Главная › Интеллектуальное › Светлана алексиевич время секонд хэнд краткое содержание. Время секонд хэнд

Светлана алексиевич время секонд хэнд краткое содержание. Время секонд хэнд

Светлана Алексиевич

Время секонд хэнд

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

Жертва и палач одинаково отвратительны, и урок лагеря в том, что это братство в падении.

Давид Руссе. Дни нашей смерти

Во всяком случае, нам надо помнить, что за победу зла в мире в первую очередь отвечают не его слепые исполнители, а духовно зрячие служители добра.

Ф. Степун. Бывшее и несбывшееся

Записки соучастника

Мы прощаемся с советским временем. С той нашей жизнью. Я пытаюсь честно выслушать всех участников социалистической драмы…

У коммунизма был безумный план - переделать «старого» человека, ветхого Адама. И это получилось… может быть, единственное, что получилось. За семьдесят с лишним лет в лаборатории марксизма-ленинизма вывели отдельный человеческий тип - homo soveticus. Одни считают, что это трагический персонаж, другие называют его «совком». Мне кажется, я знаю этого человека, он мне хорошо знаком, я рядом с ним, бок о бок прожила много лет. Он - это я. Это мои знакомые, друзья, родители. Несколько лет я ездила по всему бывшему Советскому Союзу, потому что homo soveticus - это не только русские, но и белорусы, туркмены, украинцы, казахи… Теперь мы живем в разных государствах, говорим на разных языках, но нас ни с кем не перепутаешь. Узнаешь сразу! Все мы, люди из социализма, похожие и не похожие на остальных людей - у нас свой словарь, свои представления о добре и зле, о героях и мучениках. У нас особые отношения со смертью. Постоянно в рассказах, которые я записываю, режут ухо слова: «стрелять», «расстрелять», «ликвидировать», «пустить в расход» или такие советские варианты исчезновения, как: «арест», «десять лет без права переписки», «эмиграция». Сколько может стоить человеческая жизнь, если мы помним, что недавно погибали миллионы? Мы полны ненависти и предрассудков. Все оттуда, где был ГУЛАГ и страшная война. Коллективизация, раскулачивание, переселение народов…

Это был социализм, и это была просто наша жизнь. Тогда мы мало о ней говорили. А теперь, когда мир необратимо изменился, всем стала интересна та наша жизнь, неважно какой она была, это была наша жизнь. Пишу, разыскиваю по крупицам, по крохам историю «домашнего»… «внутреннего» социализма. То, как он жил в человеческой душе. Меня всегда привлекает вот это маленькое пространство - человек… один человек. На самом деле там все и происходит.

Почему в книге так много рассказов самоубийц, а не обыкновенных советских людей с обыкновенными советскими биографиями? В конце концов, кончают с собой и из-за любви, из-за старости, просто так, ради интереса, из-за желания разгадать секрет смерти… Я искала тех, кто намертво прирос к идее, впустил ее в себя так, что не отодрать - государство стало их космосом, заменило им все, даже собственную жизнь. Они не смогли уйти из великой истории, распрощаться с ней, быть счастливыми иначе. Нырнуть… пропасть в частном существовании, как это происходит сегодня, когда маленькое стало большим. Человек хочет просто жить, без великой идеи. Такого никогда не было в русской жизни, этого не знает и русская литература. В общем-то, мы военные люди. Или воевали, или готовились к войне. Никогда не жили иначе. Отсюда военная психология. И в мирной жизни все было по-военному. Стучал барабан, развевалось знамя… сердце выскакивало из груди… Человек не замечал своего рабства, он даже любил свое рабство. Я тоже помню: после школы мы собирались всем классом поехать на целину, презирали тех, кто отказывался, до слез жалели, что революция, гражданская война - все случилось без нас. Оглянешься: неужели это мы? Я? Я вспоминала вместе со своими героями. Кто-то из них сказал: «Только советский человек может понять советского человека». Мы были люди с одной коммунистической памятью. Соседи по памяти.

Отец вспоминал, что он лично в коммунизм поверил после полета Гагарина. Мы - первые! Мы все можем! Так они с мамой нас и воспитывали. Я была октябренком, носила значок с кудрявым мальчиком, пионеркой, комсомолкой. Разочарование пришло позже.

После перестройки все ждали, когда откроют архивы. Их открыли. Мы узнали историю, которую от нас скрывали…

«Мы должны увлечь за собой 90 миллионов из ста, населяющих Советскую Россию. С остальными нельзя говорить - их надо уничтожить» (Зиновьев, 1918).

«Повесить (непременно повесить, дабы народ видел) не меньше 1000 завзятых кулаков, богатеев… отнять у них весь хлеб, назначить заложников… Сделать так, чтобы на сотни верст кругом народ видел, трепетал…» (Ленин, 1918).

«Москва буквально умирает от голода» (профессор Кузнецов - Троцкому). - «Это не голод. Когда Тит брал Иерусалим, еврейские матери ели своих детей. Вот когда я заставлю ваших матерей есть своих детей, тогда вы можете прийти и сказать: “Мы голодаем”» (Троцкий, 1919).

