Способности человека государственного оставались без употребления. День рождения Александра Грибоедова

Встреча Пушкина с телом Грибоедова произошла 11 июня 1829 г. по дороге из Тифлиса в Карс у перевала через Безобдальский хребет (см. Е. Вейденбаум. Пушкин на Кавказе в 1829 г. — «Русский Архив» 1909 г., № 4, стр. 679). Эту встречу он описал в своей статье «Путешествие в Арзрум», из которой и извлекаем печатаемый ниже отрывок; отрывок этот вошел в статью, напечатанную самим Пушкиным в первой книге «Современника» 1836 г.

Человек мой со вьеючеными лошадьми от меня отстал. Я ехал по цветущей пустыне, окруженной издали горами. В рассеянности проехал я мимо поста, где должен был переменить лошадей.

Прошло более шести часов, и я начал удивляться пространству перехода. Я увидел в стороне груды камней, похожие на сакли, и отправился к ним. В самом деле, я приехал в армянскую деревню. Несколько женщин в пестрых лохмотьях сидели на плоской кровле подземной сакли. Я изъяснился кое-как. Одна из них сошла в саклю и вынесла мне сыру и молока. Отдохнув несколько минут, я пустился далее и на высоком берегу реки увидел против себя крепость Гергеры. Три потока с шумом и пеной низвергались с высокого берега. Я переехал через реку. Два вола, впряженные в арбу, подымались по крутой дороге. Несколько грузин сопровождали арбу. — Откуда вы? — спросил я их. — Из Тегерана. — Что вы везете? — Г р и б о е д а. Это было тело убитого Грибоедова, которое препровождали в Тифлис.

Не думал я встретить уже когда-нибудь нашего Грибоедова! Я расстался с ним в прошлом году, в Петербурге, перед отъездом его в Персию.

Он был печален, и имел странные предчувствия. Я было хотел его успокоить, он мне сказал: Vous ne connaissez pas ces gens-là: vous verrez qu’il faudra jouer des couteaux . Он полагал, что причиною кровопролития будет смерть шаха и междуусобица его семидесяти сыновей. Но престарелый шах еще жив, а пророческие слова Грибоедова сбылись. Он погиб под кинжалами персиян, жертвой невежества и вероломства. Обезображенный труп его, бывший три дня игралищем тегеранской черни*, узнан был только по руке, некогда простреленной пистолетною пулею.

[*Персидский сановник, очевидец убийства Грибоедова, приславший в 1830 году свои воспоминания об этом в Париж в журнал «Nouvelles Annales des Voyages», пишет следующее об издевательстве над трупом Грибоедова: «Я узнал от своих слуг, что изувеченный труп Мирзы Якуба волочили по всему городу и, наконец, бросили в глубокий ров. Так же точно было поступлено с предполагаемым телом г. Грибоедова. К ногам были привязаны веревки, и шутовская процессия сопровождала его по главным улицам и базарам Тегерана, выкрикивая по временам: «Дорогу, дорогу русскому посланнику, идущему с визитом к шаху. Встаньте, чтоб засвидетельствовать свое почтение, и приветствуйте его по моде франков, обнажая голову». Поволочив таким образом труп долгое время, его выставили на видном месте на площади, примыкающей к главным воротам крепости». (Этот отрывок на русский язык переведен впервые в статье М. Я. Алавердянца «Кончина А. С. Грибоедова по армянским источникам» — «Русская старина» 1901 г., № 10; в издании Серчевского, где эти воспоминания были впервые переведены, эти строки были пропущены]

Я познакомился с Грибоедовым в 1817 году. Его меланхолический характер, его озлобленный ум, его добродушие, самые слабости и пороки, неизбежные спутники человечества, все в нем было необыкновенно привлекательно. Рожденный с честолюбием, равным его дарованиям, долго был он опутан сетями мелочных нужд и неизвестности. Способности человека государственного оставались без употребления; талант поэта был не признан; даже его холодная и блестящая храбрость оставалась некоторое время в подозрении. Несколько друзей знали ему цену и видели улыбку недоверчивости, эту глупую несносную улыбку, когда случалось им говорить о нем, как о человеке необыкновенном. Люди верят только славе, и не понимают, что между ними может находиться какой-нибудь Наполеон, не предводительствовавший ни одною егерскою ротою, или другой Декарт, не напечатавший ни одной строчки в «Московском Телеграфе».

Впрочем, уважение наше к славе происходит, может быть, от самолюбия: в состав славы входит и наш голос.

