Серебрянный век проза и а бунина. Будем как солнце! Из провинции в столицу

Иван Алексеевич Бунин внёс ощутимый вклад в русскую литературу, наполнив её описанием о вечных проблемах человечества: любви к ближнему и к Родине, умение воспринимать красоту природы и ощущать себя крупицей и частью единого мирового целого во времени и пространстве. Во всех произведениях И. А. Бунин ощущается личностью автора, его взгляд на мир и та гармония, к которой взывает писатель каждым своим словом, продолжая гуманистические традиции русской литературы.

В художественном мире Бунина можно увидеть - "трагические основы" национального русского характера и исторические судьбы России. Бунинское понимание сущности человеческой личности, роли природы в жизни современного человека, мотивы любви, смерти и преображающей силы искусства. Одной из эмоциональных доминант художественного мира Бунина является чувство одиночества, даже не в смысле одинокого существования, а одиночество вечного, вселенского - как неизбежного и непреодолимого состояния человеческой души. Это ощущения полного одиночества человека в мире будет сопровождать его всегда. Непознаваемая тайна мира рождает в душе писателя одновременно "сладкие горестные чувства": к чувству радости упоенности жизнью неизменно примешивается томящее чувство тоски. Радость жизни для Бунина - не блаженное и безмятежное состояние, а чувство трагичности, окрашенное тоской и тревогой. Вот почему любовь и смерть у него всегда идут рука об руку, неожиданно соединяясь с творчеством:

И первый стих, и первая любовь

Пришли ко мне с могилой и весной.

Иван Алексеевич Бунин родился в Воронеже 10 октября 1870 года. Он происходил из старинного рода, давшего России немало деятелей литературы, в том числе Анну Бунину, В. А. Жуковского, А.Ф. Воейкова, братьев Киреевских, академика Я. К. Грота. А в тех местах плодородного подстепья, где прошли детские и юношеские годы писателя, жили и творили Лермонтов, Тургенев, Лесков и Лев Толстой. Так что Бунину было чем гордиться и на кого равняться, и оставаться верным продолжателем традиций русской классики. Домашнее воспитание, Елецкая гимназия, странствия, непрестанное самообразование, сотрудничество в газетах сформировали широко образованного человека, с юных лет причастного к литературе, что и роднит его с Пушкиным. Бунин очень рано стал писать стихи, сначала подражая Лермонтову и Пушкину, а также Жуковскому и Полонскому, причём подчеркивалось, что это были "дворянские поэты", из одних "квасов" с Буниным. В маленьком Елецком домике звучали иные имена - Никитина и Кольцова, о которых говорилось: "Наш брат мещанин, земляк наш!". Эти впечатления сказались на том повышенном интересе, который Бунин проявлял к писателям "из народа", посвятив им (от Никитина до Елецкого поэта-самоучки Е. И. Назарова) не одну прочувствованную статью. Бунин также увлекался гражданской поэзией Надсона, испытывая воздействия Полонского, А.А.Фета, Ф.И.Тютчева. Но постепенно в пейзажной лирике Бунина стал отчетливо звучать собственный голос, она становится жизнеутверждающей, передает тончайшие изменения в мире природы, ее обновления, поэтическую смену эпох ее жизни, родственную аналогичной смене в бытии человека. Не случайно на стихотворение "Не видно птиц. Покорно чахнет…" обратил внимание Л.Н. Толстой.

Как и Пушкин, он был мальчиком впечатлительным в юношеские годы. Родственность двух писателей подчеркивает поэтическое волнение, которое приходило к ним в течение всей писательской жизни всегда неожиданно; поводом обычно служило какое-нибудь мелькнувшее воспоминание, образ, слово…

Очень рано, с детских дневничков, где юный Ваня записывал свои переживания, впечатления и в первую очередь пытался выразить свое повышенное ощущение природы и жизни, которым был наделен с рождения. Вот одна такая запись; Бунину пятнадцать лет: "…я погасил свечу и лег. Полная луна светила в окно. Ночь была морозная, судя по узорам окна. Мягкий бледный свет луны заглядывал в окно и ложился бледной полосой на полу. Тишина была немая. Я все еще не спал… Порой на луну, должно быть, набегали облачка, и в комнате становилось темней. В памяти у меня пробегало прошлое. Почему-то мне вдруг вспомнилось давно-давно, когда я еще был лет пяти, ночь летняя, свежая и лунная… Я был тогда в саду…"

Многие особенности поэзии Бунина мы можем рассмотреть на примере его стихотворений. "Крещенская ночь" (1886-1910), относящаяся к раннему периоду творчества поэта, еще многострофна, описательна, построена на мозаике тонко подмеченных особенностей зимней ночи, но каждая из этих деталей отличается исключительной меткостью, точностью и выразительностью:

Темный ельник снегами, как мехом,

Опушили седые морозы,

В блестках инея, точно в алмазах,

Задремали, склонившись, березы.

Стихотворение живописует лес, замерзший в крещенскую пору, как будто убаюканный, заснувший, опустелый, с застывшими, "неподвижными висящими ветвями." Все пронизано нежной музыкой тишины (мотив этот является центральным в описании), и человек может спокойно предаться очарованию редких красок: "блесткам инея", "алмазам берез", "кружевному серебру", "узорам в лунном свете", "лучистым бриллиантам звезд" и "хрустальному царству". Воистину драгоценна эта картина леса в его давнем покое. Но лесная тишина обманчива. Начиная со средней строфы воспроизводится таящееся здесь, в этом царстве, движение, передается несмолкаемая жизнь. Игра стихийных тем ("Все мне чудится что-то живое…"). Вот отчего так много в стихотворении глагольных форм, передающих это движение, так часты цветовые градации, воспоминания о недавней - дикой песне и шумевших потоках, так завораживают догадки, предположения, тревоги.

Мотив тишины подхвачен в стихотворении " На проселке" (1895 г.). И.А.Бунин намеренно вводит повторы (" Тишина, тишина на полях!"), чтобы углубить и усилить это свойство степных просторов. Снова пристрастен поэт к драгоценным краскам родного пейзажа: "серебрится ячмень колосистый", "бирюзовый виднеется лен", "и в колосьях брильянты росы". Но теперь Бунина увлекает не столько покой, сколько динамика увиденного. Тут, конечно же, чувствуются лермонтовские традиции в стихотворении И.А.Бунина. М. Ю. Лермонтов в своем стихотворении "Желание" (1831 г.) также вводит повторы для углубления восприятия, описывает красоту и ценность родной природы; показывает не только покой, но и динамическую визуальность происходящих событий:

На запад, на запад помчался бы я,

Где цветут моих предков поля,

Где в замке пустом, на туманных горах,

Их забвенный покоится прах.

В этом стихотворении Бунина внимание обращено, главным образом, на безмерное пространство степи; ныне ведущим мотивом становится бесконечная протяженность. Поэтому образ полевой дороги оказывается в стихотворении организующим. Им начато оно, им оно и завершается, причем концовка удваивает и варьирует его, вводя множественное число:

Весел мирный проселочный путь,

Хороши вы, степные дороги!

Это осознание и переживание простора, движения, дороги, уходящей вдаль, рождает сложную гамму чувств: восторга, отрады, веселости. И нет уже прежних недобрых чувств и предчувствий: ветер бодрит, и "свевает с души он тревоги". И чтобы сказать все это, автору не потребовалось слишком много слов. Лаконизм стихов становится важным достижением поэта. Как мы видим, Пушкин и Лермонтов оказали на Бунина весомое влияние, уже в пору отрочества они были для него кумирами. У Бунина было непреклонное желание стать не кем-нибудь, а "вторым" Пушкиным и Лермонтовым. Иван Алексеевич видит в Пушкине, а потом позднее в Толстом часть России, живую и от нее неотделимую. Отвечая на вопрос, каково было воздействие на него Пушкина, Бунин размышлял: "Когда он вошел в меня, когда я узнал и полюбил его? Но когда вошла в меня Россия? Когда я узнал и полюбил ее небо, воздух, солнце, родных, близких? Ведь он со мной и так, особенно, с самого начала моей жизни".

Четырёхстрофное стихотворение "Полями пахнет, - свежих трав" (1901 г.) отмечено краткостью поэта, который обнаруживает здесь свою способность воспринимать не только многоцветье, но и разнообразие знаков родной природы. Бунин чуток к смене освещенности в пейзаже, к передаче от одной тональности к другой ("темнеет", "синеет"), от состояния знойного покоя к бурной прозовой динамике. Не случайно критик Глаголь сравнивал поэта с живописцем: " Бунин в области стиха такой же художник, как Левитан в области краски". Поэт готов осуществлять пантеистический воспринимаемый им мир. В конце стихотворения, зачарованный таинственностью грозы, он обращается к ней как к живому существу:

Как ты таинственна гроза!

Как я люблю твое молчанье,

Твое внезапное блистание

Твои безумные глаза!

Бунин классичен. Он вобрал в свое творчество все богатство русской поэзии 19 века и нередко подчеркивает эту преемственность в содержании и форме. В стихотворении "Призраки" (1905 г.) он демонстративно заявляет: "Нет, мертвые не умерли для нас!". Зоркость к призракам для поэта равнозначна преданности умершим. Но это же стихотворение свидетельствует о чуткости Бунина к новейшим явлениям русской поэзии, об интересе его к поэтической интерпретации мифа (преданья), к интуитивным началам психики, к передаче иррационального, подсознательного, грустно-музыкального…. Отсюда образы призраков, арф, дремлющих звуков, родственная Бальмонту напевность. У Бунина, как и у Бальмонта, все эмоции бесконечно укрупнены, поскольку они творят свои сказки, и еще Бунин именно у этого поэта-символиста унаследовал лирическое "я", которое не знает преград в дерзости:

Я мечтою ловил уходящие тени,

Угасавшие тени погасавшего дня!

Я на башню всходил, и дрожали ступени,

И дрожали ступени под ногой у меня.

(строки Бальмонта)

"Сладострастная грусть" ощущается в стихотворении "Огонь на мачте" (1905 г.). Оно воспроизводит картину проводов корабля, уходящего в морскую даль. Стихотворение построено на передаче многочисленных реалий действительности: здесь упоминается дача, берег, "старая каменная скамейка", скалы, обрыв, гора, сверчки и даже обозначенный специальным термином "топовый огонь" на мачте. Но из этих конкретно преданных предметов рождается, и все более захватывает читателя особое настроение задумчивой и нежной печали, усиленное "глубоким мраком", сгущающейся тьмой, ощущением бездны. Реальный образ обретает характер символа, что роднит поэзию Бунина, как с поздней чеховской прозой, так и с исканиями поэтов серебряного века".

Это тяготение Бунина к многоплановой описательности, своеобразной "эпической лирике" и к символике обнаруживается в поэме "Листопад" (1900 г.). Пленительная красота этого произведения осознается читателем сразу же: он не может остаться безучастным к этой поэтической панораме леса в пору его увядания, когда яркие краски осени меняются на глазах, и природа претерпевает свое скорбно-неизбежное обновление:

Лес, точно терем расписной,

Лиловый, золотой, багровый,

Весёлый, пёстрою стеной

Стоит над светлою поляной.

Подкупает и тесная сращённость нарисованных картин с фольклорными образами русских красок и поверий. Отсюда развернутое уподобление леса огромному расписному терему со своими стенами, оконцами и чудесной народной резьбой. Лес прекрасен, но с грустной очевидностью меняется, пустеет, как родной дом: гибнет, как весь сложившийся годами уклад жизни. Как человек все более отчуждается от природы, так и лирический герой вынужден рвать нити, связывающие его сродными пенатами, отчим краем, прошлым. Такой подтекст лежит в основе поэмы и формирует символистический образ Осени, чье имя пишется с большой буквы. Она же называется вдовой, чье счастье, как и у лирического героя, оказывается недолговечным. Это определяет символико-философский характер поэмы, своеобразие ее нравственно-эстетической проблематики и особенности ее жанра.

В поэтический мир Бунина теперь властно вошел человек с его неустроенной судьбой и с тоской о былом. В стихотворении "Собака" (1909г.) поэт еще более раздвигает круг представлений и переживаний своего лирического героя. Ныне он обращается не только к прошлому, но к настоящему и к будущему. Строки о "тоске иных полей, иных пустынь… за пермскими горами" означает одновременно мысленную обращённость и ко вчерашнему, и к завтрашнему; они безмерно расширяют пространство до масштабов всемирности, включают как свое, так и чужое. Человеку становятся близки и понятны радость и боль "малых сил", "братьев наших меньших", иных обездоленных…. "Седое небо, тундры, льды и чумы" теперь отнюдь не чужды лирическому герою, он приобщается к ним, равно как и разнообразным пластам истории. И это дает ему основание ощутить не только свою придавленность, но и свое величие, свою фантастическую не успокоенность и обязанность. И в духе философской оды Державина он объявляет: бунин поэт серебряный век

Я человек: как Бог, я обречен.

Познать тоску всех стран и всех времен.

Не этим ли новым мироощущением объясняется то, что сонет "Вечер" (1909г.) утверждает необъятность счастья, присутствия его всюду - вопреки усталости и невзгодам - и связывает это радостное пантеистическое переживание с процессом познания, с "открытым окном" в мир:

О счастье мы всегда лишь вспоминаем

А счастье всюду. Может быть, оно

Вот этот сад осенний за сараем

И чистый воздух, льющийся в окно.

Эта мысль находит выражение в бунинском афоризме: "Мы мало видим, знаем, - а счастье только знающим дано". Словно пушкинский пророк, лирический герой "Вечера" обретает божественный дар видеть, слышать, переживать, способность вобрать в себя все шумы и краски бытия, а потому чувствовать себя счастливым.

Становится понятным, почему так он обостренно воспринимает радость матери и младенца, свист степного сурка и мерцание небесной звезды ("Летняя ночь", 1912 г.), отчего восторженно восклицает: "Прекрасна ты, душа людская!" и одновременно сцена умиления Богоматери. Такая двуплановость проистекает оттого, что поэту открылась божественная красота человека. Именно поэтому герой Бунина научился сопрягать земную прозу ("дурман… дымящего навоза") и небесную поэзию ("серебренная пыль туманно - ярких звезд"), мнимо безобразная и истинно - прекрасное ("Холодная весна", 1913г.).

Наряду с такими вечными ценностями жизни, как красота природы, любовь, добро, слияние с окружающим миром, труд, неустанное познание истины, счастья материнства, есть, по Бунину, и еще одна - владение родной речью, приобщения к Письменам. В стихотворении "Слово" (1915г.) поэт ставит это человеческое достояние как особый, бессмертный дар. Это именно тот "глагол", который может превратить человека в Бога, а поэта - в пророка. Это именно та ценность, которая "в дни злобы и страданья" "на мировом погосте" оставляет людям надежду на спасение.

Параллельно лирическому творчеству складывается и постепенно обогащается бунинская проза. Проза Бунина, как и поэзия - песнь его души, она эмоциональна и лирична: "О ком и о чём бы он не говорил, он говорил всегда "из самого себя"". Более чем шестидесятилетний путь Бунина в литературе хронологически можно разделить на две примерно равные части - дооктябрьскую и эмигрантскую. И хотя после катастрофических событий 1917 года писатель не мог измениться, его творчество обладает высокой степенью цельности - редкое качество для русской культуры 20 века. При всем разнообразии своих увлечений (толстовство, буддизм, древний Восток, пантеистическая философия) Бунин был достаточно един в направленности своих творческих страстей. Все думы писателя, особенно дореволюционной поры, сходились к одному - разгадать "страшные загадки русской души", понять, что ждет Россию, на что способна, к чему идет?

Бунин Иван Алексеевич, как художник формировался в 80 -е и 90 -е годы в процессе сложных литературных "скрещиваний", во взаимодействии разнообразных эстетических ориентиров, одними из главных были Толстой и Чехов. Яркая чувственная стихия, пластичность словесного живописания - эти определяющие черты художественного мира Бунина сближают его с Толстым. С Чеховым же его связывает предельная лаконичность его художественного письма, максимальная смысловая насыщенность образной детали, которая становилась намеком не только на характер, но и на судьбу героя (например, в повести "Деревня" цветастый платок, изношенной крестьянкой - по бедности и бережливости - наизнанку, - образ так и не увидевший света красоты), умение художника уловить драматическую подоплеку бытового будничного течения жизни. Значимость личности в произведениях Бунина, в контексте его творчества в целом вырисовывается на фоне огромных массивов бытия - национально - исторической жизни, природы, бытия земли, в соотнесении с вечностью. Память и воображение художника почти постоянно удерживают в повествовании образы "всей России", "океана" вселенской жизни, и авторское, лирическое "Я" в соответствии с этими грандиозными категориями отказывается считать себя центром мира. Личность в художественном мире Бунина лишена также "высокомерия сознанья", чувства превосходства сознавшего себя духа-частицы мирозданья, способной, благодаря уникальному дару всепонимания, мысленно вознести себя над громадой целого. Авторитет "рацио" у Бунина, идущего вслед за Толстым, теряет свою неприкаянность. Проблема личности в творчестве Бунина существует, как проблема смысла индивидуального бытия, не покрываемого, с его точки зрения, какой-либо общественно-идеологической целью, какой-либо социально-политической программой действия. В этом соотношении очень характерен рассказ Бунина "Учитель" (1895), в котором автор полемиризует с Л. Толстым, своим "учителем". Но произведение значительно отнюдь не только критикой толстовства, а,следовательно, и самокритикой, оценкой собственного увлечения им. Образная структура рассказа близка чеховской. Это столкновение сторон-антиподов (толстовца Каменского с высмеивающим его окружением), в котором правой, справедливой стороны так и не находится. Автор делает нас очевидцами ограниченности и противников толстовца, "светских обывателей", и его защитников, с проповедью "простой" и "естественной" жизни с попыткой "жить с природой". Однако надо подчеркнуть, что для Бунина совершенно неприемлема, в отличие от многих писателей-современников, позиция иронического все отрицания.

