Главная › Режим › Самый лучший торговец в мире. Величайший торговец в мире

Самый лучший торговец в мире. Величайший торговец в мире

Курцио Малапарте во время Второй мировой
Фотография: из архива автора Недавно в Берлине я разговаривал о Малапарте с одним немецким продюсером, который рассказывал, что они планируют поставить «Капут» в местном «Народном театре» к следующему лету: «Это будет не просто адаптация - это будет экзистенциальная драма о насилии, насилии как таковом. О его аморальной, внеоценочной природе. «Капут», «Шкура» - Малапарте, пожалуй, стал одним из лучших наблюдателей той войны. Сейчас это важно».

То, что в Европе сейчас относятся к творчеству Малапарте с пиететом, - это очень значительное свидетельство. Большая тема для обсуждения - в европейской литературе не так много произведений о Второй мировой войне, где протагонист был бы законченным циником и одновременно действительным участником событий (отсутствие таких произведений в советской прозе - это отдельная дискуссия за полночь). Стоит вспомнить Первую мировую, и картина будет совсем другой. Страх и трепет, священное, которое нельзя трогать руками. В такой ситуации итальянский журналист-бунтарь, оказавшийся посреди наступления немецких армий на восток, неожиданно становится для нас Вергилием, говорящим на одном с нами языке. «Капут» написан в пылу войны, задолго до того, как моральные оценки были определены раз и навсегда.

В действительности у него были уникальные возможности, для того чтобы выполнить эту роль. Во-первых, он был итальянцем - и в качестве репортера союзного государства мог беспрепятственно входить во многие закрытые двери. С другой стороны, в самой Италии уровень его связей был настолько высок, что беспокоиться о контроле оттуда не приходилось. К тому моменту Малапарте был уже очень известным автором, издателем литературных журналов, публицистом, лично знакомым со всеми культурными знаменитостями эпохи. Этакий итальянский рукопожатный Эренбург - Малапарте был старым участником фашистского движения (с 1922 года), и власти использовали его харизму, посылая с дипломатическими миссиями вплоть до 1931 года. Это было «авантюрное сердце» в юнгеровском смысле: участник Первой мировой войны, во время знаменитого марша на Рим он развозил своих иностранных приятелей-журналистов по стране, с гордостью демонстрируя «техничность», с которой фашисты в одночасье пришли к власти. К тридцатым он был уже разочарован их политикой и открыто критиковал Муссолини и Гитлера в своей нашумевшей книге «Техника государственного переворота» - последнего в ней он называет «капризной и мстительной женщиной» от политики. За эту и другие вольности его лишь отправили на пять лет в ссылку, а позже по покровительству зятя Дуче, Галеаццо Чиано, и вовсе помиловали, отправив освещать войну на фронт; Италия - это не Германия, очевидно.

На самом деле в зоне боевых действий Малапарте пробыл не так долго, уже за несколько месяцев его язык наделал ему проблем, и он спешно перебрался в Финляндию, где и провел два года, до падения режима Муссолини в 1943-м. На Восточном фронте ему пришлось несладко - оккупационные сатрапы непременно хотели видеть его своим именитым гостем, но эта компания не принесла удовольствия ни ему, ни им. Большая часть повествования романа «Капут» - это нескончаемое и очень напряженное застолье, где протагонист-рассказчик ведет хрупкую и смертельно опасную беседу в жанре «Тысячи и одной ночи» с хозяевами-убийцами. Война только началась, но и за те недолгие месяцы Малапарте уже стал свидетелем каких-то нечеловеческих ужасов, с которыми его сознание попросту не может разобраться (разумеется, все они померкнут перед более поздними ужасами, которые он никогда не увидит). Автор оказывается, таким образом, в авангарде европейского опыта морального переосмысления реальности - для него буберовское «затмение Бога» уже началось в 1941-м, и ему приходится справляться с этим в одиночку.

