Шаламов варлам тихонович о солженицыне. Работа головы или работа колен? (Варлам Шаламов и Александр Солженицын)
То поясню, что он о несоответствии медийного образа Александра Солженицына и реального.
В этой части я расскажу о эволюции взаимоотношений Солженицына с другими писателями. А они в процессе перехода от такого состояния:
К примерно вот такому:
Существенно изменились.
1. Шаламов.
В начале своего творчества Солженицын был чуть ли не лучшим другом Шаламова. В принципе, это логично. Оба сидели, оба писали о лагерях. Шаламов называл Солженицына своей совестью, закончилось всё это, когда Шаламов отказался стать соавтором "Архипелага".
Тон высказываний Солженицына сменился на: «Рассказы Шаламова художественно не удовлетворили меня: в них во всех мне не хватало характеров, лиц, прошлого этих лиц и какого-то отдельного взгляда на жизнь у каждого. Другая беда его рассказов, что расплывается композиция их, включаются куски, которые, видимо, просто жалко упустить нет цельности, а наволакивается, что помнит память, хотя материал самый добротный и несомненный».
Варлам Шаламов о Солженицыне (из записных книжек):
У Солженицына есть любимая фраза: «Я этого не читал».
Письмо Солженицына - это безопасная, дешёвого вкуса, где по выражению Хрущева: «Проверена юристом каждая фраза, чтобы всё было в «законе».
Через Храбровицкого сообщил Солженицыну, что я не разрешаю использовать ни один факт из моих работ для его работ. Солженицын - неподходящий человек для этого.
Солженицын - вот как пассажир автобуса, который на всех остановках по требованию кричит во весь голос: «Водитель! Я требую! Остановите вагон!» Вагон останавливается. Это безопасное упреждение необычайно.
У Солженицына та же трусость, что и у Пастернака. Боится переехать границу, что его не пустят назад. Именно этого и боялся Пастернак. И хоть Солженицын знает, что «не будет в ногах валяться», ведёт себя так же. Солженицын боялся встречи с Западом, а не переезда границы. А Пастернак встречался с Западом сто раз, причины были иные. Пастернаку был дорог утренний кофе, в семьдесят лет налаженный быт. Зачем было отказываться от премии - это мне и совсем непонятно. Пастернак, очевидно, считал, что за границей «негодяев», как он говорил - в сто раз больше, чем у нас.
Деятельность Солженицына - это деятельность дельца, направленная узко на личные успехи со всеми провокационными аксессуарами подобной деятельности. Солженицын - писатель масштаба Писаржевского, уровень направления таланта примерно один.
Восемнадцатого декабря умер Твардовский. При слухах о его инфаркте думал, что Твардовский применил точно солженицынский приём, слухи о собственном раке, но оказалось, что он действительно умер. Сталинист чистой воды, которого сломал Хрущев.
Ни одна сука из «прогрессивного человечества» к моему архиву не должна подходить. Запрещаю писателю Солженицыну и всем, имеющим с ним одни мысли, знакомиться с моим архивом.
В одно из своих чтений в заключение Солженицын коснулся и моих рассказов: «Колымские рассказы… Да, читал. Шаламов считает меня лакировщиком. А я думаю, что правда на половине дороги между мной и Шаламовым». Я считаю Солженицына не лакировщиком, а человеком, который не достоин прикоснуться к такому вопросу, как Колыма.
На чем держится такой авантюрист? На переводе! На полной невозможности оценить за границами родного языка те тонкости художественной ткани (Гоголь, Зощенко) - навсегда потерянной для зарубежных читателей. Толстой и Достоевский стали известны за границей только потому, что нашли переводчиков хороших. О стихах и говорить нечего. Поэзия непереводима.
Тайна Солженицына заключается в том, что это - безнадежный стихотворный графоман с соответствующим психическим складом этой страшной болезни, создавший огромное количество непригодной стихотворной продукции, которую никогда и нигде нельзя предъявить, напечатать. Вся его проза от «Ивана Денисовича» до «Матрёниного двора» была только тысячной частью в море стихотворного хлама. Его друзья, представители «прогрессивного человечества», от имени которого он выступал, когда я сообщал им своё горькое разочарование в его способностях, сказав: «В одном пальце Пастернака больше таланта, чем во всех романах, пьесах, киносценариях, рассказах и повестях, и стихах Солженицына», - ответили мне так: «Как? Разве у него есть стихи?».
А сам Солженицын, при свойственной графоманам амбиции и вере в собственную звезду, наверно, считает совершенно искренне - как всякий графоман, что через пять, десять, тридцать, сто лет наступит время, когда его стихи под каким-то тысячным лучом прочтут справа налево и сверху вниз и откроется их тайна. Ведь они так легко писались, так легко шли с пера, подождем ещё тысячу лет.
Ну что же, - спросил я Солженицына в Солотче, - показывали Вы всё это Твардовскому, Вашему шефу? Твардовский, каким бы архаическим пером ни пользовался, - поэт, и согрешить тут не может. - Показывал. - Ну, что он сказал? — Что этого пока показывать не надо.
После бесед многочисленных с Солженицыным/ чувствую себя обокраденным, а не обогащённым.
«Знамя», 1995, № 6
В итоге Солженицын живого но тяжело больного Шаламова мёртвым. Шаламов умер в нищите и в полном одиночестве.
2. Лев Копелев, друг Солженицына в "шарашке", писатель.
Был обвинён Солженицыным во всём в чём можно, от клеветы до нечеловеческой зависти.
Ответил на эти обвинения в своём письме от 11 января 1985 года, где назвал Солженицына: обыкновенным черносотенцем, хотя и с необыкновенными претензиями .
3. Академик Сахаров.
Полемика с Сахаровым была более корректной, но в общем и целом сводятся к:
Солженицын пишет, что, может быть, наша страна не дозрела до демократического строя и что авторитарный строй в условиях законности и православия был не так уж плох, раз Россия сохранила при этом строе своё национальное здоровье вплоть до XX века. Эти высказывания Солженицына чужды мне. (с)Критика Сахаровым "Письма вождям"
Что вполне можно сократить до: обыкновенный черносотенец, хотя и с необыкновенными претензиями. (с)
4. Шолохов.
Шолохова Солженицын люто ненавидел. Всё началось с этого письма:
Твардовский попросил Секретариат Союза писателей СССР, органом которого и был журнал «Новый мир», обсудить роман и предложить для печати приемлемый вариант как для автора, так и для общества. Предложили прочитать и Шолохову, как одному из секретарей СП СССР.
«Прочитал Солженицына «Пир победителей» и «В круге первом», - писал Шолохов в Секретариат ССП 8 сентября 1967 года. - Поражает - если так можно сказать - какое-то болезненное бесстыдство автора.
Свои антисоветские взгляды Солженицын НЕ только НЕ пытается скрыть или как-то завуалировать, он их подчеркивает, выставляет напоказ, принимая позу этакого «правдооткрывателя», человека, который, НЕ стесняясь, «режет правду-матку» и указывает со злостью и остервенением на все ошибки, все промахи, допущенные партией и Советской властью, начиная с 30-х годов.
Что касается формы пьесы, то она беспомощна и неумна. Можно ли о трагедийных событиях писать в оперативном (опечатка в тексте, возможно: в опереточном. - В. П.) стиле, да еще виршами такими примитивными и слабенькими, каких избегали в свое время даже одержимые поэтической чесоткой гимназисты былых времен! О содержании и говорить нечего.
Все командиры РУССКИЕ и УКРАИНЕЦ либо законченные ПОДЛЕЦЫ, либо колеблющиеся и ни во что НЕ верящие люди.
Как же при таких условиях батарея, в которой служил Солженицын, дошла до Кенигсберга?
Или только персональными стараниями автора?
Почему в батарее из «Пира победителей» все, кроме Нержина и «демонической» Галины, никчемные, никудышные люди? Почему ОСМЕЯНЫ СОЛДАТЫ РУССКИЕ («солдаты-поварята») и солдаты ТАТАРЫ?
Почему ВЛАСОВЦЫ - изменники Родины, на чьей совести тысячи убитых и замученных наших, ПРОСЛАВЛЯЮТСЯ как выразители чаяний русского народа?
На этом же политическом и художественном уровне стоит и роман «В круге первом».
У меня одно время сложилось впечатление о Солженицыне (в частности, после его письма съезду писателей в мае этого года), что он ДУШЕВНОБОЛЬНОЙ человек, страдающий манией величия. Что он, Солженицын, отсидев некогда, НЕ выдержал тяжелого испытания и СВИХНУЛСЯ.
Я не психиатр и не мое дело определять степень поражения психики Солженицына.
Но если это так, - человеку нельзя доверять перо:
злобный сумасшедший, потерявший контроль над разумом, помешавшийся на трагических событиях 37 года и последующих лет, принесет огромную опасность всем читателям и молодым особенно.
Если же Солженицын психически нормальный, то тогда он по существу открытый и злобный антисоветский человек.
И в том и в другом случае Солженицыну не место в рядах ССП.
Я безоговорочно за то, чтобы Солженицына из Союза советских писателей исключить.
8. IX. 1967 г. М. Шолохов»
Солженицын ответил ему в своём фирменном стиле: обвинил в том, что автор "Тихого Дона" не Шолохов .
