МИД членом Призового суда во Владивостоке , занимался делами задержанных или захваченных в российских водах японских судов. Неоднократно бывал в охваченной боевыми действиями Манчжурии.

К 1931 году Е.Ф. Штейн породнился с семьей Министра иностранных дел Аргентины, профессора Angel Juan Pedro Gallardo Lebrero .

Ныне прямые потомки Евгения Фёдоровича Штейна проживают во Франции и США.

Семья

Отзывы

«Предыдущая служебная деятельность Е. Ф. Штейна на разнородных постах, которые ему пришлось занимать, и приобретённые им опыт и знания дают Министерству полное основание предполагать, что и на новом посту его деятельность [как и раньше] окажется столь же полезной и плодотворной».
(Из письма Министра иностранных дел России А. П. Извольского посланнику в Бразилии М. Э. Прозору от 16 августа 1908 год.)

«Первый секретарь Миссии, статский советник Штейн, более года состоит поверенным в делах в Буэнос-Айресе, где Императорское Правительство имеет весьма многочисленные и сложные интересы и где почти два года не было нашего дипломатического представительства. Г. Штейну удалось установить, при весьма нелёгких условиях, наилучшие отношения с аргентинскими властями и ликвидировать немало дел, потребовавших много хлопот и настойчивости, причём все поручения, которые мною давались этому способному и усердному чиновнику, исполнялись самым тщательным и успешным образом».
(Из ходатайства Посланника в Рио-де-Жанейро П.В. Максимова о награждении Е.Ф. Штейна за его «отлично усердную» службу.)

«Ввиду неполучения ответа на посланные телеграммы и радиотелеграммы послам, посланникам, членам посольств и пр. Российской Республики с предложением немедленного ответа о согласии работать под руководством Советской власти на основе платформы II Всероссийского Съезда, увольняются со своих постов без права на пенсию и поступления на какие-либо государственные должности, а равным образом лишаются права производить с сегодняшнего дня какие бы то ни было выдачи из государственных средств (…) посланник при Аргентинской республике – Евгений Фёдорович Штейн».

«Русским властям был предъявлен паспорт, выданный российской миссией в Буэнос-Айресе, за подписью: «Посланник Штейн». Советское Правительство, никого не назначавшее своим представителем в Аргентине, заявляет, что оно не несёт никакой ответственности за действия и обязательства чиновников низложенных российских правительств и считает эти действия и обязательства незаконными и недействительными. Советское правительство просит Аргентинское правительство воспрепятствовать названному Штейну в дальнейшем осуществлении им своих функций от имени Российского правительства, а равно опубликовать настоящее заявление, дабы предупредить заинтересованных лиц и реэмигрантов, кои могли бы по недоразумению обращаться к Штейну. Российское правительство просит Вас о принятии названных мер впредь до возобновления между обеими странами дипломатических отношений, на что Российское правительство всегда готово».
(Нота замнаркома М.М. Литвинова министру иностранных дел Аргентины с протестом против того, что в этой стране продолжал действовать дипломатический представитель царского, а затем Временного правительства Е.Ф. Штейн. Датирована апрелем 1923 года.) Однако правительство Аргентины продолжало признавать Штейна.

«В тот же день я сделал визит Русскому Посланнику Е.Ф. Штейну. Он был назначен сюда ещё при старом правительстве, но всё ещё продолжал признаваться официально. Узнав, что я намерен немедленно заняться серьёзным изучением испанского языка, Е.Ф. Штейн рекомендовал мне сеньориту Карменситу Молтедо, и со следующего дня я стал брать у неё уроки, занимаясь три часа каждый день (…) Я всецело отдался работе по составлению курсов на испанском языке и книг по вопросам фортификации, поддерживая сношения с немногими соотечественниками моего круга. Среди соотечественников было два лица официальных – это посланник Евгений Фёдорович Штейн и настоятель русской церкви в Буэнос-Айресе священник отец Константин Изразцов. Несмотря на то, что старое русское правительство, пославшее Е.Ф. Штейна в Аргентину, уже не существовало, он всё же продолжал признаваться посланником. Я думаю, что этим он обязан не только тому, что аргентинское правительство не признавало большевицкого режима, но и большому такту, которым он обладал. Благодаря его большой обходительности, уму и уменью ладить с людьми, он был очень любим в аргентинском обществе и поддерживал с властями самые дружеские отношения. Для русской колонии он был необходим, т.к. всегда охотно, а подчас и очень терпеливо, шёл на помощь всем, кто искал её у него. Он продолжал исполнять должность посла до 1931 года, когда оставил её и переселился в Соединённые Штаты. С его отъездом русская колония осталась без защитника и без какой-либо поддержки».
(Из воспоминаний генерал-лейтенанта А.В. фон Шварца «Рассказы о жизни за границей».)

«…решался вопрос о беспошлинном пропуске нашего багажа (...) Последнее было решено в благоприятном смысле благодаря участию Е.Ф. Штейна, русского поверенного в делах. Он же устроил нам скидку в 25% стоимости билетов 2 кл. (…) Е.Ф. Штейн переговорил о нашей поездке в Бразилию с Бразильским послом в Аргентине, который немедленно телеграфировал об этом своему правительству. Благодаря этой телеграмме нам не только не осматривали багаж (…), но и предоставили помещение таможни в наше распоряжение (почти на 3 месяца).
(Из «Краткого предварительного сообщения о работах студенческой экспедиции в Южной Америке с 21 апреля 1914 по 1 февраля 1915 г. Сообщение составлено Г. Манизером по предложению П.В. Максимова, русского посла в Рио-де-Жанейро»)

«Следует особо отметить донесения в МИД российского посланника в Буэнос-Айресе статского советника Евгения Фёдоровича Штейна. Известно, что после окончания Санкт-Петербургского университета в 1892 г. Е.Ф. Штейн был причислен к Азиатскому департаменту Министерства иностранных дел и до своего назначения секретарём российской Миссии в Рио-де-Жанейро в 1908 г. проходил дипломатическую службу в Китае, Корее, а также Черногории. Находясь в Цетинье, он имел возможность непосредственно познакомиться с историей, культурой и традициями многих югославянских народов. Поэтому не вызывает сомнения его компетентность в этих вопросах (…) Изученные архивные материалы свидетельствуют, что российский посланник в Буэнос-Айресе Е.Ф. Штейн принимал довольно заметное участие в жизни югославянских эмигрантов во время войны, что благоприятно отразилось и на развитии в столице Аргентины югославянского движения (…) Пристального внимания, без сомнения, заслуживают донесения в МИД российского посланника в Буэнос-Айресе Е.Ф. Штейна. Выявленные автором (в фондах АВПРИ) письма и донесения дипломата позволяют осветить историю югославянской эмиграции довоенного периода и югославянского движения, начиная с 1914 г. В числе крупных тем, находившихся в поле зрения Е.Ф. Штейна – жизнь и деятельность югославянских переселенцев до Первой мировой войны; «фактическая картина распространения всесербского движения в Южной Америке»; противоречия между его участниками; деятельность представителей Югославянского комитета и Югославянской объединённой омладины в Южной Америке; добровольческое движение югославян и миссия С. Познановича».
(Из книги Ю.В. Лобачёвой «Югославянское движение в Америке в годы Первой мировой войны (1914–1918 гг.»)