«Я расскажу вам историю - о собаках… О кошке… Знаете, я недавно видел целую сумку глаз сербских четников…» - «О, как ужасно!» - «Как смешно!» - реакция шведских княгинь и нацистских генералов выглядит одинаково неуместной; повествование подчеркивает, насколько обе реакции неадекватны всему происходящему. У протагониста и то и другое вызывает презрение: «и старая аристократическая «гуманность» и новая модная «аморальность». Он начинает язвить, срывается на фарс, он чувствует, как подступает тошнота. Те, кто ожидает увидеть в романе «Капут» описания ужасов войны, будут разочарованы - мы знаем о том периоде вещи и похуже. Важна именно эта ранняя, незамутненная более поздними влияниями рефлексия, опыт европейского интеллектуала, увидевшего бездну - адекватной моральной реакцией на которую может быть только приступ рвоты.

Как пишет современный британский романист Адам Тируэдд, Малапарте очень удобно ненавидеть - он ведь успел пожить и фашистом, и коммунистом
Фотография: architectureofhedonism.ch В «Шкуре», втором романе, автор меняет точку наблюдения - это 1943 год. Теперь он в качестве офицера дружественной итальянской армии участвует в наступлении союзников на Рим. Что лучше: немецкая или английская ковровая бомбардировка? «Да, мы грязные итальяшки - а вы чистая нация американцев-освободителей. Я уже однажды наступал вместе с армией чистой нации…» «Шкура» однозначно ближе к телу для самого автора - мир полуразрушенного Неаполя здесь описан с гораздо большей достоверностью, чем Украина и Румыния в предыдущей книге (там ему постоянно мерещились какие-то дикие татары и казаки-танкисты - извинительный грех для европейского литератора). Истории про то, как мафия торгуется за головы военнопленных, про украденный из порта линкор; проститутки, поголовно перекрасившие волосы в грязно-белый, монументальная сцена извержения Везувия - роман был обречен на мировой успех, в 1981 году по его сюжету сняли совместный итальяно-американский фильм с Марчелло Мастроянни .

При этом забавно, как зеркально повторяют сцены застолий союзного командования соответствующие сцены из «Капут». «Я расскажу вам историю про пемзу… Про парики…» Возгласы «Underbart!» заменены на «Wonderful!», но моральная оценка событий остается такой же незрелой и неуместной, как и раньше. Что остается делать нормальному человеку в окружении монстров-победителей, кем бы они ни были? Шутить, притворяться, плясать паяцем перед умирающим солдатом - и, в конце концов, въезжая в Рим под Триумфальной аркой во главе колонны освободителей, снова сблевать. Перед нами наш современник, не правда ли?

Издательство Ad Marginem, Москва, 2015, перевод Г.Федорова под ред. К.Жолудевой

Курцио Малапарте

Светлой памяти полковника Генри Г. Камминга, выпускника Виргинского Университета, и всех храбрых, добрых и честных американских солдат, моих друзей по оружию с 1943-го по 1945-й, напрасно погибших за свободу Европы

Лишь почитая Богов и Храмы побежденных,
Спасутся победители.

Эсхил. Агамемнон

Ce qui m’intéresse n’est pas toujours ce qui m’importe.

Издательство благодарит Екатерину Уляшину, без поддержки которой данное издание было бы невозможно

То были «чумные» дни в Неаполе. Каждый день в пять пополудни, после получасовой тренировки с punching-ball и горячего душа в спортзале PBS, мы с полковником Джеком Гамильтоном спускались пешком к кварталу Сан-Фердинандо, локтями прокладывая дорогу в тесной толпе, с раннего утра и до комендантского часа ярившейся на виа Толедо.

Чистые, умытые и сытые, Джек и я оказывались посреди страшной неаполитанской толпы жалких, грязных, голодных, одетых в лохмотья людей, которых расталкивали и всячески поносили солдаты-освободители всех рас и племен земли. Судьба удостоила неаполитанский люд чести быть освобожденным одним из первых в Европе, и, дабы отпраздновать столь заслуженную награду, мои бедные неаполитанцы, после трех лет голода, эпидемий и жестоких бомбардировок, из любви к родине благосклонно приняли на себя завидное бремя исполнить роль побежденного народа: петь, хлопать в ладоши, прыгать от радости на развалинах своих домов, размахивать иностранными, еще вчера вражескими, флагами и из окон осыпать цветами победителей.