В своей прозе Бунин уже смолоду разнообразен. Его рассказы написаны на самые разные темы и "населены" самыми различными людьми. Вот провинциальный учитель Турбин, близкий одновременно и к чеховским, и к купринским персонажам, - человек, погибающий в глуши и безлюдье, например в произведении Куприна "Олеся" наблюдается гибель героини в глуши Полесья. Или самодовольные и пошлые "дачники", среди которых похож на человека лишь один, прямодушный и чудаковатый "толстовец" Каменский ("На даче"). Бунин возвращается мыслью к впечатлениям детства ("В деревне", "Далекое"). От изображения повседневности в рассказах о крестьянской деревне, созданных в традициях народнической литературы ("Деревенский эскиз", "Танька", "Вести с родины", "На чужой стороне"). Прозаик неуклонно движется к освоению жанра лирико-созерцательной новеллы с подчеркнутой аллегорией ("Перевал"), к претворению чеховской традиции ("На хуторе"); пишет о любви неразделенной и мучительной ("Без роду племени") и взаимной и прекрасной ("Осенью"), трагической ("Маленький роман"). Такое многообразие порождено богатыми жизненными традициями, сменившими монотонность и однообразие первых двух десятилетий жизни Бунина. В прозу автора входит новая тема - воспроизведение жизни поместного дворянства ("Байбаки"), мотив оскудения его старых помещичьих гнезд. Эти рассказы окрашены нотами элегии, печали, сожаления, отличаются лирической манерой повествования и нередко носят автобиографический характер. Их отличает бессюжетность, мозаичность, кодирование картин действительности, импрессионистичность письма.

Одним из замечательнейших произведений такого типа стал рассказ "Антоновские яблоки" (1900г.), созданный на рубеже веков. Этот рассказ, задуманный Буниным еще в 1891 году, но написанный и напечатанный в 1900 году в журнале "Жизнь", рассказ построен на повествовании от первого лица, как воспоминание о поре детства и юности в родном уезде. Рассказ "Антоновские яблоки" - это первое произведение, где четко определилось стилевое самосознание писателя. Бунин строит рассказ не на хронологической последовательности, а на технике ассоциаций. Его сравнения основаны на зрительных, звуковых и вкусовых ассоциациях (в прозе Бунина, как в его лирике, метафоричность ослаблена): "как лисий мех леса", "шёлки песков", "огненно-красная молния". Автор останавливается на привлекательных сторонах прежнего помещичьего быта, его приволье, довольстве, обилии, сращенности жизни человека с природой, её естественности, спаянности быта дворян и крестьян. Таковы описания прочных изб, садов, домашнего уюта, сцен охоты, разгульных игрушек, крестьянского труда, трепетного приобщения к редкостным книгам, любование старинной мебелью, неистощимыми обедами, соседским гостеприимством, женщинами былых времен. Эта патриархальная жизнь предстает в идеалистическом свете, в очевидной эстетизации и поэтизации её. Поэтому автор делает основной акцент на раскрытии красоты, гармонии жизни, её мирного течения. Можно говорить о своеобразной апологии минувшего, сопоставленного с прозаическим настоящим, где выветривается запах антоновских яблок, где нет троек, нет верховых киргизов, нет гончих и борзых собак, нет дворни и нет самого обладателя всего этого - помещика-охотника. В связи с этим в рассказе воспроизведена череда смертей героев. Яблоки у Бунина - это завершенные объёмы, круглые, как формы самой гармоничной жизни (вспомним мотив "круглости" в связи с толстовским образом Каратаева), это дары самой природы. Вот почему наряду с печалью в рассказе присутствует и другой мотив, вступающий в сложный контрапункт с первым, - мотив радости, светлого приятия и утверждения жизни. Писатель воспроизводит смену времён суток, череду сезонов, ритм времён года, обновления укладов быта, борения эпох (старый быт гибнет, как пишет автор, при "столкновении с новой жизнью"), и мы воспринимаем шаги самой истории, неудержимый бег времени, с которыми сопряжены бунинские персонажи и авторские раздумья. Как это напоминает чеховский "Вишнёвый сад", к тому времени ещё не созданный! Бунин теперь поистине "и жить торопится, и чувствовать спешит". Он не выносит серых, однообразных, томительных будней "бессвязных и бессмысленных", которые суждено влачить русскому "мелкопоместному" обитателю разоряющегося "дворянского гнезда". Бунин исследует русскую действительность, крестьянскую и помещичью жизнь; он видит то, чего никто, в сущности, до него не замечал: сходства как образа жизни, так и характеров мужика и барина. "Меня занимает… душа русского человека в глубоком смысле, изображение черт психики славянина", - говорит он. Корни рассказа в толще русских литературных традициях. Одно из характерных свойств русской литературы - за внешне простым, незначительным увидеть сложное, важное, дорогое. Таковы описания Гоголя ("Старосветских помещиков"), Тургенева ("Дворянское гнездо"). В рассказах можно увидеть черты мемуарного, биографического очерка. В передаче тонких настроений, психологических нюансов - тоже традиции русской литературы.

В своей знаменитой повести "Деревня", опубликованной в 1910 году, которая снискала ему славу писателя, - произведении, подготовленном многими предыдущими рассказами, Бунин рисует безумную русскую действительность, порождающую столь причудливую в своих контрастах русскую душу; писатель мучается вопросом: откуда в человеке два начала - добра и зла? "Есть два типа в народе, - пишет он немного позднее. - В одном преобладает Русь, в другом есть страшная переменчивость настроений, обликов, "шаткость", как говорили в старину. В "Деревне" Бунин даёт страшную хронику бессмысленной и загубленной жизни братьев Красовых и их окружения. Виноваты, по его мнению, все, всё вместе: и вековая отсталость России, и русская непроходимая лень, привычка к дикости. Это сделало книгу самой животрепещущей среди произведений тех лет. Замыслу автора отвечал особый жанр - повести-хроники, выводящий на первый план мужицких персонажей и оставляющей на периферии сюжет произведения, лишённый интриги, неожиданных поворотов, чётко выраженной развязки, фабульного развития, кульминации и завязки. Всё в "Деревне" погружено в стихию медленно текущей жизни, сложившегося, закостенелого быта. Однако каждая из трёх композиционных частей повести открывает всё новые и новые стороны деревенской действительности, оставляя читателя потрясённым всем увиденным. Это касается, прежде всего предыстории и истории рода Красовых, крестьян Акима, Иванушки, Дениса, Молодой, Якова и других. Они живут в деревне с ёмким и выразительным названием Дурновка, столь же обобщённым, как город Глупов в известном творении Салтыкова-Щедрина. Столь же ужасающе безрадостной и губительной показана жизнь мужиков в соседних сёлах: Казакове, Басове, Ровном. Всё в жизни Дурновка носит аналогичный характер, оказывается лишённым смысла, выходит за пределы нормы. Разрываются общественные и семейные связи, рушится сложившийся уклад жизни. Деревня гибнет быстро и неуклонно, и автор с душевной болью повествует об этом. Брожение крестьян и бунт их не в силах приостановить умирание Дурновки и даже убыстряет процесс. Поэтому такой мрачный характер носит финал бунинской повести.

Начатое в "Деревне" исследование уродств российской жизни и бездонной русской души продолжено в повести "Суходол" (1912 года). В ней показаны кровные и тайные узы, "незаконно связывающие дворовых и господ: ведь все в сущности, родственники в "Суходоле". Бунин говорит об упадке, вырождении, одичание помещичьей жизни, ненормальности её. Быт Суходола уродливый, дикий, праздный и расхлябанный, мог располагать только к безумию, - и в той или иной мере каждый герой повести душевно неполноценен. Бунин не навязывает эту мысль, она сама напрашивается. Россия больна, утверждает автор, ибо один такой Суходол - уже гнойная язва. По словам Горького, высоко оценившего повесть, "Суходол" - это одна из самых жутких книг. Это произведение о сокрушительных страстях, скрытых и явных, безгрешных и порочных, никогда не поддающихся рассудку и всегда разбивающих жизни - дворовой девушки Натальи, "барышни" тёти Тони, незаконного барского отпрыска - Герваськи, дедушки Петра Кириллыча. Любовь в Суходоле необычна была. Необычна была и ненависть. Владельцы этого имения предстают перед читателями в двойном освещении. С одной стороны, они издавна отличались патриархальным демократизмом, могли целовать дворовых в губы, есть вместе с ними, могли сохнуть и даже умирать от "любовной тоски", обожали звуки балалайки и народные песни. С другой - обнаруживали жёсткость и самодурство, умели люто ненавидеть, садились за стол с арапниками, являли признаки явного слабоумия. Таков, например, Пётр Кириллыч, с которого начинается хроника Хрущёвых. Вечно нелепо суетящийся, всеми досаждающий, ничего не умеющий, презираемый своими лакеями и ненавидимый своими детьми. Или сын его Аркадий Петрович, который намерен выпороть столетнего Назарушку лишь за то, что тот подобрал у него на огороде злополучную редьку. Такова и тётя Тоня, которая уже в юные годы била кормилицу своего отца, старую Дарью Устиновну. Пётр Петрович неспроста ожидает от своего кучера Васьки покушения на убийство, чувствуя свою вину перед ним и всей дворней; сам же он хватается за нож и ружьё, идя на своего "добрейшего брата Аркадия".

"Деревня" и "Суходол" открыли собой ряд сильнейших произведений Бунина десятых годов, "резко рисовавших, - как он выразился позднее, - русскую душу, её своеобразные сплетения, её светлые и тёмные, но почти всегда трагические основы". Человек - загадочен, убеждён писатель, характер его - непостижим.

В начале 1910-х годов Бунин много путешествовал по Франции, совершил морской круиз, побывав в Египте и на Цейлоне, провёл несколько сезонов в Италии и на Капри. Начало первой войны застало его в плавании на Волге. Он не уставал от новых впечатлений, от встреч, от книг и путешествий; его влекли красоты мира, мудрость веков, культура человечества. Эта активная жизнь, при исконной созерцательности натуры, побуждал к созданию характерной его прозы той поры: бессюжетной, философско-лирической и в тоже время раскалённой драматизмом.

В 1915 году в печати появился рассказ "Господин из Сан-Франциско" (ранняя рукопись датирована 14-15 августа этого года и называлась "Смерть на Капри"). Он презрительно перечисляет каждую мелочь, в поминании сих "господ из Сан-Франциско, у которых впрочем, настолько атрофированы чувства и ощущения, что им ничто уже удовольствия доставить не может. Самого же героя своего рассказа писатель почти не наделяет внешними приметами, а имени его не сообщает вообще; он не достоин называться человеком. Каждый из бунинских мужиков - человек с собственной индивидуальностью; а вот господин из Сан-Франциско - общее место.… При этом берётся случай вполне обыкновенный - смерть старого человека, хотя и неожиданная, мгновенная, настигшая господина из Сан-Франциско во время его путешествия в Европу. Смерть в этом рассказе является собственно не испытательницей характера героя, проверкой его готовности или растерянности перед лицом неизбежного, страха или бесстрашия, а некоей обнажительницей существа героя, постфактум бросающей свой безжалостный свет на его предшествующий образ жизни. Странность подобной смерти в том, что она вообще никак не входила в сознание господина из Сан-Франциско. Он живёт и действует так, как, впрочем, и большинство людей, подчёркивает Бунин, словно смерти вовсе не существует на свете: "… люди и до сих пор ещё больше всего дивятся и ни за что не хотят верить смерти". История с помещением господина из Сан-Франциско в ящик из-под соловой, а затем в гроб показывает всю тщету и бессмысленность усердной работы, и тех накоплений, вожделений, самообольщения, с которыми существовал заглавный герой. Не случайно автор даёт описание этого "происшествия" со стороны, извне, глазами чужих герою и совершенно равнодушных людей (бесчувственные реакции его жены и дочери). На глазах становятся равнодушно-чёрствыми хозяин отеля и коридорный Луиджи. Обнаруживается жалкость и абсолютная ненужность того, кто считал себя центром вселенной. Бунин ставит вопрос о смысле и сути бытия, о жизни и смерти, о ценности человеческого существования, о грехе и вине, о Божьем суде за преступность деяний. Оправдания и прощения герой рассказа не получает, и океан гневно рокочет при обратном следовании парохода с гробом усопшего. Тема смерти маленького человека в бунинском произведении напоминает гоголевские традиции у автора, например рассказ "Шинель", где люди также холодно оценивают смерть Акакия Акакиевича, хороня его в гробу из дешёвого дерева из-за того, что он не заслужил более дорогой. Художественное своеобразие рассказа связано с переплетениями эпического и лирических начал. С одной стороны, в полном соответствии с реалистическими принципами изображения героя в его взаимосвязях со средой на основе социально-бытовой конкретики создаётся тип, реминисцентным фоном для которого, в первую очередь, являются образы "Мёртвых душ". При этом так же, как у Гоголя, благодаря авторской оценке, выраженной в лирических отступлениях, происходит углубление проблематики, конфликт приобретает философский характер.

В преддверии Октября Бунин пишет рассказы о потерянности и об одиночестве человека, о катастрофичности его бытия, о трагедии его любви. Так откликаясь на газетную хронику, писатель создаёт пленительный рассказ "Лёгкое дыхание"(1916 года), построенный как цепь воспоминаний и раздумий о судьбе Оли Мещёрской, вызванных созерцанием её могилы. Эту светлую и радостную девушку, так легко и бесшабашно вошедшую в мир взрослых, отличали поразительная внутренняя свобода, трогательное "недумание" и непосредственность, что составляло её особое очарование. Но именно эти свойства и развитое чувство достоинства погубили её. Овеяный тихой грустью и лирикой, ритмичный, как само "лёгкое дыхание" Оли, этот рассказ был назван Паустовским "озарением, самой жизнью и её трепетом и любовью". Описание предметов в новелле не является простым "фоном" для действия. Стало традицией использовать пейзаж как косвенный приём создания образа персонажа (вспомним, как Наташа Ростова восхищается красотой летней ночи, а старый дуб становится "знаком" психологического состояния князя Андрея Болконского). "Лёгкому дыханию" героини как бы "аккомпанируют" такие пейзажные подробности, как "свежая, солнечная зима", "снежный сад", "лучистое солнце", "розовый вечер", "камни, по которым легко и приятно идти". Сад, город, каток, поле, лес, ветер, небо и, шире, весь мир образуют открытое "Олино" пространство - макропейзаж рассказа (финальное рассеяние, которое подготовлено упоминанием в дневнике: "мне казалось, что я одна во всём мире").

Начался долгий период эмиграции (1920-1953), длившийся до самой смерти писателя. Бунин живёт в Париже, печатается в газетах "Возрождение" и "Русь", переживает состояние душевного упадка, горечь разрыва с Родиной, перелом исторических эпох.