«С 1909 года посольства России в Аргентине не было, поверенным в делах России в Аргентине и Бразилии был Штейн Евгений Фёдорович; в 1916 году назначен первым чрезвычайным посланником и полномочным министром России в Аргентинской Республике, оставался на этой должности и после Февральской революции. Формально был лишен полномочий от Советской России 26 ноября 1917 года, однако Аргентина продолжала считать его посланником России. Фактически выполнял роль дипломатического представителя СССР до 1930-х годов. Официального представителя СССР в тот период в Аргентину не направлял».
(Из «Списка послов России и СССР в Аргентине».)

Напишите отзыв о статье "Штейн, Евгений Фёдорович"

Примечания

Ссылки

Отрывок, характеризующий Штейн, Евгений Фёдорович

– Я скажу ей тогда, когда буду иметь ваше согласие… даете ли вы мне его? – сказал князь Андрей.
– Да, – сказала графиня и протянула ему руку и с смешанным чувством отчужденности и нежности прижалась губами к его лбу, когда он наклонился над ее рукой. Она желала любить его, как сына; но чувствовала, что он был чужой и страшный для нее человек. – Я уверена, что мой муж будет согласен, – сказала графиня, – но ваш батюшка…
– Мой отец, которому я сообщил свои планы, непременным условием согласия положил то, чтобы свадьба была не раньше года. И это то я хотел сообщить вам, – сказал князь Андрей.
– Правда, что Наташа еще молода, но так долго.
– Это не могло быть иначе, – со вздохом сказал князь Андрей.
– Я пошлю вам ее, – сказала графиня и вышла из комнаты.
– Господи, помилуй нас, – твердила она, отыскивая дочь. Соня сказала, что Наташа в спальне. Наташа сидела на своей кровати, бледная, с сухими глазами, смотрела на образа и, быстро крестясь, шептала что то. Увидав мать, она вскочила и бросилась к ней.
– Что? Мама?… Что?
– Поди, поди к нему. Он просит твоей руки, – сказала графиня холодно, как показалось Наташе… – Поди… поди, – проговорила мать с грустью и укоризной вслед убегавшей дочери, и тяжело вздохнула.
Наташа не помнила, как она вошла в гостиную. Войдя в дверь и увидав его, она остановилась. «Неужели этот чужой человек сделался теперь всё для меня?» спросила она себя и мгновенно ответила: «Да, всё: он один теперь дороже для меня всего на свете». Князь Андрей подошел к ней, опустив глаза.
– Я полюбил вас с той минуты, как увидал вас. Могу ли я надеяться?
Он взглянул на нее, и серьезная страстность выражения ее лица поразила его. Лицо ее говорило: «Зачем спрашивать? Зачем сомневаться в том, чего нельзя не знать? Зачем говорить, когда нельзя словами выразить того, что чувствуешь».
Она приблизилась к нему и остановилась. Он взял ее руку и поцеловал.
– Любите ли вы меня?
– Да, да, – как будто с досадой проговорила Наташа, громко вздохнула, другой раз, чаще и чаще, и зарыдала.
– Об чем? Что с вами?
– Ах, я так счастлива, – отвечала она, улыбнулась сквозь слезы, нагнулась ближе к нему, подумала секунду, как будто спрашивая себя, можно ли это, и поцеловала его.
Князь Андрей держал ее руки, смотрел ей в глаза, и не находил в своей душе прежней любви к ней. В душе его вдруг повернулось что то: не было прежней поэтической и таинственной прелести желания, а была жалость к ее женской и детской слабости, был страх перед ее преданностью и доверчивостью, тяжелое и вместе радостное сознание долга, навеки связавшего его с нею. Настоящее чувство, хотя и не было так светло и поэтично как прежнее, было серьезнее и сильнее.
– Сказала ли вам maman, что это не может быть раньше года? – сказал князь Андрей, продолжая глядеть в ее глаза. «Неужели это я, та девочка ребенок (все так говорили обо мне) думала Наташа, неужели я теперь с этой минуты жена, равная этого чужого, милого, умного человека, уважаемого даже отцом моим. Неужели это правда! неужели правда, что теперь уже нельзя шутить жизнию, теперь уж я большая, теперь уж лежит на мне ответственность за всякое мое дело и слово? Да, что он спросил у меня?»
– Нет, – отвечала она, но она не понимала того, что он спрашивал.
– Простите меня, – сказал князь Андрей, – но вы так молоды, а я уже так много испытал жизни. Мне страшно за вас. Вы не знаете себя.
Наташа с сосредоточенным вниманием слушала, стараясь понять смысл его слов и не понимала.
– Как ни тяжел мне будет этот год, отсрочивающий мое счастье, – продолжал князь Андрей, – в этот срок вы поверите себя. Я прошу вас через год сделать мое счастье; но вы свободны: помолвка наша останется тайной и, ежели вы убедились бы, что вы не любите меня, или полюбили бы… – сказал князь Андрей с неестественной улыбкой.
– Зачем вы это говорите? – перебила его Наташа. – Вы знаете, что с того самого дня, как вы в первый раз приехали в Отрадное, я полюбила вас, – сказала она, твердо уверенная, что она говорила правду.
– В год вы узнаете себя…
– Целый год! – вдруг сказала Наташа, теперь только поняв то, что свадьба отсрочена на год. – Да отчего ж год? Отчего ж год?… – Князь Андрей стал ей объяснять причины этой отсрочки. Наташа не слушала его.
– И нельзя иначе? – спросила она. Князь Андрей ничего не ответил, но в лице его выразилась невозможность изменить это решение.
– Это ужасно! Нет, это ужасно, ужасно! – вдруг заговорила Наташа и опять зарыдала. – Я умру, дожидаясь года: это нельзя, это ужасно. – Она взглянула в лицо своего жениха и увидала на нем выражение сострадания и недоумения.
– Нет, нет, я всё сделаю, – сказала она, вдруг остановив слезы, – я так счастлива! – Отец и мать вошли в комнату и благословили жениха и невесту.
С этого дня князь Андрей женихом стал ездить к Ростовым.