Люди читали газеты, журналы и молчали. На них обрушился неподъемный ужас! Как с этим жить? Многие встретили правду как врага. И свободу тоже. «Мы не знаем свою страну. Не знаем, о чем думает большинство людей, мы их видим, встречаем каждый день, но о чем они думают, чего хотят, мы не знаем. Но берем на себя смелость их учить. Скоро всё узнаем - и ужаснемся», - говорил один мой знакомый, с которым мы часто сидели у меня на кухне. Я с ним спорила. Было это в девяносто первом году… Счастливое время! Мы верили, что завтра, буквально завтра начнется свобода. Начнется из ничего, из наших желаний.

Из «Записных книжек» Шаламова: «Я был участником великой проигранной битвы за действительное обновление жизни». Написал это человек, отсидевший семнадцать лет в сталинских лагерях. Тоска об идеале осталась… Советских людей я бы разделила на четыре поколения: сталинское, хрущевское, брежневское и горбачевское. Я - из последнего. Нам было легче принять крах коммунистической идеи, так как мы не жили в то время, когда идея была молодая, сильная, с нерастраченной магией гибельного романтизма и утопических надежд. Мы выросли при кремлевских старцах. В постные вегетарианские времена. Большая кровь коммунизма уже была забыта. Пафос свирепствовал, но сохранилось знание, что утопию нельзя превращать в жизнь.

Вахид Гази
Из цикла «Люди и книги»

Пазл-мозаика сломанных судеб

О Светлане Алексиевич и ее книге «Время секонд хэнд»

Начну с того, что я не из числа обвиняющих членов Шведской Королевской Академии в преследовании неких «темных» целей. Они хорошо знают кому выдавать Нобелевскую премию. Я в свою очередь знаю, что премия в соответствии с волей ее учредителя дается литературе, завоевавшей успех с учетом политико-идеологических мотивов.

Я ждал награждения Светланы Алексиевич «нобелевкой» еще два года назад, когда ее имя входило в список кандидатов.

Будучи знакомым с ее биографией, темой ее книг, я ощущал некую близость к ее личности – имена других кандидатов ничего мне не говорили. То, что некогда мы являлись гражданами одной страны, схожесть судеб, несмотря на то, что впоследствии мы стали жить в разных странах – всё это, на мой взгляд, составляло основную причину этой близости.

Премия дана ей за пятитомную художественно-документальную хронику «Голос утопии», которую она писала на протяжении десятилетий. За то, что она воплотила масштабное историческое повествование из небольших рассказов «маленьких людей», повествующих о собственной судьбе.

Ее выступление на церемонии награждения, слова, сказанные на круглом столе, организованном Шведским каналом SVT-2 при участии других нобелиатов, тронули меня за душу, как и каждого, кто ее слушал. Казалось, она говорит именно обо мне; о том, что мне пришлось услышать и увидеть, о моих воспоминаниях и мыслях, о моей судьбе.

На круглом столе Светлана Алексиевич провела замечательные параллели между писателем и журналистом, художественным произведением и публицистикой. Награждение ее «нобелевкой» было встречено неоднозначно – нашлись люди, назвавшие ее тексты «публицистикой» (Во время последней нашей Национальной Книжной Премии против автора этих строк тоже выдвигали подобные претензии за книгу «Чамайра. Кубинская тетрадь»). На все эти обвинения она ответила коротко и ясно:

«Да, у меня форма добычи материала «как бы журналистская». Я выхватываю, очищаю. Когда у Родена спросили, как у него получаются такие скульптуры, он сказал: я беру кусок мрамора и отсекаю все лишнее. Вот я делаю то же самое. Так можно сказать, что и Роден каменотес».

На следующее после передачи утро я отправился в городскую библиотеку Карлскрона – города, в котором проживаю – и попросил русскоязычное издание книги Светланы Алексиевич. «Нет в наличии, но если хотите, можем заказать, это займет 3-4 недели», – сказали сотрудники библиотеки. И я попросил их об этой услуге. Азербайджанскому читателю может показаться странным, но в Швеции дела обстоят именно так – библиотека по желанию читателя может заказывать и покупать иностранные книги и включать их в свой фонд.

Месяц спустя на мой мобильный пришло сообщение: «Можете забрать книгу». Что я и сделал. «Время секонд хэнд» – только-только, дней 10 как издано в Москве.

Я дочитал книгу в снежный уикэнд. В ней слово за словом повествовалось устами самих героев о незнакомой мне теневой стороне нашей бывшей родины СССР, характерах граждан и их «сожалении об обретенной свободе» после распада империи.

…Интересной для нас книгу делает и то, что в пространственно-временных параллелях событий проглядывает прошлое и сегодня Азербайджана.

«Человек себя не знает, познал бы – испугался»

С первых же страниц книги читатель ощущает атмосферу «Шутки» Милана Кундеры. Схожесть проявляется в судьбе жителей одного и того же политико-идеологического пространства. А различие заключается в том, что герои Кундеры – обобщенные образы, Алексиевич же в своем произведении дала слово живым свидетелям.

Не буду отклоняться от темы, скажу лишь то, что «Шутка», как и другие произведения Кундеры, совершенный роман об уродливой роли, которую играют тоталитарные режимы в людских судьбах и духовности. Главный виновник горькой судьбы несчастных героев – социалистический режим! А во «Времени секонд хэнд» сотни таких героев, как в «Шутке». И эти сотни героев Алексиевич говорят также за миллионы людей, павших жертвами на пути социализма.