Жизнь Грибоедова была затемнена некоторыми облаками: следствие пылких страстей и могучих обстоятельств [Вероятно, поэт имеет в виду роль Грибоедова в дуэли А. П. Завадовского с В. В. Шереметевым. — В 1830-х гг. Пушкин предполагал вывести в романе «Русский Песлам» Завадовского, Истомину и Грибоедова; в дошедших до наших дней планах этого ненаписанного произведения неоднократно упоминаются их имена].
Он почувствовал необходимость расчесться единожды навсегда с своею молодостью и круто поворотить свою жизнь. Он простился с Петербургом и с праздной рассеянностью, уехал в Грузию, где пробыл восемь лет в уединенных неусыпных занятиях. Возвращение его в Москву в 1824 году было переворотом в его судьбе и началом беспрерывных успехов. Его рукописная комедия «Горе от ума» произвела неописанное действие и вдруг поставила его на ряду с первыми нашими поэтами.
[Сохранился следующий отзыв Пушкина о Грибоедове при получении известия о его смерти: «В прошлом году (в апреле 1829 года) я [В. А. Ушаков] встретился в театре с одним из первоклассных наших поэтов [Пушкиным] и узнал из его разговоров, что он намерен отправиться в Грузию.
«О, боже мой, — сказал я горестно, — не говорите мне о поездке в Грузию. Этот рай может назваться врагом нашей литературы. Он лишил нас Грибоедова».
— Так что же? — отвечал поэт, — ведь, Грибоедов сделал свое. Он уже написал «Горе от ума». - См. В. А. Ушаков. «Московский Телеграф» 1830 г., № 12]
Через несколько времени потом совершенное знание того края, где начиналась война, открыло ему новое поприще; он назначен был посланником. Приехав в Грузию, женился он на той, которую любил... Не знаю ничего завиднее последних годов бурной его жизни. Самая смерть, постигшая его посреди смелого, неравного боя, не имела для Грибоедова ничего ужасного, ничего томительного. Она была мгновенна и прекрасна.
[В письме известного сплетника пушкинской поры — московского почтмейстера А. Я. Булгакова от 21 марта 1829 г. к брату — К. Я. Булгакову, сохранилось шутливое замечание Пушкина: «Он (Пушкин) едет в армию Паскевича, узнать ужасы войны, послужить волонтером, может и воспеть все это. «Ах, не ездите, — сказала ему Катя, — там убили Грибоедова». — «Будьте покойны, сударыня, — неужели в одном году убьют двух Александров Сергеевичев? Будет и одного». — См. «Русский Архив» 1901 г., № 11]

Как жаль, что Грибоедов не оставил своих записок! Написать его биографию было бы делом его друзей; но замечательные люди исчезают у нас, не оставляя по себе следов. Мы ленивы и нелюбопытны.

* *
Люди никогда не довольны настоящим и, по опыту имея мало надежды на будущее, украшают невозвратимое минувшее всеми цветами своего воображения.

* *
Следовать за мыслями великого человека есть наука самая занимательная.
А. Пушкин

Образ Грибоедова долго бередил душу обитателей российского Парнаса. Дмитрий Мережковский, например, испытывал столь сильную неприязнь к этой фигуре, что не нашел ничего лучшего, как «удвоить» ее в романе «Александр Первый». Там присутствует Грибоедов как историческое лицо и похожий на него до неприличия князь Валерьян Голицын, который признается: «А я не люблю Грибоедова. Иные - ножом, иные - петлей, а он смехом себя yбивает. Я, говорят, на него похож. Не дай Бог! Неужели и у меня такой же смех, - точно мертвые кости из мешка сыплются?.. Может быть, я не люблю его потому, что себя не люблю, боюсь его как двойника своего».

Чуткий Блок ощущал, как «художественное волнение» Грибоедова переходит в «безумную тревогу». Он считал Чацкого демоническою личностью и переносил это на автора. Смотря что понимать под демонизмом, конечно… Но то, что (вопреки школьным представлениям) Чацкий - никакая не жертва, а довольно злобный психопат - это факт. «Случилось ли, чтоб вы, смеясь? или в печали? ошибкою? добро о ком-нибудь сказали? Хоть не теперь, а в детстве, может быть?» - спрашивает София Павловна.

Сам же Грибоедов был чрезвычайно обаятельным человеком - его любили не только женщины, но и друзья. Он, надо сказать, платил им тем же - цену дружбе он знал. «Я дружбу пел… когда струнам касался, / Твой гений над главой моей парил… («А.О». 1826-1828). «Ты, мой друг, поселил во мне или, лучше сказать, развернул свойства, любовь к добру…» , - писал он Степану Бегичеву.

И приводящая кого-то в недоумение дружба с Фадеем Булгариным тоже была настоящей. А то, что Грибоедов наставил другу рога, придумал Тынянов (хотя Леночка, жена Булгарина, и была из бывших проституток).

«Его меланхолический характер, его озлобленный ум, его добродушие, - самые слабости и пороки, неизбежные спутники человечества, все в нем было необыкновенно привлекательно», - сказано в апокрифическом «Путешествии в Арзрум». Пушкин, кстати, считал, что Грибоедов умен, а его Чацкий – дурак.

Следствие пылких страстей

«Жизнь Грибоедова была затемнена некоторыми облаками: следствие пылких страстей и могучих обстоятельств», - писал Пушкин. Да, странная была у него жизнь, и повадки порой странные. Но если вдуматься - не более странные, чем у какого-нибудь другого русского барина-дворянина, допустим, у Лунина или у Толстого-Американца. Все они - чудили.