Шолохов до конца дней жил в своём доме в Вёшенской (в наше время музей). Сталинскую премию передал в Фонд обороны, Ленинскую премию за роман «Поднятая целина» передал в распоряжение Каргинского сельсовета Базковского района Ростовской области на строительство новой школы, Нобелевскую — на постройку школы в Вёшенской. Уже после его смерти в 1993 году нашлась рукопись "Тихого Дона", которая сняла все вопросы о его авторстве. Первые нападки на Шолохова в 1929 году были выгодны Троцкистам, не желавшим публикации материалов, содержащих упоминания о "красном терроре".
Шаламов и Солженицын начинали как писатели-соратники по лагерной теме. Но постепенно они отдалялись друг от друга. К концу 1960-х Шаламов и вовсе стал считать Солженицына дельцом, графоманом и расчётливым политиканом.
Познакомились Шаламов и Солженицын в 1962 году в редакции «Нового мира». Несколько раз встречались в домашней обстановке. Переписывались. Солженицын дал добро на публикацию писем Шаламова к нему, но не разрешил печатать свои письма. Однако часть из них известна по выпискам Шаламова.
Шаламов сразу после прочтения «Одного дня Ивана Денисовича» пишет подробное письмо с очень высокой оценкой произведения в целом, главного героя и некоторых персонажей.
В 1966 году Шаламов в письме отправляет отзыв о романе «В круге первом». Он высказывает ряд замечаний. В частности, он не принял, как неудачный и неубедительный, образ Спиридона, посчитал слабыми женские портреты. Однако общая оценка романа не вызывает разночтений: «Роман этот – важное и яркое свидетельство времени, убедительное обвинение».
Солженицына в ответ пишет ему: «Я считаю Вас моей совестью и прошу посмотреть, не сделал ли я чего-нибудь помимо воли, что может быть истолковано как малодушие, приспособление».
В «Архипелаге» Солженицын цитирует слова Шаламова о растлевающем влиянии лагеря и, не соглашаясь с ними, апеллирует к его опыту и судьбе: «Шаламов говорит: духовно обеднены все, кто сидел в лагерях. А я как вспомню или как встречу бывшего лагерника – так личность. Своей личностью и своими стихами не опровергаете ли Вы собственную концепцию?».
После разрыва отношений (отказа Шаламова стать соавтором «Архипелага») изменились и отзывы о произведениях.
Вот отрывок из письма Шаламова 1972 года А.Кременскому: «Ни к какой «солженицынской» школе я не принадлежу. Я сдержанно отношусь к его работам в литературном плане. В вопросах искусства, связи искусства и жизни у меня нет согласия с Солженицыным. У меня иные представления, иные формулы, каноны, кумиры и критерии. Учителя, вкусы, происхождение материала, метод работы, выводы – всё другое. Лагерная тема – это ведь не художественная идея, не литературное открытие, не модель прозы. Лагерная тема – это очень большая тема, в ней легко разместится пять таких писателей, как Лев Толстой, сто таких писателей, как Солженицын. Но и в толковании лагеря я не согласен с «Иваном Денисовичем» решительно. Солженицын лагеря не знает и не понимает».
В свою очередь, Солженицын высказал упрёки по поводу художественного уровня произведений Шаламова, отнеся их к периоду дружеского общения: «Рассказы Шаламова художественно не удовлетворили меня: в них во всех мне не хватало характеров, лиц, прошлого этих лиц и какого-то отдельного взгляда на жизнь у каждого. Другая беда его рассказов, что расплывается композиция их, включаются куски, которые, видимо, просто жалко упустить нет цельности, а наволакивается, что помнит память, хотя материал самый добротный и несомненный».
«Я надеюсь сказать своё слово в русской прозе», – один из мотивов отказа Шаламова над их совместной работой по «Архипелагу». Это желание объяснимо и само по себе и на фоне успеха Солженицына, которого уже публикуют, и он уже известен на всю страну, а «Колымские рассказы» так и лежат в «Новом мире». Это позже мотив отказа будет соединен с определением Солженицына как «дельца». Пока же звучит (так запомнил и записал Солженицын) вопрос-сомнение: «Я должен иметь гарантию, на кого я работаю».
«Братья по лагерю», они не могли сотрудничать и, разойдясь, уже и не хотели понять друг друга. Шаламов обвинял Солженицына в проповедничестве и корысти. Солженицын, уже будучи в эмиграции, повторил непроверенную информацию о смерти Шаламова, а тот был ещё жив, но очень болел и жил впроголодь.
«Там, где Шаламов проклинает тюрьму, исковеркавшую его жизнь, – пишет А.Шур, – Солженицын верит, что тюрьма – это и великое нравственное испытание и борьба, из которой многие выходят духовными победителями». Сопоставление продолжает Ю.Шрейдер: «Солженицын ищет путь сопротивления системе и пытается передать его читателю. Шаламов свидетельствует о гибели людей, раздавленных лагерем». Тот же смысл сопоставления и в работе Т.Автократовой: «Солженицын писал в своих произведениях, как калечила неволя человеческую жизнь и как, вопреки этому, душа обретала в неволе подлинную свободу, преображаясь и веруя. В. Шаламов писал о другом – о том, как калечила неволя душу».
Солженицын изображал ГУЛаг как жизнь рядом с жизнью, как общую модель советской действительности. Мир Шаламова – подземный ад, царство мёртвых, жизнь после жизни.
Непоколебимой была позиция Шаламова по отношению к труду в лагере. Он был убеждён, что этот труд может вызвать только ненависть. Лагерный труд, сопровождавшийся непременным лозунгом о «деле чести, доблести и геройства», не может вдохновлять, не может быть творческим.
Шаламов отвергает не просто лагерный труд, но, в противовес Солженицыну, любое творчество: «Не удивительно, что Шаламов не допускает возможности какого-то творчества в лагере. Может! – говорит Солженицын».
Вспоминая своё общение с Шаламовым, Солженицын задает самому себе вопрос: «Да разве можно было совместить наши мирочувствия? Мне – соединиться с его ожесточённым пессимизмом и атеизмом»?».Пожалуй, стоит согласиться с возражением по этому поводу Л.Жаравиной: «Автор «Архипелага» открывает в своих героях религиозный центр, к которому стягивались основные линии их миропонимания и поведения. Но аналогичный центр есть и у Шаламова. Солженицын явно противоречит себе, когда, подчёркивая атеизм своего оппонента, заметил, что тот «никогда, ни в чём ни пером, ни устно не выразил оттолкновения от советской системы». При том, что Шаламов сам неоднократно говорил о своем атеизме, он всегда подчёркивал, что лучше всех и дольше всех в нечеловеческих условиях Колымы держались именно «религиозники».
Ещё одна позиция расхождения связана с вопросом о дружбе и доверии, доброте. Шаламов утверждал, что в страшных колымских лагерях люди настолько были замучены, что ни о каких дружеских чувствах говорить не приходилось.
Варлам Шаламов о Солженицыне (из записных книжек):
У Солженицына есть любимая фраза: «Я этого не читал».
Письмо Солженицына - это безопасная, дешёвого вкуса, где по выражению Хрущева: «Проверена юристом каждая фраза, чтобы всё было в «законе».
Через Храбровицкого сообщил Солженицыну, что я не разрешаю использовать ни один факт из моих работ для его работ. Солженицын - неподходящий человек для этого.
Солженицын - вот как пассажир автобуса, который на всех остановках по требованию кричит во весь голос: «Водитель! Я требую! Остановите вагон!» Вагон останавливается. Это безопасное упреждение необычайно.
У Солженицына та же трусость, что и у Пастернака. Боится переехать границу, что его не пустят назад. Именно этого и боялся Пастернак. И хоть Солженицын знает, что «не будет в ногах валяться», ведёт себя так же. Солженицын боялся встречи с Западом, а не переезда границы. А Пастернак встречался с Западом сто раз, причины были иные. Пастернаку был дорог утренний кофе, в семьдесят лет налаженный быт. Зачем было отказываться от премии - это мне и совсем непонятно. Пастернак, очевидно, считал, что за границей «негодяев», как он говорил - в сто раз больше, чем у нас.
Деятельность Солженицына - это деятельность дельца, направленная узко на личные успехи со всеми провокационными аксессуарами подобной деятельности. Солженицын - писатель масштаба Писаржевского, уровень направления таланта примерно один.
Восемнадцатого декабря умер Твардовский. При слухах о его инфаркте думал, что Твардовский применил точно солженицынский приём, слухи о собственном раке, но оказалось, что он действительно умер. Сталинист чистой воды, которого сломал Хрущев.
Ни одна сука из «прогрессивного человечества» к моему архиву не должна подходить. Запрещаю писателю Солженицыну и всем, имеющим с ним одни мысли, знакомиться с моим архивом.
В одно из своих чтений в заключение Солженицын коснулся и моих рассказов: «Колымские рассказы... Да, читал. Шаламов считает меня лакировщиком. А я думаю, что правда на половине дороги между мной и Шаламовым». Я считаю Солженицына не лакировщиком, а человеком, который не достоин прикоснуться к такому вопросу, как Колыма.
На чем держится такой авантюрист? На переводе! На полной невозможности оценить за границами родного языка те тонкости художественной ткани (Гоголь, Зощенко) - навсегда потерянной для зарубежных читателей. Толстой и Достоевский стали известны за границей только потому, что нашли переводчиков хороших. О стихах и говорить нечего. Поэзия непереводима.