Обручения не было и никому не было объявлено о помолвке Болконского с Наташей; на этом настоял князь Андрей. Он говорил, что так как он причиной отсрочки, то он и должен нести всю тяжесть ее. Он говорил, что он навеки связал себя своим словом, но что он не хочет связывать Наташу и предоставляет ей полную свободу. Ежели она через полгода почувствует, что она не любит его, она будет в своем праве, ежели откажет ему. Само собою разумеется, что ни родители, ни Наташа не хотели слышать об этом; но князь Андрей настаивал на своем. Князь Андрей бывал каждый день у Ростовых, но не как жених обращался с Наташей: он говорил ей вы и целовал только ее руку. Между князем Андреем и Наташей после дня предложения установились совсем другие чем прежде, близкие, простые отношения. Они как будто до сих пор не знали друг друга. И он и она любили вспоминать о том, как они смотрели друг на друга, когда были еще ничем, теперь оба они чувствовали себя совсем другими существами: тогда притворными, теперь простыми и искренними. Сначала в семействе чувствовалась неловкость в обращении с князем Андреем; он казался человеком из чуждого мира, и Наташа долго приучала домашних к князю Андрею и с гордостью уверяла всех, что он только кажется таким особенным, а что он такой же, как и все, и что она его не боится и что никто не должен бояться его. После нескольких дней, в семействе к нему привыкли и не стесняясь вели при нем прежний образ жизни, в котором он принимал участие. Он про хозяйство умел говорить с графом и про наряды с графиней и Наташей, и про альбомы и канву с Соней. Иногда домашние Ростовы между собою и при князе Андрее удивлялись тому, как всё это случилось и как очевидны были предзнаменования этого: и приезд князя Андрея в Отрадное, и их приезд в Петербург, и сходство между Наташей и князем Андреем, которое заметила няня в первый приезд князя Андрея, и столкновение в 1805 м году между Андреем и Николаем, и еще много других предзнаменований того, что случилось, было замечено домашними.
В доме царствовала та поэтическая скука и молчаливость, которая всегда сопутствует присутствию жениха и невесты. Часто сидя вместе, все молчали. Иногда вставали и уходили, и жених с невестой, оставаясь одни, всё также молчали. Редко они говорили о будущей своей жизни. Князю Андрею страшно и совестно было говорить об этом. Наташа разделяла это чувство, как и все его чувства, которые она постоянно угадывала. Один раз Наташа стала расспрашивать про его сына. Князь Андрей покраснел, что с ним часто случалось теперь и что особенно любила Наташа, и сказал, что сын его не будет жить с ними.
– Отчего? – испуганно сказала Наташа.
– Я не могу отнять его у деда и потом…
– Как бы я его любила! – сказала Наташа, тотчас же угадав его мысль; но я знаю, вы хотите, чтобы не было предлогов обвинять вас и меня.
Старый граф иногда подходил к князю Андрею, целовал его, спрашивал у него совета на счет воспитания Пети или службы Николая. Старая графиня вздыхала, глядя на них. Соня боялась всякую минуту быть лишней и старалась находить предлоги оставлять их одних, когда им этого и не нужно было. Когда князь Андрей говорил (он очень хорошо рассказывал), Наташа с гордостью слушала его; когда она говорила, то со страхом и радостью замечала, что он внимательно и испытующе смотрит на нее. Она с недоумением спрашивала себя: «Что он ищет во мне? Чего то он добивается своим взглядом! Что, как нет во мне того, что он ищет этим взглядом?» Иногда она входила в свойственное ей безумно веселое расположение духа, и тогда она особенно любила слушать и смотреть, как князь Андрей смеялся. Он редко смеялся, но зато, когда он смеялся, то отдавался весь своему смеху, и всякий раз после этого смеха она чувствовала себя ближе к нему. Наташа была бы совершенно счастлива, ежели бы мысль о предстоящей и приближающейся разлуке не пугала ее, так как и он бледнел и холодел при одной мысли о том.
Накануне своего отъезда из Петербурга, князь Андрей привез с собой Пьера, со времени бала ни разу не бывшего у Ростовых. Пьер казался растерянным и смущенным. Он разговаривал с матерью. Наташа села с Соней у шахматного столика, приглашая этим к себе князя Андрея. Он подошел к ним.
– Вы ведь давно знаете Безухого? – спросил он. – Вы любите его?
– Да, он славный, но смешной очень.
И она, как всегда говоря о Пьере, стала рассказывать анекдоты о его рассеянности, анекдоты, которые даже выдумывали на него.
– Вы знаете, я поверил ему нашу тайну, – сказал князь Андрей. – Я знаю его с детства. Это золотое сердце. Я вас прошу, Натали, – сказал он вдруг серьезно; – я уеду, Бог знает, что может случиться. Вы можете разлю… Ну, знаю, что я не должен говорить об этом. Одно, – чтобы ни случилось с вами, когда меня не будет…
– Что ж случится?…
– Какое бы горе ни было, – продолжал князь Андрей, – я вас прошу, m lle Sophie, что бы ни случилось, обратитесь к нему одному за советом и помощью. Это самый рассеянный и смешной человек, но самое золотое сердце.
Ни отец и мать, ни Соня, ни сам князь Андрей не могли предвидеть того, как подействует на Наташу расставанье с ее женихом. Красная и взволнованная, с сухими глазами, она ходила этот день по дому, занимаясь самыми ничтожными делами, как будто не понимая того, что ожидает ее. Она не плакала и в ту минуту, как он, прощаясь, последний раз поцеловал ее руку. – Не уезжайте! – только проговорила она ему таким голосом, который заставил его задуматься о том, не нужно ли ему действительно остаться и который он долго помнил после этого. Когда он уехал, она тоже не плакала; но несколько дней она не плача сидела в своей комнате, не интересовалась ничем и только говорила иногда: – Ах, зачем он уехал!
Но через две недели после его отъезда, она так же неожиданно для окружающих ее, очнулась от своей нравственной болезни, стала такая же как прежде, но только с измененной нравственной физиогномией, как дети с другим лицом встают с постели после продолжительной болезни.