Великолепное образование (три факультета!), знание языков, желание служить на благо отечества и непременные (джонленноновские) очки вовсе не мешали Грибоедову предаваться довольно экстравагантным (если не сказать - диким) забавам - это называлось тогда эпикурейством. Так, во время службы в Брест-Литовске гусар Грибоедов был обойден приглашением на бал. В отместку он въехал в залу на лошади. Было очень весело. В другой раз, в том же Брест-Литовске, залез шутки ради на хоры костела, увидел ноты на органе, сел и начал играть - он был великолепным музыкантом. Играл он так замечательно, что прихожане, внимая божественным звукам (кажется, это была Passion’s Music), замерли в благоговении, не решаясь даже вздохнуть. И когда музыка достигла уже самых невероятных высот, и душа вот-вот должна была увидеть Бога, органист врезал хулиганскую «Камаринскую»… Здесь все примечательно: и способность подняться в сферы горние, и желание сверзиться с высоты вниз.

Интересно, что рос и воспитывался он под жесточайшим контролем. Даже в университет его сопровождал гувернер - дабы юноша не подвергся дурным влияниям. Правда, с семьей у него были сложные отношения: безвольный отец, деспотичная и вздорная мать, третировавшая сына, да еще дядя, с которого он списал Фамусова. «Я почти уверен, что истинный художник должен быть человек безродный» , - говорил он.

Порой он хулиганил совсем уж по мелкому: мог, например, в театре вместо аплодисментов похлопать по лысой голове сидевшего пред ним зрителя. Почему-то «подобное поведение обеспечивало ему успех среди женщин и великосветских, и сценических, и романические приключения в это время у него не переводились» (А.М. Скабичевский).

Еще облако - дуэль Шереметьева и Завадовского из-за знаменитой танцовщицы Истоминой (сюжет этот хотел развить Пушкин. См, его набросок «Les deux danseuses»). Злые языки утверждали, что Грибоедов подначивал соперников, которые уже были готовы помириться. Может, и сплетня.

Но, с другой стороны, нравы вообще были цинические. Доподлинно известно, что на той же дуэли Каверин, секундант Шереметьева, увидев друга убитым, хладнокровно произнес: «Вот тебе, Вася, и репка».

И хотя вариант поведения Грибоедова был куда мягче, «он почувствовал необходимость расчесться единожды навсегда со своею молодостью и круто поворотить свою жизнь» («Путешествие в Арзрум»). В августе 1818 года он оставил Петербург, поступив на службу секретарем при поверенном в делах Персии. «Ах, Персия! дурацкая земля!» - воскликнул он в сердцах (так оно и оказалось в конечном итоге). Остается открытым вопрос: сколько ему тогда было лет? Одно дело, если родился он в 1795-м, другое - если в 1790-м…

В Персии он занимался вызволением русских пленных. Там же ему приснился сон: будто он читает в кругу друзей свою новую комедию. Проснувшись, он записал то, что ему приснилось, - это был план и первые сцены «Горя от ума». «Горе от ума», - писал Блок, - гениальнейшая русская драма, но как поразительно случайна она! … И родилась она в какой-то сказочной обстановке… в мозгу петербургского чиновника с лермонтовской злостью и желчью в душе и лицом неподвижным, в котором «жизни нет»; мало этого: неласковый человек с лицом холодным и тонким, ядовитый насмешник и скептик - увидел «Горе от ума» во сне».

Потом была служба в штате генерала Ермолова, командующего Кавказским корпусом. Ермолов, надо сказать, любил Грибоедова, как родного, хотя тот и доставлял ему немало хлопот. «Повеса, - говорил генерал, - но со всем тем прекрасный человек». Он простил любимцу дуэль с Якубовичем, простил подстрекательство к дуэли Кюхельбекера. И много чего еще простил.

В Чечню! В Чечню!

Империя расширяла границы, восьмой год шла Кавказская война. До «Хаджи-Мурата» должно было произойти еще много чего. А пока в воздухе витало жестокое обаяние имперской романтики! «Чтобы больше не иовничать, пускаюсь в Чечню, А /лексей/ П/етрович/ не хотел, но я сам ему навязался. - Теперь это меня несколько занимает, борьба горной и лесной свободы с барабанным просвещением, действие конгревов; будем вешать и прощать и плюем на историю , - писал Грибоедов своему другу Степану Бегичеву 7 декабря 1825 года. - Имя Е/рмолова/ еще ужасает; дай Бог, чтобы это очарование не разрушилось. В Чечню! В Чечню!» .

Очарование, конечно, не разрушилось - на Кавказе именем Алексея Петровича Ермолова детей пугали еще очень долго (это он сказал: «Чеченцы - народ, перевоспитанию не поддающийся. Только уничтожению»). А пассаж из письма Грибоедова являет собой абсолютный образчик русского колониального мышления в самом его расцвете - особенно впечатляют загадочные слова: «плюем на историю» . И тут же, в стихах, такое искреннее, такое глубокое проникновение колонизатора в душу колонизируемых:

Живы в нас отцов обряды,
Кровь их буйная жива.
Та же в небе синева,
Те же льдяные громады,
Те же с ревом водопады.
Та же дикость, красота
По ущельям разлита!
Наши - камни; наши - кручи!
Русь! зачем воюешь ты
Вековые высоты?
Досягнешь ли?
- Вон над тучей -
Двувершинный и могучий
Режется из облаков
Над главой твоих полков.
(«Хищники на Чегеме», 1825)

«Русь! зачем воюешь ты вековые высоты?» . Есть ли это особенность русского характера - воспевать тех, кого уничтожаешь?..