В художественном творчестве он продолжает реалистические традиции русской литературы, однако не остается, глух и к художественным и философским исканиям этих лет. Писатель создаёт рассказы - преимущественно о русской жизни, - исполнение глубокого психологизма, тонкой лирики, отмеченные печатью всё возрастающего мастерства. Эти рассказы объединяют в сборники "Митина любовь"(1925 г.), "Солнечный удар"(1927 г.), "Тень птицы"(1931 г.), "Тёмные аллеи"(1943-1946 гг.), всё чаще вырабатывается жанр психологической и философской новеллы. Первоначально сборник "Тёмные аллеи" вышел в 1943 году в Нью-Йорке, в него вошло тогда 11 новелл. В повторном издании 1946 года, напечатанном в Париже, был уже 38 рассказов. Вот один из рассказов это сборника - "Натали", напечатанный в 1943году. Снова пред нм помещичья усадьба, аллеи благоухающего сада, обстановка типичного дворянского гнезда. Подробно воссозданный интерьер дома, зримость деталей, развёрнутость пейзажных описаний - всё это необходимо автору для раскрытия то своеобразной атмосферы, в которой разворачивается напряженный сюжет бунинского повествования, подёрнутого нежно дымкой далёких воспоминаний. Герой рассказа - студент Виталий Мещерский - мечется между кузиной Соней, лёгкий флирт, с которой перерастает в страстное телесное обоюдное влечение, и её гимназической подругой Натали, притягивающей юношу своей возвышенной одухотворённой красотой. Контраст и антагонизм чувствований предстали на русской почве, поставив героя перед необходимостью выбора. Но Мещерский не выбирает. Неодолимую страсть к Соне и плотские отношения с ней он долго пытается совместить с обожанием Наташи Станкевич, любовным восторгом перед нею. Бунин начисто исключает из рассказа ханжеское морализирование и раскрывает каждое из этих чувств как естественное, пленительно-радостное и прекрасное. Однако и герой, и читатель оказываются перед коллизией, когда отказ от выбора и решительного предпочтения одной из этих ипостасей любви грозит разрывом отношений, бедой и потерей счастья. Так оно и случается. Более того, конфликт разрешается трагическим финалом. Читатель не остается равнодушным к тому, как прихотливо сложно переплетаются человечески судьбы, как герой, в конце концов, обкрадывает себя, как раздваивается он и как мучительно терзается от этого раздвоения. Мы глубоко сопереживаем тому, как горько складывается жизнь у обоих любящих после того, как Соня исчезает из авторского повествования, а жизненные пути Наташи и Мещерского разводят их далеко друг от друга. Происходит утрата мечты, красоты и самой жизни. Бунин включил в рассказ "Натали" тургеневские традиции из повести "Первая любовь", где героиня по имени Зинаида также погибает от преждевременных родов как Натали, и в итоге произведение заканчивается трагическим финалом.

Бунин глубоко убеждён в трагедийности любви и кратковременности счастья. Оттого раскрытие этих чувств сопровождается передачей тревоги и обречённости, и люди чувствуют себя на краю бездны. Писатель приглашает нас задуматься о сложности жизни, о победительной власти её красоты, о значимости своевременности прозрения человека, об ответственности, которую он должен на себя брать.

Буниным написано огромное количество прекрасных произведений, где он философствует, размышляет о смысле жизни, о предназначении человека в этом мире. Для нас он является вечным символом любви к своему отечеству и образцом культуры. Для нас важна поэтическая манера писателя, мастерское владение сокровищами русского языка и литературными традициями родной страны, высокий лиризм художественных образов, совершенство форм его произведений.

Список литературы

• 1. И.А. Бунин. Рассказы. Школьная программа издательство Дрофа Москва 2002
• 2. Анализ рассказов И.А. Бунина издательство МГУ Москва 1999
• 3. Анна Саакянц И.А. Бунин. Рассказы издательство Правда Москва 1983
• 4. Е. С. Роговер Русская литература ХХ века издательство Паритет Санкт-Петербург 2002
• 5. В.К. Риньери и А.А. Факторович Русская литература -ХІХ - ХХ веков издательство Феникс Ростов-на-Дону 2001

В те годы была в Россіи уже в полном разгаре ожесточенная война народников с марксистами, которые полагали оплотом будущей революціи босяческій пролетаріат.

В это-то время и воцарился в литературе, в одном стане ея, Горькій, ловко подхватившій их надежды на босяка, автор «Челкаша», «Старухи Изергиль», - в этом разсказе какой-то Данко, «пламенный борец за свободу и светлое будущее, - такіе борцы ведь всегда пламенные, - вырвал из своей груди свое пылающее сердце, дабы бежать куда-то вперед, увлекая за собой человечество и разгоняя этим пылающим сердцем, как факелом, мрак реакцій. А в другом стане уже славились


Мережковскій, Гиппіус, Бальмонт, Брюсов, Сологуб… Всероссійская слава Надсона в те годы уже кончилась, Минскій, его близкій друг, еще недавно призывавший грозу революцій:
Пусть же гром ударит и в мое жилище,
Пусть я даже буду первый грома пищей! -

(Николай Минский)
Минскій, все-таки не ставший пищей грома, теперь перестраивал свою лиру тоже на их лад. Вот незадолго до этого я и познакомился с Бальмонтом, Брюсовым, Сологубом, когда они были горячими поклонниками французских декадентов, равно как Верхарна, Пшебышевскаго, Ибсена, Гамсуна, Метерлиінка, но совсем не интересовались еще пролетаріатом: это уже гораздо позднее многіе из них запели подобно Минскому:
Пролетаріи всех стран, соединяйтесь!
Наша сила, наша воля, наша власть! - подобно Бальмонту, подобно Брюсову, бывшему, когда нужно было, декадентом, потом монархистом славянофилом, патріотом во время первой міровой войны, а кончившему свою карьеру страстным воплем:
Горе, горе! Умер Ленин!
Вот лежит он хладен, тленен!
Вскоре после нашего знакомства Брюсов читал мне, лая в нос, ужасную чепуху:
О, плачьте,
О, плачьте
До радостных слез!
Высоко на мачте
Мелькает матрос!
Лаял и другое, нечто уже совершенно удивительное - про восход месяца, который, как известно, называется еще и луною:
Всходит месяц обнаженный
При лазоревой луне!
Впоследствии он стал писать гораздо вразумительнее, несколько лет подряд развивал свой стихотворный талант неуклонно, достиг в версификаціи большого мастерства и разнообразія, хотя нередко срывался и тогда в дикую словесную неуклюжесть и полное свинство изображаемаго:
Альков задвинутый,
Дрожанье тьмы,
Ты запрокинута
И двое мы…
Был он кроме того неизменно напыщен не меньше Кузьмы Пруткова, корчил из себя демона, мага, безпощаднаго «мэтра», «кормщика»… Потом неуклонно стал слабеть, превращаться в совершенно смехотворнаго стихоплета, помешаннаго на придумывании необыкновенных рифм:
В годы Кука, давно славные,
Бригам ребра ты дробил,
Чтоб тебя узнать, их главный - и
Непотворный опыт был…


(Н. Гумилев, З. Гржебин, А. Блок)
А Гржебин, начавшій еще до возстанія издавать в Петербурга иллюстрированный сатирическій журнал, первый выпуск его украсив обложкой с нарисованным на ней во всю страницу голым человеческим задом под императорской короной, даже и не бежал никуда и никто его и пальцем не тронул. Горькій бежал сперва в Америку, потом в Италію…


Мечтая о революціи, Короленко, благородная душа, вспоминал чьи-то милые стихи:
Петухи поют на Святой Руси -
Скоро будет день на Святой Руси!
Андреев, изолгавшійся во всяческом пафосе, писал о ней Вересаеву: »Побаиваюсь кадетов, ибо зрю в них грядущее начальство. Не столько строителей жизни, сколько строителей усовершенствованных тюрем. Либо победит революція и соціалы, либо квашенная конституционная капуста. Если революція, то это будет нечто умопомрачительно радостное, великое, небывалое, не только новая Россія, но новая земля!»
«И вот приходит еще один вестник к Іову и говорит ему: сыновья твои и дочери твоя ели и пили вино в доме первороднаго брата твоего; и вот большой ветер пришел из пустыни и охватил четыре угла дома, и дом упал на них и они умерли…»
«Нечто умопомрачительно радостное» наконец, настало. Но об этом даже Е. Д. Кускова обмолвилась однажды так:

(Кускова Екатерина Дмитриевна)
«Русская революція проделана была зоологически».
Это было сказано еще в 1922 году и сказано не совсем справедливо: в міре зоологическом никогда не бывает такого безсмысленнаго зверства, - зверства ради зверства, - какое бывает в міре человеческом и особенно во время революцій; зверь, гад действует всегда разумно, с практической целью: жрет другого зверя, гада только в силу того, что должен питаться, или просто уничтожает его, когда он мешает ему в существованіи, и только этим и довольствуется, а не сладострастничает в смертоубійстве, не упивается им, «как таковым», не издевается, не измывается над своей жертвой, как делает это человек, - особенно тогда, когда он знает свою безнаказность, когда порой (как, например, во время революцій) это даже считается «священным гневом», геройством и награждается: властью, благами жизни, орденами вроде ордена какого-нибудь Ленина,


ордена «Краснаго Знамени»; нет в міре зоологическом и такого скотскаго оплеванія, оскверненія, разрушенія прошлаго, нет «светлаго будущаго», нет профессіональных устроителей всеобщаго счастья на земле и не длится будто бы ради этого счастья сказачное смертоубійство без всякаго перерыва целыми десятилетіями при помощи набранной и организованной с истинно дьявольским искусством милліонной арміи профессіональных убійц, палачей из самых страшных выродков, психопатов, садистов, - как та армія, что стала набираться в Россіи с первых дней царствія Ленина,


Троцкаго, Джерзинскаго, и прославилась уже многими меняющимися кличками: Чека, ГПУ, НКВД…
В конце девяностых годов еще не пришел, но уже чувствовался «большой ветер из пустыни». И был он уже тлетворен в Россіи для той «новой» литературы, что как-то вдруг пришла на смену прежней. Новые люди этой новой литературы уже выходили тогда в первые ряды ея и были удивительно не схожи ни в чем с прежними, еще столь недавними «властителями дум и чувств», как тогда выражались. Некоторые прежніе еще властвовали, но число их приверженцев все уменьшалось, а слава новых все росла.

Аким Волынский, видно не даром объявил тогда: «Народилась в мире новая мозговая линия!» И чуть не все из тех новых, что были во главе новаго, от Горькаго до Сологуба, были люди от природы одаренные, наделенные редкой энергией, большими силами и большими способностями. Но вот что чрезвычайно знаменательно для тех дней, когда уже близится «ветер из пустыни»: силы и способности почти всех новаторов были довольно низкаго качества, порочны от природы, смешаны с пошлым, лживым, спекулятивным, с угодничеством улице, с безстыдной жаждой успехов, скандалов…


Толстой немного позднее определил все это так:
«Удивительна дерзость и глупость нынешних новых писателей!»
Это время было временем уже резкаго упадка в литературе, нравов, чести, совести, вкуса, ума, такта, меры… Розанов в то время очень кстати (и с гордостью) заявил однажды: «Литература - мои штаны, что хочу, то в них и делаю…


(Александр Блок)
Впоследствии Блок писал в своем дневнике:
- Литературная среда смердит…

- Брюсову все еще не надоело ломаться, актерствовать, делать мелкія гадости…


- Мережковскіе - хлыстовство…


- Статья Вячеслава Иванова душная и тяжелая…
- Все ближайшіе люди на границе безумія, больны, расшатаны… Устал… Болен… (Вечером напился…


Ремизов,


Гершензон - все больны… У модернистов только завитки вокруг пустоты…


- Городецкий, пытающийся пророчить о какой-то Руси…


- Талант пошлости и кощунства у Есенина.


- Белый не мужает, восторжен, ничего о жизни, все не из жизни!…


- У Алексея Толстого все испорчено хулиганством, отсутствіем художественной меры. Пока будет думать, что жизнь состоит из трюков, будет безплодная смоковница…
- Вернисажи, «Бродячія собаки»… Позднее писал Блок и о революціи, - например, в мае 1917 года:
- Старая русская власть опиралась на очень глубокія свойства русской жизни, которыя заложены в гораздо большем количестве русских людей, чем это принято думать по революціонному… Не мог сразу сделаться революционным народ, для котораго крушеніе старой власти оказалось неожиданным «чудом». Революція предполагает волю. Была ли воля? Со стороны кучки…
И в іюле того же года писал о том же:
- Германскія деньги и агитація огромны… Ночь, на улице галдеж, хохот…
Через некоторое время он, как известно, впал в некій род помешательства на большевизме, но это ничуть не исключает правильности того, что он писал о революціи раньше.


И я привел его сужденія о ней не с политической целью, а затем, чтобы сказать, что та «революція», которая началась в девяностых годах в русской литературе, была тоже некоторым «неожиданным чудом», и что в этой литературной революціи тоже было с самаго ея начала то хулиганство, то отсутствіе меры, те трюки, которые напрасно Блок приписывает одному Алексею Толстому, были и впрямь «завитки вокруг пустоты». Был в свое время и сам Блок грешен на счет этих «завитков», да еще каких! Андрей Белый, употребляя для каждаго слова большую букву, называл Брюсова в своих писаніях «Тайным Рыцарем Жены, Облеченной в Солнце». А сам Блок, еще раньше Белаго, в 1904 году, поднес Брюсову книгу своих стихов с такой надписью:
Законодателю русскаго стиха,
Кормщику в темном плаще,


Путеводной Зеленой звезде - меж тем, как этот «Кормщик», «Зеленая звезда», этот «Тайный Рыцарь Жены, Облеченный в Солнце», был сыном мелкаго московскаго купца, торговавшаго пробками, жил на Цветном бульваре в отеческом доме, и дом этот был настоящий уездный, третьей гильдіи купеческій, с воротами всегда запертыми на замок, с калиткою, с собакой на цепи во дворе. Познакомясь с Брюсовым, когда он был еще студентом, я увидел молодого человека, черноглазаго, с довольно толстой и тугой гостиннодворческой и скуластоазіатской физіономіей. Говорил этот гостинодворец, однако, очень изысканно, высокопарно, с отрывистой и гнусавой четкостью, точно лаял в свой дудкообразный нос и все время сентенціями, тоном поучительным, не допускающим возраженій.


Все было в его словах крайне революціонно (в смысле искусства), - да здравствует только новое и долой все старое! Он даже предлагал все старые книги до тла сжечь на кострах, «вот как Омар сжег Александрійскую библіотеку!» - воскликнул он. Но вместе с тем для всего новаго уже были у него, этого «дерзателя, разрушителя», жесточайшіе, непоколебимые правила, уставы, узаконенія, за малейшее отступленіе от которых он, видимо, готов был тоже жечь на кострах. И аккуратность у него, в его низкой комнате на антресолях, была удивительная.
«Тайный Рыцарь, Кормщик, Зеленая Звезда…» Тогда и заглавія книг всех этих рыцарей и кормщиков были не менее удивительны:
«Снежная маска», «Кубок метелей», «Змеиные цветы»… Тогда, кроме того, ставили их, эти заглавія, непременно на самом верху обложки в углу слева. И помню, как однажды Чехов, посмотрев на такую обложку, вдруг радостно захохотал и сказал:


- Это для косых!
В моих воспоминаніях о Чехове сказано кое-что о том, как вообще относился он и к «декадентам» и к Горькому, к Андрееву… Вот еще одно свидетельство в том же роде.
Года три тому назад, - в 1947 году, - в Москве издана книга под заглавіем «А. П. Чехов в воспоминаніях современников». В этой книге напечатаны между прочим воспоминанія А. Н. Тихонова (А. Сереброва).