Но, несмотря на всеобщий искренний энтузиазм, ни один неаполитанец во всем городе не чувствовал себя побежденным. Мне трудно представить, чтобы такое странное чувство могло зародиться в душе этого народа. Вне всяких сомнений, Италия, а посему и Неаполь, проиграли войну. Впрочем, совершенно очевидно, что войну труднее проиграть, чем выиграть. Выиграть войну все горазды, но не каждый способен ее проиграть. И недостаточно проиграть войну, чтобы иметь право почувствовать себя побежденным народом. И в своей древней мудрости, вскормленной многовековым горьким опытом, в своей непритворной скромности мои бедные неаполитанцы вовсе не посягали на право быть побежденным народом. Это, конечно же, являлось большой бестактностью с их стороны. Но могли ли союзники претендовать, чтобы освобожденные ими народы были еще и обязаны чувствовать себя побежденными? Едва ли. И было бы несправедливо обвинять в этом неаполитанцев, тем более что они не чувствовали себя ни теми, ни другими.

Вышагивая рядом с полковником Гамильтоном, я казался себе невероятно смешным в моей английской военной форме. Форма Итальянского корпуса освобождения – это старая английская форма цвета хаки, предоставленная британским командованием маршалу Бадольо, перекрашенная, скорее всего, для того, чтобы скрыть пятна крови и дыры от пуль, в ярко-зеленый, ящеричный цвет. Форму действительно сняли с английских солдат, павших в Эль-Аламейне и Тобруке. На моем кителе остались три дырочки от автоматных пуль. Мои майка, сорочка и трусы были в пятнах крови. Мои башмаки – тоже с убитого английского солдата. Надев их в первый раз, я почувствовал, как что-то колет ступню. Осталась кость покойника, сразу подумал я, но оказалось – гвоздь. Наверное, лучше бы это была действительно кость: ее легче было бы вытащить, а так понадобилось полчаса, чтобы найти клещи и вырвать гвоздь. Что и говорить, для нас эта дурацкая война закончилась еще хорошо. Лучше не бывает. Наше самолюбие побежденных было спасено: проиграв свою войну, сейчас мы сражались бок о бок с союзниками, чтобы выиграть вместе с ними их войну, поэтому вполне естественно носить форму союзных солдат, нами же и убиенных.

Когда мне удалось наконец справиться с гвоздем, рота, которую я должен был принять под командование, уже построилась во дворе казармы. Казармой служил древний, разрушенный временем и бомбардировками монастырь в окрестностях Торретты, что за Мерджеллиной. Двор, как и положено монастырскому, с трех сторон был окружен галереей из тощих колонн серого туфа, с четвертой стояла высокая, усеянная зелеными пятнами плесени желтая стена с огромными мраморными плитами, на которых под большими черными крестами тянулись длинные колонки имен. В старину во время эпидемии холеры монастырь служил лазаретом, и на плитах выбили имена умерших. Большие черные буквы на стене гласили: REQUIESCANT IN PACE.

Полковник Палезе – высокий, худой, совершенно седой человек – захотел сам представить меня моим солдатам, выполнив одну из тех простых церемоний, что так по сердцу старым воякам. Он молча пожал мне руку и, грустно вздохнув, улыбнулся. Построенные посреди двора солдаты (почти все очень молодые, храбро сражавшиеся против союзников в Африке и Сицилии и именно поэтому отобранные для формирования ядра Итальянского корпуса освобождения) стояли передо мной и пристально на меня смотрели. Они тоже были в форме и в башмаках английских солдат, павших в Эль-Аламейне и Тобруке. У них были бледные исхудалые лица и белесые застывшие, тусклые глаза, будто состоящие из мягкой непрозрачной материи. Они смотрели на меня в упор, казалось, не мигая.