Грибоедов и декабристы

В декабре 1825-го в Петербурге случилось восстание. А 23 января 1826 года в крепость Грозную приехал фельдъегерь с приказом арестовать Грибоедова. Предупрежденный Ермоловым (когда-то тот участвовал в политическом кружке и был за это отправлен в ссылку), Грибоедов успел уничтожить бумаги, которые могли повредить ему.

Он был знаком с декабристами, но сам декабристом не был: его знаменитый bon mot - «Сто человек прапорщиков хотят изменить весь государственный быт Poccии». Он был сам по себе, но на него показали («…специфическое для декабристов рыцарство… сослужило им плохую службу в трагических условиях следствия и неожиданно обернулось нестойкостью», - писал Юрий Лотман).

Первым, кто навестил Грибоедова на петербургской гауптвахте, был верный Фаддей Булгарин. Он носил другу передачи, исполнял все его поручения, хлопотал за него перед важными лицами. Притом Булгарин (находившийся на свободе) нервничал и время от времени впадал в панику. А Грибоедов (сидевший под арестом) его успокаивал. Самая великолепная его фраза - в одной из записок Булгарину с гауптвахты: «Сделай одолжение - не пугайся. Бояться людей - значит баловать их» .

А еще он писал стихи:

По духу времени и вкусу
Он ненавидел слово «раб»,
За то попался в главный штаб
И был притянут к Иисусу…
Ему не свято ничего -
Он враг царю… он друг сестрицын.
Уж не повесят ли его,
Скажите правду, князь Голицын?..

Грибоедова не повесили, напротив - полностью оправдали. На допросах он ссылался на свою комедию, в четвертом действии которой был комически изображен член Секретнейшего союза Репетилов. Вроде бы положительно повлияло на его судьбу и то, что он стрелялся с Якубовичем, оказавшимся в рядах заговорщиков. В июне драматурга освободили, его принял сам император Николай Павлович и наградил чином надворного советника. И Грибоедов вернулся на Кавказ.

Последний виток

На место Ермолова был назначен генерал Паскевич, состоявший с Грибоедовым в родстве. В этом, конечно, была определенная двусмысленность, которая смущала его друзей: им казалось, что Грибоедов предает и Ермолова, и свои идеалы. Так, Денис Давыдов писал потом: «Грибоедов, терзаемый под конец своей жизни бесом честолюбия, затушил в сердце своем чувство признательности к лицам, не могшим быть ему более полезными, но зато он не пренебрег никакими средствами для приобретения полного благоволения особ, кои получили возможность доставить ему средства к удовлетворению его честолюбия; это не мешало ему, посещая наш круг, строго судить о своих новых благодетелях […] я, к сожалению, должен был лично удостовериться в том, что душевные свойства Грибоедова далеко не соответствовали его блистательным умственным способностям». Наверное, не совсем справедливо, но какие-то основания к этому были.

Так или иначе, служил Грибоедов честно: храбро воевал, внес свой вклад в заключение Туркманчайского мира, завершающего русско-персидскую войну и выгодного для России. В марте 1828 года ему поручили доставить договор о мире в столицу. Он получил чин статского советника, орден Святой Анны, украшенный алмазами, и четыре тысячи червонцев. И вскоре был назначен министром-резидентом в Персию.

По дороге к месту службы он успел заехать в Тифлис и жениться (первый раз в жизни!) на юной Нине Чавчавадзе. Счастье, однако, омрачил дурной знак: Грибоедов заболел лихорадкой и в припадке болезни потерял одно обручальное кольцо. Его одолевали предчувствия. «Не оставляй костей моих в Персии; если умру там, похорони меня в Тифлисе, в монастыре Святого Давида», - просил он жену.

В Тегеране всё складывалось нехорошо. Отчасти в этом был виноват сам Грибоедов: на приемах у шаха он вел себя слишком развязно - не соблюдал этикета, позволял себе сидеть перед правителем, затягивать время аудиенции и т.д. Но главное - он укрыл в русском посольстве евнуха гарема шаха, армянина Мирзу-Якуба и двух наложниц-армянок. Что было воспринято как невероятное оскорбление местных обычаев.

Толпа, подогреваемая людьми шаха и (возможно) англичанами, разгромила посольство. Тело Грибоедова было опознано по мизинцу, простреленному во время дуэли с Якубовичем.

…Его всю жизнь мучили сомнения: умеет ли писать? Может быть, замахиваясь на крупную форму - вроде романтической трагедии «Грузинские ночи», - он, влекомый успехом «Горя от ума», совершал ошибку. Может быть, ему стоило бы сосредоточиться на малых стихотворных жанрах.

А еще он составил весьма толковый «Проект учреждения Российской Закавказской компании». Проект исходил из обоюдных интересов России и Закавказья - и не был принят во внимание.

Пушкин и Грибоедов.

В 1829 году Пушкин был на Кавказе, написал " Путешествие в Арзрум", там было и о Грибоедове.