Этот Тихонов всю жизнь состоял при Горьком. В юносте он учился в Горном институте и летом 1902 года производил разведки на каменный уголь в уральском имении Саввы Морозова, и вот Савва Морозов приехал однажды в это именіе вместе с Чеховым. Тут, говорит Тихонов, я провел несколько дней в обществе Чехова и однажды имел с ним разговор о Горьком, об Андрееве. Я слышал, что Чехов любит и ценит Горькаго и со своей стороны не поскупился на похвалу автору «Буревестника», просто задыхался от восторженных междометій и восклицательных знаков.
- Извините… Я не понимаю… - оборвал меня Чехов с непріятной вежливостью человека, которому наступили на ногу. - Я не понимаю, почему вы; и вообще вся молодежь без ума от Горькаго? Вот вам всем нравится его «Буревестник», «Песнь о соколе»… Но ведь это не литература, а только набор громких слов…
От изумленія я обжегся глотком чая.
- Море смеялось, - продолжал Чехов, нервно покручивая шнурок от пенснэ. - Вы, конечно, в восторге! Как замечательно! А ведь это дешевка, лубок. (Вот вы прочитали «море смеялось» и остановились. Вы думаете, остановились потому, что это хорошо, художественно. Да нет же! Вы остановились просто потому, что сразу но поняли, как это так - море - и вдруг смеется? Море не смеется, не плачет, оно шумит, плещется, сверкает… Посмотрите у Толстого: солнце всходит, солнце заходит… Никто не рыдает и не смеется…
Длинными пальцами: он трогал пепельницу, блюдечко, молочник и сейчас же с какой-то брезгливостью отпихивал их от себя.
- Вот вы сослались на «Фому Гордеева», - продолжал он, сжимая около глаз гусиныя лапки морщин. - И опять неудачно! Он весь по прямой линіи, на одном герое построен, как шашлык на вертеле. И все персонажи говорят одинаково, на «о»…
С Горьким мне явно не повезло. Я попробовал отыграться на Художественном Театре.
- Ничего, театр как театр,- опять погасил мои восторги Чехов. - По крайней мере актеры роли знают. А Москвин даже талантливый… Вообще наши актеры еще очень некультурны…
Как утопающій за соломинку, я ухватился за «декадентов», которых считал новым теченіем в литературе.
- Никаких декадентов нет и не было, - безжалостно доканал меня Чехов. - Откуда вы их взяли? Жулики они, а не декаденты. Вы им не верьте. И, ноги у них вовсе не «бледные», а такія же как у всех - волосатыя…


Я упомянул об Андрееве: Чехов искоса, с недоброй улыбкой поглядывал на меня:
- Ну, какой же Леонид Андреев - писатель? Это просто помощник присяжнаго повереннаго, из тех, которые ужасно любят красиво говорить…
Мне Чехов говорил о «декадентах» несколько иначе, чем Тихонову, - не только как о жуликах:
- Какіе они декаденты! - говорил он, - они здоровеннейшіе мужики, их бы в арестантскія роты отдать…
Правда - почти все были «жулики» и «здоровеннейшіе мужики», но нельзя сказать, что здоровые, нормальные. Силы (да и литературныя способности) у «декадентов» времени Чехова и у тех, что увеличили их число и славились впоследствіи, называясь уже не декадентами и не символистами, а футуристами, мистическими анархистами, аргонавтами, равно, как и у прочих,- у Горькаго, Андреева, позднее, например,

(Арцыбашев Михаил Петрович)
у тщедушнаго, дохлаго от болезней Арцыбашева или у


педераста Кузьмина с его полуголым черепом и гробовым лицом, раскрашенным как труп проститутки, - были и впрямь велики, но таковы, какими обладают истерики, юроды, помешанные: ибо кто же из них мог назваться здоровым в обычном смысле этого слова? Все они были хитры, отлично знали, что потребно для привлеченія к себе вниманія, но ведь обладает всеми этими качествами и большинство истериков, юродов, помешанных. И вот: какое удивительное скопленіе нездоровых, ненормальных в той или иной форме, в той или иной степени было еще при Чехове и как все росло оно и последующіе годы!


Чахоточная и совсем недаром писавшая от мужского имени Гиппіус, одержимый маніей величія Брюсов, автор "Тихих мальчиков», потом «Мелкаго беса», иначе говоря патологическаго Передонова, певец смерти и «отца» своего дьявола,


каменно неподвижный и молчаливый Сологуб, - «кирпич в сюртуке», по определению Розанова,

буйный «мистическій анархист» Чулков,

(Аким Волынский)
изступленный Волынскій, малорослый и страшный своей огромной головой и стоячими черными глазами Минскій; у Горькаго была болезненная страсть к изломанному языку («вот я вам приволок сію книжицу, черти лиловые»), псевдонимы, под которыми он писал в молодости, - нечто редкое по напыщенности, по какой-то низкопробно едкой ироніи над чем-то: Iегудіил Хламида, Некто, Икс, Антином Исходящий, Самокритик Словотеков… Горькій оставил после себя невероятное количество своих портретов всех возрастов вплоть до старости просто поразительных по количеству актерских поз и выраженій, то простодушных и задумчивых, то наглых, то каторжно угрюмых, то с напруженными, поднятыми изо всех сил плечами и втянутой в них шеей, в неистовой позе площадного агитатора; он был совершенно неистощимый говорун с несметными по количеству и разнообразію гримасами, то опять таки страшно мрачными, то йдіотски радостными, с закатываніем под самые волосы бровей и крупных лобных складок стараго широкоскулого монгола; он вообще ни минуты не мог побыть на людях без актерства, без фразерства, то нарочито без всякой меры грубаго, то романтически восторженнаго, без нелепой неумеренности восторгов


(«я счастлив, Пришвин, что живу с вами на одной планете!») и всякой прочей гомерической лжи; был ненормально глуп в своих обличительных писаніях: «Это - город, это - Нью-Йорк. Издали город кажется огромной челюстью с неровными черными зубами. Он дышит в небо тучами дыма И сопит, как обжора, страдающей ожиреніем. Войдя в него, чувствуешь, что попал в желудок из камня и железа; улицы его - это скользкое, алчное горло, по которому плывут темные куски пищи, живые люди; вагоны городской железной дороги огромные черви; локомотивы - жирныя утки…» Он был чудовищный графоман: в огромном томе какого-то Балухатова, изданном вскоре после смерти Горькаго в Москве под заглавіем: «Литературная работа Горькаго», сказано;
«Мы еще не имеем, точнаго представленія о полном объеме всей писательской деятельности Горькаго: пока нами зарегистрировано 1145 художественных и публицистических произведений его…» А недавно я прочел» московском «Огоньке» следующее: «Величайшій в міре пролетарскій писатель Горькій намеревался подарить нам еще много, много замечательных твореній; и нет сомненія, что он сделал бы это, если бы подлые враги нашего народа, троцкисты и бухаринцы, не оборвали его чудесной жизни; около восьми тысяч ценнейших рукописей и матеріалов Горькаго бережно хранятся в архиве писателя при Институте міровой литературы Академіи наук СССР»… Таков был Горькій. А сколько было еще ненормальных!


Цветаева с ея не прекращавшимся всю жизнь ливнем диких слов и звуков в стихах, кончившая свою жизнь петлей после возвращенія в советскую Россию; буйнейшій пьяница Бальмонт, незадолго до смерти впавшій в свирепое эротическое помешательство; морфинист и садистическій эротоман Брюсов; запойный трагик Андреев… Про обезьяньи неистовства Белаго и говорить нечего, про несчастнаго Блока - тоже: дед, по отцу умер в психіатрической больнице, отец «со странностями на грани душевной болезни», мать «неоднократно лечилась в больнице для душевнобольных»; у самого Блока была с молодости жестокая цинга, жалобами на которую полны его дневники, так же как и на страданія от вина и женщин, затем «тяжелая психостенія, а незадолго до смерти помраченіе разсудка и воспаленіе сердечных клапанов…» Умственная и душевная неуравновешенность, переменчивость - редкая: «гімназія отталкивала его, по его собственным словам, страшным плебейством, противным его мыслям, манерам и чувствам»; тут он готовится в актеры, в первые университетскіе годы подражает Жуковскому и Фету, пишет о любви «среди розовых утр; алых зорь, золотистых долин, цветастых лугов»;


затем он подражатель В. Соловьева, друг и соратник Белаго, возглавлявшаго мистическій кружок аргонавтов»; в 1903 году «идет в толпе с красным знаменем, однако вскоре совершенно охладевает к революціи…» В первую великую войну он устраивается на фронте чем то вроде земгусара, пріезжая в Петербург, говорит Гиппіус то о том, как на войне «весело», то совсем другое - как там скучно, гадко, иногда уверяет ее, что «всех жидов надо повесить»…
(Последнія строки взяты мною из «Синей книги» Гиппіус, из ея петербургского дневника.


Сологуб уже написал тогда «Литургію Мне», то есть себе самому, молился дьяволу: «Отец мой Дьявол!» и сам притворялся дьяволом. В петербургской «Бродячей Собаке», где Ахматова сказала: «Все мы грешницы тут, все блудницы», поставлено было однажды «Бегство Богоматери с Младенцем в Египет», некое «литургическое действо», для котораго Кузьмин написал слова, Сац сочинил музыку, а Судейкин придумал декорацію, костюмы, - «действо», в котором поэт Потемкин изображал осла, шел, согнувшись под прямым углом, опираясь на два костыля, и нес на своей спине супругу Судейкина в роли Богоматери. И в этой «Собаке» уже сидело не мало и будущих «большевиков»: Алексей Толстой, тогда еще молодой, крупный, мордастый, являлся туда важным барином, помещиком, в енотовой шубе, в бобровой шапке или в цилиндре, стриженный а ля мужик; Блок приходил с каменным, непроницаемым лицом красавца и поэта; Маяковскій в желтой кофте, с глазами сплошь темными, нагло и мрачно вызывающими, со сжатыми, извилистыми, жабьими губами…. Тут надо кстати сказать, что умер Кузьмин, - уже при большевиках, - будто бы так: с Евангеліем в одной руке и с «Декамероном» Боккачіо в другой.
При большевиках всяческое кощунственное непотребство расцвело уже махровым цветом. Мне писали из Москвы еще лет тридцать тому назад:
«Стою в тесной толпе в трамвайном вагоне, кругом улыбающаяся рожи, «народ-богоносец» Достоевскаго любуется на картинки в журнальчике «Безбожник»: там изображено, как глупыя бабы «причащаются»,- едят кишки Христа,- изображен Бог Саваоф в пенснэ, хмуро читающей что то Демьяна Беднаго…»

Вероятно, это был «Новый завет без изъяна евангелиста Демьяна», бывшаго много лет одним из самых знатных вельмож, богачей и скотоподобных холуев советской Москвы.


Среди наиболее мерзких богохульников был еще Бабель. Когда-то существовавшая в эмиграціи эсеровская газета «Дни» разбирала собраніе разсказов этого Бабеля и нашла, что «его творчество не равноценно»: «Бабель обладает интересным бытовым языком, без натяжки стилизует иногда целые страницы - например, в разсказе «Сашка-Христос». Есть кроме того вещи, на которых нет отпечатка ни революцій, ни революціоннаго быта, как, например, в разсказе «Iисусов грех»… К сожаленію, говорила дальше газета, - хотя я не совсем понимал; о чем тут сожалеть? - «к сожалению, особо характерныя места этого разсказа нельзя привести за предельной грубостью выраженій, а в целом разсказ, думается, не имеет себе равнаго даже в антирелигіозной советской литературе по возмутительному тону и гнусности содержанія: действующія его лица - Бог, Ангел и баба Арина, служащая в номерах и задавившая в кровати Ангела, даннаго ей Богом вместо мужа, чтобы не так часто рожала…» Это был приговор, довольно суровый, хотя несколько и несправедливый, ибо «революціонный отпечаток в этой гнусности, конечно, был. Я, со своей стороны, вспоминал тогда еще один разсказ Бабеля, в котором говорилось, между прочим, о статуе Богоматери в каком-то католическом костеле, но тотчас старался не думать о нем: тут гнусность, с которой было сказано о грудях Ея, заслуживала уже плахи, тем более, что Бабель был, кажется, вполне здоров, нормален в обычном смысле этих слов. А вот в числе ненормальных вспоминается еще некій Хлебников.


Хлебникова, имя котораго было Виктор, хотя он переменил его на какого-то Велимира, я иногда встречал еще до революціи (до февральской). Это был довольно мрачный малый, молчаливый, не то хмельной, не то притворявшійся хмельным. Теперь не только в Россіи, но иногда и в эмиграціи говорят и о его геніальности. Это, конечно, тоже очень глупо, но элементарныя залежи какого то дикаго художественнаго таланта были у него. Он слыл известным футуристом, кроме того и сумасшедшим. Однако был ли впрямь сумасшедшій? Нормальным он, конечно, никак не был, но все же играл роль сумасшедшаго, спекулировал своим сумасшествіем. В двадцатых годах, среди всяких прочих литературных и житейских известій из Москвы, я получил однажды письмо и о нем. Вот что было в этом письме:
Когда Хлебников умер, о нем в Москве писали без конца, читали лекцій, называли его геніем. На одном собраніи, посвященном памяти Хлебникова, его друг П. читал о нем свои воспоминанія. Он говорил, что давно считал Хлебникова величайшим человеком, давно собирался с ним познакомиться, поближе узнать его великую душу, помочь ему матеріально: Хлебников, «благодаря своей житейской безпечности», крайне нуждался. Увы, все попытки сблизиться с Хлебниковым оставались тщетны: «Хлебников был неприступен». Но вот однажды П. удалось таки вызвать Хлебникова к телефону. - «Я стал звать его к себе, Хлебников ответил, что придет, но только попозднее, так как сейчас он блуждает среди гор, в вечных снегах, между Лубянкой и Никольской. А затем слышу стук в дверь, отворяю и вижу: Хлебников!» - На другой день П. перевез Хлебникова к себе, и Хлебников тотчас же стал стаскивать с кровати в своей комнате одеяло, подушки, простыни, матрац и укладывать все это на письменный стол, затем влез на него совсем голый и стал писать свою книгу «Доски Судьбы», где главное - «мистическое число 317». Грязен и неряшлив он был до такой степени, что комната вскоре превратилась в хлев, и хозяйка выгнала с квартиры и его и П. Хлебников был однако удачлив - его пріютил у себя какой-то лабазник, который чрезвычайно заинтересовался «Досками Судьбы». Прожив у него неделя две, Хлебников стал говорить, что ему для этой книги необходимо побывать в астраханских степях. Лабазник дал ему денег на билет, и Хлебников в восторге помчался на вокзал. Но на вокзале его будто бы обокрали. Лабазнику опять пришлось раскошеливаться, и Хлебников наконец уехал. Через некоторое время из Астрахани получилось письмо от какой-то женщины, которая умоляла П. немедленно приехать за Хлебниковым: иначе, писала она, Хлебников погибнет. П., разумеется, полетел в Астрахань с первым же поездом. Пріехав туда ночью, нашел Хлебникова и тот тотчас повел его за город, в степь, а в степи стал говорить; что ему «удалось снестись с со всеми 317ю Председателями», что это великая важность для всего міра, и так ударил П. кулаком в голову, что поверг его в обморок. Придя в себя, П. с трудом побрел в город. Здесь он после долгих поисков, уже совсем поздней ночью, нашел Хлебникова в каком-то кафэ. Увидев П., Хлебников опять бросился на него с кулаками: - «Негодяй! Как ты смел воскреснуть; Ты должен был умереть! Я здесь уже снесся по всемірному радіо со всеми Председателями и избран ими Председателем 3емного Шара!» - С этих пор отношенія между нами испортились и мы разошлись, говорил П. Но Хлебников был не дурак: возвратясь в Москву, вскоре нашел себе новаго мецената, известнаго булочника Филиппова, который стал его содержать, исполняя все его прихоти и Хлебников поселился, по словам П., в роскошном номере отеля «Люкс» на Тверской и дверь свою украсил снаружи цветистым самодельным плакатом: на этом плакате было нарисовано солнце на лапках, а внизу стояла подпись:
«Председатель Земного Шара. Принимает от двенадцати дня до половины двенадцатаго дня».
Очень лубочная игра в помешаннаго. А за тем помешанный разразился, в угоду большевикам, виршами вполне разумными и выгодными:
Нет житья от господ!
Одолели, одолели!
Нас заели!
Знатных старух,
Стариков со звездой
Нагишом бы погнать,
Все господское стадо,
Что украинскій скот,
Толстых, седых
Молодых и худых,
Нагишом бы все снять
И сановное стадо
И сановную знать
Голяком бы погнать,
Чтобы бич бы свистал,
В звездах гром громыхал!
Где пощада? Где пощада?
В одной паре быком
Стариков со звездой
Повести голяком
И погнать босиком,
Пастухи чтобы шли
Со взведенным курком.
Одолели! Одолели!
Околели! Околели!
И дальше - от лица прачки:
Я бы на живодерню
На одной веревке
Всех господ привела
Да потом по горлу
Провела, провела,
Я белье мое всполосну, всполосну!
А потом господ
Полосну, полосну!
Крови лужица!
В глазах кружится!
У Блока, в «Двенадцати», тоже есть такое:
Уж я времячко
Проведу, проведу…
Уж я темечко
Почешу, почешу…
Уж я ножичком
Полосну, полосну!
Очень похоже па Хлебникова? Но ведь все революціи, все их «лозунги» однообразны до пошлости: один из главных - режь попов, режь господ! Так писал, например, еще Рылеев:
Первый нож - на бояр, на вельмож,
Второй нож - на попов, на святош!