Здоровье и характер князя Николая Андреича Болконского, в этот последний год после отъезда сына, очень ослабели. Он сделался еще более раздражителен, чем прежде, и все вспышки его беспричинного гнева большей частью обрушивались на княжне Марье. Он как будто старательно изыскивал все больные места ее, чтобы как можно жесточе нравственно мучить ее. У княжны Марьи были две страсти и потому две радости: племянник Николушка и религия, и обе были любимыми темами нападений и насмешек князя. О чем бы ни заговорили, он сводил разговор на суеверия старых девок или на баловство и порчу детей. – «Тебе хочется его (Николеньку) сделать такой же старой девкой, как ты сама; напрасно: князю Андрею нужно сына, а не девку», говорил он. Или, обращаясь к mademoiselle Bourime, он спрашивал ее при княжне Марье, как ей нравятся наши попы и образа, и шутил…
Он беспрестанно больно оскорблял княжну Марью, но дочь даже не делала усилий над собой, чтобы прощать его. Разве мог он быть виноват перед нею, и разве мог отец ее, который, она всё таки знала это, любил ее, быть несправедливым? Да и что такое справедливость? Княжна никогда не думала об этом гордом слове: «справедливость». Все сложные законы человечества сосредоточивались для нее в одном простом и ясном законе – в законе любви и самоотвержения, преподанном нам Тем, Который с любовью страдал за человечество, когда сам он – Бог. Что ей было за дело до справедливости или несправедливости других людей? Ей надо было самой страдать и любить, и это она делала.
Зимой в Лысые Горы приезжал князь Андрей, был весел, кроток и нежен, каким его давно не видала княжна Марья. Она предчувствовала, что с ним что то случилось, но он не сказал ничего княжне Марье о своей любви. Перед отъездом князь Андрей долго беседовал о чем то с отцом и княжна Марья заметила, что перед отъездом оба были недовольны друг другом.
Вскоре после отъезда князя Андрея, княжна Марья писала из Лысых Гор в Петербург своему другу Жюли Карагиной, которую княжна Марья мечтала, как мечтают всегда девушки, выдать за своего брата, и которая в это время была в трауре по случаю смерти своего брата, убитого в Турции.
«Горести, видно, общий удел наш, милый и нежный друг Julieie».
«Ваша потеря так ужасна, что я иначе не могу себе объяснить ее, как особенную милость Бога, Который хочет испытать – любя вас – вас и вашу превосходную мать. Ах, мой друг, религия, и только одна религия, может нас, уже не говорю утешить, но избавить от отчаяния; одна религия может объяснить нам то, чего без ее помощи не может понять человек: для чего, зачем существа добрые, возвышенные, умеющие находить счастие в жизни, никому не только не вредящие, но необходимые для счастия других – призываются к Богу, а остаются жить злые, бесполезные, вредные, или такие, которые в тягость себе и другим. Первая смерть, которую я видела и которую никогда не забуду – смерть моей милой невестки, произвела на меня такое впечатление. Точно так же как вы спрашиваете судьбу, для чего было умирать вашему прекрасному брату, точно так же спрашивала я, для чего было умирать этому ангелу Лизе, которая не только не сделала какого нибудь зла человеку, но никогда кроме добрых мыслей не имела в своей душе. И что ж, мой друг, вот прошло с тех пор пять лет, и я, с своим ничтожным умом, уже начинаю ясно понимать, для чего ей нужно было умереть, и каким образом эта смерть была только выражением бесконечной благости Творца, все действия Которого, хотя мы их большею частью не понимаем, суть только проявления Его бесконечной любви к Своему творению. Может быть, я часто думаю, она была слишком ангельски невинна для того, чтобы иметь силу перенести все обязанности матери. Она была безупречна, как молодая жена; может быть, она не могла бы быть такою матерью. Теперь, мало того, что она оставила нам, и в особенности князю Андрею, самое чистое сожаление и воспоминание, она там вероятно получит то место, которого я не смею надеяться для себя. Но, не говоря уже о ней одной, эта ранняя и страшная смерть имела самое благотворное влияние, несмотря на всю печаль, на меня и на брата. Тогда, в минуту потери, эти мысли не могли притти мне; тогда я с ужасом отогнала бы их, но теперь это так ясно и несомненно. Пишу всё это вам, мой друг, только для того, чтобы убедить вас в евангельской истине, сделавшейся для меня жизненным правилом: ни один волос с головы не упадет без Его воли. А воля Его руководствуется только одною беспредельною любовью к нам, и потому всё, что ни случается с нами, всё для нашего блага. Вы спрашиваете, проведем ли мы следующую зиму в Москве? Несмотря на всё желание вас видеть, не думаю и не желаю этого. И вы удивитесь, что причиною тому Буонапарте. И вот почему: здоровье отца моего заметно слабеет: он не может переносить противоречий и делается раздражителен. Раздражительность эта, как вы знаете, обращена преимущественно на политические дела. Он не может перенести мысли о том, что Буонапарте ведет дело как с равными, со всеми государями Европы и в особенности с нашим, внуком Великой Екатерины! Как вы знаете, я совершенно равнодушна к политическим делам, но из слов моего отца и разговоров его с Михаилом Ивановичем, я знаю всё, что делается в мире, и в особенности все почести, воздаваемые Буонапарте, которого, как кажется, еще только в Лысых Горах на всем земном шаре не признают ни великим человеком, ни еще менее французским императором. И мой отец не может переносить этого. Мне кажется, что мой отец, преимущественно вследствие своего взгляда на политические дела и предвидя столкновения, которые у него будут, вследствие его манеры, не стесняясь ни с кем, высказывать свои мнения, неохотно говорит о поездке в Москву. Всё, что он выиграет от лечения, он потеряет вследствие споров о Буонапарте, которые неминуемы. Во всяком случае это решится очень скоро. Семейная жизнь наша идет по старому, за исключением присутствия брата Андрея. Он, как я уже писала вам, очень изменился последнее время. После его горя, он теперь только, в нынешнем году, совершенно нравственно ожил. Он стал таким, каким я его знала ребенком: добрым, нежным, с тем золотым сердцем, которому я не знаю равного. Он понял, как мне кажется, что жизнь для него не кончена. Но вместе с этой нравственной переменой, он физически очень ослабел. Он стал худее чем прежде, нервнее. Я боюсь за него и рада, что он предпринял эту поездку за границу, которую доктора уже давно предписывали ему. Я надеюсь, что это поправит его. Вы мне пишете, что в Петербурге о нем говорят, как об одном из самых деятельных, образованных и умных молодых людей. Простите за самолюбие родства – я никогда в этом не сомневалась. Нельзя счесть добро, которое он здесь сделал всем, начиная с своих мужиков и до дворян. Приехав в Петербург, он взял только то, что ему следовало. Удивляюсь, каким образом вообще доходят слухи из Петербурга в Москву и особенно такие неверные, как тот, о котором вы мне пишете, – слух о мнимой женитьбе брата на маленькой Ростовой. Я не думаю, чтобы Андрей когда нибудь женился на ком бы то ни было и в особенности на ней. И вот почему: во первых я знаю, что хотя он и редко говорит о покойной жене, но печаль этой потери слишком глубоко вкоренилась в его сердце, чтобы когда нибудь он решился дать ей преемницу и мачеху нашему маленькому ангелу. Во вторых потому, что, сколько я знаю, эта девушка не из того разряда женщин, которые могут нравиться князю Андрею. Не думаю, чтобы князь Андрей выбрал ее своею женою, и откровенно скажу: я не желаю этого. Но я заболталась, кончаю свой второй листок. Прощайте, мой милый друг; да сохранит вас Бог под Своим святым и могучим покровом. Моя милая подруга, mademoiselle Bourienne, целует вас.