На одной страничке было всё, что вместила жизнь и судьба этого человека.....

"......Два вола, впряженные в арбу, подымались по крутой дороге. Несколько грузин сопровождали арбу. " Откуда вы?- спросил я их. "Из Тегерана".- "Что вы везете?".- "Грибоеда" - Это было тело убитого Грибоедова, которое препровождали в Тифлис.

Не думал я встретить уже когда -нибудь нашего Грибоедова! Я расстался с ним в прошлом году, в Петербурге, пред его отъездом в Персию. Он был печален и имел странные предчувствия. Я было хотел его успокоить; он мне сказал: " Вы не знаете этих людей: вы увидите, что дело дойдет до ножей".

Он полагал, что причиною кровопролития будет смерть шаха и междуусобица 70 его сыновей. Но престарелый шах ещё жив, а пророческие слова Грибоедова сбылись. Он погиб под кинжалами персиян, жертвой невежества и вероломства. Обезображенный труп его, бывший три дня игралищем тегеранской черни, узнан был только по руке, некогда простреленной пистолетною пулею.

Я познакомился с Грибоедовым в 1817 году. Его меланхолический характер, его озлобленный ум, его добродушие, самые слабости и пороки, неизбежные спутники человечества,- -всё в нем было необыкновенно привлекательно.

Рожденный с честолюбием, равным его дарованиям, долго он был опутан сетями мелочных нужд и неизвестности. Способности человека государственного оставались без употребления; талант поэта был не признан; даже его холодная и блестящая храбрость оставалась некоторое время в подозрении.

.............................................................

Жизнь Грибоедова была затемнена некоторыми облаками: следствие пылких страстей и могучих обстоятельств.

Он почувствовал необходимость расчесться единожды навсегда со своей молодостью и круто поворотить свою жизнь. Он простился с Петербургом и праздной рассеянностью, уехал в Грузию, где пробыл осемь лет в уединенных, неусыпных занятиях. Возвращение его в Москву в 1824 году было переворотом в его сульбе и началом беспрерывных успехов.

Его рукописная комедия:"Горе от ума" произвела неописанное действие и вдруг поставила его наряду с первыми нашими поэтами.

Несколько времени потом совершенное знание того края, где начиналась война, открыло ему новое поприще; он был назначен посланником. Приехав в Грузию, женился на той, которую любил.....

Не знаю ничего завиднее последних годов его бурной жизни. Самая смерть, постигшая его посреди смелого, неровного боя, не имела для Грибоедова ничего ужасного, ничего томительного.

Она была мгновенна и прекрасна.

Как жаль, что Грибоедов не оставил своих записок! Написать его биографию было бы делом его друзей; но замечательные люди исчезают у нас, не оставляя по себе следов.

Мы ленивы и нелюбопытны.......

Лучше и не скажешь.....

(окончание следует)

Я познакомился с Грибоедовым в 1817 году. Его меланхолический характер, его озлобленный ум, его добродушие, самые слабости и пороки, неизбежные спутники человечества, - все в нем было необыкновенно привлекательно. Рожденный с честолюбием, равным его дарованиям, долго был он опутан сетями мелочных нужд и неизвестности. Способности человека государственного оставались без употребления; талант поэта был не признан; даже его холодная и блестящая храбрость оставалась некоторое время в подозрении. Несколько друзей знали ему цену и видели улыбку недоверчивости, эту глупую, несносную улыбку, когда случалось им говорить о нем как о человеке необыкновенном. Люди верят только славе и не понимают, что между ими может находиться какой-нибудь Наполеон, не предводительствовавший ни одною егерскою ротою, или другой Декарт, не напечатавший ни одной строчки в "Московском телеграфе". Впрочем, уважение наше к славе происходит, может быть, от самолюбия: в состав славы входит ведь и наш голос.

Жизнь Грибоедова была затемнена некоторыми облаками: следствие пылких страстей и могучих обстоятельств. Он почувствовал необходимость расчесться единожды навсегда со своею молодостию и круто поворотить свою жизнь. Он простился с Петербургом и с праздной рассеянностию, уехал в Грузию, где пробыл осемь лет в уединенных, неусыпных занятиях. Возвращение его в Москву в 1824 году было переворотом в его судьбе и началом беспрерывных успехов. Его рукописная комедия: "Горе от ума" произвела неописанное действие и вдруг поставила его наряду с первыми нашими поэтами. Несколько времени потом совершенное знание того края, где начиналась война, открыло ему новое поприще; он назначен был посланником. Приехав в Грузию, женился он на той, которую любил… Не знаю ничего завиднее последних годов бурной его жизни. Самая смерть, постигшая его посреди смелого, неровного боя, не имела для Грибоедова ничего ужасного, ничего томительного. Она была мгновения и прекрасна.

Как жаль, что Грибоедов не оставил своих записок! Написать его биографию было бы делом его друзей; но замечательные люди исчезают у нас, не оставляя по себе следов. Мы ленивы и нелюбопытны…

В Гергерах встретил я Бутурлина , который, как и я, ехал в армию. Бутурлин путешествовал со всевозможными прихотями. Я отобедал у него, как бы в Петербурге. Мы положили путешествовать вместе; но демон нетерпения опять мною овладел. Человек мой просил у меня позволения отдохнуть. Я отправился один даже без проводника. Дорога все была одна и совершенно безопасна.