…При чтении кажется, что держишь в руках не книгу, а зеркало, не читаешь, а глядишься в зеркало, показывающее тебе твой же лик, связанных с тобой людей – от родного деда до родного ребенка. Зеркало, показывающее советскую и постсоветскую страну, где тебе выпало жить, людей, окружавших тебя в той стране.

Книга состоит из истин о судьбах людей, прожитых с самого возникновения и до распада СССР, истин, высказанных устами этих же людей. Автор появляется лишь эпизодически, и то, когда требуются пояснения, дополнительные примечания. Автор не вступает в диалог со своими героями, не вмешивается, а просто создает условия для их монолога.

А монологи вовсе не заурядны, это – признания-исповеди. У одного признания в своих прегрешениях – исповедь палача, у другого – показания свидетеля-жертвы, взволнованного наступившим наконец моментом раскрыть и показать собственное пустившее глубокие корни горе длиною в целую жизнь.

Мастерство писателя заключается в том, что ему удается подвести героев к моменту исповеди, убедить их, создать духовный контакт, включить в свою ауру, чтобы те смогли морально облегчиться. «Только советский человек может понять советского человека. Другому бы я рассказывать не стал...», – эти слова произносит не рядовой человек, а высокопоставленный кремлевский чиновник.

Талант Светланы Алексиевич заключается также в том, что она собирает как фрагменты пазла воедино эти портреты и сцены и создает полноценный образ советского человека!

«Обычная коммуналка… Живут вместе пять семей – двадцать семь человек. Одна кухня и один сортир. Две соседки дружат: у одной девочке пять лет, а вторая – одинокая. В коммуналках, обычное дело, следили друг за другом. Подслушивали. Те, у кого комната десять метров, завидовали тем, у кого она двадцать пять метров. Жизнь… она такая… И вот ночью приезжает «черный ворон»… Женщину, у которой маленькая девочка, арестовывают. Перед тем, как ее увели, она успела крикнуть подруге: «Если не вернусь, возьми мою дочку к себе. Не отдавай в детдом». И та забрала ребенка. Переписали ей вторую комнату… Девочка стала звать ее мамой… «мамой Аней»… Прошло семнадцать лет…

Через семнадцать лет вернулась настоящая мама. Она целовала руки и ноги своей подруге. Сказки обычно кончаются на этом месте, а в жизни была другая концовка. Без хеппи-энда. При Горбачеве, когда открыли архивы, у бывшей лагерницы спросили: «Вы хотите посмотреть свое дело?» – «Хочу». Взяла она свою папку… открыла… Сверху лежал донос… знакомый почерк… Соседка… «мама Аня»… написала донос…

Вы что-нибудь понимаете? Я – нет. И та женщина – она тоже не смогла понять. Пришла домой и повесилась. Я – атеистка. У меня к Богу много вопросов… Я помню… Я вспоминаю папины слова: «Лагерь пережить можно, а людей нет».

Книга полна подобными сценами горестной судьбы.

«Бог не знает, что такое быть маленьким человеком»

Homo soveticus не однополое существо, а подразделяется на два типа: «палачи» и «жертвы». Книга Алексиевич отличается от других советологических исследований тем, что в ней наряду с «жертвами» искренние признания приводят и «палачи».

Добавлю и то, что под «палачами» я подразумеваю не только обладающих внушительным стажем пыточных дел мастеров НКВД, КГБ, милицейских органов. В этот ряд я включаю и новый класс, о котором не заводят речь в книгах по советской истории – «класс номенклатуры». Истинная сущность этого нового класса, созданного советской политической системой из числа рабочих и крестьян, максимально подробно разбирается в книге М.С.Восленского “Номенклатура. Господствующий класс Советского Союза”.

В середине 90-х годов во время одной из зарубежных поездок мой американский друг Ирена Ласота подарила мне экземпляр этой книги, изданной на русском языке в Лондоне. Я прочел ее на одном дыхании по пути в Баку.

С первых же дней большевицкая революция создает внутри партии прослойку советского общества с особыми привилегиями. Эта прослойка, в течение последующих процессов укрепившая свою позицию и, наконец, превратившаяся в господствующий класс, обособляет себя от народа. Новый класс с внутренней цепной взаимосвязью от самых отдаленных деревень и до самого Кремля выстраивает внутри себя специфический социальный барьер, чиновничью иерархию. Данный номенклатурный класс порой называли «партократией», «политической бюрократией».

В первой главе книги Алексиевич, главе, названной «Утешение апокалипсиса», советский человек второго типа – «жертвы» своими признаниями со всей тонкостью обрисовывают истинное лицо социалистической системы. Перед глазами читателя оживают простые люди, приподнявшиеся на цыпочках и устремившие взгляд в будущее – коммунизм, обещающий счастливую жизнь. Но жизнь подходит к концу, а то самое счастливое будущее никак не наступает.

«Росли нищими и наивными, но об этом не догадывались и никому не завидовали.... Верили, что завтра будет лучше, чем сегодня, а послезавтра лучше, чем вчера. У нас было будущее. И прошлое. Все у нас было!»