И.А. Бунинъ
Воспоминанiя
Париж 1950
Старая орфография частично изменена

Биография

Бунин Иван Алексеевич (1870 – 1953)

" Нет, не пейзаж влечет меня,
Не краски я стремлюсь подметить,
А то, что в этих красках светит,
Любовь и радость бытия. "
И. Бунин

Иван Алексеевич Бунин родился 23 октября 1870 года (10 октября по старому стилю) в Воронеже, на Дворянской улице. Обнищавшие помещики Бунины, принадлежали знатному роду, среди их предков - В. А. Жуковский и поэтесса Анна Бунина.
В Воронеже Бунины появились за три года до рождения Вани, для обучения старших сыновей: Юлия (13 лет) и Евгения (12 лет) . Юлий на редкость способным к языкам и математике, учился блестяще, Евгений учился плохо, вернее, совсем не учился, рано бросил гимназию; он был одаренным художником, но в те годы живописью не интересовался, больше гонял голубей. Что же касается младшего, то мать его, Людмила Александровна, всегда говорила, что "Ваня с самого рождения отличался от остальных детей", что она всегда знала, что он "особенный", "ни у кого нет такой души, как у него".
В 1874 году Бунины решили перебраться из города в деревню на хутор Бутырки, в Елецкий уезд Орловской губернии, в последнее поместье семьи. В эту весну Юлий окончил курс гимназии с золотой медалью и осенью должен был уехать в Москву, чтобы поступить на математический факультет университета.
В деревне от матери и дворовых маленький Ваня "наслушался" песен и сказок. Воспоминания о детстве - лет с семи, как писал Бунин, -связаны у него "с полем, с мужицкими избами" и обитателями их. Он целыми днями пропадал по ближайшим деревням, пас скот вместе с крестьянскими детьми, ездил в ночное, с некоторыми из них дружил.
Подражая подпаску, он и сестра Маша ели черный хлеб, редьку, "шершавые и бугристые огурчики", и за этой трапезой, "сами того не сознавая, приобщались самой земли, всего того чувственного, вещественного, из чего создан мир ", - писал Бунин в автобиографическом романе "Жизнь Арсеньева". Уже тогда с редкой силой восприятия он чувствовал, по собственному признанию, "божественное великолепие мира" - главный мотив его творчества. Именно в этом возрасте обнаружилось в нем художественное восприятие жизни, что, в частности, выражалось в способности изображать людей мимикой и жестами; талантливым рассказчиком он был уже тогда. Лет восьми Бунин написал первое стихотворение.
На одиннадцатом году он поступил в Елецкую гимназию. Учился сначала хорошо, все давалось легко; мог с одного прочтения запомнить стихотворение в целую страницу, если оно его интересовало. Но год от года ученье шло хуже, в третьем классе оставался на второй год. Учителя в большинстве были люди серые и незначительные. В гимназии он писал стихи, подражая Лермонтову, Пушкину. Его не привлекало то, что обычно
читают в этом возрасте, а читал, как он говорил, "что попало".
Гимназию он не окончил, учился потом самостоятельно под руководством старшего брата Юлья Алексеевича, кандидата университета.
С осени 1889 года началась его работа в редакции газеты "Орловский вестник", нередко он был фактическим редактором; печатал в ней свои рассказы, стихи, литературно-критические статьи, и заметки в постоянном разделе "Литература и печать". Жил он литературным трудом и сильно нуждался. Отец разорился, в 1890 году продал имение в Озерках без усадьбы, а лишившись и усадьбы, в 1893 году переехал в Кменку к сестре., мать и Маша - в Васильевское к двоюродной сестре Бунина Софье Николаевне Пушешниковой. Ждать молодому поэту помощи было неоткуда.
В редакции Бунин познакомился с Варварой Владимировной Пащенко, дочерью елецкого врача, работавшей корректором. Его страстная любовь к ней временами омрачалась ссорами. В 1891 году она вышла замуж, но брак их не был узаконен, жили они не венчаясь, отец и мать не хотели выдавать дочь за нищего поэта. Юношеский роман Бунина составил сюжетную основу пятой книги "Жизни Арсеньева", выходившей отдельно под названием "Лика".
Многие представляют себе Бунина сухим и холодным. В. Н. Муромцева-Бунина говорит: " Правда, иногда он хотел таки казаться, - он ведь был первоклассным актером", но "кто его не знал до конца, тот и представить не может, на какую нежность была способна его душа ". Он был из тех, кто не перед каждым раскрывался. Он отличался большой странностью своей натуры. Вряд ли можно назвать другого русского писателя, который бы с таким самозабвением, так порывисто выражал свою чувство любви, как он в письмах к Варваре Пащенко, соединяя в своих мечтах образ со всем прекрасным, что он обретал в природе, в поэзии и музыке. Этой стороной своей жизни - сдержанностью в страсти и поисками идеала любви - он напоминает Гете, у которого, по его собственному признанию, в "Вертере" многое автобиографично.
В конце августа 1892 года Бунин и Пащенко переехали в Полтаву, где Юлий Алексеевич работал в губернской земской управе статистиком.
Он взял к себе в управу и Пащенко, и младшего брата. В полтавском земстве группировалась интеллигенция, причастная к народническому движению 70-80 годов. Братья Бунины входили в редакцию "Полтавских губернских ведомостей", находившихся с 1894 года под влиянием прогрессивной интеллигенции. Бунин помещал в этой газете свои произведения. По заказу земства он также писал очерки "о борьбе с вредными
насекомыми, об урожае хлеба и трав". Как он полагал, их было напечатано столько, что они могли бы составить три-четыре тома.
Сотрудничал он и газете "Киевлянин". Теперь стихи и проза Бунина стали чаще появляться в "толстых" журналах - "Вестник Европы", "Мир Божий", "Русское богатство" - и привлекали внимание корифеев литературной критики. Н. К. Михайловский хорошо отозвался о рассказе "Деревенский эскиз" (позднее озаглавленный "Танька") и писал об авторе, что из него выйдет "большой писатель". В эту пору лирика Бунина
приобрела более объективный характер; автобиографические мотивы, свойственные первому сборнику стихов (он вышел в Орле приложением к газете " Орловский вестник" в 1891 году) , по определению самого автора, не в меру интимных, постепенно иисчезали из его творчества, которое получало теперь более завершенные формы.
В 1893-1894 году Бунин, по его выражению, "от влюбленности в Толстого как в художника", был толстовцем и "прилаживался к бондарскому ремеслу". Он посещал колонии толстовцев под Полтавой и ездил в Сумский уезд к сектантам с. Павловки - "малеванцам", по своим взглядам близким к толстовцам. В самом конце 1893 года он побывал у толстовцев хутора Хилково, принадлежавшего кн. Д. А. Хилкову. Оттуда тправился в Москву к Толстому и посетил его в один из дней между 4 и 8 января 1894 года. Встреча произвела на Бунина, как он писал, "потрясающее впечатление". Толстой и отговорил его от того, чтобы "опрощаться до конца".
Весной и летом 1894 Бунин путешествовал по Украине. "Я в те годы, вспоминал он, - был влюблен в Малороссию в ее села и степи, жадно искал сближения с ее народом, жадно слушал песни, душу его ".
1895 год - переломный в жизни Бунина: после "бегства" Пащенко, оставившей Бунина и вышедшей за его друга Арсения Бибикова, в январе он оставил службу в Полтаве и уехал в Петербург, а затем в Москву. Теперь он входил в литературную среду. Большой успех на литературном вечере, состоявшемся 21 ноября в зале Кредитного общества в Петербурге, ободрил его. Там он выступил с чтением рассказа "На край света".
Впечатления его от все новых и новых встреч с писателями были разнообразны и резки. Д. В Григорович и А. М. Жемчужников, один из создателей "Козьмы Пруткова", продолжавшие классический XIX век; народники Н. К. Михайловский и Н. Н. Златовратский; символисты и декаденты К. Д. Бальмонт и Ф. К. Соллгуб. В декабре в Москве Бунин познакомился с вождем символистов В. Я. Брюсовым, 12 декабря в "Большой
Московской" гостинице - с Чеховым. Очень интересовался талантом Бунина В. Г. Короленко - с ним Бунин познакомился 7 декабря 1896 года в Петербурге на юбилее К. М. Станюковича; летом 1897-го - с Куприным в Люстдорфе, под Одессой.
В июне 1898 года Бунин уехал в Одессу. Здесь он сблизился с членами "Товарищества южно-русских художников", собиравшихся на "Четверги", подружился с художниками Е. И. Буковецким, В. П. Куровским (о неи у
Бунина стихи "Памяти друга") и П. А. Нилусом (от него Бунин кое-что взял для рассказов "Галя Ганская" и "Сны Чанга") .
В Одессе Бунин женился на Анне Николаевне Цакни (1879-1963) 23 сентября 1898 года. Семейная жизнь не ладилась, Бунин и Анна Николаевна в начале марта 1900 года разошлись. Их сын Коля умер 16 января 1905 года. В начале апреля 1899 года Бунин побывал в Ялте, встретился с Чеховым, познакомился с Горьким. В свои приезды в Москву Бунин бывал на "Средах" Н. Д. Телешова, объединявших видных писателей- реалистов, охотно читал свои еще не опубликованные произведения; атмосфера в этом кружке царила дружественная, на откровенную, порой уничтожающую критику некто не обижался.
12 апреля 1900 года Бунин приехал в Ялту, где Художественный театр ставил для Чехова его "Чайку", "Дядю Ваню" и другие спектакли. Бунин познакомился со Станиславским, Книппер, С. В. Рахманиновым, с которым у него навсегда установилась дружба. 1900-е годы были новым рубежом в жизни Бунина. Неоднократные путешествия по странам Европы и на Восток широко раздвинули мир перед его взором, столь
жадным до новых впечатлений. А в литературе начинавшегося десятилетия с выходом новых книг он завоевал признание как один из лучших писателей своего времени. Выступал он главным образом со стихами.
11 сентября 1900-го отправился вместе с Куровским в Берлин, Париж, в Швейцирию. В Альпах они поднимались на большую высоту. По возвращении из заграницы Бунин оказался в Ялте, жил в доме Чехова,
провел с Чеховым, прибывшим из Италии несколько позднее "неделю изумительную". В семье Чехова Бунин стал, по его выражению, "своим человеком" ; c его сестрой Марией Павловной он был в "отношениях почти братских". Чехов был с ним неизменно "нежен, приветлив, заботился как старший". С Чеховым Бунин встречался, начиная с 1899 года, каждый год, в Ялте и в Москве, в течении четырех лет их дружеского общения, вплоть до отъезда Антона Павловича за границу в 1904 году, где он скончался. Чехов предсказал, что из Бунина выйдет "большой писатель" ; он писал в рассказе "Сосны" как об "очень новом, очень свежем и очень хорошем". " Великолепны ", по его мнению, "Сны" и "Золотое Дно" - "есть места просто на удивление".
В начале 1901 года вышел сборник стихов "Листопад", вызвавший многочисленные отзывы критики. Куприн писал о "редкой художественной тонкости" в передаче настроения. Блок за "Листопад" и другие стихи
признавал за Буниным право на "одно из главных мест" среди современной русской поэзии. "Листопад" и перевод "Песни о Гайавате" Лонгфелло были отмечены Пушкинской премией Российской Академии наук, присужденной Бунину 19 октября 1903 года. С 1902 года начало ваходить отдельными нумерованными томами собрание сочинений Бунина в издательстве Горького "Знание". И опять путешествия - в Константинополь, во Францию и Италию, по Кавказу, и так всю жизнь его влекли различные города и страны.
4 ноября 1906 года Бунин познакомился в Москве, в доме Б. К. Зайцева, с Верой Николаевной Муромцевой, дочерью члена Московской городской управы и племянницей председателя Первой Государственной Думы С. А. Муромцева. 10 апреля 1907 года Бунин и Вера Николаевна отправились из Москвы в страны Востока - Египет, Сирию, Палестину. 12 мая, совершив свое "первое дальнее странствие", в Одессе сошли на берег. С этого путешествия началась их совместная жизнь. Об этом странствии - цикл рассказов "Тень птицы" (1907-1911) .
Они сочетают в себе дневниковые записи описания городов, древних развалин, памятников искусства, пирамид, гробниц - и легенды древних народов, экскурсы в историю их культуры и гибели царств. Об изображении Востока у Бунина Ю. И. Айхенвальд писал: "Его пленяет Восток, "светоносные страны", про которые он с необычной красотою лирического слова вспоминает теперь... Для Востока, библейского и современного, умеет Бунин находить соответствующий стиль, торжественный и порою как бы залитый знойными волнами солнца, украшенный драгоценными инкрустациями и арабесками образности; и когда речь идет при этом о седой старине, теряющейся в далях религии и мифологии, то испытываешь такое впечатление, словно движется перед нами какая-то величавая колесница человечества ".
Проза и стихи Бунина обретали теперь новые краски. Прекрасный колорист, он, по словам П. А. Нилуса, " принципы живописи" решительно прививал литературе. Предшествовавшая проза, как отмечал сам Бунин, была такова, что "заставила некоторых критиков трактовать" его, например, "как меланхолического лирика или певца дворянских усадеб, певца идиллий", а обнаружилась его литературная деятельность "более ярко и разнообразно лишь с 1908,1909 годов". Эти новые черты придавали прозе Бунина рассказы "Тень птицы". Академия наук присудила Бунину в 1909 году вторую Пушкинскую премию за стихи и переводы Байрона; третью - тоже за стихи. В этом же году Бунин был избран почетным академиком.
Повесть "Деревня", напечатанная в 1910 году, вызвала большие споры и явилась началом огромной популярности Бунина. За "Деревней", первой крупной вещью, последовали другие повести и рассказы, как писал
Бунин, "резко рисовавшие русскую душу, ее светлые и темные, часто трагические основы", и его "беспощадные" произведения вызвали "страстные враждебные отклики". В эти годы я чувствовал, как с каждым днем все более крепнут мои литературные силы". Горький писал Бунину, что "так глубоко, так исторически деревню никто не брал". Бунин широко захватил жизнь русского народа, касается проблем исторических, национальных и того, что было злобой дня, -войны и революции, - изображает, по его мнению, "во след Радищеву", современную ему деревню без всяких прикрас. После бунинской повести, с ее "беспощадной правдой", основанной на глубоком знании "мужицкого царства", изображать крестьян в тоне народнической идеализации стало невозможным. Взгляд на русскую деревню выработался у Бунина отчасти под влиянием путешествий, "после резкой заграничной оплеухи". Деревня изображена не неподвижной, в нее проникают новые веяния, появляются новые люди, и сам Тихон Ильич задумывается над своим существованием
лавочника и кабатчика. Повесть "Деревня", (которую Бунин называл так же романом) , как и его творчество в целом, утверждала реалистические традиции русской классической литературы в век, когда они подвергались нападкам и отрицались модернистами и декадентами. В ней захватывает богатство наблюдений и красок, сила и красота языка, гармоничность ресунка, искренность тона и правдивость. Но "Деревня" не традиционна.
В ней появились люди в большинстве новые в русской литературе: братья Красовы, жена Тихона, Родька, Молодая, Николка Серый и его сын Дениска, девки и бабы на свадьбе у Молодой и Дениски. Это отметил и сам Бунин.
В середине декабря 1910 года Бунин и Вера Николаевна отправились в Египет и далее в тропики - на Цейлон, где пробыли с полмесяца. Возвратились в Одессу в середине апреля 1911 года. Дневник их плавания - "Воды многие". Об этом путешествии - также рассказы "Братья", "Город Царя Царей". То, что чувствовал англичанин в "Братьях", -автобиографично. По признанию Бунина, путешествия в его жизни играли огромную роль" ; относительно странствий унего даже сложилась, как он сказал, "некоторая философия". Дневник 1911 года "Воды многие", опубликованный почти без изменений в 1925-1926 годы, -высокий образец новой и для Бунина, и для русской литературы лирической прозы.
Он писал, что "это нечто вроде Мопассана". Близки этой прозе непосредственно предшествующие дневнику рассказы - "Тень птицы" - поэмы в прозе, как определил их жанр сам автор. От их дневника - переход к "Суходолу ", в котором синтезировался опыт автора "Деревни" в создании бытовой прозы и прозы лирической. "Суходол" и рассказы, вскоре затем написанные, обозначили новый творческий взлет Бунина после "Деревни" - в смысле большой психологической глубины и сложности образов, а так же новизны жанра. В "Суходоле" на переднем плане не историческая Россия с ее жизненным укладом, как в "Деревне", но " душа русского человека в глубоком смысле слова, изображение черт психики славянина ", - говорил Бунин.
Бунин шел своим собственным путем, не примыкал ни к каким модным литературным течениям или группировкам, по его выражению, "не выкидывал никаких знамен" и не провозглашал никаких лозунгов. Критика
отмечала мощный язык Бунин, его искусство поднимать в мир поэзии "будничные явления жизни". "Низких" тем, недостойных внимания поэта, для него не было. В его стихах - огромное чувство истории. Рецензент журнала "Вестник Европы" писал: "Его исторический слог беспримерен в нашей поэзии... Прозаизм, точность, красота языка доведены до предела. Едва ли найдется еще поэт, у которого слог был бы так неукрашен, будничен, как здесь; на протяжении десятков страниц вы не найдете ни одного эпитета, ни одного сравнения, ни одной метафоры... такое опрощение поэтического языка без ущерба для поэзии - под силу только истинному таланту... В отношении живописной точности г. Бунин не имеет соперников среди русских поэтов ". Книга "Чаша жизни" (1915) затрагивает глубокие проблемы человеческого бытия. Французский писатель, поэт и литературный критик Рене Гиль писал Бунину в 1921 году об изданной по-французски "Чаше жизни": " Как все сложно психологически! А вместе с тем, в этом и есть ваш гений, все рождается из простоты и из самого точного наблюдения действительности: создается атмосфера, где дышишь чем-то странным и тревожным, исходящим из самого акта жизни! Этого рода внушение, внушение того тайного, что окружает действие мы знаем и у Достоевского; но у него оно исходит из ненормальности неуравновешенности действующих лиц, из-за его нервной страстности, которая витает, как некоторая возбуждающая аура, вокруг некоторых случаев сумасшествия. У вас наоборот: все есть излучение жизни, полной сил, и тревожит именно своими силами, силами первобытными, где под видимым единством таится сложность, нечто неизбывное, нарушающее привычную на ясную норму.
Свой этический идеал Бунин выработал под влиянием Сократа, воззрения которого изложены в сочинениях его учеников Ксенофонта и Платона. Он не однажды читал полуфилософское, полупоэтическое произведение "божественного Платона" (Пушкин) в форме диалога - "Фидон". Прочитав диалоги, он писал в дневнике 21 августа 1917 года: "Как много сказал Сократ, что в индийской, в иудейской философии! " "Последние минуты Сократа, - отмечает он в дневнике на следующий день на следующий день, как всегда, очень волновали меня". Бунина увлекало его учение о ценности человеческой личности. И он видел в каждом из людей в некоторой мере "сосредоточенность... высоких сил", к познанию которых, писал Бунин в рассказе "Возвращаясь в Рим", призывал Сократ. В своей увлеченности Сократом он следил за Толстым, который, как сказал В. Иванов, пошел по путям Сократа на поиски за нормою добра ". Толстой был близок Бунину и тем, что для него добро и красота, этика и эстетика нерасторжимы. "Красота как венец добра",
- писал Толстой. Бунин утверждал в своем творчестве вечные ценности - добро и красоту. Это давало ему ощущение связи, слитности с прошлым, исторической преемственности бытия. "Братья", "Господи из Сан-
Франциско", "Петлистые уши", основанные на реальных фактах современной жизни, не только обличительны, но глубоко философичны. "Братья" - особенно наглядный пример. Это рассказ на вечные темы любви, жизни и смерти, а не только о зависимом существовании колониальных народов. Воплощение замысла этого рассказа равно основано на впечатлениях от путешествия на Цейлон и на мифе о Маре - сказание о боге жизни-смерти. Мара - злой демон буддистов - в то же время - олицетворение бытия. Многое Бунин брал для прозы и стихов из русского и мирового фольклора, его внимание привлекали буддистские и мусульманские легенды, сирийские предания, халдейские, египетские мифы и мифы идолопоклонников Древнего Востока, легенды арабов.
Чувство родины, языка, истории у него было огромно. Бунин говорил: все эти возвышенные слова, дивной красоты песни, "соборы-все это нужно, все это создавалось веками... ". Одним из источников его творчества была народная речь. Поэт и литературный критик Г. В. Адамович, хорошо знавший Бунина, близко с ним общавшийся в Франции, писал автору этой статьи 19 декабря 1969 года: Бунин, конечно, "знал, любил, ценил народное творчество, но был исключительно чуток к подделкам под нее и к показному style russe. Жестокая и правильная - его рецензия на стихи Городецкого - пример этого. Даже "Куликово поле" Блока - вещь, по-моему, замечательная, его раздражала именно из-за его "слишком русского" наряда... Он сказал - "это Васнецов", то есть маскарад и опера. Но к тому, что не "маскарад", он относился иначе: помню, например, что-то о "Слове о полку Игореве". Смысл его слов был приблизительно тот же, что и в словах Пушкина: всем поэтам, собравшимся вместе, не сочинить такого чуда! Но переводы "Слова о полку Игореве" его возмущали, в ч стности, перевод Бальмонта. Из-за подделки под преувеличенно русский стиль или размер он презирал Шмелева, хотя признавал его дарование. У Бунина вообще был редкий слух к фальши, к "педали": чуть только он слышал фальшь, впадал в ярость. Из-за этого он так любил Толстого и как когда-то, помню, сказал: "Толстой, у которого нигде нет ни одного преувеличенного слова... " В мае 1917 года Бунин приехал в деревню Глотово, в именье Васильевское, Орловской губернии, жил здесь все лето и осень. 23 октября уехали с женой в Москву, 26 октября прибыли в Москву, жили на Поварской (ныне - ул. Воровского) , в доме Баскакова № 26, кв. 2, у родителей Веры Николаевны, Муромцевых. Время было тревожное, шли сражения, "мимо их окон, писал Грузинский А. Е. 7 ноября А. Б. Дерману, - вдоль Поварской гремело орудие ". В Москве Бунин прожил зиму 1917-1918 годов. В вестибюле дома, где была квартира Мурмцевых, установили дежурство; двери были заперты, ворота заложены бревнами.
Дежурил и Бунин.