Тайна Солженицына заключается в том, что это - безнадежный стихотворный графоман с соответствующим психическим складом этой страшной болезни, создавший огромное количество непригодной стихотворной продукции, которую никогда и нигде нельзя предъявить, напечатать. Вся его проза от «Ивана Денисовича» до «Матрёниного двора» была только тысячной частью в море стихотворного хлама. Его друзья, представители «прогрессивного человечества», от имени которого он выступал, когда я сообщал им своё горькое разочарование в его способностях, сказав: «В одном пальце Пастернака больше таланта, чем во всех романах, пьесах, киносценариях, рассказах и повестях, и стихах Солженицына», - ответили мне так: «Как? Разве у него есть стихи?».
А сам Солженицын, при свойственной графоманам амбиции и вере в собственную звезду, наверно, считает совершенно искренне - как всякий графоман, что через пять, десять, тридцать, сто лет наступит время, когда его стихи под каким-то тысячным лучом прочтут справа налево и сверху вниз и откроется их тайна. Ведь они так легко писались, так легко шли с пера, подождем ещё тысячу лет.
Ну что же, - спросил я Солженицына в Солотче, - показывали Вы всё это Твардовскому, Вашему шефу? Твардовский, каким бы архаическим пером ни пользовался, - поэт, и согрешить тут не может. - Показывал. - Ну, что он сказал? - Что этого пока показывать не надо.
После бесед многочисленных с Солженицыным/ чувствую себя обокраденным, а не обогащённым.
«Знамя», 1995, № 6
Ещё в Блоге Толкователя о Солженицыне.
Это письмо Варлам Шаламов написал Александру Солженицыну в ноябре 1962 года. В нем речь идет, главным образом, о повести Солженицына «Один день Ивана Денисовича», опубликованной в 11-м номере журнала «Но-вый мир» за 1962 год. Текст письма цитируется по изданию: Шаламов В.Т. Собрание сочинений: В 6 т. Т. 6: Переписка / Сост., подгот. текста, прим. И. Сиротинской. - М.: Книжный Клуб Книговек, 2013.
В.Т. Шаламов - А.И. Солженицыну
Ноябрь, 1962 г.
Повесть очень хороша. Мне случалось слышать от-зывы о ней - ее ведь ждала вся Москва. Даже позавчера, когда я взял одиннадцатый номер «Нового мира» и вышел с ним на площадь Пушкинскую, три или четыре человека за 20-30 минут спросили: «Это одиннадцатый номер?» - «Да, одиннадцатый». - «Это где повесть о лагерях?» - «Да, да!» - «А где Вы взяли, где купили?» Я получил несколько писем (я это говорил Вам в «Новом мире»), где очень-очень эту повесть хвалили. Но только прочтя ее сам, я вижу, что похвалы преуменьшены неизмеримо. Дело, очевидно, в том, что материал этот такого рода, что люди, не знающие лагеря (счаст-ливые люди, ибо лагерь - школа отрицательная - даже часа не надо быть человеку в лагере, минуты его не видеть), не смогут оценить эту повесть во всей ее глубине, тонкости, верности. Это и в рецензиях видно, и в симоновской, и в баклановской, и в ермиловской. Но о рецензиях я писать Вам не буду.
Повесть эта очень умна, очень талантлива. Это - лагерь с точки зрения лагерного «работяги» - который знает мастерство, умеет «заработать», работяги, не Це-заря Марковича и не кавторанга. Это - не «доплывающий» интеллигент, а испытанный великой пробой крестьянин, выдержавший эту пробу и рассказывающий теперь с юмором о прошлом. В повести все достоверно. Это лагерь «легкий», не совсем настоящий. Настоящий лагерь в повести тоже показан, и показан очень хорошо: этот страшный ла-герь - Ижма Шухова - пробивается в повести, как белый пар сквозь щели холодного барака. Это тот лагерь, где работяг на лесоповале держали днем и ночью, где Шухов потерял зубы от цинги, где блатари отнимали пищу, где были вши, голод, где по всякой причине заво-дили дело. Скажи, что спички на воле подорожали, и заводят дело. Где на конце добавляли срока, пока не выда-дут «весом», «сухим пайком » в семь граммов. Где было в тысячу раз страшнее, чем на каторге, где «номера не ве-сят».
На каторге, в Особлаге, который много слабее на-стоящего лагеря. В обслуге здесь в/н надзиратели (надзиратель на Ижме - бог, а не такое голодное создание, у которого моет пол на вахте Шухов). В Ижме". Где ца-рят блатари и блатная мораль определяет поведение и заключенных, и начальства, особенно воспитанного на романах Шейнина и погодинских «Аристократах». В ка-торжном лагере, где сидит Шухов, у него есть ложка, ложка для настоящего лагеря - лишний инструмент. И суп, и каша такой консистенции, что можно вылить через борт, около санчасти ходит кот - невероятно для настоящего лагеря - кота давно бы съели. Это грозное, страшное былое Вам удалось показать, и показать очень сильно, сквозь эти вспышки памяти Шухова, воспоми-нания об Ижме.
Школа Ижмы - это и есть та школа, где и выучился Шухов, случайно оставшийся в живых. Все это в повести кричит полным голосом, для моего уха, по крайней мере. Есть еще одно огромнейшее дос-тоинство - это глубоко и очень тонко показанная кре-стьянская психология Шухова. Столь тонкая высокоху-дожественная работа мне еще не встречалась, признаться, давно. Крестьянин, который сказывается во всем - и в интересе к «красилям», и в любознательно-сти, и природном цепком уме, и умении выжить, наблю-дательности, осторожности, осмотрительности, чуть скептическом отношении к разнообразным Цезарям Марковичам, да и всевозможной власти, которую при- ходится уважать, умная независимость, умное покорст-во судьбе и умение приспособиться к обстоятельствам, и недоверие - все это черты народа, людей деревни. Шу-хов гордится собой, что он - крестьянин, что он выжил, сумел выжить и умеет и поднести сухие валенки бога-тому бригаднику, и умеет «заработать». Я не буду пере-числять всех художественных подробностей, свидетель-ствующих об этом, Вы их знаете сами.
Великолепно показано то смещение масштабов, ко-торое есть у всякого старого арестанта, есть и у Шухова. Это смещение масштабов касается не только пищи (ощущение), когда глотает кружок колбасы - высшее блаженство, а и более глубоких вещей: и с Кильгасом ему было нтереснее говорить, чем с женой, и т. д. Это - глубоко верно. Это - одна из важнейших лагер-ных проблем. Поэтому для возвращения нужен «амор-тизатор» не менее двух-трех лет. Очень тонко и мягко о посылке, которую все-таки ждешь, хотя и написал, чтоб не посылали. Выживу - так выживу, а нет - не спа-сешь и посылками. Так и я писал, так и я думал перед списком посылок.
Вообще детали, подробности быта, поведение всех героев очень точны и очень новы, обжигающе новы. Сто-ит вспомнить только не выжатую тряпку, которую бро-сает Шухов за печку после мытья полов. Таких подроб-ностей в повести - сотни - других, не новых, не точных, вовсе нет. Вам удалось найти исключительно сильную форму. Дело в том, что лагерный быт, лагерный язык, лагерные мысли немыслимы без матерщины, без ругани самым последним словом. В других случаях это может быть преувеличением, но в лагерном языке - это характерная черта быта, без которой решать этот вопрос успеш-но (а тем более образцово) нельзя. Вы его решили. Все эти «фуяслице », « ...яди», все это уместно, точно и - не-обходимо. Понятно, что и всякие «падлы» занимают полно-правное место, и без них не обойтись. Эти «паскуды», между прочим, тоже от блатарей, от Ижмы, от общего лагеря.
Необычайно правдивой фигурой в повести, авторской удачей, не уступающей главному герою, я считаю Алеш-ку, сектанта, и вот почему. За двадцать лет, что я провел в лагерях и около них, я пришел к твердому выводу - сумма многолетних, многочисленных наблюдений - что, если в лагере и были "люди, которые, несмотря на все ужасы, голод, побои и холод, непосильную работу, со-хранили и сохраняли неизменно человеческие черты, - это сектанты и вообще религиозники, включая и право-славных попов. Конечно, были отдельные хорошие люди и из других «групп населения», но это были только оди-ночки, да и, пожалуй, до случая, пока не было слишком тяжело. Сектанты же всегда оставались людьми. В Вашем лагере хорошие люди - эстонцы. Правда, они еще горя не видели - у них есть табак, еда. Голодать всей Прибалтике приходилось больше, чем рус-ским - там все народ крупный, рослый, а паек ведь одинаковый, хотя лошадям дают паек в зависимости от веса.
«Доходили» всегда и везде латыши, литовцы, эс-тонцы раньше из-за рослости своей, да еще потому, что деревенский быт Прибалтики немного другой, чем наш. Разрыв между лагерным бытом больше. Были такие философы, которые смеялись над этим, дескать, не выдерживает Прибалтика против русского человека - эта мерзость встречается всегда. Очень хорош бригадир, очень верен. Художественно этот портрет безупречен, хотя я не могу представить себе, как бы я стал бригадиром (мне это предлагали когда-то неоднократно), ибо хуже того, что приказывать другим работать, хуже такой должности, в моем пони-мании, в лагере нет. Заставлять работать арестантов - не только голодных, бессильных стариков, инвалидов, а всяких - ибо для того, чтобы дойти при побоях, четыр-надцатичасовом рабочем дне, многочасовой выстойке, голоде, пятидесяти-шестидесятиградусном морозе, надо очень немного, всего три недели, как я подсчитал, чтобы вполне здоровый, физически сильный человек превра-тился в инвалида, в «фитиля », надо три недели в уме-лых руках. Как же тут быть бригадиром?