Единственным утешением переставших надеяться на коммунизм оставался Апокалипсис. В день Страшного Суда воцарится Божественная Справедливость! Надежда бессильной жертвы, нигде не находящей защиты, остается лишь на Бога и Его гнев против палачей.

А как быть если для Бога палач тоже является жертвой?!

«Ты думаешь, что Бог есть?» – «Если Он есть, то смерть – это еще не конец. Я не хочу, чтобы Он был», – говорит один из миллионов, ощущающих себя в лагерных бараках всего лишь пылинкой.

Самая страшная страница истории та, где справедливость остается круглой сиротой!

16-летняя Роза была еврейкой. Командиры партизанского отряда каждую ночь по очереди ее насиловали. Фашистская пропаганда воздействовала и на коммунистов. С евреем и еврейкой можно было делать всё, что угодно… Когда прознали, что Роза забеременела, ее отвели в лес и расстреляли.

87-летний Василий Петрович стал членом партии еще в 1922-м году. Рассказывает, что когда он невзирая на слезы пожилых женщин и взрывал церковь, чтобы построить на ее месте общественный туалет, вынуждал священников чистить тот самый туалет, то считал всё это верностью идее коммунизма. «Вместо икон - портреты Ленина и Маркса». В 37-м году сначала арестовали жену, потом его самого. Пытали не переставая в течении года. Когда арестовывали прежних мучителей, их заменяли новоприбывшие.

Вот воспоминания старого коммуниста, относящиеся к его пятнадцатилетнему возрасту: «Мне было пятнадцать лет. Приехали к нам в деревню красноармейцы. На конях. Пьяные. Продотряд. Спали они до вечера, а вечером собрали всех комсомольцев. Выступил командир: «Красная армия голодает. Ленин голодает. А кулаки прячут хлеб. Жгут». Я знал, что мамкин родной брат… дядька Семен… завез в лес мешки с зерном и закопал. Я – комсомолец. Клятву давал. Ночью я пришел в отряд и повел их к тому месту. Нагрузили они целый воз. Командир руку мне пожал: «Расти, брат, скорей». Утром я проснулся от мамкиного крика: «Семенова хата горит!». Дядьку Семена нашли в лесу… порубили его красноармейцы шашками на куски…». Впоследствии в 37-м году его самого арестовали как врага народа.

«В лагере до трех лет я жила вместе с мамой. Мама вспоминала, что маленькие дети часто умирали. Зимой умерших складывали в большие бочки, и там они лежали до весны. Их обгрызали крысы. Весной хоронили… хоронили то, что оставалось… С трех лет детей у матерей забирали и помещали в детский барак».

Ужасная исповедь палача НКВД: «…Работа такая… С чем сравнить? Сравнить можно с войной. Но на войне я отдыхал. Расстреливаешь немца – он кричит по-немецки. А эти… эти кричали по-русски… Вроде свои… В литовцев и поляков было легче стрелять. А эти – на русском: “Истуканы! Идиоты! Кончайте скорее!” Ё..! Мы все в крови… вытирали ладони о собственные волосы… Иногда нам выдавали кожаные фартуки… Работа была такая. Служба. Молодой ты… Перестройка! Перестройка! Веришь болтунам… Пусть покричат: свобода! свобода! Побегают по площадям… Топор лежит… топор хозяина переживет… Запомнил! Ё..! Я – солдат! Мне сказали – я пошел. Стрелял. Тебе скажут – ты пойдешь. Пой-де-о-шь! Я убивал врагов. Вредителей! Был документ: приговорен “к высшей мере социальной защиты”… Государственный приговор… Работа – не дай бог! Недобитый, он упадет и визжит, как свинья… харкает кровью… Особенно неприятно стрелять в смеющегося человека. Он или сошел с ума, или тебя презирает. Рев и мат стояли с обеих сторон. Есть перед такой работой нельзя… Я не мог… Все время хочется пить. Воды! Воды! Как после перепоя… Ё..! К концу смены нам приносили два ведра: ведро водки и ведро одеколона. Водку приносили после работы, а не перед работой. Читал где-нибудь? То-то… Пишут сейчас всякое… много сочиняют… Одеколоном мылись до пояса. Запах крови едкий, особенный запах… на запах спермы немного похожий… У меня была овчарка, так после работы она ко мне не подходила. Ё..! Что молчишь? Зеленый еще… необстрелянный…».

«Топор хозяина переживет…»

Всем режимам рано или поздно наступает конец. Одни, будто пытаясь провести смерть, меняют обличье и еще немного остаются в живых, другие – умирают мгновенно. Вторая часть книги, часть под названием «Обаяние пустоты» охватывает период от полных хаоса, голода, страха, неверия, сожаления 90-х годов и до наших дней. Рассказывают советские люди постсоветского периода.

…Написано немало философско-социологических трактатов, анализирующих характер, сущность, мировоззрение Homo soveticus. Понять, прочувствовать этот новый человеческий тип, созданный коммунистами, не так-то просто, в особенности для западных исследователей.