Вестник Центра корейского языка и культуры. Выпуск 12

А. Н. Хохлов
Ин-т востоковедения РАН, Москва

Евгений Федорович Штейн в истории отечественной дипломатии известен как чрезвычайный посланник в Аргентине до Октября 1917 г. в России, но его дипломатическая деятельность с момента поступления на службу в МИД до окончания русско-японской войны 1904-1905 гг. была непосредственно связана с Кореей.

Будущий дипломат родился 25 апреля 1869 г. в г. Ревель (ныне Таллин) в дворянской семье. Его отец Федор Федорович Штейн, сверхштатный профессор С.-Петербургской консерватории, согласно формулярному списку, «происходя из прусских подданных, принял присягу на подданство России 11 января 1880 г.». После окончания учебы в Королевской певческой академии в Берлине его в 1872 г. приняли на должность профессора (второй степени) в С.-Петербургскую консерваторию имп. Русского Музыкального Общества. Лишь в 1916 г. метрическая запись о рождении и крещении сына Евгения Штейна, выданная супер-интендантом и обер-пастором г. Ревель (на немецком языке), была отослана в Эстляндскую Евангелическо-Лютеранскую духовную консисторию для обмена на метрическое свидетельство на русском языке .

Е. Ф. Штейн после окончания 1-й С.-Петербургской гимназии поступил в университет на факультет восточных языков, который успешно окончил в мае 1892 г. по китайско-маньчжурско-монгольскому разряду. Как видно из диплома об окончании университета (от 31 июля 1892 г.), его сочинение по китайской словесности на тему «Избранные места из Мэн-цзы» было признано весьма удовлетворительным, а письменный ответ по теме «Историческое сочинение» - также удовлетворительным.

С университетским дипломом 1-й степени Е. Ф. Штейна 13 ноября 1892 г. приняли на службу в МИД коллежским секретарем, а осенью 1893 г. направили в Пекин в качестве студента Российской дипломатической миссии для усовершенствования в восточных языках и овладения навыками консульской службы. Весной 1895 г. его назначили исправляющим обязанности секретаря и драгомана дипломатической миссии в Сеуле .

Серьезным и ответственным испытанием деловых качеств молодого дипломата стала поездка Е. Ф. Штейна в качестве сопровождающего лица с двумя видными корейскими сановниками в Россию для участия в торжествах по случаю коронации великого князя Николая Александровича (Николая II). Касаясь отъезда корейских сановников из столицы, глава дипломатической миссии в Сеуле К. И. Вебер 20 марта 1896 г. телеграфировал в Петербург министру иностранных дел А. Б. Лобанову-Ростовскому: «Сегодня выступило [отсюда] корейское посольство, состоящее из чрезвычайного посланника Мин Юн [Ён]-хуана [хвана] и советника Юнг Чихэ [Юн Чхихо], секретаря, драгомана, всего четырех лиц, кроме Штейна. Едут через Америку, надеясь прибыть в Москву 8-го мая» . Более подробную информацию о корейских послах, отправившихся в Россию на коронационные торжества через Америку и Европу, К. И. Вебер сообщил в донесении от 22 марта 1896 г., в котором говорилось: «В дополнение к… телеграмме спешу сообщить некоторые сведения о главных лицах… Мин Юнхуане и ЮнЧихэ. Первый - при старых порядках в Корее - состоял генералом одного из корпусов в столице. Несмотря на свою принадлежность к фамилии Мин, не пользующейся особыми симпатиями в стране, он своим тактом и бескорыстием сумел вселить к себе всеобщее уважение и доверие, как со стороны корейцев разных партий, так и со стороны иностранцев… Когда король [Кочжон] просил меня указать лицо, пригодное для роли посла и я указал на Мин Юн-хуана, Его Величество с полным сочувствием отозвался о нем и не замедлил его назначить…

Что касается Юн Чихэ, то в начале своей деятельности он принадлежал к японской партии, и хотя не был замешан в смуте [заговоре] 1884 г., однако счел благоразумным удалиться из Кореи. Он прожил довольно долго в Японии и Америке и основательно изучил английский и японский языки. В последнее время он хотя и занимал пост вице-министра народного просвещения, а потом министра иностранных дел в кабинете, составленном японцами, но [все же] держался весьма сдержанно… Убедившись [в том], к чему вели японские интриги, он окончательно отстранился от японцев и, вероятно, косвенно участвовал в заговоре в пользу короля 16 ноября прошлого года, где одним из предводителей был его отец (впоследствии отправленный мною на лодке “Отважный” в Чифу)» .