Я видел десятки примеров, когда при работе со слабым напарни-ком сильный просто молчал и работал, готовый перенести все, что придется. Но не ругать товарища. Сесть из--за товарища в карцер, даже получить срок, даже уме-реть. Одного нельзя - приказывать товарищу работать. Вот потому-то я не стал бригадиром. Лучше, думаю, умру. Я мисок не лизал за десять лет своих общих ра-бот, но не считаю, что это занятие позорное, это можно делать. А то, что делает кавторанг - нельзя. А вот потому-то я не стал бригадиром и десять лет на Колыме провел от забоя до больницы и обратно, принял срок де-сятилетний. Ни в какой конторе мне работать не разре-шали, и я не работал там ни одного дня. Четыре года нам не давали ни газет, ни книг. После многих лет пер-вой попалась книжка Эренбурга «Падение Парижа». Я полистал, полистал, оторвал листок на цигарку и за- курил.
Но это - личное мнение мое. Таких бригадиров, как изображенный Вами, очень много, и вылеплен он очень хорошо. Опять же, в каждой детали, в каждой подроб-ности его поведения. И исповедь его превосходна. Она и логична. Такие люди, отвечая на какой-то внутренний зов, неожиданно выговариваются сразу. И то, что он по-могает тем немногим людям, кто ему помог, и то, что ра-дуется смерти врагов - все верно. Ни Шухов, ни брига-дир не захотели понять высшей лагерной мудрости: никогда не приказывай ничего своему товарищу, осо-бенно - работать. Может, он болен, голоден, во много раз слабее тебя. Вот это умение поверить товарищу и есть самая высшая доблесть арестанта. В ссоре кавто-ранга с Фетюковым мои симпатии всецело на стороне Фетюкова. Кавторанг - это будущий шакал. Но об этом - после.
В начале Вашей повести сказано: закон - тайга, люди и здесь живут, гибнет тот, кто миски лижет, кто в санчасть ходит и кто ходит к «куму». В сущности об этом - и написана вся повесть. Но это - бригадирская мораль. Опытный бригадир Куземин не сказал Шухову одной важной лагерной поговорки (бригадир и не мог ее сказать), что в лагере убивает большая пайка, а не маленькая. Работаешь ты в забое - получаешь килограмм хлеба, лучшее питание, ларек и т. д. И умираешь. Рабо-таешь дневальным, сапожником и получаешь пятьсот граммов, и живешь двадцать лет, не хуже Веры Фигнер и Николая Морозова держишься. Эту поговорку Шухов должен был узнать на Ижме и понять, что работать надо так - тяжелую работу плохо, а легкую, посильную - хорошо. Конечно, когда ты «доплыл» и о качест-ве легкой работы не может быть речи, но закон верен, спасителен.
Каким-то концом это новая для Вашего героя фило-софия опирается и на работу санчасти. Ибо, конечно, на Ижме только врачи оказывали помощь, только врачи и спасали. И хотя поборников трудовой терапии и там было немало, и стихи заказывали врачи, и взятки бра-ли - но только они могли <спасти> и спасали людей. Можно ли допустить, чтобы твоя воля была исполь-зована для подавления воли других людей, для медлен-ного (или быстрого) их убийства. Самое худшее, что есть в лагере - это приказывать другим работать. Брига-дир - это страшная фигура в лагерях. Мне много раз предлагали бригадиром. Но я решил, что умру, но бри-гадиром не стану. Конечно, такие бригадиры любят Шуховых. Бригадир не бьет кавторанга только до той поры, пока тот не ослабел. Вообще это наблюдение, что в лагерях бьют лишь людей ослабевших, очень верно, и в повести пока-зано хорошо.
Тонко и верно показано увлечение работой Шухова и других бригадников, когда они кладут стену. Бригади-ру и помбригадиру размяться - в охотку. Для них это ничего не стоит. Но и остальные увлекаются в горячей работе - всегда увлекаются. Это верно. Значит, что ра-бота еще не выбила из них последние силы. Это увлече-ние работой несколько сродни тому чувству азарта, ко-гда две голодных колонны обгоняют друг друга. Эта детскость души, сказывающаяся и в реве оскорблений по адресу опоздавшего молдавана (чувство, которое и Шухов разделяет всецело), все это очень точно, очень верно. Возможно, что такого рода увлечение работой и спасает людей. Надо только помнить, что в бригадах ла-герных всегда бывают новички и старые арестанты - не хранители законов, а просто более опытные. Тяже-лый труд делают новички - Алешка, кавторанг. Они один за другим умирают, меняются, а бригадиры живут.
Это ведь и есть главная причина, почему люди идут ра-ботать в бригадиры и отбывают несколько сроков. В настоящем лагере на Ижме утреннего супа хвата-ло на час работы на морозе, а остальное время каждый работал лишь столько, чтобы согреться. И после обеда также хватало баланды только на час. Теперь о кавторанге. Здесь есть немного «клюквы». К счастью, очень немного. В первой сцене - у вахты. «Вы не имеете права» и т. д. Тут некоторый сдвиг во времени. Кавторанг - фигура тридцать восьмого года. Вот тогда чуть не каждый так кричал. Все, так кричав-шие, были расстреляны. Никакого «кондея» за такие слова не полагалось в 1938 году. В 1951 году кавторанг так кричать не мог, каким бы новичком он ни был.
С 1937 года в течение четырнадцати лет на его глазах идут расстрелы, репрессии, аресты, берут его товарищей, и они исчезают навсегда. А кавторанг не дает себе труда даже об этом подумать. Он ездит по дорогам и ви-дит повсюду караульные лагерные вышки. И не дает себе труда об этом подумать. Наконец, он прошел след-ствие, ведь в лагерь-то попал он после следствия, а не до. И все-таки ни о чем не подумал. Он мог этого не ви-деть при двух условиях: или кавторанг четырнадцать лет пробыл в дальнем плавании, где-нибудь на подвод-ной лодке, четырнадцать лет не поднимаясь на поверх-ность. Или четырнадцать лет сдавал в солдаты бездумно, а когда взяли самого, стало нехорошо. Не думает кавторанг и о бендеровцах, с которыми сидеть не хочет (а со шпионами? с изменниками родины? с власовцами? с Шуховым? с бригадиром?). Ведь эти бендеровцы - та-кие же бендеровцы, как кавторанг шпион. Его ведь не кубок английский угробил, а просто сдали по разверст-ке, по следовательским контрольным спискам.
Вот един-ственная фальшь Вашей повести. Не характер (такие есть правдолюбцы, что вечно спорят, были, есть и бу-дут). Но типичной такая фигура могла быть только в 1937 году (или в 1938 - для лагерей). Здесь кавторанг может быть истолкован как будущий Фетюков. Первые побои - и нет кавторанга. Кавторангу - две дороги: или в могилу, или лизать миски, как Фетюков, бывший кавторанг, сидящий уже восемь лет. В тридцать восьмом году убивали людей в забоях, в бараках. Нормированный рабочий день был четырнад-цать часов, сутками держали на работе, и какой работе. Ведь лесоповал, бревнотаска Ижмы - такая работа - это мечта всех горнорабочих Колымы. Для помощи в уничтожении пятьдесят восьмой статьи были привле-чены уголовники - рецидивисты, блатари, которых на-зывали «друзьями народа», в отличие от врагов, кото-рых засылали на Колыму безногих, слепых, стариков - без всяких медицинских барьеров, лишь бы были «спец-указания» Москвы.
На градусники в 1938 году глядели, когда он достигал 56 градусов, в 1939-1947 - 52°, а после 1947 года - 46°. Все эти мои замечания, ясное дело, не умаляют ни художественной правды Вашей повести, ни той действительности, которая стоит за ними. Просто у меня другие оценки. Главное для меня в том, что ла-герь 1938 года есть вершина всего страшного, отврати-тельного, растлевающего. Все остальные и военные го-ды, и послевоенные - страшно, но не могут идти ни в какое сравнение с 1938 годом. Вернемся к повести. Повесть эта для внимательного читателя - откровение в каждой ее фразе. Это первое, конечно, в нашей литературе произведение, обладаю-щее и смелостью, и художественной правдой, и правдой пережитого, перечувствованного - первое слово о том, о чем все говорят, но еще никто ничего не написал. Лжи за время с ХХ съезда было уже немало. Вроде омерзи-тельного «Самородка» Шелеста или фальшивой и не- достойной Некрасова повести «Кира Георгиевна». Очень хорошо, что в лагере нет патриотических разговоров о войне, что Вы избежали этой фальши.
Война полностью говорит там трагическим голосом искалеченных судеб, преступных ошибок. Еще одно. Мне кажется, что понять лагерь без роли блатарей в нем нельзя. Именно блатной мир, его правила, этика и эстетика вносят растление в души всех людей лагеря - и заключенных, и начальни-ков, и зрителей. Почти вся психология рабочей каторги внутренней ее жизни определялась, в конечном счете, блатарями. Вся ложь, которая введена в нашу литера-туру в течение многих лет «Аристократами» Погодина и продукцией Льва Шейнина - неизмерима. Романтиза-ция уголовщины нанесла великий вред, спасая блатных, выдавая их за внушающих доверие романтиков, тогда как блатари - нелюди.