Когда я работал в Центре Плюрализма «Инам», посольство США доверило нам перевод и издание книги «Либерализация и ленинское наследие» (Beverly Crawford and Arend Lijphart, Liberalization and Leninist Legacies: Comparative Perspectives on Democratic Transitions). Книгу на азербайджанский перевел покойный Техран Велиев, а редактором оказался я сам. Это была интересная книга, анализирующая созданного коммунистической системой человека и наследие, носителем которого тот являлся.

Книга Светланы Алексиевич совершенно иная. Она не написана научным исследователем либо группой социологов. Эту книгу написали сами люди, жившие в эпоху коммунизма, их дети, являющиеся носителями «ленинского наследия».

Жить в горести и страданиях – человеческая трагедия, но гораздо страшнее узреть, что идеи, которые ты считал общечеловеческими и потому посвятил им свою жизнь, в итоге напоминают зловонную водную пену, скопившуюся в резервуаре – узреть и сойти от этого с ума.

В точности как советский маршал Сергей Ахромеев. Когда в августе 1991-го года ГКЧП явило всю ничтожность идеи, сотрясавшей мир, Ахромеев повесился в Кремле. Оказывается, идея, ради которой миллионы добровольно жертвовали жизнью, была всего-навсего иллюзией, а судьбы, переполненные страданием, бессмысленными. Оказывается, у истины есть еще и такой ужасный лик! Один из близко знавших Ахромеева людей отрицает версию убийства, говорит «…почему он ушел? Его страна ушла, и он ушел вместе с ней, он больше себя здесь не видел».

Смерть маршала армии численностью в четыре миллиона прошла в гробовой тишине, на родине не нашлось ни одного человека, который откликнулся бы некрологом на его смерть. «Правда» молчала! Вот что говорит кремлевский чиновник:

«Понятие чести? Не задавайте наивных вопросов… Нормальные люди выходят из моды… Статья-некролог появилась в американском журнале «Тайм». Написал ее адмирал Уильям Кроув, занимавший во времена Рейгана пост председателя Комитета начальников штабов США (соответствует нашему начальнику Генштаба). Они много раз встречались на переговорах по военным вопросам. И он уважал Ахромеева за его веру, хотя она ему была чужая. Враг поклонился…».

Неделю спустя мародеры раскопали его могилу и сняли с тела тяжелый от золоченых орденов и медалей маршальский мундир. А в это время новый военный министр насильно выдворял из квартиры жену находящегося в заключении бывшего министра – чтобы завладеть жилым помещением!

Я говорю о двух типах советских людей. Да и сама советская ментальность была двух типов – ментальность «большевика – палача – номенклатурщика» и ментальность простодушного советского гражданина, искренне желающего «мира во всем мире». Это не две стороны одной медали, это сыновья-близнецы, рожденные одной матерью – священник и преступник…

«Социализм кончился. А мы остались»

Семидесятилетняя история советской эпохи – это история переселения людей из роскошных домов в бараки, из бараков в коммуналки, а оттуда в «хрущевки».

Единственным свободным уголком во всем Союзе были крохотные кухоньки «хрущевок».

«В девятнадцатом веке вся русская культура жила в дворянских усадьбах, а в двадцатом – на кухнях. И перестройка тоже. Вся “шестидесятническая” жизнь – это “кухонная” жизнь. Спасибо Хрущеву! Это при нем вышли из коммуналок, завели личные кухни, где можно было ругать власть, а главное – не бояться, потому что на кухне все свои. Там рождались идеи, прожекты фантастические. Травили анекдоты… ».

Масштаб переселения после краха Союза тоже оказался огромным. Если один путь вел из «союзных республик» в московские подвалы – к рабской жизни, то другой – в Европу, Америку – в поисках «счастливых грез».

В 90-х годах на фоне неосуществленных надежд после горячки обретения свободы начинается иная трагедия людей. «Мое время кончилось раньше моей жизни. Надо умирать вместе со своим временем. Как мои товарищи…»

Слова советских интеллектуалов, заживших жизнью отверженных, напоминают написанное в те же годы стихотворение Фамиля Мехди «Попрошайничай, профессор, не стесняйся, попрошайничай!»:

«Где те красные дипломы, где?
К чему держать их дома?!
Порви их на мелкие кусочки, выбрось, растопчи.
Сожги свои книги и рукописи тоже.
Кому теперь ты нужен, кому они нужны?»

Алексиевич тоже пишет в своей книге:

«Но они не востребованы. Социальные лифты не работают. А что значат десять-пятнадцать лет для интеллектуального человека, когда он бездействует, не востребован, парализован в своей главной специальности… Приехав через десять лет в Минск, я была поражена тому, сколько друзей умерло. Они умерли оттого, что у них украли время. Законсервировали в прошлом. Сначала украли вообще Время, а потом и их личное время».

Разве не знакомая картина? Столько наших интеллектуалов, обладающих чистой совестью мыслителей «осело» в «социальные подвалы» общества, преждевременно умерло. «Согласно теории Дарвина выживают не сильные, а наиболее приспособленные к среде обитания”. Те, кому не удалось приспособиться, не остались в живых, пройдя сквозь тиски Нового Времени.

Истинный лик Истории – это не то, что пишут историки, а то, что рассказывают ее живые свидетели. В книге присутствуют признания и стенания сотен других жертв идей коммунизма.