О пребывании корейского посольства в США узнали в Петербурге из телеграммы Коцебу от 12 апреля 1896 г. из Вашингтона (на французском яз.), в которой сообщалось о передвижении корейского посольства по маршруту Ванкувер - Нью-Йорк, где оно предполагало 3 мая сесть на пароход, идущий в Ливерпуль . В связи с предполагаемой поездкой корейского посольства в Европу А. Б. Лобанов 27 марта 1896 г. сообщил в Париж и Лондон о том, что в случае проезда посольства из Кореи «поставить оное в известность, что ему необходимо следовать через Берлин и… на Варшаву в Москву, минуя Петербург, курьерским поездом, отходящим из Варшавы в 9 час. 10 мин утра и прибывающим в Москву на другой день в 2 часа 15 мин» . 1 апреля 1896 г. Лобанов обратилсяк министру двора графу И. И. Воронцову-Дашкову с просьбой установить в отношении корейского посольства по приезде в Россию «те же условия приема, кои были приняты для представителя богдохана [Ли Хунчжана], а именно: отнести на средства Министерства Имп. двора помещение, довольствие и переезд по нашим железным дорогам до Москвы и обратно». При этом министр иностранных дел уведомил, что для встречи корейских гостей предполагает командировать на западную границу для последующего их сопровождения чиновника Азиатского департамента коллежского асессора Плансона .

После завершения коронационных торжеств в Москве члены корейского посольства вместе с Е. Ф. Штейном отправились в Петербург, где Мин Ёнхван просил показать ему одну из больниц. После встреч и бесед с А. Б. Лобановым в столице , корейские дипломаты стали готовиться к отъезду из России. Об этом свидетельствует письмо российского министра иностранных дел от 2 августа 1896 г. на имя управляющего Министерством путей сообщения относительно будущего маршрута их обратного путешествия на родину. В этом письме, в частности, говорилось: «Посетившее Россию корейское посольство возвращается на днях обратно из С-Петербурга в Сеул сухопутным путем через Сибирь. Посольство, состоящее из четырех человек, будет сопровождать чиновник МИД коллежский секретарь Штейн… Первоначально [оно отправится] в Н. Новгород для посещения выставки». Идею посещения Всероссийской выставки в Новгороде корейскими дипломатами на пути в Сибирь горячо поддержал тогдашний министр финансов С. Ю. Витте, который на письмо А. Б. Лобанова от 2 августа ответил на другой день: «Сообщено нижегородскому губернатору об оказании корейскому посольству при посещении Всероссийской Выставки 1896 г. в Н. Новгороде соответствующего приема и Генеральному комиссару названной Выставки - о всевозможном содействии посольству к ознакомлению с Выставкой во всех ее подробностях» .

Почти одновременно А. Б. Лобановым было получено от управляющего министерством путей сообщения Н. П. Петрова письмо о том, что «для проезда корейского посольства будут предоставлены отдельные вагоны: от С.-Петербурга до Кривощеково (левый берег Оби), от Кривощеково до Ачинска и от Ачинска до Красноярска». 5 августа министр внутренних дел И. А. Горемыкин сообщил в МИД о своих распоряжениях, касающихся безопасного передвижения корейских послов и сопровождающего их Е. Ф. Штейна через Сибирь на русский Дальний Восток: «По телеграфу сообщено Иркутскому, Степному и Приамурскому генерал-губернаторам и предложено Тобольскому и Томскому губернаторам об оказании… корейскому посольству возможного содействия по пути следования его по Сибири с прикомандированием на время переездов по почтовым трактам в пределах Томской губернии и Иркутского и Приамурского генерал-губернаторств одного или двух казаков или полицейских служителей» .

Огромное напряжение Е. Ф. Штейна в течение более полугода во время сопровождения важных корейских сановников в зарубежной поездке, что не могло не сказаться на его молодом организме, было лишь отчасти компенсировано пожалованием ему памятной медали в честь священного коронования, которой были отмечены наиболее видные российские администраторы и дипломаты .

С возвращением Е. Ф. Штейна в Сеул остались позади тревоги, заботы и волнения, сопровождавшие его во время длительного путешествия в Америку и страны Европы (с последующим переездом в Россию и Корею), однако для него и российской дипломатической миссии наступил период серьезных испытаний, связанный с усилением давления на корейское правительство со стороны Японии, стремившейся вытеснить россиян из Кореи для установления своего жесткого единоличного контроля над этой страной. Несмотря на препятствия, чинимые японскими дипломатами в отношении зарождавшейся предпринимательской деятельности россиян, правительство России в интересах соотечественников всячески старалось избежать конфронтации с Японией в целях сохранения мира на Дальнем Востоке. Об этом позволяет судить статья неизвестного автора под названием «Россия и Корея», опубликованная 12/24 декабря 1898 г. в газете «Новое время»: «Нет никакого основания полагать, чтобы русское правительство желало присоединения Кореи или образования над нею русского протектората. Но возникновение в этой стране русских промышленных интересов изменяет в значительной степени наше отношение к Корее и должно изменить отношение Японии к нашей в ней деятельности… Расширение нашей промышленной деятельности в Корее ничуть не может угрожать благосостоянию тех 15 тыс. японских рыбаков и торговцев, которые переселились в Корею и которые составляют лишь 1/800 часть ее населения… Вполне спокойное отношение России к Японии по корейскому вопросу японцы могли бы усмотреть уже из того обстоятельства, что Россия не пожелала до сих пор воспользоваться предоставленным ей по меморандуму Вебера и Комуры правом иметь в Корее 600 чел. солдат для охраны миссии и консулов, между тем Япония [уже] содержит там по крайней мере такое количество войска…

Россия со времени турецкой войны была и продолжает искренно быть носительницею идеи мира, которую и выразила во всей полноте на Гаагской конференции» (здесь и далее курсив мой. - А. X.).

Важным событием в жизни российской дипломатической миссии в Сеуле стало присвоение Поверенному в делах А. И. Павлову ранга чрезвычайного посланника (по просьбе принявшего титул императора Кочжона, поддержанной Николаем II). Об обстоятельствах данной корейским императором аудиенции представителю России позволяет судить нижеследующая телеграмма А. И. Павлова, отправленная им по этому поводу 22 января/4 февраля из Сеула в Петербург: «Аудиенция состоялась сегодня. Сделанное мною сообщение (относительно возведения российского дипломата в ранг чрезвычайного посланника. - А. X .) произвело на императора [Кочжона] сильное… радостное впечатление…[Он] подтвердил торжественное заявление, что никогда не забудет благодеяний, оказанных ему и Корее Россией ; что хотя принужден во внешних сношениях выказывать одинаковое внимание ко всем державам, не проявляя к которой-либо из них личного предпочтения, в действительности питает искреннее доверие к одной России и на нее одну возлагает надежды , и что нынче еще тверже решил во всех важных делах обращаться к нам и руководствоваться нашими советами» .