В Вашей повести блатной мир только просачивается в щели рассказа. И это хорошо, и это верно. Вот разрушение этой многолетней легенды о блата-рях-романтиках - одна из очередных задач нашей ху-дожественной литературы. Блатарей в Вашем лагере нет! Ваш лагерь без вшей! Служба охраны не отвечает за план, не выбивает его прикладами. Кот! Махорку меряют стаканом! Не таскают к следователю. Не посылают после работы за пять километров в лес за дровами. Не бьют. Хлеб оставляют в матрасе. В матрасе! Да еще наби-том! Да еще и подушка есть! Работают в тепле. Хлеб оставляют дома! Ложками едят! Где этот чуд-ный лагерь? Хоть бы с годок там посидеть в свое время. Сразу видно, что руки у Шухова не отморожены, ко-гда он сует пальцы в холодную воду. Двадцать пять лет прошло, а я совать руки в ледяную воду не могу.
В забойной бригаде золотого сезона 1938 года к кон-цу сезона, к осени оставались только бригадир и дневальный, а все остальные за это время ушли или «под сопку», или в больницу, или в другие еще работающие на подсобных работах бригады. Или расстреляны: по спискам, которые читались каждый день на утреннем разводе до глубокой зимы 1938 года - списки тех, кто расстрелян позавчера, три дня назад. А в бригаду при-ходили новички, чтобы в свою очередь умереть, или за-болеть, или встать под пули, или издохнуть от побоев бригадира, конвоира, нарядчика, надзирателя, парик-махера и дневального. Так было со всеми забойными бригадами у нас.
Ну, хватит. Поехал я в сторону, не удержался. Пере-счет бесконечный - все это верно, точно, знакомо очень хорошо. Пятерки эти запомнятся навек. Горбушки, се-рединки не упущены. Мера рукой пайки и затаенная надежда, что украли мало - верна, точна. Кстати, во время войны, когда шел белый американский хлеб, с подмесом кукурузы, ни один хлеборез не резал загодя, трехсотка за ночь теряла до пятидесяти граммов. Был приказ выдавать бригаде хлеб весом не резаный, а потом стали резать перед самым разводом. Именно КЭ-460. Все в лагере говорят «КЭ», а не «Ка». Кстати, почему «ЗЭК», а не «зэка ». Ведь это так пишется: з/к и склоняется з/к, зэки, зэкою. Невыжатая тряпка, которую Шухов бросает на вахте за печку, стоит целого романа, а таких мест сотни. Разговор Цезаря Марковича с кавторангом и с москвичом очень уловлен хорошо. Передать разговор об Эйзенштейне - не чужеродная для Шухова мысль. Здесь автор показывает себя как писателя, чуть отсту-пая от шуховской маски.
Обеднен язык, обеднено мышление, смещены все масштабы дум. Произведение чрезвычайно экономно, напряжено, как пружина, как стихи. И еще один вопрос, очень важный, решен Шуховым очень верно: кто находится на дне? Да те же, что и на- верху. Ничем не хуже, а даже, пожалуй, получше, по-крепче! Очень правильно подписал Шухов на следствии протокол допроса. И хотя я за свои два следствия не подписал ни одного протокола, обличающего меня, и ни-каких признаний не давал - толк был один и тот же. Дали срок и так. Притом на следствии меня не били. А если бы били (как со второй половины 1937 года и позднее) - не знаю, что бы я сделал и как бы себя вел. Отличен конец. Этот кружок колбасы, завершающий счастливый день. Очень хорошо печенье, которое не жадный Шухов отдает Алешке. Мы - заработаем. Он - удачлив. На!..
Стукач Пантелеев показан очень хорошо. «А прово-дят по санчасти!» Вот что такое стукач, вовсе не понял бедняга Вознесенский, который так хочет шагать в ногу с веком. В его «Треугольной груше» есть стихи о стука-чах, американских стукачах ни много ни мало. Я сначала не понял ничего, потом разобрался: Вознесенский называет стукачами штатных агентов наблюдения, «фи-леров», так их зовут в воспоминаниях. Художественная ткань так тонка, что различаешь латыша от эстонца. Эстонцы и Кильгас - разные люди, хоть и в одной бригаде. Очень хорошо. Мрачность Киль-гаса, тянущегося больше к русскому человеку, чем к со-седям прибалтийцам, - очень верна.
Великолепно насчет лишней пищи, которую ел Шу-хов на воле и которая была, оказывается, вовсе не нуж-на. Эта мысль приходит в голову каждому арестанту. И выражено это блестяще. Сенька Клевшин и вообще люди из немецких лаге-рей, которых обязательно сажали после - их было мно-го. Характер очень правдив, очень важен. Волнения о «зажиленных» воскресеньях очень вер-ны (в 1938 году на Колыме не было отдыха в забое. Пер-вый выходной получил я 18 декабря 1938 года. Весь ла-герь угнали в лес за дровами на целый день). И что радуются всякому отдыху, не думая, что все равно на-чальство вычтет. Это потому, что арестант не планирует жизнь дальше сегодняшнего вечера. Дай сегодня, а что там будет завтра - посмотрим.
О двух потах в горячей работе - очень хорошо. О сифилисе от бычков. Никто в лагере не заразился таким путем. Умирали в лагере не от этого. Бранящиеся старики - парашники, валенок, летя-щий в столб. Ноги Шухова в одном рукаве телогрейки - все это великолепно. Большой разницы в вылизывании мисок и в отирании дна коркой хлеба нет. Разница только подчеркивает, что там, где живет Шухов, еще нет голода, еще можно жить. Шепот! «Продстол передернули» и «у кого-то вече-ром отрежут». Взятки - очень все верно. Валенки! У нас валенок не было. Были бурки из ста-рой ветоши - брюк и телогреек десятого срока. Первые валенки я надел уже став фельдшером, через десять лет лагерной жизни. А бурки носил не в сушилку, а на починку. На дне, на подошве наращивают заплаты. Термометр! Все это прекрасно! В повести очень выражена и проклятая лагерная черта: стремление иметь помощников, «шестерок». Работу по уборке в конце концов делают те же работяги после тяжелой работы в забое подчас до утра. Обслуга человека - над человеком. Это ведь и не только для ла-геря характерно.
В Вашей повести очень не хватает начальника (большого начальника, вплоть до начальника прииско-вых управлений), торгующего среди заключенных ма-хоркой через дневального-з<аключенного> по пять руб-лей папироса. Не стакан, не пачка, а папироса. Пачка махорки у такого начальника стоила от ста до пятисот рублей. - Дверь притягивай! Описание завтрака, супчика, опытного, ястребиного арестантского глаза - все это верно, важно. Только рыбу едят с костями - это закон. Этот черпак, который дороже всей жизни прошлой, настоящей и будущей - все это вы-страдано, пережито и выражено энергично и точно. Горячая баланда! Десять минут жизни заключенного за едой. Хлеб едят отдельно, чтобы продлить удовольст-вие еды. Это - всеобщий гипнотический закон.
В 1945 году приехали репатрианты сменить нас на прииск Северного управления на Колыме. Удивлялись: «Почему ваши в столовой съедают суп и кашу, а хлеб берут с собой? Не лучше ли".» Я отвечал: «Не пройдет и двух недель, как вы это поймете и станете делать точно так же». Так и случилось. Полежать в больнице, даже умереть на чистой посте-ли, а не в бараке, не в забое, под сапогами бригадиров, конвоиров и нарядчиков - мечта всякого з<аключенно-го>. Вся сцена в санчасти очень хороша. Конечно, санчасть видела более страшные вещи (например, стук о железный таз ногтей с отмороженных пальцев работяг, которые срывает врач щипцами и бросает в таз) и т. д. Минута перед разводом - очень хороша. Холмик сахару. У нас сахар никогда не выдавался на руки, всегда в чае.
Вообще весь Шухов в каждой сцене очень хорош, очень правдив. Цезарь Маркович - вот это и есть герой некрасов-ской «Киры Георгиевны». Такой Цезарь Маркович вер-нется на волю и скажет, что в лагере можно изучать иностранные языки и вексельное право. «Шмон» утренний и вечерний - великолепен. Вся Ваша повесть - это та долгожданная правда, без которой не может литература наша двигаться вперед. Все, кто умолчит об этом, исказит правду эту - подлецы. Очень хорошо описана предзона и этот загон, где стоят бригады одна за другой. У нас такая была. А на фронтоне главных ворот (во всех отделениях лагеря по особому приказу сверху) цитата на красном сатине: «Труд есть дело чести, дело славы, дело доблести и ге-ройства!» Вот как!
Традиционное предупреждение конвоя, которое вся-кий з<аключенный> выучил наизусть. Называлось (у нас): «шаг вправо - шаг влево считаю побегом, прыжок вверх агитацией!» Шутят, как видите, везде. Письмо. Очень тонко, очень верно. Насчет «красилей» - ярче картины не бывало. Все в повести этой верно, все правда. Помните, самое главное: лагерь отрицательная шко-ла с первого до последнего дня для кого угодно. Челове-ку - ни начальнику, ни арестанту не надо видеть. Но уж если ты видел - надо сказать правду, как бы она ни была страшна. Шухов остался человеком не благодаря лагерю, а вопреки ему. Я рад, что Вы знаете мои стихи. Скажите как--нибудь Твардовскому, что в его журнале лежат мои стихи более года, и я не могу добиться, чтобы их показа-ли Твардовскому. Лежат там и рассказы, в которых я пытался показать лагерь так, как я его видел и понял.