Я решил отобрать некоторые цитаты и включить их в текст в переводе на азербайджанский. Большинство рассказчиков в книге русские, но их слова можно отнести к гражданам большинства бывших советских стран. Читатель легко заметит сходства с постсоветским современным Азербайджаном.

… «Поверили, что вот сейчас… уже стоят на улице автобусы, которые повезут нас в демократию».

… «Дело не в Ельцине и не в Путине, а в том, что мы – рабы. Рабская душонка! Рабская кровь! Посмотришь на «нового русского»… Он из «бентли» вылезает, у него деньги из карманов сыплются, а он раб».

… «за пять лет в России может поменяться все, а за двести – ничего. Просторы необъятные, и при этом психология рабов…».

... «За нефть и газ демократию не купишь, и ее не завезешь, как бананы или швейцарский шоколад. Президентским указом не объявишь… Нужны свободные люди, а их не было. Их и сейчас нет».

… «Общество боится правды о себе».

… «Нет зверя хуже человека. Это человек человека убивает, а не пуля. Человек человека…».

… «Я слишком долго жила при социализме. Сегодня жить стало лучше, но противнее».

… «Русские романы не учат, как добиться успеха в жизни. Как стать богатым… Обломов лежит на диване, а герои Чехова все время пьют чай и жалуются на жизнь…».

… «Где-то же хранятся все наши слезы…».

… «Волосы сходят с ума первыми…».

… «Если бы кто-нибудь нам сказал тогда, что президентом страны станет подполковник КГБ…»

… «Настолько мы были все зомбированные. Я советского человека выдавливала из себя годами, ведрами вычерпывала», говорит один из героев книги, добившийся успеха в годы независимости. Много ли таких? Верно ли он говорит? Так ли легко стереть память, освободиться от привычек?

… «Совка»: злой, как собака, а молчит, как рыба», говорит герой Алексиевич. Намного ли изменился этот человек? Взглянем-ка на окружающих, да хоть на свое лицо в зеркале. Может, постсоветский человек это тот же самый человек советский? Вместе со своими «палачами» и «жертвами»…

Смогли ли мы за двадцать пять лет освободиться от «ленинского наследия»?

***
Премия, к тому же Нобелевская премия, вне сомнений, мерило писательского успеха. Но для меня главный критерий – талант и смелость писать правду без всяких украшательств. Книга Светланы Алексиевич показалась и оказалась для меня родной еще и по этой причине.

Март, 2016
Карлскрона, Швеция

О переживаниях людей написано много книг, но большинство из них о любовных волнениях, о повседневных проблемах или семейных отношениях. Мало кто пишет о переживаниях народа, представителей определённой страны, показывая их мировосприятие и тревоги. Когда читаешь книги Светланы Алексиевич, нельзя отодвинуть в сторону свои эмоции, её романы пронзительные и настоящие. Книга «Время секонд хэнд» стала пятой и завершающей в цикле «Голоса Утопии». Писательница совмещает документалистику и художественную литературу. И это получается очень гармонично и живо.

Эта книга рассказывает о страданиях народа современности. Она о людях 20-21 века, живших в СССР, а теперь уже в странах бывшего СССР. Никому из писателей не удавалось так чётко передать ощущения и страдания отдельных людей, через которые видишь всё в совокупности.

В книге много небольших рассказов, повествование ведётся от первого лица. Это всё разные люди с разными судьбами. Они принадлежат к разным поколениям, и их взгляды на жизнь могут быть не схожи, но у каждого своя трагедия.

Это представители советской эпохи, с ностальгией вспоминающие время, когда всё было одинаково, можно было жить спокойно и знать, что всё чётко регламентируется.

Это более молодые люди, которые жили в эпоху перемен. Они помнят СССР, им пришлось нелегко в период перестройки, но всё же они уже привыкли к той свободе, которой раньше у них не было.

Это современные люди, которые были рождены после распада СССР, и они не могут прочувствовать всё, что происходило тогда. Но всё же «совковское» воспитание даёт о себе знать.

Такие разные образы... Но каждый из этих людей ощущает себя потерянным в этом мире. Они строили один мир, а теперь живут в другом. Это мозаика жизней, кусочки пазла, которые никак не могут собраться в общую картину, потому что они из разных картин, из разных миров. И они страдают из-за этого.

На нашем сайте вы можете скачать книгу "Время секонд хэнд" Алексиевич Светлана Александровна бесплатно и без регистрации в формате fb2, rtf, epub, pdf, txt, читать книгу онлайн или купить книгу в интернет-магазине.

Книга «Время секонд хэнд» современной белорусской писательницы Светланы Алексиевич (той самой, которая в минувшем году получила Нобелевскую премию) написана, как мне показалось, по большей части, для иностранцев. В крайнем случае – для молодого поколения; для тех, кто в период окончательного падения красной империи либо ещё вообще не существовал, либо находился в том возрасте, когда подобные вещи не вызывали ни малейшего отклика в их душах. Я могу отнести себя к обеим категориям читателей, посему мне было интересно ознакомиться с данной работой, а также составить своё собственное мнение о том, кому в наши дни дают престижнейшие литературные премии.