Переехав через гору и спустясь в долину, осененную деревьями, я увидел минеральный ключ, текущий поперек дороги. Здесь я встретил армянского попа, ехавшего в Ахалцык из Эривани. "Что нового в Эривани?" - спросил я его. "В Эривани чума, - отвечал он, - а что слыхать об Ахалцыке?" - "В Ахалцыке чума", - отвечал я ему. Обменявшись сими приятными известиями, мы расстались.

Я ехал посреди плодоносных нив и цветущих лугов. Жатва струилась, ожидая серпа. Я любовался прекрасной землею, коей плодородие вошло на Востоке в пословицу. К вечеру прибыл я в Пернике. Здесь был казачий пост. Урядник предсказывал мне бурю и советовал остаться ночевать, но я хотел непременно в тот же день достигнуть Гумров.

Мне предстоял переход через невысокие горы, естественную границу Карского пашалыка. Небо покрыто было тучами; я надеялся, что ветер, который час от часу усиливался, их разгонит. Но дождь стал накрапывать и шел все крупнее и чаще. От Пернике до Гумров считается 27 верст. Я затянул ремни моей бурки, надел башлык на картуз и поручил себя провидению.

Прошло более двух часов. Дождь не переставал. Вода ручьями лилась с моей отяжелевшей бурки и с башлыка, напитанного дождем. Наконец холодная струя начала пробираться мне за галстук, и вскоре дождь промочил меня до последней нитки. Ночь была темная; казак ехал впереди, указывая дорогу. Мы стали подыматься на горы, между тем дождь перестал и тучи рассеялись. До Гумров оставалось верст десять. Ветер, дуя на свободе, был так силен, что в четверть часа высушил меня совершенно. Я не думал избежать горячки. Наконец я достигнул Гумров около полуночи. Казак привез меня прямо к посту. Мы остановились у палатки, куда спешил я войти. Тут нашел я двенадцать казаков, спящих один возле другого. Мне дали место; я повалился на бурку, не чувствуя сам себя от усталости. В этот день проехал я 75 верст. Я заснул как убитый.

Казаки разбудили меня на заре. Первою моею мыслию было: не лежу ли я в лихорадке. Но почувствовал, что слава богу бодр, здоров; не было следа не только болезни, но и усталости. Я вышел из палатки на свежий утренний воздух. Солнце всходило. На ясном небе белела снеговая, двуглавая гора. "Что за гора?" - спросил я, потягиваясь, и услышал в ответ: "Это Арарат". Как сильно действие звуков! Жадно глядел я на библейскую гору, видел ковчег, причаливший к ее вершине с надеждой обновления и жизни - и врана и голубицу, излетающих, символы казни и примирения…

Лошадь моя была готова. Я поехал с проводником. Утро было прекрасное. Солнце сияло. Мы ехали по широкому лугу, по густой зеленой траве, орошенной росою и каплями вчерашнего дождя. Перед нами блистала речка, через которую должны мы были переправиться. "Вот и Арпачай", - сказал мне казак. Арпачай! наша граница! Это стоило Арарата. Я поскакал к реке с чувством неизъяснимым. Никогда еще не видал я чужой земли. Граница имела для меня что-то таинственное; с детских лет путешествия были моею любимою мечтою. Долго вел я потом жизнь кочующую, скитаясь то по югу, то по северу, и никогда еще не вырывался из пределов необъятной России. Я весело въехал в заветную реку, и добрый конь вынес меня на турецкий берег. Но этот берег был уже завоеван: я все еще находился в России.

До Карса оставалось мне еще 75 верст. К вечеру надеялся я увидеть наш лагерь. Я нигде не останавливался. На половине дороги, в армянской деревне, выстроенной в горах на берегу речки, вместо обеда съел я проклятый чюрек, армянский хлеб, испеченный в виде лепешки пополам с золою, о котором так тужили турецкие пленники в Дариальском ущелии. Дорого бы я дал за кусок русского черного хлеба, который был им так противен. Меня провожал молодой турок, ужасный говорун. Он во всю дорогу болтал по-турецки, не заботясь о том, понимал ли я его, или нет. Я напрягал внимание и старался угадать его. Казалось, он побранивал русских и, привыкнув видеть всех их в мундирах, по платью принимал меня за иностранца. Навстречу нам попался русский офицер. Он ехал из нашего лагеря и объявил мне, что армия выступила уже из-под Карса. Не могу описать моего отчаяния: мысль, что мне должно будет возвратиться в Тифлис, измучась понапрасну в пустынной Армении, совершенно убивала меня. Офицер поехал в свою сторону; турок начал опять свой монолог; но уже мне было не до него. Я переменил иноходь на крупную рысь и вечером приехал в турецкую деревню, находящуюся в двадцати верстах от Карса.