Как человек, наиболее знакомый с текущими делами дипломатической миссии, Е. Ф. Штейн являлся незаменимым ее сотрудником. В случае отъезда из Сеула главы миссии он довольно часто выполнял его обязанности. Так было в случае неожиданной смерти в августе 1899 г. П. А. Дмитревского, вступившего 14/26 апреля в управление миссией в Сеуле на время отпуска Поверенного в делах А. И. Павлова , уехавшего в Париж. Так случилось и при очередном отъезде в отпуск А. И. Павлова, принявшего дела миссии от Е. Ф. Штейна 17 января 1900 г. Другое свидетельство выполнения Е. Ф. Штейном обязанностей Поверенного в делах находим в нижеследуемой телеграмме МИД, отправленной 28 ноября 1902 г. из Ливадии в Сеул К. И. Веберу: «Благоволите, во избежание недоразумений, сообщить содержание Ваших телеграмм Штейну, который за отсутствием г-на Павлова исполняет обязанности российского Поверенного в делах в Корее» .

В должности Поверенного в делах застал Е. Ф. Штейна известный путешественник, ставший главой гражданской администрации Квантунской области, Б. Л. Громбчевский - автор нижеследуемойкорреспонденции из Сеула, опубликованной 26 февраля 1903 г. в выходившей в Порт-Артуре газете «Новый край» под псевдонимом Б. Л. [Болеслав Людвигович]: «Здание русской миссии расположено на чудном возвышенном месте [выбранном Карлом Вебером] и окружено парком. Здание выстроено русским архитектором А. И. Серединым-Сабатиным, служившим раньше при корейском короле, а ныне состоящим агентом морского пароходства КВЖД в Чемульпо. [Оно] очень красиво на вид, имеет высокие сводчатые окна, обнесено портиком для прохлады в летнее время и увенчано высокой квадратной башней, с которой открывается прекрасный вид на Сеул. Внутри здания очень высокие комнаты, роскошная обстановка, необходимая “для представительства” во всякой [чужой] стране.

Русский посланник в Корее г-н [А. И.]Павлов находится вотпуску, и представителем России в Корее является Е. Ф. Штейн, который и руководит в настоящее время всеми делами миссии.

Русская миссия примыкает к императорскому дворцу, и мне показали историческую калитку, через которую корейский император, тогда король, бежал в русскую миссию, спасаясь от преследований японцев, убивших королеву [Мин] и добиравшихся до него самого. Это было в 1896 г. Король больше года прожил в этом добровольном плену, и его поступок вызвал перемену в политике японцев и привел к русско-японскому соглашению, подписанному в том же 1896 г.».

Немало любопытных эпизодов в период замещения Е. Ф. Штейном главы российской дипломатической миссии произошло в Сеуле. Об одном из них 18 октября 1899 г. рассказала популярная газета «Новое время», которая писала: «В №8547 нашей газеты мы упоминали в статье “Россия и Корея” о намерении русского правительства приобрести участок земли в Мезанпо. История этого дела рассказана в японских газетах следующим образом: Несколько месяцев назад русский Поверенный в делах в Корее А. И. Павлов и бывший начальник Тихоокеанской эскадры вице-адмирал Ф. В. Дубасов осматривали вновь открытый [для иностранцев] порт… По отъезде А. И. Павлова из Кореи в отпуск оказалось, что участок этот был продан японцу. Исполняющий обязанности А. И. Павлова… драгоман Е. Ф. Штейн протестовал против этой продажи». В результате российскому дипломату и еще одному россиянину пришлось приобрести другие земельные участки .

Как Поверенному в делах или управляющему дипломатической миссией Е. Ф. Штейну приходилось вести ответственные переговоры с корейской стороной и, в частности, по поводу строительства железной дороги Сеул - Ыйчжу, ставшей объектом особых вожделений японцев. Чтобы сохранить за Россией «право голоса», он предложил руководству МИД ходатайствовать о предоставлении концессии на сооружение этой дороги россиянину барону Гинцбургу и с одобрения своего начальства в феврале 1903 г. уведомил корейское правительство о проекте барона, который предлагал построить дорогу на концессионных началах с правом выкупа ее Кореей по истечении определенного срока. Получив отказ корейского правительства принять проект Гинзбурга с заявлением о том, что постройка указанной линии не будет отдана «подданным какого-либо другого государства», Е. Ф. Штейн не стал настаивать на принятии этого проекта, полагая, что в будущем корейское правительство в случае необходимости может воспользоваться русским проектом .

В период русско-японской войны 1904-1905 гг., когда российская дипломатическая миссия с отъездом А. И. Павлова была закрыта (с передачей ее архива и наблюдения за ней французскому консулу), Е. Ф. Штейн по решению МИД был назначен членом Призового суда во Владивостоке, занимавшегося делами японских судов, задержанных либо захваченных в российских водах. Эта работа не мешала ему бывать в Маньчжурии, где шли ожесточенные кровопролитные бои русской армии с наступавшими японскими войсками. Свидетельством поездки Штейна на театр военных действий может служить его телеграмма от 30 апреля 1905 г. из Гунчжулина (где находилась одна из русских штабных квартир) о приезде туда 29 апреля известного корейского патриота Хан Кильмёна, преподавателя Восточного института, эвакуированного на время войны в Верхнеудинск .

С окончанием русско-японской войны закончился период напряженной дипломатической деятельности Е. Ф. Штейна в Корее. В ноябре 1905 г. ему была предложена служба на Балканах, и в декабре он отправился в Черногорию в должности секретаря миссии в Цетинье . Здесь в качестве управляющего миссией прошли его очередные два года, за которыми последовала командировка в Латинскую Америку. В связи с отъездом на родину секретаря российской дипломатической миссии в Рио-де-Жанейро (надв. советника Андреева) МИД решило направить на его место опытного и знающего свое дело дипломата Е. Ф. Штейна. Об этом посланнику в Бразилии М. Э. Прозору было сообщено письмом от 16 августа 1908 г., в котором, в частности, говорилось: «Предыдущая служебная деятельность сего последнего (Е. Ф. Штейна. - А. X.) на разнородных постах, которые ему пришлось занимать, и приобретенные им опыт и знания дают Министерству полное основание предполагать, что и на новом посту его деятельность [как и раньше] окажется столь же полезной и плодотворной» .