Бунин включился в литературную жизнь, которая, несмотря ни на что, при всей стремительности событий общественных, политических и военных, при разрухе и голоде, все же не прекращалась. Он бывал в
"Книгоиздательстве писателей", участвовал в его работе, в литературном кружке "Среда" и в Художественном кружке. 21 мая 1918 года Бунин и Вера Николаевна уехали из Москвы - через Оршу и Минск в Киев, потом - в Одессу; 26 января ст. ст. 1920 года отплыли на Константинополь, потом через Софию и Белград прибыли в Париж 28 марта 1920 года. Начались долгие годы эмиграции - в Париже и на юге Франции, в Грассе, вблизи Канн.
Бунин говорил Вере Николаевне, что "он не может жить в новом мире, что он принадлежит к старому миру, к миру Гончарова, Толстого, Москвы, Петербурга; что поэзия только там, а в новом мире он не улавливает ее". Бунин как художник все время рос. "Митина любовь" (1924) , "Солнечный удар" (1925) , "Дело корнета Елагина" (1925) , а затем "Жизнь Арсеньева" (1927-1929,1933) и многие другие произведения знаменовали новые достижения в русской прозе. Бунин сам говорил о "пронзительной лиричности" "Митиной любви". Это больше всего захватывает в его повестях и рассказах последних трех десятилетий. В них также можно сказать словами их автора - некая "модность", стихотворность.
В прозе этих лет волнующе передано чувственное восприятие жизни. Современники отмечали большой философский смысл таких произведений, как "Митина любовь" или "Жизнь Арсеньева". В них Бунин прорвался " к глубокому метафизическому ощущению трагической природы человека".
К. Г. Паустовский писал, что "Жизнь Арсеньева"- " одно из замечательнийших явлений мировой литературы". В 1927-1930 года Бунин написал краткие рассказы ("Слон", "Небо над стеной" и многие другие) - в страницу, полстраницы, а иногда в несколько строк, они вошли в книгу "Божье дерево". То, что Бунин писал в этом жанре, было результатом смелых поисков новых форм предельно лаконичного письма, начало которым положил не Тургенев, как утверждали некоторые его современники, а Толстой и Чехов. Профессор Софийского Университета П. Бицилли писал: "Мне кажется, что сборник "Божье дерево" самое
совершенное из всех творений Бунина и самое показательное. Ни в каком другом нет такого красноречивого лаконизма, такой четкости и тонкости письма, такой творческой свободы, такого поистине
царственного господства на материей. Никакое другое не содержит поэтому столько данных для изучения его метода, для понимания того, что лежит в его основе и на чем он, в сущности, исчерпывается. Это- то самое, казалось бы, простое, но и самое редкое и ценное качество, которое роднит Бунин с наиболее правдивыми русскими писателями, с Пушкиным, Толстым, Чеховым: честность, ненависть ко всякой фальши... ".
В 1933 году Бунину была присуждена Нобелевская премия, как он считал, прежде всего за "Жизнь Арсеньева". Когда Бунин приехал в Стокгольм получать Нобелевскую премию, в Швеции его уже узнавали в лицо. Фотографии Бунина можно было увидеть в каждой газете, в витринах магазинов, на экране кинематографа. На улице шведы, завидя русского писателя, оглядывались. Бунин надвигал на глаза барашковую шапку и ворчал: - Что такое? Совершенный успех тенора. Замечательный русский писатель Борис Зайцев рассказывал о нобелевских днях Бунина: "... Видите ли, что же - мы были какие-то последние люди там, эмигранты, и вдруг писателю-эмигранту присудили международную премию! Русскому писателю!.. И присудили на за какие-то там политические писания, а все-таки за художественное... Я в то время писал в газете "Возрождение"... Так мне экстренно поручили написать передовицу о получении Нобелевской премии. Это было очень поздно, я помню, что было десять вечера, когда мне это сообщили. Первый раз в жизни я поехал в типографию и ночью писал... Я помню, что я вышел в таком возбужденном состоянии (из типографии) , вышел на рlace d"Italie и там, понимаете, обошел все бистро и в каждом бистро выпивал по рюмке коньяку за здоровье Ивана Бунина!.. Приехал домой в таком веселом настроении духа... часа в три ночи, в четыре, может быть... " В 1936 году Бунин отправился в путешествие в Германию и другие страны, а также для свидания с издателями и переводчиками. В германском городе Линдау впервые он столкнулся с фашистскими порядками; его арестовали, подвергли бесцеремонному и унизительному обыску.
В октябре 1939 года Бунин поселился в Грассе на вилле "Жаннет", прожил здесь всю войну. Здесь он написал книгу "Темные аллеи" рассказы о любви, как он сам сказал, " о ее "темных" и чаще всего очень мрачных и жестоких аллеях. ". Эта книга, по словам Бунина, "говорит о трагичном и о многом нежном и прекрасном, - думаю, что это самое лучшее и самое оригинальное, что я написал в жизни".
При немцах Бунин ничего не печатал, хотя жил в большом безденежье и голоде. К завоевателям относился с ненавистью, радовался победам советских и союзных войск. В 1945 году он навсегда распрощался с Грассом и первого мая возвратился в Париж. Последние годы он много болел. Все же написал книгу воспоминаний и работал на книгой "О Чехове", которую он закончить на успел. Всего в эмиграции Бунин написал десять новых книг.
В письмах и дневниках Бунин говорит о своем желании возвратиться в Москву. Но в старости и в болезнях решиться на такой шаг было не просто. Главное же - не было уверенности, сбудутся ли надежды на спокойную жизнь и на издание книг. Бунин колебался. "Дело" о Ахматовой и Зощенко, шум в прессе вокруг этих имен окончательно определили его решение. Он написал М. А. Алданову 15 сентября 1947 года: "Нынче письмо от Телешова - писал вечером 7 сентября... "Как жаль, что ты не испытывал тот срок, когда набрана была твоя большая книга, когда тебя так ждали здесь, когда ты мог бы быть и сыт по горло, и богат и в таком большом почете! " Прочитав это, я целый час рвал на себе волосы. А потом сразу успокоился, вспомнив, что могло бы быть мне вместо сытости, богатства и почета от Жданова и Фадеева... " Бунина читают сейчас на всех европейских языках и на некоторых восточных. У нас он издается миллионными тиражами. В его 80-летие, а 1950 году, Франсуа Мориак писал ему о своем восхищении его творчеством, о симпатии, которую внушала его личность и столь жестокая судьба его. Андре Жид в письме, напечатанном в газете "Фигаро" говорит, что на пороге от 80-летия он обращается к Бунину и приветствует его "от имени Франции", называет его великим художником и пишет: "Я не знаю писателей... у которых ощущения были бы более точны и в то же время неожиданны. ". Восхищались творчеством Бунина Р. Роллан, называвший его "гениальным художником", Анри де Ренье, Т. Манн, Р. -М. Рильке, Джером Джером, Ярослав Ивашкевич. Отзывы немецкой, французской, английской и т.д. прессы с начала 1920-х годов и в дальнейшем были в большинстве своем восторженные, утвердившие за ним мировое признание. Еще в 1922 году английский журнал "The Nation and Athenaeum" писал о книгах "Господин из Сан-Франциско" и "Деревня" как о чрезвычайно значительных; в этой рецензии все пересыпано большими похвалами: "Новая планета на нашем небе!!. ", "Апокалипсическая сила... ". В конце: " Бунин завоевал себе место во всемирной литературе ". Прозу Бунина приравняли к произведениям Толстого и Достоевского, говоря при этом, что он "обновил" русское искусство " и по форме, и по содержанию ". В реализм прошлого века он привнес новые черты и
новые краски, что сближало его с импрессионистами.
Иван Алексеевич Бунин скончался в ночь на 8 ноября 1953 года на руках своей жены в страшной нищете. В своих воспоминаниях Бунин писал: " Слишком поздно родился я. Родись я раньше, не таковы были бы мои писательские воспоминания. Не пришлось бы мне пережить... 1905 год, потом первую мировую войну, вслед за ней 17-й год и его продолжение, Ленина, Сталина, Гитлера... Как не позавидовать нашему праотцу Ною! Всего один потоп выпал на долю ему... " Похоронен Бунин на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа под Парижем, в склепе, в цинковом гробу.
Ты мысль, ты сон. Сквозь дымную метель
Бегут кресты - раскинутые руки.
Я слушаю задумчивую ель
Певучий звон... Все - только мысль и звуки!
То, что лежит в могиле, разве ты?
Разлуками, печалью был отмечен
Твой трудный путь. Теперь из нет. Кресты
Хранят лишь прах. Теперь ты мысль. Ты вечен.

Текущая страница: 1 (всего у книги 26 страниц)

Поэзия Серебряного века

Какая музыка была, какая музыка звучала!

Когда умирают кони – дышат,

Когда умирают травы – сохнут,

Когда умирают солнца – они гаснут,

Когда умирают люди – поют песни.

Велимир Хлебников

И серебряный месяц ярко

Над серебряным веком стыл.

Анна Ахматова

Серебряный век. Произнесите это медленно и прислушайтесь… Словно где-то в глубине души прозвонил хрустальный колокольчик. Само словосочетание “серебряный век” ассоциируется в нашем сознании с чем-то возвышенным и прекрасным. И поэзия этого периода очень музыкальна: по своей внутренней сути она является как бы мелодией слов, своеобразным звукорядом. Не этот ли период гениально предвосхитил Пушкин, сравнивая поэта с эхом, откликающимся “на всякий звук”?

Если следовать знаменитой формуле А. Григорьева “Пушкин – наше всё”, то и этимологию устоявшегося словосочетания “серебряный век” стоит поискать именно в том классическом периоде, который называли пушкинской эпохой или “золотым веком” русской литературы. Однако, в отличие от него, Серебряный век не может быть назван чьим-то одним – пусть даже великим – именем; его поэтику решительно невозможно свести к творчеству одного, двух или даже нескольких выдающихся мастеров слова. В том-то и особенность данного периода, что в нем жили и творили поэты, представляющие многие литературные течения, исповедующие разные поэтические принципы, диаметрально противоположные в своих художественных пристрастиях и творческих исканиях. Иногда они затевали яростную полемику, предлагая различные способы постижения бытия, но каждый из них отличался необычайной музыкой стиха, оригинальным выражением чувств и переживаний лирического героя, устремленностью в будущее.

И все же, откуда появилось это название – Серебряный век? В последние годы прошлого столетия в искусствознании и литературоведении это словосочетание обрело терминологическое значение, но до сих пор в среде критиков и ученых нет единого мнения о первоначальном смысле такого распространенного и вместе с тем вызывающего историографические споры понятия – “серебряный век”. В книге известного американского филолога, исследователя русской литературы Омри Ронена, недавно вышедшей у нас в стране, делается попытка найти первоначальный смысл данного названия, поскольку, по мнению автора, вследствие повсеместного использования этого термина без должного объяснения исследователи превращают его в “расхожий штамп, лишенный всякого исторического, хронологического и даже ценностного содержания за исключением того, что он смутно обозначает художественный и духовный расцвет, по времени связанный с началом ХХ века”. 1
Ронен О. Серебряный век как умысел и вымысел. – М.: О.Г.И., 2000. Л. И. Соболев в своей рецензии на эту книгу указывает: “После тщательного анализа О. Ронен устанавливает, что наиболее вероятным источником выражения “серебряный век” была статья Р. В. Иванова-Разумника под псевдонимом “Ипполит Удушьев” – “Взгляд и нечто. Отрывок. (К столетию “Горя от ума”)” 1925 года. Именно отсюда, похоже, заимствовали свои образы, а порой – и мысли – и Н. Оцуп, и В. Вейдле, и др.”.

Выясняется, что данным термином еще на заре прошлого века пользовались многие критики и литературоведы: поэт Вл. Соловьев, прозаик Б. Садовской, 2
Садовской Борис Александрович (1881–1952) – поэт, прозаик. Более известен как критик и историк литературы. Пяст (Пестовский) Владимир Алексеевич (1886–1940) – поэт, переводчик; близкий друг Блока. Розанов Василий Васильевич (1856–1919) – русский писатель, публицист и философ. Автор многочисленных литературно-критических работ по русской литературе. Святополк-Мирский Петр Дмитриевич, князь (1890–1939) – литературный критик, публицист; автор сборника стихотворений (1911). Кадровый офицер, в 1919–1920 служил в армии Деникина; летом 1920 эмигрировал. Преподавал в Лондонском университете. В 1932 вернулся в Россию. Арестован в 1937 году.