Желаю Вам всякого счастья, успеха, творческих сил. Просто физических сил, наконец. В 1958 году (!) в Воткинской больнице у меня заполняли историю болезни, как вели протокол допроса на следствии. И полпалаты гудело: «Не может быть, что он врет, что он такое говорит!» И врачиха сказала: «В та-ких случаях ведь сильно преувеличивают, не правда ли? » И похлопала меня по плечу. И меня выписали. И только вмешательство редакции заставило начальни-ка больницы перевести меня в другое отделение, где я и получил инвалидность. Вот поэтому-то Ваша книга и имеет важность, не сравнимую ни с чем - ни с докладами, ни с письмами. Еще раз благодарю за повесть. Пишите, приезжайте. У меня всегда можно остановиться.
Ваш В. Шаламов.
Со своей стороны я давно решил, что всю мою остав-шуюся жизнь я посвящу именно этой правде. Я написал тысячу стихотворений, сто рассказов, с трудом опубликовал за шесть лет один сборник стихов-калек, стихов--инвалидов, где каждое стихотворение урезано, изуродо-вано. Слова мои в нашем разговоре о ледоколе и маятнике не были случайными словами. Сопротивление правде очень велико. А людям ведь не нужны ни ледоколы, ни маятники. Им нужна свободная вода, где не нужно ни-каких ледоколов.
- 368 -Неотправленное письмо
(Солженицын)
Записи В. Т. Шаламова о Солженицыне многочисленны, хотя и не составляют единой рукописи. Фрагменты их имеются в «толстых тетрадях» Шаламова, где записывались в основном стихи, но также и размышления, реплики на различные публикации и т. п. Есть черновые наброски, отдельные фрагменты переписаны набело, листы их пронумерованы автором. (Кстати, таков фрагмент, касающийся советов Солженицына о необходимости религии для Запада .)
Отдельная тетрадь с заглавием на обложке «Солженицын» содержит неотправленное письмо Солженицыну, которое датируется 1972-1974 гг. Письмо это является ответом на высказывание Солженицына в его книге «Бодался теленок с дубом»: «Варлам
- 369 -Шаламов умер». Так отреагировал Солженицын на письмо Шаламова в «Литературную газету» (ЛГ, 23.02.72).
Странно, что этот человек, все получивший при жизни - славу, государственные почести, семью, поклонников, деньги, полностью, кажется, реализовавший свой творческий потенциал, - не обрел в старости покой, но сохранил такую агрессивность и не нашел лучшего объекта, чем Варлам Шаламов, ни единой строкой своих рассказов и стихов не солгавший, не «облегчавший» их ради «прорыва» и в угоду «верховным мужикам».
Да еще и в «зависти» Шаламова упрекает этот олигарх от литературы! Нет, не тот строй душевный был у В. Т., чтобы унижаться до зависти. Презирать, ненавидеть - мог, завидовать - нет.
Ничего не имел при жизни Шаламов - ни признания, ни здоровъя, ни семьи, ни друзей, ни денег...
Но был ему дан самый ценный дар - мощный талант, беспредельная преданность искусству и нравственная твердость.
И дружество и вражество,
Пока стихи со мной,
И нищенство и княжество
Ценю иеной одной.
Он «никого не предал, не забыл, не простил, на чужой крови не ловчил», он написал «Колымские рассказы», великую прозу XX века.
Получил огромное количество писем. Написал пятьсот ответов. Вот два - одно какого-то вохровца, ругательное за «Ивана Денисовича», другое горячее, в защиту. Были письма от з/к, которые писали, что начальство лагеря не выдает «Роман-газету». Вмешательство через Верховный Суд. В Верховном Суде несколько месяцев назад я выступал. Это - единственное исключение (да еще вечер в рязанской школе в прошлом году). Верховный Суд включил меня в какое-то общество по наблюдению жизни в лагерях, но я отказался. Вторая пьеса («Свеча на ветру») будет читана в Малом театре.
А. Солженицын. 26 июля 1963 года. Приехал из Ленинграда, где месяц работал в архивах над новым своим романом. Сейчас - в Рязань, в велосипедную поездку (Ясная По-
ляна и дальше вдоль рек), вместе с Натальей Алексеевной . Бодр, полон планов. «Работаю по двенадцать часов в день». «Для пользы дела» идет в седьмом номере «Нового мира». Были исправления незначительные, но неприятные. За границей об «Иване Денисовиче» писали много, английские статьи (до 40) читал со словарем. Разных позиций, самых разных. И то, что это «одна политика» (перевод «Ивана Денисовича» был посредственный, тональность исчезла), и то, что это «начало правды», большой творческий успех. Весь мир переводил, кроме ГДР, где Ульбрихт запретил публикацию.
«Новый мир». Твардовский расположен. Члены редакции остались к Солженицыну безразличны, как и писатели!
Хотел писать о лагере, но после Ваших рассказов думаю, что не надо. Ведь опыт мой, четырех по существу лет (четыре года благополучной жизни).
Сообщил свою точку зрения на то, что писатель не должен слишком хорошо знать материал.
Разговор о Чехове.
Я: - Чехов всю жизнь хотел и не мог, не умел написать роман. «Скучная история», «Моя жизнь», «Рассказ неизвестного человека» - все это попытки написать роман. Это потому, что Чехов умел писать только не отрываясь, а безотрывно можно написать только рассказ, а не роман.
Солженицын: - Причина, мне кажется, лежит глубже. В Чехове не было устремления ввысь, что обязательно для романиста - Достоевский, Толстой.
- 374 -Разговор о Чехове на этом кончился, и я только после вспомнил, что Боборыкин, Шеллер-Михайлов легко писали огромные романы без всякого взлета ввысь.
Солженицын: - Стихи, которые я привозил печатать («Невеселая повесть в стихах») - это доведенные до кондиции выборки из большой поэмы, там есть хорошие, как мне кажется, места.
Приглашал на сентябрь в Рязань для отдыха.
Фрагменты беловых записей
Символ «прогрессивного человечества» - внутрипарла-ментской оппозиции, которую хочет возглавить Солженицын - это трояк , носитель той миссии в борьбе с советской властью. Если этот трояк и не приведет к немедленному восстанию на всей территории СССР, то дает ему право спрашивать:
А почему у писателя Н. герой не верит в Бога? Я давал трояк, и вдруг...
Чем дешевле был «прием», тем больший он имел успех. Вот в чем трагедия нашей жизни. Это стремление к заурядности, как реакция на войну (все равно - выигранную или проигранную).
В. Т. Шаламов считал наибольшей ценностью жизни независимость, поэтому категорически отказывался всегда от собранных прогрессивной интеллигенцией денег на помощь опальным, как принято было тогда.
- 375 -При ваших стремлениях пророческого рода денег-то брать нельзя, это Вам надо знать заранее.
Я немного взял...
Вот буквальный ответ, позорный.
Я хотел рассказать старый анекдот о невинной девушке, ребенок которой так мало пищал, что даже не мог считаться ребенком. Можно считать, что его не было.
В этом вопросе нет много и мало, это - качественная реакция. И совести нашей, как адепта [Бога] [нрзб.].
Но передо мной сияло привлекательное круглое лицо.
Я буду Вас просить -деньги, конечно, [нрзб.] идут не из-за границы.
Я не встречался с Солженицыным после Солотчи.
1962-1964 годы
В одно из своих [нрзб.] чтений в заключение Солженицын коснулся и моих рассказов.
- «Колымские рассказы»... Да, читал. Шаламов считает меня лакировщиком. А я думаю, что правда на половине дороги между мной и Шаламовым.
Я считаю Солженицына не лакировщиком, а человеком, который не достоин прикоснуться к такому вопросу, как Колыма.
1960-е годы
Из тетради 1966 г.
Большая литература создается без болельщиков.
Я пишу не для того, чтобы описанное - не повторилось. Так не бывает, да и опыт наш не нужен никому.
- 376 -Я пишу для того, чтобы люди знали, что пишутся такие рассказы, и сами решились на какой-либо достойный поступок - не в смысле рассказа, а в чем угодно, в каком-то маленьком плюсе.
«Учительной» силы у искусства никакой нет. Искусство не облагораживает, не «улучшает».
Но искусство требует соответствия действия и сказанного слова, и живой пример может убедить [живых] к повторению - не в области искусства, а в любом деле. Вот какие нравственные задачи ставить, - не более.
Учить людей нельзя. Учить людей - это оскорбление.
Из тетради 1970 г.
Одно из резких расхождений между мной и Солженицыным в принципиальном. В лагерной теме не может быть места истерике. Истерика для комедии, для смеха, юмора.
Ха-ха-ха. Фокстрот - «Освенцим». Блюз - «Серпантинная».
Мир мал, но мало не только актеров, - мало зрителей.
Из тетради 1971 г.
С Пастернаком, Эренбургом, с Мандельштам мне было легко говорить потому, что они хорошо понимали, в чем тут дело. А с таким лицом, как Солженицын, я вижу, что он просто не понимает, о чем идет речь.
- 377 -Деятельность Солженицына - это деятельность дельца, направленная на узко личные успехи со всеми провокационными аксессуарами подобной деятельности.
Неописанная, невыполненная часть моей работы огромна. Это описание состояния, процесса - как легко человеку забыть о том, что он человек. Так утрачивают добро и без какого-либо [вступления] в борьбу сил, что всплывает, а что тонет.
Запись в отдельной тетради «Солженицын»
Неотправленное письмо
Я охотно принимаю Вашу похоронную шутку насчет моей смерти и с гордостью считаю себя первой жертвой холодной войны, павшей от Вашей руки.