Соскочив с лошади, я хотел войти в первую саклю, но в дверях показался хозяин и оттолкнул меня с бранию. Я отвечал на его приветствие нагайкою. Турок раскричался; народ собрался. Проводник мой, кажется, за меня заступился. Мне указали караван-сарай; я вошел в большую саклю, похожую на хлев; не было места, где бы я мог разостлать бурку. Я стал требовать лошадь. Ко мне явился турецкий старшина. На все его непонятные речи отвечал я одно: вербана ат (дай мне лошадь). Турки не соглашались. Наконец я догадался показать им деньги (с чего надлежало бы мне начать). Лошадь тотчас была приведена, и мне дали проводника.

Я поехал по широкой долине, окруженной горами. Вскоре увидел я Карс, белеющийся на одной из них. Турок мой указывал мне на него, повторяя: Карс, Карс! и пускал вскачь свою лошадь; я следовал за ним, мучась беспокойством: участь моя должна была решиться в Карсе. Здесь должен я был узнать, где находится наш лагерь и будет ли еще мне возможность догнать армию. Между тем небо покрылось тучами и дождь пошел опять; но я об нем уж не заботился.

Апр 05 2010

Для более полного понимания личности художника нужно привлечь данные, находящиеся за гранями не только этого его произведения, но и всего его наследия, и прежде всего обратиться к документам и свидетельствам современников. Но необходимо иметь в виду, что дело это сложное, а в нашем случае особенно: большая часть писем и рукописей Грибоедова, так же как и писем к нему, по разным причинам не сохранилась, а что касается свидетельств и воспоминаний современников, то тут дело обстоит еще хуже. Те, кто близко знал Грибоедова, только после его гибели догадались, кого потеряла Россия! Время было упущено, свежесть впечатлений утрачена. К счастью, один из современников великого драматурга вскоре после его гибели написал о нем такие строки, которые всегда будут надежнейшим ориентиром для всякого, кто захочет представить себе Грибоедова в ее подлинных масштабах.

Этим современником был Пушкин: «Я познакомился с Грибоедовым в 1817 году. Его меланхолический характер, его озлобленный ум, его добродушие, самые слабости и пороки, неизбежные спутники человечества,- все в нем было необыкновенно привлекательно. Рожденный с честолюбием, равным его дарованиям, долго был он опутан сетями мелочных нужд и неизвестности. Способности человека государственного оставались без употребления; талант поэта был не признан; даже его холодная и блестящая храбрость оставалась некоторое время в подозрении. Несколько друзей знали ему цену и видели улыбку недоверчивости, эту глупую несносную улыбку,- когда случалось им говорить о нем как о человеке необыкновенном. Люди верят только Славе и не понимают, что между ими может находиться какой-нибудь Наполеон, не предводительствовавший ни одною егерскою ротою, или другой Декарт, не напечатавший ни одной строчки в «Московском телеграфе». Впрочем, уважение наше к Славе происходит, может быть, от самолюбия: в состав славы входит ведь и наш голос.

Жизнь Грибоедова была затемнена некоторыми облаками: следствие пылких страстей и могучих обстоятельств. Он почувствовал необходимость расчесться единожды навсегда со своею молодостию и круто поворотить свою . Какие, казалось бы, несоединимые свойства слились в одном человеке! Какой размах дарований! И какова мера этих дарований! Наполеон и Декарт, наверно, упомянуты здесь небезотносительно к Грибоедову. Его дарования были не только разнообразны, но, если можно так сказать, и настойчивы: каждое стремилось воплотиться полностью и захватить все силы своего обладателя. И он отдавался этим влечениям. Пожалуй, главным свойством его характера было то, что он сам называл «ненасытностью души», «пламенной страстью к новым вымыслам, к новым познаниям, к перемене места и занятий, к людям и делам необыкновенным».

Это обнаружилось уже в детские и юношеские годы. Четырнадцати лет он окончил словесное отделение Московского университета. После сразу же поступил на юридическое отделение и через два года окончил его кандидатом прав (этой степенью тогда отмечались лучшие из окончивших курс). Но и на этот раз он не оставил университета, а принялся за изучение математики и естественных наук. Про него нельзя сказать: годы учения; всю жизнь он не переставал учиться - увлеченно и основательно: ничего без проверки, ничего из вторых рук. Если он изучал историю, то погружался в чтение летописей, специальных трудов по археологии, исторической географии и т. п. И так во всем: в дипломатии и в военном деле, в политической экономии и в лингвистике. Тут затруднений для него не существовало: он знал древнегреческий, латынь, французский, английский, немецкий, итальянский, персидский, арабский, турецкий. Ко всему этому Грибоедов был еще и музыкант, превосходный пианист; его игра, по отзывам самых взыскательных современников, отличалась,подлинным артистизмом. Эта поистине ренессансная универсальность не может не вызвать чувства удивления и восхищения. Но вместе с тем трудно удержаться от предположения, что, может быть, она же, эта универсальность, мешала ему сосредоточить все силы на чем-то одном. Мы теперь^ вооруженные опытом истории, можем твердо сказать, что призвание Грибоедова было не в дипломатии, не в военном деле, не в науке и даже не в музыке: он был художник слова, прирожденный драматург.