мемуарист В. Пяст, философ Вас. Розанов, князь Святополк-Мирский, публицист Иванов-Разумник, 3
Иванов-Разумник (псевд. Разумника Васильевича Иванова; 1878–1946) – литературовед и социолог. В 1917–1918 гг. член ЦК партии левых эсеров. Подвергался репрессиям. В 1942 г. отправлен гитлеровцами в лагерь перемещенных лиц. Умер в Мюнхене.

историк искусства В. Вейдле. 4
Вейдле Владимир Васильевич (1895–1979) – русский литератор и художественный критик, эссеист, поэт. Оцуп Николай Авдеевич (1894–1958) – поэт; участник “Цеха поэтов”. С 1922 г. в эмиграции (Берлин, Париж). Издатель и редактор журнала “Числа”. Во время Второй мировой войны участвовал в итальянском Сопротивлении. Автор нескольких поэтических сборников, а также статей о русской литературе.

Однако все они толковали это понятие применительно лишь к отдельным явлениям русской литературы, как в области поэзии, так и в отношении прозы, причем к разным их периодам. С таким же успехом можно отнести к “родителям” термина “серебряный” любого из поэтов-модернистов, кто активно использовал это прилагательное в своем творчестве. Сюда относится и А. Ахматова, чьи строки из “Поэмы без героя” приведены в качестве эпиграфа этой статьи. Можно вспомнить М. Цветаеву:

Разлетелось в серебряные дребезги
Зеркало, и в нем – взгляд…

…Я сегодня во сне рассыпала
Мелкое серебро…

…Серебряный клич – звонок.
Серебряно мне – петь!

или стихотворение В. Брюсова “Первый снег”:

или строки А. Блока:

…Звезда, ушедшая от мира,
Ты над равниной – вдалеке…
Дрожит серебряная лира
В твоей протянутой руке…

И даже поэтические экзерсисы А. Крученых смотрятся в этом ряду достаточно органично:

…иль прозвенело серебро
в лучах невидимых
что вечно не старо
над низкой хижиной.

Подобных примеров множество, поэтому они вряд ли что проясняют в данном вопросе.

Многие исследователи связывают авторство названия “Серебряный век” как смысловой формулировки эпохи с именем философа Н. Бердяева, однако в ранних его трудах этого выражения не обнаруживается. В статьях начала ХХ века Бердяев преимущественно использовал слово “декадентство”, а в его работах, созданных в эмиграции, устойчивым термином является “культурный ренессанс”. И лишь в 1949 году в книге “Самопознание” 5
Бердяев Н.А. Самопознание. Опыт философской автобиографии. – Париж, 1949. С. 345.

им впервые применено определение Серебряный век для характеристики конкретного временного периода.

Однако еще раньше, в 1933 году это название для обозначения поэзии русского модернизма дал поэт Н. Оцуп в своей статье ““Серебряный век“ русской поэзии”. 6
Журнал “Числа”, Кн. 7–8, Париж, 1933. С. 174–178.

И уже затем, после выхода в свет книги С. Маковского 7
Маковский Сергей Константинович (1877–1962) – художник, критик, поэт, издатель, мемуарист. Сын известного художника-портретиста К. Е. Маковского. В 1918 г. в эмиграции.

“На Парнасе Серебряного века”, 8
Маковский С.К. На Парнасе Серебряного века. – Мюнхен, 1962.

в которой делалась попытка исторически осмыслить “намечавшийся в России ренессанс духовной культуры”, этот термин окончательно закрепился в качестве определения русской культуры конца XIX – начала XX века.

Известный исследователь и литературовед Л. Г. Березовая в статье “Серебряный век в России: от мифологии к научности (к вопросу о содержании понятия)” указывает, что “первая попытка применить изящную метафору для научного анализа культурных событий начала ХХ в. была предпринята профессором П. Н. Милюковым 9
Милюков Павел Николаевич (1859–1943) – политический деятель, историк, публицист. Лидер партии кадетов. В 1917 г. министр иностранных дел Временного правительства. После Октябрьского переворота – в эмиграции. Автор трудов по истории России, мемуаров.

в его “пушкинской” речи в Сорбонне в 1924 г. по случаю 125-летия со дня рождения поэта. Он говорил о “декадансе Серебряного века””.

Важно уяснить, что речь идет именно о явлении русской культуры , основанной на глубинном единстве всех ее творцов. Серебряный век – не просто набор русских поэтических имен. Это особое явление, представленное во всех областях духовной жизни России, эпоха, отмеченная необычайным творческим подъемом не только в поэзии, но и в живописи, музыке, театральном искусстве, в гуманитарных и естественных науках. В этот же период бурно развивается русская философская мысль: достаточно назвать В. Соловьева, П. Флоренского, Н. Бердяева, Г. Федотова, И. Ильина, С. Булгакова, Е. и С. Трубецких.

К этому списку можно добавить имена ученых, чьи достижения дали заметный толчок к дальнейшему развитию науки – А. Попов, И. Павлов, С. Вавилов.

Настроение всеобщего культурного подъема нашло глубокое, проникновенное отражение в творчестве композиторов – С. Рахманинова, А. Скрябина, И. Стравинского.

Принципиально изменились способы воспроизведения действительности в произведениях художников. М. Врубель, И. Репин, М. Нестеров, В. Борисов-Мусатов, К. Перов-Водкин создали полотна, говорившие с публикой на новом языке. В изобразительном искусстве возникали целые художественные школы, направления, и среди них – “Мир искусства” во главе с живописцем А. Бенуа.

На сцене творили В. Комисаржевская, Вас. Качалов, Ф. Шаляпин, А. Павлова; К. Станиславский создал современный репертуарный театр, позже блистал Вс. Мейерхольд.

Невозможно не упомянуть имя С. Дягилева, организатора знаменитых “русских сезонов” в Париже, чей высочайший талант импресарио утвердил достижения человеческой культуры в Европе, открыл для мира русский балет.

Для того, чтобы яснее понять причину феноменального культурного подъема в конце XIX – начале XX века, который справедливо называют “русским ренессансом”, необходимо прежде всего обратиться к атмосфере духовной жизни России на рубеже веков, ставшей условием развития поэтического творчества.

Философ Н. Бердяев попытался охарактеризовать это культурное явление с позиции диалектики. Вот что он писал по данному поводу в книге “Самопознание”:

“Это была эпоха пробуждения в России самостоятельной философской мысли, расцвета поэзии и обострения эстетической чувственности, религиозного беспокойства и искания, интереса к мистике и оккультизму… Но все это происходило в довольно замкнутом круге, оторванном от широкого социального движения. Изначально в этот русский ренессанс вошли элементы упадочности… Культурный ренессанс явился у нас в предреволюционную эпоху и сопровождался острым чувством приближающейся гибели старой России. Были возбуждение и напряженность, но не было настоящей радости… Культурно-духовное движение того времени было своеобразным русским романтизмом, оно менее всего было классическим по своему духу”.

Поэзия как наиболее тонкий и чувствительный элемент культуры улавливала эти тревожные противоречия кризисной эпохи – всплеск духовности, с одной стороны, и предощущение близкой катастрофы – с другой, что не могло не сказаться на ее дальнейшем развитии. В поэзии, как, впрочем, и в других областях культуры начала ХХ века, получило распространение декадентство, основные мотивы которого нашли свое воплощение в различных направлениях модернизма. Причем происходило это не только в поэзии, но и в других видах искусства.

Термин “декадентство” (фр. dеcadance) происходит от средневекового латинского слова decadentia, что означает “упадок”. Им принято называть явление в культуре конца XIX – начала XX века, характеризующееся оппозицией к общепринятой “мещанской” морали, культом красоты как самодовлеющей ценности, сопровождавшимся нередко эстетизацией греха и порока. В области сознания декадентство – это отношение индивидуума к окружающему миру в кризисную эпоху, чувство тревоги, страха перед жизнью, неверие в возможность человека познать мир, изменить его и самому измениться.

Термин “модернизм” (фр. moderne – новейший, современный) в широком смысле представляет собой общее обозначение явлений искусства и литературы ХХ века, отошедших от традиций внешнего подобия. Основной чертой методологии модернизма в различных течениях искусства (фовизм, экспрессионизм, кубизм, авангардизм, сюрреализм, примитивизм и т. д.) является метафорическое построение образа по принципу разветвленной ассоциативности, свободного соответствия выразительности формы характеру запечатлеваемых настроений.

По отношению к поэзии модернизм воплотился “в систему относительно самостоятельных художественных направлений и течений, характеризующихся ощущением дисгармонии мира, разрывом с традициями реализма, бунтарско-эпатирующим восприятием, преобладанием мотива утраты связи с реальностью, одиночества и иллюзорной свободы художника, замкнутого в пространстве своих фантазий, воспоминаний и субъективных ассоциаций 10
Эстетика. Словарь. – М., 1989. С. 210–211.

Если подвести итог вышесказанному, то можно прийти к следующему соображению: модернистскими назывались литературные течения, противостоящие реализму.

Известный литературовед М. Л. Гаспаров в своей работе “Поэтика “серебряного века”” 1 справедливо замечает, что “модернизм никоим образом не исчерпывает русскую поэзию начала (ХХ) века. Стихи модернистов количественно составляли ничтожно малую часть, экзотический уголок тогдашней нашей словесности. Массовая печать наполнялась массовой поэзией, целиком производившейся по гражданским образцам 1870-х годов и лирическим образцам 1880-х годов…”. Тем не менее, когда речь заходит о явлении, именуемом “Поэзия Серебряного века”, то имеется в виду в первую очередь поэзия русского модернизма, состоящая главным образом из трех крупнейших поэтических направлений – символизма, акмеизма и футуризма.

Несмотря на значительные внешние и внутренние противоречия, каждое из них дало миру немало великих имен и превосходных стихотворений, которые навсегда останутся в сокровищнице русской поэзии и найдут своих почитателей среди последующих поколений.

В настоящем издании мы достаточно подробно рассмотрим все особенности каждого из этих литературных течений. Кроме того будут даны характеристики и другим, менее значительным поэтическим группировкам, а также представлены поэты, не связанные с каким-либо определенным направлением, но наиболее ярко выразившие “дух времени”. При этом главной задачей данной книги является воссоздание общей картины поэтической эпохи, названной Серебряным веком, без которой достаточно сложно разобраться в отдельные ее проявлениях.

Впрочем, если речь зашла о “картине”, то требуется еще и, образно говоря, “рама”. То есть следует определить какие-то временные ограничения. Вопрос о хронологических границах Серебряного века является довольно спорным. Его началом принято считать 1890-е годы, когда стали пробиваться на свет первые ростки символизма. При этом за точку отсчета можно взять несколько хронологически близких событий: публикацию в 1893 году про-1 Русская поэзия “серебряного века”. – М.: Наука, 1993. С. 7.

граммной статьи Д. Мережковского “О причинах упадка и новых течениях современной русской литературы”; 11
Впервые опубликована отдельным изданием: СПб., 1893.

появление чуть позже изданной В. Брюсовым антологии символизма, 12
“Русские символисты”. – М., 1894–1895. В 3-х книгах.

куда вошли в основном стихи самого составителя; рождение на рубеже веков символистского издательства “Скорпион”… Так или иначе, но к моменту наступление нового столетия новая культурная (а в рамках рассматриваемого нами вопроса – поэтическая) эпоха, уже заявила о себе во весь голос. Своего апогея поэзия символистов достигла в годы первой русской революции (1905–1907), когда к вступившим в пору наивысшей поэтической зрелости основателям направления К. Бальмонту, Д. Мережковскому, З. Гиппиус, Ф. Сологубу добавляются имена А. Блока, А. Белого, Вяч. Иванова.

К концу первого десятилетия XX века символизм как школа утрачивает ведущую роль. Возникают новые литературные течения: позиции символистов активно оспаривают их фактические наследники – акмеисты и прямые оппоненты – футуристы.

В эти годы на поэтическом небосклоне загораются новые звезды – А. Ахматова, Н. Гумилев, О. Мандельштам, С. Городецкий, М. Кузмин, И. Северянин, М. Цветаева, В. Хлебников, В. Маяковский, С. Есенин, Б. Пастернак, В. Шершеневич и многие, многие другие.

Словом, исходный рубеж и период расцвета Серебряного века подлежит достаточно точному определению. А вот вопрос о его окончании до сих пор является предметом дискуссий. Поэт Н. Коржавин полагал, что “Серебряный век начался в 10-е годы ХХ века и закончился… с Первой мировой войной”. 13
Коржавин Н. М. Анна Ахматова и “Серебряный век” // Новый мир. 1989, № 7. С. 78.

Критик Е. Г. Эткинд пишет: “1915 – высший подъем Серебряного века и, в то же время, конец его”. 14
Эткинд Е. Г. Единство “Серебряного века. – СПб., 1997. С. 12.

У других исследователей по-иному обоснованную точку зрения на хронологические границы: 1917-й, 20-е и даже 30-е годы XX века.

Литературовед В. Крейд в статье “Встречи с Серебряным веком” 15
Предисловие к сборнику “Воспоминания о Серебряном веке”. – М.: Республика, 1993.

достаточно образно высказывается на эту тему:

“Все кончилось после 1917 года, с началом гражданской войны. Никакого серебряного века после этого не было. В двадцатые годы еще продолжалась инерция, ибо такая широкая и могучая волна, каким был наш серебряный век, не могла не двигаться некоторое время, прежде чем обрушиться и разбиться. Еще живы были большинство поэтов, писатели, критики, художники, философы, режиссеры, композиторы, индивидуальным творчеством и общим трудом которых был создан серебряный век, но сама эпоха кончилась. Каждый ее активный участник понимал, что, хотя люди и остались, характерная атмосфера эпохи, в которой таланты росли, как грибы после грибного дождя, сошла на нет. Остался холодный лунный пейзаж без атмосферы и творческие индивидуальности – каждый в отдельной замкнутой келье своего творчества. По инерции продолжались еще и некоторые объединения – как, например, Дом искусств, Дом литераторов, “Всемирная литература” в Петрограде, но и этот постскриптум серебряного века оборвался на полуслове, когда прозвучал выстрел, сразивший Гумилева.

Серебряный век эмигрировал – в Берлин, в Константинополь, в Прагу, в Софию, Белград, Гельсингфорс, Рим, Харбин, Париж. Но и в русской диаспоре, несмотря на полную творческую свободу, несмотря на изобилие талантов, он не мог возродиться. Ренессанс нуждается в национальной почве и в воздухе свободы. Художники-эмигранты лишились родной почвы, оставшиеся в России лишились воздуха свободы…”.

Или еще одно аргументированное соображение, опубликованное на страницах сборника “Литературные манифесты от символизма до наших дней”. 16
М.: ХХI век – Согласие, 2000.

Составитель книги С. Б. Джимбинов, который пишет:

“После революции новая власть незамедлительно национализировала все типографии и запасы бумаги. Издавать стихи стало негде. Только футуристы и имажинисты, пошедшие на компромисс с властями, смогли публиковать свои сборники в 1919 и 1920 годах.

А вот с 1921 года, с введением нэпа и разрешением частных издательств, началось нечто поистине необыкновенное. Это чудо, это удивительное трехлетие – 1921, 1922, 1923 годы. Это настоящая вершина, “акме” нашего Серебряного века. Все как бы пошло в рост. Так много было наработано поэтами великой триады – символизма, акмеизма и футуризма: весь язык был обновлен и перепахан, а вместе с языком – ритмика стиха и образное мышление. Когда человек взбунтовался против инерции (не хочу, чтобы мною писали!) и понял, какое счастье писать то, что действительно чувствуешь и переживаешь, – то к его услугам был весь арсенал поэтических средств… Таково значение 1921–1923 годов, годов поголовной талантливости, когда талант был просто растворен в воздухе, им дышали все, способные и неспособные…

После славного трехлетия возникло небывало большое количество “измов” и школ, и каждое направление со своим манифестом Впрочем, от многих из них, кроме манифеста, ничего не осталось”.