«Время секонд хэнд» не является авторским произведением как таковым в виду того, что текста, написанного самой Алексиевич, в ней всего на несколько абзацев; всё остальное – рассказы различных людей – как правило, обычных граждан, обывателей, которых автор интервьюировала в разные периоды времени – с начала 90-х годов прошлого столетия и буквально до наших дней.

Данная книга позиционирует себя как описание времён перестройки, падения коммунистического режима и перемен в жизни людей, связанных с переходом к рыночной экономики. Тем не менее, многие рассказы, так или иначе, скатываются к воспоминаниям о сталинизме и периоде жёсткой диктатуры. Более современные истории также далеко не всегда касаются именно России – в них речь идёт о трагических перестроечных годах в Узбекистане, Таджикистане, Азербайджане, Грузии и в уже современной Беларуси.

Теперь же о главном недостатке этой книги.

Второе её имя – «чернуха». Не покривлю душой, если скажу, что каждый, абсолютно каждый сюжет на её страницах связан с насилием, смертью или тюрьмой. И, помимо прочего, рассказывается обо всём этом столь проникновенно и ярко, что становится просто неприятно читать. Настолько неприятно, что хоть я и не являюсь через чур впечатлительным человеком, но много раз ловил себя на мысли, что хочу просто закрыть книгу и больше к ней не возвращаться. Слишком уж тяжело всё это читать и рисовать подобные сюжеты в своём воображении. Слишком мрачно, негативно и безысходно.

Главная же ценность книги – историческая. Все включённые в неё истории – это действительно имевшие место быть случаи в жизнях абсолютно реальных людей. Именно множество подобных трагедий «маленьких людей» и рисуют общую картину того непростого времени, перемешивая глобальные геополитические изменения с маленькими бытовыми радостями и семейными несчастьями.

Кроме того, через всю книгу проходит один и тот же лейтмотив: русский человек не хотел краха СССР и наступления капитализма, его интересовало лишь наличие колбасы и джинсов на магазинных полках; герои многих рассказов данной книги придерживаются подобного мнения. Правда, стоит отметить, что подобным мнением они обзавелись уже после распада Советского Союза, и предположение, что на рубеже 80-90-х годов их головы занимали абсолютно другие мысли, имеет право на жизнь.

В первом абзаце я упомянул, что «Время секонд хэнд» написано для иностранцев и молодых людей. Данное мнение связано с тем, что люди средних лет и старшее поколение ещё достаточно хорошо помнят всё то, что происходило в те дни и вряд ли смогут найти в этой книги какие-то откровения. Ну а подробные описания убийств и пыток, переходящие все допустимые пределы, вынуждают меня отказать «Времени секонд хэнд» в рекомендации к обязательному прочтению.

Жертва и палач одинаково отвратительны, и урок лагеря в том, что это братство в падении.

Давид Руссе. Дни нашей смерти

Ф. Степун. Бывшее и несбывшееся

Записки соучастника

У коммунизма был безумный план – переделать «старого» человека, ветхого Адама. И это получилось… может быть, единственное, что получилось. За семьдесят с лишним лет в лаборатории марксизма-ленинизма вывели отдельный человеческий тип – homo soveticus. Одни считают, что это трагический персонаж, другие называют его «совком». Мне кажется, я знаю этого человека, он мне хорошо знаком, я рядом с ним, бок о бок прожила много лет. Он – это я. Это мои знакомые, друзья, родители. Несколько лет я ездила по всему бывшему Советскому Союзу, потому что homo soveticus – это не только русские, но и белорусы, туркмены, украинцы, казахи… Теперь мы живем в разных государствах, говорим на разных языках, но нас ни с кем не перепутаешь. Узнаешь сразу! Все мы, люди из социализма, похожие и не похожие на остальных людей – у нас свой словарь, свои представления о добре и зле, о героях и мучениках. У нас особые отношения со смертью. Постоянно в рассказах, которые я записываю, режут ухо слова: «стрелять», «расстрелять», «ликвидировать», «пустить в расход» или такие советские варианты исчезновения, как: «арест», «десять лет без права переписки», «эмиграция». Сколько может стоить человеческая жизнь, если мы помним, что недавно погибали миллионы? Мы полны ненависти и предрассудков. Все оттуда, где был ГУЛАГ и страшная война. Коллективизация, раскулачивание, переселение народов…

Это был социализм, и это была просто наша жизнь. Тогда мы мало о ней говорили. А теперь, когда мир необратимо изменился, всем стала интересна та наша жизнь, неважно какой она была, это была наша жизнь. Пишу, разыскиваю по крупицам, по крохам историю «домашнего»… «внутреннего» социализма. То, как он жил в человеческой душе. Меня всегда привлекает вот это маленькое пространство – человек… один человек. На самом деле там все и происходит.