Но сам он даже после невиданного успеха «Горя от ума» еще не очень ясно представлял себе, что же такое у него все-таки получилось. В этом смысле показательны следующие строки из его письма С. Н. Бегичеву: «Грому, шуму, восхищению, любопытству конца нет. Шаховской решительно признает себя побежденным на этот раз» 2. Подумать только: «победа» над Шаховским, драматургом плодовитым, умелым, но далеко не самобытным, показалась ему чуть ли не достойной наградой за его художнический . В истории русской литературы едва ли найдется еще одно , которое занимало бы во всем его автора такое исключительное место, какое «Горе от ума» занимало в творческой судьбе Грибоедова. Особенно наглядно это видно, когда познакомишься с его пьесами, сочиненными до завершения «Горя от ума». Стиль этих пьес отражал не столько свойства его дарования, сколько характер репертуара тогдашнего столичного театра, зрительный зал которого заполнялся великосветской или чиновной публикой. Она требовала зрелища развлекающего и обязательно во вкусе новейшей французской театральной моды. И в ответ на этот запрос в репертуаре на долгие годы утвердился жанр так называемой «светской» . Сотни их перебывало тогда на русской сцене, и все они были похожи друг на друга, как изделия серийного производства: в каждой выводились светские люди с их «благородными» речами и манерами, шаблонными любовными интрижками, легкой, быстро преодолеваемой ревностью и соответствующими шалостями. Поэтому в случае срочной надобности эти комедии изготовлялись ускоренным порядком, артельно: один сочиняет «разговоры», другой - куплеты, «другие шестеро на музыку кладут…». В таких поделках принимал участие и Грибоедов. Но ни в пьесах артельного изготовления, ни в единоличной переделке с французского («Молодые супруги») его творческие интересы и возможности не выразились и в малой доле. Характерно, что в конце 1823 года, то есть после завершения первой редакции «Горя от ума», Грибоедов, сочиняя совместно с П. А. Вяземским водевиль «Кто брат, кто сестра…», как бы забыл все, чего он достиг в своей великой комедии, и вернулся к стилю ранних своих пьес. В «Горе от ума» он вложил всю свою художническую энергию, весь свой жизненный опыт.

В 1856 году было опубликовано письмо Грибоедова, написанное в Тавризе и помеченное 17 ноября 1820 года; в нем он рассказывает адресату, что видел его во сне: «Тут вы долго ко мне приставали с вопросами, написал ли я что-нибудь для вас? - Вынудили у меня признание, что я давно отшатнулся, отложился от всякого письма, охоты нет, ума нет - вы досадовали.- Дайте мне обещание, что напишете.- Что же вам угодно? - Сами знаете.- Когда же должно быть готово? - Через год непременно.- Обязываюсь.- Через год, клятву дайте… И я дал ее с трепетом… Муэдзин с высоты минара звонким голосом возвещал ранний час молитвы… ему вторили со всех мечетей, наконец ветер подул сильнее, ночная стужа развеяла мое беспамятство, затеплил свечку в моей храмине, сажусь писать, и живо помню мое обещание; во сне дано, на яву исполните».

В этом письме речь могла идти только о «Горе от ума»: сведений о том, что Грибоедов работал в Тавризе над каким-либо другим своим произведением, нет. Это письмо, как полагают исследователи, обращено к А. А. Шаховскому, заведывавшему репертуарной частью Александрийского театра в Петербурге. Разговор, таким образом, был, как сказали бы в наше время, профессиональный; и самое замечательное в нем не то, что сказано, а как сказано, и, вернее даже, то, что не высказано: оба собеседника без слов понимают друг друга, и поэтому даже не называют произведение, о котором они говорят. Тот, петербуржец, отводит самую мысль о возможности выбора из нескольких замыслов Грибоедова: то, что он требует от него, стоит, так сказать, вне сравнений: «Сами знаете…». Но собеседнику известно также, что Грибоедов к этому своему замыслу относится особенно ревниво, предъявляет к себе непомерно высокие требования и потому бесконечно медлит… Именно поэтому петербургский друг требует клятвы и назначает срок.

Конечно, рассуждая так , нельзя забывать, что в письме рассказывается о сновидении, и приведенный выше диалог можно принимать за таковой только сугубо условно. Но едва ли можно сомневаться в том, что до своего отъезда на Кавказ, не позднее августа 1818 года, Грибоедов подробно пересказал кому-то из своих петербургских друзей «Горя от ума», а может быть, даже и читал некоторые сцены. Так что на рубеже 1820-1821 годов в Тавризе он начал писать комедию, задуманную и обстоятельно обдуманную два с лишним года тому назад. Последние изменения и поправки были внесены в текст комедии в 1828 году; выходит, Грибоедов работал над ней (разумеется, не с одинаковой интенсивностью) около десяти лет. Однако есть достаточно веские основания считать, что этот подсчет далек от полноты. Ближайший друг Грибоедова - С. Н. Бегичев в своих воспоминаниях сообщил следующее: «…известно мне, что план этой комедии сделан у него еще в Петербурге в 1816 году и даже написаны были несколько сцен…»

Нужна шпаргалка? Тогда сохрани - » Жизнь Грибоедова: Способности человека государственного оставались без употребления . Литературные сочинения!