Если уж для выстрела по мне потребовался такой артиллерист, как Вы, - жалею боевых артиллеристов.
Я действительно умер для Вас и таких друзей, но не тогда, когда «Литгазета» опубликовала мое письмо, а раньше - в сентябре 1966 года.
И умер для Вас я не в Москве, а в Солотче , где гостил у
- 378 -Вас всего два дня. Я бежал в Москву... от Вас, сославшись на внезапную болезнь...
Что меня поразило в Вас - Вы писали так жадно, как будто век не ели и [нрзб.] было похоже - разве что на глотание в Москве кофе...
Я подумал, что писатели [нрзб.] разные, но объяснил Вам методы своей работы.
Вы знаете, как надо писать. Я нахожу человека и описываю его, и все.
Этот ответ просто вне искусства...
Оказалось, главная цель приглашения меня в Солотчу не просто работать, не скрасить мой отдых, а - «узнать Ваш секрет».
Дело в том, что кроме «превосходных романов, отличных повестей, со стихами - плохо».
Вы [их] написали невообразимое количество, просто горы. Вот эти-то стихи мне и довелось почитать в Солотче еще две ночи, пока на третье утро я не сошел с ума от этого графоманского бреда, голодный добрался до вокзала и уехал в Москву...
Тут я должен сделать небольшое отступление, чтобы вы поняли, о чем я говорю.
Проза - это одно, поэзия - это совсем другое. Эти центры и в мозгу располагаются в разных местах. Стихи рождаются по другим законам - не тогда и не там, где проза. В поэме Вашей не было стихов.
Конечно, отдавать свои веши в руки профана я не захо-
- 379 -тел. Я сказал Вам, что за границу я не дам ничего - это не мои пути, какой я есть, каким пробыл в лагере.
Я пробыл там четырнадцать лет, потом - Солженицыну?.. Колыма была сталинским лагерем уничтожения, и все ее особенности я скажу сам. Я никогда не мог представить, что может быть после XX съезда партии человек, который собирает [воспоминания] в личных целях... Главный опыт, которым я живу 67 лет, опыт этот - «не учи ближнего своего».
О работе пророка я тогда же Вам Говорил, что «денег тут брать нельзя» - ни в какой форме, ни в подарок, ни за.
Я считаю себя обязанным не Богу, а совести и не нарушу своего слова, несмотря на особые выстрелы пиротехнического характера.
Я не историк. Свои сборники почитаю ответом. Я не умер, для меня честнее рассказы, стихотворения... Я буду художником. Мне дорога форма веши, содержание, понятое через форму.
Вы никогда ничего не получите.
И еще одна претензия есть к Вам, как к представителю прогрессивного человечества, от имени которого Вы так денно и нощно кричите о религии громко: «Я верю в Бога! Я религиозный человек!» Это просто бессовестно. Как-нибудь тише все это надо Вам...
Я, разумеется. Вас не учу, мне кажется, что Вы так громко кричите о религии, потому что это будит внимание к Вам и выйдет у Вас результат.
Кстати - это еще не все в жизни.
- 380 -Я знаю точно - Пастернак был жертвой холодной войны. Вы - ее орудием.
«Вы моя совесть» . Разум. Я все это считаю бредом. Я не могу быть ничьей совестью, кроме своей.
1972- 1974 годы
Беловая запись
Пастернак был поэт мирового значения, и ставить его на один уровень с Солженицыным нельзя. Конечно, если кто-нибудь из них (Пастернак, Солженицын) заслужил, выбегал, выкричал эту премию - то это, конечно, Солженицын.
Издевательство над русской литературой было допущено вполне сознательно. Кто там разберет в переводе - Шекспир это или нуль. Так важен тут момент чужого языка.
XX век оказался для России очень сложным исторически периодом. Три революции, две Мировые войны, две смены политического строя оставили неизгладимый след в общественной жизни Российского государства, внося порой коренные изменения в устоявшееся восприятие действительности. Это не могло не сказаться на культурном наследии и, в частности, на литературе, которая в итоге предстала перед читателем многополярной, «разношерстной», более ориентирующейся на современность, нежели на традиции предшествующей литературы. Отсутствие гармонии, потерянность человека в постоянно меняющихся обстоятельствах, зыбкость существования – вот что сопровождало человека на протяжении всего XX века.
Период с начала 90-х годов – время наиболее интенсивного осмысления В. Шаламова – писателя, поэта, публициста. Пик интереса к Шаламову объясняется в основном интересом к «лагерной» теме. Но многие исследователи увидели в произведениях данной темы не только и не столько свидетельства, сколько трагедию целого народа. По признанию ученых, в этой теме одну из ведущих позиций занял Варлам Шаламов, чьи произведения представляют собой богатый художественный материал, таящий ответ на многие вопросы литературного творчества эпохи.
Среди круга работ, посвященных творчеству В. Шаламова, в настоящее время практически отсутствуют исследования, реализующие целостный взгляд на созданное писателем во всей его совокупности.
Все это вольно или невольно создает представление о творчестве В. Шаламова как о некоем соединении в той или иной мере разнородных, а нередко и противоречивых по своей природе творческих созданий, а о самом художнике как о натуре, лишенной качества целостности.
Между тем, такой взгляд, по нашему мнению, несовместим с истинной сущностью творческого наследия писателя, он деформирует облик художника, каким он был в действительности.
Современный уровень исследованности творчества В. Шаламова позволяет анализировать его прозаические произведения, его лирику и эстетические воззрения с точки зрения их целостности, что даст возможность постигнуть внутренние, глубинные, а значит – существенные связи, соединяющие лишь на первый взгляд несоединимые элементы художественного мира замечательного русского писателя.
В ходе исследования творческой индивидуальности художника слова, как и при изучении историко-литературного процесса, очень важно определить понятие об основной и наиболее широкой форме художественного развития, по отношению к которой все остальные художественные образования выступают как ее внутренние разновидности. В конце XX века за такой формой исторического развития литературы в нашем литературоведении все более закрепляется термин художественная система.
Не вдаваясь в полемику по поводу литературно-теоретических дефиниций, мы считаем целесообразным заметить, что жизненная реальность сливается в процессе творчества с авторским отношением к жизни, оплодотворяется им, в результате чего рождается новая художественная характерность определенного типа. Эта художественно претворенная характерность с ее отношением к окружающему миру и составляет собственно художественное содержание, содержательную художественную целостность, имеющую вполне определенную структуру, основными компонентами которой являются тип характерности и тип связей ее с миром в целом. Такое понимание природы взаимосвязи художественного творчества и жизненного опыта писателя представляется нам особенно актуальным при изучении такого типа художника, какой представлен судьбой и произведениями Варлама Тихоновича Шаламова. Вместе с тем это позволило нам определить и основной путь исследования его творческого наследия – через постижение сущности наиболее значимых граней художественного мира писателя в их органической – системной – слитности. Такой подход позволит и расставить все точка над «i» во взаимоотношения Варламова и Солженицына.
Еще со времен Белинского известно и доказано, что литература в России более широкое понятие, чем в европейском понимании. По верному наблюдению М. Горького, «каждый писатель был воистину и резко индивидуален, но всех объединяло одно общее стремление – понять, почувствовать догадаться о будущем страны, о судьбе ее народа». Доподлинно, сколько людей, столько и мнений. А потому в своих стремлениях «понять, почувствовать, догадаться» литература не могла бы быть однородна в эстетических, социальных и политических суждениях. Именно поэтому история русской литературы не ограничивается лишь историей создания эстетического материала и многоразличием анализа созданного. Не является секретом факт, что XX век был богат на конфронтации в политической и литературной среде, которая, как правило, разделялась на тех, кто «за» и тех, кто «против». Но случались конфликты и совсем иного рода – своеобразные войны, которые не ограничивались полемикой в области чисто эстетического, переходя на общественный, идеологический уровни, а порой и фактами в истории русской литературы XX века становились «литературные войны» между Буниным и Маяковским, Пастернаком и Набоковым. Одной из самых неожиданных, жестких и загадочных стала литературная борьба между двумя лауреатами Нобелевской премии, двумя крупнейшими писателями – М.А. Шолоховым и А.И. Солженицыным. Но если это противостояние можно объяснить, то совсем непонятным кажется противостояние писателей «одного лагеря», одной темы.
Сложные, запутанные и противоречивые отношения связывают В.Т. Шаламова и А.И. Солженицына. Можно ли называть такого рода отношения конфликтом? Некоторые шаламоведы склонны обозначать историю взаимоотношений двух писателей именно как развитие конфликта. Материалом для предположения подобного рода заключений может являться переписка между Шаламовым и Солженицыным. На сегодняшний день она опубликована. Вернее сказать, опубликована та часть переписки, которая принадлежала Варламу Тихоновичу. Со стороны Александра Исаевича существуют ограничения на публикацию своих писем. Так, еще в 1990 году Солженицын написал Сиротинской, наследнице творчества Шаламова следующее: «Уважаемая Ирина Павловна! На печатание писем Шаламова ко мне Вам тоже требуется разрешение, и я Вам его даю. Они представляют и общественный интерес.
Напротив, имеющиеся у Вас мои письма к нему (у Вас комплект их не полный, не все тут) такого интереса не представляют. К тому же я не хочу поощрять начавшуюся лавину печатания моих писем, обычно без спроса. Моих писем к В.Т. печатать не разрешаю».