Почему в книге так много рассказов самоубийц, а не обыкновенных советских людей с обыкновенными советскими биографиями? В конце концов, кончают с собой и из-за любви, из-за старости, просто так, ради интереса, из-за желания разгадать секрет смерти… Я искала тех, кто намертво прирос к идее, впустил ее в себя так, что не отодрать – государство стало их космосом, заменило им все, даже собственную жизнь. Они не смогли уйти из великой истории, распрощаться с ней, быть счастливыми иначе. Нырнуть… пропасть в частном существовании, как это происходит сегодня, когда маленькое стало большим. Человек хочет просто жить, без великой идеи. Такого никогда не было в русской жизни, этого не знает и русская литература. В общем-то, мы военные люди. Или воевали, или готовились к войне. Никогда не жили иначе. Отсюда военная психология. И в мирной жизни все было по-военному. Стучал барабан, развевалось знамя… сердце выскакивало из груди… Человек не замечал своего рабства, он даже любил свое рабство. Я тоже помню: после школы мы собирались всем классом поехать на целину, презирали тех, кто отказывался, до слез жалели, что революция, гражданская война – все случилось без нас. Оглянешься: неужели это мы? Я? Я вспоминала вместе со своими героями. Кто-то из них сказал: «Только советский человек может понять советского человека». Мы были люди с одной коммунистической памятью. Соседи по памяти.

Отец вспоминал, что он лично в коммунизм поверил после полета Гагарина. Мы – первые! Мы все можем! Так они с мамой нас и воспитывали. Я была октябренком, носила значок с кудрявым мальчиком, пионеркой, комсомолкой. Разочарование пришло позже.

После перестройки все ждали, когда откроют архивы. Их открыли. Мы узнали историю, которую от нас скрывали…

«Мы должны увлечь за собой 90 миллионов из ста, населяющих Советскую Россию. С остальными нельзя говорить – их надо уничтожить» (Зиновьев, 1918).

«Москва буквально умирает от голода» (профессор Кузнецов – Троцкому). – «Это не голод. Когда Тит брал Иерусалим, еврейские матери ели своих детей. Вот когда я заставлю ваших матерей есть своих детей, тогда вы можете прийти и сказать: “Мы голодаем”» (Троцкий, 1919).

Люди читали газеты, журналы и молчали. На них обрушился неподъемный ужас! Как с этим жить? Многие встретили правду как врага. И свободу тоже. «Мы не знаем свою страну. Не знаем, о чем думает большинство людей, мы их видим, встречаем каждый день, но о чем они думают, чего хотят, мы не знаем. Но берем на себя смелость их учить. Скоро всё узнаем – и ужаснемся», – говорил один мой знакомый, с которым мы часто сидели у меня на кухне. Я с ним спорила. Было это в девяносто первом году… Счастливое время! Мы верили, что завтра, буквально завтра начнется свобода. Начнется из ничего, из наших желаний.

Из «Записных книжек» Шаламова: «Я был участником великой проигранной битвы за действительное обновление жизни». Написал это человек, отсидевший семнадцать лет в сталинских лагерях. Тоска об идеале осталась… Советских людей я бы разделила на четыре поколения: сталинское, хрущевское, брежневское и горбачевское. Я – из последнего. Нам было легче принять крах коммунистической идеи, так как мы не жили в то время, когда идея была молодая, сильная, с нерастраченной магией гибельного романтизма и утопических надежд. Мы выросли при кремлевских старцах. В постные вегетарианские времена. Большая кровь коммунизма уже была забыта. Пафос свирепствовал, но сохранилось знание, что утопию нельзя превращать в жизнь.

Это было в первую чеченскую войну… Я познакомилась в Москве на вокзале с женщиной, она была откуда-то из-под Тамбова. Ехала в Чечню, чтобы забрать сына с войны: «Я не хочу, чтобы он умирал. Я не хочу, чтобы он убивал». Государство уже не владело ее душой. Это был свободный человек. Таких людей было немного. Больше было тех, кого свобода раздражала: «Я купил три газеты и в каждой своя правда. Где же настоящая правда? Раньше прочитаешь утром газету “Правда” – и все знаешь. Все понимаешь». Из-под наркоза идеи выходили медленно. Если я начинала разговор о покаянии, в ответ слышала: «За что я должен каяться?» Каждый чувствовал себя жертвой, но не соучастником. Один говорил: «я тоже сидел», второй – «я воевал», третий – «я свой город из разрухи поднимал, днем и ночью кирпичи таскал». Это было совершенно неожиданно: все пьяные от свободы, но не готовые к свободе. Где же она, свобода? Только на кухне, где по привычке продолжали ругать власть. Ругали Ельцина и Горбачева. Ельцина за то, что изменил Россию. А Горбачева? Горбачева за то, что изменил все. Весь двадцатый век. И у нас теперь будет, как у других. Как у всех. Думали, что на этот раз получится.

Россия менялась и ненавидела себя за то, что менялась. «Неподвижный Монгол» – писал о России Маркс.

Советская цивилизация… Тороплюсь запечатлеть ее следы. Знакомые лица. Расспрашиваю не о социализме, а о любви, ревности, детстве, старости. О музыке, танцах, прическах. О тысячах подробностей исчезнувшей жизни. Это единственный способ загнать катастрофу в рамки привычного и попытаться что-то рассказать. О чем-то догадаться. Не устаю удивляться тому, как интересна обычная человеческая жизнь. Бесконечное количество человеческих правд… Историю интересуют только факты, а эмоции остаются за бортом. Их не принято впускать в историю. Я же смотрю на мир глазами гуманитария, а не историка. Удивлена человеком…