С назначением Е. Ф. Штейна в августе 1908 г. в Рио-де-Жанейро в его жизни наступил новый этап, характеризовавшийся его дальнейшим продвижением по служебной лестнице. В 1910 г. он одновременно управлял делами российских дипломатических представительств в Рио-де-Жанейро и Буэнос-Айресе. Переломным событием в его судьбе стал 1916 г., когда Аргентина отмечала 100-летие своей независимости и когда было принято решение о назначении главой российской миссии в Буэнос-Айресе Е. Ф. Штейна. Представляя Россию в июле 1916 г. на торжествах по случаю провозглашения независимости Аргентины, он 31 октября/13 ноября 1916 г. вручил президенту И. Иригойену верительные грамоты. По заявлению аргентинского министра иностранных дел, мера эта «была оценена здесь как признание Россией за Аргентиной права стоять с ней рядом не только на дружеской, но и на равноправной ноге».

В связи с Февральской революцией 1917 г. и политическими переменами в России важное место в дипломатической переписке российского посланника в Буэнос-Айресе Е. Ф. Штейна занял вопрос о признании Аргентиной Временного правительства, сменившего отрекшегося от престола царя Николая II. Так, в его секретной телеграмме от 25 августа/7 сентября 1917 г. было сказано: «Здешнее правительство вполне готово признать наше, но ожидает обращения к нему через своего представителя в Петрограде с просьбой о признании» . 5/18 сентября Е. Ф. Штейн телеграфировал в Петроград: «Сегодня Президент подписал декрет о признании нового строя в России». 3/16 октября он сообщил телеграммой: «Поручение своевременно исполнил. Сегодня вручил Президенту верительные грамоты» . После Октябрьской революции в России Е. Ф. Штейн оказался в роли дипломата без отечества, пополнив, наряду с многими другими бывшими царскими дипломатами, ряды российских эмигрантов, осевших в разных странах пяти континентов.

Сокращенные названия архивов

АВПРИ - Архив внешней политики Российской империи.

РГАЛИ - Российский государственный архив литературы и искусства.

РГДА - Российский государственный архив древних актов.

Там же. Л. 148-149. - Более детальная характеристика членов корейского посольства дана в докладной записке Е. Ф. Штейна, представленной в МИД (подробнее см.: Пак Б. Б. Российская дипломатия и Корея. Книга вторая. 1888- 1897. М., 2004. Л. 188).

Там же. Л. 127

Егор (Георгий] Антонович Плансон родился 25 марта 1859 г. в г. Харькове в дворянской семье. Среднее образование он получил в Смоленской гимназии. После окончания в 1883 г. факультета восточных языков С.-Петер6ургского университета его приняли на юридический факультет, который он успешно окончил в 1897 г. Начав службу рядовым делопроизводителем в Азиатском департаменте МИД, он стал чиновником по дипломатической части при Главном начальнике Квантунской области (с 8 июня 1902 г.). После управления Российской дипломатической миссией в Пекине с 25 ноября 1902 г. по май 1903 г., когда он прибыл в Порт-Артур, его в связи с началом войны, развязанной Японией, допустили (согласно приказу наместника на Дальнем Востоке контр-адмирала А. И. Алексеева) к работе в должности начальника его дипломатической канцелярии, а затем высочайшим указом от 20 сентября 1904 г. назначили начальником походной канцелярии по дипломатической части при полевом штабе А. И. Алексеева. После упразднения упомянутой походной канцелярии в соответствии с царским указом от 18 июня 1905 г. Плансон по приезде в Петербург принимал активное участие как в подготовке, так и в проведении переговоров в Портсмуте с Японией, за что ему была объявлена благодарность.

31 декабря 1905 г. Плансона назначили генеральным консулом в Сеуле, куда он прибыл лишь 29 июля 1906 г., задержавшись в С.-Петербурге по служебным делам. 9 августа 1908 г. его назначили вице-директором 1-го Департамента МИД, после чего его последующая служба на дипломатическом поприще протекала в 1910-1916 гг. в Сиаме, а затем в Швейцарии.Его уволили лишь по прошению и болезни в соответствии с указом Временного правительства от 13 мая 1917 г. (см.: РГАЛИ. Ф. 118. On. 1. Ед. хр. 630. Л. 19-20; АВПРИ. Ф. ДЛС и ХД. Оп. 464. Д. 2661-а. Л. 1-15; Ф. Миссия в Персии. Оп. 528,1917. Д. 129. Л. 201).

Подробнее о переговорах Мин Ёнхвана с А. Б. Лобановым-Ростовским в Петербурге см.: Пак Б. Д. Россия и Корея. М., 2004. С. 251-258.

А. И. Павлов согласно формулярному списку, составленному в 1909 г., родился 1 августа 1860 г. в семье дворянина. Поступив в морское училище воспитанником (12 сентября 1878 г.), он не раз бывал в заграничных плаваниях, пока не оставил службу во флоте (9 июня 1886 г.). После зачисления в Азиатский департамент МИД (16 июня 1886 г.) его в 1891 г. направили сверхштатным сотрудником в Российскую дипломатическую миссию в Пекине, где он стал сначала вторым секретарем (с 28 июля 1894 г.), а затем первым (с мая 1895 г.). В звании камер-юнкера высочайшего двора (с 6 декабря 1897 г.) и статского советника (с 5 апреля 1898 г.) его высочайшим приказом по гражданскому ведомству от 17 сентября 1898 г. назначили Поверенным в делах и генеральным консулом в Корее. В звании камергера Его Имп. Величества он в соответствии с приказом по гражданскому ведомству от 28 января 1902 г. стал чрезвычайным посланником и полномочным министром России в Сеуле при императоре Кочжоне (см.: АВПРИ. Ф. ДЛС и ХД, формулярные списки. Оп. 464. Д. 2518. Л. 1-7).

16 декабря 1905 г. 1-й Департамент МИД обратился в Канцелярию Министерства с просьбой «доставить в непродолжительном по возможности времени заграничный паспорт для надворного советника Евгения Федоровича Штейна, секретаря Имп. Миссии в Цетинье, отправляющегося за границу к [новому] месту своего служения» (см.: АВПРИ. Ф. Славянский стол. Оп. 495. Д. 2777. Л. 2).