О. Ронен в уже упомянутой книге сдвигает верхнюю планку Серебряного века еще дальше по времени, хотя к очертанию его границ он подходит с определением этой эпохи в целом как культурного феномена:

“Когда бы этот век, прозванный “серебряным”, ни пришел к концу – в 17-м году, или в 21–22-м – с гибелью Гумилева и смертью Блока и Хлебникова, или в 30-м – с самоубийством Маяковского, или в 34-м – со смертью Андрея Белого, или в 37–39-м с гибелью Клюева и Мандельштама и кончиной Ходасевича, или в 40-м, после падения Парижа, когда Ахматова начала “Поэму без героя”, а Набоков, спасшись из Франции, задумал “Парижскую поэму”, посвященную, как и ахматовская, подведению итогов, – наименование “серебряный век” было всего лишь отчужденной кличкой, данной критиками, в лучшем случае как извинение, а в худшем – как поношение. Сами поэты, еще живые представители этого века, Пяст, Ахматова, Цветаева пользовались им изредка со смутной и иронической покорностью, не снисходя до открытого спора с критиками”. 17
Ронен О. Там же. С. 114.

И все-таки основным рубежом, верхней границей Серебряного века обоснованней было бы считать октябрьские потрясения 1917 года, трагически отразившиеся не только на поэзии, но и на всей русской культуре в целом. Конечно, старинный постулат о том, что настоящий художник всегда должен быть немного голодным, имеет право на существование. Но все же Октябрьский переворот и последовавшая за ним гражданская война, с ее разрухой и голодом, развитию поэзии ни в коей мере не споспешествовали. Первые годы после этих событий если и продолжались какие-либо искания в области поэтического искусства, то с созданием РАППа (Российской ассоциации пролетарских писателей) и с принятием в 1925 году постановления “О политике партии в области литературы” все они были приостановлены. На долгие десятилетия в советском искусстве в качестве единственно возможных утвердились пролетарская литература и метод соцреализма.

Краток был Серебряный век. Краток и ослепителен. Биографии почти всех творцов этого поэтического чуда сложились трагически. Время, отпущенное им судьбой, оказалось роковым. Но, как известно, “времена не выбирают – в них живут и умирают”.

Поэтам Серебряного века пришлось до дна испить чашу страданий: кровь, хаос и беспредел революционных лет и гражданской войны уничтожили духовную основу их существования. Вскоре после революции ушли из жизни Блок, Хлебников, Брюсов. Многие эмигрировали, не в силах вынести жизни на неприветливой родине, в одночасье ставшей им мачехой: Мережковский, Гиппиус, Бунин, Вяч. Иванов, Бальмонт, Адамович, Г. Иванов, Бурлюк, Ходасевич, Саша Черный, Северянин, Тэффи, Цветаева и многие другие. Большинство из них прожили остаток жизни за границей, мечтая вернуться в Россию. Хотя, вероятно, это стало бы для них событием не менее горестным, что подтверждает судьба Цветаевой, покончившей с собой после возвращения на родину. Кроме нее свели счеты с жизнью Есенин и Маяковский. Те, кто остался в России, были уничтожены тоталитарным режимом: расстрелян по ложному обвинению Гумилев; сгинули в сталинских лагерях Клюев, Мандельштам, Нарбут, Лившиц, Клычков, Введенский, Хармс. Те же, кто уцелел в этой мясорубке, до последних дней своей жизни оставаясь на родной земле, как Ахматова и Пастернак, были практически обречены на безмолвие. А поэтов, решившихся сотрудничать с новой властью, тоже ждала незавидная литературная судьба: для Маяковского, Каменского, Городецкого она обернулась утратой таланта и потерей творческой индивидуальности.

Некоторые сознательно приговорили себя к молчанию, уйдя от стихотворчества в иные области литературы, занявшись журналистикой, прозой, драматургией, переводами. Но для истинных поэтов написание стихов – процесс не творческий, а скорее физиологический, входящий в систему жизнеобеспечения. Поэтому неудивительно, что многие из таковых (Шершеневич, Зенкевич, Шенгели, Липскеров и др.) всю оставшуюся жизнь писали “в стол”, и только теперь выясняется, какие драгоценные поэтические россыпи сокрыты в пыли их архивов.

Многие из этих имен на долгие годы были преданы забвению. Но “ничто на земле не проходит бесследно”. Явление культуры под названием “Серебряный век” вернулось к нам в стихах его создателей, для того чтобы еще раз напомнить, что только красота может спасти мир.

Как справедливо сказал Сергей Маковский в книге “На Парнасе Серебряного века”:

“Серебряный век, мятежный, богоищущий, бредивший красотой, и ныне не забыт. Голоса его выразителей до сих пор звучат, хотя и по-иному, чем звучали тогда”.

Борис Акимов

Бунин Иван Алексеевич (10 (22) октября 1870г, Воронеж - 8 ноября 1953г, Париж) - русский писатель; прозаик, поэт, переводчик, почётный академик Петербургской академии наук (1909), первый русский лауреат Нобелевской премии по литературе (1933).

Детство будущего писателя протекало в условиях дворянской скудеющей жизни, окончательно разорившегося "дворянского гнезда" (хутор Бутырки Елецкого уезда Орловской губернии). Он рано выучился читать, с детства обладал фантазией и был очень впечатлителен. Поступив в 1881 в гимназию в Ельце, проучился там всего пять лет, так как семья не имела на это средств, завершать гимназический курс пришлось дома (осваивать программу гимназии, а потом и университета ему помогал старший брат Юлий, с которым писателя связывали самые близкие отношения). Дворянин по рождению, Иван Бунин не получил даже гимназического образования, и это не могло не повлиять на его дальнейшую судьбу.

Средняя Россия, в которой прошло детство и юность Бунина, глубоко запала в душу писателя. Он считал, что именно средняя полоса России дала лучших русских писателей, а язык, прекрасный русский язык, подлинным знатоком которого он был сам, по его мнению, зародился и постоянно обогащался именно в этих местах.

Литературный дебют С 1889 началась самостоятельная жизнь - со сменой профессий, с работой как в провинциальной, так и в столичной периодике. Сотрудничая с редакцией газеты "Орловский вестник", молодой литератор познакомился с корректором газеты Варварой Владимировной Пащенко, вышедшей за него замуж в 1891. Молодые супруги, жившие невенчанные (родители Пащенко были против брака), впоследствии перебрались в Полтаву (1892) и стали служить статистиками в губернской управе. В 1891 вышел первый сборник стихов Бунина, еще очень подражательных.

1895 год - переломный в судьбе писателя. После того как Пащенко сошлась с другом Бунина А. И. Бибиковым, писатель оставил службу и переехал в Москву, где состоялись его литературные знакомства (с Л. Н. Толстым, чья личность и философия оказали сильнейшее влияние на Бунина, с А. П. Чеховым, М. Горьким,Н. Д. Телешовым, участником "сред" которого стал молодой писатель). Бунин водил дружбу и со многими известными художниками, живопись его всегда притягивала к себе, недаром его поэзия так живописна. Весной 1900, находясь в Крыму, познакомился с С. В. Рахманиновым и актерами Художественного театра, труппа которого гастролировала в Ялте.

Восхождение на литературный Олимп В 1900 появился рассказ Бунина "Антоновские яблоки", позднее вошедший во все хрестоматии русской прозы. Рассказ отличает ностальгическая поэтичность (оплакивание разоренных дворянских гнезд) и художественная отточенность. В то же время "Антоновские яблоки" подверглись критике за воскуренный фимиам голубой крови дворянина. В этот период приходит широкая литературная известность: за стихотворный сборник "Листопад" (1901), а также за перевод поэмы американского поэта-романтика Г. Лонгфелло "Песнь о Гайавате" (1896), Бунину была присуждена Российской Академией наук Пушкинская премия (позже, в 1909 он был избран почетным членом Академии наук). Поэзия Бунина уже тогда отличалась преданностью классической традиции, эта черта в дальнейшем пронижет все его творчество. Принесшая ему известность поэзия сложилась под влиянием Пушкина, Фета, Тютчева. Но она обладала только ей присущими качествами. Так, Бунин тяготеет к чувственно-конкретному образу; картина природы в бунинской поэзии складывается из запахов, остро воспринимаемых красок, звуков. Особую роль играет в бунинской поэзии и прозе эпитет, используемый писателем как бы подчеркнуто субъективно, произвольно, но одновременно наделенный убедительностью чувственного опыта.

Семейная жизнь. Путешествие по Востоку Семейная жизнь Бунина уже с Анной Николаевной Цакни (1896-1900), также сложилась неудачно, в 1905 скончался их сын Коля. В 1906 Бунин познакомился с Верой Николаевной Муромцевой (1881-1961), ставшей спутницей писателя на протяжении всей его последующей жизни. Муромцева, обладая незаурядными литературными способностями, оставила замечательные литературные воспоминания о своем муже ("Жизнь Бунина", "Беседы с памятью"). В 1907 Бунины отправились в путешествие по странам Востока - Сирии, Египту, Палестине. Не только яркие, красочные впечатления от путешествия, но и ощущение нового наступившего витка истории дали творчеству Бунина новый, свежий импульс.

Поворот в творчестве. Зрелый мастер Если в произведениях более ранних - рассказах сборника "На край света" (1897), а также в рассказах "Антоновские яблоки" (1900), "Эпитафия" (1900), Бунин обращается к теме мелкопоместного оскудения, ностальгически повествует о жизни нищих дворянских усадеб, то в произведениях, написанных после первой русской Революции 1905, главной становится тема драматизма русской исторической судьбы (повести "Деревня", 1910, "Суходол", 1912). Обе повести имели огромный успех у читателей. М. Горький отмечал, что, тут писателем был поставлен вопрос "... быть или не быть России?". Русская деревня, считал Бунин, обречена. Писателя обвиняли в резко негативном отражении жизни деревни.

"Беспощадную правду" бунинского письма отмечали самые разные литераторы (Ю. И. Айхенвальд, З. Н. Гиппиус и др.). Однако реализм его прозы неоднозначно традиционен: с убедительностью и силой рисует писатель новые социальные типы, явившиеся в пореволюционной деревне. В 1910 Буниными было предпринято путешествие сначала в Европу, а затем в Египет и на Цейлон. Отголоски этого путешествия, впечатление, которое произвела на писателя буддийская культура, ощутимы, в частности, в рассказе "Братья" (1914). Осенью 1912 - весной 1913 опять за границей (Трапезунд, Константинополь, Бухарест), затем (1913-1914) - на Капри.

В 1915-1916 выходят сборники рассказов "Чаша жизни", "Господин из Сан-Франциско". В прозе этих лет ширится представление писателя о трагизме жизни мира, об обреченности и братоубийственном характере современной цивилизации (рассказы "Господин из Сан-Франциско", "Братья"). Этой цели служит и символическое, по мысли писателя, использование в этих произведениях эпиграфов из Откровения Иоанна Богослова, из буддийского канона, литературные аллюзии, присутствующие в текстах (сравнение трюма парохода в "Господине из Сан-Франциско" с девятым кругом дантовского ада). Темами этого периода творчества становятся смерть, судьба, воля случая. Конфликт обычно разрешается гибелью. Единственными ценностями, уцелевшими в современном мире, писатель считает любовь, красоту и жизнь природы. Но и любовь бунинских героев трагически окрашена и, как правило, обречена ("Грамматика любви"). Тема соединения любви и смерти, сообщающего предельную остроту и напряженность любовному чувству, свойственна творчеству Бунина до последних лет его писательской жизни.

Тяжелое бремя эмиграции Февральскую революцию воспринял с болью, предчувствуя предстоящие испытания. Октябрьский переворот только укрепил его уверенность в приближающейся катастрофе. Дневником событий жизни страны и размышлений писателя в это время стала книга публицистики "Окаянные дни" (1918). Бунины уезжают из Москвы в Одессу (1918), а затем - за границу, во Францию (1920). Разрыв с Родиной, как оказалось позднее, навсегда, был мучителен для писателя.

Темы дореволюционного творчества писателя раскрываются и в творчестве эмигрантского периода, причем в еще большей полноте. Произведения этого периода пронизаны мыслью о России, о трагедии русской истории 20 века, об одиночестве современного человека, которое только на краткий миг нарушается вторжением любовной страсти (сборники рассказов "Митина любовь", 1925, "Солнечный удар", 1927, "Темные аллеи", 1943, автобиографический роман "Жизнь Арсеньева", 1927-1929, 1933). Бинарность бунинского мышления - представление о драматизме жизни, связанное с представлением о красоте мира, - сообщает бунинским сюжетам интенсивность развития и напряженность. Та же интенсивность бытия ощутима и в бунинской художественной детали, приобретшей еще большую чувственную достоверность по сравнению с произведениями раннего творчества.

В 1927-1930 Бунин обратился к жанру короткого рассказа ("Слон", "Телячья головка", "Петухи" и др.). Это - результат поисков писателем предельного лаконизма, предельной смысловой насыщенности, смысловой "вместимости" прозы.

В эмиграции отношения с видными русскими эмигрантами у Буниных складывались тяжело, да и Бунин не обладал коммуникабельным характером. В 1933 он стал первым русским писателем, удостоенным Нобелевской премии. Это был, конечно, удар для советского руководства. Официальная пресса, комментируя это событие, объясняла решение Нобелевского комитета происками империализма.

Вo время столетия гибели А. С. Пушкина (1937) Бунин, выступая на вечерах памяти поэта, говорил о "пушкинском служении здесь, вне Русской земли".

На Родину не вернулся С началом Второй мировой войны, в 1939, Бунины поселились на юге Франции, в Грассе, на вилле "Жаннет", где и провели всю войну. Писатель пристально следил за событиями в России, отказываясь от любых форм сотрудничества с нацистскими оккупационными властями. Очень болезненно переживал поражения Красной Армии на восточном фронте, а затем искренне радовался ее победам.

В 1927-1942 бок о бок с семьей Буниных жила Галина Николаевна Кузнецова, ставшая глубокой поздней привязанностью писателя. Обладая литературными способностями, она создала произведения мемуарного характера, самым запоминающимся образом воссоздающие облик Бунина ("Грасский дневник", статья "Памяти Бунина").

Живя в нищете, прекратил публикацию своих произведений, много и тяжело болея, он все же написал в последние годы книгу воспоминаний, работал над книгой "О Чехове", вышедшей посмертно (1955) в Нью-Йорке. Бунин неоднократно выражал желание возвратиться на Родину, указ советского правительства 1946 "О восстановлении в гражданстве СССР подданных бывшей Российской империи..." назвал "великодушной мерой". Однако ждановское постановление о журналах "Звезда" и "Ленинград" (1946), растоптавшее А. Ахматову и М. Зощенко, навсегда отвратило писателя от намерения вернуться на Родину.

В 1945 Бунины вернулись в Париж. Крупнейшие писатели Франции и других стран Европы высоко оценивали творчество Бунина еще при его жизни (Ф. Мориак, А. Жид, Р. Роллан, Т. Манн, Р.-М. Рильке, Я. Ивашкевич и др.). Произведения писателя переведены на все европейские языки и на некоторые восточные.

Похоронен на русском кладбище Сен-Женевьев-де-Буа, под Парижем.

Романы

• «Жизнь Арсеньева» (1927—1933, 1939)

Повести

• «Деревня» (1909)
• «Суходол» (1912)
• «Митина любовь» (1924)

Рассказы

• «Цифры» (1898)
• «На край света и другие рассказы» (1897)
• «Антоновские яблоки» (1900)
• «Полевые цветы» (1901)
• «Тень птицы» (1907—1911; Париж, 1931)
• «Иоанн Рыдалец» (1913)
• «Чаша жизни» (СПб., 1915; Париж, 1922)
• «Господин из Сан-Франциско» (1915)
• «Лёгкое дыхание» (1916)
• «Сны Чанга» (1916, 1918)
• «Храм Солнца» (1917)
• «Начальная любовь» (Прага, 1921)
• «Крик» (Париж, 1921)
• «Косцы» (Париж, 1921)
• «Роза Иерихона» (Берлин, 1924)
• «Солнечный удар» (Париж, 1927)
• «Божье древо» (Париж, 1931)
• «Тёмные аллеи» (Нью-Йорк, 1943; Париж, 1946)
• «Весной в Иудее» (Нью-Йорк, 1953)
• «Петлистые уши и другие рассказы» (1954, Нью-Йорк, посмертно)
• «Молодость» (1930)

Стихотворения

• «Стихотворения» (1887—1891)
• «Родина» (1896)
• «Под открытым небом» (1898)
• «Листопад» (М., 1901)
• «Стихотворения» (1903)
• «Стихотворения» (1903—1906)
• «Стихотворения 1907 года» (СПб., 1908)
• «Избранное» (Париж, 1929)
• «На Невском» (Петроград, 1916)

Переводы

• Генри Уодсворт Лонгфелло — «Песнь о Гайавате»
• Джордж Гордон Байрон — «Каин»
• Джордж Гордон Байрон — «Манфред»

Мемуары и дневники

• «Воды многие» (1910, 1926)
• «Окаянные дни» (1925—1926)
• «Воспоминания. Под серпом и молотом» (Париж, 1950)
• "Устами Буниных" тт. 1-3, Франкфурт-на-Майне, 1977-1982