Не совсем искренним кажется объяснение Александра Исаевича, хотя это лишь наше предположение. Расставить все точки над «i» крайне сложно, время сделает это. Однако уже сегодня понятно, что необходимо говорить о круге вопросов, ставших предметом спора двух великих писателей XX века.
Круг этих вопросов не такой уж большой и может быть обозначен всего лишь двумя позициями:
1. Личные взаимоотношения.
2. Эстетические представления.
В. Шаламов и А. Солженицын познакомились в редакции «Нового мира» в 1962 году. Все сближало их – и лагерная судьба, и глубокое понимание причин тотального насилия, и яростная непримиримость к нему.
Солженицын тогда жил в Рязани, часто наезжал в Москву, они встречались, переписывались. Переписка охватывает 1962-1966 годы. Шаламов был более открыт в этой переписке: его письма – это воспоминания о Колыме, и символ веры, и глубокий анализ прозы Солженицына, и эссе о лагерной прозе вообще. Иногда черновик письма переходил в запись впечатлений от беседы с Солженицыным, словно продолжая ее и находя новые аргументы.
Солженицын в письмах более сдержан и по-деловому краток, но всегда внимателен к немногим успехам Шаламова (книжке, публикации) и высоко оценивает его стихи и прозу: «... И я твердо верю, что мы доживем до дня, когда и «Колымская тетрадь», и «Колымские Рассказы» тоже будут напечатаны. Я твердо в это верю! И тогда-то Узнают, кто такой есть Варлам Шаламов».
Позицию Шаламова сегодня представляет Сиротинская, которая познакомилась с Варламом Тихоновичем в 1966 году, когда его отношения с А.И. Солженицыным еще не прервались. По ее словам, какие-то надежды Шаламов возлагал на «ледокол» – повесть «Один день Ивана Денисовича», который проложит путь лагерной прозе, правде-истине и правде-справедливости. Трещина в отношениях наметилась к 1966 году, и росла неудержимо. Не приносили удовлетворения беседы – они просто не понимали друг друга. Солженицын был далек от чисто профессиональных писательских проблем: «Он просто не понимает, о чем я говорю». Да и мировоззренческие, нравственные проблемы обсудить не было возможности. Александр Исаевич был занят тактическими вопросами, «облегчал» и «пробивал» свои рассказы, драмы, романы. Варлам Тихонович обитал на ином уровне.
Один – поэт, философ, и другой – публицист, общественный деятель, они не могли найти общего языка.
У Варлама Тихоновича оставалось чувство тягостного разочарования от этих бесед: «Это делец. Мне он советует: без религии на Западе не пойдет...». Именно эксплуатация священного учения отталкивала Шаламова. Он, не раз афишировавший свою нерелигиозность, был оскорблен за религию, к которой относился с огромным уважением. Использовать ее для достижения личных практических целей считал недопустимым: «Я не религиозен. Не дано. Это как музыкальный слух: либо есть, либо нет».
По свойства своей личности В.Т. просто не мог думать и чувствовать в этом направлении – как ему надо писать, чтобы иметь успех, чтобы печататься в Москве или Париже. Возможно ли вообразить, что он переделывает «Колымские рассказы» кому-то в угоду? Или поучает страну, ученого и мужика, как ему жить по правде.
Много споров и суждений вызвало письмо Шаламова в 1972 г. В «Литературную газету» с гневными отречениями от зарубежных публикаций и чтений по «голосам» его рассказов. С осуждением относится и Солженицын к этому письму. Он обвиняет Шаламова, по сути, в предательстве: отказаться от темы, которая стала его судьбой и жизнью!
Гнев В.Т. вполне объясним – его без зазрения совести и без авторского согласия использовали в «холодной войне», «маленькими кусочками», разрушая ткань произведения, а книгу не издавали (она впервые вышла в Лондоне в 1978 г.). «Колымские рассказы» публиковал в Нью-Йорке «Новый журнал», храня свою монополию на тексты Варлама Тихоновича. Так и «Войну и мир» можно погубить. Именно так и воспринимал Шаламов эти разрушительные, губительные для его прозы публикации. Да к тому же они перекрывали и тоненький речек его стихотворных публикаций в России. А стихи для В.Т. были единственной отдушиной и смыслом той жизни.
И тогда, в 60-е годы, растущее отчуждение от «дельца» как он называл А.И., уже ясно чувствовалось. Он рассказывал Сиротинской о неудавшихся беседах в Солотче осенью 1963 г. – куда он ездил в гости к А.И. Выявилась какая-то биологическая, психологическая несовместимость бывших друзей при таком длительном контакте. Вместо ожидаемых В.Т. бесед о «самом главном» – какие-то мелкие разговоры. Может быть, А.И. просто не был так расточителен в беседах и переписке, как В.Т., берег, копил все впрок, в свои рукописи, а В.Т. был щедр и прямодушен в общении, ощущая неистощимость своих духовных и интеллектуальных сил.
Прочитав роман «В круге первом» в рукописи, В.Т. сказал: «Это разрез общества по вертикали, от Сталина до дворника». Краткость этой оценки дает представление о ней как об обязательной: скорее всего, В.Т. считал нравственным долгом поддержать каждое гневное слово против сталинизма. В записях Шаламова есть еще одно высказывание по поводу романа: «Форма романа архаична, а рассуждения персонажей не новы». Этот философский ликбез, настойчиво внедряемый в ткань художественного произведения, и огорчал и раздражал В.Т., как и вся «пророческая деятельность» (так он называл) Солженицына, претенциозная, нравственно неприемлемая для писателя, по мнению В.Т.
Не сбылись надежды на дружескую помощь А.И.: Солженицын Не показал рассказов Шаламова Твардовскому. Может быть, это был естественный для стратега и тактика ход: уж очень тяжкий груз надо было подымать – «Колымские рассказы».
А.И. оттягивал знакомство В.Т. с Л. Копелевым. Ему самому Копелев помог найти пути в «Новый мир», в конечном счете – на Запад.
И делиться удачей вряд ли хотелось. На Западе важно было оказаться первым и как бы единственным. И А.И. всячески уговаривал В.Т. не посылать на Запад свои рассказы.
В 70-х годах Шаламов редко и раздраженно говорил о Солженицыне, тем более, что до него дошли осуждающие слова бывшего друга, «брата» (как говорил Солженицын), с такой легкостью и жестокостью оброненные из благополучного Вермонта («Варлам Шаламов умер») о нем, еще живом, бесправном, но недобитом калеке.
По своему объясняет конфликтную ситуацию Александр Исаевич. В журнале «Новый мир» (1999, 4) в рубрике «Дневник писателя» был опубликован материал «С Варламом Шаламовым». Это не только воспоминания писателя, но и его объяснения по поводу обвинений и со стороны самого Шаламова, высказанные при жизни писателя, и со стороны Сиротинской. Эту публикацию отличает тон автора. Солженицын в ней не позволяет себе по отношению к В. Шаламову той пренебрежительности, которая звучит в статьях об И. Бродском, Д. Самойлове, Ю. Нагибине в цикле «Из «Литературной коллекции». Солженицын начинает свой очерк «С Варламом Шаламовым» с освящения истории знакомства со своим героем, подробно излагая детали, свидетельствующие об их взаимной симпатии. Останавливается Солженицын и на разногласиях с Шаламовым, но не углубляясь в подробности. Разногласия эти объясняются «пессимизмом» Шаламова, его неприязнью к слову «зэк», «введенному « Солженицыным, особенностями восприятия синтаксических знаков (точки с запятой). Но по сути статья Солженицына о Шаламове дает читателю представление о различиях эстетического и нравственно-философского характера, разделяющих двух великих «сынов Гулага».
Трудно определить, какое именно из расхождений (идеологических, эстетических, этических) Солженицына и Шаламова предопределило их неизбежный, непонятный для непосвященных и болезненный для участников разрыв. Когда Солженицын только еще приступает к изложению обстоятельств несостоявшегося соавторства их с Шаламовым в работе над «Архипелагом ГУЛАГ», читателю статьи, знакомому с творчеством А.И. Солженицына и В.Т. Шаламова, должно быть ясно, что идея соавторства была обречена на провал с самого начала.
Читателю ясно, а Солженицын до сих пор не может справиться с потрясением, которое испытал в момент отказа Шаламова от творческого сотрудничества с ним. «Я изложил, – вспоминает А. Солженицын, – с энтузиазмом весь проект и мое предложение соавторства. Если нужно – поправить мой план, а затем разделить, кто какие главы будет писать. И получил неожиданный для меня – быстрый и категорический отказ».
Не вдаваясь в подробности статьи, скажем лишь, что в ней диалог двух авторов, который не мог завершиться примирением, закончиться правотой последнего слова, слова Солженицына, слова не совсем доброго, звучащего в какой-то мере как приговор.
Диалог должен быть продолжен. Поэтому сегодня мы говорим именно об этом. Известно, что ряд исследователей (Сиротинская И., Михайлик Е., Есипов В.) склонны различия во взглядах двух писателей объяснять и различным лагерным опытом, и тем, что Шаламов и Солженицын по существу писатели разных поколений: Шаламов входил в жизнь и в литературу в 20-е годы, когда сохранялся эстетический плюрализм, Солженицын – в 30-е годы, когда господствовал уже соцреализм; и тем, что у писателей художническое мировосприятие различно: трагическое у Шаламова и тяготеющие к эпическому спокойствию у Солженицына.
Думается только, что системный подход к оценке творческого наследия Шаламова поможет разрешить спор, продолжающейся до сего дня. А жизненная способность художественных систем докажет читателю, кто прав.