Полковник Палезе дал знак, сержант проорал:

– Р-р-рота, смир-р-рна!

Взгляд солдат с болезненной тяжестью застыл на мне, как взгляд мертвой кошки. Тела оцепенели и вытянулись по команде «смирно». Бескровные, бледные руки сжимали оружие, дряблая кожа свисала с кончиков пальцев, как перчатки слишком большого размера.

Полковник Палезе начал:

– Представляю вам вашего нового капитана…

И пока он говорил, я смотрел на итальянских солдат в снятой с мертвых англичан форме, на их бескровные руки, бледные губы и белесые глаза. На их куртках и брюках были черные пятна крови. Я вдруг поймал себя на ужасной мысли, что солдаты – мертвые. Они издавали затхлый запах плесневелой ткани, гнилой кожи и иссохшей на солнце плоти. Я посмотрел на полковника Палезе – он тоже мертвый. Из его рта вылетал холодный голос, влажный и липкий, как страшные всхлипы, вырывающиеся изо рта покойника, если надавить ему рукой на живот.

– Скомандуйте «вольно», – сказал сержанту полковник Палезе, когда закончил свою короткую речь.

– Рота, вольно! – прокричал сержант. Солдаты расслабили левую ногу, приняв вялую позу, и продолжали смотреть на меня еще более далеким, еще более зыбким взглядом.

– А теперь, – сказал полковник Палезе, – ваш новый капитан обратится к вам с коротким словом.

Я открыл рот, горький всхлип сошел с моих губ, слова были глухие, дряблые, затасканные. Я сказал:

– Мы – добровольцы Освобождения, солдаты новой Италии! Мы должны сражаться с немцами, изгнать их из нашего дома, выбросить их за наши границы! Глаза всех итальянцев устремлены на нас: мы должны вновь вознести упавшее в грязь знамя, стать примером для всех в этом позорище, показать себя достойными грядущих времен и долга, возложенного на нас Родиной!

Когда я закончил, полковник сказал:

– А теперь один из вас повторит то, что сказал ваш капитан. Я хочу быть уверенным, что вы поняли. Вот ты, – сказал он, указав на одного солдата, – повтори, что сказал командир.

Солдат посмотрел на меня. Он был бледен, с тонкими, бескровными губами мертвеца. Медленно, с тем же страшным всхлипом, он сказал:

– Мы должны показать себя достойными позорища Италии.

Полковник Палезе подошел ко мне и, понизив голос, сказал:

– Они поняли, – и в тишине удалился.

Слева под мышкой по ткани его кителя медленно расходилось черное пятно крови. Я смотрел на расползавшееся черное кровяное пятно, я провожал взглядом старого итальянского полковника, одетого в форму мертвого англичанина, я смотрел, как он медленно уходит, скрипя башмаками мертвого английского солдата, и слово Италия смердело у меня во рту, как кусок гнилого мяса.

– This bastard people! – бормотал сквозь зубы полковник Гамильтон, прокладывая себе путь в толпе.

– Отчего так сразу, Джек?

Поднявшись к Пьяцца Аугустео, мы обычно сворачивали на виа Санта-Бриджида, где толпа была пореже, и останавливались на секунду перевести дух.

– This bastard people! – повторял Джек, приводя в порядок сбившуюся в сильной давке форму.

– Don’t say that, не говори так, Джек.

– Why not? This bastard, dirty people.

– О, Джек, я тоже подонок, я тоже грязный итальянец. Но я горжусь, что я грязный итальянец. И не наша вина, что мы не родились в Америке. Хотя я уверен, что, родись мы в Америке, мы все равно были бы грязными подонками. Don’t you think so, Jack?

– Don’t worry, Malaparte, – говорил Джек, – не будь таким мрачным. Life is wonderful.

– Да, жизнь – прекрасная штука, Джек, я знаю. Но не говори так об итальянцах, don’t say that.